Психологические опыты

     2062 год, Москва
    
     Понедельник


     Меня зовут Кира Данько… Но нет, я лучше сначала   не о себе, о себе лучше потом. Хотя… Что значит – не о себе? О чём ни рассказывай, всё равно о себе получается.
     Понедельник. На часах – восемь  утра. Приём начинается в девять, но я всегда приезжаю пораньше. Вот уже год, как я работаю в своей консультации. А эту возможность нужно ещё заработать, Нужно, после университета, пройти всевозможные практики, поработать бесплатно в благотворительных организациях, пойти на поклон в лучшие клиники, добиться сначала места ассистента, потом получить своих больных. Доказать, что ты чего-то стоишь, сдать экзамен на лицензию врача-психолога, встать на очередь, дождаться, когда освободится консультация, и лучше всего, не в спальном районе, заплатить за эту консультацию; я ещё не сказала, что лицензия тоже стоит кучу денег? Уф! И когда ты пробежишь этот марафон с препятствиями, оказывается, что лучшие пятнадцать лет твоей молодости, твоей жизни улетели безвозвратно. Лучшие? Я убеждена, что безвозвратно улетели самые насыщенные, но и самые трудные годы моей жизни.
     Так, новые анкеты распечатаны, надо пробежать их ещё раз глазами. Эти анкеты – моя  гордость. Я сама их разработала, потом запатентовала – а как сейчас без этого? Зато теперь ими пользуются все врачи-психологи моей специальности, а я получаю небольшой, но твердый доход.
     Сегодня придут пять человек из соседней школы – два мальчика и три девочки. Я заключила с этой школой договор, как и с другими двумя, но самой денежной является как раз не сегодняшняя районная школа, а частная, она-то меня и кормит. Как и частные пациенты, нашедшие меня самостоятельно. У меня хорошие референции и высокий процент довольных пациентов. Школьники придут утром, на каждого я отвожу по часу времени. Потом я пойду куда-нибудь пообедаю, кстати, Агнес собиралась позвонить, так что пообедаем сегодня вместе. А Миронов, мой постоянный пациент, придет в пять. Для него у меня почасовая оплата, так что если даже мы засидимся до девяти вечера, я стонать и жаловаться не буду. Что это я всё о деньгах да о деньгах? Tempora mutantur… Человек меняется вместе со временем? Человек меняется вместе с деньгами, а точнее: вместе с финансовыми нагрузками. Интенсивность моих дум о деньгах находится в прямой зависимости от интенсивности поступления счетов на мой адрес, от их количества и, так сказать, качества.
     Но думать о деньгах во время работы – это преступление. Я и не думаю. Вот я лучше заварю себе кофе, времени у меня ещё достаточно, чтобы уравновесить мысли и эмоции. Вместо медитации рассматриваю город за окном. Вот проносятся на велосипедах школьники – не мои ли сегодняшние посетители? Взрослые ездят на                велосипедах с большей осторожностью, только вот велосипеды у них на несколько                порядков дороже. Ах, как я им завидую! Но если бы я собралась приехать на работу на велосипеде, то встать мне пришлось бы на пару часов раньше – живу-то я за четвёртым кольцом.
     Эти пятеро придут сегодня в первый раз. Скорее всего, они врача-психолога ещё и в глаза не видели. Но каждый ребёнок, достигший переходного возраста, обязан пройти курс вводных бесед у психолога. Когда семь лет назад этот закон вступил в силу, мы, бывшие однокурсники медицинского факультета, отделения психологии, собрались и напились до чертиков. «Назюзились», - как говорит Серый. Одно дело, когда ты до хрипоты доказываешь свою нужность, а пациент смотрит на тебя, как на назойливого комара, и совсем другое дело, когда школа обязана посылать к психологу всех детей в переходном и постпереходном возрасте. Родители, разумеется, тоже обязаны заботиться о психологическом здоровье своих чад.
     Кофе на меня действует, как гормон счастья. На Доминика так действует шоколад. Он покупает маленькие плитки и рассовывает их везде, а когда находит – среди книг, на полке под своими свитерами, в хлебнице – радуется, как ребенок. Агнес, кстати, терпеть не может шоколада, но радуется вместе с ним. Он ужасно заразительно смеётся. Страшно подумать, что если бы не случайность, ни Агнес, ни Доминика, ни этого заразительного смеха  в моей жизни сейчас не было бы.
     Но ведь всё кончилось хорошо? А если что-то кончилось плохо, как говорит Доминик, значит, это ещё не кончилось.
     Ещё пять минут. Бросаю на себя взгляд в зеркало. Врач-психолог должен вызывать доверие у клиента. Белая блузка, тонкая цепочка, строгие брюки и ни в коем случае никакого парфюма. Волосы собраны на затылке и закручены в массивный пучок. «Ты как цыплёнок» - говорит Агнес, имея в виду мою тонкую шею. Чтобы не вызывать у клииентов жалость, водружаю на нос очки в строгой оправе. Они делают меня ещё более серьёзной, но так и было задумано.
     У меня нет медсестры в приёмной – я справляюсь со всем сама. Но в четыре приходит Костик. Костик – студент-медик, и я даю ему возможность немного заработать. Костик – это декоративный элемент моей приёмной. Мне он не нужен, но мои «взрослые» посетители отмечают с удовлетворением, что они у «настоящего» психолога – с дорогой мебелью, с Костиком в приёмной, встречающим их и принимающим у них пальто, предлагающим им кофе и минеральную воду. Костик – декоративный элемент во многих отношениях, он… Звонок в дверь. Ну что ж, рабочий день начинается!
     Эта девочка пришла последней. «Маша», - сказала я себе. Хотя сейчас все Джессики и Бьянки, но девчонка действительно выглядела, как типичная «Маша»: пухленькие щёчки, длинные загибающиеся ресницы хлопают вместе с круглыми наивными глазками, губки тоже пухленькие, локотки – круглые и мягкие, коленки тоже круглые, как у ребёнка. Девочка пришла поздновато: ей уже пятнадцать, а на первые беседы дети приходят не позднее тринадцати.
     - Как тебе удалось так долго отлынивать от консультаций? – поинтересовалась я.
     - А чё? – «Маша», оказавшаяся Витой, разговорчивостью не отличалась, а может, и не только разговорчивостью.
     - Почему ты не приходила раньше?  - конкретизировала я вопрос.
     - Я в эту школу только что перешла, переехали мы… А вообще мне эти консультации не нужны – у меня всё однозначно.
     - Давай я решу, нужны они тебе или нет. Ладно?
     Вита не возражала.
     - Ну, расскажи мне о свой «однозначности», - предложила я, обрадовавшись, что девочка сама вышла на тему, что не пришлось её к ней подводить.
     - А чё рассказывать-то? Ну, парень у меня.
     - Хороший парень-то? – надо её как-то раскрутить, хочется же ещё что-нибудь услышать кроме «чё».
          Вита зарделась.
     - Нормальный. Выше меня, тёмненький… - задумалась, видимо, не зная, что мне важно. А мне это как раз и важно: у неё абсолютно адекватное восприятие реальности. Она влюбилась – это в её возрасте совершенно нормально – и ей просто необходимо, чтобы эта её любовь и со стороны выглядела «как надо». Она ещё маленькая, хоть и «парень» у неё, и всё ещё связана пуповиной с окружающим миром, от которого зависит психологически, и ей важно быть с этим миром в ладу.
     - А мама что говорит? – это я про окружающий мир.
     - Ничё не говорит. К врачу отвела.  Но я гормоны принимать не хочу, я лучше резинки…
     - Кондомы не дают стопроцентной гарантии, тебе это, наверно, гинеколог сказал? А вот современных гормонов, да особенно для твоего возраста, бояться не нужно. А как мальчика зовут?
     - Вадик… - опять зарделась, – он спортсмен, накачанный.
     - И тебе нравится с ним спать? – перешла я наконец-то к сути.
     - Очень… - и замолчала. 
     «Лапонька» - подумала я с нежностью. Ведь она неразговорчивая, должно быть, оттого, что её мать с ней не  разговаривает. Ну, хоть к гинекологу отвела, и на том спасибо.
     - Хорошо, Вита, - говорю, - я не вижу сейчас для тебя необходимости в дополнительных консультациях. Если сама хочешь, то, конечно, приходи, а так – только через два года. Хорошо?
     У неё как камень с души свалился – ресницы метнулись вверх, глаза просияли.
     - А что, разве у меня может что-то измениться?
     Мне и нужно, чтобы она задавала мне вопросы – сама.
     - Конечно. И у тебя, и у Вадика.
     Вита счастливо засмеялась:
     - Этого не может быть – никогда! Вы его не знаете, он такой настоящий! И меня очень любит… Ну, вы понимаете…
     Я это уже всё поняла.
     - Вита, всё может измениться, но этого не нужно бояться.   
     - Но это же ненормально…
     - В том-то и дело, что нормально. Бывает, что мальчики влюбляются в мальчиков, а девочки – в девочек.
     - У нас этого не может быть, – она начала волноваться, её голосок задрожал. Ей хотелось возразить мне резко, но она не решалась – мама, видимо, не только мало общалась с ней, она ещё требовала безусловного послушания. Хорошо, что у Виты характер мягкий, другая бы давно ушла из дома. Сколько их таких живёт кто на улице, кто в деревнях в брошенных домах.
     - Почему, Вита, не может быть? – Я стараюсь говорить тихо и ласково, но внятно. – Каждый человек рождается с признаками обоих полов – у кого-то это выражено более явно, у кого-то менее. Ведь у Вадика есть грудные железы?
     Вита не понимает, о чём это я говорю.
     - Груди у Вадика есть?
     - Ну да, ну и что?
     Уже не «чё». Это интересно. Значит, когда она попадает в ситуацию, которую ещё не идентифицировала, то чувствует себя не просто неуверенно, а в прямой опасности – отсюда попытки «пригнуться» - казаться  глупее, чем есть на самом деле – чтобы   не заметили и не предъявили никаких требований. Где же она выросла?
     - А зачем Вадику груди? Ведь они никогда не начнут вырабатывать молоко. Даже у женщин грудные железы начинают вырабатывать молоко только после рождения ребёнка. Вадик ведь никогда не сможет родить ребёнка. Так зачем ему груди?
     У Виты нет ответа на этот интересный вопрос. Дар речи она тоже утратила – смотрит на меня, открыв рот, а в глазах почти паника. Зря я вот так сразу вылила на неё этот ушат. Но это и есть психологическая консультация. В платных школах хоть ввели эту тему в учебный план на уроках биологии, а в простых… Нет в простых школах денег на учителей-психологов, но зато город оплачивает школам договора вот хотя бы со мной. Раньше надо было  придти, девочка, раньше. Когда психика ещё гибкая и – главное – критическая компонента в ней  отсутствует. Тогда всё, что ни говорят взрослые, воспринимается детьми без отторжения. А теперь вот мы имеем на повестке дня, как говорит Агнес, твою панику, и давай-ка с ней бороться.
     - Хорошо, что ты пришла, Вита. Всё, что я сейчас тебе говорю – общеизвестные истины. И  бояться здесь совершенно нечего. Просто это нужно знать, чтобы ориентироваться в жизненных ситуациях. Они ведь не всегда бывают однозначными. Может быть, ты придёшь ко мне ещё раз? Ну, хоть через неделю? От школы я тебя освобожу.
     Кивает молча. Встаёт и неуверенно продвигается к двери. Так погружена в свои мысли и эмоции – которые я назвала бы шоком – что даже «до свидания» сказать забыла. Через две минуты, которые она,  очевидно, простояла в приёмной, Вита приоткрыла дверь и вдвинулась назад в кабинет:
     - А я? А у меня что как  у мужчины?
     - Клитор, Вита. Клитор – это пенис, так сказать, в зародышевом состоянии. Даже если бы он доразвился, как бывает у некоторых женщин, он никогда бы тебе не понадобился, потому что у тебя нет семени.
     Она кивает и уже готова в очередной раз покинуть мой кабинет своим двигательным способом, но тут я вспоминаю:
     - Вита, скажи, пожалуйста, а где ты провела детство?
     - В Подольске. А это важно?
     - Нет, конечно, просто мне показалось, что ты выросла не дома.
     - Не дома. Я сначала была в детском доме, а потом мама забрала меня оттуда, когда я в школу пошла.
     - Ты – приёмный ребёнок?
     - Нет, нет, у меня родная мама, - в Витином голосе звучала гордость.
     Она окончательно ушла, а я осталась. Меня душило бешенство. Я даже тренинг по борьбе со своим бешенством прошла, но иногда оно накатывает на меня неожиданно, как сейчас. «Ах ты сука! Сдала девчонку в приют, чтоб не возиться. А когда она научилась жить без тебя, забрала назад, чтоб не потерять пособие. Она ж стелется, как дикий зверь, в самых невинных ситуациях теряет себя от страха. И это будет продолжаться всю жизнь! Как же ты могла? Ты что, не видела эти нежные локотки? Эти ямочки на розовых щёчках? Ведь твоё единственное предназначение в этом мире заключается в том, чтобы научить любить своего ребёнка, чтобы она через твою любовь научилась любить эту жизнь со всеми её обитателями. А ты сбросила эту свою обязанность на Вадиков?!»
     Пора начинать медитацию. Пытаюсь реанимировать в себе позитивное мышление. «Ты же не знаешь, почему она отдала её в детский дом», – урезониваю себя. Но мне трудно развивать в позитивном направлении именно эту мысль. Потому что параллель Виты – я сама. Агнес никуда меня не сдавала. Сейчас нормально, когда студентки приходят на лекции с детскими колясками. А тогда Агнес была, наверно, первой и единственной. 
     Кстати, Агнес. Я рада, что так быстро вернула себя в состояние равновесия и нажимаю кнопку на  дисплее.
     - Ма, ты где? Ты меня часом не забыла?
     - Я тебя не забыла, детёныш, я ездила за семенами, потом расскажу куда, а через двадцать минут буду в твоём кафе на углу. До встречи.
     Даёт отбой. Лаконична, как всегда. Агнес организована до безобразия. С  ней просто невозможно не только расслабиться, но даже придти хотя бы на минуту позже  назначенного времени. Я и не прихожу. Прихожу всегда вовремя.
     Ровно через двадцать минут я нахожу Агнес за столиком моего кафе. Она уже заказала два салата для нас и листает сегодняшнюю газету.
     - Что-то интересное? – целую её.
     - Ах, как всегда, ты же знаешь всех этих политиков с их политикой, – целует меня в ответ.
     - Не знаю и знать не хочу. 
     Обычная перепалка, при которой каждая остаётся при своём мнении: Агнес считает, что гражданин обязан интересоваться политикой, а я придерживаюсь мнения, что политика не стоит того, чтобы тратить на неё свои душевные силы. И я ценю в Агнес то, что она не пытается меня ломать.
     - Что ты такая взъерошенная? – Нравится мне это или нет, но Агнес всегда видит меня наскозь. Мне это не мешает, поскольку она деликатна и никогда не злоупотребляет этим своим талантом. И сейчас моё не до конца уравновешенное душевное равновесие – просто предлог для начала разговора.
     - Девочка ко мне приходила. Её мать после рождения отдала в детский дом, а когда она в школу пошла, забрала назад. Девочка, конечно, не знает, но я догадываюсь, что мать разрешения на  усыновление не подписывала. Такую куколку забрали бы сразу. Ты понимаешь, она сознательно обрекла своего ребёнка на сиротство! Девочка боится всего нового, и всегда будет бояться. Как ты говоришь: все мы родом из детства. Но эта дрянь думала только о своей выгоде! Она от материнства не отказывалась, видимо, на всякий случай. И когда пособия на детей резко повысили, она и вспомнила, что у неё тоже есть ребёнок. Я посмотрела в инфе: их повысили восемь лет назад, она её и забрала из приюта восемь лет назад! Это не может быть случайностью!
     Я прихожу в себя оттого, что  Агнес  вдруг сильно сжала мою руку.
     - Не так громко, малыш. Выпей вот воды.
     Агнес права. Это   - приватная информация, и я не имею права её ни с кем обсуждать. Не имела права. Теперь вот разрешили. Вдруг кому-то пришло в голову, что врачи-психологи – тоже, некоторым образом, люди. И что им тоже нужно как-то перерабатывать психические нагрузки. А переработать психическую нагрузку значит: пережить ситуацию ещё раз, рассказав кому-то и, таким образом, проанализировать её. Тогда психика ставит на этой проблеме галочку и продолжает жить дальше. Но кому ни попадя рассказывать нельзя. Нужно выбрать доверенное лицо – или доверенных лиц – и подписать с ним или с ними договор о неразглашении. Тоже ведь морока. Агнес согласилась сразу. Доминик тоже предложил свои услуги, но он не очень хорошо говорит по-русски, а я так же отвратительно владею французским. А вот две мои лучшие подруги Настёна и Лиза… Я всё понимаю, я все их доводы понимаю. Мы встретились тогда у меня в лофте и досконально обговорили эту тему. «Дань, а мне что делать с твоими проблемами? Вот ты меня нагрузила – а мне к кому бежать?»,- поставила Настёна вопрос ребром. И ведь возразить нечего. Можно подумать, что мне хочется кого-то нагружать. Но это ведь не личное – это профессиональное. Я со всеми их доводами, конечно, согласилась. И всё равно, как-то меня их отказ царапнул в душе. Ну, ладно, проехали.
     Но зато меня безмерно удивил Серый. Этакий разгуляй-рубаха-парень, всё студенчество прогудел, на экзаменах только на везухе и выруливал. Зато теперь – ну просто о-очень известный в Москве психолог! Очереди по несколько месяцев. Но сам позвонил мне и попросил меня стать его доворенным лицом. Я, конечно, согласилась – у нас с ним давняя общая история, когда мы несколько раз выручали друг друга.
     Агнес продолжает сжимать мою руку, внимательно глядя мне в глаза.
     - Всё, ма, всё прошло. А почему ты меня всё-таки тогда никуда не сдала? Я ведь тебе, наверно, здорово мешала?
     - Да мне это даже в голову не пришло. Хотела родителей попросить за тобой присмотреть, но они как увидели меня в сети с тобой на руках, сразу все контакты оборвали. Им такая дочь была не нужна. И остались у меня ты и моя учёба. Два семестра я отучилась, и так подразумевалось, что я должна была взять академический. А где жить и на что? Пока я учусь, я живу в общежитии и получаю стипендию, а если я ухожу в академический? Короче, решила я учиться дальше. Прихожу после клиники с тобой на лекцию, а меня после первой же пары к декану вызывают. Не положено. Я говорю: «Покажите, где это написано». Нигде не написано, просто не положено. Я прошу выдать мне запрет на посещение лекций в письменном виде, чтобы было с чем пойти к адвокату. Пауза. А если будут жалобы от других студентов? Вот тогда и поговорим. На том и порешили. Жалоб, как ты уже знаешь, не было. Ты ни разу даже не мяукнула.
     - А почему ты отца моего сразу не разыскала?
     - Ну это же был one-night-stand. В Финляндии, в студенческом лагере. Я только знала, что звали его Кристиан, из Германии. Я, конечно, понимала, что должна его известить. Но я была тогда маленькой напуганной дурочкой. И разыскала его, только когда тебе два года исполнилось. Да ты это всё давно знаешь, малыш.
     Я всё-всё давно знаю, это правда, но мамин рассказ действует на меня лучше любого успокоительного. Она это знает и говорит-говорит, не останавливаясь.
     - А он уже университет закончил и нашёл работу в Австралии. Он меня помнил. Но как же он на меня орал! Что я не имела никакого морального права скрывать от него факт его отцовства. Что я уродую твою жизнь, лишая тебя отца. Что я всё-всё испортила своим молчанием, потому что теперь у него уже есть подруга, а вот тогда…Всё могло бы быть иначе. Если бы он знал, что он мне совсем, ну вот совсем не был нужен! Но зато между вами установился контакт, и моя совесть успокоилась. Он нам очень помог, пока я универ не закончила: стал деньги переводить, помог оплатить квартиру, даже продал что-то в Германии. Короче, отца я тебя не лишила. Ты давно с ним общалась?
     - Да вчера и общалась. По-прежнему живёт между Австралией и Новой Гвинеей. Он может рассказвать о своих стройках часами. Я так понимаю, что он просто отличный инженер. Знаешь, ма,  я рада, что ты родила меня от немца. Мне очень помогают в жизни такие вещи, как организованность, основательность…
     - А вот твой взрывной темперамент ты точно не от него унаследовала.
     Смеёмся. Наши салаты как-то незаметно съелись. Приступаем к биточкам. Агнес взяла рыбные, а я из шпината. Обожаю всё овощное!
     - Так что за семена ты купила? – вспоминаю я.
     - Хризантем, обычных хризантем, только с хризантемным запахом. Те, что продаются, я не выношу! Как могут хризантемы не пахнуть хризантемами? Вы, молодёжь, не знаете, что у цветов есть запах. Что розы пахнут розами, ландыши – ландышами, а хризантемы – хризантемами.
     - А как пахнут хризантемы?
     - Хризантемы пахнут дубовой листвой. Опавшей дубовой листвой. Слегка привядшей… Они пахнут терпко и очень по-настоящему.
     - А что делает Доминик?
     - Доминик не делает ничего. – Она смеётся почти так же заразительно, как Доминик. – То он учит русский, то повторяет английский. Мы же ещё не знаем, куда попадём.
     Агнес и Доминик записались в проект «Гиппократ» - в этом проекте врачи работают бескорыстно, и там, где они в настоящий момент нужнее всего. От организации они получают только самое необходимое: оборудование, медикаменты, палатку или спальники на всякий случай. А если это горячая точка, то и продукты сухим пайком. Зарплату они не получают. Казалось бы, они должны быть нарасхват – при многочисленных тлеющих конфликтах и в районах Катастроф. Но мои ждут назначения уже год.
     Господи, как быстро летят твои годы! И что это были за годы!  Но лучше всё по порядку.
     Агнес, тогда ещё Агния – это Доминик её перекрестил в Агнес – уехала во Францию, в международный медицинский центр, когда я писала свой диплом. В их клинику пришло приглашение для лучших врачей. Они всё обсудили, и так дружной командой и поехали – семеро лучших. Сначала на пять лет. Затем контракт собирались продлить  ещё на пять лет. Там Агнес с Домиником и познакомились. Они за это время несколько раз в Москву приезжали вместе. Ко мне на смотрины. Доминик мои смотрины прошёл с блеском. Я всё думаю: чем он нас взял? Необыкновенной лёгкостью восприятия бытия – вот чем.  Он живёт с удовольствием, заразительно. Достаточно посмотреть на него – этакий Паганель: круглые очки, кудри с проседью  во все стороны – и его заразительный смех!
     Они и жили уже вместе и отдыхать тоже ездили вместе. И в тот год – поехали вместе в Марокко. Почему в феврале? Почему они выбрали такой «неотпускной» месяц? «Спонтанно решили», - вспоминает Агнес, - «Доминик увидел в сети рекламу – и тут же перевёл деньги». Она ему, конечно, устроила выволочку – за эту его спонтанность – но  в клинике их отпустили легко, и они поехали. Так она одна из этой великолепной семёрки и спаслась. Французская Катастрофа была страшной – страшнее Калифорнийской. В Калифорнии хотя бы не было атома, просто землятресение, а во Франции… Цепная реакция атомных электростанций в эпоху тотальной электроники. Вот до чего довело торжество человеческого разума – доверили всё электронике, и она даже не дала вмешаться в ход катастрофы – пока всё не кончилось. Частично обитаемой остались только северная и восточная Европа да Испания с Португалией. Сколько народу погибло сразу!
     А Агнес с Домиником сидят в Марокко, и их очень настойчиво просят покинуть страну. Куда?! Агнес могла бы сразу улететь в Москву – ведь гражданство она никогда не меняла. А Доминику визу не дают! С какой стати? «Вот если бы он был Вашим мужем». Ну, мужем, так мужем. Два месяца они обивали пороги как марокканских ведомств, так и российского посольства. Пока им не разрешили оформить брак.
     Появились они у меня на пороге чёрные от марокканского солнца, худющие – как два бедуина. Мы кинулись друг другу в объятия, и Агнес разрыдалась тогда впервые в жизни.
     Прошло одиннадцать лет. Агнес время от времени находит работу в клиниках, но это только замещение на время отпусков и болезней постоянного персонала. А вот Доминику работу в его возрасте и с его русским не найти. И тогда они записались в «Гиппократ».
     Как я буду жить без них? Мы и сейчас не живём вместе – с тех пор как я переехала в свой лофт – но я знаю: стоит нам захотеть, и мы тут же встречаемся, вдвоём или втроём…
     - Как поживает Мириам? – дежурный вопрос Агнес.
     Ах, как тяжело даётся моим друзьям и близким этот дежурный вопрос! Агнес – единственная, кто произносит его естественным голосом и у кого не начинают бегать при этом глаза. Она хочет меня понять. Я тоже хочу понять себя. Я понять себя хочу – смысла я в себе ищу…. Но для этого мне нужен психолог такого же уровня, как я. Чтобы я смогла пройти с ним все этапы собеседования и закончила бы обобщающим интервью. Это  именно то, что делаю я сама со своими посетителями-пациентами. Но я не могу раздвоить своё сознание. О, врачу, как жаль, что ты не можешь исцелить себя сам!
     - О, хорошо, спасибо, ма. То, что мы нашли для неё, кажется, самое подходящее. Ей очень нравится сам процесс учения, и её математические способности находят здесь своё применение. Я бы не смогла с такой любовью вникать во все эти поля, дифференции, расчёты. А она – ничего, ей это как раз и нравится.
     - Интересно, что ведь вся эта премудрость не нова, всё это было известно ещё полвека назад. Подумать страшно, как тормозила развитие медицины фармаиндустрия, ведь буквально всё на корню душила.
     - И понятно почему. Ведь медицина стабилизации эдектромагнитных полей, во-первых, лечит и, во-вторых, без лекарств.
     Бросаю взгляд на часы: Господи, как быстро бежит твоё время!
     - Ой, ма, мне ещё к Миронову нужно подготовиться…
     - И мне пора бежать, Доминик, верно, заждался.
     - Передавай ему привет.
     - Ты тоже передавай привет Мириам, детка.
     Она встаёт, лёгкая, поджарая. Цветастая юбка овевает её стройные ноги, цветастая же косынка усмиряет неуёмные, как у меня, волосы. Как она поседела! Когда?! Впрочем, седина ей идёт. Агния, Агнес, агнец божий, ма – как мне научиться жить так же, как ты: всё понимая, всё прощая, не бунтуя?  Где мне взять столько любви и смирения?
     По дороге размышляю о способах усмирения своих волос. Идея Агнес с косынкой мне понравилась – что ж, летом это выход из положения. Волосы у нас с ней густые, слегка вьющиеся, не подающиеся никакому парикмахерскому искусству. Я однажды рискнула коротко подстричься – ещё хуже получилось: стала похожа на одуванчика-переростка, к тому же брюнета.
     В приёмной меня встречает Костик, и я понимаю – вот он, выход: голова Костика наголо обрита, в ушах – большие круглые серьги с разноцветными пёрышками, глаза набухли слезами, губы дрожат.
     - Кира, мне очень нужна твоя консультация, я заплачу, сколько надо.
     - Конечно, Костик, конечно, милый, если дождёшься, когда уйдёт Миронов. Но ни о какой плате речь идти не может: ты мне очень помогаешь, позволь, и я тебе помогу.
     - Спасибо, Кира. Я обязательно дождусь.
     Удаляется, сломленный очередным ударом судьбы, на кухоньку готовить для нас кофе. Птица ты моя райская! А ведь его история самая тривиальная. Первый ребёнок – вот его диагноз. Костик – первый ребёнок у мамы. Папа на каком-то этапе семейной жизни испарился, никто не заметил потери бойца (откуда это?), и мама осталась с двумя детьми, впрочем, нисколько не огорчившись этой потере. Детей она, как она сама считает, любила, вернее, любит. Костик – старший, а его сестрёнка Лу на семь лет его младше.
     Вот как часто бывает? Первый ребёнок растёт, роли в семье чётко распределены, и вдруг в этот упорядоченный круг входит (вернее, вторгается) ещё один маленький человечек, и все структуры рушатся. Новые структуры могут, кстати, выстроиться вполне безболезненно.  Но часто бывает наоборот: первый ребёнок никогда (какое страшное слово - никогда!) не обретает в семье психологического равновесия. Меня всегда занимал вопрос: почему. На своей странице в инфе я много писала на эту тему, и мне кажется,  поняла почему.
     Часто бывает, что родительские чувства просыпаются только с рождением второго ребёнка и родители любят второго больше, чем первого, не отдавая себе в этом отчёта. Всё им кажется, что первый и делает всё не так хорошо, как второй, и вообще: малыш хорош во всех отношениях, а старший не во всех. Симптомы любви и нелюбви настолько очевидны, что даже странно, что многие их не видят. Потому что не хотят видеть! Проще ведь всё свалить на несовершенство маленького человечка. А он, бедняга, и вправду думает, что это он нехорош, только никак у него не получается стать хорошим – как он ни старается, всё не может угодить родителям.
     И в истории Костика всё было расписано как по нотам. С рождением Лу всё восхищение, все восторги матери были обращены только на дочку: и красива-то она необыкновенно (хотя и Костик очень хорош: китайские черты деда по материнской линии просматриваются и в нём, но глаза у него большие, серые, с поволокой, а волосы густые, тёмно-русые), и тренер по художественной гимнастике её хвалит, и в школе-то у неё только хорошие оценки. При этом шансы Костика доказать, что он тоже чего-то стоит, всегда приближались к нулю. Как только родилась Лу, тут же прекратились его занятия теннисом: дорого. На репетиторов для сына тоже никогда не находилось денег, зато к Лу приходят уже сейчас три репетитора. Даже китайским она занимается с учителем. А Костику зачем? Говорить он говорит – от деда и матери научился – а то, что писать и читать по-китайски не умеет, ничего страшного, захочет – научится.
     Что произошло с Костиком? Подсознательно он искал дорогу к сердцу матери. И в какой-то момент произошла аберрация его сознания: ему стало казаться, что всё дело в том, что Лу – девочка, а он – мальчик. Его превращение в девочку было долгим – если бы мать время от времени обращала на него свои взоры, этот процесс можно было бы остановить. Но матери было не до него.
     У Костика очень красивая женственная походка, он умело пользуется косметикой, женскими аксессуарами,  но одевается по-мужски. Пришёл он ко мне два года назад по направлению Лизы. Её специализация – психологическая поддержка детей в семейных кризисах. Моя специализация, кстати – психологическая поддержка врождённой сексуальной ориентации. Мы с Костиком долго разбирались – кто он: мальчик или девочка. Не физически, а ментально. Копались долго, докопались до детства, и Костик вспомнил, как он, ребёнком, любил отца – просто до дрожи любил, хотел быть похожим на него; как он летом в Китае у деда всегда старался взять на себя физические нагрузки – таскал тяжёлые сумки, вскапывал огород до волдырей на маленьких ладошках.  Как он гордился этими волдырями! И самое главное – когда Костик был маленьким, ему нравились девочки, а не мальчики. Итак: Костик родился мужчиной в мужском же теле. Но сейчас – а ему исполнилось девятнадцать – он очень комфортно ощущает себя девушкой. Привык. Привык к  роли, которую так долго играл. На мой вопрос, а почему он не носит женскую одежду, Костик замялся – не знал ответа, потом сказал, что ему просто не нравится женская одежда.
     Я-то как раз знаю ответ на этот вопрос. Продолжаются его поиски дороги любви. Так он заметнее: высокий мальчик с выразительным женским мейкапом, с нежной розой, вытатуированной на высокой азиатской скуле, с маленьким бриллиантом в чуткой подвижной ноздре, с разноцветными пёрышками в больших круглых серьгах, теперь вот ещё и наголо обритый.  Чем он заметнее, чем необычнее, тем выше его шансы быть найденным любовью, быть  избранным ею. И ещё я знаю: его поиски дороги любви никогда не закончатся. Это судьба всех нелюбимых детей – они ищут любовь всю жизнь и никогда не находят её. Потому что, в сущности, они ищут любовь матери, которая так и не научилась их любить.
     Я посоветовала Костику уйти из дома, чтобы удалить из его повседневной жизни травматизирующий фактор. Взяла его на работу, чтобы он мог оплачивать комнату в кампусе. И ещё я посоветовала ему после получения диплома уехать в Китай и нашла – через Серёгу – китайца, который за очень небольшие деньги учит его читать и писать на родном языке.
     Больше в настоящий момент я не могу для него сделать. Его обратное превращение в мужчину, если он сам того захочет, будет мучительным, как роды. Ему придётся родиться обратно. Если он этого захочет.
     Послеполуденная летняя нега завладела городом за моим окном. Июнь в этом году пробивался сквозь дожди и майские заморозки долго, пробился-таки гроздьями сирени и запахом пыли, прибитой тёплыми дождями. В таком огромном каменном мегаполисе, как Москва, лето переносится, как стихийное бедствие, как дань, которую, хочешь – не хочешь, а надо отдать господину – любимому городу.  Лето выметает москвичей, словно пыльной, огненной метлой. Ещё несколько дней – и в экспрессе, несущем меня через четыре кольца, я смогу спокойно сидеть, а на соседнее сиденье положить ещё и свой кейс – неслыханная наглость в осенне-зимне-весенние утрамбованные времена.
     В августе, когда город плавится от жары, я, пожалуй, оставлю его, покину его недели на две – останусь в своём лофте, обращённом торцом к глубокому оврагу, на другой стороне которого начинается пусть несмелый, полугородской, но всё-таки лес. Мириам сдаст свою сессию и за завтраком будет рассказывать мне о коварстве профессоров и доцентов, смысл жизни которых – завалить  беззащитных, невинных студентов.   Мы будем сидеть на балконе, нависающем над оврагом, я буду слушать Мириам, ахать и смеяться, верить и не верить. На столе передо мной будет стоять кружка с кофе, я буду отхлёбывать из неё, возрождаясь к жизни, как птица феникс. Необыкновенная лёгкость бытия, подсмотренная у Доминика, завладеет мною целиком и полностью. Я куплю себе маленькую косынку, как у Агнес….  Или  закручу свою гриву большим узлом, из которого то тут, то там будут выбиваться непокорные, упрямые пряди. Свобода! Свобода! Наконец-то свобода!
      
