Запечатлённая эпоха О книге Нины Королёвой Встречи

ЕЛЕНА ИОФФЕ

"ЗАПЕЧАТЛЁННАЯ ЭПОХА"
(О книге Нины Королёвой "Встречи в пути")

Я с нетерпением ждала выхода этой книги. Скажу больше, будучи посвящена в замысел, я подбадривала, уговаривала автора продолжать, уверяя, что это будет событием для всех нас. Мы – это ровесники поэта Нины Королёвой, ленинградцы, родившиеся до войны, детьми пережившие войну кто в блокаде, кто в эвакуации. Многие, как и она, потерявшие отцов. Школьниками ходившие в литературную студию Ленинградского Дворца Пионеров, где нам посчастливилось заниматься у Глеба Сергеевича Семёнова и Ефима Григорьевича Эткинда. А студентами после смерти Сталина создавшие Лито в Политехническом и Горном под той же высокой рукой Глеба Семёнова.
Нина училась на филфаке Ленинградского Университета. В те годы Университет представлялся носителем ортодоксальности, и она по своему умонастроению туда не вписывалась. Зато была безоговорочно принята в Лито Горного института.
Нина Королёва известный поэт, автор 15 поэтических сборников, множества публикаций в российских и зарубежных журналах. Кроме того, она литературовед, историк литературы и театра, написавшая немало серьёзных работ.

Её воспоминания под традиционным названием -- "Встречи в пути" выпущены в 2010 издательством "Звезда", С.-Петербург. Уже начиная со "Вступления"  чувствуешь себя вовлечённым в повествование. На твоих глазах происходит обдумывание книги, не скрываются колебания, взвешиваются "за" и "против". Ты становишься  не только наблюдателем, но и соучастником этого процесса (ведь с тобой советуются) и всей душой желаешь, чтобы замысел автора удался.
Это не мемуары в их обычном понимании, когда последовательно излагается весь ход прошедшей жизни. а скорее  череда очерков, расположенных хронологически. Книга состоит из 18 глав, из которых пять первых можно было бы отнести к семейной хронике: о семье, её истории, о родителях, о довоенном детстве, об эвакуации, об отрочестве и юности в послевоенном Ленинграде.

Сильное впечатление оставляет глава "Мой отец на войне". Трагическая документальная повесть. Для ленинградца в ней важно всё. И то, как охранялся вход в Финский залив – островком Осмуссааром и полуостровом Ханко грозной осенью 41-го. И как чувствовали себя люди, находившиеся там, готовые на всё, чтобы не пропустить врага. Как верили, а порой не верили, что останутся в живых, но отец всё же купил жене туфельки, а дочкам отрез на платье. И героическая и жуткая эвакуация острова Ханко в начале декабря 41, среди плавающих мин, под огнём финских и немецких батарей. Венчает этот апокалипсис судьба дизельэлектрохода "Иосиф Сталин". Именно на этом корабле остался и, вероятно, погиб отец Нины, хирург Валериан Иванович Ошкадеров, до последней минуты оказывавший помощь раненым. На гибнущем судне оставалось около 4000 человек. Не спасённые своими. "И находили оправданье суровой матери своей".
Рассказанное Н.Королевой дополню найденными мной рассказами очевидцев трагедии.
Из очерка Алексея Смирнова "Необычайные приключения Самуила Тиркельтауба" специально для "Совершенно секретно":
"Оставшиеся пассажиры «Сталина» оказались предоставлены сами себе. Самуил (который перед этим выбрался из ледяной воды) бросился во внутренние помещения судна, надеясь найти сухое обмундирование. Из какой-то каюты доносилась музыка. Там сидели несколько человек. Они завели патефон и пили спирт. «Что, искупаться решил? – встретила компания вошедшего. – А мы вот отдыхаем. Помирать, так с музыкой». Связисту протянули полный стакан спирта, отыскали сухую робу: «На вот, переоденься и согрейся».
Самуил раньше никогда не пробовал спиртного, и от выпитого стакана мгновенно заснул. Когда он проснулся утром, каюта была пуста. Вышел на палубу. Стоял ясный морозный день. Море спокойно. «Сталин» заметно осел, но еще держался на плаву. Паника на борту утихла, шла отчаянная гулянка. Палубу кленовыми листьями устилали красные тридцатки. Вероятно, кто-то вскрыл судовую кассу. Одни играли на деньги в карты, другие рвали банкноты, собирали их вместе и с хохотом подкидывали в воздух, пуская их в плавание по Финскому заливу. Мародеры тащили куда-то коробки с печеньем, маслом, сахаром, папиросами «Казбек». Было много раненых, которым пытались помочь два оставшихся на обреченном судне врача. Некоторые бойцы помогали врачам ухаживать за стонущими товарищами. Апокалипсическую картину дополнял труп краснофлотца, висевший на корабельных антеннах. Одна рука окоченевшего трупа была прижата к телу, другая вытянута вперед, точно указывая живым путь в преисподнюю.
Судно медленно дрейфовало, постепенно оседая все ниже и ниже. Группа инициативных бойцов и командиров стала снимать двери и ломать обшивку, изготавливая из этих материалов плоты. Несколько смельчаков спустились на самодельные плавсредства, ставшие для них гробами. Порыв ветра отнес плоты от судна и погнал их не к близкому эстонскому берегу, а в открытое море. Защелкали выстрелы. На плотах стрелялись."

