Чёртово племя

                ЧЁРТОВО ПЛЕМЯ

Далёкий 1942год. Киргизия. Память выхватывает подробности. Мы – это я, моя мама и моя сестричка – эвакуированные. Война загнала нас в колхоз «Кизыл  кишлак ( по русски – «красный колхоз») в Джамбульский район Фрунзенской области. Мне десять лет, сестричке – тринадцать, маме – двадцать девять. Этим цифрам я сейчас удивляюсь. Мне всегда казалось, что мама старая. А оказывается. ей было всего двадцать девять, совсем молодая и очень красивая. О папе не знаем ничего, он на фронте с первых дней войны. В тот день, когда уходил папа, мама сильно плакала. А папа её успокаивал, говорил, что война скоро закончится, ведь Красная армия всех сильней. Я на всю жизнь запомнил папу в тот день, когда он уходил на войну. Мама сказала ему, чтобы надел свой синий костюм, тот единственный синий костюм, что был у .папы. Ведь остальная одежда была светлой, точнее – светло серой. Его брюки были из серой парусины ( так было почти у всех), а туфли тоже из плотной серой ткани, тоже парусины. Помню, папа каждое утро красил их зубным порошком, размешанным в воде. Да, память выхватывает подробности, которые давно забыты.  Потом папа рассказывал, что  синий костюм дважды спасал его жизнь. Все мобилизованные большой колонной прошли более 100километров к месту сбора в своей одежде. Дважды налетали немецкие самолёты, колонна – врассыпную - охотились за каждым, кто чётко просматривался в светлой одежде.
Сейчас 2011год. Прошло семьдесят лет. К счастью, мой отец остался жив, пришёл израненный, контуженный, но живой в 1943 году. А потом ещё прожил до 1982года, ему было в тот последний год семьдесят пять лет. Я уже старше своего отца,  помню его – таким, каким он был в последние годы своей жизни, и ещё больше – тем, молодым, в синем костюме, уходящим на фронт. И было ему тридцать пять лет. Хотел писать про чёртово  племя, а память меня завернула в
    другую сторону.

.         Итак, мы в Киргизии. Живём вместе ещё с тремя

одесскими семьями в приземистом, обширном – метров пятьдесят – загоне для овец, высота помещения от полутора до двух метров. Но мне хорошо, я ещё маленький, а маме приходится нагибаться, потому что в нашей четверти общего жилища высота у стены полтора метра. Две верёвки перегораживают помещение на 4 части, это условная граница для каждой семьи, Нам повезло, в нашей стене есть окошко размером около полуметра в ширину и высоту. А у противоположной  стены для нас пожилой киргиз сложил плиту из старого кирпича, очень хорошую плиту и очень горячую в жестокие киргизские морозы, когда мы топим её высушенными за лето душистыми коровьими лепёшками. В этом и моя заслуга, всё лето я собирал эти лепёшки на рассвете, когда проходит мимо нас коровье стадо и вечерами, когда стадо ведут назад. Мама работает в колхозной бригаде, а я и сестра тоже работаем, всё лето в поле мы вместе с другими детьми собираем маленьких плоских жучков, их называют черепашками, это вредители урожая. Одна поллитровая бутылка сереньких жучков размером с кнопку – это один трудодень. Я и сестра собираем по бутылке, у мамы свои трудодни. На каждый трудодень дают (не помню сколько) кукурузную муку, какой – то светлый жир, иногда даже немного сахара. Этот жир мы ещё использовали для освещения, в какую – то плошку его закладывали, потом закручивали  самодельный фитиль, это сооружение называлось коптилка. 2 – 3 коптилки – и что – то видно в нашей овечьей хибаре долгими зимними вечерами. Иногда вместо кукурузной муки давали кукурузу. Мы просили у соседей – киргизов мельницу – это два камня – нижний – со штырём посредине, а верхний с дырой посредине и ручкой вверху и сбоку. В дырочку верхнего камня насыпается кукуруза, и она отлично размалывается между камнями.
              Все четыре семьи жили очень дружно, нет, это была одна семья. Помню любимое занятие – гадание с помощью деревянного сита и ножниц. Ножницы втыкались в боковушку сита, и сито можно было удерживать на весу за дужки ножниц. Все коптилки собирались в одном месте – и гадание начиналось. О чём? Только  об одном – живы ли те, кто на фронте. Я и сестричка поддерживаем за ножницы сито. Мама спрашивает: «Ситочко, ситочко, мой Ёся жив»?(Иосиф – имя моего отца). К нашей радости ситочко вращается. Снова вопрос: «Ситочко, ситочко, мой Ёся здоров?» Но ситочко стоит, не вращается. И новый вопрос задаёт моя мама: «Ситочко, ситочко, мой Ёся ранен?» Ситочко вращается. Мама начинает плакать и снова спрашивает: «Ситочко, ситочко, мой Еся выздоровеет?»Ситочко снова вращается. Мама радуется, перестаёт плакать. А наша пожилая соседка всё спрашивает о своём сыне и обливается слезами: «Ситочко, ситочко, Моталэ жив?» (Моталэ – так она называла своего сына Матвея). Но ситочко стоит намертво. Мама говорит этой несчастной женщине, что всё поправимо, Лёня и Бэлла плохо держат ситочко. Нас заменяют другие соседи. Но ситочко не двигается, оно точно знает, что Моталэ погиб. Мама снова задаёт уже прямой вопрос: «Что, Моталэ погиб?» Ситочко начинает энергично вращаться. Да, было так, это ситочко никогда не ошибалось.
           О чём это я? Где же чёртово племя?
В один из дней в нашу хибару зашла жена председателя колхоза. Она обратилась к маме: «Тайна, идём жить к нам, будешь второй женой». Мама оторопела и отвечала, что это невозможно, что «у меня есть муж, он на фронте». «Все кто на фронте, давно погибли,- отвечала жена председателя, - идём к нам, у тебя будет отдельная комната, будем жить хорошо. Сколько твоей дочке? – тринадцать, - отвечала мама.
-       через год выдадим её замуж за моего сына». Её сыну было лет семнадцать. Однажды, когда мы шли с моей сестрой с поля, неся полные бутылки с черепашками, он догнал нас на своём коне, огромном жеребце и начал кружить вокруг нас, перекрывая дорогу. Потом схватил сестру за косу. Сестра ударила его по руке. Он выругался, я часто слышал это ругательство от киргизов, до сих пор помню его звучание –«аккын  науз сыгейн итумбалясым», и стегнув коня, умчался от нас как бешеный.
           А вообще, киргизы – очень добрый, гостеприимный народ. Каждое утро, ещё до рассвета, напротив нашей хибары собиралось три – четыре киргиза – пастухи огромного колхозного стада лошадей и коров, а женщина – киргизка в большом медном котле на костре готовила куски баранины с тестом, нарезанным на квадраты и с красным перцем и разными  травами. Мама меня будила, и я выходил на улицу. Увидев меня, они приглашали к себе и освобождали место у котла. Ели они руками, заворачивая  баранину в кусочки теста, и я им подражал. Эта утренняя еда была для меня настоящим благом.
          Жена председателя ещё приходила 2 – 3 раза, но мама решительно отказывалась. Однажды председатель приехал сам. Сидя на лошади, он сильно стучал кнутовищем в двери нашей хибары, но мы ему не открыли.
          Дня через два мама пошла за продуктами по трудодням, но завхоз сказал, что ей ничего не положено, в списке на продукты нас не было.
