Доброжелатель. Часть 2. Гл. 10

Глава 10
Пистолет
Спалось Карсавину плохо. То ли в самом сне, то ли с улиц слышал он сквозь липкое забытье выстрелы, крики, рычание двигателей, лязганье танковых гусениц. Хотелось так и переждать, в тёплой провальной постели, в тёмном удобном пространстве всё случившееся с момента его приезда в Москву, стремительное и болезненное время передвижений и переживаний, вторичную разлуку с Ксюшей, демонстрацию, избиение людей, встречу с бывшим сокурсником, весь нелепый ужас происходящего в городе, будто бы приснить самому себе случившееся и открыть глаза в том прошлом, которое не требовало ни понимания, ни отмщения, ни обиды. Но внутреннее напряжение было столь ощутимым, столь настойчивым и объективным, что сон отступал, утопал в картинках, фрагментах, мелькании знакомых и неизвестных ему лиц, в переплетениях случайных людских сюжетов и немилосердного хода истории, видимо, слепой и бесчувственной, но от этого лишь более враждебной и немилосердной, ему хотелось выкарабкаться из полусна-полудна вверх, к ясному белосинему небу с прохладными больничными облаками и стерильной чистотой голубого катка, по которому скользили в попарном танце чуждые человеческому существу фигуры из мира воздушных балов. Но ноги соскальзывали, усталость скопилась ещё до окончательного пробуждения, и когда Карсавин открыл глаза, день из-за съёжившихся штор показался мучительно-ослепительным, ненужно чистым и ясным.
«В такие дни хорошо видеть мир в последний раз», – подумал он, но игривый тон оказался непринят, завис в воздухе, хотелось знать, что произошло ночью, хотелось вновь звонить Ксюше, но мысли о всех последующих попытках Пётр запретил себе сразу же, раз и навсегда. Теперь надеяться было не на что, следовало действовать.
Он сразу же включил на полную громкость звук телевизора, чтобы слышать новости, пока будет мыться, но успел только выдавить белую зловещую гусеницу на топорщащиеся усики щётки и тут же бросился в комнату, поскольку как раз передавали об утренних событиях у Дома Верховного Совета. По экрану мелькали кричащие люди, танки смешно подрагивали, словно игрушки с кончающимся заводом, столбы дыма поднимались сквозь сито окон, вернее, тоненькие струйки сплетались в тяжёлые жгуты, те же, в свою очередь, уже и составляли мощные, будто вывешенные из горящего здания полотна чёрной материи: люди выбрасывали траурный флаг, сдавались, а внизу продолжали стрелять, убивать, давить гусеницами.
Бежать было некуда, сопротивляться бессмысленно, совершённое преступление передавалось по всем мировым программам, как последнее развлекательное шоу из России, с живыми актёрами и статистами. Его новая демократическая родина смотрела пустыми глазницами посольства на происходящее, и никто не требовал от президента объяснений, никто не бросался с пеной у рта защищать права человека, видимо, тех, кого убивали, цивилизованные собратья перестали считать людьми, или это были какие-то особые люди, без права на жизнь и защиту. Великая русская интеллигенция шипела в предрасстрельной ночи на площади рядом с Моссоветом, истеричные экономисты, филологи, члены неизвестных в природе партий верещали в микрофоны о сопротивлении фашизму, о необходимости раздать простому населению оружие, и в этом их безудержном кликушестве вдруг звучал отчаянный страх, страх провокатора, вдруг оказавшегося один на один с теми, кого он и подбивал на бунт.
Пётр видел знакомые лица понимал, что больше не сможет говорить с людьми, которые, если быть точными, были прямыми соучастниками всего того, что происходило уже утром и в полдень, и трупы оттаскиваемых людей у Белого Дома, и раненные, и глазеющее на это семьи и благонамеренные домочадцы с фотоаппаратами в руках, всё это были осколки одного большого зеркало, в которое вдруг в ужасе взглянул на секунду русский народ и сам же и отшатнулся, выронил блестящую скользкую поверхность, но она всё продолжала отражать уродов, сумасшедших, извращенцев.
Где-то там, среди чёрных и пятнистых продолговатых тел, застывших в разных позах под ярким осенним солнцем, мог лежать его приятель, кто-то из увиденных им вчера ночью стариков, юношей, девчонок, и он сам мог оказаться среди трупов, если бы остался до утра, и поэтому близость смерти, её нешуточность ощущалась наяву, как реальность, вырвавшаяся за рамки телевизионного экрана: это на него смотрели и смеялись люди в толпе на Киевском мосту, это в него целился тяжёлый подрагивающий танковый хобот, будто неземное насекомое вышло на охоту – искать людей с горячей и честной кровью.
Пётр быстро собрался и побежал к уже связанному навсегда с безнадежным чувством бессилия месту, ткнулся с разбегу в милицейский заслон, показал паспорт гражданина США, паспорт лежал в пальто, в наружном боковом кармане, минут за десять он продемонстрировал его несколько раз – всякий раз, когда останавливали, – и, наконец, оказался в одном из близлежащих к расстрелянному дому дворику.
Было совсем не холодно, Пётр даже расстегнул тёмное полушерстяное пальто, очень дорогое с виду, потёр лоб. Слышались совсем рядом автоматные выстрелы, одиночные и очередями, громкие матерные фразы, танки грохотали, уползая в свои дальние норы, выли разбуженные сигналы-охранники в стоящих повсюду машинах, пахло дымом и гарью, чёрный шлейф выползал вверх из-за крыши соседнего дома, видимо, Карсавин дворами подошёл совсем близко к месту событий. Под ногами лежали принесённые ночным ветром листья, жёлтые, оранжевые, красные – все полутона цвета крови, но праздничные, торжественные, твёрдо уверенные в своём скором возвращении в чёрную парную землю, весеннюю канитель возрождения и расцвета на растопыренных пробудившихся ветках. Впереди, стоило перейти через двор с мусорными баками, мечтательными кошками и плотными высокомерными голубями, виднелся проём следующей арки – дворик был проходным, как многие подобные ему в этих московских спокойных окрестностях.
