МУХА

В серой кирпичной девятиэтажке, где прошло мое детство, проживало не слишком много любителей собак. Квартиры были тесные, родители целыми днями на работе, дети в школе – в общем, не до живности. Но несколько собак все же было. Например, на девятом жил охотник, и у него были какие-то охотничьи, поджарые, с подпалинами, бодрые и независимые псы, все время пара. И хозяин их был такой же – твердый, худой, суровый мужик какой-то простой профессии, может быт столяр, может быть слесарь. У него были выцветшие глаза и емкая без выкрутасов речь, он говорил не повышая голоса, но его прекрасно слышали. На седьмом был огненный эрдель, звонкий и прыгучий как резиновый мячик, его выгуливала молодая женщина, которую он почти не слушался. На первом этаже жила пара маленьких черных козявок, с тщедушными тельцами на вечно трясущихся ножках, их хозяйкой была пожилая еврейская женщина, больше похожая на небольшой платяной шкаф с шапочкой наверху. Собачки были противные, визгливые, но трусливые и в общем безобидные, не нужные никому, кроме своей хозяйки, оглашавшей двор раскатистым «Аза – Аза - Аза – Аза!» Одну из собачек (или обеих? или их вообще было три?) звали Аза, и я долго думал, что это не имя, а порода, и что все маленькие собачки такого вида называются Аза.
Дом заселялся молодыми семьями в конце шестидесятых: построенный одним из академических быстро растущих НИИ, он вместил в себя переселенцев – рабочие руки собирались со всей страны. Переехавшие зачастую из бараков и малосемеек граждане быстро обзаводились на радостях новым потомством, и в нашем доме было полно ровесников. Мы играли в обычные советские детские игры того времени, и компании наши были сформированы по территориальному признаку. В нашем дворе, состоящем из моего и еще двух точно таких же домов, хватало мальчишек моего возраста, чтобы сколотить вполне приличную банду для «казаков-разбойников», например. Учитывая продвинутость нашего Академгородка, играли мы на великах, стреляя во врагов из «поливалок», симбиоза пластиковой бутылки от отбеливателя и половинки шариковой ручки за 35 копеек. Орды детворы перемещались по городу, расписывая асфальт загадочными для непосвященных меловыми посланиями друг другу и время от времени делая привал во дворе. Кто-нибудь мчался домой, чтобы принести, например, попить на всю ораву. Остальные ждали на скамейках, развлекаясь стрельбой зажженными спичками из катапульт, сооруженных из коробка и резинки от трусов или еще чем-то столь же интеллектуальным. И если сидение затягивалось, то в дело часто вступали собаки из нашего дома.
Лояльней всех к нашим играм относились гончаки охотника с девятого. Если мы с ними случайно пересекались – они могли, как максимум, обнюхав гору сваленных у подъезда великов, задрать лапу у ближайшего колеса, но на это никто не обижался. Эрдель был готов вырваться у хозяйки и принять участие в игре – он всегда был за любой шухер, и ему можно было побросать палку. Азы, поверещав, прятались в ногах у своей монументальной хозяйки, сидящей на скамейке - мы их почти не замечали. Но была еще одна собака. Ее звали Муха.
Она жила на четвертом этаже, ее хозяева были мещане. Я не помню, откуда я услышал тогда это слово, и конечно не понимал его значения, но они были мещане и все тут. Однажды, случайно заглянув в прихожую их квартиры, я увидел там комод, накрытый кружевной салфеткой, а на ней фарфорового слоника. Может быть, поэтому мещане? А может, потому что глава семьи, тучный мужчина лет 60, ходил в клетчатой рубашке и подтяжках? Может быть, потому что у него была всегда начищена обувь? И лысина, которую он старательно прикрывал длинными седоватыми прядями, окормлявшую ее, эту лысину? А может быть, все дело в трости? – у него была трость. Не знаю. Жена его, женщина с высокой прической и вечно поджатыми губами, любила цветастые платья и была вежлива, но в ней чувствовалась какая-то брезгливость, что ли. Когда она о чем-то говорила, все время казалось, что она кого-то осуждает. Может быть, просто голос был у нее такой. У этой семьи, кажется, не было какого-то особенного достатка и любви к сладкой жизни, им не привозили мебельных стенок, у них не было автомобиля. Не было повода им завидовать. Они, если честно, почти и не отличались от остальных жителей нашего дома. Разве что отсутствие детей, да вот этот вот слоник на комоде?
Да еще собака.