И этот ужас тоже надо было пережить человеку, преданному своему долгу. А каково дочери об этом думать? Невозможно не сказать о матери, молча зажавшей в кулак своё сердце. Только что любимая и счастливая жена в 28 лет стала вдовой. Единственной, несущей опорой для трёх малышей и стариков родителей. Приходилось быть суровой, жёсткой. И когда после войны пришло письмо от незнакомого человека, которое могло пролить свет на судьбу мужа, она не стала его искать.

Но однажды после победы
В ленинградскую коммуналку
Нам пришло письмо треугольник.
Адрес был написан коряво,
Карандашными кривулями:
"Ошкадерову Аверьяну Ивановичу".
"Здравствуй, друг, Аверьян Иваныч!
Пишет Гриша, твой бывший фельдшер.
Помнишь, как мы с тобой бежали,
Помнишь, как глушили спиртягу,
Помнишь, как мы с тобой расстрялись
Возле Кракова, после боя?"
Мать моя не искала Гришу.
Мать моя сожгла треугольник.
Не положено было пенсий
Детям воинов, в плен попавших.
А детей у неё было трое.
И кормить нас ей было нечем.

Воспоминания Королёвой развязали и мою память. Многое у нас с ней совпадает. Нина с бабушкой, младшей сестрой и крошкой братом вначале эвакуировались в деревне Поповку Ярославской области (мать осталась в осаждённом Ленинграде --. "Плачет маленькая маленькая/ мать у бабки на груди").
-
Нас с сестрой 4 июля отправили из Ленинграда с детским садом в Ярославскую область, Некрасовский район. Смутно помню духоту в поезде, видимо, я потеряла сознание, очнулась от  тревожных слов, произнесённых надо мною завдетсадом Софьей Соломоновной Левитиной. Говорили о том, что какой-то поезд разбомбили.

Трудна и голодна была жизнь в Поповке. И всё же... "Что было хорошего в нашем деревенском житье?. – спрашивает Нина Королёва. -- И было ли хорошее? А ведь было! Сразу по приезде чудом показалось мне огромное поле цветущего льна. /…/Морозной зимой 1941-42 гг я впервые увидела снежные и ледяные узоры на окнах нашей избы".

В деревне, где поселили наш детсад, я впервые увидела целую телегу зелёных огурцов. Это было удивительно, ведь мама давала нам по нескольку кружочков, а тут сразу так много. Впервые я увидела пруд, покрытый плотной тиной и уток на нём. Мы проводили время на зелёных лужайках, пропадали в малиннике, словом, бестревожно окунались в прекрасную русскую природу, охраняемые преданными воспитателями.


Летом 1942 семья Нины вместе с вырвавшейся из блокадного Ленинграда матерью перебралась в уникальное место -- посёлок Переборы, обслуживающий лагеря Волгобалта – Волголаг. Там мать устроилась вольнонаёмным зоотехником. "Главное чудо, которым одарила меня судьба, была Наталья Ильинична Сац."
Н. И. Сац была осуждена на пять лет лагерей, как жена врага народа. Её муж Израиль Вейцер, нарком торговли, был расстрелян в 1938. Ещё до ареста Наталья Сац уже была всемирно известна. Она организовала в Москве два детских и один молодёжный театр. Работала над постановками в Берлине и Аргентине и получала приглашение остаться. Попав в сибирский лагерь, где находились в основном уголовники, она поставила с этим контингентом "Бесприданницу", которая шла на ура двадцать раз. Из Сиблага привезла целый чемодан написанных ею там статей о театре. В Переборах либерально настроенный начальник лагеря сказал ей, что она будет работать только "по специальности". Ей, заключённой,  поручили создать детский театр из ребятишек вольнонаёмных работников лагеря.
В 1967 году в "Ленинградской правде" появилась статья Нины Королёвой в виде письма, обращённого к Наталье Сац: "Наталья Ильинишна Сац, "Тётя Наташа", основатель детского театра! Вы, наверное, меня уже не помните – "актрису" и "балерину"…. А может быть, помните? Я играла Вторую ёлку в новогоднем спектакле про пограничников и немецких парашютистов, высадившихся в лесу". И далее идут бесценные воспоминания об этой удивительной женщине, "матери детских театров мира", -- звание, единогласно присуждённое на первом заседании международного центра АССИТЕЖ в 1965 году (ASSITEJ -- международный альянс специалистов детских художественных театров).
В главе "Послевоенный Ленинград" мы встречаемся с самым трудным возрастом в жизни человека. В июле 1945 года семья 12-летней Нины возвращается в родной  город. Нина идёт в шестой класс. Она приводит выписки из дневника. "Меня очень интересует, какая я? Умная или глупая, хорошая или плохая? Хорошенькая или уродина? Интересная или
скучная? Что меня ждёт? Что из меня выйдет? <     >  Я не умею работать над собой." Прослушав по радио "Молодую гвардию" Фадеева, спрашивает себя: "Вдруг я похожа на Стаховича?"
 Мечты о настоящей подруге. Влюблённости. Неустанные поиски своего "Я". И ещё одно обстоятельство – постоянное недоедание. Сразу после войны жилось нелегко, но семье Нины было особенно трудно. Продуктовые карточки в СССР отменили только в 1948 году. В семье был лишь один работник – мать и пять иждивенцев – трое детей и дед с бабкой. Запись в дневнике 5 декабря 1946 : "Я хочу кушать. Сегодня у нас на ужин – чай,  кусочек булки, кусочек хлеба, конфетка".
31 января 1947: "…Я живу будущим, не умею наслаждаться настоящим. Даже когда я ем что-нибудь вкусное (этот пример самый яркий сейчас), я не наслаждаюсь этим, а уже думаю, что же буду делать дальше." Рефлексии, вглядывание в себя, то, что тогда презрительно называлось "самокопанием".
Королёва с беспримерной отвагой делится с читателем своими тогдашними ощущениями. Она и в настоящее время беспощадна к себе  -- той, тринадцатилетней. Настолько, что, выписав некоторые вещи из юношеского дневника, рвёт тетрадку. "И этих выписок достаточно, чтобы показать, какой я  была набитой дурой, как не умела мыслить и анализировать события и собственный характер".  Не могу согласиться с такой её самооценкой. Я хорошо помню Нину Ошкадерову тех лет -- круглолицую красивую девочку с зелеными глазами и толстой золотой косой. Она часто прибегала на перерывах в нашу группу. Другие старшегруппники не снисходили до нас. Нина была нашей ровесницей, и с нами ей было весело. Мне она казалась очень успешной, вовсе не дурой, ведь она окончила школу с золотой медалью и уже в 16 лет стала студенткой Университета. Кроме того, я вижу в этих выписках себя: я тоже всё время вглядывалась в себя, сомневалась в себе и т.д. Помню ужасно глупые свои строчки: "Я, наверно, настоящий Гамлет, гордый себялюбец и позёр" А насчёт анализа событий, да и кто мог тогда их правильно анализировать? Взрослым это было не под силу, правда ведь утаивалась. Анализировать же собственный характер уже потому трудно, что в этом возрасте он только устанавливается.

