Катерина. Бог сохраняет всё

                КАТЕРИНА.  БОГ СОХРАНЯЕТ ВСЁ

       Екатерины Крыловой больше с нами нет. Она скоропостижно скончалась 13 декабря 2014-го года. За несколько месяцев до этого она потеряла горячо любимого сына и, видимо, так и не нашла утешения ни в моей заботе о ней, ни в творчестве. Пусть она написала не так уж много, верна поговорка: мал золотник, да дорог. Три пухлых папки с отзывами на её книги, живопись и графику – отзывами позитивными, сердечными, вдумчивыми, – веское доказательство того, что её творчество было нужно людям. И будет нужно в будущем, в этом я уверена, потому что мама была истинным гуманистом.
       Когда я была совсем маленькой, мама читала мне вслух сказки Пушкина (кстати, я до сих пор считаю: сказки – лучшее, что написал Александр Сергеевич). С этого начался мой интерес к поэзии. К моим стихам мама относилась очень трепетно, чему свидетельство – её многочисленные эссе о моих книгах. А моим литературным успехам она чистосердечно радовалась. Она разделяла мои духовные поиски: мы вместе читали Кастанеду и Ошо, Шри Ауробиндо и Блаватскую, Александра Меня и Николая Бердяева, вместе занимались йогой, вникали в премудрость буддизма. Мама была моим сподвижником, соратником, близким не только по крови, но и по духу человеком. В конце жизни мама твёрдо встала на путь православия. Каждое утро натощак она молилась Пресвятой Богоматери и святому Серафиму Саровскому.
       Мама жила возле Битцевского леса, и не просто ходила туда гулять, но каждый день в любую погоду приносила еду птицам и белкам (мама обходила двадцать кормушек!). Она кормила и бездомных собак, а ещё вытаскивала пьяниц из луж и доводила их до дома – ей было жалко даже их.
       У меня не так уж много стихов, посвящённых маме, я выбрала этот, написанный в 2003-ом году в Петербурге, поскольку в нём отражено чистое, не замутнённое нашими противоречивыми отношениями, чувство:

                Ты подарила выше всяких мер
                мне счастье быть ребёнком восхищённым,
                ты подарила мне огромный мир,
                ближайший лес, что стал мне тоже домом,

                цветущий сад и пятиглавый храм,
                и солнечные пушкинские строки,
                свои мечты с надеждой пополам,
                чтоб были мои помыслы высоки.

                За тыщу километров я листву
                топчу -  бреду к единственному дому.
                К тебе моя молитва - к божеству
                больному, одинокому, родному!

       В молодости мама была ослепительной красавицей, но при этом придерживалась строгих нравственных принципов. Она и постарела очень красиво:

                Ты и в старости сохранила повадку леди.
                Разве это оценят русские, блин, медведи?
                У подъезда шептались старухи:
                «Смотри, как она одета!»
                Не старухой была, а принцессой, моя Одетта.

       Разбирая одежду мамы после её кончины, я плакала: какое же всё было ветхое, заношенное! Но как это всё смотрелось на маме! Во сто крат элегантнее, чем модное новьё на какой-нибудь модели. Но внешняя мамина красота была не просто открыткой, а проявлением красоты внутренней – красоты её души.
    
                * * *               
               
          Екатерина Никитична Крылова родилась в Москве 12-го февраля 1938-го года в семье бывших крестьян, перебравшихся из Смоленской губернии сначала в Тулу, а потом в Москву. Но всё не так просто! В последнем написанном мамой рассказе «Лидия и Ева»,  где Лидия – это она, мама раскрывает тайну своего рождения:

«       В семье Никиты Нероновича было четверо детей. Никита был очень силён физически, работал плотником, да и вообще был мастер на все руки, и всё-таки семья едва сводила концы с концами. И как же страннен бывает человек: Никита всего один раз видел выступление венгерской танцовщицы Лидги Адаробчик, и влюбился без памяти. Он настойчиво, но вежливо стал добиваться с ней встречи. И, удивительное дело, его настойчивость увенчалась успехом. Видимо, он выгодно выделялся своей прямотой и честностью на фоне театральных аферистов разных мастей.
        Родилась девочка, которой Лидга дала имя Катиджа. Но у Лидги после родов начались осложнения и бедняжка скончалась. Никита взял девочку в свою семью. Радости не было – было горе, ведь семья и так была очень бедна. Никита дал девочке другое имя – Лидия. И, несмотря на все трудности, дети росли и жизнь продолжалась».

       Вот почему мама, да и мы, её дети, были так непохожи на всё крыловское деревенское семейство! И вот почему мама (и я тоже) всю жизнь страдала от непонимания, а то и хамства родственников.
       Семья и впрямь была очень бедна, дети бегали босые и голодные. Я спрашивала маму, как они пережили войну. «Ели траву и кору с деревьев», - спокойно ответила мама. После войны было не сильно лучше: «Набегаемся, - рассказывала мама, - придём домой, отец с матерью храпят в кровати, а все кастрюли пустые. Так и ложились спать на голодный желудок. Хорошо ещё, соседи подкармливали». Маленькой Кате пришлось пережить ещё одну беду, эхо прошедшей войны. Вот отрывок из её автобиографического рассказа «Тень Ареса»:

«       Сентябрь стоял теплый и благостный. Можно было в лес ходить за желудями и орехами – лещины было много. Все слушались Толика как самого старого, да еще отсидевшего. Но однажды мальчишки решили сходить в лес сами, без провожатого. Они уже знали, как ориентироваться в лесу по мху и муравейникам. Что мы все с Толиком ходим, галдели они, он уже взрослый, вон, на девок заглядывается, а нам это не интересно.
       И пошли шестеро ребят и двое девчонок в лес без Толика, взяли корзинки, сплетенные из цветной проволоки. Пошли незнакомой дорогой в сторону хвойного леса, на дорогу бросали камушки, чтобы не заблудиться. Вдруг впереди стало светло. Вышли ребята на огромную поляну, в середине которой была большая воронка. Двое ребят полезли вниз, долго там ползали, потом позвали остальных. В воронке лежало что-то тяжелое и ржавое. Один из пацанов постучал камушком: «Железное!» Другой пацан, Коля, сказал: «У меня есть спички. Давайте подожжем эту штуку, она ведь внизу лежит, и худо никому не будет», Идея всем понравилась. Спичек было мало, но ребята нашли сухую кору, ветки и соорудили костер. Сначала валил дым, потом пламя заколыхалось и выпрямилось.
Коля приказал всем вылезти из воронки и сесть ближе к деревьям, чтобы все было видно.
И тут раздался оглушительный взрыв. Колю разорвало на части, куски плоти шмякнулись в стороны. Ваня, сидевший возле воронки, взрывной волной был отброшен через поляну на землю. Двоих других мальчиков закинуло на дерево, и они повисли на ветках. Одна девочка умерла на месте. Другая осталась жива, но была так напугана, что потеряла речь.
       А в поселке родители ушедших в лес ребят говорили меж собой, что надо бы этого негодяя Толика убрать отсюда. Пока не было этого тюремщика, все было хорошо. Собралась ватага человек шесть, и пошли к тетке Нюре. Та стиркой занималась, а Толик ей помогал. Пришедшие заорали на Толика: «Куда ты, негодяй, подевал наших детей?» Тетка Нюра стала спрашивать, что случилось, она ведь целый день дрова рубила, и Толик с ней. Пришедшие рассказали, что дети ушли засветло, а сейчас почти ночь, и никого нет, кто ушел.
       Толик взял фонарь, спросил, кто с ним пойдет. Пошли все, разделились на три группы и стали искать и кричать друг другу, чтобы не потеряться. Они бродили почти всю ночь. Наконец, Толик догадался пойти в сторону хвойного леса, куда он с детьми никогда не ходил.
       Забрезжил рассвет, и все увидели страшную картину. Они собрали то, что еще недавно было их детьми, сделали из веток сани, накрыли страшное старым плащом и потащили в поселок. Одну только девочку, ту, что выжила, но потеряла речь, Толик посадил к себе на плечи. Так она и прокачалась до самого дома. Той девочкой была я…»

       Пережив такой ужас, ребёнок мог стать просто инвалидом, но маленькая Катя выдержала. Вероятно, у неё была контузия, но кто обращал на это внимание? Как-то всё само собой рассосалось. Катя очень хорошо училась в школе. Пристрастилась к чтению (и эта страсть осталась на всю жизнь), ездила в Государственную библиотеку имени Ленина, просиживала там часами. Недаром впоследствии она стала великолепным эрудитом. Но юному существу были не чужды и дворовые игры. Только очень своеобразно это преломилось в её рассказе «Императив»:

«Мальчишки не пускали Настю на каток, особенно лютовал Михай: он размахивал своей хоккейной клюшкой над Настиной головой и отпускал непристойности. А ведь Настя каталась не хуже мальчишек и вполне могла бы играть с ними в хоккей. В своем дворе она с пацанами играла в футбол и даже стояла на воротах. Но каток был на другой улице, и там царили свои волчьи законы.
       Настя не жаловалась родителям, считая это для себя унизительным. Но черную обиду затаила в детской своей душе.
       И вот приехал навестить семью Настин брат Володя, многими годами ее старше, военный летчик при погонах майора. О ту пору он служил в той части Германии, которая входила в состав советской империи. Сияющие радостью отец и мать стали накрывать на стол, а Настя помогала брату разбирать вещи. И тут среди тщательно выглаженных рубашек она увидела в чемодане нечто, от чего ее сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось. Но она и виду не подала, продолжая расспрашивать брата о его заграничной жизни.

       Мать была стряпуха, что надо: стол ломился от закусок. Настя почти ничего не ела, она ждала своего часа. И когда подвыпившие гости затянули «Из-за острова на стрежень…», Настя незаметно выскользнула из-за стола и направилась к заветному чемодану. Потом она оделась, тихонько покинула дом и решительным шагом отправилась в сторону катка.

       Все ее обидчики были на месте. Михай, завидев девочку, презрительно сплюнул и замахнулся на нее клюшкой. Настя, дивясь своему спокойствию, достала из кармана шубки то, что ранее покоилось в чемодане у брата. Это был боевой пистолет. Взяв его обеими руками, Настя хладнокровно направило дуло прямо в лоб своему обидчику. Это было настолько неожиданно, что все застыли на своих местах, как в сказке о спящей красавице.
- Я тебя убью. – Спокойно сказала Настя Михаю.
       И тут парень весь затрясся, как будто его било электротоком. Слезы ручьями потекли из его глаз. Продолжая трястись и хлюпая носом, он рухнул перед Настей на колени.
- Я буду кататься, когда и сколько захочу. – Сказала Настя, развернулась на пятках и   пошла домой, ни разу не обернувшись.
       Дома сильно пьяные гости нестройно пели «Ой, мороз, мороз…». Пистолета никто не хватился, и Настя тихонько вернула его на прежнее место.
       В дальнейшем, когда Настя приходила на каток, все разбегались, и девочка вволю наслаждалась отвоеванной свободой.

       Лежа вечером в кровати, она спрашивала плюшевого зайца, а на самом деле себя: «Как ты думаешь, я смогла бы выстрелить? Наверное, смогла бы. Или нет?» Она раз за разом мысленно обыгрывала ситуацию, вертела и так, и сяк, но однозначного ответа так и не нашла».