Не возьмусь определить ее породу, возможно ее и не было вовсе, породы какой-то особенной, скорей всего в ее жилах тек причудливый коктейль из собачьих кровей. Но вида она была жуткого – бочкообразное небольшое тельце странной седоватой расцветки, где черная шерсть мешалась с белой таким причудливым образом, что образовывались этакие темные мелкие пятна на сером фоне. Маленькая черная головенка с высокими настороженными ушами, неправдоподобно вытаращенные черные глаза и кривые лапки с хищными когтями, цокающими по полу, как кавалерийские шпоры. Когда она бежала, эти ее ножки перемещались не вперед-назад, как у нормальных собак, а совершали какие-то затейливые круговые движения, будто она быстро-быстро гребла невидимыми веслами. Росту в ней было сантиметров тридцать Звали ее Муха. Однако внешность Мухи была не главным ее недостатком. Главным был характер.
Во-первых, она все время лаяла. Даже не лаяла – выла, захлебываясь собственным голосом, вытаращив глаза и оскалив клыки. Когда хозяева выводили ее из квартиры, об этом мгновенно узнавал весь дом: лестничные пролеты наполнялись ее рычанием и визгом, она рвалась с поводка, хрипела и давилась, когти царапали бетон ступенек. В этот момент дом замирал – никто не хотел выходить в подъезд, и просыпалась домовая жизнь только после того, как ухала подъездная дверь и Мухины вопли затихали.
Дело в том, что в отличие от просто истеричных Аз она была собака-действие. Те полают-полают, да и спрячутся под юбки хозяйки, а эта немедленно бросалась в бой. Она готова была драться с любой собакой любых размеров, кошка вызывала у нее прилив адреналина и желание убивать, а главное – она очень не любила людей. Всех, кроме хозяев. Особенно ее бесили дети. Меня она ни разу не укусила только потому, что мне удавалось отпрыгнуть от нее в последний момент, или залезть на спинку скамейки, или вмешивались хозяева: обычно они хватали беснующееся животное на руки и утаскивали прочь. Но некоторым не везло, и счет порванных штанин и покусанных ног пополнялся ежегодно. Муху ненавидели все. Ее не отравили, кажется, только потому, что население нашего дома считало себя интеллигенцией, и не опускалось до подобного. Однако время от времени кто-то дубасил в дверь квартиры на четвертом этаже, держа за руку зареванного пацана с ногой, замазанной зеленкой. Как решали эти споры хозяева – мне неведомо, наверное, просто откупались. В общем, хозяев Мухи в доме не любили. А саму Муху еще и боялись.
И только мы, банда казаков-разбойников, ее не ставили ни в грош. Мы ее презирали и издевались над Мухой, как только представлялась такая возможность. Она ненавидела велосипеды – поэтому главным шиком было промчаться мимо нее на полной скорости, желательно с трещоткой (зажатой прищепкой за переднюю вилку сложенной вдвое перфокартой от ЭВМ - научный город, что вы хотите). Она сходила с ума и, выкатив глаза и брызжа слюной, бросалась в бой. Нужно было задрать ноги чуть ли не на руль, чтобы она не достала в прыжке твою обветренную в боях ляжку. Ее кривые ножки превращались в пропеллеры, она летела за велосипедом, пытаясь прокусить колесо или выдрать спицу, а мы хохотали и кричали ей что-нибудь обидное. Иногда, извернувшись, ей можно было наподдать ботинком в бок. Также Муху было очень весело обливать из брызгалки и смотреть как она пытается укусить струю воды - это доставляло нам, малолетним подлецам, особое удовольствие. (Впрочем, что я говорю «нам» – мне, мне, потому что именно я был главным застрельщиком этих измывательств!) Хозяин в это время бежал позади, ругаясь и размахивая своей тростью, но никогда никого этой тростью все же не ударил. Он ловил свою Муху, сажал на поводок и тащил к лесу, благо лес в нашем научном городке был совсем рядом с домом и там никаким противных мальчишек не было. (Первые несколько метров Муха обычно ехала по асфальту на заднице, не слушаясь поводка и пытаясь все-таки дотянуться до обидчиков).
Время шло, мы взрослели, а Муха и ее хозяева старели, она все реже выходила из дома, а во дворе ее вообще перестали видеть. Дети быстро находят себе развлечения, и про Муху мы почти забыли, только иногда, видя ее выходящей из подъезда, делали на нее боевую стойку, предчувствуя развлекуху, но хозяин быстро подхватывал ее на руки и утаскивал прочь. Да и злобный вой ее в подъезде поутих. Это стало не интересно, аттракцион закончился.
Так бы я и забыл о Мухе, если бы однажды поздним вечером, почти уже ночью, не оказался в одиночестве перед нашим подъездом, на скамейке. Я собирался зайти в дом, вернувшись с гуляния, и присел застегнуть сандалию. Ничто не предвещало беды. И тут открылась дверь подъезда и вышла Муха. Почему-то было тихо, она не лаяла, как обычно, и тем самым застала меня врасплох. Хозяин замешкался у почтового ящика, дверь за ней закрылась и я остался с этим чудовищем один на один. Я сидел с краю скамейки, на мне были шорты, я был совершенно беззащитен. Она посмотрела на меня, и в ее выпученных глазках я прочел узнавание. Я понял, что мне конец. Муха оскалила зубы и меня охватило то странное оцепенение, которое, наверное, бывает у приговоренных к расстрелу, когда ничего не изменить и не исправить. Даже времени запрыгнуть на спинку скамейки у меня уже не оставалось – нас разделяло всего несколько шагов. Не моих, собачьих шагов. И тут случилось удивительное. Муха наклонила голову, спрятала клыки, подошла к моей ноге и внимательно ее обнюхала. Я сидел ни жив ни мертв. А потом она меня лизнула – прямо в костяшку над сандалькой.
И тут вышел хозяин – с газетой из ящика. Он как-то затравленно вскрикнул, подскочил к Мухе и начал дубасить ее этой самой сложенной газетой, отгоняя от меня - очевидно, подумав, что она собирается меня укусить. Тут с меня соскочило оцепенение, я вмиг перелетел через скамейку и дал стрекача. Потом, отдышавшись, я недоверчиво осмотрел свою ногу – на щиколотке еще остался влажный след от собачьего языка.
После этого я Муху не встречал даже вечером – хозяева стали гулять с ней только глухой ночью, когда ее грозное рычание уже никого не беспокоило. Вот как они от нее устали.
И вот как-то ранней весной мы с пацанами затеяли игры в лесу. То ли собирались строить шалаш, то ли пускать корабли по ручьям - затеи наши были тогда не сильно изысканы. Я сидел один на поваленном дереве, и ждал друзей. Сидел и курил украденную у отца сигарету «Новость». И тут я увидел хозяина Мухи, того самого мещанина с четвертого этажа. Он шел почему-то без шапки, прямо по лесу, без тропинки, не разбирая дороги. На нем были резиновые сапоги, свитер и неизменные подтяжки. В руках он нес коробку из-под женских сапог, подмышкой – саперную лопатку. Сперва мне показалось, что он пьян: он брел, загребая ногами почти стаявший снег, его «шиньон» на лысине растрепался и торчал хохлом, нелепо трепыхаясь в такт шагам. Мне почему-то показалось, что он идет ко мне, и я как-то внутренне подобрался, не зная, как поступись – поздороваться или нет? Бросить сигарету? Вдруг отцу настучит? Но он прошел мимо, шаркая и прижимая к груди свою коробку и глядя перед собой каким-то странноватым, остекленевшим взглядом. И я разглядел, что он вовсе не пьян, он просто плохо видит из-за слез, застилавших глаза. Он шел и беззвучно плакал. Поравнявшись со мной, он остановился и спросил бесцветным измученным голосом: - Надеюсь, теперь ты доволен? И, не дожидаясь ответа, побрел дальше.
И только тут я понял, что именно было в этой коробке и почему я уже несколько дней не видел и не слышал Мухи. Я смотрел ему вслед и видел его клетчатую спину, перекрещенную этими нелепыми подтяжками, торчащую седую прядь и еловые ветви, которые он, скособочившись, осторожно отодвигал плечом, а не коробкой в руках. Он старался беречь свою драгоценную ношу.
Мне хотелось сказать ему что-то вслед - например, что Муха не собиралась меня кусать тогда, что не нужно было ее бить. И вообще она была в сущности неплохой собакой. И что мне очень жаль, и еще что-нибудь такое, но я ничего не сказал. Он уходил все дальше и дальше, а я все молчал. А потом я встал со своего бревна, затоптал окурок и пошел из леса, подальше от этой страшной коробки и этого заплаканного старика. Встретил друзей уже на выходе и сказал, что в лес мы сегодня не пойдем. То ли холодно, то ли сыро, то ли скучно - в общем, соврал что-то. Но друзья и не возражали – мы тогда быстро находили себе новые развлечения.