В сентябре 1947 Нину Ошкадерову приняли в литературную студию Ленинградского Дворца пионеров. Литстудия Дворца пионеров была везением нашего детства и отрочества.
Со студийцами работало несколько человек: Поэты Леонид Иванович Хаустов и Елена Павловна Серебровская, критик Тамара Казимировна Трифонова и замечательный литературовед Ефим Григорьевич Эткинд. Но главным человеком для нас был и остался поэт Глеб Сергеевич Семёнов, который вёл практические занятия. Он объявил в самом начале, что не берётся сделать из студийцев поэтов, но сможет научить отличать плохие стихи от хороших. На самом деле, для тех, кто у него учился, влияние его было гораздо шире и длилось много лет. Глебу Семёнову посвящён отдельный очерк, но и в других главах просвечивает его образ.
А за стенами Дворца стояла жуткая идеологическая погода. Уже было постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", предавшее анафеме Ахматову и Зощенко, начиналась борьба с космополитами. И наши учителя не могли не реагировать на это. Я, например, помню, как Тамара Казимировна Трифонова выступала на общем собрании студии и объясняла, в чём провинились Ахматова и Зощенко. Такого же направления была Елена Серебровская, она одно время вела среднюю группу, в которую я ходила. Мы знали, что заведующая студией Гея Петровна Яблонская регулярно собирает наших учителей на промывку мозгов, и мы не раз видели выходившего из её кабинета Глеба Сергеевича с озабоченным и расстроенным лицом. В конце концов, его уволили. Когда мы встретились с ним уже после смерти Сталина, он, вспоминая об этом периоде, сказал одно слово: "Обидно".
И всё же, несмотря на внешние бури, Дворец был для нас оазисом счастья. Там царила особая атмосфера искусства. Рядом с нами в Художественном корпусе занимались юные художники и певцы. Устраивались отчётные и новогодние вечера. Воспоминания о Дворце стали в будущем нашим золотым запасом.
Вспоминая своих товарищей по студии, их стихи, Королёва старается проследить их судьбы. Она приходит к заключению, что творческими людьми сделались те, кто сумел преодолеть в себе "зомбирование". Зомбированием она называет самоцензуру, которую растили в нас, и обязательный оптимизм. Примером человека, не хотевшего или не пожелавшего сбросить вериги этого бремени, Королёва считает Юрия Голубенского.
"В 1940-е годы, смею утверждать, он писал лучше многих, и отточенные формулы его стихов запоминались. Из стихотворения "Сын":
У мальчика будут твои глаза,
А губы будут мои.
…………………….
Он будет твоей улыбкой сменять
Мой нахмуренный взгляд.
…………………………….
В нём будет закалка твоя и моя,
Твои и мои черты
И всё же он будет лучше, чем я
И даже лучше, чем ты".

От себя добавлю, что обнаружила в Интернете замечательное стихотворение Юрия Голубенского:

Мне снился бой, тяжёлый долгий бой,
Гремели танки, били миномёты.
Мне снилось, что склонился надо мной.
Нестроевик из похоронной роты
Дивизия ушла вперёд уже,
Над арьергардом тают клубы пыли,
Остался только я на рубеже,
В чужой земле навек меня забыли..
Мне снился город, где в гранитный берег
Колотится ломающийся лёд.
Мне снилась мать, она ещё не верит,
И девушка, она уже не ждёт.
Мне снилось, что проходят эшелоны
Вдоль перелесков, пашен и лугов
И что поют слепые по вагонам
Про чью-то легендарную любовь.
Мне снилось, что распутицу кляня,
Мои друзья домой, в Россию едут,
Мне снился дом, в который без меня
Они войдут отпраздновать победу.
Они войдут в него, смеясь, гурьбой,
Забыв о том, что с ними нет кого-то.
Мне снился бой, тяжёлый долгий бой.
Гремели танки, били миномёты.

