Голос

               
                повесть


               
1

         Петр работал вполсилы. Боялся, что это снова случится, – он сорвет голос. В дуэте можно положиться на партнера. Если чувствуешь себя не важно, другой человек тебя вытянет. У него был бас – у Марины сопрано. Их голоса хорошо сочетались. Лидерство он с готовностью уступал ей. Чувствовал себя слишком усталым, чтобы отстаивать свою точку зрения, спорить. Но, если требовалось, он вступал в полную мощь, и зрители ахали.
          В его исполнении, несмотря на непроницаемую маску, чувствовалась затаенная боль. И он, сам того не желая, доносил это до аудитории. Веселая Марина умела его растормошить, и он ей был благодарен за это. Деловые отношения, ничего личного – он не собирался переступать черту.
          Стресс снимал выпивкой, понимая: для голоса это вредно. Марина только плечами пожимала.
          - С ума сошел, что ли?
         - Отстань, - огрызался он. Она дулась, потом щебетала как ни в чем не бывало. Марина давно перестала болезненно реагировать на его смены настроения. Она ценила Петра – кто еще согласится добровольно уйти в тень, дав ей возможность тянуть одеяло на себя? Ей хотелось наслаждаться вниманием публики. С Петром они были контрастной парой: мрак и свет. Вечно нахмуренный, замыкающийся в угрюмом молчании мужчина и сияющая, улыбчивая, в душе жесткая и целеустремленная девушка, моложе него на пятнадцать лет.

               
2

          Им аплодировали. Марина, уставшая до изнеможения, делала вид, что безумно счастлива. Петр наоборот – почувствовал прилив энергии. Со сцены ему уходить не хотелось.
          Если бы все это было двадцать лет назад! Тогда он умел радоваться успеху. Сорок лет – это не старость, но он чувствовал, как внутри холодеет. И  утрачивает способность получать удовольствие от простых вещей.
          Отец сказал: «Петь в ресторане? Мой сын?! Ни за что». Мать устроила сцену. И он пошел в технический ВУЗ учиться на инженера.  В понимании его  родителей - настоящей мужской профессии.
           Унылые лекционные часы, чертежи, уравнения, формулы. Он, стиснув зубы, заставлял себя играть роль примерного ученика. Петь перестал совсем – даже на дружеских попойках. Сидел мрачнее тучи. Жизнь казалась бессмысленной чередой серых дней. Далеко не у всех призвание стать инженером, но никто, кроме него, не считал это трагедией. Родителям удалось настоять на своем, и ему как будто бы кислород перекрыли.
 Пять лет назад он решил шутки ради поучаствовать в шоу – воспринимал это как авантюру. Его голос брал за душу – у членов жюри слезы на глазах заблестели. Они шумно сморкались. Пытались выразить свои восторги, но получалось топорно, косноязычно.  Петр дошел до полуфинала. И продюсер Марины решил рискнуть – попробовать спеть один из мировых хитов так, чтобы получился контрастный дуэт. Их голоса слились так удачно, что у него возникла идея – а не работать ли вместе? Она очарует мужскую аудиторию, а он – женскую. Зрителей вдвое больше. Они хорошо дополняют друг друга. Марина нахмурилась.
           - Я самодостаточна, - заявила она.  Петр вдруг рассмеялся.
          - Ты будешь солировать, я не собираюсь соревноваться с тобой.
          Очень долго она подозрительно приглядывалась к нему. Пыталась на сцене его затмить. Но в результате успокоилась и расслабилась. Когда она уставала или перенапрягала голос, на него всегда можно было положиться. Стабильный, надежный, не очень амбициозный, он стал ей импонировать.
           Женщины писали Петру безумные письма по электронной почте. Вешались на шею. Наверное, в юности он оценил бы все это. Но сейчас…
          - Ты не старик, - Марина решила его поддразнить. – А хмуришься, будто тебе уже стольник.
         - Я так себя чувствую, - буркнул он.
          Нельзя сказать, что он вовсе не испытывал удовольствия, стоя на сцене рядом с Мариной и купаясь в женском внимании. Но мысль о родителях, которые теперь разговаривали с ним сквозь зубы, все отравляла.
         - Ну, что ж, соловей… - голоси, - процедила мать. Отец вообще бросил трубку, когда Петр начал рассказывать ему о своей новой работе.
          Его это мучило. Он и сам себе не признавался, что восторги толпы не дают самого главного, – признания людей, которые произвели его на свет и когда-то радовались и грустили с ним вместе.
         «Маринке повезло», - думал он. Родители понимают, поддерживают, даже деньги дают на ее авантюры. Она одержима славой. А он… эмоционально перегорел, надломился.
          Больше всего Петр боялся спиться, как отец. Тот и сам не заметил, в какой момент покатился по наклонной плоскости. И оказался в психушке.
Иногда он его навещал. И видел кошмарные сны: собственное лицо, преобразившееся в безумной гримасе и будто опутанное болотной тиной, - вот его будущее. Выпивая, он движется ему навстречу, – шаг за шагом.
Нет, не дай бог!..

