Превратности судьбы сэра Джона Фальстафа

КОГДА ДЖУЗЕППЕ ВЕРДИ завершил трагедию «Отелло», это казалось достойным венцом славной творческой карьере обожаемого, но, увы! – дряхлеющего композитора. Мало кто ожидал от 75-летнего старца каких-то новых свершений. И уж точно никто не знал, что великий мастер в глубине души давно мечтал сочинить комедию или оперу-буфф, как только судьба ниспошлёт подходящий сюжет.
Судьба приняла облик либреттиста, который июньским днем 1890 года объявился в Милане с томиком Шекспира в руке. Звали его – Арриго Бойто.

КАК И КО ВСЯКОЙ ГЕНИАЛЬНОЙ ЛИЧНОСТИ, у нас имеется масса вопросов к Уильяму Шекспиру. Начиная с пресловутого «шекспировского» вопроса о том, кто же является автором его произведений.
Версий тут множество, и на шекспировский вопрос даются поистине шекспировские ответы – противоречивые и даже взаимоисключающие.
Нас же здесь беспокоит вот что: зачем по окончании многогранной и виртуозно-сложной трагедии «Генрих IV» Шекспиру заблагорассудилось сочинять халтурный фарс «Виндзорские насмешницы»? Это тот случай в шекспироведении, когда сторонники «вопроса» начинают подскакивать в креслах.
Одним из наиболее ярких и незабвенных персонажей в «Генрихе IV» был сэр Джон Фальстаф - старый, толстый и вконец опустившийся пьяница-рыцарь, воплотивший в себе, с точки зрения благородного человека, все самое омерзительное; и, в то самое же время, он неизменно внушает искреннюю симпатию.
«Итак, припряжем подлеца!» – сказал Гоголь в «Мёртвых душах» о Чичикове. Примерно то же самое должен был думать и Шекспир, тщательно возводя огромное здание «Генриха IV», по пяти актов в двух частях. Фальстаф здесь олицетворял собою развал феодализма: уход в небытие заповедей христианской  веры, рыцарской доблести и загадочной «чести», которая всегда заставляла некоторых людей действовать против своих собственных интересов - таких называли «благородными».
Отстаивая свою попранную честь (уж как они её понимали), умерли Гамлет и Лаэрт, Отелло и Кориолан, а в «Генрихе IV» - юный Гарри Перси. Да и самому Шекспиру приписывают афоризм: «Моя честь – это моя жизнь; обе растут из одного корня. Отнимите у меня честь – и моей жизни придет конец».
Для Фальстафа всё это – не больше чем пустая болтовня. Послушаем его логические умозаключения в прозе, как они изложены у Шекспира («Генрих IV», акт V, сцена 1):
«Еще срок не пришел, и у меня нет охоты отдавать жизнь раньше времени. К чему мне торопиться, если Бог не требует ее у меня? Пусть так, но честь меня окрыляет. А что если честь меня обескрылит, когда я пойду в бой? Что тогда? Может честь приставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от раны? Нет. Значит, честь – плохой хирург? Безусловно. Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого – неощутима. Но, быть может, она будет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ.»
Мы только что ознакомились с грядущей новой моралью атеизма, Разума и «целесообразности». Пока еще Фальстаф по инерции считает себя рыцарем и перед всеми выставляет себя героем. Но это уже человек новой формации. Когда феодализм начнёт разлагаться в России, там тоже появится новый театральный персонаж со словами: «У меня ничего заветного нет; найду выгоду, так всё продам, что угодно».
«Вот и весь сказ?..» Нет, ещё не весь. Фальстаф, какой он ни есть пошляк и подонок, выполняет также роль придворного шута: его суждения безжалостно точны, замечания остры и прозорливы, он смотрит в корень вещей и там, где бароны клянутся в верности или ссылаются на обстоятельства, мгновенно различает ложь и предательство – как правило, безошибочно. Когда мятежник Вустер уверяет короля: «Я заявляю: не искал я распри», Фальстаф, которого вообще никто ни о чем не спрашивал, комментирует с ленинским прищуром: «Бунт на пути валялся, – он и поднял».
Таков Фальстаф в трагедии «Генрих IV».
К сожалению, с «Виндзорскими насмешницами» мы получили взамен всего лишь старого дурака в невнятной комедии нравов. Полноте, кричат историки, Шекспир ли это?.. Да, писалось на заказ, но уж для королевы-то, заказчицы, можно было постараться?..
Ответа нет, но мне кажется, что с любой другой фамилией на обложке эта пьеса была бы обречена на забвение. Фальстаф в ней беспросветно глуп и доверчив, но что хуже всего – жалок. Когда его бьют, он хнычет, раскаивается и просит у всех прощения. Прежний Фальстаф из «Генриха», хитрый и бесстыжий, который нигде не лез за словом в карман и на всё находил возражение или оправдание, никогда бы себе не позволил такого позора!
Как не позволил бы и Чичиков. Гоголь сжёг продолжение «Мёртвых душ». Поэтому в литературоведении не существует «гоголевского» вопроса.