Одарённый человек, не правда ли? И должен вроде бы понимать и чувствовать поэзию. Но именно он написал в 1963 году разгромную рецензию на первую книгу стихов Александра Кушнера "Первое впечатление". Статья, опубликованная 29 марта 1963 года в ленинградской комсомольской газете "Смена", называлась "Что такое настоящий поэт". Вот несколько цитат из этого опуса:

"Сборник А. Кушнера "Первое впечатление" в большинстве состоит из камерных, бедных мыслями произведений, зачастую идущих не от жизни, а от литературы".
"Предметом поэзии может стать отнюдь не всё подряд, что видит человек вокруг себя. Поэтическое зрение должно быть партийным."
"Вместо больших идей и злободневных мыслей в стихах его (читателя): вполне устраивает многозначительное созерцание поэтом собственного пупа".
"К поклонникам мелкотравчатой поэзии относятся и некоторые молодые ленинградские стихотворцы, главным образом воспитанники литературного объединения при Дворце культуры имени Первой пятилетки (перечисляются фамилии)".

Надо сказать, что литобъединением Первой пятилетки в то время руководил Глеб Семёнов. Так что этой рецензией Голубенский метил и в своего бывшего учителя. Нина Королёва называет эту статью несправедливой, "партийной" и доносительской. При этом у меня есть ощущение, что она не только порицает, но и жалеет автора, который больше всего навредил своим поступком самому себе, памяти о нём. О том, что чувствовал тогда сам Александр Кушнер, читатель может прочесть в его статье "Первое впечатление" в журнале "Звезда" № 8 за 2003 год.
Королёва считает, что несмотря на жёсткий идеологический контроль большинство студийцев "уцелело", и повзрослев, в уже "потеплевшей" обстановке они смогли преодолеть "зомбирование". Этому кстати помогало и то, пишет она,"что студия состояла из индивидуальностей, зачастую не принимающих друг друга". И дальше идёт рассказ Нины о схватке между Феликсом Нафтульевым и Леонидом Эфросом.
"Они учились в одном классе, и в школе произошло "чрезвычайное происшествие". Феликс выступил на комсомольском собрании с  обличением своего товарища, прогулявшего занятия потому, что боялся контрольной, списывавшего на контрольной и пользовавшегося шпаргалками. Эфрос пришёл в ярость, избил Феликса. Психологический вопрос: кто был прав? /…/Во Дворце пионеров всё это обсуждалось, -- разумеется, без преподавателей, после занятий, бурно…/…/
Спор между одноклассниками Феликсом Нафтульевым и Леонидом Эфросом стал началом моих размышлений о проблеме "Павлика Морозова", -- о дружбе, о праве друга на донос или – об обязанности комсомольца обличить друга… И – что такое "донос"? Рассказать о драке родителям – это был донос? Я сформулировала  этот вопрос для себя так: чтобы донести на друга, надо быть подлецом или достаточно быть комсомольцем? И однажды после занятий спросила об этом у Глеба Сергеевича. Он отшатнулся от меня, потом засмеялся и велел мне больше – никогда! никому! – подобных вопросов не задавать. Но их задавало нам само время".

Хочется отметить особую манеру повествования Нины Королёвой. Создаётся впечатление, что именно тебе автор рассказывает о том, что помнит, причем, как бывает в непринуждённой, естественной беседе, ассоциации вьются и цепляются друг за друга. Например, описывая общение со Львом Куклиным в дворцовские времена, Нина упоминает о том, что Куклин уже тогда собирал анекдоты. Отсюда рукой подать до еврейских анекдотов, рассказанных ей свёкром. А затем идут другие, слышанные и любимые ею. И, наконец, воспоминание о Сергее Вольфе, который был мастером изображения анекдотов.

К пяти главам, повествующим о детстве и отрочестве героини воспоминаний, ближе всего по времени примыкает очерк "Рукописи – горят". Это рассказ о сожжении в котельной Горного института второго сборника стихов поэтов, членов студенческого лито. В лито горняков входила и сама Нина Королёва. Кроме неё были ещё два участника со стороны –Александр Кушнер и Глеб Горбовский. Как много позже писала Майя Борисова, это было "содружество, в значительной степени прошедшее школу мастерства у Глеба Семёнова, связанное дружбами и влюблённостями". Уникальность  этого содружества заключалась в том, что, несмотря на любовь друг к другу и неизбежное взаимное влияние, каждый из них сохранил и развил свою творческую индивидуальность.
Итак, на дворе август 1957. Надо сказать, что с 54 года шло по нарастающей духовное раскрепощение. Поэты-горняки становились всё более известными: они часто выступали в студенческих общежитиях и на других площадках города. В 56 году вышел первый сборник лито Горного. Стали традицией ежегодные городские вечера поэзии в Политехническом  институте. Только что прошёл в Москве Всемирный фестиваль молодёжи и студентов и подарил тем, кто сумел там побывать, совершенно невероятное ощущение свободы и открытости. Но в октябре 56 грянули венгерские события, и в Советском Союзе стали снова закручивать идеологические гайки. 
За что же наказали молодых поэтов? Это и хочет понять Нина Королёва. Она анализирует стихи первого (1956) и второго сборников и приходит к выводу, что во втором мысль и мастерство более зрелые, отрицание злее, утверждение шире. "Концентрация таланта, -- пишет она -- превышает допустимую по советским меркам норму". (стр. 284). (С годами мы стали понимать, что с точки зрения властей это и есть криминал)
Сравнивая стихи первого и второго сборников, она прослеживает эволюцию участников. Мне дорог её подробный разбор стихов раннего Британишского. В его стихах сталкиваются, то спорят, то сливаются два начала. Два голоса. Первый принадлежит тому, кем он хотел бы стать, По его мнению, надо быть – простым, таёжным, свысока относящимся к городской цивилизации. В этом, считал юный геолог, и заключается настоящесть человека, как тогда говорили, сермяжная правда. Второй – тому, кем он был по своему рождению и воспитанию – интеллектуалу, эрудиту, сыну художника, для которого искусство – повседневность, и вопросы искусства – это вопросы выживания. Когда берёт верх первое, народническое начало, то получаются стихи a la "Тёркин" ("В бане").

