Кузнечик

По пустынной деревенской улице шёл мужик. Кое-где остатки асфальта, торчащие камни, рытвины с водой, слякоть - вот и всё, что осталось от центральной дороги.  Ботинки его давно уже набухли дорожными лужами и налиплись грязью. Мужик как бы с трудом отрывал ноги от земли, и больше плёлся, чем шел. Руки в оттопыренных карманах серого грязного пальто, воротник поднят, кепка на голове. Коренастый, худой, небритый. Взгляд блуждал по домам и заборам, адресным табличкам, деревьям и колонкам с водой.
- Где-то здесь…
Он больше вспоминал, чем узнавал деревню. Здесь он родился и вырос, бегал на дискотеку с местными и  дрался с чужими, пас коз и ходил в ночное, играл в футбол и купался, ловил мух и…
Воспоминания всплывали.
- Это Ванькин двор. Или не Ванькин? Чёрт, как изменилось-то всё! Вот разбитое здание церквушки….
Здесь был клуб, где танцевали с девчонками и куролесили с пацанами.  За ним  должна быть тропинка вниз.
- Чёрт, а где тропинка то? Заросло всё.
Мужик прошагал еще метров триста. Дорога вела налево к окраине и направо под гору.
- Так, налево дядька жил. Направо…
Защемило. 
Если направо и чуть правее под горку стоял дом. Тот самый. Из которого уехал. А лет то сколько прошло? Да больше двадцати, поди.
Достал из кармана свёрток.
- Мамке платок. Она это всё тряпьё любит. Ну, и бате мормышек. Без рыбалки он никуда.
Мужик ухмыльнулся. Рыбачил отец днями и ночами. И он пацаном ещё с ним. Сети вязал, лодку правил. Против течения попробуй еще поправь. А течение сильнейшее было. Только вёсла поднимешь и через минуту уже в километре ниже по реке будешь. А он был силён. Месил вёслами так, что мог на лодке и сам реку переплыть, да еще пару лодок перетянуть. Пацаны уважали. Батя молчал, но видно было, что гордится. Батя был молчалив и суров. Чуть что - сразу по голове или  ремнем армейским. А мог лопату взять. А однажды за топор схватился. Но это когда сын уже совсем взрослым стал, обнаглел в хлам – пришёл навеселе, да на мать огрызнулся.
- Эх, батя. Мормышек тебе привёз. Порадую.
Повернул направо. Дом стоял на пригорке и немного в стороне. Вот деревья садов.
- Запустил отец, запустил. Постарел, наверное.
Из-за деревьев показался и весь дом. Окна без стекол. Стены покосились. Двери на петлях висят.
Зашёл. Пустые комнаты, мебель внавалку, пыль и паутина. Без печи, по-современному. Тяжело опустился на разбитый диван.
- Это тебе, мать. Это тебе, бать.
Сверток выпал из рук. По щеке покатилась слеза.
- Сколько ж лет то прошло. Да, двадцать, поди.

За окном раздался свист.
- Кузька, эй, давай, выходи, пацаны ждут, на горку пойдем.
Подорвался, отбросил одеяло, соскочил с печи, накинул фуфайку, штаны, валенки на босу ногу, да так и выскочил. Зима стояла на улице ранняя, но крепкая.
- Кузьма, ты куда? – мамка оторвалась от теста, - А уроки?
- Мам, да ну тебя…
- Вот, отцу-то расскажу…
И уже вечером, когда он, не помыв ног и шеи, забирался на печь под теплое одеяло, она не бранила его, а просто клала руку на голову, ворошила упрямые волосы, что-то бормотала свое материнское и пела.
Кузьма поздним был у них с мужем, желанным. Все колени стёрла и слёзы исплакала, упрашивая Всевышнего о дитё. Дождались. Любили больше жизни.
- Спи, сынок, спи родной.
И сверчок за печкой верещал что-то своё, из классики.

Мужик поднял голову, огляделся. Обрывки обоев и журнальных вырезок. В окне туда-сюда летает запоздалая муха – видимо, ей тут хорошо, раз она тут, когда все остальные её сородичи уже непонятно где.
- Непонятно где, - мужик медленно провел рукой по воздуху, как бы отмахиваясь то ли от мухи, то ли от правды. Мокрило.
Нагоняло свинцовые тучи. Где-то за рекой уже лил дождь. Тут, если зальёт, то сразу стеной. Мужик встал, вышел из дома и пошёл в гору на ту дорогу, что левее, где живет дядька.
- Где-то здесь.
Но где? Дома-то давно уже другие. И те редкие прохожие, попавшиеся ему на пути, уже совсем не знакомы.
- Бабка, - окликнул древнюю старушку в ветхих же фуфайке, юбке, и калошах поверх шерстяных носков, - Где тут сейчас Карасёвы живут? Василий да Варвара?
- Карасёвы? – бабка проговорила это так, как будто услышала, что завтра по этой улице пройдет Христос, - Не знаю, милок. Не помню уж. Давно уже в деревне никого стариков то не осталось. Молодежь сплошь, да столичные понаехали, домов понастроили.
- Может, вспомнишь-то? – мужик топтался и не знал, куда идти, - Они еще родственники дядь Миши, что под горой. У него еще сады были.
- Ах, да. Но как давно то это было? Чай, лет двадцать уже.
- Не напоминай, бабка, молчи, старая, - мужик как будто в котел с совестью смотрелся.
- Туда вон иди. Там, кажись, - и махнула рукой.