               
 3

- Мне тут пришло в голову… - Марина захлебывалась от переполнявших ее эмоций. – Пусть строгие критики фыркают, а мы с тобой выиграем.
- Так какая такая гениальная мысль тебя осенила? – Петр едва заметно улыбнулся – уголками губ. Марину это подбодрило – значит, он в настроении разговаривать, спорить… Она научилась по малейшим мимическим изменениям считывать его душевное состояние.
- Знаешь, сколько красивых инструментальных пьес классиков – с отчетливой запоминающейся мелодией? Мировые хиты! Мы будем делать вокальные версии. Это куда интересней, чем перепевать Уитни Хьюстон и Тину Тернер.
           - Нас консерваторцы распнут.
- Ну, это как сделать…
- Приведи пример.
- Прелюдии Шопена – одну за другой. Не все, конечно. Самые популярные, мелодичные.
Петр задумался. А почему бы и нет? Это выгодно: платить никому не надо, искать композиторов, чтобы сочинили для них посредственные песни, - а гениальных в наше время попробуй найди, да и то хватит их на один-два хита… Он решил довериться Марине. Его бас и ее пронзительно ясное, ослепительное, как солнечный луч, сопрано – это те контуры, которые вместят любое эмоциональное и колористическое наполнение. Рисковать она любит, да и он сам в глубине души – авантюрист.
Ему были близки народные украинские песни – возможно, сказалось происхождение по линии отца. Более мрачные, угрюмые, меланхолические по сравнению с русскими – они притягивали публику как магнит. И язык – на редкость музыкальный, на нем очень удобно петь. «Светит месяц» он исполнял сольно – вполголоса, постепенно усиливая затаенный драматизм вплоть до вскриков в кульминационные моменты. Публика реагировала восторженным ревом.
Отец в детстве называл его «Петро» - ему нравилось, как это звучит. Петр любил свое полное имя – оно казалось монолитом, а уменьшенное «Петя» - будто принадлежащим беспомощному младенцу.  Он воспринимал это как сюсюканье и раздражался. Марина это заметила и стала в шутку именовать его Петруччо - как героя шекспировской пьесы «Укрощение строптивой». Он делал вид, что немного злится, но в глубине души его это устраивало.
Как бы ни враждовали политики, искусство – зона объединения. А русские всегда тянулись к культуре поляков и украинцев – иные чуть ли не больше, чем к своей собственной. А те до хрипа отстаивали свою самость, не желая растворяться в общем понятии «славяне». Ни Петру, ни Марине все эти споры были не интересны, они искали ключи к зрительским сердцам, и те открывались. Практически с первого раза.
Им не пришлось воевать за любовь аудитории, в этом смысле их называли любимчиками Фортуны. Лучшим дуэтом, какой состоялся после окончания вокального конкурса и отбора полуфиналистов. Они не победили. Но идея Петра об объединении усилий, подхваченная продюсером Марины, оказалась удачной и прибыльной.
Вернувшись домой, он сразу же включил радио. Фортепианное интермеццо Брамса Ми-бемоль мажор. Петр сразу же успокоился – что-то большое, казалось, вошло в него и заполнило внутреннее пространство целиком: будто открылись все двери, и один из неведомых ему доныне внутренних голосов пригласил к огоньку – согреться. Вежливо и повелительно одновременно. Он опустился на диван, не раздеваясь. Закрыл глаза.
В середине вдруг этот же голос вдруг оборвался, и Петр услышал другой – надсадный, жалобный, но не сдающийся. Так родной и близкий ему внутренний мрак снова подал сигнал: это твое. Сердце, казалось, застыло. Он даже зажмурился. Вот она – его суть. Горькая. Но для слушателей эта составляющая была привлекательной – они именно эту украинскую «горчинку» в нем и полюбили. Средняя часть произведения будто срослась с ним – ему казалось: он вынул ее из себя и облек в звуки. Как будто сам сочинял.
И вот снова просвет – но уже далекий… как будто музыка расширилась, но ему в этом пространстве уже места нет. Он поймал себя на том, что тоскует по середине пьесы.
Ему хотелось бы усиления мрака. Доведения его до колокольности, погребальности. Только так он отвел бы душу. И понял себя до конца. Может, и выплакался.
Он позабыл, что это такое…

               
 4

Вот до какой степени долгие годы нелюбимого труда все в нем выхолостили. Казалось, эмоциональность должна была заржаветь – отчасти так и случилось. Он не мог насладиться успехом. Петру он даже не льстил.
Может, Марине пришло бы в голову и это произведение разложить на голоса, но ему не хотелось ей рассказывать о том, какое впечатление на него произвела эта музыка. Она была ненасытно любопытной. И что-то ему подсказывало, что дистанция необходима, иначе их отношения только испортятся.
Жеманность здесь исключалась. А простота и суровость его манеры оказалась бы тем, что нужно. Марина могла их усвоить – она вообще была крайне восприимчивой. Но даже ради процветания общего дела ему не хотелось делиться с ней всеми фантазиями, которые могли мимолетно промелькнуть в его сознании.
В Марине был звездный блеск, а в нем – глубина. Она и не думала влюбляться в Петра, относилась к нему иронически. Ей нравились лукавые юноши с наигранной томностью во взгляде, манерах, интонации. Он наблюдал за тем, как она заигрывала то с одним, то с другим музыкантом, боясь, что они воспримут все слишком серьезно. Марина любила завоевывать расположение застенчивых пареньков, относясь к ним с долей материнско-сестринской нежности. Те видели в ней мощную пантеру, Диану-охотницу, и, робея, позволяли распоряжаться собой. Она должна была повелевать. А Петр только делал вид, что подчинялся. И это ей было прекрасно известно.
Она меньше всего хотела бы показаться сладкой мурлыкающей кошечкой, хотя могла воспроизвести такие интонации. Марине хотелось казаться на сцене крутой. Больше всего ей подходил мужской брючный костюм, как у Марлен Дитрих. Она любила военную форму и в клипах в ней щеголяла. Как и многие ослепительные блондинки, в характере которых есть волевое начало, Марине боялась, что ее могут воспринять как некий голливудский стандарт. Свои тонкие черты подвижной смешливой физиономии она старательно нивелировала – так, чтобы не выпирали исключительно яркие веки, ресницы или губы. Носила растянутые майки и брючки. На сцене изредка позволяла себе предстать во всем блеске своей красоты, облачившись в сияющее золотистое платье без бретелек. Но отдельные слушатели приходили в такую неистовость, что их приходилось чуть ли не выпроваживать из зала. И в глубине души она побаивалась во что-нибудь влипнуть. Им не нужны были неприятности.
Петр – скала, он ее защитит. Пусть только попробуют криминальные типы потребовать, чтобы певица упала со сцены в их объятия и провела время в гостиничном номере с бутылкой водки. Ему достаточно было сжать кулаки, и такие мужчины невольно ретировались. Она, шутя, называла его своим телохранителем.
На сцене они гармонировали – мощный, внешне сдержанный, но крайне напряженный внутри, смуглый накачанный солидный мужчина, которому шла импозантная лысина. Кокетливая и стойкая грациозная девушка, которая смешно морщила нос, глядя на его грустные темные глаза, и подпевала тоненьким голосочком. А потом вдруг взвизгивала – это были ее любимые «цирковые» трюки, которыми Марину еще в училище научили поражать воображение публики.
Она завораживала и шокировала, а он трогал сердца. До поры и времени сам того не желая.