Эх, люблю подраить спину!
В жизни главное – спина.
Коли вдруг жена погонит,
Замахнётся кочергой –
От неё тебя заслонит
Кто? – Спина, никто другой.
А когда с тобой  поладит,
Успокоится жена
И к тебе на шею сядет –
Кто кряхтит? – Опять спина.

Но в это же время или ещё раньше созданы и такие мощные и органичные вещи, как "Другу" ("Мне запах школы ненавистен"), "Смерть поэта" ("Когда страна вступала в свой позор.."). Замечательное стихотворение "Радость" о Девятой симфонии Бетховена из второго сборника принадлежит уже будущему Британишскому, о котором так хорошо сказал Илья Фаликов: "Сам человеческий тип В.Л. Британишского был задуман совсем иначе: для кабинетной тишины, для шелеста старокнижных страниц, для неспешных прогулок по набережной Невы, для созерцания старой архитектуры и т.д." – и далее: "Он свёл концы с концами – кабинет с тайгой, залив с океаном. "В необозримых пространствах России/ был мне, как посох идущему, дан/ мой петербургский инстинкт симметрии,/ дух классицизма, порядок и план" ". "Не бирже, но Эрмитажу".
Королёва отмечает удивительный взлёт поэзии Леонида Агеева, поместившего во втором сборнике, может быть, лучшие свои вещи. Причём в отличие от Британишского и Тарутина, ценивших в Леониде Агееве социальную заострённость, она обращает внимание на то, как он пишет. "Владение словом в стихотворной строке было у Агеева необыкновенным". В первую очередь это, конечно, "Дорога на небо", классика.

Дорога –
словно  трап на пароход –
шла на небо.
И шли по ней солдаты.
Я всё считал, считал, теряя счёт,
солдатские избитые приклады

Солдаты эти были для меня
какой-то неопределимой нации:
ни слов, ни самокрутного огня
ни песни, по которой догадаться бы!

Дорога шла, теряясь в облаках…
А у подножья вздыбленной дороги
все женщины,
все женщины в платках
стояли,
опечалены и строги

А сам я был повсюду.
 Я хотел
остановить идущих,
воротить их,
чтоб крик вдоль всей дороги пролетел:
вас дома ждут!
Домой идите!

Я всё хотел -- и ничего не мог.
И вот уже почувствовал спиною
солдатский перегруженный мешок
с обоймами, с тушёнкою свиною.
О флягу бьёт, качаясь, карабин,
и грязен пояс от гранат зелёных…

Передо мною – миллионы спин,
за мною – лиц обросших миллионы.

Есть определённая перекличка между "Дорогой" Агеева и стихотворением Нины Королёвой "О войне" ("По весеннему осиннику: тук-тук"...), также из второго сборника. Эти женщины, эти вдовы (все женщины, все женщины в платках) идут на поля работать. И если герой Агеева чувствует себя солдатом, уходящим в небо, то поэтесса внезапно обнаруживает на голове своей вдовий платок.

Крупным шагом, по-мужски, не семеня
Доля женская прошла возле меня.

На пути моём ручей возник: "Постой!"
Я гляжу в еловый солнечный настой.
Там лицо моё – старей и бронзовей,
И платок на нём – по-бабьи, до бровей.

Тонет венами набухшая рука.
То ли больше, то ли меньше сорока?
И когда, когда на голову мне лёг
Вдовий стираный-застиранный платок?


Подробно, с цитированием, излагается содержание стихов Лидии Гладкой, Глеба Горбовского, самого автора воспоминаний. Вывод: "ни первый, ни второй сборник не были антисоветскими, диссидентскими или контрреволюционными" Может быть, предполагает Королёва, поэтов наказали за стихи, которые не вошли в сборник. И тут в первую очередь нужно назвать стихотворение Лидии Гладкой о венгерских событиях:

Там красная кровь – на чёрный асфальт.
Там русское "Стой!" – как немецкое "Halt!".
"Каховку" поют на чужом языке,
И наш умирает на нашем штыке.

И вывод: сжигать сборник было глупо. А мне до сих пор не по себе, когда думаю об этой средневековой акции.