Пётр вздохнул, прижмурился, пытаясь слиться с окружающим миром, забыть хотя бы на время медленного взлёта голубей и движущейся по плавной траектории кошки обо всём, что случилось с ним и о том, что происходит совсем рядом, слух словно замер, звуки стушевались и в этой искусственной тишине вдруг возник силуэт: из дальней арки выбежал растрёпанный молодой человек в пятнистой униформе, лицо его было покрыто сажей, левая рука неестественно болталась и было видно, как медленно падают алые шарики на серое дно дворика. Человек бежал прямо на Карсавина, за его спиной, пока из-за уже преодоленного им угла, раздавались топот и выстрелы – видимо, это были преследователи, лицо юноши увеличивалось в размерах, широкое, с распахнутыми в безумной жажде жизни глазами, мокрое и тоже в пятнах крови, в правой руке он держал пистолет. Карсавин остановился, не зная, что делать – бежать ли от этого вооружённого господина, просто ли стоять, попытаться ли спрятаться в каком-нибудь ближайшем подъезде? как вдруг бежавший остановился и сквозь судорожно клокочущий воздух, входящий и вырывающийся из его лёгких помимо воли, просипел: Спасай, старик, спасай, а то меня с оружием пристрелят на месте, что-то тёплое ткнулось в ладонь Карсавина, он непроизвольно сжал руку, а защитник Дома Советов уже скрылся в следующей, оставшейся за спиной Петра арке, и оттуда повернул влево, в спасительные проходные дворы.
Пётр понял, что через минуту его схватят уже вбегающие в проём, из которого мгновение назад, ещё с оружием, вырвался и человек в пятнистой форме, такие же, но громкие и с наглым охотничьим блеском в глазах солдаты, мгновенно отвернулся и сунул за пояс брюк то, что было у него в руке. Он едва успел застегнуть пальто, как услышал: Стоять, сука! Сильные руки схватили его за плечи, бросили в стену жёлтого уютного домика, он ударился носом, хлынули слёзы, а грубый голос продолжал Руки на стенку, ноги на ширину плеч и не двигаться, пристрелю, манда, как падлу.
Руки стали хлопать Карсавина по спине, затем по карманам,  ага, что-то в кармане есть, закричал тот же голос, видимо, командир. Карсавин слышал сзади вновь судорожные выдохи, но воздух как бы подчинялся этим натренированным лёгким, он выходил и входил словно по команде, солдаты замолчали, командир рассматривал то, что вытащил из кармана пальто.
Бля, паспорт, кажись, не наш, кто по-иностранному хиздит? Он передал паспорт какому-то солдату, тот прочитал юса, блин, кажется, американец, Карсавин понял, что это шанс – ворваться в недоуменную беседу бойцов, резко обернулся, увидел направленный в него автомат и тут же быстро, неожиданно высоко и сварливо заговорил по-английски. Он говорил, боясь хоть на минуту прерваться, жестикулировал, указывая в направлении посольства США, затем стал бить себя в грудь, ещё громче, фистуля и захлёбываясь, будто это он убегал только что от догнавших его солдат, заговорил на ломанном русском со страшным акцентом: граждынин Эмерика! Конзул, скэндал! Солдаты слушали.
Пашка, мы, бля, влипли, кажется, чуть мудака америкашку не пристрелили, вот скандал бы был – при этом слове Карсавин согласно закивал –  фотография-то его? спросил другой, командир поднёс к лицу Петра страничку с фотографией, теперь на него смотрели сразу два американца, один глянцевый, с надутыми щеками, зализанными назад волосами, гордый, и второй покрытый красными пятнами, испуганный, но очень похожий на первого.
Засрал, старичок? – ласково спросил он Карсавина. Тот сделал вид, что не понимает, пожал плечами, не бздо! командир похлопал Карсавина по плечу, скажи, Димон, что-нибудь по-ихнему, он протянул Петру паспорт, а молодой солдатик произнёс We are sorry, подумал ещё, напрягся, добавил: Big pardon, comrade! и через мгновение солдаты уже вбегали в следующую арку.
Голубь вновь сидел на асфальте, клевал зёрнышки у металлического ящика, кошка вновь спала, бросив наивные попытки поймать птицу, так же лежали листья, Карсавин стоял, чувствовал, что у него дрожат губы, что рубашка пропитана потом и неприятные прохладные струйки стекают сзади по затылку, по шее за воротник, затем он резко вздохнул, выдохнул, ещё раз, ещё раз, расстегнул пальто, хотел вытереть мокрые руки о рубашку под пиджаком, ткнулся в оттопыренный пояс, нащупал рифленую рукоятку, вытащил. В руках у него был пистолет. Настоящий. В этом он не сомневался, хотя ни разу не держал такого в руках. Он пистолета слабо пахло порохом, совсем недавно из него стреляли. Карсавин огляделся. Кроме всегдашних дневных завсегдатаев из птичьего и кошачьего мира вокруг никого не было. Он повертел пистолет в руке, понюхал ствол, нашёл предохранитель, нажал на него, затем спрятал пистолет вновь за ремень, прикрыл пиджаком, застегнулся.
Могли и пристрелить, если бы нащупали, – подумал он.