               
 5

Hurt Кристины Агилеры они репетировали уже третий день подряд. Хитрый Петр знал, что делал, когда предложил партнерше петь самые высокие и виртуозные места этой песни, вибрировать на кульминации, в то время как сам «скромненько» выбрал низы. Теперь он изучил реакцию публики и знал: ему удается растрогать тихими низкими нотами, тщательным пропеванием каждого вокального миллиметра музыкальной ткани.
Марина видела, как их слушают в студии, и злилась, сама толком не зная, почему. Он как обычно уступил ей лидерскую роль, но трепет вызывали именно те места, которые исполнял он. Начальные ноты – спокойное отрешенное задумчивое вступление привлекало больше, чем ее вокальная эквилибристика.
- Как ты этого достигаешь? – спросила она напрямик, когда они остались наедине.
- А ты догадайся.
- Хм… наверное, тембр – твой.
Ей действительно не удавались низкие песни, хотя очень хотелось круто, по-рокерски прохрипеть что-нибудь со сцены, вращая микрофон в соответствии с брутальной ритмикой американской песни. Но только верхи звучали обворожительно. Ее сопрано по высоте, упругости, ясности, чистоте, звонкости приближалось к колоратурному. Ей даже пару раз делали робкие предложения изучать академическое пение.
Но Марине избегала всякой сладостности, мечтая совсем об ином образе. А Петр заставляет дамочек трепетать… притом, что его-то в слащавости не упрекнешь. Да и лицо – непроницаемая маска. Каменная глыба. Как будто скульптура плачет изнутри, и это каким-то образом СЛЫШНО.
- Да ладно, Маринка, не заводись. Я берегу голос. Не хочу его надорвать. Тебе больше всего подходит комедия и эксцентрика. Но что я могу сделать с тем, что у нас плакать любят?
- Ну, то-то, - она ему подмигнула. На его счастье кажущаяся на сцене взбалмошной, а на самом деле предельно дисциплинированная, партнерша была отходчивой.
Со временем он может избаловаться, благодаря чувствительным женщинам средних лет. И решить, что можно делать сольную карьеру. Но Петр чувствовал себя неуютно, когда внимание было направлено только на него одного, и прекрасно понимал, чем обязан Марине. Благодаря ее отвлекающим маневрам он освоился, избавился от своих страхов и даже стал получать удовольствие от каждого звука, который стремился сделать эмоционально насыщенным, даже если пел полушепотом. Да и он мог наскучить… во всяком случае, Петр этого опасался.
Они действительно начали работу над четвертой прелюдией Шопена – это было похоже на диалог двух людей, которые пытаются расслышать друг друга. Марина нежно-нежно тянула верхние ноты, чувствуя себя уверенно и в среднем регистре, он будто пытался мягко ей возражать или подавал реплики. Отступление от четких контуров мелодии и гармонии было минимальным – ни в коем случае нельзя было перебарщивать. Но это задача долгая, трудная. Делать кое-как им не хотелось. Знатоки помидорами закидают.
- Знаешь, чего мне хотелось бы? – неожиданно для самого себя Петр, устав, разоткровенничался с Мариной. – Все восторги я променял бы на искренний интерес… самых близких людей. Ты счастливая, родители тебя поддерживают.
- Это я так говорю, - она смахнула слезинку. – На самом деле…
Вот как! И сколько таких, как он? Почему Петр вообразил себя единственным непонятым сыном во Вселенной? Ему вдруг стало смешно. Он увидел свое отражение в зеркале и заметил: смущенная растерянная улыбка ему идет. Он мог бы на сцене шутить. Кто знает, сколько всего еще в нем нераскрытого?
- Я вот тебе завидую. На нас ходят-то одни дамочки. Они от меня фыркают, зато думают: какой мужик на сцене – скромный, надежный…
- Да брось!
- Это правда.
- Без тебя я бы быстренько им надоел.
- Они этого не понимают.

               
6

Сначала зрителей привлекала Марина – мощный эксцентрический непредсказуемый энергетический ураган. А потом и его разглядели.
Но было произведение, которое Петру хотелось исполнить одному. Сделать из него вокализ. Первая часть четырнадцатой сонаты Бетховена, известной широкой публике под названием «Лунная», звучала как песня без слов. Сдавленное рыдание. Сдерживаемая буря, которая уже не разрывала на части, а гасла… Это явно мужское произведение. Сольное. Словно написанное для него.
Идею ему подсказал продюсер.
- Здесь одновременно марш и ноктюрн – вслушайтесь: маршевая мелодия с отрывистым ритмом и лирическое сопровождение восьмых. Да еще педаль. Когда-то я в детстве играл, и педагог долго мне объяснял, чтобы до меня дошло. Это траурный марш. Или мужская молитва. Несбывшаяся мечта о счастье.
- Я боюсь браться за такие вещи.
- Это ты зря. Страх все убивает – любые зачатки вдохновения. Ну и пусть критикуют. Но ты попробовал!
Сколько он раз переслушал первую часть – и не сосчитать. А страх все рос и рос, Петр уже мысленно будто читал критические отзывы в средствах массовой информации, интернете. И мысленно съеживался. И завидовал дерзости своей партнерши. Той даже было бы интересно пойти на откровенную провокацию – лишь бы заставить о себе заговорить.
Но Марину не растили родители, которые были вечно всем недовольны. Хотя бы в детстве ее желание заниматься поощрялось, никто ее не пугал смутным не стабильным будущим и сомнительными дивидендами. Мать Петра смотрела на него как на врага, который смеет даже мысленно ставить под сомнение нарисованную ей вполне внятную и обыденную картину его взрослой жизни.

               
7

Петр помнил, когда впервые потребовал у родителей, чтобы они не смели его называть Петей, Петькой, или, боже упаси, Петенькой… Как какого-то лопуха недоделанного – так ему это тогда представлялось.
- Как же тебя величать? – развеселился отец, глядя на шестнадцатилетнего сына, набычившегося и надувшегося от осознания важности своей персоны.
- Да вот так. Петр.
Мать попыталась было вмешаться, но он остановил ее повелительным жестом.
- Ну… ты у нас уже взрослый.
Он действительно так себя ощущал. До чего скучно было сидеть за школьной партой, как какой-то салага, и выполнять все эти задания… когда тянуло к совсем иной жизни, казавшейся ему тогда верхом взрослости, неописуемой крутизной.
Петр дорос до возраста, о котором говорят: «Не хочу учиться, а хочу жениться». Только жениться он тоже не хотел – еще чего не хватало! Дома мать пилит, а тут еще с соплюшкой какой-нибудь объясняться… Нет, хотел он другого – шататься по улицам со своими друзьями, курить, пить водку и смотреть на окружающий мир презрительным взглядом. Когда учителя стали звонить домой и жаловаться на его прогулы и нежелание заниматься, отец принял на редкость мудрое решение.
- Вырос, значит? Не надо учиться уже?
Петр неопределенно пожал плечами – это казалось ему очевидным.
- Значит, так… Летом пойдешь подрабатывать в цех. Может, тебе понравится? Тогда бросишь учебу, начнешь жить самостоятельно… ты же этого хочешь?
Парень был настолько наивен, что внутренне возликовал. Ура! Свои деньги! Свободное время! Теперь он оттянется… по полной программе!
И только погрузившись в унылые будни рабочих низкой квалификации, которые беспробудно пили, он так ужаснулся, что понял, зачем на самом-то деле отец решил преподать ему этот урок. Через две недели он прибежал домой, достал учебники по математике и физике и заорал: «Буду, буду я заниматься! Найдите мне репетиторов».
Он занимался целыми днями, не обращая внимания ни на погоду, ни на звонки своих бывших дружков, порвав сразу со всеми. А поскольку Петр был не лишен способностей к точным наукам, он наверстал все упущенное, и год спустя был принят таки в институт!
- Ну, что… это лучше, чем с выпивохами в цехе? – отец откровенно торжествовал. Они с матерью победили. Преодолели сопротивление сына.
Петр вздохнул с облегчением. Он теперь точно знал, чего он НЕ хочет! Инженером – так инженером. Это лучше, чем оказаться, как в пьесе Горького, на самом дне.
Тогда-то отец и начал спиваться – сначала чуть-чуть, минимальными дозами… Жена и не думала его останавливать, веря его в здравый смысл, чувство меры, которыми тот так гордился. Но Его Величество Алкоголь хитрее людей, изворотливее, он знает, как одержать верх над самыми осторожными и разумными.