Мне хочется поговорить о жанре лежащей передо мной книги. Я уже писала, что "Встречи" представляют собой не воспоминания в традиционном их понимании, а череду очерков, расположенных в хронологическом порядке. Причём большинство этих очерков были опубликованы в журналах, когда Нина ещё и не помышляла о мемуарах.
Что же представляют собой сами очерки? К какому они относятся жанру? А по-разному. Не забудем, что Нина Королёва ещё  литературовед и историк литературы. Я бы отнесла часть её работ к необычной категории – к литературоведческим воспоминаниям, а может быть, точнее – к лирическому литературоведению. В эту категорию я бы включила главы "Наш учитель поэт Глеб Семёнов", "Собеседник Анны Ахматовой – Андрей Сергеев", "О Викторе Сосноре и его стихах", ""Живой классик" Евгений Рейн". В каждом из этих очерков даётся как творческий, так и человеческий портрет героя. Литературный анализ согрет квантами тепла, личной дружбы, и в этом необычность и притягательность.
В начале 6-й главы "Аркадий Семенович Долинин, Руфь Александровна, Руня Зернова …" Н. Королёва предупреждает, что прекращает описывать свою биографию, так как подошла к возрасту, когда характер её уже сложился. "Дальше, -- говорит автор, -- вехами моей жизни будут встречи с замечательными людьми. И мой рассказ будет о них…" Но читатель, успевший довольно близко познакомиться с детством и отрочеством мемуаристки, не может согласиться, чтобы его так просто и вдруг выставили из её жизни. Из предложенных ему глав он будет по крупицам собирать факты и по ним воссоздавать историю главной  героини.
Так в прекрасном, насыщенном интересными подробностями рассказе о писательнице Руфи Зерновой мы видим аспирантку Пушкинского Дома, которая во главе большой компании молодых поэтов приходит в квартиру Серманов. Это радостное начало многолетней дружбы.
Мы принимаем участие и в другом знобящем эпизоде. Последний вечер, прощание с Серманами, наутро улетающими в Израиль.
"Старые печальные люди разбирали оставшиеся бумаги /…/. Мне отдавали какие-то фотокарточки, листок с автографом Пастернака…Мы говорили, говорили, и уже был первый час ночи, и я заказала такси. Через полчаса диспетчер отзвонил, что машина такси номер такой-то вышла. Я попрощалась, спустилась во двор, вышла на улицу перед домом. Такси не было. Я ждала полчаса, час. Машины не было. Конечно, можно было взять первую попавшуюся другую машину, но тогда Серманам пришёл бы счёт за неиспользованный вызов. /…/. Наконец, машина подъехала. Меня окликнули: "Вы заказывали такси?" "Но это не тот номер машины!" "Ваша машина сломалась, прислали другую!" Я села на переднее сиденье рядом с шофёром, назвала  адрес. Проехали проспект Газа, свернули на канал, машина затормозила у моста, -- и на заднее сиденье с двух сторон одновременно сели два человека. Без единого слова, не спрашивая разрешения ни у шофёра, ни у меня. Мы поехали дальше в полном молчании. Я крепко сжала сумку с автографом Пастернака и решила: "Уж сумку-то я вам не отдам!"
Вспомнила рассказ об аресте Руфи и стала гадать, куда мы поедем. Если налево – то к Мойке, домой. Если направо – то на Литейный, к Большому дому. Свернули на Мойку. Я расплатилась и вошла в свой подъезд. /…/. Быстро вбежала к  себе на четвёртый этаж, двое сопровождающих вошли в подъезд следом за мной. Я добежала  до своей площадки, зажала в руке ключ и посмотрела вниз. Двое стояли внизу, задрав головы. Они смотрели на меня, я – на них. Всё это молча – без единого слова".

Это было не первое столкновение Нины Королёвой с Системой. Несмотря на "оттепель", ей пришлось пережить многое от властей, что заставило её написать : "что-то я эту оттепель мало помню". Её уволили из Пушкинского Дома за стихи крамольного содержания и за «несанкционированную» беседу с американским славистом, так же как она, писавшим диссертацию о Тютчеве. В Институте театра и музыки, куда ее взял на работу В.А.Мануйлов после Пушкинского Дома, ее первая начальница бурно выговаривала ей за то, что в её записной книжке  имелась фотография Анны Ахматовой. А в 1977 году, после публикации в ноябре 1976 в ленинградском журнале "Аврора" стихотворения "Оттаяла или очнулась", после того, как его перепечатали в США, а А.И.Солжеицын прочел его по радио «Свобода», ей было запрещено печатать стихи, выступать перед массовыми аудиториями и руководить литературными объединениями молодых поэтов. И уж конечно она стала невыездной. Что же было криминального в этом стихотворении? Счастливая в любви героиня необычайно остро чувствует окружающий её мир.

Как будто на землю вернулась,
На запахи дыма
На запахи речек медвяных,
И кедров зелёных
Тобольских домов деревянных,
На солнце калёных.

Однако город не отвечает ей улыбкой, которой она ждёт от него.

Но город, глядящийся в реки,
Молчит, осторожен.
Здесь умер слепой Кюхельбекер,
И в землю положен.
Здесь в церкви купчихи кричали,
Качая рогами.
Распоп Аввакум обличал их
И бит батогами.
И  в год, когда пламя металось
На знамени тонком
В том городе не улыбалась
Царица с ребёнком…

Героиня чувствует себя причастной "к беде и насилью", вершившимся в России, и это омрачает её счастье. Внезапно ей открывается страшная истина: "Кровава истории слава и тьма земляная!" и «Здесь мои корни и силы, И боль и короста...» Стихотворение и личное, и в высшей степени гражданственное. Возмущение властей вызвало упоминание о судьбе царской семьи ("В том городе не улыбалась царица с ребёнком…», и еще «Святые могилы России Оплакать не просто».), хотя не в Тобольске произошла жестокая расправа. Стихи мигом стали широко известны. Мне лично тогда же в 76 прочла их наизусть писательница-фантаст Ольга Ларионова.  Стали раздаваться звонки «доброжелателей»: «Тебя еще не посадили? Не выслали?»
Нина Королёва сохраняла юмор: «Выслали? Куда – на Запад или на Север?»  И писала стихи о милой Мойке:

Перед окнами моими
Мост и серая вода.
У меня их кто отнимет?
Да никто и никогда.