     К реальной действительности меня вернул голос Костика, провозгласивший о прибытии Миронова.
     Миронов  Андрей Амиранович. Андрей.  Тридцать лет, живёт с родителями, вполне благополучный молодой чиновник – уже сделал небольшую карьеру: полгода назад был назначен начальником  отдела в районном департаменте социальной защиты населения. Немного грузноват, лицо простое, располагающее к доверию. Визуального контакта не избегает – смотрит открыто, прямо в глаза. Свои проблемы до недавнего времени удачно вытеснял, пожалуй, вытеснял бы и дальше, если бы не мамино беспокойство. Сначала пошёл к районному психологу, тот направил ко мне.
     - Здравствуйте, Кира – рукопожатие крепкое, уверенное.
     - Здравствуйте, Андрей.
     Нахожу на дисплее нужный пункт, тычу в него пальцем, включаю запись.
     - Давайте поговорим сегодня о женщинах.
     Он в ответ смеётся:
     - Если вы думаете, Кира, что мне неприятно говорить о женщинах, то вы ошибаетесь.
     - А почему вам должно быть неприятно говорить о женщинах? Я как раз думаю, что вас никакой темой не напугаешь, тем более этой. Вам нравятся женщины, Андрей? Постарайтесь ответить на вопрос общо.
     - Общо? Какие-то нравятся, а какие-то – нет.
     - Какие женщины вам не нравятся?
     - Толстые, неряшливые, крикливые – не  нравятся.
     - Может быть, вам не нравятся глупые женщины?
     - Да, да, вы правы, Кира. Ведь глупость как-то обязательно должна проявляться.
     - Вы думаете, что неряшливость, крикливость и полнота – проявление глупости?
     - Ну, можно сказать и так. Если женщина не видит, не чувствует, что производит этим неприятное впечатление, значит, она глупа. Я не прав?
     - Прав, но не на сто процентов. Это может быть выражением глупости, а может – и выражением неадекватности или протестного поведения.
     - Ох, Кира, я не знаю. Но если ко мне на приём приходит толстая женщина, забывшая принять душ, я воспринимаю это как выражение неуважения к окружающим, но способен сохранять спокойствие. Но если она начинает с криком отстаивать свои права, я внутренне уже готов убить её.
     - Теперь представьте себе такую же ситуацию с мужчиной. Его вы тоже готовы убить?
     - М-м-м…. Пожалуй, нет.
     - Какие мысли приходят вам в голову в подобной ситуации с мужчиной?
     - Я вижу, что он нервничает,  и постараюсь его успокоить.
     - Вы можете объяснить себе, почему вы предъявляете к женщинам повышенные требования?
     Молчит некоторое время, задумавшись. Потом:
     - Я, наверное, к женщинам не очень хорошо отношусь…. К мужчинам я отношусь лучше.
     Молодец! Мне нравится в нём его способность к анализу, его готовность следовать за мной в лабиринты мысли.
     - А какие женщины вам нравятся?
     - Мне нравятся женщины, на которых приятно смотреть.
     - Красивые?
     - Нет-нет, совсем не обязательно. Если женщина со вкусом и аккуратно одета, если умеет себя держать, если с ней есть о чём поговорить.
     - Вы любите разговаривать с женщинами?
     - Да и даже очень.
     - У вас есть подруги, приятельницы?
     - Полно!
     - На работе?
     - И на работе, и среди бывших одноклассниц, и со многими однокурсницами я до сих пор общаюсь.
     - Как вы с ними общаетесь?
     - Разговоры разговариваю.
     Смеётся.
     - Почему вам нравится разговаривать с женщинами?
     - Мне кажется, они тоньше чувствуют, тоньше мыслят. Мне интересно с ними общаться, но…
     - Но спать вам с ними не хочется.
     - Нет, не хочется и никогда не хотелось.
     Голос твёрдый, взгляд уверенный. Никаких сомнений. Это он-то вытеснял?! Ничего он не вытеснял – жил с этим, думал, анализировал. Господи! Действительно, у каждого свой ад.
     - А с мужчинами вам нравится разговаривать?
     - Нравится, но с мужчинами нужно разговаривать по-другому – более конкретно.
     Это точно. Мужчину в чувственно-мыслительные эмпиреи не затащишь. Ну, если, конечно, он в настоящий момент не токует. Ох, нельзя отвлекаться. Ты-то как раз не разговоры разговариваешь.
     - Объясните, пожалуйста, что вы под этим понимаете – конкретно.
     - Суть. С мужчиной я говорю по существу: что я от него хочу, лучше с указанием сроков.
     - А с женщиной разве по-другому?
     - Коне-ечно, по-другому. С женщиной я должен сначала уловить её эмоциональное состояние, выбрать нужный тон…
     - Но к сути вы тоже должны перейти?
     - Разумеется, но с женщиной я могу себе позволить выразить сомнение, обсудить альтернативные варианты…
     - С упоминанием слов «вероятно», «наверно»?
     Андрей смеётся. Он смеётся так же открыто, как смотрит на собеседника. Вот что в нём располагает – его открытость. Он как рыцарь с поднятым забралом – его не боишься, он предсказуем.
     - Да-да, а ещё я могу объяснить, почему я считаю это так, а не иначе.
     - А с мужчиной?
     - А мужчину интересует только: что, когда и где.
     Мы смеёмся уже оба. Я касаюсь на дисплее маленького колокольчика. Костик слышит в этот момент на кухоньке нежный звон и через несколько мгновений приносит чай для Миронова и кофе для меня. Я благодарю его взглядом. Он выглядит уже гораздо лучше. Может, ничего страшного?
     Мы с Мироновым сидим в эргономичных креслах, между нами столик – не высокий и не низкий – удобный, располагающий к раскрепощённому общению.
     Продолжаю разговор:
     - Андрей, вы можете сказать, что вы идентифицируете себя с женщинами?
     Задумывается. Пьёт чай маленькими глоточками, осторожно ставит чашку на блюдце.
     - Видите ли,  какая штука, Кира. Я бы сказал: да…
     - Но..?
     - Но я могу переключаться. С женщинами я мыслю по-женски, с мужчинами – по-мужски.
     - Какое состояние для вас более комфортное?
     - Я бы сказал, женское – я получаю от него большее удовольствие. Хотя, я не назвал бы мужское состояние дискомфортным – оно  проще.
     -  Отчего же вам милее сложность?
     - Она мне интереснее.
     - Андрей, у вас есть женский идеал?
     - ?
     - Есть ли такая женщина, которую вы считаете идеальной?
     - Я свою маму считаю идеальной.
     - По-женски или по-человечески?
     - О! Интересная постановка вопроса. Я думаю, и то, и другое. Хотя, вы меня озадачили. Нет, наверно, всё-таки по-человечески. Моя мама – очень хороший человек.
     - А женский идеал у вас есть?
     - То есть женщина, которой я хотел бы подражать?
     - Да.
     - О! В чём-то я хотел бы быть похожим на маму.
     - В чём?
     - Она следит за собой, но в меру.   Для неё главное – быть естественной.
     - Если бы вы родились в женском теле, Андрей, какой бы женщиной вы хотели быть?
     - Естественной и милой.
     В его взгляде – тоска. Он хотел бы быть такой женщиной.
     Пора заканчивать. Я плавно сворачиваю разговор. Андрей уходит. Результат тот же, что и на предыдущих сеансах: он – женщина, рождённая в мужском теле.
     Я распечатываю протокол сеанса. Костик разбирает странички, читает. Ему можно – он подписал договор о неразглашении, к тому же работа у меня засчитывается ему как психологическая практика.
     - Кира, а причём здесь неряшливая толстуха? Я что-то не могу проследить здесь логику.
     - Почему он её ненавидит? Он себя чувствует женщиной, а эта толстуха оскорбляет эстетику восприятия пола, к которому он тоже относится. Я понятно выражаюсь?
     - Не совсем, но я, кажется, понял.
     Молодые люди говорят «чекнуть», «чекин», в смысле, понимание. Костик говорит «понял».   Он не пользуется сленгом. Это значит, он не хочет примыкать ни к какой группе – ни  к возрастной, ни к социальной. Не хочет быть частью толпы. Ах, мальчик, одиночкам выживать трудно.
     - Ты хотел поговорить со мной?
     - Давай поговорим по дороге.
     Мы закрываем приёмную, выходим в ласковый летний вечер. До станции нам идти десять минут, но можно растянуть и на полчаса.
     - Ну?
     - Ко мне в кампус сегодня мама приходила.
     - Соскучилась?
     - Ах, Кира, ну что ты говоришь! Она хочет, чтобы я домой вернулся.
     - Как обосновывает?
     Что-то я зарапортовалась, говорю, как старлей в полицейском участке.
     - Прямо обосновывает. Говорит, что я зарабатываю, а Лу надо переходить в другую спортшколу, а она дорогая. И если я вернусь домой и буду отдавать деньги ей, в смысле, маме…
     - Всё ясно. И что ты?
     - Я не хочу. Но она говорит, что я несу ответственность…
     - Не несёшь. Ты не отец, не мать, а брат.
     - Старший брат.
     - Брат, а ответственность несут родители.
     - Ну, ладно, а как мне ей отказать?
     - Вот этими самыми словами и отказать. Но я облегчу тебе задачу. Слушай меня внимательно, Костик: если ты вернёшься домой, я уволю тебя. Потому что тогда ты нарушаешь условия терапии. Вожделенных денег не станет, и мама выгонит тебя. Конечно, это тоже терапия, но только – шокотерапия!
     Я стою и ору, но Костик знает меня. Он обнимает меня одной рукой за плечи и начинает дико хохотать. Когда он смеётся, его большие глаза вдруг становятся китайскими, как будто их кто за ниточки подтягивает к вискам. Какой красивый мальчик!
     - Спасибо, Кира!
     Он кричит, уже свернув за угол улицы, ведущей к кампусу. Я облегчённо вздыхаю. Понедельник наконец-то кончился.