ЗДЕСЬ НАМ ПОРА ВЕРНУТЬСЯ к Верди, который всё это время читает либретто, присланное Бойто и тут же строчит ему свой ответ: «Великолепно! великолепно! никто не сделал бы это лучше тебя! Какое счастье заявить публике: мы вернулись! Приходите и смотрите!»
Мы привыкли ругать либреттистов – и справедливо! – за искалеченные литературные первоисточники. Но Бойто повёл себя мудро и, «поправляя» автора пьесы, частично вернул Фальстафу былой шарм неунывающего прохиндея, а плоской комедии придал новую глубину и трогательность. Последим за партитурой:
Действие первое. Жулики Бардольф и Пистоль отказывают Фальстафу в помощи соблазнить сразу двух замужних дам, ибо совершенно справедливо полагают, что лично им от этого не перепадёт никаких выгод. Оба при этом заявляют, что им не позволит это сделать честь (так и у Шекспира). Но тут внезапно Фальстаф поёт маленькую арию, где есть такие слова:
    Можно ли честью вам наполнить желудок? Нет!
    Прирастить сумеет честь вам руку? О нет!
    Иль ногу? Нет! Иль палец? Нет! Или волос? Нет!
    Она не исцеляет. Ведь это слово пустое.
    А чем оно вас прельщает?
    Звук пустой и короткий. Что в нём толку!
    А может честь воскресать умерших? Нет!
    Дать молодость старым? Не может!
    Зачем напрасно так чести добиваться,
    поклоняться, гордиться? Иль вдруг запачкать грязью!..
    Право, честь не нужна мне, нет!
Как не узнать тут вольного переложения монолога из «Генриха IV»?
А вот начало третьего действия. Фальстафа только что выбросили в Темзу из окна. Он крайне несчастен и произносит восхитительный речитатив:
    Мир проклятый… Мир вероломный…
    Мир злобный…
    Ужели на свете жил я так долго
    и поражал людей отвагой
    затем, чтобы меня в корзине грязной
    вдруг швырнули в канаву...
    Когда бы это брюхо меня не поддержало,
    я утонул бы. Страшно вспомнить!
        (раздумчивая пауза)
    Мог захлебнуться… (ещё пауза)
    Подлый мир… Благородства нет… Всё погибает…
Нам и так уже впору залиться слезами, но Фальстаф продолжает нагнетать скорбь:
    Да, старый Джон, да, да, как одинок ты.
    И скоро твой час настанет;
    с тобою навсегда исчезнут и мужество, и доблесть!..
Весомо помолчав, старый Джон сужает фокус философских наблюдений от мироздания до зеркала:
    Ну и денёк прескверный! Помилуй бог!..
    Какой я толстый!.. Волосы седеют…
Здесь он отпивает первый глоток вина. Радостно слышать, насколько точно музыкальные узоры Верди живописуют воскресение умирающего. И вот уже лицо Фальстафа расплывается в безмятежной улыбке:
    Славно попить винца и у камина греться.
    Очень славно!
    Стоит только выпить вина –
    и к чёрту мрачные мысли...
Мы будто бы слышим торжествующий хохот старика Верди, который нас просто разыграл, и не можем не рассмеяться вслед за ним.
Но самое грандиозное, как мне кажется, происходит в конце оперы.
Фальстаф окончательно повержен. В комедии его было жалко – с такой садистской радостью его избили глупые тётки, их недотёпистые мужья и бесчисленные дети, которые почему-то не спят в полночь.
Но в опере сэр Джон распрямляется и бесстрашно выговаривает мучителям такие слова:
    Вы готовы от смеха просто лопнуть.
    Что ж, смейтесь. Но только знайте:
    вам без меня была бы жизнь скучна,
    и вы давно бы тут подохли все от скуки!
Товарищи, этого не было у Шекспира! Но это – снова настоящий Фальстаф, неисправимый нахал и фанфарон, которого ничем не прошибёшь! И этот монолог оказывается посильнее всех «yippee ki-yay» из фильма «Крепкий орешек».

ПРЕМЬЕРА ОПЕРЫ состоялась 120 лет назад – в 1893 году, в миланской «Ла Скала». Её ожидал столь огромный успех, что одни только овации самому Верди длились целый час. Это была музыка молодого человека, а не старого ворчуна: мощная, остроумная, отточенная.
«Никто не сделал бы это лучше тебя!...»