Алое Рождество

I
Милая моя! Все, о чем прошу тебя: внимательно прочти это письмо и просто поверь во все. Желательно, чтобы ты это делала уже в поезде по дороге куда-нибудь из города. Заклинаю, прямо сейчас собирай все свои вещи и уезжай. Опасность, нависшая над тобой, куда серьезнее запретов родителей или скептического отношения к написанным строкам. Это придет за тобой. И это – моя вина. И, все же, я надеюсь, что ты найдешь в себе силы простить меня.

Канун Рождества. Ты помнишь? Я поделилась с тобой историей, вычитанной из книги. Она позабавила нас своей абсурдностью: дескать, к рождению Спасителя приурочено время, когда нечистая сила свободно гуляет по свету. Как бы мне хотелось, чтобы это и дальше оставалось сказкой, красивой, но далекой!

В первый раз это случилось на праздновании в самый Канун. Я была в алом, стояла в окружении знакомых лиц, прикрытых масками. Объявили о вальсе, и присутствующие сместились ближе к стенам. Меня оттеснили к колоннам, где не было даже стула, чтобы присесть, а до столов с напитками пришлось бы протискиваться через весь зал. Мужчины напоминали собой королевские судна на параде, целеустремленно рассекая пространство, кружа от одной девушки к другой. Для этого бала-маскарада я одолжила у матери черную кружевную маску с перьями, постоянно неловко заползавшую на лоб и ужасно коловшую кожу щек.

Я наблюдала. Танцующие пары напоминали собой фей и эльфов, тонких, блестящих, ненастоящих. Ко мне подходили, как и к множеству других ничем не выделяющихся дам, но больше для приличия. На груди моей не сияло каменьями ожерелье, как у Амели, которую также можно было узнать по роскошной копне светлых волос и покатым плечам. У Розы, как всегда, были слишком ярко накрашены губы и, по сравнению с цветами ее одеяния, мой пурпур шелка тускнел и терялся.

Ослепительнее всех сияла, конечно же, смугловатая Доминик. Она дебютировала на том балу, и каждый присутствующий знал о приличном наследстве, большом доме в самом центре города и слабом здоровье родителей. Доминик была единственным ребенком: девушке полагались небольшие отчисления каждый месяц, а все остальное имущество отошло бы мужу и будущим сыновьям.

Неудивительно, что она кружила в танце то с одним, то с другим, совершенно ослепленная вниманием и блеском глаз партнеров, позабыв о той слабости, которую чувствовала дня два назад, не в силах встать с постели. Амели исчезла в сумраке балкона, Роза расположилась с подругами и ухажерами на сидячих местах, центр зала был оставлен дебютантке. Часы пробили десять раз. Знакомые почти полностью разошлись по домам, а на дне моего бокала оставалось совсем немного вина. Небо на улице казалось и черным. Прямо как глаза мужчины, который протягивал мне в этот момент широкую ладонь в темной перчатке. Лицо, как и у всех, скрывала маска, простая, темная, ярко контрастировавшая с бледной кожей и тонкими губами. Длинные волосы, собранные во французский хвост, немного растрепались, отчего выбившиеся из прически пряди бросали легкую тень на бледную кожу, вились змеями по плечам, цеплялись концами за край шейного платка.

Я узнала его. Он нависал надо мной, окутывая мягким взглядом и знакомым горьковато-мятным запахом. Знаешь, милая моя, так странно реальность отступила на второй план; показалось даже, что вот он – бал фей, и сам Оберон танцует со своей Титанией, еще не женой, даже не возлюбленной. Это их самая первая встреча, и все вокруг туго наполняется волшебством, сияет. Воздух искрился, больно колол легкие, заводил мятежное сердце. Я дрожала в объятиях эльфа, почти не касаясь ногами пола. Оберон крепко держал меня за талию в вальсе, словно пушинку поднимая в воздух с нечеловеческой силой, но, в то же время, нежно и заботливо.
Прозвучали последние три аккорда завершающей мелодии, столь печальные и одинокие. Удивительно, но вторая часть бала была прожита мной за один короткий вздох. Только-только наши пальцы соприкоснулись – и вот он уже склоняется надо мной в полупоклоне – слишком далеко, слишком близко – благодаря за танец.
Путь домой я запомнила лишь по невыносимому холоду и тоске открытой раны на сердце. Это была недолгая прогулка без цели и смысла в надежде выветрить горячее чувство на сердце. Дома, с трудом дождавшись, пока мне помогут снять платье, я слегла с тоской. Послали за доктором, Джимом. Он прописал мне пару отваров да капли, посоветовав матери больше кормить меня сладким. Но вся еда застревала в горле: я уже была сыта.