           К этому времени некоторые семьи переехали в русское село Чалдовар. Там жили переселенцы с Дона и Кубани (я приближаюсь к основной сути этого рассказа). Мама решила ничего не выяснять, всё было ясно, председатель мстил. Через два дня мама нашла попутную подводу, мы погрузили на неё чемодан и мешок с пожитками и поехали в Чалдовар – километрах в семи. Мне на подводе нашлось место, а мама и сестра шли пешком. Подъехали к правлению колхоза. Маму сразу взяли на учёт, определили на работу в бригаду и посоветовали у кого снять жильё – дома через три от правления был дом со свободной комнатой, там жила одинокая женщина. Калитка в заборе была открыта, мы зашли со своим скарбом. Мама громко окликнула хозяйку, её звали Анной. Вышла женщина, вытирая руки какой – то тряпкой, спросила: «А как будете платить?» Мама сказала, что будет отдавать часть трудодней. Хозяйка повела маму осмотреть комнату, через минуту они вышли, мама сказала, что комната подходит. Хозяйка внимательно оглядела всех нас и вдруг спросила: «А сами вы кто будете?». Мама ответила, что мы эвакуированные из Одессы. Эвакуированные… повторила хозяйка. А по нации вы кто? Мы евреи, - ответила мама. И тут произошло неожиданное. Хозяйка начала истово креститься, повторяя «свят, свят и ещё что – то, и мы услышали: «Уходите, уходите, чёртово племя!»
Мама взяла за руки меня и сестру и сказала: «Мы уйдём, но объясните почему мы чёртово племя, почему? И хозяйка, сощурив глаза, снова вымолвила: «Чёртово, чёртово, вы же рогатые».
- Мы рогатые, - изумилась мама, и подтолкнула меня вперёд к женщине: «Где у него рога, где?» Я был острижен почти наголо, впереди только маленький чубчик. Женщина ухватила меня за голову и начала её ощупывать. До сих пор во мне живо ощущение от её жёстких мозолистых пальцев и ладоней, она сильно надавливала на кожу головы, надеясь обнаружить рожки. Потом мама подтолкнула вперёд сестричку – у неё, у неё пощупайте. С сестричкой было сложнее – у неё уже тогда были роскошные золотистые косы. Женщина тщательно ощупала и её голову. И вдруг сказала: «А может у них ещё не выросли?.. Тогда вперёд выступила мама: «У меня уже выросли, проверяйте». Женщина после проверки мамы была озадачена. «Пойдёмте, дети,- сказала мама, и мы, захватив свои пожитки, двинулись к калитке.
- Погодите, погодите, - остановила нас женщина, - не уходите. Мы остановились.
- Оставайтесь, живите, чего уж…И мы остались. Более  года мы прожили в её доме. В её, ли? Мы стали единой семьёй. Мама, как и она, доила её корову, занималась общим хозяйством. Никаких трудодней от мамы она не желала брать, она была поразительно добрым, отзывчивым, совершенно родным нам человеком. А один раз она спасла меня от смерти, когда я заболел малярией. Меня ужасно трясло, при температуре сорок два градуса я уже умер. И тогда она начала хлестать меня по лицу. Вместе с мамой (она подсказала) они громко кричали. И ещё – она бегала к колодцу, мочила в прохладной воде простыни и оборачивала меня ими для понижения температуры. От ударов по лицу и телу, от ужасных криков мамы и этой женщины я ожил. Они меня откричали.
В 1943 году, когда после фронта нас нашёл папа, нам пришлось расстаться с этой замечательной  женщиной. Расставание с ней было тяжёлым, она и мама плакали. Но мы переписывались всё время. А в 1947 году, когда мы вернулись в Одессу, мы вызвали её погостить у нас. Это была встреча очень родных людей. А наш город её очаровал абсолютно. Каждый день она по своей крестьянской привычке очень рано вставала и…шла на приморский бульвар, любовалась морем и портом. С мамой она ходила на Привоз, обожала черноморскую скумбрию и камбалу, тогда это было в изобилии и очень доступно. Была она и в нашем оперном театре, с нами на пляже «Ланжерон». Я помню, а мне было уже пятнадцать лет, она хватала меня в охапку, прижимала к себе и, смеясь, ощупывала мою голову, приговаривая: «А не выросли ли у тебя рожки, вот сейчас проверим!» К сожалению, жилищные условия (одна комната в коммуналке) не позволили нам удержать эту замечательную женщину, она вернулась к себе в Киргизию. Переписка с ней продолжалась ещё несколько лет. Вот такая простая и совсем не простая  история.