Только так ли? Так ли, ой ли?
Может в несколько минут –
Не пойду по доброй воле,
Так под руки поведут?
1977

Такие строки на пустом месте не рождаются.
Анафема висела над ней 12 лет. Но ей всё же повезло. Её вызвал к себе ректор Института театра, музыки и кино, в котором она тогда служила, и велел прочесть "монархическое" стихотворение: «Я не желаю узнавать о ваших художествах в Обкоме партии!». Затем он спросил: "Это всё?" – "Всё". – "Идите и работайте!". И она продолжала работать.

Две главы посвящены Ахматовой. В одной из них -- рассказывается о первых встречах автора воспоминаний с поэтессой, изучению творчества которой литературовед Нина Королёва впоследствии посвятила много лет. Она составитель и комментатор шести томов наиболее полного девятитомного собрания сочинений Ахматовой, автор входящих в это издание статей о жизни поэта, а также большого количества очерков в различных журналах и сборниках.
В самом названии – "Мы ахматовские гости" -- кроется некий вызов. Мы– ахматовские гости, а они – ахматовские сироты. "Мы" и "они" – это две группы молодых ленинградских поэтов конца 1950--1960-х годов. "Мы" – литературное объединение Горного института, которым руководил Глеб Сергеевич Семёнов. <…>"Они" – это те, кто составил ближайшее молодое окружение Анны Андреевны Ахматовой: студенты Технологического института Евгений Рейн, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев и немного позже присоединившийся  к ним Иосиф Бродский".
Далее, после краткой характеристики "их" идёт рассказ о последнем занятии ЛИТО Горного. Глеб Семенов был отстранён, и назначили нового руководителя Дмитрия Левоневского. Чтобы понравиться ЛИТОвцам, он предложил пригласить на занятие любого известного ленинградского поэта. И горняки назвали Ольгу Берггольц!
"Почему мы не ответили: "Анну Ахматову!"? А ведь она была жива, она ещё почти десять лет будет жива, будет жить с нами рядом, в одном городе!...Разумеется, не потому, что мы в школе изучали постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" и доклад Жданова. <…> Нет, просто Анна Ахматова в нашем сознании была далёким великим классиком, где-то рядом с великим Блоком. Пригласить на занятия  ЛИТО Ахматову -- было так же непредставимо, как пригласить в коммунальную квартиру княгиню Трубецкую или поставить в ленинградском дворце-колодце статую Родена из Эрмитажа"

Каждый открывал  для себя Ахматову своим путём и в свой срок. В школе было немыслимо услышать её стихи. Постановление 46 года висело над школьной программой.. Не слышали и во Дворце по той же причине. Но я думаю, не только поэтому. Почему-то Глеб Сергеевич не побоялся прочесть нам "Соловьиху" Бориса Корнилова, расстрелянного в 1938. И Заболоцкого, который только что вернулся из заключения, он нам читал в 1948 году: "Я трогал листы эвкалипта и жесткие перья агавы". Когда мне попались в каком-то журнале ахматовские "Щели в саду вырыты, не горят огни/ питерские сироты, детоньки мои", я подумала, что женщина, написавшая их, не заметила прихода Советской власти. Вот "В железных ночах Ленинграда по городу Киров идёт" это совсем другое дело, это по-нашему. Через годы именно это "незамечание" Анной Ахматовой советской власти, верность своим принципам наряду с её великим поэтическим даром, вызывали восхищение и поклонение.


 В школьные годы я обожала Блока. А в студенчестве с 1954 по 1958 в литобъединении мы увлекались Пастернаком, но не вспоминали Ахматову, как будто её не было.
По-настоящему я открыла её для себя уже в Израиле по контрасту с Гумилёвым. Какая глубокая и тёмная вода! Надо было попасть в обстановку, овеваемую вечностью, чтобы почувствовать весомость и точность её скупых слов. В острый период знакомства и привыкания к новой действительности стихи её всплывали сами:

Вечерний и наклонный
Передо мною путь.
Вчера ещё влюблённый
Просил: "Не позабудь!"
А нынче только ветры,
Да крики пастухов.
Взволнованные кедры
У чистых родников.