    
     Вторник

     На вторник у меня было приглашение на  совещание  в Психологическом Форуме. Тема, вроде, моя – «Современное понимание сексуальности» - но идти мне не хотелось. Что тут обсуждать? Не говорить надо (не разговоры разговаривать), а работать. Я и работаю. Но Серёга мне прислал эл и очень просил меня явиться на это самое совещание, после которого планировал куда-нибудь со мной завернуть, что-то съесть и выпить и что-то обсудить. И ради того, чтобы отдать дань дружбе, я и пошла.
     Народу пришло неожиданно много, даже пресса пришла и расположилась в первых рядах. Серёга, напротив, расположился в задних рядах, куда мне пришлось пробиваться, потому что всё было заставлено стульями, сумками, бутылками с водой. По дороге  меня обнимали знакомые коллеги, спрашивали, как у меня дела. Я тоже то тут, то там натыкалась на знакомых, обнимала их, меня окликали сзади, пытались затащить в свой ряд, я весело отбивалась, опять переступала через сумки и троллики и продолжала свой нескончаемый путь к Серёге, сидевшему сзади этаким маяком. Когда я наконец плюхнулась на сидение рядом с ним, на кафедре уже стоял Алекс Поплавский, с укоризной во взоре взирал на копошившихся перед ним коллег, и я подумала, что здорово всё-таки, что я пришла. Когда я ещё их всех увижу живьём, а не в сети и не в инфе? Я сделала Алексу ручкой, но он и на меня посмотрел с такой же укоризной.
     - Бремя ответственности, - прокоментировал мизансцену Серёга.
     - Вот почему ты стал хорошим психологом, - прокомментировала уже я, - ты видишь даже то, что не тебе показывают.
     - Всё показывают всем, - отсёк Серёга, - но не все видят.
     От дальнейших комментариев я решила воздержаться.
     Алекс для порядка откашлялся и начал свою речь. Он выразил сначала благодарность коллегам, которые участвовали в создании Форума, а теперь участвуют в его работе. Потом он перешёл к тому, что нам необходимо почаще встречаться и обмениваться опытом, потому что именно после Французской катастрофы появились пациенты, идентифицировать сексуальную принадлежность которых становится всё труднее и труднее.
     - А вот с этим я не согласна, - сказала я скорее самой себе.
     - Вот и выскажи своё мнение по этому поводу, - мгновенно отреагировал Алекс.
     Я оценила про себя его способность провоцировать  дискуссию, поискала под подлокотником своего кресла микрофончик-кнопку, наклеила  его, как орден, себе на грудь, активизировав предварительно, и пояснила:
     - Кира Данько, Центральный округ. Я не спорю с тем, что психологам-сексологам становится всё труднее выявить сексуальную ориентацию некоторых пациентов. Я оспариваю, однако, сам термин – пациент, потому что эти люди не больны. Психология давно согласилась с тем, что любая сексуальная ориентация – норма.
     - На своей странице в инфе ты предложила термин «клиент». Это как-то перекликается с юриспруденцией. – Алекс продолжал поддерживать форму диалога, и я опять отдала должное его коммуникативным навыкам – всё-таки не зря он президент Форума.
     - Давайте лучше остановимся на этимологии этого слова; одно из его значений – подзащитный, подопечный. Если человек ищет у меня помощи, значит, он – мой подопечный.
     - В конце совещания я выставлю этот термин на голосование, с предварительным обсуждением, конечно, – Алекс внёс в программу ещё один пункт. – Продолжай, Кира.
     - А теперь. С чем я по существу не согласна. Многие психологи и врачи связывают рождение большого процента твитов, в обиходе называемых гермафродитами, с Французской катастрофой.
     - Извини, я перебью тебя. Сколько у тебя лично на учёте твитов?
     - Стопроцентных твитов – семь человек, с доминированием мужских или женских половых признаков – двадцать восемь. Это статистика на школьников, прошедших у меня собеседование за последний год.
     - Спасибо.
     - Прослеживается соблазн связать этот факт с ядерным облучением и сделать вывод о патологии, о мутации.
     - А ты не согласна.
     - И я объясню почему. Потому что первый всплеск рождения твитов наблюдался после Калифорнийской катастрофы. Какая может быть мутация после землятрясения? И речь ведь идёт не только о твитах. Речь идёт обо  всех так называемых «отклонениях». И снова и снова слышишь со всех сторон о норме и отклонении от нормы. Знаете, уважаемые коллеги, почему мои клиенты – мои подопечные? Почему они приходят ко мне за помощью? И к вам тоже. Не потому, что они некомфортно себя ощущают не в своём теле. А потому что их за это травят, до сих пор травят. Общество  видит в них изгоев, а нас – мужчин и женщин – венцом творения. И хоть бы кто задумался, почему природе понадобились на данном этапе не мы, а они.
     - Кир, это страшно интересно – то, что ты говоришь. Мы обязательно обсудим эту тему на следующем заседании Форума. И спасибо тебе за твоё эмоциональное выступление, – подытожил Алекс мою речь.
     Мы знаем друг друга уже лет двадцать. Учились вместе. Алекс на четыре семестра старше, сначала староста курса, потом – председатель студенческого совета. Мы с Серёгой предрекали ему карьеру политика, но он остался верен психологии, вот возглавил пять лет назад Форум. Может быть, если бы он не создал Форум, он создал бы свою партию. Но он создал Форум. Форум финансируется ВОЗ, и Алекс, таким образом, приобщён не только к международным медицинским кругам, но и к очень сытой кормушке. Но это, в конце концов, его личное дело. Нам это нисколько не мешает.
     Потом выступили Лина Акопян и один незнакомый психолог из Нижнего со своей статистикой. Она у нас у всех примерно одинаковая, и это было интересно констатировать.
     Потом Алекс представил питерское отделение Форума, и ребята рассказали о своей структуре и своей работе.
     Потом пресса позадавала свои вопросы, Алекс и другие ребята поотвечали на эти вопросы. Обсуждение моего термина решили отложить до следующего раза, потому что многим он не нравился, а своего никто пока предложить не мог. Три часа пролетели незаметно.
     Прощание тоже вылилось в дискуссию, и когда мы с Серёгой заняли столик в траттории через квартал от Форума, я почувствовала, что буквально умираю от голода.
     - У тебя что, сегодня совсем нет терминов? – спросила я Серёгу.
     - Я по вторникам стараюсь себя разгружать. Но в шесть придёт один очень богатенький, как ты говоришь, клиент. Я вот слушал-слушал вас, Кир, и подумал: какое счастье, что я не сексолог! У меня давно бы уже крыша поехала.
     - А как у тебя вообще дела?
     - Нормально у меня дела. Да ты же, наверно, с Лизкой регулярно общаешься, так что…
     - Твоими бы устами. Когда нам регулярно общаться? Зашились мы, Серый. Да на Лизе ещё и дом, и дети.
     - Она молодец – прекрасный организатор, всё успевает, и Егор с Никитой у неё под колпаком.
     Егор с Никитой – это дети Серёги и Лизы. Серёга замолчал и стал смотреть вдаль – через дворик траттории, на улицу. Погода и сегодня была прекрасной. Мы расположились во дворике, под полотняным зонтом, потягивали минералку с лимоном. Серёга сидел передо мной – большой,  одетый по-летнему, но элегантно: льняные светлые брюки, тончайшая шёлковая чёрная рубашка, плетёные туфли. Лицо его было непроницаемым. Это чисто профессиональное – непроницаемое лицо, у меня такое же, когда я на работе.
     - Серёг, а ты умеешь расслабляться?
     - Я стараюсь. Я знаю, о чём ты говоришь. Просто мне есть о чём подумать.
     - У тебя неприятности?
     - Нет-нет, наоборот – сплошные приятности: деньги хоть лопатой греби, жена идеальная, дети образованные…
     - А тебе чего-то не хватает. Так?
     - Только я не знаю, чего мне не хватает. Кризис среднего возраста, будь он неладен. Вроде, всё есть, а тоска.
     В его глазах действительно зияла тоска. Конечно, я могу ему рассказать, что всё это ерунда, что завтра у него опять появится интерес к жизни, потому что по-другому и быть не может, у него, такого замечательного – не может. Только Серёге это не интересно слушать, а мне не интересно рассказывать. Лучше совсем ничего не говорить, чем набившие оскомину банальности. А если говорить, то по существу. Суть, как говорит Миронов.
     - Тоска – это признак психической усталости, – начала я. – Разберись, что тебя тяготит, и регулярно сбрасывай эти нагрузки, освобождайся.  Ты же умеешь.
     Серёга взглянул на меня с изумлением – видимо, я залезла в его епархию.
     - Кир, ты, может, со мной не согласишься, но жизнь – это не дважды два четыре.
     А вот это  уже моя епархия. Всё смешалось в доме Соколовых-Евстафьевых. Серёга заговорил, как Лиза, а Лизавета держит оборону и молчит, как партизан на допросе.
     - Ты хоть приблизительно можешь сказать, в чём дело? У тебя зазноба или у Лизы милый друг?
     - А ты как думаешь?
     - Честно? Я думаю, у тебя.
     - А я тебе как хороший психолог объясню, почему ты так думаешь. Когда ты, Данько, много-много лет назад проигнорировала моё светлое чувство к тебе, Лизка получила карт-бланш и смогла, не торопясь, прибрать меня к рукам. И все, в том числе и ты, имели удовольствие наблюдать за этим крестовым походом и за тем, что мне он доставил не очень много удовольствия. Лизка фанатична, в хорошем смысле этого слова, и никого она завести, конечно же, не сможет. Вот ты и думаешь на меня. Я думаю, что и Лизка думает то же самое.
     Я не перебивала Серёгу, хотя меня так и подмывало. Но ему нужно выговориться, и я молчала.
     - Я не буду петь тебе песню про то, что пока ребята не выросли, я не смогу оставить семью. Я спою тебе другую песню. За пятнадцать лет брака с Лизкой я научился ценить её, я научился видеть её красоту; её преданность – самое большое богатство, которое у меня есть. Я с уважением отношусь к тому, что она не села мне на шею, а стала очень хорошим специалистом в своей области. Она так истово любит детей – своих и чужих – что для меня это стало настоящим откровением – я так не умею. Она мне безумно интересна как человек. Мне интересно с ней разговаривать, интересно с ней путешествовать. Но, Кира, как долго человек может жить без любви?! Когда ты любишь человека не за что-то, а просто так. Потому что не можешь не любить. Когда накал так высок, что читаешь даже мысли. Ты помнишь тот экзамен у Синюкова, когда я должен был вылететь?
    Я помнила, я всё помнила.
     - Ты сидела сзади, и я знал, что ты сделаешь всё возможное и невозможное, чтобы мне помочь. И когда ты проходила мимо и уронила все свои листочки и сумку, я точно знал – там моё спасение. И когда ты всё подобрала, кроме одного жалкого смятого листочка, я подгрёб его к себе и спрятал в рукаве.
     Точно, так всё и было. Я действительно сидела сзади и видела по Серёгиному затылку, что он ждёт меня. Он попререкался с Синюковым насчёт своего билета, что-то уточняя, и я всё слышала. Я набросала на каком-то обрывке схему ответа с основными пунктами, на которых нужно остановиться, и смяла его. Потом я прижала его сумкой к бедру и, проходя мимо Серёги, уронила сумку с плеча. Синюков посмотрел прямо на меня, я же, изображая неуклюжую дурочку, уронила ещё все свои листочки и зачётку. И тогда Синюков отвернулся – он терпеть не мог беспорядка и хаоса. Я так же неуклюже всё собрала, а Серёга тем временем подгрёб к себе ногой мой жалкий обрывочек, но я уже ничего не видела – от страха. Синюкова все боялись до жути.
     Всё было так, как Серёга и рассказывает: он ждал меня, а я это знала. Мы ведь тогда даже не взглянули друг на друга.
     - А теперь, скажи мне, Данько: почему ты отвергла меня? Тебе что, было совсем наплевать на этот накал, на это святое сумасшествие?
     Я почувствовала, что у меня совсем нет сил. Вот надо отвечать, а мне с трудом удаётся начать говорить, как будто Серёга сбил меня с ног,  и я всё растеряла: всю свою рассудительность, всё своё мужество.
     - Серёж, давай сначала про Лизку. Она любила тебя с самого начала. Вот когда мы только собрались в нашей аудитории и она увидела тебя, она себя и потеряла. И про фанатичность ты правильно заметил – никого, кроме тебя, она просто не видела. И она жила надеждой – долго жила. Если у таких людей отобрать надежду, они ломаются.
     - Это на тебя очень похоже – думать о чужой жизни и не думать о своей.
     Мы заказали ещё минералки и красного вина. Есть мне совсем расхотелось – руки дрожали, глаза были на мокром месте – эк меня развезло!
     - Ну, ты только подумай: сумасшествие прошло бы, и всё стало бы очень обыкновенно. Как у всех, ничего особенного.
     - Оно прошло бы, но оно было бы. Кир, ты не хуже меня знаешь, что любовь надо прожить, иначе она навсегда останется идеалом и будет очень мешать в дальнейшей жизни.
     Это верно. И каждого поклонника или поклонницу будешь мерять по этому идеалу, и он или она, конечно, будет не дотягивать – живой человек не может тягаться с идеалом. Поэтому я советую каждому своему клиенту не бояться любви, какой бы неосуществимой она ни казалась, и пытаться прожить её.
     - У меня всё хорошо, Кир, у меня только любви нет. Я ничего не прошу ещё и почему: я ведь порядочный, оказывается. Даже интрижку не могу завести.
     Он тоже устал от разговора, потёр лицо рукой, массируя лоб, откинулся на своём стуле, вздохнул со всхлипом, сделал большой глоток вина.
     - Серёж, ты подожди немножко – может, она ещё придёт, твоя любовь.
     - Я подожду, Кир. Что я хотел тебе ещё сказать, всегда хотел: спасибо тебе. За высокий идеал спасибо.
     Он встал, наклонился ко мне и поцеловал прямо в губы. Потом подсунул под плетёнку с хлебом крупную купюру и не спеша пошёл к выходу, прямо в солнце.
     - Почему ты не сделал этого двадцать лет назад? – крикнула я ему в спину. Он остановился, опустив голову, и пожал плечами, не оборачиваясь.
     Придти в себя мне помогла злость. Я действительно разозлилась. Во-первых, на Серёгу, во-вторых, на себя. Какого чёрта он затеял этот разговор? Двадцать лет жил без него, а теперь вот затеял. Видит в несостоявшейся любви причину своей душевной смуты? Но она в буквальном смысле давно поросла быльём. Поросла его работой, его успехом, Лизой, детьми, заботами обо всех и обо всём. Всё это лежит толстым слоем на той несмелой юношеской любви, давно задушило её. Зачем он вытащил её, мёртвую,  на поверхность? Я тоже виновата и тоже несу ответственость за её смерть. Но я её несу, эту ответственность, а не рыдаю попусту над  трупом.
     А ведь он прав, Серёга, вдруг подумала я. Ведь мы её сегодня наконец-то похоронили. Говорили все эти годы о чём угодно, только не о ней, бедняжке. Я вздохнула, совсем как Серёга, со всхлипом, встала и пошла, по солнцу, со двора траттории.
     Я вышла на улицу, поискала стоянку городских велосипедов, активизировала один через хэнди, бросила кейс в корзинку и поехала в сторону приёмной.
     Меня обгоняли девчонки и мальчишки – студенты и школьники – я обгоняла людей постарше меня – сеньоров, как теперь принято их называть. Некоторые ехали на больших трёхколёсных велосипедах, встречались и инвалидные коляски, в основном  с ручным управлением, электрические встречались редко.
     Я уже совсем пришла в себя и тихо поразилась тому, какой Серёга потрясающий психолог. Ведь он походя провёл сеанс, в ходе которого помог нам обоим переработать наше умерщвлённое нами чувство. Мы оба прошли через катарзис. Ну я-то ладно, я попалась на его удочку, как последняя первокурсница. Но он-то как естественно прошёл от начала сеанса и до конца! Вот он может исцелить себя сам. Почему же я не могу? Значит – сделала я для себя вывод – если постараться, я тоже смогу. И только когда я подъехала к своей приёмной, в меня закрались сомнения: а был ли сеанс? А вдруг то, что я принимаю за сеанс, был настоящим, самым естественным разговором двух людей, которым есть что вспомнить?
     Велосипед я оставила на стоянке за углом, оплатила его через хэнди и так, в задумчивости, и переступила порог своей приёмной. Вообще, обдумывание чего-то, сам мыслительный процесс – моё любимое занятие. Но сегодня для него совсем не осталось времени. Вернее, у меня не осталось времени для обдумывания своих собственных обстоятельств. Потому что сегодня я жду на сеанс господина по фамилии Лукаш.
       Грегор Лукаш – твит, стопроцентный твит. У него полностью развиты как мужские, так и женские половые органы. Он – ещё очень молодой человек, ему семнадцать лет. Меня очень интересуют твиты – как профессионально, так и по-человечески, потому что я не считаю их ошибкой природы. Вначале, когда массовое рождение твитов было признано фактом, многих это повергло в шок. Я же восхитилась. Я подумала: как здорово, что человек может выбрать, кем ему быть – мужчиной или женщиной. У меня, например, такого выбора нет: родилась женщиной, значит, и будь ею. С твитами я познакомилась поближе уже на практике. Все теории, все методики мы, сексологи, создавали и опробовали на ходу. Грегор проходил у меня консультации от школы и теперь вот стал приходить на собеседования просто потому, как он сам сказал, что ему хочется с кем-нибудь поговорить о себе самом, а просто так говорить о себе самом ему  неудобно. Вот он и выбрал психолога в собеседники.
     Грегор говорит, а я слушаю. Не то, что я считаю твитов марсианами, а то, что они на самом деле другие, и интересует меня больше всего на этих сеансах.
     Когда я в первый раз, ещё подростком, читала Евангелия, меня поразило многомерное мышление Христа: в своих притчах он говорит одно, подразумевает   другое, а имеет в виду третье, высшее.
     Когда я начала общаться с твитами на профессиональном уровне, меня поразило их двухмерное восприятие самих себя. Редко кто из них склоняется к какому-то одному полу. По натуре они – авантюристы, им хочется испробовать все возможности, которыми наделила их природа. Лукашу родители дали мужское имя, может быть, рассудив, что мальчику с такими особеностями будет легче справиться в жизни, чем девочке. Но когда ему исполнится восемнадцать, он имеет право, по закону, взять ещё одно имя – женское. Он сам не хочет очень уж далеко уходить от имени Грегор и решил взять имя Грэйс. Красиво, рассудила я и в очередной раз по-хорошему позавидовала твитам: у меня, к примеру, даже фантазии не хватает на второе имя (или на второй пол), а для них это – очередной забавный зигзаг их жизни.
     Грегор приходит ровно в пять и приносит с собой искрящееся хорошее настроение. Он излучает его всем своим видом: как бодро он входит, как с удовольствием пожимает мне руку, с каким доброжелательным любопытством рассматривает розу в высоком стакане, стоящую у меня на столе, с какой весёлой жадностью выпивает сразу полстакана минералки, предложенную ему Костиком. Может, вот он выход – родись мужчиной и женщиной одновременно,  и психологические минусы обоих полов, объединившись, дадут такой плюс, что жизнь начнёт доставлять удовольствие не только потому, что впереди маячит смерть, а сама по себе, независимо от осознания конечности сущестования.
     Мы усаживаемся в кресла и начинаем наш разговор, наш трёп, как я его называю.
     - Грегор, твои родители сразу решили, что ты будешь мальчиком?
     - Ну, я в Прибалтике родился, в Латвии. И там уже были свои законы на этот случай.
     - Да-да, родителям рекомендуется давать детям-твитам имя-унисекс, да?
     - Ага. Алекс, Женя, Ника или что-то в этом роде. Но мама была в шоке и умолила папу спрятать мои «недостатки» за именем Грегор.
     - А как тебя одевали - как мальчика?
     - Тоже было смешно. Мама покупала только всё мальчиковое, а папа добавлял девчачьи детали – гольфы с помпончиками, резиновые сапожки с бабочками.
     - А тебе что больше нравилось?
     - Вот как я себя помню, лет с двух, наверное, мне именно микс и нравился. Мне скучно было носить только штаны или только платьица.
     - А у тебя и платьица были?
     - Угу. Папа посещал специальные семинары для родителей детей-твитов. Так там советовали дать детям возможность самим определить свою склонность к тому или к другому полу. Поэтому папа мне и платьица покупал.
     - Представляю ужас твоей мамы.
     - Не то слово. У них не брак был, а  одна борьба. Мама хотела сделать из меня мальчика, а папа сопротивлялся этому, как мог.
     - Извини за любопытство, а сейчас?
      - Сейчас лучше уже. Они, кажется, оба немножко успокоились. Привыкли, наверно.
     - В детский сад ты пошёл уже в Москве. В специальный, для твитов?
     - Нет, в смешанный. Мне там было ужасно интересно. Один день я играл и дружил только с мальчиками, на другой день – только с девочками.
     - А с кем ты дружил по-настоящему? Были у тебя друзья?
     - Да. Был один настоящий друг – Мишель, такой же твит, как я. Мы с ним понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Просто вот сидели в разных углах игровой комнаты и знали, о чём каждый из нас думает.
     - Как это?
     - Ну, вот… Я сижу и рассматриваю какую-то книжку с картинками, а он сидит на ковре с игрушками и ничего не делает. А я краем глаза вижу его и знаю, что ему ужасно хочется поиграть с куклой в лыжном костюме, а она всё время занята.
     - И что ты сделал?
     - Пошёл к девочкам и попросил эту куклу на пять минут.
     - И что – он действительно её хотел?
     - Ещё как! Он обрадовался, как ненормальный.
     - А сколько лет вам  тогда было?
     - Лет пять…
     - А сейчас вы дружите?
     Молчит долго, потом:
     - Я его навещаю. Он живёт  в интернате для даунов. Он не только твит, но и даун…. Родители сдали его в интернат.
     Опять молчит и смотрит в окно – я редко вижу его таким молчаливым и сосредоточенным, по натуре он – генератор веселья и хорошего настроения. Наконец Грегор переводит на меня взгляд и говорит твёрдым голосом:
     - Я обязательно заберу его оттуда. Как только можно будет – так и заберу.
     Он вдруг засобирался и попросил у меня термин на завтра, - «хотя бы на полчасика», - сказал он умоляющим голосом. Я внесла его в свой терминный календарь на завтра, и он ушёл, и у меня осталась масса времени до конца рабочего дня, чтобы подумать о нём и о Мишеле (о Мишель?).
     Когда у мужчины и женщины рождается ребёнок-твит, это громадная психическая нагрузка, потому что чтобы понимать своего ребёнка, родителям нужно перестроить своё мышление: мыслить не только как мужчина и женщина, а как мужчина и женщина одновременно. Потому что именно так эти дети мыслят и чувствуют. Но если родители начинают утопать в сочувствии к самим себе, считать, что им, беднягам, так не повезло с ребёнком, вон у соседей (или у родственников) какие славные девочки и мальчики, то они упускают единственную возможность установления контакта с таким необычным существом, как твит. Потому что единственный путь – это любовь. Она даёт не только дополнительные силы, но и открывает новые способности.
     Я не знаю, что бы я сделала, родись у меня такой ребёнок, как Грегор или как Мишель. Рядом со мной начал бы жить непостижимый для меня мир. Этот мир нуждался бы в моём понимании. А если бы я отчаялась? Я представила себе нечто щекастое, глазастое, с толстыми пяточками и круглым пузиком и подумала вдруг, что никогда, никогда! не отдала бы его никому, какого бы цвета, пола и интеллекта оно ни было.
     Я не стала думать дальше, потому что дальше нужно было бы подумать о родителях Мишеля. А я даже приблизительно не могу представить себя на их месте.
     Я поработала ещё в инфе, попробовала написать статью о многомерности сексуальности, но она у меня не пошла – не тот настрой. Стала смотреть в окно, как давеча Грегор – как меня вышибло из колеи созерцание его горя! Молчаливого, сдержанного, многолетнего горя  - а ведь я даже представить себе не могла, какого накала мужество живёт в этом хрупком существе!
     Хорошо, что Костик уже ушёл и никто не видит, как слёзы, не разбирая дороги, текут по моим щекам и капают, капают на стол, на блузку, на пальцы. Я смотрю на свои закапанные слезами пальцы: они такие тонкие – и  мне жалко уже и их. Всё и всех жалко: и Грегора с Мишелем, и Агнес с Домиником, и несчастную Лизку, живущую без Серёгиной любви, и самого Серёгу, и нашу с ним бедную, так и не расцветшую любовь.
     Сумерки опускаются на город, и только тогда я начинаю собираться домой.
     Спасибо за этот день, Господи!