Кузьма вырос и почувствовал силу. Мир у ног молодых лежит. Кажется, только захоти. Плюнешь, и тут тебе дерево сразу вырастит. Понесло Кузьку. Ну, выпивать начал и курить, это как все деревенские – в общем, ничего страшного. Отец узнал, рядом с собой на завалинке посадил, сам угостил. И за столом наливать стал. По чуть. Ну, и на рыбалке – «святое дело». Да разве ж это плохо?
А вот жизнь меняться начала. Пацаны в райцентр зачастили. То ли грузили что-то, то ли кого-то, то ли воровали. Теперь-то не упомнишь. Но появились какие-то деньги шальные. Немного. Не усердствовали и не наглели особенно. По кабакам да саунам, видеосалонам да блат-хатам начали бывать.  А что еще по молодняку нужно?
- Дым сигарет с ментолом. Пьяный угар качает…
- Это, брат, твоя жизнь. И ты её сам строишь.
Какой-то внушительный дядька на иномарке, которых Кузька до этого еще не видел, пригрузил пацанов стройкой – строили дачу.
- По моде, брат, по моде. Так, как я хочу. Задолбали уже эти совковые коробки. Теперь будет просторно и светло. По моде.
И пил коньяк из красивой бутылки, а не самогон, как в деревне.
- Теперь будет просторно и светло. По моде, - заявил Кузьма родителям, - Сносим печь.
- Зачем, сынок? На ней еще мои деды спали.
- Вот-вот, деды. Потому что старьё всё это.
- Да откуда ж старьё? Как без неё в деревне то? Дом греть, спать, готовить.
- Это, мать, дело поправимо. Вон, в каком веке живем. Я тебе плиту и электрический отопитель привезу. По-новому жить будем.
Родители поспорили с сыном, конечно же. Да время-то было. Всей стране мозг чистили. Телевизоры, газеты, миссионеры, революционеры, продавцы счастья и богатства, экстрасенсы и прочие спасители. 
Печку разобрали.  И сначала даже как-то интересно было. Комната в избе стала, как будто, больше и светлее. Поставили кровать, плиту, отопитель.
- Вот. Стоит только в розетку воткнуть и всё. Ни дров тебе, ни угля не нужно.
- Пусто мне, Кузя.
- По-современному, бать.
- Ну что, отец, зато сам он у нас, вон какой предприимчивый.

И как это бывает, скоро предприимчивый Кузя взял чемодан и покидал туда вещи. Сел за стол.
- Бать, наливай. На дорожку.
- Это на какую ж дорожку-то?
- Поеду я. Мир покорять. Город осваивать.
- Какой еще город? - мать, ахнув, сползла на стул.
- Такой. Что мне тут с вами всю жизнь проторчать? Селедку солить да корзины плести? Нет, мать, времена сейчас другие. Никаких тебе печей. Всё это труха.
Отец угрюмо молчал. Мать причитала. Долго они его ждали. Но кто ж знал, что так быстро он соберётся.
Сам разлил. Сам взял хлеба и мяса, покромсал лука из огорода. Двигался по дому не спеша. А за ним двигались глаза и головы родителей.
- Ладно, бать. На дорожку.
Выпили. Встал, взял чемодан, вышел.
- Да куда ш ты, родной? – беззвучно причитала мать.
- По-современному, - сжав зубы, твердил отец.

Мужик постучался в ставни дома. В окно высунулось небритое лицо.
- Дядь Вась, открывай. Родственники приехали.
- Какие еще родственники? Ходите всякие.
- Мишин сын я.
- Кузька? Мать, поди глянь, Кузька приехал.
Сидели чинно за столом.  За окном лило как из ведра. На столе потертая скатерка, картофель в очистках, лук копной, яйца, мясо на сковороде, и бутылка. Куда ж без неё.
- Да похоронили. Чай, десять лет как уже. Ждали тебя очень. Чуть не каждый день мать на станцию холодила, встречала автобусы из райцентра.