       Пистолет, угрозы… Девочка кажется жестокой, но на самом деле её поступок говорит о чувстве собственного достоинства, сообразительности, решительности и бесстрашии. А в концовке видна уже тяга к философии, к размышлениям о вопросах нравственности. Иммануил Кант написал: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, - это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Во всех ли людях есть кантовский моральный закон? В моей маме он точно был. Она была щепетильна, благородна, интеллигентна. Поэтому рассказ и называется – «Императив».
       Однажды, когда Катя шла из школы домой (путь неблизкий), она встретила военного. Он остановил девочку, сел перед нею на корточки, взял её руки в свои и сказал умоляюще: «Девочка, милая, будь моей дочкой! У меня война всех отняла, я совсем один. Клянусь, я буду тебе хорошим отцом!» Катя смутилась и растерялась. Но всё же сказала: «Но у меня уже есть мама и папа. Я не могу их бросить». Мужчина пошёл прочь, Катя слышала, как он плачет, её сердце разрывалось от жалости, но она продолжила свой путь.
       Когда Кате было лет двенадцать, она поехала в Тулу, в гости а тёте Даше, родной сестре Катиного отца. Девочка даже не знала адреса. Но – чудеса! – ноги вывели её туда, куда нужно. Тётя Даша первым делом освободила Катины роскошные волосы от вшей, и девочка первый раз почувствовала потрясающее облегчение от ощущения чистой головы. Потом тётя Даша прямо на глазах у Кати сшила ей на машинке красивое платье с рюшами из цветастого ситца. После этого они вместе отправились в магазин, где Кате, привыкшей бегать босиком, были куплены туфельки и белые носочки. Девочка была настолько счастлива, что не могла поверить в реальность происходящего и всё трогала себя, чтобы убедиться, что всё это – не во сне.
       В старших классах школы Катя увлеклась спортивной гимнастикой. И она стала перворазрядницей и чемпионкой Москвы. После школы Катерина поступила в один из самых трудных вузов Москвы – в Московский авиационный институт. Она окончила его с отличием, а во время учёбы в институте с ней случилась поистине небесная любовь. Романтическая, платоническая – как угодно. Любовь, не требующая телесной близости, даже чурающаяся подобного. Мама описала это в своём мемуаре «Арабское танго».
                Арабское танго
       Стоит красивый и светлый сентябрь тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Бегу домой вечером по пыльной дороге, в домик в два этажа недалеко от кунцевского леса. Три домика стоят каре, а дальше – поле и лес. Без звонков, без ключей открываю дверь. На тумбочке стоит телевизор с линзой, а в телевизоре виден человек молодой, темный кожей, в чалме и длинном бурнусе, необыкновенная мелодия звучит с экрана, необычный красивый тенор поет песню на незнакомом языке. Дверь хлопнула. Брат, сидящий у телевизора, вздрогнул:
- Муська, тише! Посмотри, кто поет!
- А кто?
- Какой-то Батыр Закиров из Узбекистана.
- А что он поет?
- Песня называется «Арабское танго».
Стою, не раздеваясь. Пальто, расстегнутое еще на улице, падает на пол. Стою, врастая в пол. Проникновенный голос волшебного тембра допевает последние звуки.
- Я обязательно увижу его! – кричу я. – Я его найду!
Брат смотрит на меня с удивлением.
В последующие дни я читаю и проглядываю все газеты и журналы в поисках нужной информации. Вот! Ансамбль «Бахор» приезжает в Москву на концерт, который состоится в только что отстроенных «Лужниках».

Концерт мыслился как международный, потому что приехали ВИА (вокально-инструментальные ансамбли) с Кавказа, из Казахстана, из африканской Ганы, с дальнего севера. Просто сходить на концерт – это не интересно. Еду к своей подруге Светлане (Кисе, она учится в университете на факультете журналистики) и объясняю, что я хочу предпринять. Светка размышляет, равнодушно глядя на меня, возбужденную.
- Отстань, нужно трезво решать проблемы. – глаголит она.
- Светка, времени у нас мало.
- Придумаем что-нибудь.
Мы едем к знакомому журналисту-профессионалу Н.Н. Кузнецову, который о ту пору вел колонку в центральной газете «Известия». Просьба у нас небольшая: просто дать нам бумагу с «шапкой» газеты для солидности. Пусть у нас нет удостоверений, мы с этой бумагой пройдем за кулисы. Кузнецов смеется над нами и говорит: «Давайте я лучше проинструктирую вас, как брать интервью».

Едем на концерт по билетам, но я с фотоаппаратом, плохоньким, но на штативе (опять же для солидности), я как бы фотокорреспондент, Киса – интервьюер.
Сидим где-то в двадцатых рядах, но все нам видно. Закончил выступать Закиров, и мы, собрав все свои бумажки, показываем их администратору и проходим за кулисы. А там шум, беготня. Увидели нас армяне и кричат: «Девчонки, идите к нам!» Девушки, которые редко встречались в ВИА, с интересом нас разглядывают. Спрашиваем у них, где уборная «Бахора», они показывают, и мы идем туда.
Нас встретили ребята из оркестра, потом из глубины полутемного зала вышел Батыр. Мы  церемонно представились:
- Корреспонденты газеты «Известия».
Он сказал: «Сейчас много не поговоришь, везде любопытные и такой гам, что иногда трудно разобрать слова». Мы сказали, что можем сейчас сделать снимки, а поговорить потом, с его согласия. Света было мало, мы попросили у армян настольную лампу, но она была тусклая, малосвечная. Вдруг вышел из темноты большой телом человек с дорогущим фотоаппаратом, посмотрел на нас дружелюбно и сказал:
- Садитесь рядом с Батыром. Я вас сниму, я все слышал!
Мы представились.
- Кола Бельды. – отрекомендовался известный на весь Советский Союз представитель северной народности.
Бельды сделал несколько фотографий, и Светка потянула меня за рукав:
- Пошли, все мы сделали, что хотели!
Мы повернулись и пошли к выходу, прошли метров двадцать под завывания певцов из разных ВИА, и вдруг этот шум сделался фоном, и крик перечеркнул его:
- Постой! Неужели так и уйдешь? Может, тебе хочется еще что-то сказать?
Это Батыр. Он берет меня на руку и говорит:
- Запиши мой адрес.
- Я запомню.
- Ташкент, тупик Алтын-кули, 7, улица Низами. Я остановился в гостинице «Москва», приезжайте туда.
Мы ушли окрыленные.
Мы так бурно радовались, что стали замечать злые взгляды и указательные пальцы. Светка сразу заторопилась, вспомнила про занятия, и мы расстались.

Дня через два звоню Светке и говорю решительно:
- Поехали к Батыру!
Приехали в гостиницу, коридорная проводила нас на второй этаж. Мы поцарапались в дверь номера, и дверь открылась. На пороге стоял коренастый мужчина с уверенным лицом.
- Я лечащий врач, зовут меня Николай Иванович, относительно здоровья Батыра обращайтесь ко мне.
Уверенности у нас поубавилось, мы растерялись. Разговор вели так неумело, что Батыр рассмеялся:
- Обычно ваш брат журналист все знает наперед, а вы так спрашиваете, как будто первый раз обо мне слышите.
Как он был прав, действительно, все было для нас ново, а кроме того, мы стеснялись врача, и не знали мы тогда, что Батыр тяжело болен: у него была открытая форма туберкулеза.
Батыр был так худ, что шаровары не делали его шире, а только подчеркивали его невероятную худобу. Расставаясь, он сказал мне: «Я скоро уезжаю в санаторий «Кубинка», ты можешь меня навещать, если захочешь. Вот адрес и телефон».

Стоял морозный солнечный день, когда я решила съездить в «Кубинку». Была проблема с одеждой, хотелось выглядеть получше, поэтому одежду собирали буквально с миру по нитке: чье пальто было лучше – то и надевалось, яркий шарфик, капрон (зимой!) и туфли на каблуках.
На территории санатория был большой пруд, он застыл, и поверхность его превратилась в каток, хотя и была, конечно, не слишком ровной. Мы со Светкой приехали уже во второй половине дня. Батыр встретил нас радостно и предложил покататься на коньках, хотя сам на льду не стоял. Я на капроновый чулок надела коньки (были они сильно велики и скользили на капроне), мужественно сняла пальто и вышла на лед. Разрядница по скоростному бегу, я хорошо каталась, но здесь «гаги» и коньки на огромных ботинках не дали возможности показать класс. Я через два шага падала, но боли не чувствовала.
Вдруг вижу, не одна я на пруду. На льду стоит высокий человек в свитере и башмаках, стоит, широко расставив ноги. Я, недолго думая, разогналась, пригнулась и проскочила через эти ворота, как шайба, точно посланная форвардом, под дружный хохот Кисы и Батыра. Когда высокий человек понял, что произошло, он расхохотался так громко, что снежинки упали с кустов. Я подъехала к своим спутникам, высокий мужчина подошел к нам.
- Катя, Света, знакомьтесь, - сказал Батыр, - это Моб, его величество король Ганы.
Король дружелюбно улыбнулся и крепко пожал мне руку.

Природа вокруг санатория была весьма недурна: небольшие пригорки, долины, лес и поля, частью скошенные, частью – с посадками.
Батыр был очень харизматичен, вокруг него собирались люди, особенно девушки. Я знала одну блондинку, очень красивую и фигуристую, она его вечерами развлекала, а днем он ходил с этюдником и рисовал зеленый лес, коряги, заходящее солнце. Однажды он показал мне глаза, выразительные, карие, все остальное пространство картины занимала цветущая сирень. «Это моя жена Ира», - так отрекомендовал мне Батыр свой холст. «Красивая», - сказала я. «Она играет в русском драматическом театре Ташкента. У нас сын – Бахтияр».
Расспросов не было. Любовь моя была другая, она не требовала телесной близости. Мне было нужно просто его видеть и знать, что ему хорошо.
Я была его информатором. Приносила свежие журналы «Театральная жизнь», «Музыкальная жизнь», «Кино», «Искусство». Все, что шло на московских экранах, было отсмотрено и рассказано. Однажды Батыр попросил меня съездить в театр и поработать над пометками Станиславского, то есть переписать их в сценах «Синей птицы» Метерлинка, где они были. Он хотел поставить в Ташкенте эту пьесу, но несколько иначе, чем это делают в Москве.
Потом была клиника профессора Богуша, очередная операция на легких. Операции Батыр переносил героически. Когда я приходила с шоколадом и цветами, по больничному коридору несся голос нянечки:
- Батыр! К тебе сестра пришла!

Меня никто, даже его жена, не считали его девушкой или любовницей, все считали нас братом и сестрой, и в этом была своя правда, тем более что и внешне мы с ним были очень похожи.

Место в санатории «Кубинка» у Батыра было забронировано, после клиники он отправлялся туда. Раз приехала к нему, а у него тусуются сильно подвыпившие ребята из его оркестра, жестикулируют, Оказалось вот что.
В соседнюю с Батыром комнату поселили араба. Араб был невероятно красив, и Батыр решил написать его портрет. Натянули полотно на подрамник, приготовили масляные краски. Гордый сын пустыни согласился позировать, но не более двух раз.
Батыр не показывал сырых работ, только готовые. Замечательное событие для обитателей санатория – сегодня Батыр выставит новый холст на суд зрителей. Вечером собрались почти все, портрет висел на стене, в нескольких шагах от двери араба.
Это было действительно красивое лицо, немного более удлиненное, чем в реальности, немного выше поднят подбородок, взгляд направлен на зрителя. Работа приятная, если не сказать талантливая. Все ждали араба.
Он вышел, посмотрел на портрет. Лицо покрылось красными пятнами. Он рассвирепел, кинулся в комнату, вмиг вернулся с кинжалом в руке и подскочил к Батыру:
- Я тебя убью! Ты посмеялся надо мной! Изобразил меня в виде негра, а я не раб, я свободный гражданин!
Мужчины, свидетели этой сцены, схватили араба, усмирили и водворили в его комнату, заперев ее на ключ. Казнь не состоялась.
Батыр потом смеялся: «Я такой худой, я тоньше моей кисти, в меня трудно попасть». Но после этого инцидента Батыр долго не писал, однако, весна вернула его к жизни и краскам.

В сентябре начались лекции в институте, все мои подруги были в Москве. В Москву же приехал из Ташкента Батыр на очередную операцию. Операция была очень серьезная: удалили верхнюю левую часть легкого. В клинику меня не пустили, но я по уступам здания вскарабкалась и через окно проникла в палату, где лежал Батыр. Я увидела страшную картину: Батыр лежал весь в бинтах, даже голова была забинтована, а из-под одеяла тянулись во все стороны какие-то трубки. Перед тем, как штурмом брать клинику, я купила белые хризантемы, но… что это? – прекрасные цветы превратились в моих руках в черные скелеты.
Батыра увезли в Ташкент. Родные стены лечат.

Я купила плюшевого медвежонка для Бахтияра, а еще пластинку с романсом «Что это сердце сильно так бьется…» в исполнении неподражаемой Надежды Обуховой. На открытке с розами написала: «С уважением и благодарностью от Катерины». Бандероль отправила в Ташкент по адресу, который, как выяснится впоследствии, навсегда впечатался в мою память. Ответа не воспоследовало.

Тем временем, Батыру действительно стало лучше. Снова начались концерты в Москве.