    
     Среда

     В среду был обычный день: школьники, одинокий (чему я была чрезвычайно рада) обед в кафешке у меня на углу, Костик – на этот раз без больших  проблем, разбор счетов за прошедший месяц, прибавивший мне пару седых волос, в результате чего я согласилась дать интервью Четвёртому каналу, на которое у меня никогда не хватало времени, но теперь вот нашлось, потому что перестало хватать денег. И ведь ничего нельзя урезать! Ладно, это интервью меня в этом месяце спасёт, а потом…. А потом суп с котом, как говорит Настёна. Почему мне вспомнилась Настёна? А потому что она в долгах, как в шелках, при этом прекрасно себя чувствует и мне настоятельно советует жить сегодня и не ломать голову над тем, что ещё не наступило. Совет сам по себе хорош, только вот подходит далеко не всем. Я могу позволить себе только те долги, которые совершенно неизбежны, например кредит за лофт. Правильно ли я поступила, что вообще его купила?
     Почему я вообще его купила? О! С чего же начать вспоминать? А начну я, пожалуй, с отъезда Агнес во Францию.
     Всё было просто прекрасно, просто замечательно! Ма уехала, и я осталась одна в нашей маленькой двухкомнатной квартирке между университетом и Новыми Черёмушками. Это одиночество наступило как нельзя более кстати: мне исполнилось двадцать два года, я почти дописала свой диплом, и пришло время подумать о личной жизни. Мешала ли мне ма думать о ней раньше? Ни в коем случае!  Наборот, она тактично намекала мне, что всегда готова удалиться на продолжительное время, если что, если я с кем-нибудь познакомлюсь и мне понадобится личное пространство для проверки чувств и всего прочего. Я смеялась и негодовала. Я не хотела, чтобы ма удалялась. Наша квартира была моей крепостью, только если в ней была ма. А потом она уехала. Я пожила-пожила без неё, а потом вышла замуж.
     У меня есть одна замечательная особенность: когда я завожу себе спутника жизни, мои друзья каменеют от изумления. Так было, когда я познакомилась год назад с Мириам и мы решили жить вместе, так было и тогда, когда я вышла замуж за Завьялова. Они решили, что я сошла с ума. Может, и сошла – ну и что с того? Сходить или не сходить с ума – это личное дело каждого человека.
     Чем был хорош для меня Завьялов? Это было тёплое живое существо, я приваливалась по вечерам к его боку, сидя перед теликом, он не докучал мне своими разговорами, потому что говорить нам было не о чем; иногда он мыл посуду, то есть, включал посудомоечную машину, если я забывала её включить. Но постепенно мне перестало хватать денег, потому что кушал Завьялов хорошо, а зарабатывал плохо. Вернее, он вообще ничего не зарабатывал, потому что находился в перманентном творческом поиске. После двух семестров, которые мы проучились все вместе, ему пришлось перейти на вечернее отделение. Он работал то тут, то там медбратом или санитаром, но поскольку в ночные смены он предпочитал спать, а не бдить на посту, то долго нигде не задерживался. В какой-то момент он перестал искать очередное рабочее место, объясняя это необходимостью сосредоточиться на курсовой или на отчёте по практике. Учёба продвигалась тоже не особенно скоро: два раза он брал академический по справкам, добываемым для него мамашей. Лекции и практические занятия его тоже не особенно занимали. Больше всего на свете Завьялов любил поспать. А потом поесть.
     Примерно через год выяснилось, что я кормила двоих Завьяловых – сынка и его мамашу. Она питалась продуктами, которые я покупала на неделю, а кончались они через два дня, а свои денежки откладывала на потом. Под «потом» она подразумевала время, когда я должна была выгнать её сыночка. Оно и наступило, это время. Просто не могло не наступить. У других бы оно наступило самое позднее через месяц после заключения брака. У меня оно наступило через два года после сего знаменательного события.
     Завьяловы работали слаженно: сынок сообщал матери, когда меня совершенно точно не может быть дома, и она являлась со всеми кошёлками. С коими я её однажды и застукала, поменявшись сменами с коллегой и явившись домой так некстати для мамаши Завьяловой. Почему я выгнала тогда только её, а не их обоих, для меня до сих пор является загадкой. Наверно, мне было не до разводов, у меня просто не было для этого времени: чтобы закрепиться в Красном кресте, я работала там на общественных началах, попросту говоря, бесплатно, а чтобы прокормить семью, я бегала по школам и проводила там антиагрессивные тренинги.
     Моим разводом, как это ни странно, занялся Серёга. Он тоже покручивал пальцем у виска, стоило ему услышать имя Завьялова, но при этом он ещё объяснял мой брак с психологической точки зрения. Если Настёна, возводя очи горе, рассуждала о моих внезапно проснувшихся материнских инстинктах, то Серёга, презрительно отмахиваясь от этой версии, предлагал мне вместо Завьялова завести собаку, поскольку считал, что образовавшуюся пустоту после отъезда Агнес собака может заполнить намного успешнее Завьялова: во-первых, собака честнее, а во-вторых, у неё нет прожорливой мамаши.
     Я не понимала вначале, почему Серёгу заинтересовала именно честность Завьялова. Он же рассуждал трезво: он считал, что если молодой мужик хорошо питается,  высыпается и не утруждает себя работой, то у него должны быть здоровые инстинкты. Я же, по его рассчётам, не подходила для удовлетворения этих инстинктов. Он был прав: мне было не до Завьялова, я уж не говорю о Завьяловских инстинктах. Я существовала, как космический аппарат, в автоматическом режиме, и не замечала ничего, что не вписывалось в орбиту моей трудовой деятельности.
     А вот Серёге было интересно, чем живёт и дышит Завьялов. Он не поленился и провёл пару занимательных часов на лавочке в моём дворе. Если бы эти часы провели в моём дворе Настёна или Лиза, они обнаружили бы то же самое, что обнаружил и Серёга, только кончилось бы это эмоциональными возгласами и патетическими воззваниями. Серёга же не только поговорил с предметом заземлённой страсти Завьялова, описывать который он категорически отказался, он пошёл дальше. Он взял этот предмет за локоток, привёл его обратно в квартиру, которую этот предмет покинул пару минут назад, и показал его Завьялову, чтобы тот не вздумал отпираться. Завьялов и не отпирался – ему было лень. Когда предмет был отпущен на свободу и понёсся вниз по лестнице, ломая каблуки и взвизгивая на поворотах, Серёга приступил к главному блюду. Он не спеша собрал шмотки Завьялова, не забыв и зубную щётку в ванной (далась им всем эта зубная щётка – как будто в ней всё дело!), выставил этот узел вместе с Завьяловым на лестницу, не спеша же поменял замок в моей квартире и, напутствуя Завьялова в дорогу словами собственного сочинения, спустил его с лестницы. Потому что тот, дурачок, ничего не понял и всё порывался вернуться на диван, ставший ему за два года родным.
     С Серёгой вообще трудно спорить: во-первых в нём два метра роста. Попробуй поспорь с этими двумя метрами, стоящими как скала и невозмутимо глядящими мимо тебя в даль. Во-вторых, он умный. С ним, конечно, можно попробовать попререкаться, но это всё равно ни к чему не приведёт. Всё равно будет так, как он решил. А решил он, что я поживу месячишко у Настёны и оформлю за это время развод с Завьяловым.
     У Настёны я пожила, и мы вспоминаем это время до сих пор, как самое лучшее время в нашей жизни. У нас никогда не было столько времени для разговоров, как в этот месяц. Мы сходились вечером, после работы и после всего у неё на кухне, её Лукеренко безропотно метал нам на стол, что бог послал, и мы говорили, говорили, говорили…. Что в имени тебе моём?... Что тебе в моих разговорах?... Всё! Меня не интересовало, что было на столе, но я не могла прожить без этих разговоров. Мы говорили о нашем курсе, о ма, о Настёне и её Лукеренко, о Серёге и Лизе,о нашей жизни. Но мы совсем не говорили о Завьялове.
     Иногда к нам присоединялся Серёга. Он сидел этакой скалой, в основном молчал, чаще откидывался в своём кресле и просто был. И нам этого хватало. Мы ходили мимо него, задевали его иногда, пили белое или красное вино, хохотали не знамо над чем. Боже! Какое счастье мы испытывали от простого факта нашего бытия! Как часто выпадает человеку такое счастье? И его нам подарил Серёга.
     Потом он отвёл меня в загс с заполненными формулярами для развода. И не остал от меня, пока я не получила этот развод на руки.
     Я вернулась в свою квартиру и научилась жить одна. По вечерам стояла у окна, не зажигая света. Смотела на небо, расцвеченное сначала всеми цветами радуги, погружающееся постепенно в темноту.
     Когда приехали Агнес и Доминик, я  подумала, что наконец-то жизнь налаживается. Но она не становилась проще. Агнес стояла между нами, как мост, но не соединяла, а разделяла нас. Я начала учить французский, а Доминик начал учить русский, но мы не становились одним миром. Между моей комнатой и комнатой Агнес и Доминика пролегла граница. Граница между их большой Катастрофой и моей маленькой. Мы, конечно же, привыкли бы друг к другу, со временем. Когда-нибудь. Но тут на горизонте опять возник Серёга.
     Он посадил меня в свою машину и повёз, я подумала сначала, за город - проветриться. Мы приехали на территорию небольшого предприятия, бывшего, как я определила по общему затишью и безлюдию. Стояла осень, сухая, желтолистая, солнечная. На меня снизошёл покой, я с любопытством начала разглядвать чужие владения. Серёга подвёл меня с длинному зданию без окон и с одними воротами, современными, поблескивающими на солнце тусклым серебром. Он вынул из кармана электронный ключ, створка ворот поехала вверх, и мы вошли в бывший цех. Окна в нём, оказывается, были, но с противоположной стороны – и какие! От пола до потолка. Я посмотрела в это «версальское» окно – за ним круто вниз обрывался овраг.
     - Красота! – я с восторгом посмотрела на Серёгу.
     - Это здание будет перестраиваться под лофты. Видишь:  одно окно – один лофт. Итого десять лофтов. Я купил один, по сходной цене – всего сто пятьдесят тысяч червонцев.
     - Сколько?!
     - На самом деле он стоит триста, но подрядчик – мой пациент, так что он уступил мне половину.
     - А зачем тебе? Вы что – дом продавать собираетесь?
     - Это не мне – это тебе.
     Я задохнулась от неожиданности.
     - Серёг, я, конечно, неплохо зарабатываю, но я не могу себе позволить ничего подобного. Мне ж его придётся всю жизнь выплачивать. Даже не продолжай – я его не возьму.
     - А мне не к спеху – всю жизнь, так всю жизнь. Кир, да научись ты наконец мыслить на перспективу. И не бойся делать долги – ты ж не какому-то банку будешь должна, а мне. И процент я возьму минимальный – только с поправкой на инфляцию. Да ты только представь себе: у тебя будет собственное жильё  площадью – двадцать метров длиной и восемь метров шириной – итого: сто шестьдесят квадратов! Представила?
     - А зачем мне вот эта высота? Сколько здесь? – я задрала голову, - метров пять?
     - Пять с половиной. Данько, проснись, лофты будут двухэтажные, причём, ты сама определяешь, где будет лестница, где галерейка. И я умоляю тебя – не экономь, сделай всё как следует.
     Он всё за меня решил И не потому, что мне не понравилась идея собственного  жилья, а именно то, что он всё за меня решил, и привело меня в бешенство.  Я не стала кричать и объяснять ему, что моя жизнь – это моя жизнь и нечего ему наводить в ней порядок, я уж как-нибудь сама. Вот это опекунство, когда Серёга не только всё про меня понимает, не только всё за меня решает, но и сам же всё в моей жизни устраивает, показало мне вдруг, что я сама по себе ничто и никто, что без него в мой жизни ничего не течёт и ничего не упорядочивается.
     Мне вдруг стало всё равно, где я живу, с какими проблемами это сопряжено. Самое главное – я должна жить сама, а не перепоручать это никому, пусть даже  самому лучшему другу.
     Я ещё ничего не сказала, я только стояла, и во мне всё кипело: все мысли, всё мое бешенство, и рассудочность явно уступала бешенству по накалу и эффективности. А он уже всё понял. Вздохнул коротко и медленно пошёл к машине, наклонив голову.
     Я смотрела ему вслед, и мне вдруг стало пронзительно жалко его. Как же он живёт, когда для него нет тайн и загадок, когда он понимает не только каждое слово и что за этим словом стоит, а каждый взгляд, каждое движение. Значит, для него открыто всё: и самое высокое благородство, и самая мерзкая подлость – и он живёт с этим?!
     - Серый, я беру этот лофт, - сказала я удаляющейся от меня спине.
     И самой большой наградой мне был его удивлённый взгляд.
     И вот теперь у меня есть лофт, мой двухэтажный лофт, с белыми оштукатуренными стенами, с кабинетом над окном, с галерейкой и лестицей из грубого морёного дерева, с просторной спальней и стеклянной крышей над ней, с этими самыми воротами, за которыми стоит моя машина, на которой я так мало езжу – дорого! – с большой верандой-балконом, нависающей над оврагом.
     Правильно ли я поступила, что купила его? Что влезла в долги? Я больше не задаю себе этого вопроса – конечно, правильно. За десять лет я выплатила только половину – ну и что? Выплачу и другую половину. Зато в этом есть и плюсы: пока у меня не выплаченный кредит, я плачу меньше налогов – так на так и выходит.
     Я не люблю своих воспоминаний – чаще всего они причиняют мне боль. Но лофт – это не воспоминание, лофт – это действительность, и я люблю эту действительность, потому что она, в отличие от многих других реалий в моей жизни, не эфемерна. Она есть, значит, и мне есть где быть.
     За дверью моего кабинета послышались оживлённые голоса – смеялись и болтали Костик и Грегор. Действительно, Грегор! Его время. Я вышла к ребятам в приёмную, они что-то разглядывали за окном и перекидывались шутками. Интересно, как они воспринимают друг друга: один – мальчик  и девочка в одном лице, другой – мальчик, предпочетший стать девочкой? Как мне думать о них: один, одна или одно? Да, загадки, которые подкидывает нам природа, часто не только расшатывают психическое равновесие, но бывают просто неразрешимыми. Мне не дана способность раздваивать своё сознание, я не могу себя представить на месте Грегора, а вот Костик, родившийся мужчиной в мужском теле, может – для него это не проблема. Ребята действительно походят друг на друга: оба ступают плавно, линия бедра у них по-женски плавная, мимика богатая не по-мужски, а вот руки мускулистые, мужские; жестикулируют оба охотно – для каждого перепада настроения у них богатый запас жестов, но движения бывают неожиданно сильными, резкими. 
     Кто они – эти новые люди? Как мне хочется не отстать от этого нового человечества, не оказаться в свои тридцать восемь лет на обочине развития цивилизации, если не понимать, то хотя бы угадывать их мышление, их чувствование.
     Грегор хлопнул Костика по плечу (ведь это не женский жест?), оглянулся, заметил меня.
     - Здравствуйте, Кира. Вот привёл за собой «хвоста», но Костик ему, кажется, больше нравится.
     Я тоже подошла к окну, чтобы разглядеть «хвоста». Мужчина примерно моего возраста, стопроцентный мужчина – определяю без труда. Увидев в окне ещё и меня, развеселился окончательно: поднял вверх большой палец – значит, мы ему все нравимся.
     - Всё, ребята, давайте делом заниматься.
     Увожу Грегора за собой в кабинет.
     - В твоих ухажёрах есть какая-то система? Это мужчины, твиты, гомосексуалисты? Или бывают и женщины?
     - Всего понемножку…
     - А ты сам к кому больше тяготеешь?
     - Понятнее всего мне твиты и гомосексуалисты, то есть мужчины, которые интересуются мной как женщиной. Мы думаем одинаково, поэтому общаться проще. Но мне ещё интересны трансвеститы – и те, и другие.
     - Ты хочешь сказать, что у тебя нет предпочтительной склонности к одному полу?
     - Нет… То есть, да. Иногда я мужчина, иногда – женщина, это зависит от партнёра. Или от партнёрши.
     - Это как игра? Или как ты можешь это описать?
     -  Нет, это не игра, это серьёзно. Я хочу сказать, что я на самом деле иногда мужчина, иногда женщина.
     - Ты сказал, это от партнёра зависит. Значит ли это, что если партнёр хочет видеть в тебе женщину, то ты – женщина, а если партнёр или партнёрша ждёт от тебя мужского внимания, то ты становишься мужчиной?
     - Наверно, так…
     - А как бывает с твитом, ведь твой предыдущий друг был твитом?
     - Да-да, Мика был такой же, как я. Мы с ним менялись ролями. А потом я познакомился с одним молодым человеком, с мужчиной. Это было так странно: я влюбился в него, и он меня любил как женщину! Это было такое удовольствие, такое счастье!
     - А потом?
     - А потом он уехал работать в Рио. Но мы до сих пор общаемся в сети. Я сначала очень тосковал по нему, а потом мне захотелось попробовать быть таким же мужчиной, как он: сильным, ласковым…
     - И у тебя получилось?
     - Я думаю, да.
     - Ты сейчас встречаешься с девочкой?
     - Да, но это как будто не я, как будто он сейчас живёт во мне…
     - А как его зовут?
     - Анатолий…
     О, это серьёзно. Не Анатолий серьёзно, а чувство, которое Грегор к нему испытывает. «Бедный мальчик», - хотела было я подумать. Потом пресекла себя и решила впредь думать, не разделяя людей на мужской и женский пол. Раз уж времена так изменились, буду с ними меняться и я. Не мужчина, не женщина, а личность – вот что для меня должно быть главным. Грегор как личность. «Бедный Грегор!» - вот так я буду думать впредь.
     «Боже, как интересно жить!» - подумала я после ухода Грегора. Какое счастье, что я выбрала именно эту специальность! Без неё я окончательно растерялась бы в этой жизни. «А как же Лиза или Настёна?» -  вдруг подумала я, - «А как же другие?». Ведь живут же они как-то. Но «как-то» меня не устроило бы. Именно так, как я живу, и делает меня счастливой.
     Когда я вернулась домой, Мириам сидела на диванчике на балконе, обложив себя со всех сторон карточками, исписанными её жутким почерком – завтра у неё экзамен, и она готовится, по моему совету, по старинке: конспектируя каждый билет, доводя каждый конспект до записи основных пунктов.
     Мириам – перфекционистка, мне с ней легко, потому что я такая же: я пока не доведу дело до совершенства, не успокоюсь.
     Она сидит, вчитываясь в свои записи в сгущающихся сумерках. Её чёрные волосы (пантера Багира!) загораживают от меня её лицо. Я включаю фонарь с солнечной батареей, чтоб ей было удобнее читать, вглядываюсь в густые заросли на другой стороне оврага. Красное солнце опускается за лес, выплёскиваясь из него, как  в последней надежде. Боже, как хорошо жить!