Раз в неделю мать писала. Просто садилась за стол и писала. Складывала листы в стопку, в конце месяца клеила конверт, шла на почту, и отправляла письмо. Там она подробно описывала, как они с отцом живут по привычке, стараются жить по-современному, спрашивала сына про здоровье, и обязательно звала погостить. Хоть на пару деньков.
- Сердце материнское рвётся.
Но никогда не жаловалась.
Письма улетали аккурат по адресу с открытки, которую как-то прислал Кузьма. А потом возвращались. Потому что Кузьмы там уже не было.

- Она их хранила по традиции.
- По какой ещё традиции?
- За печкой, Кузя.
- За какой печкой? Как?
- В кути.  В старину там обычно сундук с приданым ставили. Вот. Там еще полка в стенке была. В общем, посмотришь. Кажется, с тех пор никто ничего не трогал.
- Но десять лет?
- Наливай, Кузьма. За родителей твоих.
- Выпили.
- Пошел я, дядь Вась.
- Куда это? Дождь, смотри, какой.
- Пойду. В свой дом.
Мужик встал, накинул пальто и вышел.

За что только Кузьма не брался в городе. И торговал джинсами:  точка своя была на рынке, деньги пошли. Правда, потом появились какие-то ребята, пришлось свернуться.  Пытался гонять машины. Но как то раздели его прямо перед границей – еле живым отпустили. Пошел менеджером в торговую фирму – его и таких же менеджеров собирали в больших красивых офисах, показывали графики, рассказывали про большие деньги, про мечту, собирали взносы, и отправляли рассказывать про ту же мечту другим. Чем больше и убедительней расскажешь, тем больше заработаешь.  Кузьма сначала загорелся, а потом одному покупателю набил морду за то, что в мечту не поверил, и слился – не пошел больше на работу.
Вообще, он легко загорался. Соблазнов вокруг было много. Вокруг же многие жили современно  – обеспечено, легко. И он не отставал – на обед покупал шоколадные батончики, а на ужин обязательно пил пиво. Сил было еще много, веры в себя и будущее еще больше. Да что-то не складывалось всё это в одну картинку под названием «мечта». Потом что-то строил. Потом сажал капусту. И в конце-концов понял, хорошо, что не посадили его. Хотя это, наверное, и было модным.
Годы шли. А вместо квартиры, пусть даже и в кредит, у него были несколько костюмов и кроссовки, если вдруг решится заняться пробежками. Но всё это стояло в чужой съемной комнате.  Крутился, хватался за любые возможности, прогорал, сливался, а мечта всё не была близкой. Устроился на заработки на вахту. Слава богу, никто не держал.
И там, на вахте как-то вдруг дёрнуло – никто не держал, никто и не ждёт. Еле дождался конца вахты, купил билет на ближайший поезд и поехал.

Мужик в распахнутом пальто упрямо и резво шёл сквозь стену дождя. Ботинки уже давно промокли и ноги уже не чувствовали холода. От раскрасневшегося лица парило. Дорога правее и под горку. Вошел в дом за садом, зажег спичку и сразу к дальней стене. В круге света разглядел полку именно там, где раньше была куть. За толщью паутины лежала перевязанная пачка пыльных пухлых конвертов. Мужик медленно опустился на пол, оперся спиной на стену, обхватил письма руками, лоб положил на колени и заплакал.
Плакал долго. А потом так же и уснул.
 
Наутро у дядьки взял инструмент, где-то раздобыл куски стекла и строительных материалов – застеклил окна, повесил двери, выкинул хлам, вымыл дом.
Спать лег прямо на полу, на ватнике дядь Василия. Так и жил с тех пор. Осень холодила. И в доме родительском отчего-то холодно и неуютно. Кровать собрал из стропил и досок, поставил там же, где раньше печь стояла. Несколько одеял и тулуп дядькин грели по ночам.
А во сне  родители стали приходить, истории рассказывать, по голове гладить. И сверчок верещать.
Месяц прошел. Кузьма перебивался – по нескольку дней ни крошки во рту. Иногда подрабатывал – брался, если звали, за любую работу. Но звали мало – сезон уже уходил. Дрова колол, мусор убирал, огороды копал. И все чаще за бутылку да шмат сала с хлебом. Не потому что только ради этого, а потому, что в деревне ничем другим и не платили.
Как-то приятель детства заглянул:
- Михалыч, помощь нужна. Тут один чудак печь сложить заказал. Подсоби, и тебе доход будет.
- Кому сейчас печи то нужны, не трынди.
- Да не знаю. То ли для музея какого, то ли просто показывать – домина у него огромный.
- А сумеем?
- Да там не нужно, чтобы грела.
Согласился – а куда ж деваться то?
Делал, как уже привык, самую тяжелую работу: кирпичи и мешки с цементом грузил, носил, раствор мешал, что надо подносил, подметал и убирал.
А после всего уже спросил разрешения забрать остатки стройматериалов.  Специально съездил в райцентр в библиотеку, раскопал несколько книг и журналов по печному делу.  И на следующий день вымыл родительский дом, закатал рукава, и приступил к кладке печи. На том же самом месте. И сто-то неслышное напевал.
 
В перерыве работы глянул в окно.

Вот уже который день около дома крутился какой то пацан.   
- Наверное, сливу собирает.
Кузьма вышел на крыльцо, пацан метнулся в сторону. 
- Эй, иди ка сюда. Да не бойся, не бойся.
Мальчишка лет четырнадцати неуверенно подошел к Кузьме. Рыжая растрепанная шевелюра, тощие ноги из дырявых штанов, куртка поношенная и, кажется, с чужого плеча. Держит нахлабученное сливой пузо. Глядит прямо, не боится.
- Чо, дядь?
- Ты что тут делаешь?
- Урожай собираю. Тут же давно никто не живет. Сад пустой, заброшенный.
- Я тут живу.
- Чего трындишь?
- Ты откуда?
- Детдомовский я. Тут недалеко.
- И слива туда?
- Ну да, пацанам. Голодно там. Да и дела никому нет, дядь.
- А звать как?
- Кузнечиком.
- С чего это?
- Через забор лихо прыгаю.
- Меня тоже в детстве Кузнецом звали. Я Кузьма.
- А я Петька.
- А знаешь что, Петька, заходи ка. Погреешься, поешь.
- А не врешь? Не отлупишь?
- Слива вся твоя, не боись. Заходи. Чаем горячим напою.

По вечерам Петька уходил в детдом – там, все-таки, с дисциплиной было строго - ночью ребенок должен спать в стенах учреждения.  А утром после завтрака приходил опять и помогал Кузьме класть печь. Печь давалась не просто – опыта то особо не было – но радостно.
Наконец поставил печку.  Как раз после первых заморозков. Кузнечик дров натаскал откуда-то. Всё приготовили. Стоят.
Кузьма не решается спичку в печь кинуть.
Бормочет о своём:
- Жизнь то такая…. Где ж я раньше-то был? Что ж я раньше-то делал? Всё по-современному старался. А деды то наши веками так жили.  И ведь для каждого всё это было современностью.  Дурак я. Мы ж сами создаём её – эту современность. И когда гонимся за картинкой в телевизоре, и когда вот так вот печи кладем. 
Чиркнул спичкой, подпалил газету. Потянуло. Весело затрещали дрова.  Блики по станам. И кажется, что нет ничего важней в доме этом, чем печь эта. А тепло то как полилось. 
– Мне пора, дядь, - Петька как-то вроде съежился.
– Беги, - Кузьма вдруг огорчился, - Спасибо, Кузнечик. Но… если хочешь, оставайся.
- Нет, дядь, там порядок, как-никак.
Петька убежал в сумерки.
Кузьма осмотрелся. Свежеструганный стол, на нём еда и бутыль. Налил, скинул обувь, прижался спиной к печи, выпил. Зажмурился. Потянул носом. Жаром пахнет, дрова трещат. Как же хорошо то, а?!
А потом ловко, как в детстве, забрался на печку.
- Как же мне хорошо…
Спина распрямилась, растянулась. Звездочки побежали в шею. Тепло. Уютно. Мягко. И никакие модные матрасы не сравнятся.
Полежал немного, как бы привыкая или вспоминая.
– Но чего-то не хватает. Сверчка?  Сверчок. Да.
- Надо завтра Кузнечика к себе попросить. Пусть живет.
Неожиданно раздался стук в окно.
- Кто?
- Кузнечик?
- Но как?
– Дядь, не переживай, я отпросился. Честно! Отпустили.
– Ладно, малой, съешь чего-нибудь, и ложись. Места тут нам обоим хватит.
И когда мальчишка засопел, вдруг из-за печки раздался стрекот. Мужик неожиданно очень удивился и обрадовался:
- Сверчок? Сверчок! Но откуда?
Что-то очень большое и теплое поднималось из Кузьмы, росло, заполняя мокрым теплом всего до кончиков пальцев, и выливаясь в глаза.
- Завтра надо обязательно пойти в детдом, взять Кузнечика. С самого утра.
Положил руку на голову, взъерошил упрямые волосы, и пробормотал:
- Спи, сынок, спи родной.
И провалился в сон, где было всё, как в Мечте.
Когда родители рядом и весь мир у молодых ног.