Спустя неделю, уже после Рождества я пошла на поправку. Матушка радовалась распустившемуся румянцу на моих щеках, доктор получил причитающийся ему гонорар и, крепко сжав мою руку на прощание (удивительно приятный мужчина средних лет), пожелал не болеть больше. Вот только, милая моя, столько тоски было в его глазах, что, думается, мысли его были прямо противоположны речам!

II

Оправившись, я постаралась забыться в домашних делах. Расшив еще пару полотенец на приданое, закупив с десяток цветов для оранжереи, я очутилась на кухне, смутив слуг. «Виданное ли это дело – благородная дама на кухне!» Дороти не подпускала меня к приготовлению блюд на общий стол, но позволяла по вечерам баловаться выпечкой, дразня домашних запахом теплого хлеба. Она даже поделилась замечательным рецептом! Обязательно спроси у нее потом, тесто невесомое и будто тает во рту.

Я пекла и в тот вечер. Не обращай внимания на рваный рассказ: сейчас, пытаясь все восстановить в памяти, понимаю, что достоверно могу воспроизвести только некоторые дни, отчетливо запечатленные в моей памяти. Но я помню каждую минуту с ним до мельчайшей подробности. Время, лишенное милости его общества, осталось словно подернутое зыбкой пеленой сна.

Я пекла. Когда тесто можно было вынимать, раздался тихий вежливый стук, заставивший меня замереть. Сердце пропустило удар. Прекрасный час для романтических свиданий: приходящие слуги отосланы по домам, а остальные, включая Тима, нашего дворецкого, уже крепко спали. В честь Рождества, они позволили себе опробовать домашний эль Дороти, и сейчас сон их был удивительно крепок.
Стук повторился: запах хлеба и свет на кухне наверняка привлекли кого-то из уличных мальчишек. Они повадились кружить под окнами с самого Рождества. Дороти не гнала их, великодушно скармливая бродяжкам мои неудачные кулинарные изыски.
Но на улице стояла лишь темная высокая фигура в знакомой шляпе да пальто. Я захлопнула ставни и поспешила открыть дверь, с трудом удержав ручку похолодевшими дрожащими пальцами. Внутри шла ожесточенная борьба с собой и робкой надеждой, ночными детскими мечтаниями и французскими книгами о любви, в которых все так и начиналось. Посетитель уже приподнимал шляпу и склонялся в приветствии, но я успела его опередить:

- Пожалуйста, проходите.

Доктор так и замер с полуоткрытым ртом, не зная теперь, улыбаться ему, проходить в дом или соблюсти приличия, озвучив заранее заготовленную фразу. У него вообще можно было часто заметить какую-то детскую растерянность, граничащую с роковой распущенностью. Тогда, когда Джим не мог подобрать правильных слов, его тело словно склонялось в извиняющем полупоклоне, а в глазах появлялось столько надежды и отчаяния, что собеседник торопился самостоятельно найти выход из ситуации. При этом, к нему было направлено столько снисходительности и великодушия, как будто бы это доктор сам разрешил ситуацию.

Джим прошел следом за мной на теплую кухню, холодя мне спину своим взглядом. Сел на стул, согласился лишь на чай. Даже пальто не снял. Трость и шляпу он положил рядом, готовый в любой момент по первому моему слову покинуть дом. Сотни вопросов готовы были сорваться с моего языка, но доктор остановил их всего одним колким взглядом.