     Мириам появилась с моей жизни неожиданно. Когда она пришла ко мне на приём в первый раз и объяснила свою проблему, я хотела было её отослать сначала к другому специалисту – это была не моя проблема. Я помогаю человеку разобраться в его врождённой сексуальности и стабилизирую его психологически именно на этом, порой нелёгком, пути. А тут приходит девушка, которая родилась женщиной в женском же теле,  по моей классификации. Уже не мой случай. И она не хочет стать мужчиной – так что же тут обсуждать? Проблема Мириам заключалась в том, что она, избалованная вниманием мужского пола, начала испытывать стойкую неприязнь к этому мужскому полу.
     Я развела руками:
     - Ну, попробуйте пожить одна. Возможно, дело в том, что вам не хватает личного пространства. Вы давно живёте в партнёрских отношениях?
     - С четырнадцати лет, мне сейчас двадцать три. Но не с одним партнёром, они всё время менялись.
     - Часто? Как долго вы живёте с одним партнёром?
     - Примерно год, чуть больше или чуть меньше.
     С четырнадцати лет? Закончился ли у неё пубертат к этому времени? Меня даже не пубертат интересует, а созревание личности. Если как личность она к четырнадцати годам не созрела, то у неё накопились такие дефициты, что их придётся долго разгребать. Только не мне. Я задумалась, к кому же мне её направить. Серёгу она не потянет материально – девушка хоть и отличалась необычной красотой, одета была скромно. Я присмотрелась к ней внимательнее: не только никаких драгоценностей, но и никаких побрякушек. Мейкап скорее сдержанный: удлинённые глаза ещё более удлинены еле заметной подводкой, ресницы длинные, но натуральные, кожа чистая, тейнт изумительный – смуглый, а под смуглотой проступает румянец. Волосы длинные, чёрные, как эбонитовая рама для драгоценного полотна – её лица.
     Я поймала себя на том, что уже не рассматриваю её, а просто любуюсь – любуюсь совершенством.
     Девушка тоже вела себя необычно. Многие посетители настолько сосредоточены на себе, что они тебя как будто не замечают, то есть, они тебя, конечно, видят, но смотрят на тебя, как на зеркало, ища в тебе своё отражение – ответ на свои вопросы. Мириам не искала во мне себя. Она меня тоже рассматривала. Её глаза обежали моё лицо, со вниманием останавливаясь на деталях. Интересно, что она видит? У меня тоже почти никакого мейкапа – только ресницы подкрашены, но не для красоты. Глаза – мой инструмент: посетители разговаривают со мной через мои глаза; чем чётче рисунок глаз, тем легче собеседнику со мной общаться – психологически он «входит» в меня со своими проблемами через мои глаза.
     Мириам смотрела на меня не отрываясь. Пауза затянулась, но она нас не тяготила.
     - Я никогда не видела никого красивее вас.
     Кто сказал эту фразу? Позже мы спорили до хрипоты. Я утверждала, что это сказала я, Мириам возражала:
     - Может, ты это и подумала, но сказала это я.
     Не важно, кто сказал, главное – мы подумали одно и то же. У нас даже игра такая есть: я знаю, о чём ты думаешь – называется.
     И сейчас тоже. Мириам поворачивает ко мне  лицо, отодвигает свой эбонит, как театральный занавес, спрашивет:
     - Что – хорошо жить?
     «Очень», - отвечаю   я ей одними глазами.            

    
     Четверг

     Я узнала её сразу. Она стояла на высоком крылечке моей консультации, очевидно, поджидая меня. Короткая, не по возрасту, юбка, открывающая уже немолодые коленки, дряблая кожа лица и рук, оголённых до плеч. Ярко-красная сумка, ярко-красные губы. Она тоже ищет любви, как Костик. С одной единственной разницей: её поиски любви не вызывают у меня сочувствия. Сколько ей лет? Да не больше, чем мне, может, даже меньше. Весь её облик кричит: «Увидить меня! Заметь меня! Выбери меня!». В сущности, несчастная женщина, если ей под сорок, а она всё ещё кричит. Всё ещё не нашла никого, кто бы полюбил её. Я не секс имею в виду, с которым так часто путают любовь, а тепло человеческой души. Почему же мне не жалко её? Потому что я вижу в  этом сплетении судеб ещё одного человека, который страдает от этого перманентного поиска любви. Страдает, даже не зная об этом. Я вижу Виту. А её мать  видит только себя.
     Поднимаюсь на крыльцо, нарочито не замечая её. Долго копаюсь в сумке в поиске ключей, наблюдая краем глаза за нежданной посетительницей. Она уже встала в позу, чтобы ответить мне уничижительно (высокомерно, презрительно – выбрать нужное) на мой, ожидаемый ею, вопрос. А я не спрашиваю. Мне что-то от неё нужно? Да нет, это ей что-то от меня нужно. Дама подготовила роль, а про пьесу забыла. Забыла, о чём пьеса. Она думает, пьеса про неё. Ан нет, не про неё.
     Я открываю наконец дверь консультации, и тут дама начинает шевелиться, догадавшись, что здесь действуют другие правила, не её. Как долго она будет догадываться об остальном, мне не известно, поэтому я, не замедляя темпа, переступаю порог приёмной и захлопываю за собой дверь.
     Ясно (надеюсь, даме это тоже ясно), что раньше девяти я её не впущу. Табличку на двери она видит. Иду на кухоньку варить себе кофе.
     Что-то меня скребёт. Что? А! Я не предполагала, что она ко мне явится. Зачем? Я в чём-то неправильно её оценила?
     Кофе действует на меня, как всегда, благотворно.
     Какая она жалкая, вот с этими своими забелёнными куделёчками, наивными бантиками на туфельках, какие носят девочки-школьницы. А маечка стираная-перестираная, наверно, любимая маечка. Я вдруг посмотрела на неё глазами Виты, и во мне всё перевернулось. Вите было бы больно за маму, если бы она увидела её у меня на крылечке сегодня утром.
     Вздыхая, достаю из шкафчика вторую кофейную кружку и иду открывать дверь.
     Первым делом спрашиваю её:
     - Как вас зовут?
     Спеси у неё как  не бывало – видимо, привыкла уже к процессу сбивания у неё спеси. Признак хороший, думаю я про себя. Еесли привыкла и всё равно время от времени встаёт в позу, значит, не утратила веры в себя. Молодец!
     - Валя, - отвечает и осторожно переступает порог. Идёт за мной в мой кабинет. Я ставлю перед ней кружку с дымящимся кофе.
     - Валя, сначала я хочу задать вам несколько вопросов. Вы не возражаете?
     Энергично мотает головой – не возражает – и отхлёбывает из кружки. Взгляд растерянный, но благодарный.
     - Валя, какие отношения у вас с вашей матерью?
     - С матерью?! Умерла она в прошлом году. Рак у неё был, а она все сроки пропустила. Пришла в больницу, когда уже ничего нельзя было сделать.
     - А какие отношения были у вас ней?
     - Да никаких. Она сама по себе, а я сама по себе.
     Так я и думала. Ноль тепла, ноль любви, и она перетащила эту матрицу в свои отношения с дочерью. Почему люди так глупы? Ну, почему, почему, - отвечаю сама себе, - потому что глупы. Не всем же повезло родиться умными.
     - А почему вы меня про мать спрашиваете?
     Медлю, думаю, как облечь свою мысль в слова.
     - Вам было больно от её равнодушия?
     Я думала, что Валя затруднится с ответом – простые люди очень многое воспринимают с покорностью, особенно не задумываясь о причинах, но Валя ответила сразу:
     - Ещё бы не больно. Как к куску говна ко мне относилась. Я к ней, бывало, ребёнком ластиться пыталась – а она оттолкнёт меня и пойдёт себе дальше. И всю жизнь так.
     Валя раскраснелась:
     - Безлюбая была, совсем безлюбая.
     Какое точное слово!
     - А вы Виту любите?
     Валя поперхнулась и посмотрела на меня, как на привидение.
     - А вы… откуда?.. Я ж ещё ничего не сказала.
     - А и говорить не надо. Я познакомилась с Витой, и вы, Валя, точно соответствуете моему представлению о Витиной матери.
     - Какому такому представлению?
     - А такому: девочка запугана до мозга костей. Потому что вы, Валя, сдали её младенцем в детский дом. От большой любви?
     Она замахала руками, пытаясь вставить в мою речь хоть слово. Я не даю:
     - Знаете, какая судьба её ждёт?  Она, как и вы, будет кидаться от мужчины к мужчине в надежде обрести любовь и защиту от нелюбви. Те, кто предлагает себя без остатка – всегда жертвы. Ведь вы, Валя, жертва? И Вита будет такой же жертвой. Она уже сейчас ищет сильных, а сильным иногда трудно бороться с искушением демонстрировать свою силу, они подавляют партнёров морально, а частенько и физически. Вас, Валя, били мужчины?
     Валя моргает, а мне и не нужен её ответ  – я и так вижу, что били.
     - И Виту будут бить. И знаете, Валя, кто в этом виноват? Вы! Потому что вы, Валя, перенесли на Виту отношение к вам вашей матери. Почему вы это сделали? Потому что вы утопали в жалости к самой себе, а о ребёнке не подумали.
     Тут мне приходится остановиться, потому что Валя закрывает лицо руками и начинает рыдать – громко, взахлёб. Я столбенею, а потом кидаюсь к ней с упаковкой салфеток. Мы вытираем её слёзы, сопли, размазанную дешёвую косметику, и тут меня осеняет. Я спрашиваю её осторожно:
     - Валя, можно мне задать вам один вопрос?
     Она машет рукой:
     - Да  спрашивайте, и так уже сколько наговорили…
     Я и спрашиваю:
     - Валя, ведь сейчас вы расплакались, потому что я пожалела Виту, а вас не пожалела?
     Она смотрит на меня прямо, в глазах её опять набухают слёзы, но она сдерживается:
     - А меня никто никогда не жалел. Спасибо, что вы вот Виту пожалели.
     Она допивает уже остывший кофе и начинает собираться, говорит:
     - Я Виту к вам пришлю, вы ей мозги вправьте, если что…
     - Я, Валя, без вас не справлюсь.
     - Поняла уж я, поняла. Постараюсь как-нибудь измениться, правда, не знаю как…
     - Заходите ко мне  ещё, поговорим, что вы можете сделать.
     - Спасибо за приглашение, зайду обязательно.
     Чуть не забыла, спохватываюсь уже на пороге:
     - А что вы хотели мне сказать, Валя? Почему вы пришли ко мне?
     Она опять машет рукой:
     - Да ерунда, хотела узнать, что вы Вите про девочек и мальчиков наговорили, да вы, вроде, худого не расскажете.
     - Спасибо за доверие, но я вам при случае тоже могу всё объяснить, чтобы вы тоже были в курсе.
     Она уходит, а я стою на крылечке и смотрю ей вслед. И думаю при этом, что ей, верно, никто никогда не смотрел вслед. Я не знаю, что она вынесет из этого разговора, но самое главное мне удалось: я поставила знак равенства между ней и Витой. В её сознании поставила. И теперь она будет любить и жалеть свою дочь, потому что будет видеть в ней саму себя.
     Возвращаюсь в кабинет, без сил опускаюсь на маленький диванчик в углу. Господи, как же жить? Только-только подумала, что разобралась в этом хитросплетении отношений, что нашла виновного. А виновного нет! Нет виноватых – все жертвы. Валя тоже жертва, её мать, очевидно, тоже. Это тот самый снежный ком зла, катящийся с горы. Мне ли вставать у него на пути, мне ли пытаться его остановить? А если он меня раздавит?
     Ну, значит, раздавит – подумала я без особых эмоций – не я первая, не я последняя. Я, по крайней мере, знаю, что зло злом не остановишь, значит, мне и останавливать его.
     Настроение несколько улучшилось, когда заглянув в свой терминный календарь, я  обнаружила в нём слово «девичник». О, как кстати! С Лизой и Настёной мы встречаемся примерно раз в три месяца – девушки мы занятые, чаще видеться не получается – и каждый раз я думаю: ну, наконец-то!
     Собеседования со школьниками проходят сегодня на удивление гладко, наверно, потому, что завтра начинаются  каникулы – настроение у детей хорошее, открываются они охотно, доверчиво.
     Я смотрела в ясные глаза девочек и мальчиков, и их спокойствие снисходило и на меня – мы беседовали без напряжения, расставались легко – дети выбегали на улицу, седлали свои велосипеды – я смотрела им вслед и опять думала, как это важно, когда при расставании кто-то смотрит тебе вслед, мысленно желая тебе удачной дороги и скорого возвращения домой.
     Господи, когда ты отправлял меня в этот мир, смотрел ли ты мне вослед?