Мы с Кисой, как простые смертные, пришли на концерт, купив билеты. В зале – все это знают – присутствует Екатерина Фурцева, министр культуры Советского Союза. И вот Батыр выходит к микрофону. Вернее, его выводит под руку работница сцены. Батыр хватается за микрофон, как за спасательный круг и начинает петь. Он начинает петь «Арабское танго» - почти шепотом. Голос хрипит, в некоторых местах дрожит и замирает. Только во второй части мугама голос обретает силу и прелесть. Звучат последние аккорды. Батыр, с трудом, расставшись с микрофоном, уходит за кулисы. Фурцева вскакивает с места и бросается вслед за Батыром. С мокрыми от слез глазами она обнимает Батыра и кричит: «Кудесник, ты посмотри, что с залом сделал!» Действительно, все дамы хлюпают носами и рыдают в платочки. Объяснение этому чуду искусства оказалось простым: Батыр был в стельку пьян. Перед концертом он поспорил с рабочим сцены – мордастым здоровяком, что его перепьет. Да, Батыр был пьян, но и здоровяк едва держался на ногах. Как скажет впоследствии Белла Ахмадулина: «Пьет ведь не тело, а дух».

Началась бурная концертная деятельность. Как-то раз встретились с Батыром, а он говорит не без злорадства: «У меня концерт в МИДе (то есть в министерстве иностранных дел, - прим. авт), ты, наверное, туда не попадешь». Я промолчала.

Приезжаю домой, опрашиваю друзей, есть ли у кого связи в МИДе, но таких нет. Еду в Мазилово к подруге по институту Валентине, у которой уж точно не может быть с МИДом ничего общего, и, чуть не плача, рассказываю о своей проблеме.
-  В нашем доме, подо мной, - говорит Валентина, - снимает квартиру прибалт Эдик. У него полно друзей, он художник. Пойдем к нему!
Эдик, узнав о цели нашего визита, ничуть не удивился. Мы поехали в МИД. Эдик оставил меня возле вахты, сам начал подниматься по лестнице вверх и скрылся из виду. Однако через четверть часа Эдик вернулся в компании весьма элегантного и импозантного пожилого господина и представил этому господину меня. Я рассказала о своей проблеме, о том, что мне совершенно необходимо быть на концерте, и даже добавила, изрядно приврав:
- Это касается моей чести.
Мой новый знакомый посоветовал мне ни о чем не беспокоиться, просто приезжать завтра сюда же. На вахте меня встретят и проведут в зал.
В институт я не поехала. Снова воспользовалась гардеробами подруг и сочинила себе сногсшибательный наряд. Уложила волосы, привела в порядок ногти.
В МИДе на вахте меня действительно встретили и провели в зал.
Небольшая сцена с поднятым занавесом, с края – микрофон, ступеньки со сцены ведут через проход в зал. В четырех метрах от сцены перед первым рядом стоят два кресла в белых чехлах. Начинает собираться публика, почти заполнился зал, и я забеспокоилась. Но тут появился мой новый элегантный знакомый, предложил мне взять его под руку и подвел к тем самым роскошным креслам, где мы и разместились. Я почувствовала не просто удовлетворение, а настоящее ликование. И правда, когда Батыр вышел к микрофону, глаза его были такими, как будто он увидел не меня, а райскую гурию, только с короткой стрижкой и на каблуках.

_________________________________________

- Батыр, ты в Москве? Как это возможно? Ты же должен быть в Ташкенте.
- Да прилетел я туда, а в аэропорту уже две машины меня поджидают: отцовская и Иркина. Мне стало противно, и я полетел к тебе.
- Ты просто сумасшедший: гоняешь самолеты, как будто это такси.
- Тебе разве не приятно?
- Даже не знаю, как это осмыслить. Мы ведь не любовники, а просто родственные души.
- Видимо, этот союз сильнее других отношений.
- Не имею права читать морали, но ты оскорбил и отца, и жену.
- Я об этом не думаю. Мне мои капризы нравятся.
- Милый избалованный щенок! Ты много молчишь, но мне нравится, как ты смотришь на меня.
Он выдернул все шпильки из моих волос, и волосы упали тяжелым каскадом на плечи. Растрепал волосы и сказал:
- Теперь ты ведьма, которая полюбила блудного сына и сама не знает, что с ним делать. Ты никогда не забудешь меня, но и никогда не будешь близка мне.
- Мы ведь брат и сестра, все говорят об этом.
- Тебе просто на руку эта нелепость, ты не понимаешь силы физической близости.
- Получил удовольствие – и в разные стороны? Я люблю тебя любовью, превосходящей любую любовь человеческую.
- Ладно, философ, пойдем в дом, а то Николай Иванович уже ищет меня для своих процедур.

__________________________________________

Приезжаю всё в ту же «Кубинку». Батыр ходит с длинными волосами, гордый, на меня почти не смотрит.
- Что случилось? – спрашиваю.
- Ты знаешь, меня пригласили сниматься в фильме «Лейла и Меджнун».
Я за него очень обрадовалась и сказала:
- Тебя даже гримировать не надо. Ты и есть Меджнун.
Он не стриг волос полгода, ходил чуть ли не с косой. А волосы были роскошные: вороного крыла, жесткие и вьющиеся большими кольцами, положи карандаш в кудряшку – не упадет.
Но время идет, фотопробы сделаны, однако, никто не звонит. Прошел год. В центре Москвы появились афиши фильма «Лейла и Меджнун». Приезжаю к Батыру. Он показывает мне афишу:
- Узнаёшь?
- Нет, говорю, - а кто это?
- Знаешь, это – предательство. В главной роли – Шашик-Оглы.
- А ты? Что тебе предложили?
- Мои фотопробы прошли успешно, но тут из Азербайджана приехал этот красавчик, и мне дали отставного. Посмотри, да разве это Меджнун? Пожалуйста, посмотри фильм, потом мне расскажешь.
Я пришла в кинотеатр, полная негодования и обиды за Батыра. Села в первый ряд, чтобы получше все рассмотреть. Чудеса. Фильм мне понравился. И Шашик-Оглы в роли Меджнуна был великолепен. Я оказалась в ужасном положении: не хотелось огорчать Батыра, но и лгать не хотелось. Я рассказывала каждую сцену, описывала все детали, а Батыр молча угрюмо слушал.
- Да, я понял. – сказал он угрюмо. – Тебе понравился этот красивый самец. Он здоровый, счастливый, великолепный. Где уж мне до него, чахоточному…
Сердце мне раздирала жалость.
- Батыр, успокойся, - сказала я, - ведь твой голос звучит в фильме, разве этого мало?
Это его доканало. Никогда еще я не видела его таким сердитым.
- Я предавался мечтам, я чувствовал себя Меджнуном! Они посмеялись надо мной!
И тут из комнаты вышла красивая блондинка, подошла сзади к его креслу, обняла его, поцеловала и сказала:
- Батырчик, он не стоит твоего гнева!
Я впервые не на шутку разозлилась на Батыра и ушла, хлопнув дверью. Долго не навещала его и не звонила. Потом деланно равнодушным голосом сообщила, что выхожу замуж и уезжаю в Париж. Это была отъявленная ложь, но он поверил.

Прошел год. Звонит Киса и спрашивает:
- Катька, ты еще читаешь “Les nouvelles de Moscou”?
- А что?
- А ты погляди.
В киоске покупаю газету. На полный разворот фотография Батыра, а под ней заголовок «Новый Шарль Азнавур в театре «Одеон». Все билеты проданы – полный аншлаг. Я представила себе на минуту, что обязательно должна быть там. Батыр ведь был уверен,  что я везде его найду и облегчил мне задачу, приехав в Париж. Наверное, сейчас, во время концерта, ищет глазами среди зрителей свою Лейлу, а Лейла в это время сидит в нищем домике на краю Москвы и слушает, утирая слезы, «Арабское танго» на виниловом диске…»

       Про Афродиту Уранию (Небесную) писали и древнегреческий философ Платон, и русский философ Николай Бердяев. Богиня нежно обняла тогда мою маму своими крыльями… Но вслед за любовью небесной Катерина познала любовь земную, и такую же большую. Её возлюбленным стал красавец и блондин, профессор и йог Руслан Гончар. Мама мне сказала впоследствии: «Когда мы, наконец, дорвались друг до друга, мы трое суток не вылезали из постели». Руслан был так упоён Катериной, что на коленях умолял её его не бросать. Но мама узнала, что у него жена и – главное – двое маленьких детей. Катерина решила, что с её стороны будет настоящей подлостью увести Руслана из семьи, и, как ей ни было трудно и больно, она решительно оборвала эту связь.

       А вообще-то мама говорила, что студенческие годы были самыми счастливыми в её жизни. Время и правда было светлое – хрущёвская Оттепель. Мама ходила в знаменитый Политехнический, слушала новоявленных гениев – Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Беллу Ахмадулину, а с Окуджавой была знакома лично. «Он был очень прост в обращении, скромен, - говорила мама, - ничего из себя не строил. А мне всегда говорил: «Катенька, вы прекрасны, как ангел». Учёба в институте давалась ей легко, она была хрущёвским стипендиатом, а во время каникул путешествовала и с рюкзаком прошла всю страну от Хабаровска до Прибалтики и от крайнего Севера до Крыма и Абхазии.
       Однажды к Катерине заявились её подруги, размалёванные и расфуфыренные. «Идём наниматься стюардессами! – пояснили они. – Проводишь нас?» Мама мне рассказывала и смеялась: «Я пошла с ними. Но их не взяли, а взяли меня. И вот мой первый полёт. Москва – Хабаровск. В самолёте находится какой-то высокопоставленный узкоглазый. Все оказывают ему знаки уважения. Моя напарница-стюардесса укутывает его ноги пледом, а он её поглаживает по заднице. Нет, для меня такое совершенно неприемлемо! Не нужна мне такая работа, она не по характеру моему. Я бы этому узкоглазому по физиономии съездила. И я ушла из воздушного флота». Насчёт «по физиономии бы съездила» мама не шутила. Однажды она мыла пол в родительской квартире, пришёл сосед и весело шлёпнул её пониже спины. Мама била его шваброй так, что швабра сломалась. Хорошо, обошлось без милиции.
       Катерине предлагали поездку в Париж на выставку технических достижений – рекламировать российскую технику. Он когда она сказала об этом родственникам, те заорали на неё: «Если ты поедешь, ты предатель родины! Мерзкая тварь! Вот кого мы вырастили!» И мама не поехала. Потом ей предлагали поездку в Индию с археологической экспедицией, и снова родственнички загалдели: «Ты что! Ты же не знаешь, куда едешь! Тебя там укусит змея или ещё какая ядовитая тварь». И мама не поехала. Когда она мне это рассказала, я была очень удивлена: моя мама никак не походила на послушную овцу. Правда, после этих историй она перестала советоваться с родичами и вообще посвящать их в свою жизнь.
       «Я была очень легкомысленной, - спустя годы говорила мне мама, - и острой на язык. Мои подруги покатывались со смеху от моих шуток. Я воспринимала жизнь как нечто весёлое, забавное, лёгкое и танцующее. Я танцевала в обнимку с Космосом. Но как быстро всё это кончилось!»
       И вышла замуж Катерина не по любви. Замужние подруги издевались над ней: «Тебе уже двадцать семь лет, а ты ещё не замужем! Ты считаешь себя такой неотразимой, а в итоге останешься одна!» Но Катерина не могла никого из блистательных мужчин, увивавшихся вокруг неё, мужчин из высокопоставленных семей, пригласить в нищенский дом своих родителей, чтобы жениха с ними познакомить, слишком чудовищным было несоответствие,  и чувство собственного достоинства ей мешало. В итоге она вышла замуж за дальнего родственника своего отца – Серёгина Николая Аминовича. Был он детдомовец, но окончил МИФИ, получил профессию инженера-механика, защитил кандидатскую диссертацию. Делал что-то секретное для Байконура и все время был в командировках. И родилась я. Но всё, опять же, не так просто! В уже упомянутом рассказе мамы «Лидия и Ева» раскрывается тайна не только её, но и моего рождения:

«Лидия решила, что ей необходимо увидеть Далай-ламу. Сказано – сделано: она полетела в Индию. Помогла подруга из МИДа. Лидия была обаятельным и открытым человеком, и ей удалось-таки добиться аудиенции у главы буддистов. Лидии очень понравился Далай-лама – он был прост в обращении и улыбчив. В его многочисленной свите были потомки тибетских князей, в их числе – красавец Норбо Ширгин, который, несмотря на свою молодость, уже имел статус учёного (гавджи). Они встретились – умный мужчина и красивая женщина, Норбо и Лидия, - встретились и совершенно потеряли голову. Говорящие ветра, море цветов, радость и счастье сопровождали их две недели. Потом Норбо призвали вернуться к своим обязанностям.

       Лидия приехала в Москву и через некоторое время поняла, что беременна. Она была замужем, но большой любви между ней и мужем не было. Муж был отличным инженером, нарасхват, и надолго уезжал в командировки, что вполне устраивало Лидию. Он был в командировке и тогда, когда Лидия оказалась в роддоме.
       Родилась девочка с чёрными до плеч волосами и смуглой кожей. «У вас какой-то индеец родился!» - сказали Лидии. Девочку две недели кормили искусственно из-за несовместимости кровей её и матери. Ева – так назвала Лидия свою дочь.
       Пока они находились в роддоме, друзья купили всё необходимое – коляску, пелёнки, игрушки и прочее. И потом все дружно говорили, как же Ева похожа на папу».

Понятно, что Лидия – моя мама, а Ева – это я. Надо сказать, что когда я выросла, я стала очень белокожей.
       Когда мама была беременна мною, уже выяснилась наша энергетическая несовместимость биополей: я всё время пыталась выпрыгнуть из утробы раньше времени. Мама когда училась в аспирантуре, шла на кандидатскую диссертацию, но всё время лежала со мной в больнице на сохранении, и аспирантуру ей пришлось бросить.
       Но союз Катерины и Николая долго существовать не мог. «Понимаешь, -  говорила мне мама много лет спустя, - я его не любила. И, естественно, были проблемы с интимной близостью». Да ещё моя мама, которая не могла жить без Природы, попала в сталинский дом, где метро «Автозаводская», в этот каменный мешок, где шум машин и грязь цивилизации, и лепнина на потолке её совсем не радовала. Мама развелась с Николаем и хотела прописаться (уже со мной) обратно к своим родителям. Но чиновники воспротивились этому и заставили мою маму делить квартиру с отцом, то есть разменивать её. Мама была в тупике – она не хотела отнимать у Николая жилплощадь. И… о чудо! Позвонила одна из её высокопоставленных подруг, которая знала ситуацию:
- Катька, хочешь квартиру?
- Конечно!!!
- Двухкомнатная квартира, но кооперативная и на самом краю Москвы.
- Танька, ты меня просто спасаешь!
- Тогда послезавтра приезжай за ордером.
       Это была чистая авантюра. По тогдашним советским законам мы не имели права ни на какую дополнительную жилплощадь. И вот мы с мамой уехали с Чертаново, и это стало настоящим счастьем! Вот моя проза об этом:

«Четырнадцатиэтажный дом стоял на самом краю южной оконечности Москвы, на пригорке. Из окон квартиры на последнем этаже открывался вид на поле и лес – дикий, густой, дремучий, уходивший вдаль, за кольцевую дорогу, в обильное лесами Подмосковье. По утрам на поле выходил пастух с кнутом на плече, а за ним медленно и понуро тянулись коровы. В лесу обитали лоси, белки, множество птиц. Для молодой женщины и ребенка лес был вторым домом, так много времени они проводили в нем, одни во всей этой первозданной дикой благодати. Лишь изредка попадались им навстречу одинокие путники, почему-то только мужчины. Они с удивлением смотрели на молодую красивую женщину, бесстрашно бродящую по лесу, и на ребенка – не поймешь, девочку или мальчика – в индейском костюме, сшитому по последнему слову вестернов.
   Им – женщине и ребенку – никогда не было скучно вдвоем в лесу. То они собирали желуди под могучим дубом, добрым великаном, всепонимающим и всезнающим колоссом, хранящим тайны мира, - и потом делали из этих желудей ожерелья. То ходили к оврагу навестить знакомую белку, которую приручили. Она приходила на зов и брала из рук кедровые орешки или дынные и арбузные семечки, не сердясь на поползней и синиц, норовивших разделить ее трапезу. Зимой ходили на лыжах и добирались аж до самого «Узкого» – усадьбы, превращенной в санаторий, с одичавшим парком, прудами и чудесным пятиглавым храмом, наглухо запечатанным по случаю победы атеизма на одной шестой части суши…
   Зимой синицы жались к жилью, залетали и на балкон верхнего этажа, и всегда находили там угощение. На чердаке гулили голуби, их органное гуденье было как бы постоянным естественным аккомпанементом нехитрого житья матери и ребенка».

       Мы съездили с мамой в Анапу. Первые впечатления от жизни у меня были совершенно райские. «Кто знал, что дальше будет хуже…» - пел прекрасный бард Владимир Бережков.
       Мама была прекрасным знатоком лекарственных растений. Она никогда не обращалась к врачам, лечилась травами (и лечила меня). Я помню, как мы вместе собирали конский щавель, зверобой, ромашку, липовый цвет и прочая.

       На нижней полке шкафа в моей комнате жили мои игрушки. Только я не любила кукол. Кукла Рита была задвинута в самый дальний угол. Я любил зайцев, мишек, кошек. Утром звуком бубна я выводила их на зарядку. Любимого зайца я потом поселила у дерева в родном Битцевском лесу и каждый день приносила ему еду. Я всегда – изначально – была человеком Природы. А мама делала мне чудесный гоголь-моголь: взбивала ложкой яичные желтки с сахаром, и это совсем не то, что сегодня можно сделать миксером. Это была настоящая магия, и получалась в итоге амброзия или, по-индийски, амрита. Но, помимо зверей, я тяготела к мальчуковым игрушкам: у меня были железная дорога, самолёт и пистолет. А из кубиков я складывала Колизей (я уже тогда знала, что это такое). Уже тогда проявлялась моя андрогинная природа.

       Я уже писала, что у мамы были высокопоставленные друзья. И вот за ней стал ухаживать французский пресс-атташе, предлагал ей брак, говорил: «Эллочка будет купаться в Средиземном море!» Но он был в возрасте (участвовал во Второй мировой войне), и у него был протез до колена. Мама на такой брак не решилась…
      

       Не могу писать дальше. Боль, нестерпимая боль… Нет никаких душевных сил описывать житиё с маминым вторым мужем Какушкиным, законченным мерзавцем и пропойцей, от которого она, тем не менее, родила ребёнка. С этим ребёнком мама будет мучиться всю жизнь, проклиная его и одновременно любя без памяти. Нет сил описывать её неизбывную бедность, вечную овсяную кашу (ибо всё, что у неё было, она тратила на сына), наконец, психическое расстройство, появившееся в 2002-м году – параноидальный психоз, - от которого она мучилась адскими муками и мучила меня, но категорически отказывалась лечиться. Не надо только думать, что мама стала совершенно невменяемой. Нет, на девяносто пять процентов она была абсолютно адекватной. Её болезнь заключалась в том, что у неё были навязчивые идеи, будто соседи её преследуют и пытаются сжить со света  - пускают по батареям и через систему водоснабжения отравляющие газы, разные раздражающие или шумные звуки, протягивают по потолку провода и пускают по ним вредоносную энергию. Она говорила также, что соседи (чурки) всё время, посменно, работают перфоратором опять-таки с той же целью – сжить её со света. Это были галлюцинации, но для мамы это была страшная реальность. Болезнь то обострялась, то на краткое время затихала. В периоды обострений, когда мама приезжала ко мне и делилась «откровениями» по поводу соседей, после её ухода я была совершенно физически больная и по два часа лежала без сил. Мама умела быль мощным генератором негативной энергии. И эти её выплески сопровождали меня всю жизнь. Но когда мама была в хорошем расположении духа, расцветали все цветы.

   В бытность Какушкина маминым мужем мы дважды жили на Крайнем Севере. В 1974-76 гг мы жили в Мончегорске Мурманской области, там я пошла в первый класс, там родился (2 марта 1975-го года) мой брат Джеральд. Потом мы вернулись в Москву, но это была недолгая передышка. В 1979-80 гг мы жили в Усинске (Республика Коми). Детей обычно возят на Юг, к тёплому морю, а меня возили на Север, в лагерные места, о чём я тогда ещё не знала. Я наслаждалась северной природой: чудесным озером Имандра в Мончегорске, синими сопками, обилием грибов и ягод (обойдёшь вокруг дома – и сумка грибов на жарёнку; сопка, голубая от голубики, олени, северное сияние). В Усинске, тогда ещё совсем юном городе, - поляны вкуснейшей морошки, деревья, покрытые прядями лишайников – какая романтика! Плюс мы, юнцы, ходили в походы в тайгу и утром радовались, видя у палатки след росомахи. И я до сих пор не знаю ничего вкуснее, чем густой суп из маракон-звёздочек (из пакетика), сваренный на воде, настоянной на брусничнике.

       В Усинске мама официально работала художником-оформителем. Наша трёхкомнатная квартира (в деревянном бараке без горячей воды) постоянно была перегорожена красными полотнищами, натянутыми на деревянные рейки – мама своей твёрдой умелой рукой писала на этих полотнищах лозунги дл праздничных демонстраций. А ещё она рисовала афиши к фильмам, которые шли в единственном имевшемся в городе Доме культуры (фильмы менялись раз в три недели).

       В 1980-м году мама развелась с проклятым Какушкиным, и он свалил от нас на Север. Как счастливо зажили мы втроём – я, мама и маленький Джеральд в благословенном Чертаново! Я спрашивала маму, почему она вышла за Какушкина. Ведь он даже не был красивым внешне (отвратительная обезьяна), и, разумеется, в духовном плане никак маме не подходил, духовное его вообще не интересовало. Мама сказала: «Знаешь, он так красиво за мной ухаживал, изображал интеллигента и только когда мы расписались, показал своё истинное лицо». – «А зачем ты от него рожала?» - не унималась я. «Я думала, он изменится».
       Когда мама снова стала свободной женщиной, ей было всего сорок два года. Она была молода и по-прежнему ослепительно красива, но не стала искать себе нового спутника жизни. Она вообще отказалась от мужчин и всю себя посвятила нам, детям.
   Мы ходили в Большой театр, в Детский музыкальный театр Натальи Сац, где давали совершенно не детские оперы. Мы ходили в Третьяковку, в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, в зоопарк, на ВДНХ. Вечерами мама постоянно читала нам что-нибудь вслух – какое наслаждение! Мы ходили и в чертановский кинотеатр «Ашхабад», с восторгом смотрели индийские фильмы и фильмы про индейцев.

       Мама работала инженером-конструктором в заведениях, которые советские люди именовали «почтовыми ящиками», то есть в конструкторских бюро. Я употребляю множественное число, потому что мама нигде долго не задерживалась. И не потому, что она была плохим работником. Как раз наоборот: работником она была великолепным.  Однажды приходит с работы, смеётся: «Сегодня начальник разъярился и заорал: «Уволю весь отдел к чёртовой матери, оставлю одну Екатерину Никитичну! Она работает лучше, чем вы все, вместе взятые, бездари и тунеядцы». Ну, и коллеги маму ненавидели. Она уставала от этой атмосферы ненависти и уходила на другое место работы. Но там было не лучше. Если бы мама жила в Европе или Америке, она была бы богатым человеком, а так мы считали копейки. Как она мечтала уехать из России! Да какой там! Мама имела первую степень секретности, и эту секретность с неё сняли только когда ей исполнилось шестьдесят пять лет. Незадолго до выхода на пенсию мама была награждена медалью «Ветеран труда». Почётно, конечно, но от бедности не спасает.

       Мама была очень смелой и решительной. Однажды мы шли втроём  (мама, я и маленький Джерик) по улице Чертановской, и вдруг заметили группу бегущих мужиков. Их было семь или восемь человек. Один подставил другому ногу, тот упал, и остальные стали бить его ногами. Моя хрупкая мама ринулась в самую гущу происходящего. Она простирала руки и кричала: «Нелюди! Что ж вы творите?! Побойтесь Бога!» Мужики перестали бить лежачего и как-то понуро побрели прочь. Мама помогла избитому парню встать и спросила, не нужно ли помочь ему дойти до дома. Он отрицательно помотал головой и, слегка пошатываясь, побрёл куда-то. Как-то раз на работе мама остановила цех, потому что рабочие делали что-то неправильно (деталей не помню). Скандал был на всё предприятие, но начальство признало правоту Екатерины Никитичны.

       В 1981-м мы втроём поехали в Крым. Это была сказочная, упоительная поездка! Мы жили в Севастополе в родственников, но доехали до Ялты, до знаменитого «Ласточкина гнезда». Видели домик Чехова. Гуляли по райскому Никитскому ботаническому саду. И главное – мы попали на мыс Фиолент. Я много повидала в жизни, но Фиолент навсегда остался для меня самым прекрасным и даже сакральным местом. Я записала свои первые впечатления о нём:

«       Я побывала на Фиоленте в возрасте тринадцати лет, вместе с мамой и маленьким братом. О ту пору там располагалась военная часть, посторонним вход был воспрещён, через КПП нас провёл мой троюродный брат – капитан второго ранга Военно-морского флота Советского Союза. День был пасмурный, и это только добавляло романтики. Помню, как мы долго спускались по крутой выщербленной лестнице мимо монастырских стен (монастырь – как романтично!), весело пугаясь внезапно появлявшихся скальных наростов. Пляж был пуст, и это было прекрасно. Чёрная галька уходила в чёрную воду. Я ласточкой бросилась в эту пучину, и восторг, смешанный с каким-то священным ужасом, обуял меня. Я видела под собой чёрные камни разной величины, покрытые изумрудными водорослями. Я тогда грезила Древней Грецией, и казалось мне: то ли я сейчас услышу голос сирен, то ли сам Посейдон вынырнет из волн, потрясая золотым трезубцем. А ведь я тогда ничего не знала о Фиоленте – в историческом и мифологическом смыслах. Но, тем не менее,  всей кожей чувствовала, что место это – особенное, и душа моя была очарована, упоена и восхищена. Я бы хотела на веки вечные остаться на этом пустынной пляже, наедине с небом, скалами и морской стихией…»

       После Севастополя мы посетили Нижнегорск, что в Степном Крыму – там жила баба Аня, двоюродная сестра моего деда. Вид крыши, красной от осыпавшейся вишни, для меня, городского ребёнка, был каким-то дивом. Баба Аня устроила нам поездку на Азовское море.

                На Азовском море. 1981

                Маме и брату

                Ракушечник розовый под ногами
                и моря зелёный шёлк
                равняют с бессмертными нас богами -
                пополним счастливый полк.

                Рассвет акварелью раскрасил волны -
                все мыслимые цвета! -
                и крылья подкрасил он чайкам вольным
                в цвет розовый, как мечта.

                Мы ночь провели на земле под тентом,
                а день проведём в волнах.
                Здесь воздух - крюшон, и мы каждым моментом
                упьёмся. И с моря - Бах!..

       О нашей жизни в Чертаново после отъезда отчима я написала:

«У нас в доме постоянно обитала какая-нибудь живность. Некоторое время был целый зоопарк: волнистые попугайчики, щегол, кенар, черепаха, хомячки, аквариумные рыбки и кролик. Два раза в месяц я ездила на Птичий рынок за кормом для птиц и рыбок. Как интересно было, пробираясь через толпу, ходить по рядам, смотреть на птиц, рыб и зверей – будь моя воля, я бы их всех притащила домой. Птицы жили у нас вольно: клетки всегда были открыты, и счастливые пернатые носились по всей квартире, щебеча и разливаясь руладами.
   По вечерам, перед сном, мама читала вслух. Либо сказки Пушкина, либо «Пеппи Длинныйчулок», либо Конан Дойла, либо Майн Рида. А перед этим мы с ней на кухне подолгу пили чай, и она рассказывала мне истории из своей бурной молодости.
   Пусть я ходила в обносках, доставшихся мне по наследству от старших двоюродных сестер, пусть часто денег хватало только на хлеб и морковные котлеты, мы жили хорошо в другом смысле. Когда я захотела учиться музыке, мама купила мне пианино (в рассрочку), да еще экспериментальный экземпляр, с третьей педалью, превращающей пианино в клавесин. В музыке я быстро делала успехи и окончила музыкальную школу экстерном за два года. Когда мне понадобился фотоаппарат, был куплен не только он, но и все оборудование, позволяющее дома печатать фотографии, что я и делала, запершись в ванной и заткнув дверные щели тряпками. Когда пришла пора моего увлечения живописью – что ж, купили мольберт, кисти, краски, растворители, грунтованный картон. Несколько моих шедевров того времени до сих пор висят на стене в моей квартире. Из-под маминой кисти выходили чудесные пейзажи, полные света и воздуха, некоторые из них, как и мои, по сей день со мной. Думаю, стань мама профессиональным художником, а не инженером, ее судьба сложилась бы иначе, совсем иначе и – счастливее… Ну, натурально, у меня был велосипед, были коньки и лыжи».

       Когда я поступила в Академию музыки имени Гнесиных на вокальное отделение (у меня было меццо-сопрано уникального тембра), я стала таскать маму с братом в оперную студию при Академии. Она занимала отдельное целое здание, и студенческие оперы были гораздо обаятельнее и живее академических спектаклей Большого театра. Тогда за мной отчаянно ухаживал мой ровесник, красавец Юрий – розы, рестораны, - но мне решительно не о чем было с ним говорить. Меня тянуло к людям постарше. И я вышла замуж за Серёжу, с которым (на момент, когда я пишу эти строки) мы живём уже более тридцати лет. Серёжа на тридцать лет меня старше, и мама тогда очень испугалась и даже плакала: «Элла вышла замуж за старика!» Но потом она поближе познакомилась с Серёжей и совершенно успокоилась. Во-первых, Серёжа был военным (подполковником запаса), а военных в то время беспрекословно уважали. Во-вторых, он обожал свою юную жену и был очень приветлив с тёщей.

       В 1988-м году я поехала в Абхазию и  взяла с собой Джерика (так мы его называли уменьшительно-ласкательно).  Абхазия – одно из райских мест на Земле. Джерик был моложе меня на восемь лет, тогда ему было тринадцать, но он был на целую голову выше меня. Нас все принимали за жениха с невестой. Мы купались до умопомрачения, объедались вкуснейшим шашлыком, любовались кипарисовой аллеей и синими горами. Мы проехали на электричке всю Абхазию вплоть до Сухума. Но нам всего этого показалось мало, и мы поехали в Санкт-Петербург. Я дарила брату этот прекрасный город, в котором побывала уже несколько раз. Но остановиться нам было негде, и мы ночевали на скамейке возле Исаакиевкого собора. Я уже была знакома со своим свёкром, который жил в большой квартире на Невском проспекте, но я позвонила Серёже, а он мне устроил скандал, почему мы уехали из Абхазии, и проорал: «Чтобы духу вашего не было на Невском!» Моему мужу была свойственна внезапная и беспричинная жестокость. От этой жестокости я страдала всю жизнь, но Серёжа подкупал меня общностью интересов: поэзия, барды…
        О, юность! Много лет спустя, когда брат был уже очень болен, я написала стихотворение о нашем с ним пребывании в Абхазии и прочитала ему. Его глаза зажглись: «Эллка, стихотворение – бомба! Ох, сестра, как же мы тогда с тобой были счастливы!» Да, счастливы. А ещё могу сказать, что Джерик был тогда спокойным, разумным и надёжным парнем, и очень лёгким, очень позитивным. Проблемы начались, когда он вырос. Несчастная любовь. С горя подсел на наркотики. Да ещё стали проявляться мерзкие отцовские гены. А ведь Джеральд был гитаристом-виртуозом и замечательным композитором! Ничего не осталось…

       Помещу здесь ещё три автобиографических рассказа мамы, я  должна это сделать.

                Мой путь в йоге

Первый месяц.

Я прочитала книгу Индры Дэви «Йога для вас», и стала практиковать хатха-йогу каждый день. Асаны мне, бывшей гимнастке, давались легко. Тело стало сильным и гибким, но никаких чудес не происходило.

Второй месяц.

Я стала медитировать по методу Шри Ауробиндо, то есть призывать божественную энергию Шакти, чтобы она вошла в меня и произвела во мне трансмутацию.
На третий день во время медитации сила Шакти вошла в меня через макушку, отчего мое тело покачнулось, и в голове включился свет. Я стала видеть обстановку моей комнаты одинаково хорошо как с открытыми, так и с закрытыми глазами., и ночью так же хорошо, как днем.

Третий месяц.

Сила стала чистить энергетические каналы, и я увидела точки акупунктуры – они светились. Наверное, китайские мастера иглоукалывания видят эти точки так же, как их видела я – светящимися пятнышками.

Четвёртый месяц.

Свет в голове включился снова, и я стала видеть свои внутренние органы – так ясно, как мы видим собственные руки. Сила стала чистить органы один за другим, обводя их световым контуром, а потом «выметая» всю грязь (похожий опыт был у Терезы Авильской). Боли не было, но ощущения от действий Силы часто были очень неприятные: давление, растяжение, сжатие, как будто месят тесто. Когда чистился кишечник, я чуяла нестерпимую вонь. Когда я бывала на улице, я видела внутренние органы прохожих, как на рентгеновском снимке, только живее и четче. Не скажу, что это было мне приятно, я ведь не врач.
Особенно жутко было тогда, когда сила начала чистить сердце. Сын увидел, что я уже несколько часов сижу без движения, испугался и вызвал «скорую». Я не могла пошевелиться. Приехавшие весьма быстро врачи щупают мой пульс, а пульса нет. Они смотрят друг на друга, один говорит другому: «Надо констатировать смерть». А я все вижу и слышу. И вдруг открываю глаза и говорю: «Я – йог». Перепуганные не на шутку врачи поспешили уехать.

Пятый месяц.

Сила начала чистку энергетических центров – чакр, - начиная с нижней – Муладхары. Вычистив всю грязь, сила раскручивала чакру, и у меня появлялось ощущение парения. Чакра начинала светиться присущим ей цветом (например, Муладхара – красным, Анахата – зеленым, Аджна – синим) и действительно была похожа на лотос. Верхняя чакра – Сахасрара, - находящаяся над макушкой, и вправду выглядела как тысячелепестковый лотос, светящийся белым светом, который я бы назвала жемчужным.

Я стала получать письма из российских ашрамов и бурятских дацанов с предложениями приехать туда. Откуда они узнали мой адрес и кто я такая?

Шестой месяц.

Следует заметить, что я не всегда находилась под воздействием силы. Я ходила за покупками, кормила кота и сына, делала другие домашние дела, гуляла по лесу. Сила будто ждала, когда я буду готова к сеансу.
Но однажды она настигла меня в лесу. Было лето, и я села на траву. Сила стала один за другим раскручивать лотосы. Наконец они – все семь – стали крутиться синхронно. И я почувствовала, что отрываюсь от земли. Я не испугалась, а испытала эйфорию. Я поднималась все выше и выше и, наконец, медленно и плавно, как журавль, полетела над лесом.

Седьмой месяц.

Я двигалась по пути йоги без провожатого и немудрено, что заблудилась. Воздействие силы стало просто устрашающим. Меня кидало из стороны в сторону. Я чувствовала себя листком, гонимым осенним ветром. Не зная, что делать, я собрала узелок и поехала в Кащенко. Молоденькая врач-психиатр, выслушав меня, вскричала: «У нас уже лежат тринадцать сумасшедших йогов, с которыми мы совершенно не знаем, что делать!» - и дала мне от ворот поворот. Я едва добралась до дома и, совершенно измученная, рухнула на постель. И вдруг я увидела пустыню и идущего по ней Христа. Я слышала, как хрустит песок под его сандалиями. Я поняла: это знак. Собрав остаток воли, я отправилась в православный храм. Я стала бывать там регулярно, превозмогая страшную слабость. Прошло месяца два, прежде чем сила – чем или кем бы она ни была, - оставила меня в покое.

       То, что мама видела свои внутренние органы, не было галлюцинацией. Она видела, что у неё нестандартная форма желудка – внизу он загибался вверх. Когда мама пришла в поликлинику по поводу гастрита, ей предложили гастроскопию – то есть, глотать провод. Мама сказала: «Да вы эту кишку обратно не вытащите, у меня загиб желудка». Конечно, ей не поверили – откуда она это знает? – но мама настояла на том, чтобы ей сделали рентген. Рентген показал загиб желудка!

       Индийские йоги видели всё устройство тела человека безо всякой хирургии. В Европе, чтобы изучить анатомию, тайком выкапывали трупы и их препарировали. Наша медицина так и осталась «мёртвой»: студенты-медики на трупах учатся лечить живых людей! И наша медицина так и осталась «расчленёнкой»: тело представлено не как целостный организм, а как механизм с болтами и гайками, и для каждого органа – свой врач, а то и несколько. Йоги видели не только физическое тело, но и тонкие тела, и чакры – энергетические центры, которые полностью соответствую эндокринным железам организма. Следует заметить, что эндокринология появилась на Западе только в двадцатом веке.

       Перед тем, как пойти к священникам, мама без сознания  и в полном истощении попала в неврологическую клинику... Она и в шестьдесят два года удивляла нас тем, что умела стоять на голове, но я и представить не могла, что, когда она занималась йогой, она стояла на голове часами, как она сказала мне годы спустя. «Мама, зачем ты это делала?!» - с ужасом спросила я. «Я думала, что произойдёт чудо», - отвечала мама. Ребёнок, истинный ребёнок! И к священникам она пошла к непростым, а к отцу Иоанну (Береславскому), в его «белую церковь» - Православную Церковь Божией Матери Державную. Благодаря маме, подарившей отцу Иоанну две мои книги стихов, он изрядно возлюбил меня как поэта и мы с ним до сих пор переписываемся. Он удалился в вынужденную эмиграцию, преследуемый Московской Патриархией вкупе с ФСБ, и ныне живёт в Испании (Коста-Брава). Вот что он написал моей маме 16-го июня 2013-го года: «Обожаемая Екатерина!
Очень тронут вашим прекрасным отзывом. Любуюсь вашей фотографией и читаю вашу прекрасную книгу. Помню вас, как если бы не расставались. Ваш образ вплывает в памяти – удивительно.
Благословляю высшим покровом, желаю мира и блаженства.
                Многих вам лет. И ещё много даров. / И небесный олимпийский покров.
                Люблю как родную / и нежно целую.
Ваш с любовью отец Иоанн».
       Речь вроде бы идёт о любви, но отец Иоанн – монах, и любовь здесь – духовная.
       Мама попросила распечатать это письмо крупным шрифтом и вставить его в рамку, что я и сделала. «Мне за всю мою жизнь никто таких слов не сказал!» - пояснила мама. Ой, мамочка, я бы сказала тебе нежнейшие слова, но ты не приучила меня к ласке и нежности… Когда я тебя впоследствии обнимала при встрече, ты вся съёживалась, как будто я делала что-то неприличное.
       Я очень долго угрызалась муками совести за то, что втянула маму в йогу, но я сама жестоко поплатилась за это…
       Мы с мамой бурно обсуждали личность отца Иоанна. Он шизофреник или истинный новый пророк? У него сотни тысяч последователей. Он собирает в Испании многотысячные соборы. И при этом пишет мне в письме: «Сегодня провели замечательный семинар. Благодать Божья сходила постоянно. Но мешали НЛО, жужжащие над ухом». Кто его кормит, ведь они ничего не делают? Я использовала дедуктивный метод Холмса. РПЦ он поносит последними словами. Ещё хуже он поносит католиков. Кто же его может кормить? Только Госдеп США! Доктрина Даллеса по идеологическому развалу России. Мама сказала: «А вдруг он нашёл клад?» Господи, мама, ты ребёнок, истинный ребёнок…
        Мама рассказывала, как она причащалась в Церкви отца Иоанна.
«Подхожу я в батюшке. Он молодой, красивый, но лицо у него такое значительное! Говорит: «Покайся, дочь моя». А я говорю: «Я безгрешна». Глаза его сверкнули и он сказал: «Ты хоть очи опусти, идя к причастию».
       Да, Церковь отца Иоанна сильно отличается от РПЦ.

       Эти события относится к 1993-94 годам. В августе 1993-го мы с Серёжей уехали в Питер и прожили там одиннадцать лет. Но маму я и тогда не бросила. Я звонила ей каждую неделю, мы постоянно переписывались, я часто приезжала к ней в Москву, а она приезжала к нам в Питер (мы полностью оплачивали её поездки к нам). «Только здесь, в Петербурге, я и чувствую себя человеком!» - говорила мама. А Джерик, какой он ни был, пока мама гостила у нас, ухаживал за её котом и за растениями.

       В Петербурге мы часто бывали в мамой в буддийском храме Калачакры и на Елагином острове, где такой прелестный дворец, парк с прудами, выход к морю… А однажды мы с мамой побывали даже в мечети. Она там очень красивая, с огромным лазурным куполом. Мы робко подошли ко входу. За стойкой сидел чернявый мужчина, явно не славянин. Тем не менее, он сказал приветливо: «Девчонки, проходите, не стесняйтесь. Никого нет. Осмотритесь тут». Мы сняли обувь, вошли, ходили по запретной для женщин территории, осторожно ступая босыми ногами по коврам, которыми был устлан весь пол. Мы любовались чудесными орнаментами, а высокий купол как будто возносил нас в небо. Когда мы собрались уходить, чернявый мужчина сказал: «Девчонки, Коран купить не хотите?» - «Извините, мы без денег», сказала я (мы правда были без копейки)…

       Надо сказать, что кот у мамы был непростой. Звали его Барсик, но чаще называли Борисом. Зёленые глаза, всё тело – правильный коричнево-чёрный узор, только брюшко и часть мордашки были белыми. Он был невероятно огромен, весил, наверное, килограмм пятнадцать, и был очень умён. На балконе мама устроила ему лежбище, и он не бродил по опасным перилам, лежал, где положено, озирая окрестности. Когда маме звонили в дверь незнакомые люди, кот бежал к двери первым. «Ой-ёй-ёй! – говорили пришедшие, пугаясь. – Какой у Вас защитник!» Кот очень любил маму, мог часами сидеть у неё на коленях, когда она смотрела телевизор. Он умер в 2005-году в возрасте шестнадцати лет от мочекаменной болезни. Очень страдал. Мы с Серёжей помогли сделать эвтаназию. Мама похоронила кота в родном нашем Битцевском лесу, возле своих любимых трёх сосен, и практически каждый день навещала его могилку и горько плакала…

                Реквием коту Борису

                Ты в дом вошёл писклявым крохой.
                Ты полосатый был, как тигр.
                Ты стал счастливою эпохой
                для старой женщины. Потир
                причастья не был слаще ласки
                твоей, когда к коленям льнул
                и малахитовые глазки
                ей строил, и урчал, и гнул
                под нежною рукою спину.
                Так зверь становится порой
                родней людей, лукавых выну.

                Ты стал землёю и травой.
                Твоя душа - в раю кошачьем:
                опять же у коленей той,
                что над твоей могилкой плачет,
                не видя нимб твой золотой.


                * * *

                Над Москвою октябрьский закат чадит.
                И в цветную помойную яму
                телевизора подслеповато глядит
                моя бедная старая мама.

                Воплощение Девы Марии она,
                как и мать любая другая.
                И бушует в душе у неё весна
                светлой Пасхой - преддверьем рая.

                Мне бы плечи её покрывать парчой,
                духом жИвым дарить, не книжным!
                И стоит она худенькою свечой
                пред глухим ко всему Всевышним.

                Только знаю: если бы не она
                и не светоч её овала,
                не прощались грехи б, не цвела бы весна
                и Земля бы не существовала.

       Последние годы были особенно тяжелы для мамы. Болезнь её не отпускала, и серьёзно заболел Джеральд – тромбоз глубоких вен. Мы с мужем перебрались из Питера обратно в Москву,
и Петербург как отдушина для мамы стал закрыт. Конечно, её спасал лес, он был её счастьем, и лечением, и спасением. Но она была привязана к Джерику, которого нельзя было доверить ни одной сиделке. Мама покупала ему опиумные анальгетики, которые без рецепта не продают, но – о, чудо! – маме продавали пачками без всяких рецептов. У Джерика страшной судорогой замыкало правую руку, так, что пальцы не разжимались, и помогал только феназепам – и его без рецептов продавали маме. Ноги брата распухли, стали слоновьими, он едва мог перемещаться по квартире. Мама добыла ему меховые чуни и выводила его к лавочке возле подъезда подышать свежим воздухом, но вскоре он и этот путь проделать не мог. Он постоянно требовал от мамы выпивки – и она покорно покупала, - а дойдя до кондиции, терял дар речи: чирикал, как воробей, но слов понять было нельзя.

                Дом

                Здесь, как и прежде, в окна виден лес
                и купол неизведанных небес.

                По-прежнему здесь проживает кот,
                хотя уже другой, уже не тот.
                Здесь зеленеет кактус на окне,
                пестрят картины в рамках на стене,
                и те же люди обитают тут
                любимые, и так же свечи жгут,
                и в гости ждут, бедовую, меня.
                И я приеду - не пройдёт и дня.

                Да, я приеду и сниму пальто.
                Всё то же здесь. Да нет же, всё не то!
                Здесь обитало детство - и ушло
                куда-то за оконное стекло,
                здесь буйствовала юность - отцвела,
                жила здесь радость - тихо умерла.
                В ответ на “как дела?” - пожатье плеч.
                И свет белес, и робко пламя свеч.
                И живопись померкла на стене,
                как на щеках - румянец. И в окне
                недружелюбно хмуры небеса.

                Но мамины усталые глаза,
                неявный отблеск прошлого храня,
                совсем по-детски смотрят на меня.

       Когда я вернулась в Москву, я захотела навестить место моего детства и юности – усадьбу «Узкое». Я приехала к маме в Чертаново, и мы пошли через лес. Дорога оказалась гораздо длиннее, чем представлялось мне раньше. Лес кончился, и мы переходили через оживлённые автострады. «Узкое», когда-то затерянное в лесу, теперь было островком среди района Ясенево. И - о, ужас! – раньше не было никакого забора, а теперь возвышалась трёхметровая чугунная ограда, и на входе дежурил охранник с дубинкой.
- Сюда нельзя. – Отрезал он.
       Я повернулась к маме, но говорила достаточно громко (у меня вообще громкий голос):
- Ну вот, приехала из Санкт-Петербурга, чтобы посмотреть на усадьбу изгнанников-Трубецких, в которой закончил свои земные дни великий русский философ Владимир Соловьёв…
       У охранника округлились глаза и открылся рот. Когда он пришёл в себя, сказал:
- Девушки, проходите, пожалуйста, только быстрее, быстрее!
.       …Античный портик усадебного дома. Сам дом с широкими окнами, как будто сделанными из слюды. Зелёные пруды, в которых я столько раз купалась в детстве. Белая церковь, русское барокко XVIII-го века. Но, увы, она закрыта. Я так и не увидела её интерьер и не затеплила в ней свечи. А ведь когда-то я писала её с натуры…

       Жизнь скупа на радости, но не скупится на несчастья.

                Лайма

       «Утром Лёля пошла вынести мусорное ведро, открыла входную дверь и увидела, что перед дверью стоит коробка. В коробке сидел маленький котёнок, пушистый и пёстрый. Вот и хорошо, подумала Лёля, будет сыну забава, и взяла котёнка в квартиру. Котёнок оказался кошечкой, и Лёля назвала её Лаймой.
       В квартире котёнку было бы совсем неплохо, но он выполнял роль игрушки: шестилетний Ваня тискал его, таскал за хвост, за уши. Котёнок был слишком мал, чтобы сопротивляться, и только тихонько пищал. Лёле надоедала эта возня и крики, она часто предупреждала Ваню: «Будешь так делать – выкину кошку!»

       В доме все хорошо знали друг друга, потому что дом этот стоился от завода для своих работников, они вместе проработали кто десять, а кто и двадцать лет. Почти у всех были животные, у кого – кошки, у других – собаки, а некоторые и хорьков стали держать. На лавочке возле подъезда обсуждались все эти Мурки, Барсики и Васьки. Дальше лавочки люди гулять не ходили, хотя под боком был прекрасный лес.
       Приятельницы Лёли говорили ей, чтобы она не позволяла сыну мучить кошку, но та только отмахивалась: «Подрастёт – всё встанет на место. Так хоть мне не мешает, возится с кошкой». Другие женщины любили своих питомцев, даже котят не выбрасывали, а пристраивали в добрые руки, а тех, кого пристроить не удавалось, оставляли себе, так что у многих было по нескольку представителей кошачьей породы. Некоторых даже выпускали на улицу летом, надев противоблошиные ошейники.

       Иван немного подрос, и его начали готовить к школе. Из-за неусидчивости мальчика наняли ему педагога, чтобы тот хоть немного приучил Ивана к дисциплине. В сентябре Ваня пошёл в первый класс. Осень выдалась дождливой, из дома мало кто выходил погулять, и во дворе никого не было. Иван от скуки стал ставить опыты над кошкой, но она уже выросла и могла за себя постоять: она прокусила Ивану палец. Иван, визжа не столько от боли, сколько от ярости, схватил кошку, выколол ей глаз авторучкой и выбросил кошку в окно.
       Вечером с работы пришли родители. Все сели ужинать, Лёля позвала кошку, но кошка не пришла. Лёля пошла по квартире, звала: «Лайма, Лайма!» - ответа не было. «Где кошка?» - спросила она у сына. «Мам, я открыл окно, чтобы выпустить бумажного голубя, а кошка выпала из окна», - находчиво соврал юный мерзавец. Мать пристально посмотрела на него: «Иди спать. Я пойду, её поищу». Обошла несколько раз вокруг дома, но никого не обнаружила. Заглянула в детскую. Иван спал сном праведника.

       Прошла неделя, и слышно было, что из подвала кто-то кричит. Мужчина с первого этажа полез в подвал, подсвечивая себе фонариком, и под газовой трубой обнаружил кошку. Он вытащил её на свет божий, грязную и худую. Он знал, что на верхнем этаже живёт сердобольная женщина, Нина Сергеевна, которая каждый день кормит в лесу птиц и белок, и отнёс кошку ей. Но Нина Сергеевна не могла взять кошку в квартиру, у неё был совершенно больной муж и кот, который не терпел в доме других животных. Нина Сергеевна пристроила кошку на лестничной площадке своего этажа. Постелила ей мягкую подстилку, поставила блюдца с едой и водой. Она вымыла кошку шампунем, высушила её феном. Делая всё это, Нина Сергеевна проливала горькие слёзы, потому что кошка была вся побитая и израненная.
       Однажды, когда Нина Сергеевна, как всегда, кормила кошку, открылся лифт и из него вышли молодая женщина с девочкой лет семи.
- Вам жалко эту кошку? – спросила девочка Нину Сергеевну.
- Да.
       Девочка повернулась к молодой женщине:
- А что же ты, мама, эту кошку ногами бьёшь?

       Муж говорил Нине Сергеевне:
- Тебе не надоела эта возня? Что ты в подъезде грязь разводишь?
- А что ты предлагаешь?
- Брось ты эту кошку к хренам и живи, как жила!
- Так убей её, если сможешь!
       Нина Сергеевна пошла в соседний дом к парню, который работал в ветеринарной клинике, рассказала ему про свою беду. Алексей пришёл к ней домой, чтобы осмотреть кошку, и сказал:
- Она - не жилец. Зачем вам тратить на неё деньги из вашей мизерной пенсии, она и так сдохнет. – Сказал и ушёл.
      
       У Нины Сергеевны уже тряслись руки, она не могла спать и всё плакала из-за кошки. И вдруг она поняла, что ей нужно делать. Она пошла на двенадцатый этаж к наркоману, которого знала ещё с тех пор, как была его учительницей в школе. Василий, хоть и был наркоманом с большим стажем, но оставался добрым парнем и всегда с ней приветливо разговаривал.
- Вася, помоги! – Нина Сергеевна утирала слёзы платком. – Кроме тебя, больше некому!
       Нина Сергеевна держала кошку на руках, пока Василий вводил ей героин. Убедившись, что кошка мертва, Нина Сергеевна завернула тело в платок, положила в коробку, а коробку – в сумку. Взяла детский совок и старенький медный крестик. Она отправилась в лес, спустилась к оврагу и возле комля дерева вырыла яму. Опустила туда кошачье тело и крестик, засыпала яму землёй, положила сверху еловую ветку. Потом встала на колени и погрузилась в молитву…»

      Обстоятельства несколько изменены, но про Лайму – всё правда, и Нина Сергеевна – это моя мама. Я видела эту кошку, и её судьба разрывала мне сердце. Я написала о Лайме несколько стихотворений, но что стихи? Бледные отпечатки истинной боли.

      Мой брат Джеральд был очень красив – стройный, высокий, длинноногий, с золотыми кудрями, - он был красив не славянской, но англосаксонской красотой, вполне оправдывая своё имя. Они с другом Алёшей Артюшиным (таким же импортным красавцем, только брюнетом) часто снимались на Мосфильме – второстепенные роли, массовка, когда фильм снимался о загранице. В архивах Госфильмофонда сохранился облик моего брата… Кроме того, Джерик был гением общения – к нему тянулись, его знало всё Чертаново. Один его приятель нелегалом уехал в Штаты, но устроился там работать экскаваторщиком, снял квартиру, привёл девушку и жил безбедно. Однажды в маминой квартире раздался телефонный звонок. Джерик снял трубку. В трубке были шумы, скрежет, и сквозь них прорвался голос: «Алло! Алло! Кто это говорит?» - «Джеральд из Чертаново. А это кто?» - «Это Иван из Нью-Йорка». Но к концу недолгой жизни моего брата у него осталось всего три-четыре приятеля: остальные полегли на поле битвы свободы с демократией от героина. Когда мой брат однажды шёл мимо местного отделения милиции (Джерику было уже за тридцать), «добрый мент удивлённо поднял брови: «Ты ещё жив?!» Натурально, у моего брата были возлюбленные, и смерть последней (перед своей болезнью), Маргариты, он пережил непосредственно в маминой квартире. Рита умерла от передозы. Мама тогда лежала в неврологической клинике. Мы взяли её кошку Кусю к себе. Я теперь понимаю, почему любимой песней моего брата стала вот эта (рок-группа «Ария»):

                Ты умерла в дождливый день,
                И тени плыли по воде.
                Я смерть увидел в первый раз –
                Её величие и грязь.
                В твоих глазах застыла боль,
                Я разделю её с тобой.
                А в зеркалах качнётся призрак любви.

       Однако, Джерик видел смерть не в первый раз. Однажды он сам подыхал от передозы. Мама позвонила нам в Питер, но мой Серёжа сказал: «Я не спасаю наркоманов». Как я уже писала, моему мужу порой была свойственна неоправданная жестокость. А что могла я, будучи инвалидом с мизерной пенсией, и сама я тогда была полудохлой?  Мама срочно заняла деньги у подруги, вызвала спасательную службу, и Джерику очистили кровь. Чтобы отдать долг, мама продала моё пианино и на два месяца сдала комнату в двухкомнатной квартире, где они жили с Джериком.

       Смерть брата я не почувствовала, хотя у меня мощная интуиция. :Мы с Сережёй кайфовали, пили пиво, я писала стихи. И вдруг в восемь вечера звонок мамы: «Джерик умер». Мы тут же бросились из Бирюлёво в Чертаново на пойманной машине. Брат лежал не полу лицом вверх, и не верилось, что он – мёртвый. Но умер он мгновенно. Наверное, грохнул тромб. Маму мы, конечно, увезли к себе, но она с нами не ужилась (сказалась наша с ней энергетическая несовместимость, о которой я уже писала).  Через две недели мама уехала жить к подруге.


                Свет и покой

                Возьми моё сердце, возьми мою душу,
                Я так одинок в этот час, что хочу умереть.
                Мне некуда деться, свой мир я разрушил,
                По мне плачет только свеча на холодной заре.

                Маргарита Пушкина, рок-группа «Ария»

       Мать сидела в кресле, положив руки на колени, от усталости безучастная ко всему. Вздутые вены выпирали из кожи на руках, вся кровеносная система будто вышла наружу, были видны переплетения, соединения под сеткой морщин. А когда-то эти руки были такими красивыми…
       Сын сидел рядом за компьютером, нажимал на клавиши совершенно негнущимися больными пальцами, со своим компом он сжился, как с лучшим другом, не мог посидеть и поговорить: там, в виртуальном мире он был герой, крутой десантник, агент спецслужб и всякое такое. А в реальности он был просто инвалид с тяжёлым заболеванием вен. Ноги распухли, ходить он почти не мог, но вставал, чтобы, держась за стены, дойти до туалета. Впрочем, с каждым днём это давалось ему всё труднее, и мать стала подносить ему горшок. Из худого парнишки он превратился в великана весом в полтора центнера. Весь день он сидел за компьютером, а вечером уползал спать, но спал беспокойно: хрипел, стонал, иногда прерывалось дыхание.
       Изредка приходили друзья с солёной рыбой и пивом, говорили о пустяках, о прошедшей молодости, о том, какие они тогда были крутые.
       Сыну становилось всё хуже, его мучили боли, спасали только наркотики, которые приносили друзья – разумеется, не безвозмездно. Мать едва сводила концы с концами – две пенсии и никаких других доходов. К наркотикам добавлялось спиртное и снотворные лекарства, чтобы хоть как-то человек мог продолжать своё существование. Мать спасали от отчаянья только прогулки по лесу, где она кормила птиц и белок и разговаривала со своими «лесными» подругами, никогда не приглашая их к себе домой. Отдохнув в лесу, она забывала о плохом, снова любила своего мальчика слепой материнской любовью и готова была сделать для него всё, что захочет, только что ей было по силам? Сын мало обращал внимание и на её заботу, и на её ругань, скорее всего, они ему были безразличны, но однажды он сказал:
- Мать, ведь я скоро умру. Ты меня не хорони, а сожги, и пепел развей в любимом лесу.
- Я стара, а ты болен, - ответила мать, - ещё неизвестно, кто раньше преставится, а тебе ещё и сорока нет, куда ты торопишься? Уж это не обойдёт стороной никого.

       Близился его день рождения, и мать купила ему электрогитару с разными «примочками». Он был искренне рад, но не смог справиться с инструментом: руки не гнулись, пальцы не разжимались, бывшая сноровка рок-музыканта ему больше не принадлежала. Он гладил больными руками красивую поверхность гитары и блаженно улыбался. За всё приходится платить в этой жизни: за день счастья – годами муки. Иногда под хмельком он вспоминал свой первый концерт и удивлялся, что это было с ним. У него тогда была классная гитара, сделанная самим мастером Берёзой.
       Мать мечтала купить инвалидное кресло, чтобы сын мог гулять, но лифты в доме были такие крошечные, что об этой мечте пришлось забыть. Она хотела соблазнить сына Болгарией: построили бы домик на берегу моря, может, и здоровее бы стал сын, и вообще жить бы стало легче. Иногда в отчаянье она почти кричала:
- Никуда мы не уедем, а умрём здесь, в этом никудышнем доме, забытые всеми и никому не нужные!

       Был день получения пенсии, которую им приносили на дом. По такому случаю мать купила сыну хороший коньяк, а друг принёс ему дозу героина. Мать приготовила еду, сын прекрасно поел и устроился с коньяком перед любимым компьютером. Даже замурлыкал какую-то песенку. Мать сходила в лес, покормила своих питомцев, вернулась домой, включила чайник. Кухня и комната, где сидел сын, были рядом, и мать вдруг услышала, как в комнате что-то с грохотом упало. Она заглянула в комнату. Сын лежал на полу. Мать схватила его за руку, и почувствовала, как его рука остывает в её руке. «Сынок!» - пронзительно закричала она, но ответа не было.

       Тело сожгли в крематории и урну отдали матери для захоронения. Но она хотела исполнить то, о чём просил её сын – развеять его прах в лесу. Но всё ещё было покрыто снегом, мать хотела дождаться, пока появятся первые зелёные листочки и зацветёт медуница. А пока поставила урну на балкон, и подносила еду, и ставила перед ней цветы,
и разговаривала со своим мальчиком.

       Весна выдалась холодной, и только в конце апреля зажглось солнце к пасхальному торжеству. В Страстную пятницу мать пошла в церковь «хоронить сына». Она затеплила свечи перед Христовым распятием и молила Бога взять сына в свет и покой. Придя домой, она зажгла свечи перед урной с прахом и долго шептала молитвы. В субботу красила яйца, святила кулич, молилась в церкви.
       В пасхальное яркое утро она вскрыла урну, и это ей стоило многих трудов и израненных рук – урна была запаяна герметично. Надела чёрный пиджак, боты, поставила вскрытую урну в сумку, взяла с собой совок, цветы, крашеное яйцо, пару веток ивы и пошла в лес. Слёзы текли ручьями по щекам и стекали на грудь, но она на это не обращала внимания: брала горсть праха из урны и разбрасывала между зазеленевшими деревьями, на поляны с цветущей медуницей, моля Бога о милости к сыну, о том, чтобы дал Он ему покоя и света. Вышла к реке, положила в пустую урну пасхальное яйцо, цветы, веточки и пустила урну по реке – плыви, рыбка, ведь по зодиакальному гороскопу сын был Рыбой. И стало ей легче дышать, хотя слёзы всё текли. Вышла она из леса, мокрая от пота и слёз, присела на скамейку и стала думать о его жизни.
       В школе он учился кое-как. Мать отвела его в шахматный кружок, но он обыграл тренера и потерял к шахматам всякий интерес. Отвела в балетную секцию – один парень на дюжину девочек, - к танцам тоже не приохотился. Мать устроила его в знаменитую школу «Самбо-70», он оказался отличным спортсменом, даже тал чемпионом школы в лёгком весе, но и здесь не задержался. Увлёкся гитарой, и вскоре стал играть так хорошо, что его приняли в Гнесинское училище. Но и там он не прижился. Сколотил рок-группу, которая некоторое время успешно выступала на разных площадках, девицы ходили за ним толпами, ибо, помимо прочего, он был очень красив. Увы, рано и неудачно женился, потом наркотики, и всё пошло прахом.. Потом заболел тромбофлебитом, прирос к компьютеру, вот, пожалуй, и всё. У нас очень жестокое общество. Наркоманы – больные несчастные люди, а у нас к ним относятся как к преступникам. Очень, очень жестокая у нас страна.

       И тут мать вспомнила: когда в крематорий привезли гроб, обитый синим бархатом и отороченный белым кружевом, присутствующие в зале незнакомые люди были поражены благородной красотой лица, в котором не было ничего напряжённого: тихо и мирно спал красивый молодой мужчина. Мать наклонилась к сыну и поцеловала холодные губы. И вдруг свет зарницы вспыхнул в зале, и появилась радуга. Так Земля прощалась с ним или Небо приняло его.

         Мой брат Джеральд умер 6 февраля 2014-го года в возрасте тридцати восьми лет. Когда мы прощались с ним в крематории, действительно было ощущение, что произошло чудо. Все тёмные энергосущности покинули тело брата, и лицо его преобразилось: стало не просто красивым, а невероятно благородным и одухотворённым. Это проявилась его истинная суть, которая столько лет была в загоне…

       Когда я сидела на маминой кухне с похоронным агентом Ренатом (занималась похоронами Джерика именно я), он, указывая глазами на распростёртое на полу тело моего брата, спросил: «Что с ним случилось? Ведь такой молодой!» - «Наркотики», - мрачно сказала я. «Понятно, - откликнулся Ренат. – Скольких хороших парней эта дрянь сгубила в лихие девяностые!»
       Да, в Перестройку через упавший «железный занавес» к нам хлынули не только свобода и демократия, но и поток страшной грязи…
       Я изо всех сил старалась быть спокойной, но когда мама вынула из заначки крупную сумму денег, я застонала и сползла со стула. Мама копила на похороны Джерика! Что может быть ужасней, что сопоставимо с этой болью, когда мать копит на похороны собственного любимого ребёнка! Разве что страсти Христовы.

                С весенним ветром
                Брату моему Джеральду

                Ты уже на другом берегу -
                это вижу я точно и верно, -
                у реки на зелёном лугу,
                там, где клевер, ромашки, люцерна.

                Уж воскресли твои друганы,
                те, что были в лихих девяностых
                сатанинской иглой пронзены,
                как и ты, неповинный подросток.

                Вот теперь - настоящая жизнь.
                Мир земной - только глюки и мара.
                Ты за веточку вербы держись,
                отойдя за границу кошмара.

                Рядом Будда и рядом Христос -
                исцеленье, прощенье, спасенье,
                и стекает с волнистых волос
                синева - это дождь очищенья.

                Вижу: мир и покой ты обрёл,
                улыбаешься детской улыбкой.
                ...Синий буйвол и белый орёл,
                и молоденький ангел со скрипкой.


         Должна сказать, что мы с моим мужем Серёжей всю жизнь помогали маме и деньгами, и вещами, и делами – всем, чем только могли. А мама была, по словам Серёжи, «святою тёщей», она деликатно никогда не лезла в нашу жизнь.
        Помимо чисто практических вещей, был постоянный обмен подарками. Я дарила Джеральду разные «феньки» и серебряные кольца, которые он так любил. Мамины картины я одела в дорогой багет. Её виртуозной графикой я украшала свои книги. Когда я узнала, что мама часто сама с собой играет в шахматы, а шахматы у неё портативные, а видит она очень плохо – я купила ей настоящие большие шахматы. Однажды мама сказала: «Я ещё со школы мечтаю о глобусе». Мама, милая, почему ты не сказала это раньше?! Я в тот же вечер заказала глобус, и через день ей его привезла. В свою бытность в Питере я подарила маме образок Владимирской Богоматери, очень нестандартный нательный крестик и кольцо «спаси и сохрани» с Афона. Всё это мама носила до конца жизни. Теперь эти реликвии хранятся у меня в буддийской ступе, которую друзья привезли мне со Шри-Ланки.
       Мама на нашу с Серёжей 24-ю годовщину привезла нам в подарок чудесный шерстяной плед, мягкий, как свежий белый хлеб. «Я вами восхищаюсь, - сказала мама, - я со всеми своими мужьями столько не прожила». Один раз на мой день рождения она привезла мне девять роз, каждая – размером с кулак. Безумица, ведь считала каждую копейку! А ещё мама подарила мне райские фигурки: золотого слона с жемчугами и бирюзой и алмазного петуха с расписным хвостом. Ну и что, что бижутерия? Важно не это. И я свято чту мамины дары. И самое ужасное, что все мои подарки маме и брату вернулись ко мне…

      Мама, у меня на лоджии живёт твоё алоэ. Оно вечнозелёное – символ вечной жизни. Пусть оно растёт и никогда не увядает, как моя память и любовь к тебе и к брату! Мамочка, как я хочу молочной рисовой каши, сваренной тобою, с сахаром и сливочным маслом! Божественная еда! Святой прасад!
 
       Библиографическая справка.
       Проза Екатерины Крыловой публиковалась в альманахах "45-я параллель", "Российские писатели", «Край городов» (Санкт-Петербург), в журналах "Ступени" (Украина), "Русский журнал в Атланте" (США), "Мастерская" (Германия), «Зинзивер» (Санкт-Петербург), в специальном альманахе «Писатель года» (Москва).
       Екатерина Крылова - автор книг: «Лесные цветы» (СПб, 2013), «Московское время» (СПб, 2014), «Узлы судьбы» (СПб, 2015), а также художественного альбома «Живопись и графика» (М., 2015).
       Лауреат международного конкурса «Лучшая книга года» (Берлин, 2014), лауреат премии журнала «Зинзивер» (Санкт-Петербург, 2015), лауреат национальной премии «Писатель года» (Москва, 2016).
       Книги Екатерины Крыловой хранятся в Российской государственной библиотеке (Москва), в Российской национальной библиотеке (Санкт-Петербург) в библиотеке Дома русского зарубежья им. А.И. Солженицына (Москва), в Национальной библиотеке Беларуси (Минск), в Национальной библиотеке Франции (Париж), в Библиотеке Амброзиана (Милан, Италия), в Национальной библиотеке Китая (Бейин), в Библиотеке Конгресса США (Вашингтон), а Библиотеке Александрина (Александрия, Египет), в Британской библиотеке (Лондон), также они имеются в русской библиотеке Сан-Франциско (США), в библиотеке русской диаспоры в Сантьяго (Чили), в библиотеке Русского клуба в Сиднее (Австралия).
       Мама, ты не зря прожила свою жизнь.

       Я думала, после смерти Джеральда мама оправится, воспрянет духом, и мы с ней будем путешествовать. Я покажу ей Италию, Грецию, Францию и прочая. Но судьба распорядилась иначе.

       Я предвидела мамин суицид. После смерти Джеральда она рыдала без конца и кричала: «Не хочу жить! Больше не хочу жить!» Моё сердце разрывалась, но что я могла сделать? Сын, какой он ни был, составлял весь смысл её жизни, хотя она всю жизнь была ему универсальной прислугой и практически постоянно ела одну овсяную кашу, лишь бы сыну жилось получше…

   Последний разговор с мамой после попытки суицида (наглоталась таблеток), после реанимации и больницы, откуда её выписали домой с отнявшимися ногами и выбитым (!) зубом.

       Мама лежала в постели с совершенно безучастным осунувшимся лицом. Я присела на край кровати и взяла мамину руку в свою.
- Доброе утро, мама!
       Мама повернула голову и. увидев меня, кажется, даже обрадовалась.
- Как ты, мама? Тебе лучше?
- - Да, теперь лучше. Только жуликов тут много, жулики, жулики… И эти девушки… - она указала взглядом на сиделку. И вдруг спросила: - А как там наш мужик?
- Сережа? Нормально, вот он, - сказала я, Серёжа подошёл к постели и тоже сказал: «Доброе утро!».
       Мама растерянно посмотрела на него и сказала:
- Да нет, не этот…
       Я поняла, что она не помнит о сыне Джеральде и о том, что он умер. Я не стала ей ничего напоминать, чтобы не расстраивать, вместо этого сказала:
- На твоей странице на Прозе.ру уже более трёх тысяч читателей.
- А что там опубликовано? – спросила мама без особого интереса.
- Всё, что ты написала.
- А число читателей – это много или мало?
- С чем сравнивать. Сегодня тиражи книг не превышают тысячу экземпляров.
       Мы помолчали. Вдруг взгляд мамы стал очень беспокойным:
- Давай вызовем такси и поедем домой!
       Бедная, бедная мама. Она забыла, что продала свою квартиру в Чертаново, где прожила более сорока лет, и уже полгода живёт в Бирюлёво. Мне хотелось броситься ей на шею, целовать её измождённое лицо, её худые руки…
-  А на улице зима, белый снег кругом лежит. – Сказала я, и в маминых глазах появилось радостное оживление, почти восторг, ведь она так любила природу. – Пруд замёрз, утки улетели. Но синичьи голоски и сейчас слышно. Мама, а тебе что-нибудь снится?
       Это я спросила машинально, мама вообще никогда не видела снов. И вдруг она ответила:
- Да, снится! – она сказала это почти благоговейно. – И не какие-то куски, а целые картины. Такие чудесные… И такие интересные цвета!
       Наверное, маме снился рай. Она умерла ночью во сне. Остановилось её многострадальное сердце.
       Я сообщила отцу Иоанну о смерти моей мамы и получила вот такое письмо:
«Эллочка,
полный сострадания и любви, проплакал «Аве Мария» Шуберта,
препровождая блаженную Екатерину в уделы благоуханных райских садов.
И Вам утешения!

Сестра Агапа: Дорогая Элла, когда отец Иоанн молился, играл на рояле «Аве Мария « Шуберта, препровождая вашу маму в светлые уделы, её душа приходила и очень утешалась через эту музыку».
       Блаженная Екатерина! Отец Иоанн, которого мама так любила, её и отпел. Это лучшее, что я могла сделать для её души… Дорогая моя мамочка, один из твоих читателей назвал тебя романтической девушкой, добавив «возраст не имеет значения». Тебе было семьдесят пять лет. Ты навсегда сохранила чистоту души и высокие идеалы. И это – вопреки всем несчастьям, которые ты перенесла. Честь тебе и хвала! Блаженная Екатерина воистину достойна райских садов!

       Мама хотела, чтобы её тело было сожжено, а прах развеян в родном Битцевском лесу. Мы с мужем исполнили мамину волю. В том же лесу похоронен любимый мамин кот Барсик, который был для неё как ребёнок, и которого она оплакивала до конца своих дней. В том же лесу мама развеяла прах сына Джеральда (так он хотел). О, Битцевский лес, наша любовь! Мы ещё услышим твоих соловьёв, ибо душа бессмертна!

                В тёмный день
                Дорогая моя мамочка,
                всё пройдёт, добро останется.
                Пусть горит свеча, не лампочка
                над рождественскими стансами.
 
                В мире мы живём, несчастные:
                много знали, много плакали.
                К горней истине причастные,
                нас в раю утешат ангелы.
 
                А иначе и не может быть.
                Жив Господь наш! Как без Господа?
                Правда, нас должны сперва убить.
                Видно, нет другого способа
 
                оказаться в райской области,
                в Божии войти обители.
                Сколько мы хлебали горести!
                Сколько раз нас здесь обидели!
 
                Рай открыт для сирых странников,
                чьи стопы увиты тернием.
                Выпьем же за Божье здравие!
                Скажем смело: Боже, веруем!
 
                Мир исчезнет злою марою,
                и настанет царство истины.
                Май придёт с златой кифарою,
                брызнет песнями и листьями!
 
                А пока, смиренномудрые,
                внове перечтём Евангелье.
                Вижу, вижу: светлокудрые,
                над Землёй хлопочут ангелы!

       Вот отзыв на мамину книгу «Лесные цветы» московского поэта и прозаика Леры Мурашовой. Уже по одному этому отзыву видно, что за человек была моя мама: «Прочитав книгу, понимаешь, что такое человек с расширенным сознанием. Это тот, кто, как Екатерина Крылова, вмещает в себя весь наш воплощенный мир, всю вселенную, все веры и религии, чувствует и понимает не только разных людей, но и всякую живую тварь».
        Царствие Небесное тебе, любимая мама. Свет и покой.
                Январь-февраль 2017