Гость грел свои пальцы и вроде отходил от внезапно нагрянувшей зимы. Сейчас мне кажется, правда, что в тот момент он просто тянул время, изучал меня, обстановку вокруг, щурился от тепла и света, еще не определившись с тем, как вести себя со мной. Не сказать, чтобы он был стеснителен и неопытен. О, чего-чего, а опыта с девушками у него предостаточно! Доктор, как-никак, один из самых видных женихов в городе: вдовец, обеспечен, надежен, воспитан.

- Я бесконечно извиняюсь за столь поздний визит, - начал он после долгой паузы, - и за доставленные неудобства, - он, по-видимому, имел в виду чай и булочки, - но я не мог не зайти. Все ли у Вас хорошо? Ваш отец еще не спит? Мне необходимо поговорить с ним до того, как это сделает полиция. Вы ведь помните о его слабом сердце? Я подумал, что будет лучше, если сам расскажу ему обо всем.

Такой невинный предлог, милая! Я тотчас же заявила, что папенька спит, после чего с плохо скрываемой гордостью добавила: его не разбудил запах моей выпечки, значит, не разбудит и визит доктора. Гость продолжал настаивать, что его слова очень важны – на что я предложила передать папеньке услышанное. Доктор не был уверен, что мне стоит знать о подобных мерзостях (чем только распалил мою любопытство). На это я вполне справедливо ответила, что могу за себя постоять и не чета тем слабым барышням, которых он постоянно лечит. Он тепло улыбнулся и спросил о состоянии моего здоровья, самочувствии родных, после чего мы поговорили о правильном питании, выпечке и… милая, это был самый восхитительный вечер в моей жизни! Мы до самого утра говорили о том и о сем, Джим даже пригубил бренди из отцовских запасов. Я знала, что папенька не рассердится, но все равно не рискнула выпить более трех глотков, опасаясь, что потеряю остроту слов и доктор быстро устанет от меня.

К утру он засобирался, выразив желание поспать хотя бы немного, пока солнце еще не встало. Я с досадой поняла, что так и не узнала о цели его визита. Уже на выходе, приподнимая шляпу и окутываясь морозными объятиями улицы, он попросил держать в тайне его визит, объяснив, что не хочет бросать тень на мою репутацию. Доктор пообещал, что обязательно зайдет к моему отцу и все объяснит, как только представится такая возможность. Конечно, это все будет после того, как он закончит обход больных. Мы смотрели друг на друга как настоящие заговорщики, объединенные этой маленькой тайной. Я помню эти последние мгновения: Джим сделал шаг вперед в невиннейшем порыве обнять меня, но остановился, скривился, после чего просто ушел. 

Закрылась дверь. Меня окликнул проснувшийся дворецкий. Стоило задуматься о странном совпадении, но усталость брала верх, и я поспешила подняться к себе и забыться крепким сном.

III

Позднее действительно пришел полицейский. Впрочем, папенька уже рассказал всем новость, полученную со страниц утреннего выпуска газет: под мостом нашли тело девушки.  Это было причиной, по которой я так спешно пришла к тебе в гости тогда. Помнишь, мы еще молча сидели рядом, пытаясь осознать, как полнокровная, жизнерадостная Доминик, еще совсем недавно объявившая о своей помолвке, могла сброситься с моста в воду? Тайком мы с тобой достали газеты из письменного ящика твоего отца. Ты еще не могла выходить в свет, и такие новости были единственной отрадой и развлечением, кроме, разве что, визитов доктора, речи о котором заставляли алеть наши щечки.

Ты просила посещать меня как можно чаще. Послушайся я тебя тогда, и, быть может, этого бы не произошло. Но я снова слегла от тоски, чем сильно напугала своих родных. Снова позвали Джима. Доктор объяснил, что это от шока да недостатка витаминов: зима все-таки.