     В четыре часа я закрыла консультацию, отправив Костика заниматься китайским  и спустилась к набережной. Ресторанчик, в котором мы договорились сегодня встретиться, был расположен на пароходике недалеко от моей консультации, и столик я зарезервировала на прилегающем плоту. Лизину машинку я увидела сразу – не броскую, но элегантную, подарок Серёги на тридцатипятилетие. Лизу я и увидела первой за нашим столиком, под полотняным зонтом.
     - Идиллия, - приветствовала она меня, привстав и приложившись своей прохладной щекой к моей щеке.
     Буквально через пару минут прибежала и Настёна, объяснив, что забыла зарядить свои «солярки» и поэтому ей пришлось ехать на метро.
     Мы расселись, разглядывая друг друга и рассуждая о «солярках» и бензине и что от него нужно окончательно отказываться не только потому, что запасы нефти подошли к концу, а потому что солнечные аккумуляторы – солярки – совершенно не загрязняют окружающую среду. Потом мы перешли на личности.
     - Кир, - заметила Настёна, оглядев меня, - если развитие пойдёт такими темпами и дальше, то скоро ты совсем перестанешь занимать место в пространстве. Это тебе зачем?
     Дородная Лизавета поддержала Настёну интенсивными кивками головы. Я отшутилась и заметила, что мне мои подруги нравятся всегда, если они сами собой довольны.
     Милая девочка-официантка принесла нам воды и меню, и мы углубились в его изучение.
     Настёна и Лиза мало изменились с момента нашей последней встречи. Да и чего им меняться, возразила я самой себе, ведь прошло каких-то неполных три месяца. Лизаветина дородность мне всегда нравилась. Она выглядела, как молодая купчиха у Кустодиева, и ей не пошла бы никакая другая фигура. К её мягкому овалу лица, румяным щекам – нет, не пошла бы. Она носила свои русые волосы собранными в пучок, как у меня, и ей это шло.
     Настёне же никогда не пойдёт полнота, и ей лучше порассуждать о своём месте в пространстве, раз уж об этом зашла речь. Когда я смотрю на неё, как она сидит – как английская принцесса: нога закинута на ногу, лёгкие маленькие коленки плотно прилегают друг к другу, длинные лодыжки образуют две параллельные прямые, тонкие ступни идеальной формы  привлекают внимание всего мужского населения, случайно находящегося поблизости – я горжусь женским полом. В Настёне есть шарм, не поддающийся описанию – он просто есть, и всё тут.
     Мы сошлись втроём на первом курсе, сразу же. Придя на первую лекцию, я села во второй ряд к милой девушке, улыбнувшейся мне растерянной улыбкой. Мне захотелось остаться с ней, из-за этой её растерянности, из-за её такой несовременной «милости». Мы тут же познакомились, и тут к нам подсела ещё одна девушка. Она сложила свои ручки-ножки с непередаваемой грацией, склонила светлую головку и, поминутно оглядываясь, начала описывать мужскую часть аудитории так, что я тут же упала на стол от хохота, а Лизин грудной смех замолк только с приходом на кафедру нашего первого профессора.
     Когда мы, психологи, отправились в гости к «лечебникам» - это была политика руководства нашего универа, преследующего цель установления контактов между всеми факультетами и курсами – Лукеренко, молодой талантливый хирург, ассистирующий завкафедрой, был первым мужчиной на моей памяти, от описания которого Настёна воздержалась. Наверно, это была любовь. Настёна лишь посмотрела на молодое светило слегка исподлобья, искоса, и Лукеренко пропал, окончательно и бесповоротно. Они и сейчас вместе, и Лукеренко смотрит на Настёну, как и в первый год: ошеломлённо, не в силах отвести взгляд.
     Я по своей профессиональной привычке приемлю любую форму любви, какою нас наделила природа – ведь если мы чего-то не понимаем, это не значит, что этого не существует – но вот такая любовь, когда мужчина смотрит на женщину, не в силах отвести взгляд, а женщина, зябко пожимая тонкими плечиками, тонет в его любви и светится от счастья – такая любовь читается, как самый захватывающий роман, и понимаешь, что двуполое человечество оправдано именно потому, что это человечество способно испытывать такой накал именно таких чувств.
     - Как твоя литература? – спрашиваю я Настёну. В последнее время она передала свою консультацию – на время, как она сама объяснила – своей ассистентке и начала писать «женские» романы. Я не люблю «женские» романы, из-за их слезливости и слащавости, но Настёнины романы я покупаю: в них читается её непередаваемый шарм, зубастый юморок, и они не всегда заканчиваются «пирком и свадебкой» - ну, вот совсем как в жизни.
     - Последняя книжка ушла в печать, через неделю-другую появится в продаже, но я могу вам прислать её по электронке.
     - Это совершенно ни к чему. Я люблю покупать новые книги - это настоящий праздник, и не лишай меня его, пожалуйста.
     - Не буду.
     Мы заказали еды и вина. Мимо нашего плота-понтона проплывали прогулочные суда, лодки с бесшумными солнечными моторчиками. Лёгкий ветерок трепал разноцветные флажки, налетал и на нас, играя  нашими волосами и блузками. Лето вступило в свои права, и Нескучный сад на том берегу реки стал вдруг тёмно-зелёной массой, утратив невинную зелень первой листвы.
     - Лиз, ты чего молчишь? – спросили мы с Настёной почти одновременно, переглянулись, рассмеялись и тут же осеклись – Лиза не рассмеялась вместе с нами. Это было не просто странно – для меня это было дико – ведь смысл нашей дружбы заключался именно в том, как здорово нам смеялось друг с другом, как здорово нам думалось и печалилось вместе. Вместе. И вот сейчас мы рассмеялись, а Лиза – нет.
     - Да навалилось всё сразу, не обращайте на меня внимания…
     - Что навалилось?
     - Ребят надо отправлять на каникулы – это всё на мне: поиски лагеря, оформление, сборы. Серёга же по уши в работе.
     - А куда ты их отправляешь? – заинтересовалась Настёна.
     - Вот я и говорю – всё на мне. Куда их отправлять? В Англию из-за английского? Так там летом прохладно, даже на юге. За ними присматривать надо. Серёга говорит, что это и есть взросление, а я волнуюсь.
     - А ещё куда можно их отправить?
     - Ну, в Китай, например. Сейчас полмира говорит по-китайски. Но Китай же так далеко!
     - Но это и есть взросление.
     - Вот именно.
     - А в России где-нибудь нельзя отдохнуть?
     - Можно, конечно. Все северные европейцы съезжаются в Карелию – это раз. На Урале есть очень хорошие лагеря, и погода там летом прекрасная – это два. Но никаких языков!
     - Так они у вас в интернате круглый год эти языки учат!
     - Их всегда нужно учить, эти языки, иначе не будет никакого толку.
     - Сдуреешь с вами, мамашами, - вздохнула я. - Настён, как твоя-то выросла? В таких же муках?
     Саша Лукеренко, юное семнадцатилетнее создание, ловко увернулось от родительской опеки. Своему природному шарму, унаследованному от мамы Настёны,  Сашка нашла вначале применение в танцах. Наевшись досыта разговоров об операциях и психологических корректировках, Сашка увернулась и от образования.  В свои шестнадцать лет она выступила на конкурсе юных моделей, без труда выиграла его и отправилась покорять мир. Для начала в Австралию.
     - Я горжусь своей дочерью, - сделала заявление Настёна, подкрепившись мозельским вином, - она не дала нам себя воспитать. Сама себя воспитала, потому как – личность.
     - Да я бы с ума сошла, если бы мои вдруг отправились в Австралию! – Лизка разбавила мозельское апельсиновым соком, бросила туда льда и энергично принялась за салат.
     - Отправятся.  Вырастут и отправятся. И ни с какого ума ты не сойдёшь. Лиз, это будет уже не твоя жизнь – это будет их жизнь.
     - Лиз, что ещё навалилось? – спросила я спокойно. И по тому, как затравленно взглянула на меня Лизавета, я поняла, что попала в точку.
     - Не хочешь, не говори, - поспешила я обозначить границы её личного пространства. Настёна замерла. – Но если хочешь, лучше поговорить.
     - Я знаю, Кир, что лучше поговорить, но я сейчас не готова.
     Я молча ждала. На неё нельзя давить. Если это то, о чём я думаю, она одна не справится. Ей придётся говорить, иначе она сойдёт с ума раньше, чем её парни отправятся в Австралию. Я не могу видеть её растерянный или затравленный взгляд – я когда-то взяла на себя ответственность за эту девушку, и я не могу её бросить! Ей придётся говорить. И именно со мной.
     - Мне сейчас муторно, Кир, дай мне успокоиться.
     - Тебе нужно во всём разобраться, Лиз, тогда ты и успокоишься.
     - Разобраться? В том, что всё было напрасно? Все усилия, всё, чего добилась… Думала, что добилась чего-то, а посмотрела – пшик, и нет ничего!
     - Как это нет ничего? А Егор с Никитой? А твоя работа?
     - Верно, верно ты всё говоришь. Только это один узор был. Даже не узор, а система, в которой был центр. Если убрать этот центр, всё развалится. Все элементы по отдельности будут существовать, но системы не будет. Понимаешь?
     - Не так. Будут другие системы.
     - А я не хочу другие! Я хочу только эту!
     - Но если её больше нет?
     - Мне нужно подумать, Кир, есть она или нет.
     - Хочешь, подумаем вместе? Знаешь, как бывает: начинаешь о чём-то говорить, и всё встаёт на свои места. Думаешь вначале, что нет выхода, а он вдруг находится.
     - Я сначала сама подумаю. А потом к тебе приеду. Хорошо?
     - Хорошо. Только ты ко мне обязательно приедешь.
     - Я приеду, Кир, я обещаю тебе.
     Всё это время Настёна сидела замерев, вцепившись в бокал своего мозельского.
     - Если я что-то пропустила, девочки, будет очень мило с вашей стороны, если вы введёте меня в курс дела.
     - Я, Настён, наверно, разводиться буду, - произнесла Лиза фразу, которую, я думала, она никогда не сможет произнести.
     - Да брось ерунду-то городить! У кого кризисов не бывает – что ж теперь, сразу и разводиться?
     - Вот у тебя и не бывает.
     - И у меня были бы, если бы я вовремя их не разруливала.
     - Вот здесь, пожалуйста, поподробнее. – вежливо попросила я, подливая себе мозельского.
     - Да чего поподробнее-то, - начала Настёна, долив остатки вина в свой бокал. – Ускользать нужно время от времени. Всем полезно: и тебе, и ему. Как только я чувствую: всё, заела бытовуха – тут же собираюсь куда-нибудь. Навестить подругу в Намибии, отвезти маму в Тибет – она с монахами хотела там встретиться. Ускользать. Я понятно выражаюсь?
     Она сделала какой-то неуловимо изящный жест рукой в сторону милой официантки, и на нашем столе появилась вторая бутылка мозельского.
     - С монахами?! - поразилась Лизавета.
     - Можно и без монахов, но уезжай ты время от времени от своего благоверного!
     - Ты мне предлагаешь ускользать? – уточнила Лиза.
     Я задумалась: как Лизавета собирается добираться до дома на машине, если мозельское произвело такие мощные разрушения в её сознании?
     - А ты как думаешь, Кир, это может помочь?
     Вопрос мне показался интересным, и я начала его анализировать.
     - По-моему, прекрасный совет. Но ведь Серёга умный и вмиг просечёт это твоё ускользание. На это ведь можно посмотреть двояко: как на игру и как на ложь. Как ты думаешь, Лиз, как Серёга посмотрит на это?
     Лиза приуныла, но тут в полемику включилась Настёна:
     - Но я-то не играю и не лгу! Ведь человеку иногда позарез нужен отдых, смена обстановки. Какая здесь ложь?
     - А куда мне ехать?
     - Мир большой – куда хочешь, туда и поезжай.
     Лиза мечтательно подперла щёку рукой:
     - Я бы в Иерусалим съездила, к Гробу Господню, Гефсиманский сад посмотрела бы…
     - Вот и поезжай! Отправляй ребят на каникулы и поезжай.
     - Всё, решено – еду.
     Я сильно сомневалась, что Лизка сможет оторваться от Серёги, но уже то, что в её голове удалось посеять эту мысль, был громадным по значимости шагом.  Молодец Настёна!
     Лизка ещё поудивлялась всему понемножку: и тому, что мы пьём мозельское – ведь мозельских виноградников больше нет – их уничтожила Французская катастрофа. Мы уверили её, что это вино из старых запасов. Тогда она испугалась, что оно, верно, безумно дорогое. Мы её и тут успокоили, напомнив, что студенческие времена давно миновали и мы в состоянии расплатиться даже за мозельское.
     Отправили мы её на такси – о машине не могло быть никакой речи.
     Настёна тоже взяла такси, а я осталась ещё на полчасика – уж больно хорош был вечер на реке.
     На душе у меня было тяжело, мне казалось, что Лизкин мир рушится, потому что я не досмотрела. Где и что я просмотрела?
     Как же тяжело, Господи, нести за кого-то ответственность. Тебе  тоже тяжело?

    

     Пятница

     На следующее утро я отправилась в частную школу, где у меня был оборудован собственный кабинет. Наступили каникулы, в школе никого не было. Но мне нужно было привести в порядок архив за прошедший учебный год. Я прошла по пустым коридорам, поднялась на третий этаж. Почему я так некомфортно себя чувствую? Задумалась. Видно, неприятные ассоциации со своим собственным школьным прошлым.
     Открываю дверь. В кабинете уютно, как дома. Ребята приходят ко мне на собеседования с удовольствием. Уютные кресла, на столе вазочка с печеньем, на подоконнике много цветов – надо сказать директрисе, Снежане Михайловне, с которой мы в дружеских отношениях, чтобы распорядилась поливать цветы. Сажусь в кресло. Как тихо! Как покойно и хорошо! Беспокойство отступает. Как там было, в моей школе?
     Самый часто задаваемый вопрос учителей:
     - Данько, почему такая неактивная? Что ты всё время молчишь?
     Реагирую не я, а одноклассники:
     - А она думает. – Ржут.
     Даже девочки, с которыми я могла бы дружить – в моих мечтах – смеются вместе со всеми.
     Я молчала дальше. Я знала, что ма, когда я приду домой, не будет предъявлять ко мне никаких претензий – этот кошмар не покидал стен моей школы, хоть и повторялся каждый день. Почему я ни разу – ни разу! – не поговорила с ма о том, что переживала каждый день? Наверное, вытесняла, не хотела, чтобы всё это пришло бы ещё и ко мне домой. Тем более, что оценки у меня были приличные: по всем письменным работам у меня были высшие баллы, по устным же дисциплинам я получала только необходимый минимум. Ма не беспокоилась – она мне доверяла.
     В восьмом классе вместе с новым предметом – логикой - к нам пришла новая классная. Предмет мне понравился сразу – к учителям же не испытывала никаких чувств, не подпускала их близко к себе – не верила их добрым намерениям, знала, что в моём единоборстве с классом они предадут меня – от равнодушия.
     На уроках я по привычке молчала, но очень любила письменные работы – в них я выкладывалась полностью, особено мне нравилась тема «Логика в построении аргументации». На каком-то уроке логиня попросила меня выстроить аргументацию в ответе на газетную публикацию о дискриминации. Я молчала.
     - Почему ты молчишь, Кира? – спросила логиня осторожно.
     - А она думает – умная очень. – заржал, как всегда. Петров. Класс поддержал его довольным  ржанием и свистом.
     Логиня отошла к окну, задумалась. Темой следующих уроков стал моббинг. И логиня поклялась всему классу, что будет передавать документы на каждого – на каждого! – кого заметит в моббинге, в прокуратуру по делам подростков. Никому не хотелось иметь дела с этой прокуратурой – результатом, как правило, был формальный короткий процесс, изъятие провинившегося из семьи, «не справившейся с воспитанием», и отправка подростка на год в воспитательное учреждение, отличавшееся не только отсутствием удобств – обычно это был лагерь где-то вдали от цивилизации – но и  очень жёстким режимом.
     Через неделю я заговорила. Со временем наладились и отношения с одноклассниками, вот только друзей я так и не завела. Предавшие однажды – кто вам поверит?
     Разобравшись с архивом и занеся папку с кратким отчётом в кабинет к Снежане, отправляюсь в свою консультацию. Идти недалеко – дворами пятнадцать минут пешком. Погода прекрасная – летняя, в тени тополей и лип приятная прохлада, запах ещё не просохшей земли тревожно щекочет ноздри, тут и там – цветники, фонтанчики. На балконах – масса цветов, красных, синих, разных! Как красиво!
     Обедать мне некогда – слишком долго провозилась в школе. Придётся выпить кофе и попросить Костика сбегать за каким-нибудь вегетарианским бутербродом. Я не вегетарианка по убеждению – просто я очень люблю овощи в любом виде. У нас на балконе мы выращиваем с Мириам петрушку, укроп, зелёный лук, кабачки, маленькие помидорчики, горошек. Недавно завели ещё один ящик, посадили огурчики, перчик.
     В обществе, разделившемся на мясоедов и растениеедов, мы с Мириам не занимаем никакой позиции. Раньше у вегетарианцев был очень сильный аргумент – сочувствие к животным и защита их. Пока не появились показавшиеся поначалу всем странными люди, выступившие в защиту растений. Их аргумент звучал так: растения тоже живые, им тоже больно, когда их убивают и едят.
     Я сразу поняла, что это дорога к абсурду. И совсем не такая безобидная, как кажется. Психологические консультации наводнили пациенты (на этот раз действительно пациенты!),  испытывавшие жалось как к растениям, так и к животным и пришедшие к психологам за помощью в разрешении этого неразрешимого противоречия. Серёга стонал и умирал со смеху одновременно. Когда он понял, что с наплывом страждущих ему не справиться, он стал отправлять их к священникам. Церкви быстро организовали группы по чтению библии – и совместными усилиями процесс был направлен в нужное русло.
     Мясоеды и растениееды мирного договора, как и Япония с Россией, заключать не стали, но острота конфликта спала. Серёга тоже перестал отправлять колеблющихся в церковь – бывало, они до неё и не доходили, а падали в голодный обморок прямо на улице. Он тоже завёл у себя библию и читал вместе с пациентами то место, где прямо описывается, что именно Бог разрешил есть людям. И когда мы с ним встречались и он оглядывал мою фигуру, то хлопал себя по лбу и восклицал по-дурацки:
     - Ох, мать, библию-то я забыл сегодня прихватить!
     Я засмеялась, вспомнив этот массовый психоз, который, к счастью, прошёл без больших жертв.
     В приёмной я сварила себе кофе, Костик отдал мне свой бутерброд, побежав за следующим, и я стала готовиться к приходу очередного клиента.

