Гостинец

Когда идешь в гости, надобно взять с собой гостинец – так бабушка велела и дала мне пол-литровую баночку клубничного варенья. И еще денежку: «Купи, – говорит, – булочку помягше». Бабушка Маня твердое не угрызет – у нее зубов нету, она старая-престарая. А я купила баранки с маком. Потому, что мы с бабой Маней любим чай с гулями. Это она меня научила.

Кухня у бабушки Мани темная, окошек в ней нет – только голая серая от пыли лампочка под потолком. Она еле освещает стол, покрытый клеенкой с ландышами. На нем желтый самовар с теплым чайничком сверху, пузатая сахарница с рафинадом и стаканы в железных подстаканниках – по ним вьются виноградные листья с почернелыми от времени выпуклыми ягодками. Над столом на гвоздике висит связка баранок.

Заварка у бабы Мани густая, пахучая с крупными чаинками. Из самоварного краника в запотевший стакан бежит звонкая струйка – чай светлеет, расходится.
– Доверху не лей, – предупреждает бабушка.
Да уж знаю – надо для гуль место оставить. Мы выбираем самые румяные баранки. Баба Маня сжимает их в сухоньком кулаке, опутанном синими руслами вен и – хрусь. Разломанные баранки в кипятке набухают, гладкая корочка вспучивается. Мы кидаем в чай куски сахару и, звякая ложками, дружно размешиваем его, чтоб бараночки хорошенько пропитались сладким.
– Гули-гули, – приговаривает бабушка Маня, таская их одну за другой – горяченькие, размякшие, и причмокивает. Приняв по три стакана чаю с гулями и отяжелевши, мы с ней садимся в комнате на диван.

Комната большая, в два окна. Возле дальнего, полускрытая за занавеской, чернеет икона с заложенными за оклад кладбищенскими пластмассовыми цветами. Вдоль стен три узкие железные койки, застеленные пикейными покрывалами. На одной спит бабушка – возле нее висит матерчатый ковер с лебедями в синем пруду и день-деньской бормочущее радио. На двух других спать некому. Крашеные полы застелены полосатыми дерюжками. В простенке между окнами высокий комод с наклонным зеркалом, в нем видна опрокинутая комната. В комоде лежат бабушкины платочки – белые в мелкий цветочек и темные в крапинку. Иногда я их примеряю, и воображаю, что живу тут совсем одна – в чисто прибранной комнате, где совершенно нечего делать.

Диван у бабы Мани чудной – твердый с высокой деревянной спинкой, оканчивающейся над нашими головами. Его мой дедушка сделал – давно, когда жив был. Дедушка – это ее сын.
Разговоры у нас тоже чудные.
– Баба Маня, – начинаю я, – а ты при царе жила?
– При царе, – кивает она.
– А ты его видала?
– Царя-то? – пугается старушка, – Упаси бог! Куды нам царей видать…
– А что ты делала? – не отстаю я.
Бабушка Маня долго молчит, глядит перед собой ясными глазами, вспоминает:
– Коров у барина пасла. Во-он там, – она машет рукой за окно, откуда виден крутой окский бережок. – Зимой белье в речке мыла…
– Как же в речке? – не верю я, – Ведь лед!
Она вздыхает.
– А потом уж замуж выдали.
– Прямо так – неученую?! – ахаю я.

Бабушка Маня и правда читать не умеет. Уж я ее учила-учила! Буквы ей рисовала. Смотри: «Это «а», это «б»…»
– Аааз… – покорно тянула она, – буу-кии…
– Какие еще буки! – сердилась я. – Откуда ты их взяла? Тут, только одна буква, а ты вон сколько напела.
Баба Маня виновато склоняла голову:
– Так это по-старому будет… – оправдывалась она. И прикрыв глаза, выговаривала нараспев:
–Аз Буки Веде Глаголь Добро Есте Живите Зело Иже Како Люди Мыслите… – тут непонятная песнь прерывалась, бабушка забывала слова и теребила как школьница концы платочка, потом, отдохнув, заканчивала: – Рцы Слово Твердо Ук Ферт Хер.
– Это по-церковному, что ли? – обличительно спрашивала я.
Баба Маня растерянно моргала голыми веками – ресницы у нее все выпали от старости. Я не знала, как выучить ее читать по этой песне. Наука зашла в тупик.

Провожать меня она всегда выходила на длинную темную лестницу.
– Ну, придешь еще-то? – она наклонялась ко мне, лицо у нее собиралось складками –
баба Маня не то улыбалась, не то собиралась заплакать.
– Ага, приду, – легко обещала я.
– Рцы слово твердо, – торжественно и непонятно говорила она и держала дверь открытой, пока я не сойду вниз, цепляясь за перила, вдоль которых для красоты наклеены плакаты с ядовитыми и съедобными грибами.

Последний раз я навещала ее осенью. Потом меня долго к ней не пускали – далеко и сугробы. Но теперь уже был март. Деревья освобождено шевелили ветками, вокруг стволов стояла зеленоватая вода. Снег на дорогах сошел, но по обочинам еще лежали зернистые кучи, и шумели под волнистыми ледяными закраинами ручьи.

Бабушка Маня жила в монастыре. Глухая кирпичная стена его тянулась вдоль Сабининой горы, церкви там все были порушены. Одни остовы колоколен торчали, вытянув в небо обезглавленные каменные шеи, над ними радостно орали одуревшие от весеннего счастья вороны. За монастырской калиткой начиналась набитая стежка, сбегавшая к Оке с нечесаного пригорка в лохмах сухой прошлогодней травы. Размахивая сумкой с гостинцами, я спешила в гости мимо бывших келий, заселенных теперь одними стариками.

Угрюмый, потемневший от сырости бабушкин дом слепо таращился зимними мутными окошками из под нахлобученной крыши. В сенцах пахло мокрым веником и мышами, ступеньки под ногами шатко поскрипывали, картинки с грибами заросли пылью и паутиной.

Выходившая на лестницу дверь оказалась заперта. Я с недоумением подергала ее, ощущая внутри гулкую пустоту комнат. Может, баба Маня уснула? Не зная, как быть, я вышла на улицу и, став под окнами, громко позвала: «Баба Маня!»
– Чего кричишь? – за чужим забором показалась сердитая тетка, накрест повязанная шерстяной шалью.
Я объяснила.
– Внучка, что ль? Что ж долго не приходила – старуху не проведала? – она осуждающе покачала головой.
– Меня не пускали, – жалобно сказала я.
– Вот бабка-то и не дождалась… – буркнула тетка и зачавкала ботами прочь.

Мне вспомнилась сгорбленная фигурка наверху крутой лестницы в полосе желтого электрического света. «Рцы слово твердо» – говорила мне бабушка Маня, и я вдруг догадалась, что это значит: надо было держать слово, а я… Бесполезная сумка с гостинцем оттягивала руку. Я не знала, куда ее деть – кому теперь нужны мои баранки!

Мне вдруг сделалось жутко на пустой улице возле осиротевшего дома. Я сорвалась с места и побежала домой: вниз по Сабининой горе – вверх по нашей Улановой. Банка с вареньем тяжело колотила по икрам, баранки сухо стукались о стекло.

Домой ворвалась с набрякшими от слез глазами и хлюпающим носом. Рванула на себя тяжелую дверь и застыла на пороге: за столом в черном цветастом платке сидела разрумянившаяся бабушка Маня и кушала чай с гулями. Перед ней стоял гостинец – полное блюдо золотистых баранок.