Знала бы ты, какие сны мне снились во время болезни! Темные, чувственные, полные сладких цветов и привкуса мяты на губах. Я страстно желала, чтобы доктор заходил к нам почаще – но он не мог из-за приличий и большой загруженности. Зато ночью, во сне, я каждый раз встречала его, целовала руки, сильные, неизменно в перчатках. Он снимал их, хоть и продрог после мороза, легко касался моего лица, проводил ладонями по телу. Все было зыбко, запретно, стыдно – как и полагается настоящему сну. Мне хотелось спать и спать. Я отказывалась от еды и питья, раздраженно встречая любые попытки меня расшевелить. Даже сам доктор, приходящий ко мне днем, казался ненастоящим; настоящий был там, во снах. Я стремилась назад, в объятия Морфея, страстно желала их. С каждой новой ночью я падала в это с удвоенной силой, хрипло вздыхая в его объятиях и теряя голову от горячих поцелуев в шею.

Дневной доктор приходил все чаще, беспомощно разводя руками.
Ночной доктор становился все требовательнее и настойчивее.
Дневной доктор теперь просто сидел, держа свою руку у меня на запястье, слушая пульс, с тревогой следя за моим лицом.

Ночной обнимал все крепче, шепча на ухо заветные слова.
Я таяла. Сон мой прерывался только на время визитов, на которых я позволяла себе такие взгляды, что Джим невольно краснел. Будто нечаянно наши руки соприкасались, и все чаще доктор задерживался в дверях, что-то долго обсуждая с моим отцом. Я не вспоминала о тебе, и отчасти из-за этого испытываю сейчас тоскливое и болезненное чувство стыда и раскаяния.

Джиму пришлось уехать куда-то на пару дней; я поняла это по тому, что он не посещал меня, а мой сон, необычно долгий и крепкий, был полон тьмы и тоски. Вернувшись, он первым делом пришел ко мне. Под пристальным взглядом заботливых родителей напоил каким-то лекарством, наказав давать мне его три раза в день и удвоенную порцию на ночь.

Меж тем, принесли новые вести: следом за Доминик, но уже в другом конце города нашли Амели. Мне не рассказывали подробностей, опасаясь за мое здоровье, уклончиво отвечая на прямые вопросы. Тогда я, неожиданно для Джима твердым, но все еще тихим голосом потребовала рассказать, как есть. При этом моя рука крепко сжала его холодные пальцы. Он не смог устоять.

Смерть Доминик еще могла показаться несчастным случаем: мало ли что толкнет молодую и горячую девушку с моста вниз, на хрупкий и ломкий лед реки. Но вот Амели, - несчастная Амели! – была обезображена. У полицейских имелась версия об уличных собаках, озверевших от холода и голода: в подтверждение рядом валялась пара собачьих и крысиных трупов, павших в борьбе за лакомство. Они также были растерзаны. Но почему-то факт убийства все же не вызывал сомнений, а маньяка, растерзавшего тело несчастной, уже прозвали последователем Джека Потрошителя, решившего пойти дальше. Он находил особое удовольствие в том, чтобы преследовать не падших женщин, а благородных дам.

Этот факт меня поразил куда меньше, чем весть о том, что полисмены не нашли ничего лучше, чем подозревать лечащего врача Амели, Джима. Конечно, почему бы доктору не быть очередным Потрошителем? К тому же, доктор был последним, кто видел девушку в живых. Недавно преставились несчастные родители покойной Доминик. Адвокаты не медлили с обнародованием завещания, согласно которому, помимо всего прочего, значительная сумма денег уходила в качестве наследства Джиму. Невероятная щедрость, даже в качестве благодарности! Доктор с горечью доказывал, что не знал ничего об этом, но его слова потеряли всякий смысл, когда погибла бедняжка Амели и ее опекуны с адвокатами вновь обратились к завещанию.
Город мог бы вступиться за своего доктора: ручаюсь, что и в документах моих родителей, в случае смерти, что-то да отходило Джиму. Об этом не говорили вслух, конечно, но его любили. И дело не только в его внешней привлекательности: он был честным, отзывчивым доктором, одним из лучших в городе. Помнишь, я с восторгом рассказывала тебе о том, как он срывался посреди ночи без жалоб и ворчания на первый зов моей слабой здоровьем матери?

Джим крепко сжал мои руки, легко коснулся губами лба и добавил, что на время вновь избавит меня от своего назойливого общества. Полиция жаждала с ним пообщаться, как с главным подозреваемым без внятного алиби на момент преступления. Неизвестно, сколько его собирались мучить. Спасти репутацию доктора могло только появление настоящего преступника. В том, что Джим невиновен, я была уверена, о чем и заявила незамедлительно. После этого мы долго смотрели друг на друга, без слов, посреди звенящего воздуха, пока доктор, моргнув, не поспешил уйти.

Дальнейшие дни стали сущей пыткой: приходящие сны, вернувшие былую сладость на время посещений Джима, стали вновь горячими, тугими и мутными. Теперь тьма смешивалась с неприятными запахами, жутким хохотом и алыми красками. Я металась, срывала с себя одежду и одеяло, жаловалась на духоту и жару. Не помогало даже как всегда распахнутое настежь окно. Я задыхалась. Эта пытка казалась мне вечной. А потом оказалось, что прошло всего два дня после задержания Джима. В это время произошло еще одно убийство: Роза. С нескрываемой мстительностью Джима заставили опознать ее обезображенное тело, а после еще и родителей убитой пригласили для того же. Доктору, естественно, пришлось и их приводить в чувство. О чем только думали эти неотесанные чурбаны, заставляя мистера и миссис Эмбри пройти через все это?

Ох, моя милая! Ты застала меня день спустя после возвращения Джима, и все допытывалась, почему у меня так сияют глаза. Мое здоровье после новости о снятии с доктора обвинений действительно улучшилось. Но я все еще мало ела и с трудом просыпалась днем. Родители же настойчиво уверяли, что на моих щеках появился румянец, и по всем признакам я иду на поправку.

Что же произошло? Джим пришел, нет, ворвался тогда в мою комнату под предлогом беспокойства за мое здоровье. Дескать, дошли вести о том, что все совсем плохо. Он остановился на пороге, смотря на меня темным, тяжелым взглядом, а его руки, милая! На нем были перчатки – те самые, в которых он был на балу и которыми дразнил меня во сне. Я помнила, Джим называл их «выходными», «для особого случая». Это был тот самый особый случай.

Он наверняка перед этим говорил с моими родителями и получил положительный ответ. Что до меня, то взгляды мои были достаточно красноречивыми.
- Я думал о Вас, - начал он и неожиданно для самого себя покраснел, впрочем, лишь на мгновение: Джим страдал малокровием. Я покачала головой, видя, как доктор мучает себя непривычными фразами, положила руку на его ладонь в парадной перчатке и заглянула в глаза. Мы просто сидели и смотрели друг на друга. Я готова была поспорить, что мы даже дышали в унисон!

В дверь осторожно постучали, и Джим, извинившись, покинул меня, чтобы снова прийти ночью, но уже наяву. Я готовилась ко сну, словно к свадьбе; матушка радовалась, считая это побочным эффектом прилива сил, отчего с легкостью потакала капризам.

Правду я приняла легко и без недоверия или смущения; он просто пришел без морока и сонной пелены, как делал до этого, осторожно ступив на подоконник и после опустившись на пол. Домашние забылись, как всегда, неестественно крепким сном. Я сидела на кровати в длинном светлом платье со свободно распущенными волосами и осознавала реальность так, как видишь ее ты каждый день, окончательно просыпаясь. Воздух был свеж и чист, немного колол холодом, но дрожала я от волнения и ожидания. В проеме окна виднелся диск полной луны на чистом темном небе. Молчаливые и нечеткие очертания высоких шпилей домов, собора Святой Марии в центре, отблески снега на черепицах. Я, если честно, чувствовала себя агнцем на заклание.

Первым делом Джим опустился на одно колено и извинился за то, что был слишком труслив и приходил по ночам. Это, по его словам, могло меня поставить в неловкое положение. Доктор так бы и оставил это все нежным и чувственным сном, не получи зыбкую надежду во время своих дневных посещений. С каждым днем она крепла, и именно желание узнать правду заставило его прийти сегодня и днем, и ночью.
Я попросила его подняться: непривычно было видеть его, склоненного передо мной, особенно после всего пережитого. Под напором нахлынувших чувств Джим подался вперед, сжав меня в холодных, мятных объятиях на секунду, после чего сел рядом на кровать, держа мою ладонь в своей руке.

Я не понимала тогда, почему он без конца называл меня своей спасительницей. Джим спрашивал, готова ли я быть с ним до конца своей жизни.

На этом месте любая другая девушка подумала бы, что это явно предложение руки и сердца. Скажи он мне это месяца полтора назад, я бы тоже считала так; сейчас же, смотря в его глаза, держа руку в его руке, я понимала, что то, что он мне предлагает, куда крепче, больше, чем простая свадьба. Это вечность вместе.
И да, он получил мое согласие. Джим прижал меня к себе, осыпал лицо поцелуями, сперва робкими, но, когда я потянулась к нему, целовал уже крепко, жадно, спускаясь по моей коже ниже, знакомым нежным, предупредительным касанием пальцев откинув мою голову и прижавшись губами к моей шее. Глотнув воздуха, я издала тихий и протяжный стон, чувствуя, как жизнь покидает меня, как растворяюсь в его сильных руках, перетекаю в него, становлюсь с ним одним целым. Невозможно никакими словами описать то чувство; это было не блаженство, не страх, не боль; все те французские постыдные книжонки, что нам тайком доставали служанки, ты можешь прямо сейчас собрать и сжечь; впрочем, побереги бумагу и огонь, он тебе еще пригодится, когда Это придет за тобой.

Краски в комнате потускнели. Я не видела больше луну, откинувшись на подушках. Кажется, на миг я умерла и не сумела бы написать ничего этого, если бы не услышала его нежный, ласковый голос:

- Пей. Дыши. Живи.

Горячая жидкость обожгла мои губы, стекла по глотке к сердцу, сжав его горячей хваткой, зазмеилась по желудку, пронизала все тело. Следующий вдох вернул краски, но они были куда темнее и хрустальнее, чем при жизни. Я поднялась и первое, что увидела, был Джим, мой милый Джим, которому отныне я принадлежала и душой, и телом. Он уложил меня в кровать, отдыхать и восстанавливаться, напоследок запечатлев три поцелуя – на лбу, теплый, почти отеческий; на губах, нежный поцелуй любовника; и, после еще один – требовательный, жадный — повелителя. 

IV

Мне было очень трудно казаться такой же на следующий день и после, готовясь к отъезду: Джим бесконечно извинялся перед моими родителями за то, что ему придется на время увезти невесту, чтобы познакомить со своими родственниками. Он обещал, что это продлится всего пару месяцев – а я сидела рядом и смотрела на все со стороны, привыкая к непривычно темным краскам, новым чувствам и тому, как тайное теперь лежало на поверхности. Джим откровенно забавлялся, играл, позерствовал и лгал. Но это открытие не отвратило меня, напротив, наполнило сердце радостью от того, что лишь мне открылась правда. Никаких родственников не было и в помине, а «пара месяцев» на самом деле были «навсегда». Колебалась ли я, собираясь навеки покинуть родное гнездо? Это было уже не важно: я не могла и дня прожить без Джима, особенно после, когда я окончательно окрепла как «не живая», и счет пошел на ночи.