               
8

     Петр по сей день вспоминал свой недолгий бунт – несколько месяцев шатания по дворам с бутылкой водки – как пусть и нелепое с чьей-то точки зрения, по щенячьи глупое, но все же счастье! Он ощущал себя очень крутым. Надменно, чуть ли не брезгливо разглядывал он примерных мальчиков, которые возвращались из школы. Несколько раз он даже, подражая дружкам, попробовал сплюнуть – это казалось ему невероятно мужественным. А уж матерные анекдоты, которыми он щеголял, наслушавшись их в подворотне своего дома, и вовсе переводили его в ранг тех, кто горделиво плюет на толпу и живет по своим законам. Во всяком случае, так ему все это представлялось тогда.
Сейчас он беззвучно смеялся, когда пытался воскресить в памяти образ этого донельзя наивного, при этом, как все подростки, высокомерного лопуха. А блатные песни!
- Это музон не для хлюпиков, понял? – говорили его старшие товарищи. И он, желая понравиться им, хихикал.
- Конечно!
- Это о жизни.
«Музыки о жизни» или, как ее стали позже именовать, шансона, он наслушался так, что впору было выть на луну. Шансон  - это французская песня, причем здесь все наши «мурки», бандитские саги? Откуда это нелепое желание наших братков примазаться к Франции? Или им просто слово понравилось?
Ему и тогда казалось, что все это скучно невообразимо. Несколько типовых сюжетов:  Манька недождалась братка из тюрьмы;  Анька променяла братка на мента или «мусора» (как называли тогда милиционеров) и сдала милиции всю братву; во время суда выясняется, что один из членов банды – сын прокурора (как вариант – это может быть дочь), это вообще уже напоминало индийский фильм «Правосудия!» Во всех песнях пелось о мести, причем всегда одинаковой – удары ножом. Разлюбила? Убью! Не уважаешь? Зарежу! А прокурору, узнавшему о своем роковом отцовстве в зале суда, оставалось только одно: схватиться за сердце, свалиться у всех на глазах и прохрипеть напоследок: «Я! Это я виноват!» Петру казалось – про прокурора даже интереснее, настолько надоели истории про ревность и месть.
«Оля любила рекУ, Оля реки не боялась. И по ночам, по ночам в лодке с любимым каталась. «Оля, ты любишь меня?» Оля, шутя, отвечала: «Нет, не люблю я тебя…» В блатных песнях такие шутки чреваты. Сразу же вынимают нож… дальше – понятно. В общем, она дошутилась. Как и все эти девицы, которые истекали кровью так же, как в песне «Мурка»: «С первого удара девушка упала. Со второго лопнул черепок. С третьего удара девушки не стало. И потек кровавый ручеек». Интересно, как это «черепок» может лопнуть?.. До такого еще не додумались даже авторы детективных романов.
Петр был потрясен, узнав, что эти песни любят родители самых отъявленных хулиганов, с которыми он теперь тусовался. А они были вполне приличными людьми, некоторые из них даже начитанными. И тогда еще он задумался над странной особенностью нашей культуры: человек может считать себя интеллектуалом или интеллигентом во всех отношениях… кроме музыки. Он будет читать Толстого, любить Леонардо да Винчи, смотреть фильмы Тарковского… но когда речь зайдет о его музыкальных пристрастиях, может выясниться, что ему нравится «Мурка».
А Петр «шансоном» был сыт по горло на всю оставшуюся жизнь. Он понимал, что как не всем дано чувство слова (и они косноязычны), так же и с музыкой… кто-то не ориентируется в мире звуков, не понимает, когда музыкальная мысль убога. Не музыкант по природе.
Причем многие, даже закончив музыкальную школу (куда их родители запихнули насильно), так при своих вкусовых пристрастиях и остаются. Не поняв, не почувствовав разницу между хорошей и плохой музыкой, как бы преподаватели ни пытались им ее объяснить. И им совершенно никак Бах, Бетховен… что называется - ни уму, ни сердцу.
Петр понимал, что они в этом не виноваты. Как и, к примеру, дальтоники. Это природная данность.               
               
               
9

- Мои поклонники пишут, что посмотрели мои клипы, снятые еще до нашей встречи с тобой, и разочарованы. По телевизору я американские и европейские суперхиты исполняла, а там… ну, это для нашей публики… ты понимаешь, - Марина была мрачнее тучи. Она критики не терпела. Но, побаиваясь Петра, не решалась дать волю своему настроению, старалась держать себя в руках. Они устали от репетиций в студии и решили сделать небольшой перерыв.
- А сколько их у тебя?
- Четыре.
- Значит, я почти все посмотрел. Три из них точно видел.
- Что скажешь? – она с напускным безразличием отвернулась.
- Гремучая смесь: блатняк (или шансон), разухабистый приблатненный опять-таки рок, гламур… Сразу на все вкусы, да?
- А что плохого в желании нравиться?
- Марин, ну ты как-то… определись… Понятно, тебе хочется поражать, удивлять… Но лучше, если все это будет в каких-то рамках…
- Ты тоже считаешь, что эти клипы – вульгарные? Так в интернете пишут.
- Тебе нужен честный ответ?
-  Да нет… не нужен, - она вздохнула, наморщила лоб, закурила сигарету. – Я сама его знаю.
- Зачем тогда спрашивать у меня?
- Ты скажешь: на Западе этой вульгарности меньше, там все то же самое сделано с бОльшим вкусом. Но живем-то мы здесь, нам надо себя продавать…
Она продолжала говорить, как будто оправдывалась перед ним или перед самой собой, Петр в какой-то момент перестал ее слушать. Он вновь и вновь задавал себе вопрос: почему он совсем равнодушен к Марине? Роскошная женщина, на сцене – пантера. Рождена для звездных бродвейских ролей.
Но все в ней слишком бросалось в глаза, было чересчур очевидным – как внешние ее данные, буквально ослепляющие своим блеском, так и внутренние: стальная воля, бойцовский характер, жажда победы любой ценой. И это не было преувеличением. Петр не сомневался: такая на все пойдет ради успеха… и не осуждал ее. Даже завидовал. Ему бы ее живую целеустремленность… Он с годами превратился в высохшее озеро, от которого только место осталось.
Но и в юности Марина не привлекла бы его. Он любил вглядываться, открывать людей для себя, может быть, ему льстила мысль, что только он один видит, сколько заключено в том или ином человеке, которого окружающие до поры до времени не выделяют. Так было с немногочисленными друзьями. И с женщинами…
Не яркие, не кричащие всему миру и каждому встречному о том, какие они… вроде бы сливающиеся с природными красками – умеренными, спокойными, умиротворяющими. И вместе с тем со скрытой усмешкой, едва заметным лукавством – чересчур простодушных или слишком прямолинейных девушек он не любил.
Петру нравилась в женщинах скрытность, его влекли ускользающие, нежные, кажущиеся эфемерными девушки, которые на самом-то деле были себе на уме. Вся эта сумма качеств часто встречалась в польках. Вот его излюбленный тип – хитрая панночка. В глаза не бросается, а случайно остановившийся на ней взгляд отдыхает…
Может быть, виновата властная мать, из-за нее он боялся женщин четко очерченных – и внутри, и снаружи. Видя угрозу своей свободе и независимости. Девушки, которые привлекали его, казались полной ее противоположностью – хрупкие с виду, гибкие внутренне… Их можно было бы уподобить аккордам импрессионистов, а маму – фанфарам.
А с чем он сравнил бы Марину? С так любимой классиками темой охоты у медных духовых и ударных инструментов. Такой она представлялась ему – воительницей. На сцене она воевала за них двоих. И ему это нравилось.
Поклонницы возмущались тем, что она его якобы оттирает. Если бы они знали, что его все устраивает именно так, как есть, но сказать прямо он это не может! С годами Петр стал склонен к переутомлению – он знал, что оно не физическое, а нервное, но поделать с собой ничего не мог. Слишком он интроверт… устает от людей, суеты и шума. Ему стало казаться, что он и от музыки устает.

               
 10

Если он и бывал счастлив, то как-то уж очень по-глупому. Или натура его была слишком иррациональной, чтобы большинство разумных людей его поняли? Бася (уменьшительное от Барбары), с которой Петр познакомился во время летних каникул, когда он закончил третий курс института, не говорила ни «да», ни «нет», о чем бы он ее ни спросил. Она избегала какой бы то ни было определенности, все замечания ее плыли в тумане, взгляд нежнейшего серого оттенка глаз будто таял. И его, как всегда, неотразимо притягивал этот туман, эта блеклость, ажурная дымка.
Она была по-ребячески беззаботна, не хотела думать о роли жены, ей нравилось плыть по жизни с беспечностью избалованного ребенка. Но ему было плевать! Петр каким-то таинственным образом твердо знал, что как раз такая ему нужна, он хотел заботиться, опекать, вразумлять… и при этом боялся наскучить.
А  Бася все ускользала и ускользала – никогда он не чувствовал, что связь их крепка, даже когда они стали жить вместе (бабушка Баси уехала на полгода в Варшаву, оставив ей временно квартиру в Москве). Ей как будто доставляло неосознанное удовольствие его мучить, изводить недосказанностью, будто случайными намеками на возможность разрыва. Он,  поняв, что тоже испытывает от этой игры своеобразное удовольствие, чувствовал, что привязывается все больше и больше… Петр стал сам себе напоминать собственную мать с ее желанием все контролировать и, осознав это, ужаснулся.
Ему запомнился их разговор с Басей накануне ее отъезда. Тогда он не знал, что расстаются они навсегда.
- А что тебе стоит потом, когда ты предъявишь этот несчастный диплом родителям, пойти получать второе образование? Будешь работать, по вечерам ходить на уроки вокала… так многие делают.
- Да я уже думал об этом…
- Ты вот говоришь, в ресторанах заказывают блатняк… Тут ничего не поделаешь. Этот как с речью… Одни понимают разную речь, другие только определенные выражения…
- Ты о чем?
- Ну, ты, например, читаешь стиль речи разных эпох, и до тебя доходит смысл. А до многих – нет, они не воспринимают витиеватые или сложные фразы, обилие эпитетов и метафор… им это вообще не понятно. Они могут усвоить только самую примитивную речь, приправленную матерком, – для особого аромата. Так же и в музыке. Что с этим делать? Не знаю!
Бася играла на скрипке, когда-то даже подавала надежды, но бросила заниматься – по ее словам, из-за банальнейшей лени.
Сколько в нем было эмоциональности тогда, целый кладезь неизрасходованных чувств! Желание спорить, искать…  Но вдруг Бася исчезла, сообщив ему сухо в записке, что передумала и решила вернуться к приятелю, который ее ждет в Варшаве. Он – уже состоявшийся мужчина, а Петр навечно останется маменькиным сынком.
Ему казалось – не может быть, чтобы все это было всерьез… Она вообще редко бывала серьезной. И выражений таких не употребляла, описывая свою предыдущую жизнь как фейерверк приключений. Но он порой замечал ее грустный разочарованный взгляд.
Разговор о музыке был самым осмысленным из всего, о чем они вообще говорили. Она на удивление ясно вдруг все сформулировала, как будто думала на эту тему – из-за него. И ей стало не интересно… все, что связано с ним.
Человек настроения. Это ему было ясно с первого взгляда. Мать права – ненадежны такие, как Бася, жди от них что угодно… Но он ничего не мог поделать с собой и влюблялся только в воздушных. Неуловимых.
А когда позвонила бабушка Баси и, рыдая, сказала, что внучка ее умерла так внезапно и глупо, приняв по ошибке не то лекарство, Петр не поверил.
Нет, нет, нет, нет, нет…

               
11

Когда он стал гаснуть, преждевременно стариться? Нелюбимая работа, правильные и разумные женщины, которых он был совершенно не в состоянии полюбить… Внешне все эти перемены были незаметны – он казался крепким как дуб, набирающим силу, расцветающим. Но глубоко внутри шел иной процесс – отмирания. И попытка его поучаствовать в конкурсе была чем-то вроде агонии… Вдруг он встряхнется и… оживет?
В конкурсах такого формата важно было набрать членов жюри, умеющих говорить. Это было даже важнее их умения петь. Потому что анализ выступлений конкурсантов – часть шоу, иной раз ничуть не менее интересная, чем пение. А иногда – и более. Зрители, затаив дыхание, слушали этот анализ, многие ради него и смотрели. Когда впоследствии стали экспериментировать, меняя состав жюри, зрители сравнивали новых наставников с самыми первыми – и в пользу первоначального состава. Ораторов среди новых было не много. Зрители допускали, что на самом деле не они решают, кого оставить в шоу, а кого исключить. Они создают видимость независимости. Но говорить - уж извольте! Иначе смотреть это все очень скучно.
Ему в этом смысле не очень-то повезло. Он попал к тем, для кого говорить на камеру – наказание. Так что и комплименты, и критика прозвучали несколько невразумительно.
- Знаете, здорово, ноты такие… Но в то же время хочется и других нот… - бормотал его будущий наставник. – Таких, понимаете… ну…
- Повыше?
- Вы как себя в верхнем регистре чувствуете?
- Достаю середину второй октавы.
- Ух, ты! И звучит как? А ну-ка спойте…
Ему пришлось взять эти ноты. Члены жюри один за другим как эхо повторили, что «диапазон хороший, диапазон хороший».
- А все же низы у вас лучше.
И они снова один за другим повторили, что – да, низы лучше. Все они казались милейшими людьми, смотрели доброжелательно, всегда готовые восхититься. У одних это было наигранным прекраснодушием, потому что таков формат шоу, у других – абсолютно искренним душевным порывом.
 Петру и в голову не приходило досадовать на их запинающуюся, изобилующую повторами, речь, он и сам был не особо речист. Говорить терпеть не мог, молчать мог часами, днями, неделями, отделываясь от окружающих междометиями и ничуть этим не тяготясь. Это забавляло болтушку Марину и полностью раскрепощало ее – можно было произносить вслух монологи любой длины, он ничуть не стеснял ее в этой потребности и даже делал вид, что вникает в ее проблемы, время от времени весьма уместно кивая.
Систематического музыкального образования он не получил – занимался то с одним, то с другим преподавателем… но инстинкт музыканта пока еще его не подводил. Нельзя было назвать его безошибочным в принципе – таких вообще не бывает в природе, потому что это не точная наука, а все-таки некая вкусовщина. Но он чувствовал музыку, выигрышную для него, которая может продемонстрировать его скрытый эмоциональный потенциал. А, как все интроверты, он и сам не подозревал о том, сколько в нем спрятано. Поэтому реагировал на особую затаенность музыки – ее развертывание во времени, когда чувство (в его случае чаще всего это было горе – такие он выбирал песни)  имеет возможность продемонстрировать все свои стадии: от приглушенного повествования в прошедшем времени до обнажения нерва, яростного прорыва, молнии и постепенного затихания – возвращения внутрь, в свой панцирь.

               
12

- Ваш отец чуть не умер… Он хочет с вами поговорить, - слегка сонный женский голос вывел его из оцепенения, когда после окончания выступления Петр сидел в гримерной, чувствуя такую опустошенность, что его это стало пугать: «Да я как старик… нет, что-то не то со мной… надо провериться…» Мысль не новая, но его беспокоило то, что состояние это возвращается – и каждый раз застает его врасплох.
- Хорошо… Уже еду.
Врач-психиатр оказалась спокойной женщиной немного старше него. Она вглядывалась в лицо Петра как профессионал – он чувствовал это.
- Со мной… что-то не так?
- Мы с вами позже поговорим, - невозмутимо отозвалась Софья Сергеевна. – А сейчас пройдите к отцу. Он вас ждет. Так поздно мы родственников не пускаем, но вдруг… он не доживет до утра?
Петр молча прошел в палату отца. Другой пациент уже спал – после уколов нейролептиков здесь спят круглосуточно. Он придвинул стул к кровати растерянного старика, который бормотал что-то себе под нос. «Скоро я таким буду», - подумал Петр, и эта мысль его не ужаснула. Слишком давно он погрузился в болото апатии… или смирения? Он не знал, как можно назвать это состояние, но чувствовал, что оно нездорово.
- Скажи мне честно, ты пьешь? – взор отца был ясным – давно Петр не видел его таким.
- Нет… практически.
- Я думаю, у тебя тот же диагноз, что и у меня.
- Ты о чем?
- Это тогда началось… Мне было столько же, сколько тебе сейчас. Бывает, что это вдруг начинается в среднем возрасте – около сорока. Плюс минус несколько лет.
- И что это… за болезнь?
- Маниакально-депрессивный психоз. Его лечат таблетками. Я, дурак, не понял, что болен, решил по нашей русской привычке, раз настроение ни к черту, так надо выпить – и станет лучше. С этого все началось. Вместо того, чтобы лечиться, я пил… Теперь я все понял. Боюсь только, как бы и ты… не начал.
- Опиши мне симптомы, - Петр был поражен. Ему это и в голову не приходило.
- У человека резко меняется настроение – то полный упадок и нежелание жить, то вдруг – эмоциональный градус подскакивает… Он не знает, что делать с собой, пытается изменить свою жизнь, совершает странные поступки… странные для окружающих, которые не понимают, что так больной борется со своим состоянием.
- То есть… такие вот смены?
- Качает… шатает эмоционально… как на американских горках. Вверх-вниз, туда, сюда… Есть лекарства, которые это нормализуют, стабилизируют фон… Но бывает, что после такой терапии чувства вообще приглушаются, притупляются… человек теряет способность смеяться и плакать. Но все-таки это лучше, чем пить. Уж ты мне поверь.
- Интересно… а ты не воспринял мое участие в вокальном шоу, желание петь как симптом этой самой болезни?
- Отчасти…
- Почему-то меня это не удивляет.
- Ну, ты же знаешь, я к музыке… Она меня как-то… не трогала. Никогда. Не могу я иначе к этому относиться. Может, не понимаю чего…
- Пап… - Петр и забыл, когда так обращался к отцу. – А ты почему решил, что я болен? Я так плохо выгляжу?
- Нет. Но глаза… этот взгляд твой… В общем, спроси у врача, она говорит, что это…. бывает наследственным. Поговоришь с ней?
- Поговорю.

               
 13

Софья Сергеевна ждала его в кабинете. Психиатры привыкают ничему не удивляться. Но Петр заметил, что ей как-то не по себе.
- Отец, сам того не понимая, вам сослужил хорошую службу. Глядя на него, вы поняли, как со стороны выглядит…
- Пьянь?
Она замялась.
- Пациент… с алкогольным психозом.
- Думаете, я из-за этого не начал пить?
- Многие родственники пьющих людей не начинают, именно потому что на все это насмотрелись. Знают, как может невинно начаться дорога ТУДА… и к чему приводит.
- Софья Сергеевна, я, может быть, не замечал вас, когда приходил сюда… в то время как вы за мной наблюдали.
- Профессиональная привычка. Это у нас машинально бывает… автоматически.
- Мне все хуже и хуже, - признался Петр.
- Это видно, - тон ее был совершенно невозмутим. Это подействовало на него успокаивающе: его случай не единичен, не страшен, многие  люди этим расстройством страдают, и ничего, живут, лечатся… - Опишите мне свое состояние. Как вам легче – устно или, может быть, на бумаге попробуете?
- Да нет, чего там тянуть… Страшный упадок, назойливые мысли о самоубийстве в то время как нет никаких трагедий, у меня все хорошо…
- У Мартина Идена тоже было все… хорошо. Это как посмотреть…
- Но бывает, вдруг меня охватывает лихорадка, желание что-то делать, срочно что-то менять в своей жизни…
- Понятно. Расстройство настроения. Вы не смущайтесь, это звучит невинно, но протекает, бывает, и тяжелейше.
- И есть средство…
- Я выпишу вам рецепт.
Отрешенный взгляд уставшей за целый день, целую жизнь женщины. Но он отметил те же будто тающие в воздухе, трудно уловимые черты, контуры, которые ему всегда нравились в женщинах. Во всяком случае, действовали освежающе, как будто кто-то невидимый протер крошечной тряпочкой зеркальца его глаз, и они очистились, просияли. Разумеется, образно выражаясь…
Домой он возвращался, вспоминая, каким был когда-то отец – ехидным, спокойным как танк, с пуленепробиваемым самообладанием. И эта развалина на постели… А ведь ему лет не так уж и много. Другие в его годы просто орлы! Даже женятся на молодых. А этот…
Петру стало легче, когда он понял, что причина его состояния - не романтическая, а медицинская. Причем довольно распространенная.  «Ну ни в чем я не уникален», - вдруг мысленно развеселился он.

               
14

Их с Мариной вызвал продюсер для интервью. Пока они ждали молоденькую журналистку, тот инструктировал своих подопечных.
- Не хочу звать звезд девяностых – тех, кто тогда царил на страницах газет и журналов. Хуже нет людей, у которых нет интуиции времени… они не чувствуют воздух приближающейся новой эры… им кажется, только так, как было когда-то, в дни их молодости, будет вовеки веков. Тогда общество, устав от наставлений КПСС, захотело оторваться по полной программе. Был спрос на скандальность, одиозность, эпатаж. Можно было сказать матерное слово в эфире и прославиться этим. Это казалось невероятно смелым, бунтарским, чуть ли не подвигом. Артисты соревновались в такого рода «смелости» - кто пошлее… это в их понимании – кто смелее. Я не хочу сказать, что это уйдет, куда-то исчезнет… нет, никуда не денутся и такие певцы, группы, и их пиарщики… Но страну за двадцать прошедших лет закормили пошлостью, затопили вульгарностью. До того, что просто воняет уже. Люди могут откликаться на очередную звезду клипа-однодневки или героя скандальной передачи, но нет в них уже никакой новизны… они слились во что-то единое, и надоели все вместе, хотя, конечно, есть у них до сих пор отчаянные фанаты. Мало кто в них сейчас видит героев, индивидуальностей,  пытается их препарировать. Наступила реакция. Возврат к целомудрию. Желание серьезности… За кого голосуют зрители новых вокальных шоу? За наивных, неискушенных, кажущихся воплощением чистоты… Это может быть и монах, и маленькая серьезная девочка в очках… А эти… пиарщики все еще думают, что на дворе какой-нибудь девяносто пятый, девяностой шестой… Сами они там застряли внутренне. И продолжают верить, что ничего ни для страны, ни для них лично не изменилось. Произошел возврат к человечности… от борделя.
- Поэтому ты и позвал малолетку? – спросила Марина, нахмурившись.
- Да. Она хоть свое поколение понимает. Хотя большинство вашей аудитории – люди за сорок, за пятьдесят, за шестьдесят… Но на концертах и молодые бывают. 
- Интервью бы лучше тебе давать, а не нам. Ты знаешь, что я не болтун…
- Зато я могу потрепаться! Не парься, я постараюсь тебя вообще не напрягать, - обещала Марина и подмигнула Петру.
Слово свое она сдержала. Ему вообще не пришлось говорить.
- Как вы думаете, после таких шоу, в котором участвовали вы и Петр, музыкальная картина нашей эстрады изменится?
- Да. Но это будет не скоро. Те, у кого есть терпение, может быть, этого и дождутся. Спустя десятилетия. Когда поколения нынешних звезд и их фанатов начнут уходить… просто физически. По болезни или устанут… в общем, никто же не вечен. Хотя ничего плохого я им не желаю, - спохватилась Марина, поняв вдруг, как это может перевернуть потом журналистка.
- Да нет, я вас поняла. Просто нет гарантии, что следующие поколения будут лучше. Если они называют этих… своими учителями.
- Лучше-хуже… не знаю. А все-таки они будут другими. Какие-то вещи безнадежно выйдут из моды… это всего касается – и одежды, и манер, и движений, и выражений, и музыкальных штампов. Если и станут кому-нибудь подражать, то…
- Понятно. Но не у всех такой запас терпения, люди ждут одномоментных изменений и разочаровываются, если проходит несколько месяцев, а воз и ныне там.
- Несколько месяцев? Даже лет? Да нет, это несерьезно, - вмешался продюсер. – Для изменений иной раз нужны века. Но они все равно неизбежны. Только застанем мы их или нет…
- Это и грустно, - заметила журналистка. – В чем главная проблема нашей эстрады?
- У нас отсутствует культура для интеллигенции. Кто для них работает – какие певцы, группы? Если я и назову какие-то, это все же ничтожно мало. В основном все рассчитано на людей уровня ПТУ, - бойко затараторила Марина, вспомнив свои долгие беседы на эту тему с продюсером, который готовил ее к этому интервью. – А на Западе эта культура есть. Именно на эстраде. У нас – в основном, только академическая. Если заходит речь об интеллектуальной аудитории, говорят: слушайте Чайковского или Моцарта. Вроде как – а зачем вам вообще эстрада? Эстрада – она не для вас, она для них! Но так не должно быть! Кто это за них… за нас… все  решил? И наше шоу как раз показывает эстраду в ее самых лучших проявлениях, чтобы ее открыли для себя даже такие снобы, которые вообще никакую эстраду не признают.
Петр в спор не вмешался. Он давно уже понял, что «музыкальными вкусами уровня ПТУ» могут обладать и академики. Иной раз скрывая это. Порой – ничуть не стыдясь. Он для себя сформулировал, в чем тут дело: поколение дедушек и бабушек жило в иной звуковой атмосфере, они привыкли к определенной музыкальной интонации, особенностям мелодики, ритмики. И откликались на то, к чему привыкли, с чем сроднились. И это была в целом более благообразная, облагороженная звуковая сфера.
Потом появился стиль диско – один из самых банальных и упрощенных. И дальше музыка в нашей стране пошла по пути упрощения – просто соревнование было: кто примитивней? И новые поколения восприняли эту, примитивизированную, вульгаризированную звуковую среду, считая ее естественной и нормальной. Их ухо услышанное не коробило. Раз звучит по радио и телевидению – значит, это достойно того. Кого-то смущали тексты, но сочетания звуков, убогие, плоские, пошленькие донельзя, ничуть не смущали.
На что сейчас действительно стал формироваться широкий спрос – на культуру, которая питается корнями народной, несет в себе зерно «русскости» или славянских корней. И это – один из самых верных признаков музыкального оздоровления нации.
Надо композиторам вспоминать опыт «Песняров», «Цветов», Леонида Афанасьева и воскрешать этот стиль, естественно, несколько обновляя и приближая к молодым слушателям. Если кто-то хочет работать в западной или латиноамериканской манере – да ради бога. Но развитие и своей традиции тоже должно быть. И это приоритетно.

               
 15

Молоденькая журналистка… Она тоже не из броских женщин, а своей миниатюрной головкой напоминает очертания крошечных цветков жемчужницы, он что теперь – ищет Басю во всех? Но ведь она была не единственной, у нее были предшественницы…
Может быть, сам он вовсе не Басю любил, а какой-то образ, который искал в том числе и в ней, но не нашел. Так со многими происходит, только не все признаются.
Петр купил лекарства, стал принимать их по схеме – Софья Сергеевна все подробно ему расписала, и, конечно, припомнила историю Бритни Спирс. Мысль о собственном выздоровлении слилась для него теперь с идеей музыкальных преобразований.
Если он увлечется этим, болезнь отступит. Периодически она будет давать знать о себе, но, по крайней мере, теперь он знает все точно. Журналистка сказала, что она лично слушает только западных исполнителей, сморщив маленький носик, когда зашла речь о наших. Чтобы почувствовать их, нам надо слушать шотландские, ирландские песни, английские баллады – пропустить через себя огромный поток. И только тогда мы уловим, в чем своеобразие этой музыки, коренной для них. Только ленивый еще не сказал, что нам надо свою создавать, но пока это все – разговоры.
В его голосе слушатели, сами того не подозревая, различали оттенки, свойственные славянским народам. К сожалению для Марины, поплакать наша аудитория любила больше, чем повеселиться. На «бис» их вызывали, когда они брали грустные песни, чем надрывней, тем лучше. Но Петр старался этим не злоупотреблять – надрыв излишний, с ресторанной цыганщиной, это не самый хороший вкус. У него было природное чувство меры – всегда он знал, когда надо приглушить звук, замедлить темп или отойти в тень, дав возможность Марине блеснуть. А почему бы и нет? Она это вполне заслужила! И научилась достаточно тонко пользоваться возможностями, которые он ей предоставлял: не вопила, не вибрировала, а вырисовывала музыкальный узор, который удачно вплетался в общую ткань звучащего целого.
При ее всеядности, любви сразу ко всем жанрам подряд, трудно было сдерживать этот энтузиазм, жажду нравиться всем абсолютно. Ей действительно дано очень многое, но она может все это расплескать, не сумев исключительно эффектными сценическими данными распорядиться. Марина – женщина сильная, по темпераменту – буревестник. Даже когда она кокетливо шептала в микрофон, ее скрытая личностная мощь ощущалась физически. Ей нужны песни, которые именно это и смогут раскрыть. Тогда она прекратит комплексовать из-за того, что ее воспринимают как банальную голливудскую куклу, очередную блондинку. И вовсе не обязательно при этом прибегать к особым приемам звукоизвлечения, чтобы оглушить аудиторию, сила песен должна быть смысловая. Если есть у человека сильная воля, это почувствуется и в наиспокойнейшей интонации – как у того же Элтона Джона. И при таких физических данных! Но о них все забывают, когда он поет. И властная интонация просто вторгается в слушателей, гипнотизируя их. Вот как должно быть, когда у человека душа великана!
Петр стал осознавать, что лучше у него отношений не было. Никогда и ни с кем. Они друг друга чуют каким-то звериным чутьем, помогают раскрыться… Нет, он все же прав, влюбленность могла бы что-то разрушить. Во всяком случае, поколебать. А он дорожил этим партнерством. И не променял бы его теперь уже ни на что.
               
               
16

Звонок разбудил его среди ночи.
- Петя, папа… он умер, - голос матери был растерянным: он не помнил ее такой. И даже внимания не обратил на то, как она к нему обратилась. Петя… когда в последний раз это было?
- Когда?
- Час назад. Мне позвонили не сразу.
- Надо же… я ничего не почувствовал…
- Ты что – веришь в такие вещи? Чем-чем, а мистикой ты не особенно увлекался, - в голосе матери слышался прежний скептицизм, но без былой уверенности. – Я ведь с ним так и не попрощалась.
- А я его видел. Мы поговорили.
- Хорошо… - она помолчала, как будто собираясь с духом. – Всю жизнь мы пытались тебя переделать… Особенно – я. Так ведь можно убить в человеке всякую радость жизни. Останется только понятие долга – так надо. Живешь – потому что так надо, делаешь то, что не любишь, - так надо, женишься – потому что так надо, даже детей по этой причине заводишь… Сама я именно так свою жизнь прожила. И по-другому, наверное, не умею.
Он был потрясен.
- Ты что… совсем не любила отца? Меня?
- Самое страшное, что я не знаю… Понятия не имею, что это значит. И только с возрастом это ко мне пришло: другие тоже понятия не имеют. Надо – так надо. Так и живут. Но сейчас ты хоть счастлив? Или уже слишком поздно, и я в тебе вытравила способность чем-нибудь наслаждаться?
- Знаешь, некоторое время назад мне казалось, что это, действительно, поздно… Но что-то в последние дни изменилось.
- Ты на меня злишься?
- Мне это что-то дало… - ответил он ей. - Дисциплину, ответственность… Я выхожу на сцену в любом состоянии и всегда в форме. Тоже – полезнейший опыт. Нет, преодолевать себя тоже надо уметь. Не только же капризами жить… Ты не представляешь, скольких людей это губит… неумение жить по правилам. Это путь к полному краху.
Мать едва слышно вздохнула.
- Жить только по правилам, чисто формально – тоже путь к краху. Но внутреннему… а снаружи вроде бы все как должно быть.
- Ты о себе говоришь?
- А о ком же?
- Не надо так, мама…
- Зайдешь сегодня? – голос ее звучал робко. – Только не потому, что так надо…
- Конечно… Зайду!