     Александр Бершадский.
     - Вы имеете каое-то отношение к адвокату Бершадскому?
     - Это мой отец.
     Действительно, что это я спрашиваю? Такая же белозубая улыбка, такая же копна пшеничных волос, только у сына коже посмуглее будет – может быть, загар?
     Мне было лет шестнадцать, когда известный всей стране адвокат Лев Бершадский вдруг появился в нашем доме. Ну, не вдруг, конечно. Он пришёл в гости к ма. Теперь-то я знаю, что у них был роман, но в моём присутствии они вели себя очень деликатно: общались по-дружески, без поцелуйчиков и объятий. Мы ездили вместе на пикники, ходили иногда на выставки, но встречались оба не часто – и у ма, и у адвоката  свободного времени практически не было – из-за работы. Ма рассказала мне об этом романе много позже. Брак Льва Александровича существовал к тому времени только на бумаге, у него был сын-подросток, которого он и воспитывал, потому что его жена уехала к родителям в Израиль. Роман ма и адвоката Бершадского продолжался недолго, но дружеские отношения они поддерживают до сих пор. И вот теперь – сын.
     - А вы знаете, что наши родители когда-то встречались?
     - Знаю. Я потому к вам и пришёл.
     Смотрю на него с лёгкой улыбкой – не понимаю.
     - Дело в том, что я не очень хорошо знаю московских психологов, я ведь живу в Аргентине, приезжаю в Москву редко. Залез в рейтинги, прочитал фамилии лучших и вот увидел вашу фамилию. Провёл расследование – оказалось, что вы – дочь Агнии Данько. Мой отец говорит о вашей маме с придыханием – очень высокого мнения о ней, о её моральных качествах. Я и подумал, что раз маме можно доверять, значит, и вам тоже…
     - Всем психологам можно доверять.
     - Я не в том смысле. Я в смысле «довериться». Хочется доверить себя человеку, у которого моя история найдёт отклик в душе. Ведь вы такой человек?
     - Я постараюсь стать таким человеком.
     - Вот потому я к вам и пришёл.
     - Спасибо за доверие, Александр.
     - Саша. Зовите меня, пожалуйста, Саша.
     О, как мне будет с ним трудно! Он хочет сократить дистанцию до минимума. Вот где сказывается ранняя потеря контакта с матерью – ему не хватило в жизни материнского тепла, и он старается наверстать его, как только ситуация представляется ему подходящей для этого. А ведь отец любил его без памяти! Значит, дело не только в любви, которую ребёнок получил, но и в той любви, которую ребёнок недополучил.
     - Хорошо, Саша. А что вас привело ко мне?
     - Мне придётся рассказать всё с начала, у нас достаточно времени для этого?
     - У нас времени столько, сколько нужно.
     Ещё мне не хватало, чтобы клиент пребывал в стрессе! Он должен чувствовать себя у меня не просто как дома. Может, это и не обязательно, чтобы он  себя чувствовал как дома. Мне хочется, чтобы он чувствовал, что вот он наконец-то дошёл. Я должна быть для него той целью, до которой он хотел дойти и вот дошёл.
     Саша вздыхает прерывисто, напряжение отпускает его, лицевые мускулы расслабляются, поза в кресле тоже получает команду «вольно». Вот теперь мы можем начинать работать.
     - Ну, с начала, так с начала. Давайте, вы сначала мне всё расскажете, а потом я уже задам свои вопросы.
     - Давайте. А началось всё, наверно, в школе, в последних классах. Я был тогда «завидным женихом», из-за папы. Все его знали,  все им восхищались, и мне тоже перепадало внимания более чем достаточно. А девочки меня почему-то не интересовали. Вот не знаю почему. Была у нас в классе девочка – Наташа. У нас с ней было много общего: мы оба хорошо учились, оба были спокойные, уравновешенные. Но самое главное – нас обоих воспитывали папы. У Наташи мама умерла очень рано, а моя мама уехала к родителям в Хайфу. Сначала на месяц, потом нашла там работу и осталась. Но несколько лет это было: вот ещё полгодика, а то мама ногу сломала. Вот ещё пару месяцев, а то папа жару плохо переносит – давление у него. Даже когда я летом на каникулы приезжал – она всегда была на работе! Я уезжал, так и не поговорив с ней как следует!
     Ох, как у него это болит! Надо его к Серёге направить, тот умеет разгребать такие болезненные наслоения.
     - Так что Наташа?
     - Мы с ней дружили. Но спокойно дружили. У нас было много точек соприкосновения: я учил её играть в теннис, она меня – кататься на коньках. Я водил её на концерты классической музыки – у меня ведь и музыкальное образование есть -  а ей очень нравился современный театр, и мы ходили на спектакли, самые разные: и в известные театры, и в экспериментальные. В общем, интересно было.
     А в последнем классе все ребята в классе стали обращать на неё внимание – ведь у нас не было романа, это было видно. Кто её домой провожал, кто на кораблике прокатиться приглашал. И только тут я заметил, что она красивая, а до этого не замечал, вот совсем не замечал! И чтоб её не потерять, я решил за ней приударить.
     - И получилось?
     - Да, получилось. Не сразу, но получилось. Но мне пришлось постараться, ведь у неё уже сложились стереотипы в отношении меня – я был только другом. Я думаю, нам обоим пришлось привыкать к нашим новым ролям.
     - Вы можете мне рассказать, как складывались ваши интимные отношения?
     - О, это было ужасно! Когда у нас до этого дошло, я подумал: о Господи! И зачем я только это затеял?
     - Вам не хотелось?
     - Нет, не хотелось, но отступать было некуда. Как говорится, назвался груздем…
     - А Наташа? Она что-то заметила?
     - Что-то она, конечно, заметила. Но я ведь и вообще был немного странным… О Наташе я могу только сказать, что мне с ней повезло. Она проявила столько терпения! У неё вообще много терпения.
     После школы я пошёл на журфак, а она на филфак. Можете себе представить, сколько охотниц нашлось до сына адвоката Бершадского! Я спасался только тем, что приводил на все мероприятия Наташу и прикрывался ею, как мечом.
     - Это кого-то останавливало?
     - Вы правы – это мало кого останавливало. И тогда я сделал Наташе предложение.
     - А как она к вашей «звёздности» относилась?
     - Никак – она же меня с детства знала. И потом - она ни в чём не нуждалась. Её папа в лепёшку расшибался, чтобы у неё всё было. Дом на даче построил, собственными руками. Он – простой работяга, но делал для Наташи всё!
     - И вы поженились?
     - Да,  после третьего семестра поженились, и стало немного полегче. Охотницы поотстали от меня. Мы стали жить у Наташи на даче, ездили в университет на машине.
     - Вы хорошо себя чувствовали в новом качестве?
     - В качестве мужа, вы имеете в виду? А ничего не изменилось. Мы учились, играли в теннис, ходили в театр, на концерты, ходили в лес гулять. Жили мы с Наташей на даче вдвоём. Читали много, разговаривали обо всём. Да, мне было с ней хорошо. Она удивительный человек – тонкий, деликатный.
     - А супружеские обязанности?
     - Наташа от меня ничего не требовала. Я думаю, что она тоже не до конца преодолела дружеские отношения – они у нас  обоих превалировали. Я поставил перед собой задачу – хотя бы раз в месяц выполнять эти самые супружеские обязанности. Настраивал себя, весь день выстраивал так, чтобы он заканчивался романтической атмосферой. Наташа мне подыгрывала.
     - Ведь так могла вся жизнь пройти. Вы об этом не задумывались? А другая сторона вашей личности? Вы ведь не могли не понимать, что за этим стоит, если я вас правильно понимаю.
     - Вы правильно понимаете…
     - Расскажите мне о другой стороне вашей личности. Когда вы догадались о её существовании?
     Задумывается. Здесь все задумываются. Непростой вопрос, ведь иногда начинаешь правильно интрепретировать свои чувства намного позже, чем они появляются и проявляются.
     - Нравились ли мне мужчины? Да. Но я не видел в этом ничего странного. Я ведь и папой восхищался. Всегда восхищался. Да им все восхищаются, кто его знает. Он какой-то… Ну, есть такие, которые всю жизнь купаются в обожании. Вот папа такой… Но в отношении других мужчин была одна странность, которую я смог сформулировать намного позднее: я всегда ставил себя мысленно в подчинённое положение.
     Саша пожимает плечами – не понимает почему. Это бывает, если в детстве ребёнка не приучили самостоятельно мыслить, самостоятельно принимать решения. Видимо, его перегрузили воспитанием.
     - А кто вас воспитывал в детстве?
     - Мама, папа и бабушка. Мама учила английскому. Папа очень много разговаривал со мной, мы много времени проводили вместе. А бабушка учила французскому и музыке, возила на теннис.
     - День был расписан по минутам?
     - Да. А как вы догадались?
     - Ну, при такой загрузке…
     Всё правильно, у Саши не было возможности самостоятельно подумать о чём-либо – за него уже всё было продумано взрослыми.
     - А когда вы всё-таки догадались, что вы не такой, как все мальчики?
     И тут же поняла, что поставила некорректный вопрос. Все дети до определённого возраста считают себя особенными, не такими, как все. Почему Саша должен был думать иначе – при его-то отце? Но поправлять себя не стала. Решила посмотреть, как Саша думал.
     - Я хотел быть таким, как все. Но меня не принимали. На теннисе у меня был один друг, а в классе… Не было настоящих друзей – только приятели. Это я потом понял, что мне хотелось большего проникновения. Вот с Наташей получилось, а с мальчиками не получалось. Какая-то стена всегда между нами стояла.
     - А когда получилось?
     - О, намного позже. Сначала я заметил к себе интерес других мужчин, в университете уже.
     - И как вы к этому отнеслись?
     - С любопытством.
     - Вы позволяли этому интересу развиваться?
     - Да, из любопытства. Это ни до чего не доходило, но это волновало меня.
     - А до чего доходило?
     - Что было? Взгляды, улыбки, прикосновения.
     - А откровенные разговоры?
     - Нет, настоящих разговоров не было. Он говорил, например, что от себя всё равно не убежишь, что этому надо открыться, предлагал мне свою помощь. Но он мне не очень нравился – некрасивый был. А я привык к красоте: папа очень красивый, бабушка была красивой, Наташа тоже…
     - И что было дальше?
     - Дальше… У нас с Наташей родилась дочка. Маша. Я закончил университет с пятью языками: французский выучил дома, с бабушкой, английский и немецкий в школе, португальский и испанский в университете. Папа напряг свои связи, и меня отправили в Бразилию. В хорошую газету, с приличной зарплатой. Наташа со мной не поехала. Отговорки были: Маша ещё маленькая, папу не хочется одного оставлять, диплом надо дописать.
     - Почему отговорки? Вполне логичные доводы.
     - А я и не против был, мне казалось, что начинается какая-то другая жизнь, и я был рад, что я её один начинаю.
     - И началась действительно новая жизнь? Со всеми атрибутами?
     -О! Мне дня не хватит, чтобы обо всём рассказать. Всё было новым! Я от восторга даже спал мало – всё хотелось успеть, ничего не хотелось пропустить.
     - Вы с кем-нибудь познакомились в Рио?
     - Я не в Рио, я в Сан-Пауло жил. И я познакомился, да. Он был немцем, но вырос в Аргентине. Звали его Томас, и познакомились мы на одной пресс-конференции. Он стоял за мной, и я его сначала не видел. А потом он что-то уронил и выругался по-немецки. Mist! Я обернулся и предложил ему свою помощь, тоже по-немецки. Так мы познакомились.
     - А Томас красивый?
     - На мой вкус, да: высокий худощавый блондин.
     - И вы были счастливы?
     - Мы и сейчас счастливы. Правда, я больше не занимаюсь журналистикой, и мы переехали в Аргентину.
     - А чем вы занимаетесь?
     - Я стал пианистом, очень известным в Аргентине – это Томас мне посоветовал, когда услышал, как я играю.
     - Значит, у вас всё хорошо?
     - Да, но вы, наверно, хотите спросить, почему я тогда к вам пришёл?
     - Да, именно к этому вопросу я как раз и подходила.
     Мы рассмеялись.
     - Тут вот какая штука. Я иногда приезжаю в Москву. Наташа родила ещё мальчика, не от меня, но я записал его на своё имя. Значит, у меня двое детей, я их люблю, и они меня тоже любят.
     Замолчал.
     - А Наташа до сих пор одна?
     - Мы не разводились, если вы это хотите знать. Но Наташа не одна.
     - А сколько лет вы уже живёте в Южной Америке?
     - Больше десяти лет.
     - И что именно не даёт вам покоя?
     - Да, вот… Наташа и мой папа, они… вместе. Они ото всех скрывают, но они вместе.
     Вот это поворот!
     - А вам не всё равно?
     - Почему-то нет! – Смеётся вымученным смехом.
     - Вас этическая сторона волнует?
     - Если бы! Нет, я ревную!
     Приехали, называется.
     - А вы пытались анализировать свои чувства?
     - Когда я в Аргентине, я пытаюсь анализировать, но это скоро отодвигается на второй и третий план. А когда я в Москве, у меня разум отключается….  Не получается думать. Я потому к вам за помощью и пришёл, чтобы вместе подумать.
     - Саша, скажите, а ваш переезд в другое полушарие – вы не жалеете об этом?
     - Понимаете, Кира, дело не в том, жалею я или не жалею. То, что свершилось, то уже свершилось. Я это принимаю как данность. А вот я в церковь хожу, в Буэнос-Айресе. Я выбрал не католическую, а протестантскую как более демократичную. И в одной рождественской проповеди – а я очень люблю рождественские проповеди – тема была: какой бы дорогой ты ни шёл, ты всё равно придёшь к Богу. Я подумал: это про меня. И стал интенсивно думать на эту тему, потому что что-то не давало мне покоя, что-то меня скребло.
     И я представил себе свою жизнь, как дорогу: вот я шёл-шёл по ней, а потом свернул. И всё мне сначала понравилось на этой другой улице: и дома красивые, и люди милые, и музыка приятная для слуха. А потом я этим всем насладился и решил вернуться на прежнюю дорогу. Но нельзя вернуться в ту точку, в которой ты свернул, потому что дорога – это не только пространство, дорога – это ещё и время, поток времени. И той точки уже давно нет, её унёс поток. Ведь нельзя войти в одну реку дважды. А у новой дороги всё хорошо, в ней есть только один недостаток: в ней нет смысла жизни. А если живёшь без смысла жизни, то пусто как-то. Вот ещё один день прошёл, а ты думаешь: а зачем он был?
     Он сидел, сгорбившись, в кресле, уставившись невидящим взглядом в какую-то точку на столе. Молодой старик.
     - А в чём вы раньше видели смысл своей жизни?
     - А я о нём не задумывался, только когда его не стало, мне стало его не хватать.
     - А почему вы думаете, что вам не хватает именно смысла жизни, а не чего-то иного?
     - Потому что мне его не хватает.
     Так часто бывает. Человек приходит с одной проблемой, а потом оказывается, что у него их целый букет.
     Александр Бершадский – молодой мужчина, внешне привлекательный – да чего там, по-настоящему красивый! – энциклопедически образованный, никогда ни в чём не испытывавший нужды, состоявшийся во всех отношениях, мучается свой жизнью. Почему? Очень тонкая душевная организация: ни в чём не уверен, всё подвергает анализу и сомнению. И этот образ дороги…
     - Знаете, Саша, вы уже очень устали. Мы прервём наше заседание до завтра, если вы не возражаете.
     Он действительно очень устал: сомнамбулически кивает, взгляд безучастный.
     - Я скажу вам сегодня только одно. Вам кажется, что вы живёте не свою жизнь, потому что когда-то свернули со своей дороги. Мы это ещё обсудим. Но, Саша, где бы вы ни жили, это ваша жизнь. Потому что жизнь – это не дорога. Жизнь – это вы.
     В его глазах вспыхивает мысль, затем он встаёт, почтительно прощается и уходит, до завтра.
     За окном совсем темно. Боже, я совершенно потеряла представление о времени!
     Костик давно ушёл. Я выхожу на крылечко и прямо перед собой на улице вижу свою машину, чистенькую и блестящую. За рулём сидит Мириам. Сколько же она ждала! И она помыла машину и зарядила солярки. Золотая моя девочка!
     Я сажусь в машину. Моё тело от долгого сидения плохо слушается меня. Мириам тревожно смотрит, спрашивает:
     - Кир, ты что-нибудь ела сегодня? У тебя глаза скоро будут больше лица.
     Я вяло пререкаюсь с Мириам. Мы едем по вечерней Москве. Машина едет бесшумно, как корабль, при открытых окнах  можно различить лишь шелест шин. Тёплый ветер приятно овевает лицо. В окнах домов светится жизнь, кафе ещё не закрылись, на улице за столиками сидят люди, лицом к улице – по-парижски. Любимый город, совсем родной. Вот она – моя дорога. И если даже  я сверну с неё, я всё равно приду к тебе, Господи.


    
     Суббота

     Суббота. Так, что у нас сегодня? Сначала интервью. Потом Александр Бершадский, но во второй половине дня. А ведь мне ещё нужно подумать о нём. Я о нём ещё очень мало поняла. Поняла, что тонкий, что ранимый. Поняла, что зависимый. Интересно, что не все любят свободу. Вот зачем Саше Бершадскому было любить свободу, если он зависел от безумно любимого и любящего отца и эту зависимость ощущал как счастье? И, вероятно, так же складывались у него отношения с бабушкой. Он-то вчера ничего о ней не рассказал, но я знаю, из рассказов ма, что мама Льва Александровича, Варвара Николаевна, была прекрасной пианисткой, профессором Московской консерватории, замечательным педагогом. «Фантастическая бабушка», - сказал о ней Саша.
     Ведь вот как интересно получается: если ребёнок вырастает не в самых счастливых условиях, то он, хотя и страдает всю жизнь от недостатка любви, но, преодолевая прошлое, борясь с ним, развивается как личность, потому что у него есть цель – уйти от себя прежнего и стать другим, которого наверняка полюбят. Если же ребёнок вырос в такой семье, как у Саши Бершадского, то к чему ему стремиться? Правильно, к тому, чтобы всё оставалось, как прежде, потому что это и есть счастье.
     Счастье. Что это такое, если каждый готов отдать ради него полжизни, идти за ним  хоть на край света? Что это за призрак? То, из чего мы пришли и куда уйдём – твоя любовь, Господи – вот какой вкус у счастья. И хочется даже здесь, в  таком несовершенном мире, попробовать от твоей любви хоть глоточек.
     Я выхожу на наш балкон-веранду. Ах, как хорошо утром дышится! Мириам ещё не проснулась. Я завариваю себе первую чашку кофе, накидываю на плечи свитер и устраиваюсь с ногами на балконном диванчике.
     Вот и Мириам тоже. Ушла из дома в четырнадцать лет от нелюбви. Где девочка в четырнадцать лет ищет любовь? В отношениях с мужчинами. И не удивительно – при такой-то красоте. Она и принимала восхищение за любовь. Потом чувствовала, что это не то, и искала дальше, пока не зашла в тупик. Я для неё – что оазис для путника в пустыне. Она отдохнёт, наберётся сил и пойдёт дальше по своей пустыне. От оазиса к оазису. Она ещё на знает обо этом, но она уйдёт.
     Мой оазис – это ма. Я трудно взрослела, трудно переносила несовершенство мира, но у меня была ма. Она много работала, мы виделись урывками, но она у меня была. Рядом с ней я оттаивала, и она меня любила без всяких условий!
     Сегодня мы завтракаем вчетвером: ма с Домиником и мы с Мириам. Я смотрю на часы – пора её будить. Но она и сама уже пробудилась, сонная, спускается по лестнице, тёплая, уютная, приваливается к моему боку и отнимает у меня кружку с кофе.
     - Кофеманка, - смеюсь я – иди под душ, проснись сначала.
     - Сама такая, - отбрыкивается Мириам и исчезает в глубинах нашего жилища.
     До встречи у нас ещё час времени, но мы успеем. Конечно, летом на улицах больше машин, вот и мы тоже сейчас ездим на нашей машинке. Солнечные батареи, из которых состоит наша крыша, дают летом достаточно энергии. Хватает и на весь лофт, и на то, чтобы зарядить солярки для машины, и даже в сеть уходит немного энергии, то есть летом мы даже на этом  зарабатываем. И солярки не нужно заряжать каждый день. У нас две кассеты, и в каждой по десять солярок, одной хватает на 200 или 250 километров. И пока мы эти свои 2000 километров изъездим, дома зарядится вторая кассета. Можно, конечно, и на заправке поменять пустую солярку на заряженную, но я со своими как-то увереннее себя чувствую. Вообще-то права Мириам, а она считает, что нам нужно купить ещё пару кассет, тогда я до самой зимы смогу ездить на работу не на экспрессе, а на машине. Зимой мало кто ездит на машине, потому что солнечные батареи целиком обслуживают жилище. Разве только Серёга и вообще богатенькие, но таких не очень много, поэтому зимой улицы Москвы просторны, автобусы и троллейбусы ездят быстро – мечта. Или так: купить новые кассеты, зарядить их и ездить на машине зимой, когда общественный транспорт переполнен. Только они дорогущие, эти кассеты. Ну, хватит маниловщины, сказала я самой себе. Разберись сначала, на чём можно экономить, а потом думай о новых покупках.