На третью луну, когда все было готово, он вывел меня в первый раз на улицу, попрощаться с городом. Я была в алом – помнишь, рассказывала, в том же, что и в Канун на балу. На мне была маска, та, которую подарил Джим. Я не чувствовала холода, не нуждалась в пальто или шали; мы свободно гуляли по безлюдным улочкам, пока мой нос не учуял это – сладостный запах, манивший меня, знакомый с самого момента бала. Что-то заставило двинуться вперед, по взятому четкому следу. Джим молчаливо следовал позади, потешаясь. Он с любопытством следил за мной, как за ребенком, который только-только учится ходить. Его поддержка и забота обволакивала меня, была почти осязаемой, и это лишь придало мне храбрости.
Запах, мучивший меня все это время, стал сильнее: он принадлежал незнакомой мне служанке и, быть может, именно поэтому так манил. В ней не было ничего привлекательного, кроме жизни, энергии, что пронизывала все юное естество. Я смотрела на нее и не могла понять, как это дитя может казаться столь притягательным при лунном свете. Она заметила нас, но первый испуг сменился блаженной радостью и покорностью, когда Джим протянул к ней свою ладонь в парадной перчатке. Она очутилась между нами; как истинный джентльмен, он дал мне попробовать ее кровь первой. Сделав три глотка, я осела на землю, сокрушенная силой накатившего на меня экстаза, тяжело дыша, улыбаясь. Сквозь тень от ресниц я наблюдала за тем, как сильные руки моего мужчины обхватывают чужую талию и легко поднимают вверх, как сладко прикрыты глаза соперницы. Я знала, что чувствует девушка, и в тот момент почувствовала, как чужая кровь во мне обращается в яд. В глазах потемнело, но мне и не нужно было видеть: я прекрасно могла найти ее по запаху, звуку, на ощупь. Все, чего хотелось мне в тот момент - это вырвать чуждое тело из его объятий, уничтожить, стереть с лица земли. Он касался ее – причина достаточно веская, чтобы ненавидеть несчастную как самого заклятого врага.

Я выла, рвала, хохотала, кружилась. Горячая кровь струилась меж моих пальцев, по алому подолу платья, красила в пурпур губы. Мир кружил вместе со мной, искрился, бился на стеклянные осколки и собирался вновь в причудливую мозаику.
 Очнулась я лишь в тот момент, когда Джим схватил меня и крепко прижал к себе. Зарывшись лицом в мои волосы, он, казалось, рыдал от отчаяния. Мой мужчина шептал бесконечные извинения, без конца повторяя, что во всем виноват, что инициация должна была излечить, отрезвить. Я лишь нежилась в сильных объятиях и смеялась, успокаивающе гладила по голове, рукам, плечам, наслаждаясь новым для меня чувством. Он был моим – и только моим! Я вновь победила, вновь!
Мне невероятно трудно было рассказать тебе, милая моя, об этом неприятном инциденте, как и трудно было рассказать о том, что было до него. Нестерпимо больно писать и о том, что было после, но, чем больше я медлю, тем гуще яд течет по моим жилам.

С огромнейшим трудом он сумел меня успокоить; он даже применил морок, чем доставил мне удовольствие. Я любила ему подчиняться – как любила, когда он склонялся предо мной, был полностью в моей власти, полный отчаяния и раскаяния.
Джим уложил меня в кровать, смыв кровь с моего тела и переодев в ночное платье. Я умоляла его остаться еще хоть на минуту, беззастенчиво ласкала его, но так устала за ночь, что сдалась уговорам и крепко заснула, проспав более пятнадцати часов и проснувшись как никогда живой. За эйфорией и силой, что переполняла моей тело, я сперва не поверила тому, что услышала: родители запрещали мне ехать с Джимом, умоляли повременить хотя бы неделю! Они боялись отпускать старшую дочь от себя после очередной новости о найденном трупе служанки. Днем я совершенно по-другому восприняла весть о смерти, помнится, даже охнула и села, почувствовала слабость. Не от страха быть пойманной – я верила в Джима, а он говорил, что все будет хорошо.

Это, скорее, был застарелый рефлекс, понимание, что в этой ситуации благородная дама должна была себя повести именно так.

Чем больше я умоляла родителей передумать – тем больше настаивали они на своем решении. В конце концов, я удалилась в свою спальню, где мои рыдания с воцарением убывающей луны обратились в обиду. Чем меньше становился чистый серебряный диск на небе – тем больше яда стыло в моих венах. Джим проявлял просто чудеса терпения, уверяя, что со мной все будет хорошо; но я видела, как хочется ему увезти  меня отсюда, как он боится рецидива болезни, и его вынужденное примирение с чьим бы то ни было мнением вызывало во мне ярое отторжение, усугубляя и без того плачевное состояние рассудка. Чем больше я злилась, тем больше темнело небо по ночам.

Ты помнишь тот день, когда сообщили о смерти моих родителей? Это списали на подражателя Потрошителя; но ты, вероятно, уже знаешь, кто стоял за смертями благородных дам, за смертью служанки и, конечно же, за смертью моих родителей. Не уверена, я ли виновата в смерти Доминик, но слишком уж красива она была в тот вечер, когда подарила свой первый танец Джиму.

В то утро я проснулась, как всегда, в своей кровати. Поднялась, и, открыв глаза, увидела багряные пятна на ткани. Я сидела в грязной, задубевшей от крови кровати, полной оторванных частей тела. Меня обуял ужас и осознание того, что произошло. Выбежав из комнаты, не разбирая дороги, что-то крича, я зацепилась носком домашней туфли за ковер. Посмотрела вниз. Задохнулась от ужаса: на полу лежал дворецкий Тим в таком виде, какой не пристало видеть благородным леди. Кажется, одна нога его валялась в двух метрах от него, вместо тела оказалось сплошное кровавое месиво, а на лице, единственной цельной его части, застыло выражение крайнего блаженства. Словно бы смерть свою несчастный встречал в объятиях ангела, а не от рук чудовища.

И я знала, кто был этим чудовищем. Первой моей мыслью было сразу же кинуться к Джиму в поисках поддержки и помощи. Так нашкодивший ребенок идет с повинной к любящему родителю в надежде на прощение.

Мой мужчина внимательно выслушал мой рассказ, прерываемый рыданиями, гладил по спине, прижимал к себе, легонько укачивая, как ребенка. Он говорил, что все хорошо, он все исправит. Он уверял, что найдет выход из ситуации, а пока я должна оставаться в его комнате и сидеть тихонько, как мышка. Для того, чтобы больше никто не умер, он достал цепи. Я до последнего верила ему. Скованная, счастливо смеялась, подавалась вперед, призывно выгибалась. Из-за его грустной и лукавой улыбки мне до последнего казалось, что это такая игра, что сейчас он накажет меня со всей своей любовью и нежностью, но сурово, как истинный мастер.
Он и наказал. Оставив на моих губах нежный поцелуй, Джим сказал, что срочно пойдет за билетами, чтобы увезти меня отсюда. Я поверила ему и ждала – несколько дней, кажется, пока не обессилела от голода и неизвестности. Лишь когда додумалась дотянуться до шкафа, открыть дверцы и увидеть пустоту вешалок, открыть письменный стол и не увидеть там бумаг, я поняла, что больше не увижу Джима, осознала всю его мерзость и трусость. Он обратил меня, надеясь, что это меня спасет; но, увидев, что это лишь осложнило ситуацию, он не смог даже убить меня, обрек на вечное страдание!

Мне нестерпимо больно писать обо всем этом. С каждой новой строчкой сознание угасает во мне; я понимаю, что мне нужно сейчас запечатать письмо, чтобы успеть к приходу почтальона. Конечно же, я освободилась от пут: ярость придала мне сил.
Именно ярость, жажда крови и тепла родного мне человека подсказывает мне, куда я двинусь следом. Поэтому, милая, пожалуйста, беги, скрывайся, я не знаю, сколько у тебя осталось еще времени.

Я не могу добраться до Джима: он гораздо сильнее. Ты – единственный родной человек, что остался у меня. И ты – его единственная оставшаяся в живых пациентка, помимо меня. Я не могу перестать думать о том, что, не найдя счастья в моих объятиях, он обратил свое внимание на тебя. Мой разум мутнеет, и я понимаю, как нежная любовь к тебе, воспоминания о нашем детстве и крепкой дружбе пропитываются заразой, покрываются волдырями, гниют.
Я чувствую яд, бурлящий внутри.
Поэтому, пожалуйста, беги!

Для Юлии Julaf
Потапова Лина
8.01.17