Всё верно, только с родниками у нас плоховато.
Итак, 3 марта 1961 года молодые поэты Нина Королёва и Александр Кушнер в сопровождении Лидии Яковлевны Гинзбург и Ирины Семенко  появляются в квартире на улице Красной Конницы, где жила Анна Ахматова.
Пятнадцать дневниковых страниц сохранили для нас фрагменты непринуждённой беседы, и мы можем представить себе Анну Андреевну в домашней обстановке. Она оживлённо разговаривает с Л.Я. и с Ирой Семенко. Разговор, конечно, о литературе. Королёва и Кушнер читают ей свои стихи. Несмотря на дружелюбие и естественность, ощущается некая царственность в её реакции. "При чтении -- Лидии Яковлевне: "Очень хорошо". И тут же мне: "Не всё, не всё…" "
Затем она читает своё. В числе других совсем недавнее "Смерть Софокла". "Когда прочла про Софокла, сказала: "Не получилось Я хотела передать легенду о том. как некоему царю рассказали про страшные беды и ужасы в его государстве, -- и тогда он понял, что умер Софокл". Лидия Корнеевна Чуковская отозвалась об этом стихотворении: "холодноватые стихи".
Из "Записок об Анне Ахматовой":
"Холодноватые?! – с яростью произнесла Анна Андреевна. – Рас-ка-лён-ные! – произнесла она  по складам, -- и каждый слог был раскалён добела.-- Просто у вас нет уха к античности. Для вас это пустое место. И Дионисово действо и легенда о смерти Софокла – звук пустой. А это должно быть внутри, вот здесь – она показала на грудь, -- этим надо жить… И стихи мои о смерти Софокла так существенны для понимания отношений между искусством и властью. Должных отношений. Это урок.
Я промолчала. Не упомянула уж о неудачной строке:"Сам Дионис ему снять повелел осаду", где слова слипаются, --"снять повелел", -- чего вообще у Ахматовой не бывает. (Ведь ударение логическое на "снять", а ритмическое на "повелел"…) Насчёт темы – поэт и власть, и преподанного здесь власти урока – это я, конечно, уловила. Что же касается античности – похвастаться нечем: и в самом деле я ею не жила и не живу, я ведь человек "грязно необразованный", как говорит о себе кто-то из героев Достоевского, но ведь вот и Библию я знаю , и более чем худо знаю – она для меня мертва – а вот "библейские стихи" Анны Ахматовой: "Лотова жена", "И встретил Иаков в долине Рахиль" – они для меня Библию воскрешают." Здесь я присоединяюсь к Лидии Корнеевне.
Глава 13 называется "Собеседник Анны Ахматовой Андрей Сергеев". Начинается издалека. В конце 50-х молодая ленинградская поэтесса Нина Королёва попадает в мансарду Галины Андреевой, где регулярно собираются участники московской группы Леонида Черткова, поэты и переводчики, интеллектуалы, переводившие с английских и французских оригиналов, минуя подстрочник. Они принципиально не  принимали официально печатавшихся поэтов, даже если это были Борис Слуцкий и Давид Самойлов. В группу Черткова входил и Андрей Сергеев. Затем идёт рассказ о творчестве Андрея Сергеева. Цитируются его стихи, но больше – переводы. Целиком приводится пьеса Андрея Сергеева "Гамлет", примерно 300 (!) строк. Становится ясно, что за собеседник был у Анны Андреевны.
Впервые он пришёл к ней в январе 1960 года. В 1998 году незадолго до гибели Андрея Сергеева Нина Королёва записала его необычайно интересные воспоминания об их встречах и беседах. Разговор с великой поэтессой шёл на равных. Он во многом не соглашался с ней. Но и любил и понимал её глубже других. "Чудом было претворение в её поэзию самой нашей страшной действительности". Пронзительно его стихотворение  о похоронах в Комарово.

С её кончиной кончилась эпоха" –
Твердили они все до одного,
Скрывая плохо
Восторг по поводу того,
Что в самом деле кончилась эпоха.

Ораторы, как призраки, стирались,
Расслаивались, зыбились, текли.
Отчётливая зримая реальность
Уверенно ушла за край земли.

Нам было видно вдалеке,
На чёрной греческой реке
Гребца с оболом за щекой
И тот , живее, чем живой,
Преображённый смертью облик:
Огромная и светлая, как облак,
Душа её стояла над кормой.
Равно открытая друзьям,
Нам, провожавшим здесь,
И тем, встречавшим там,
И я не отыскал названья
Для этой встречи и прощанья.


Наступило время заканчивать мой отзыв. За рамками рецензии остались главы, о которых тоже хотелось бы поговорить. О Борисе Слуцком, о Викторе Сосноре, О Глебе Семёнове, о "живом классике" Евгении Рейне, о замечательной непрочитанной поэтессе Наталье Карповой. Но пора и честь знать. Нельзя так долго напрягать читательское внимание. В заключение я хочу сказать об удивительном свойстве воспоминаний Нины Королёвой. Они написаны так искренне, безыскусно и доверительно, что вызывают немедленное желание написать свои. Один наш общий с Ниной друг, прекрасный поэт  Виктор Берлин, в ответ на мои просьбы рассказать о своём детстве и о своей семье, яростно отнекивался. Но "Встречи в пути" что-то освободили в нём, и он написал прекрасные страницы о своих родителях, об эвакуации, о школе, причём удивил нас своей подробной и точной памятью.
Большую часть книги составляют рассказы о "других". В этих портретах запечатлена интереснейшая эпоха, в которую нам посчастливилось жить. В то же время эта книга о личной жизни автора, главной духовной составляющей которой является Поэзия. Но лучше всего об этом её же стихами:

В прошлом веке, в прошлом веке
Мы с тобою родились.
Прожурчали, точно реки,
В половодье налились,
В луговине обмелели,
Пробежали под мостом…
Годы, месяцы, недели –
Тихий выдох… а потом –
В двадцать первом новом веке
Будет юность к нам строга…
Но таинственные реки
Орошают берега…
И за то, что мы навеки
Со стихом сопряжены,
Парапетами, как реки,
Мы от бед ограждены, --
От измены, от забвенья,
От сердечных новых ран, --
И поэзии смятенье,
Точно волны в наводненье,
Нас уносит в океан…

В прошлом веке, в прошлом веке
Мы с тобою родились, --
И с поэзией , как реки
С океанами, слились…
Елена Иоффе
8 июня 2012, Гиват Зеев, Израиль.


Рецензии
Horoshaya publikaciya, informativnaya.
Izvini za latinicu - ya na rabote, a na translit ptosto vremeni netu.
Interesny Tvoi debuty na site. S uvajeniem, Valery

Валерий Хатовский   27.03.2017 09:03     Заявить о нарушении
Валера, только сейчас прочла твою рецензию. Спасибо за поддержку!Привет Соне.

Елена Иоффе   04.06.2017 19:42   Заявить о нарушении