     Мы действительно успели вовремя доехать и через час сидели в кафе дома, где живут Агнес и Доминик – моего родного дома. Солнышко уже припекало, и хозяин кафе – наш сосед по дому Эдик – выдвинул маркизы. Доминик был в прекрасном настроении, Агнес тоже. На этот раз она была без косынки, её волосы были свободно собраны в пучок, как и у меня. Седые пряди совсем не старили её, они, как солнечные лучики, пронзали её тёмные волосы – её седина очень шла ей. Доминик поседел давно – ещё до катастрофы – он ведь на двенадцать лет старше Агнес, и его  кудри соперничали по белизне с его улыбкой, а улыбался Доминик всегда.
     Мы сидели напротив друг друга и ждали заказанного завтрака. Эдик принёс нам кофе в кофейнике, поставил его на подставку с чайной свечкой, чтобы он не остывал. Потом он принёс нам французский завтрак: апельсиновый сок, круассаны, мягкий сыр, мёд, ломтики дыни, ветчину, свежеиспечённые булочки.
     Мириам чувствовала себя комфортно в обществе Агнес и Доминика – они не смотрели на неё косо, не провоцировали её, относились к ней, как и ко мне – как к своей дочке.
     - Как экзамены? – спросил у неё Доминик.
     - О, хорошо, спасибо, два сдала, осталось ещё три.
     - Стипендия будет? – интересовался Доминик дальше.
     - Ну, какая стипендия, Доминик, - вмешалась Агнес – это же частное отделение, эскпериментальное. И она быстро объяснила ему по-французски, на каком именно отделении учится Мириам.
     Доминик быстро посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я знаю, ему хотелось спросить меня, сколько стоит учёба Мириам и хватает ли мне на это денег, но он ни о чём не спросил. Я протянула руку и пожала его пальцы – я была страшно благодарна ему за его деликатность. Он сжал в ответ мою руку и быстро поднёс её ко рту – поцеловал.  Моя дыня расплылась у меня перед глазами. Я полезла в карман шортов за носовым платком, а они уже болтали дальше, к счастью.
     - Вы куда-нибудь собираетесь этим летом? – спросила нас Агнес.
     - У меня в августе будет две недели отпуска, а Мири хорошо бы куда-нибудь съездить после экзаменов. Как ты думаешь? – спросила я её.
     - Ну, я не знаю, это же денег стоит.
     - Денег всё стоит, а тебе нужно отдохнуть, развеяться. Что твои сокурсники говорят на тему каникул?
     Мириам замолчала, отвернулась. Ох, как я хорошо знаю эту её щепетильность! Как только она переехала ко мне,  тут же попросила уволить мою помощницу по хозяйству. Мне было без неё не обойтись – на дом  не хватало не только времени, но и сил. Мириам всё взяла на себя. Запретила мне покупать готовую еду, которую  достаточно было лишь разогреть – стала  готовить сама. От учёбы она отказываться не стала – попробовала бы  только! – но вцепилась в неё зубами, тут же стала первой студенткой, ниже двенадцати баллов – высшей оценки – никогда не получала.  Она ли не заслужила каникул?
     - Так что же? – не отставала я.
     - Сбивают группу, - нехотя начала Мириам – сплавляться на плотах по Юрюзани.
     - Что это? – спросил Доминик.
     - Юрюзань – это река на Урале, - объяснила Мириам.
     - Как красиво! – восхитился Доминик – обязательно ехать!
     - Конечно! – тут же энергично поддержала я его – Обязательно поезжай! Когда?
     - На весь июль. Кир, они деньги собирают… - замямлила Мири.
     - Прекрати всё время говорить о деньгах, - мягко перебила я её – так ты за деньгами жизни не заметишь. Что – деньги! Посмотри, сколько солнца – мы же столько тока в сеть отдадим, что зимой нам не придётся ничего покупать. А план поездки уже есть?
     - Угу, - Мириам жевала бутерброд с ветчиной. – На поезде приезжаем в Уфу, там заказываем автобус и едем со всем снаряжением на Юрюзань. Сплавляемся с несколькими днёвками, двадцать пять дней. Природа, и ничего кроме природы: земляника, башкирский мёд, пещеры, леса.
     - И ты молчала! – упрекнула я её. – Если бы Агнес не спросила, так бы я ничего и не узнала? Решено – едешь, и больше мы не говорим на эту тему.
     Мири посмотрела на меня с обожанием. Что я больше всего ценю в наших отношениях – это её способность испытывать чувство благодарности, но всегда обозначаю границы этой благодарности, чтобы она, не дай бог, не превратилась в приниженость. И тут же обращаюсь к ма:
     - А вы куда-нибудь собираетесь?
     - О! – смеётся ма, – Доминик узнал об одной французской диаспоре под Арзамасом. Представляешь, он собирается отправиться туда пешком! Меня тоже уговаривает.
     Французские диаспоры после Катастрофы – тема, вечно волнующая Доминика. И не только Доминика, но и Агнес, и меня. Французы, оставшиеся в живых, разбредшиеся по всему миру, не потерялись, не растворились в других народах. Они ностальгически искали друг друга, стали селиться вместе – образовались диаспоры. Армения приняла французов армянского происхождения, вернувшихся через много поколений на родину – приняла как родных! Благодарные арабы выкупили часть Сахары, с помощью солнечной энергии превратили этот кусочек пустыни в оазис. Построили там маленькую Францию с Эйфелевой башней, с Собором парижской богоматери, с Лувром. Художники всего мира бесплатно создали для этого Лувра копии великих картин. Обслуживают этот комплекс французы. Они живут в поселении, которое сами построили, в школе учатся не только их дети, но и дети арабов, когда-то живших во Франции. Все прежние противоречия давно забыты – перед  лицом великой Катастрофы.
     Россия тоже приняла французов. Предложила им заброшенные деревни в Средней полосе. Те с благодарностью приняли приглашение, создали свои поселения. Видимо, в одно из таких поселений Доминик и собирается совершить путешествие пешком.
     - Ой, расскажите! – заинтересовалась я.
     - Ну, это довольно большое поселение. Сначала было несколько деревень, потом их объединили в маленький городок. Потом рядом построили монастырь, католический. Там сначала построили школу, потом сделали интернат, так как уровень образования сразу был задан очень высокий. Теперь детей привозят не только из Арзамаса, но из других городов. Доминик и загорелся. Созвонился и узнал, что в одной из деревень  он смог бы найти место помощника врача.
     - И это вы говорите мне только сейчас? – Я не нахожу слов.
     - Да нет, детка. Этой идее всего три дня. Но Доминик загорелся. Неужели ты не понимаешь?
     Доминик смотрит на меня растерянно. Боится, что я не пущу Агнес. Это я-то не пущу?
     - А почему ты пешком-то собираешься? – спрашиваю я Доминика непонимающе.
     Он показывает на солнце:
     - Лето, солнце, тепло.
     - Берите мою машину, - говорю я Агнес, – если мы зарядим все солярки, вам хватит туда и обратно. Поезжайте и выясняйте всё.
     Доминик закрывает лицо руками, из-под них текут слёзы. Я больше не могу. Отодвигаю  тарелку, утыкаюсь в свой локоть, стараюсь не всхлипывать. Ведь он всё потерял в этой проклятой Катастрофе! Погибли два его сына от первого брака, внучка. Сколько он перестрадал! Если бы не Агнес! Ведь ему тогда уже незачем было жить. Когда они вернулись из Марокко, он бродил по квартире и спрашивал: «Pourquoi? Pourquoi?“ Только Агнес его и вытащила. Ставила перед ним маленькие цели: выучить немножко русский, искали вместе подработки, проекты для врачей. И вот теперь он что-то нашёл, готов идти туда хоть пешком. Конечно, я останусь одна. Но ведь это не край света – Арзамас.
     Тонкие ручки Мириам обхватили меня, она с силой прижимала меня к себе. Ма гладила Доминика по его буйным кудрям, что-то шептала ему ласково по-французски. Рука Доминика нашла мою руку, крепко сжала её. Вот так бы и не отпускала его никогда! Так бы и держала! Каким родным он мне стал за эти годы!
     - Так, послезавтра все солярки будут заряжены. Я подгоняю машину вам к дому к восьми утра. Готовьтесь.
     Когда все решения приняты, всем сразу становится легче. Агнес сияет, Доминик зовёт Эдика, заказывает всем шампанского. Мириам счастливо смеётся.
     Я отвожу её потом к станции экспресса и еду в консультацию. Мне нужно побыть одной, придти в себя.
     Если ты думаешь, Господи, что мне под силу всё это вынести… Ну, что ж, придётся вынести.

       Журналистка с Четвёртого канала приходит вовремя. Они прислали журналистку, не журналиста. Обычно бывает так: чтобы взять интервью у женщины, присылают мужчину. А чтобы проинтервьюировать мужчину, присылают обычно хорошенькую женщину. Пытаются таким образом через активизацию гормонального коктейля объекта интервью выведать у него (у неё)   самое сокровенное. А Четвёртый канал прислал журналистку. Что это значит? Хорошо поставленная служба информации? Или они такого высокого мнения о моём интеллектуальном уровне? Мол, её на мякине не проведёшь. Ладно, разберёмся.
     Знакомимся. Лада Шаповалова. Лицо знакомое, значит, личность известная. Я вот телевизор почти совсем не смотрю и всё равно узнала её. Лет тридцати. Уверенная в себе, спокойная, не высокомерная. Немцы, кстати, очень высоко ценят чувство меры, умеренность. Когда в человеке всё уравновешено, ничто не чрезмерно, достигается гармония личности. Гармония – необходимое условие для развития личности. В Ладе Шаповаловой внешне нет ничего чрезмерного. Ну, конечно, не только немцы ценят чувство меры.
     - Лада, вы бывали когда-нибудь в Китае или в Японии? Может быть, вы жили там или работали?
     Вот я её и сбила с её «гармонии» и «уравновешенности». Лада резко поднимает голову от монитора, прервав свои приготовления к разговору. Быстро думает – это видно по напряжённой лицевой мускулатуре, по остановившемуся взгляду.
     - Да, я три года училась в Шанхае, в университете. А что – так заметно?
     - Заметно, что вас интересовала не только учёба, но и культура.
     - Если так долго живёшь в стране, невозможно не проникнуться её культурой.
     Логично. Но её челюсть всё ещё напряжена. Ей что-то очень не нравится. А! Она думала, что наблюдательность – это её прерогатива. Ну, голубушка, если ты идёшь к психологу… Она психологически не подготовилась к встрече и теперь недовольна собой. Предъявлять  очень высокие требования к себе – это синдром отличницы.
     - А вы всегда были отличницей? – пытаю я её дальше. Я совсем не хочу сбить её с настроя – просто мне интересно. Вернее, не интересно, а любопытно.
     - Я – да, а вы?
     Умница, поняла, что пора перехватывать инициативу. Но со мной это не так-то просто. Что ж, надо ей помочь.
     - Я – нет. Лада, давайте перейдём на «ты».
     Её напряжение уходит. Она с радостью соглашается, устанавливает две камеры,  проверяет свет. Что ж, можно начинать.

     - Здравствуйте, дорогие телезрители. Сегодня мы в гостях у известного московского психолога-сексолога Киры Данько. Кира, как ты можешь кратко сформулировать основную задачу, стоящую перед тобой как психологом?
     - Кратко – трудно. Но можно сказать так: я помогаю человеку разобраться в его врождённой сексуальной ориентации. И поддержать его или её, потому что это не всегда просто – принять себя таким, какой ты есть.
     - Наше общество всегда относилось без достаточной терпимости к однополой любви. Как ты относишься к такой позиции?
     - К отсутствию терпимости? Нетрудно догадаться, как я к этому отношусь.
     - Но ведь это здоровая реакция двуполого человечества. Разве ты не так это видишь?
     - Самое главное слово, которое ты только что произнесла – двуполое. Человечество – оно, конечно, двуполое, но только эта двуполость заключена в одной личности, а не в двух разных.
     - Но многим это может показаться абсурдом. Ведь человек рождается либо мужчиной, либо женщиной. Всё гениальное просто, как дважды два четыре.
     - Человек может родиться мужчиной, может родиться и женщиной, он может родиться мужчиной и женщиной одновременно. А также он может родиться женщиной в мужском теле или мужчиной в женском. Кто сказал, что гениальное должно быть примитивным? Природа сложнее, чем мы думаем о ней.
     - А зачем ей быть такой уж сложной? До сих пор она обходилась двуполостью в двух разных личностях.
     - До сих пор – это ты хорошо сказала. Природой предусмотрены и такие обстоятельства, до которых мы пока не дожили, но уже дружным маршем двигаемся в их направлении.
     - Какие обстоятельства ты имеешь в виду?
     - Обстоятельства, при которых человечество начинает себя уничтожать. Природные катастрофы я, конечно, тоже имею в виду.
     - И что же предусмотрела природа на этот случай?
     - Двуполость в одной личности. Когда уже не важно, к какому полу относятся две особи, если они способны к размножению.
     - Хорошо, ты говоришь сейчас о твитах. А разве твиты способны к размножению?
     - Стопроцентные твиты способны. Есть уже статистические данные, подтверждающие это.
     - В России?
     - В России, в Англии, в Японии. Есть статистика, а это самое главное. Природа подстраховывает себя на случай вымирания человечества.
     - Мы немного ушли от темы разговора. Что касается твитов – это, конечно, феномен, но этому есть объяснение, как ты нам сейчас популярно объяснила. Но с чем нашему христианскому обществу трудно примириться – это с любовью двух мужчин или двух женщин.
     - Давай о христианстве мы поговорим попозже. А  однополой любви есть такое же объяснение, как любви двух твитов. Это одна и та же тема. Твиты ведь не всегда знают, мужчины они или женщины. Хорошо, что им не нужно задумываться об этом – в конкретной ситуации решение приходит само собой. Почему же обычноый человек, с набором конкретных половых органов, не может сомневаться в своём поле? Ты не сомневаешься – я поздравляю тебя. Но если ты не испытываешь какую-то проблему, это не даёт тебе права утверждать, что этой проблемы нет. А ещё проще: если ты чего-то не знаешь, это не значит, что этого нет. Логично?
     - Логично. Я вдруг поймала себя на мысли, что мы напоминаем двух толкователей Торы. Где здесь грань между логикой и схоластикой?
     - Хороший вопрос. Мы с тобой рассуждаем не о всемогуществе Всемогущего, как это делали толкователи Торы. Мы говорим сейчас об одной особенности, свойственной смертному человеку. Человеку свойственно, из инстинкта самосохранения - а сомосохранение психического здоровья человеку так же важно, как и сохранение физического здоровья. Так вот, психике человека свойствено отрицать то, что ей не свойственно, из инстинкта самосохранения. Попробуй представить себе вечность или бесконечность без риска сойти с ума. Человеческой психике это не свойственно, потому что человек живёт во времени и в трёхмерном пространстве. Поэтому все твои попытки представить себе вечность или бесконечность закончатся сильнейшим стрессом, который и вынудит тебя прекратить эти попытки. То же касается и половой принадлежности. Если это не так, как у меня и ещё у восьмидесяти процентов моих сограждан, то моя психика будет это отрицать. Ей так легче жить, вернее, выжить.
     - А что с твоей психикой?
     - А она у меня способная – я её приучила к тому, чтобы не отрицать, а разбираться.
     - Это особенность твоей профессии или твоя личная особенность?
     - Одно от другого не отделимо. Без моих усилий приучить свою психику принимать неприемлемое я не смогла бы работать в своей профессии.
     - А как же стресс?
     - Стресс – это первая естественная реакция. Но стоит преодолеть этот барьер, отрицаемое переходит в разряд приемлемого.
     - Так ты хочешь сказать, что человек может и не знать, мужчина он или женщина?
     - Именно это я и хочу сказать.
     - И если я это отрицаю, то я не права?
     - Да отрицай, сколько  угодно, только оставь человека в покое, если ты не знаешь, что творится в его душе.
     - Я сейчас попробую рассуждать с точки зрения обывателя. А как же я могу оставить его в покое, если он оскорбляет моё представление о нравственности?
     - Мы опять про Тору, ты заметила? Но я всё же отвечу: не только он оскорбляет твоё представление о нравственности, но и ты его. Он же с тобой считается. Почему же ты с ним не считаешься?
     - Потому что нас много, а он один.
     - Во-от оно! Вот ты и попала в точку. Толпа не думает, она не умеет думать или чувствовать, она умеет только давить. Но стоит тебя выделить из толпы и оставить с «другим» человеком один на один, как ты тут же подружишься с ним, как Робинзон Крузо с Пятницей.
     - Ты меня с кем сравниваешь: с Робинзоном Крузо или с Пятницей?
     - С каким из двух положительных персонажей я тебя сравниваю? Выбирай сама.
     - Кира, мне показалось, что ты споткнулась о словосочетание «христианское общество».
     - А какое отношение имеет воинственно-агрессивная нетерпимость к христианству?
     - Ну, а если говорить о христианской нравственности, о христианских ценностях? Их ещё никто не отменял.
     - Ты говоришь о морали? Для меня утверждение, что мораль является продуктом христианства, довольно спорно. Вернее, не спорно, а некорректно. Мораль – это врождённое качество души. Моральным, порядочным человеком может быть представитель любой религии и даже атеист.
     - А десять заповедей?
     - Десять заповедей – это квинтэссенция морали, а не сама мораль. Если бы христиане в России придерживались десяти заповедей, да просто время от времени читали бы библию, наш сегодняшний разговор не состоялся бы – не было бы повода.
     - Кира, не могла бы ты подробнее остановиться на людях, родившихся, как ты говоришь, не в своём теле. Я уже поняла, что я как обыватель не должна сомневаться в их ощущениях. Если они так чувствуют, значит, это так и есть.
     - Тебе ничего не остаётся, как верить в это. Доказывать обратное – по крайней мере, глупость.
     - Если мужчина считает себя женщиной – как это происходит? С чего начинаются сомнения? Или он уже с самого детства знает, что он не мальчик?
    - У всех бывает по-разному. Кто-то с самого детства знает, кто-то борется с «другим» в себе, кто-то прозревает позже. Но есть такой феномен, который практически любого мальчика может перепрограммировать в девочку.
     - Не может быть! Что это за феномен?
     - Ранний сексуальный опыт, если мальчика насилуют или совращают.
     - То есть используют его в качестве женщины? И что тогда происходит?
     - В этот момент нарушается формирование психической матрицы мужчины. Это долго объяснять. Но что я хочу сказать: насилуется при этом не только тело, но и психика ребёнка. Насилие над девочкой – такое же страшное преступление, но она остаётся женщиной, а мальчик с этого момента не знает, кто он. То есть, ум-то знает, а вот психика – нет. Он может вырасти и вести нормальный сексуальный опыт мужчины, но всё время будет сбиваться.
     - И ты можешь ему помочь?
     - Да. Но стабилизация бывает только кратковременной, этот процесс стабилизации психики приходится повторять снова и снова. Но иногда юноша или мужчина принимает другое решение, и это его право.
     - У тебя страшная профессия. