Спасибо за тебя

- А самое спасибо за то, что ты была…

Голос становился все тише, глуше. Как трудно было поверить, что когда-то этот голос гремел над трибуной на партсобраниях, съездах, публичных выступлениях. Рвал воздух своей резкостью и прямотой. Сейчас он будто цеплялся за подсвеченные весенним солнцем пылинки, за витиеватое переплетение трубочек и трубок над кроватью. С каждым днем, часом голос таял потеплевшим мороженым. Сил почти не осталось, и эта благодарность далась уже с большим трудом.

Она держала его за руку, давясь слезами. Знала – плакать можно, от слез даже сладко, ведь в них не влита жалость, но не хотелось отвлекаться. Перебирала пальцами его артрозные узлы на фалангах, готовая целовать каждый. Сдерживалась. Она держала его так уже третью неделю. Жизнь, пронизанная его мучениями, длилась больше года, но в последнее время, в хосписе, стала апогеем страданий. Он уходил медленно. По опыту она знала, что такие больные на такой стадии болезни перемещаются в иное измерение довольно быстро, поэтому готовилась каждый день войти в палату и увидеть его освобождение. Была готова.

Он почти не говорил в последние дни, а тут…

Самый первый раз он сказал ей «спасибо» за то, что она со всего маху налетела на него в университетском коридоре. Бежала, сломя голову, опаздывала на лекцию, а тут на пути компания веселых парней. Она пыталась обогнуть препятствие, не рассчитала угол и скорость. Больно ударилась плечом о его твердую грудь. Он инстинктивно обхватил ее руками, заглянул в испуганные глаза и обомлел. Обмяк, выпустил из жесткого плена пальцев и прошептал благодарность.

- За что? – недовольно буркнула она через плечо, уже готовая бежать дальше.

- За встречу…

Прошло сорок лет. Они никогда не расставались, любили гулять, держась за руки, играть в «гляделки», есть одну пиццу на двоих. Много и страстно ругались и спорили, так же мирились. Их жизнь пролетела как сладострастный вихрь, не оставивший после себя ничего. Ни детей, ни рукописей.

Впрочем, одна все-таки осталась. Недавно она нашла в его столе несколько скукоженных исписанных листков. Она очень удивилась. Думала, все написанное за жизнь он уничтожил тогда, в день краха его партии. Дело, которому было отдано столько сил, еще корчилось в агонии, еще была надежда, но он уже понял – все, конец. И сжег все труды, написанные для современников и потомков. Все свои научные и человеческие изыскания для блага людей. Понял, что сделать их счастливыми и защищенными против их воли не получится.

Много лет спустя он так же безошибочно понял все про свой личный конец. Еще была надежда у нее и врачей, но он уже выключил внутренний резерв и направил свои мысли по ту сторону. Тогда она и нашла ту единственно сохранившуюся рукопись. Посвящение любви и смерти.

Она читала и плакала, понимая, он не боится смерти и ждет ее как возможность нового открытия любви – вдруг там, за последней чертой, она обретает безмерное и вневременное наполнение.

Ей вспомнился Тютчев.

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей

Но здесь не поэзия, проза – чистая, понятная. Он открыл для нее новое понимание: любовь - не бездна, а смерть - не кромешная тьма.

Она поняла тогда, что эту рукопись он оставил специально. Чтобы она нашла. Чтобы поняла - все прежние рассуждения: о счастье, благополучии, равенстве народа и обо всех партийных платформах, способных обеспечить это – все пыль и эфир. Проще – каждый кузнец своего счастья. И люди могут быть по-настоящему, беспримесно счастливы только внутри своего маленького мира, лишь своим настоящим чувством. Если каждый человек обретет опору в любви, вот тогда и наступит всеобщее благоденствие.

И любовь не зависит ни от какой внешней атрибутики, и не заканчивается с нарушением амортизации физической оболочки. Закон сохранения любой энерги. Она просто не может никуда исчезнуть. Даже если исчезнешь ты сам. Эта очевидность вошла в нее так просто, будто в родной чрев.

С того дня его медленный уход перестал быть страшным ожиданием. А стал подготовкой. Она должна проводить его. Пожелать доброго пути. И думать о его плавном приземлении там, куда и ей когда-то предстоит перенестись. Как проводы в аэропорту. Они обязательно воссоединятся, нужно лишь набраться терпения. Этим она и занималась все последние недели. И он не уходил, наверное, поэтому – видел, что она еще не совсем наполнена выдержкой.

Каждое утро она приходила в хоспис и начинала обход с персоналом с противоположного крыла здания. К нему заходила в последнюю очередь. Тренировала волю. Он терпеливо ждал, хотя действие последнего ночного укола к этому времени давно ослабевало. Едва заметно кивал ей ресницами в знак приветствия.

Иглу шприца она вводила сама. Он закрывал глаза, прерывисто вздыхал.

Она уже десять лет руководила хосписом, много трагедий пропустила через свое сердце, пережила много смертей. Закалилась, уже редко плакала тайком в кабинете. Но впервые она сопровождала уход с пониманием того, что жизнь на самом деле бесконечна. Нужно лишь выдержать физические муки, которые терпят даже крохи, приходя в этот мир. И вход, и выход сопряжены с дискомфортом. Но это не главное.

Если повезло обрести прижизненный смысл – а значит, прийти на свет не зря – он трансформируется когда нужно в послежизненный. Только и всего. А физические любовные удовольствия обретают иную ипостась, не менее, а, быть может, и более радостную, наполняющую энергетическое нутро надеждой и верой – ведь именно это и составляет настоящую суть матрицы человеческого Счастья.

Как глупо, сожалела она, что он столько лет угробил на свои партийные трактаты в поисках утопической общенародной идеи. За эти годы он мог стать вторым Буниным. И призывать людей со своих трибун идти не на выборы, а навстречу друг другу.

После полуденного обхода она снова зашла к нему. Он спал. Подкрадывающаяся смерть уже подбелила лицо, спрятала щеки и вздула вены на лбу, но зато успокоила мятежность души, смягчила остроту черт.

Она присела на край кровати, погладила его пальцы. Он ответил едва заметным импульсом, не открывая глаз. Хотя, даже если бы и открыл, все равно не увидел ее – уже ослеп. Она могла бы теперь особенно не стараться следить за внешностью, но привыкла за долгие годы – он любил Ее всегдашнюю ухоженность. Любил дышать ее духами, чувствовать на своих губах вкус дорогой помады. Впрочем, почему любил?! Любит! С утра она привычно уложила волосы, надушилась.

- Спасибо, - снова пролепетали губы. – Я так редко говорил тебе это. Ты – мое все. Жалко уходить только потому, что не смогу чувствовать тебя каждый день. Но я учусь ждать.

Она удивилась. В последний раз он смог сказать так много на одном дыхании много дней назад.

Он все еще не открывал глаз, но сумел улыбнуться.

- Укол? – встрепенулась она. – Я сейчас.

Он дернул пальцем.

- Нет. Посиди со мной... Обещай не торопиться. Ко мне.

Она ощутила ком в горле. Эта мысль не давала ей покоя. Она, действительно, боялась, что поступит нечестно – не хватит мужества и терпения. За совместную жизнь он выучил ее наизусть.

- Я постараюсь.

- Ты сможешь.

- Я очень люблю тебя.

- Это самые важные слова в жизни…

Он замолчал, и она поняла, что силы кончились. Повернулась к окну. За ним плескалось солнце, набухали свежим соком осиротевшие осенью ветки. Птичий гам летел в приоткрытую форточку, наполняя палату бессмысленной радостью. «Спасибо, что научил меня чувствовать все это, - прошептала она внутри себя, - спасибо за все. Спасибо за тебя».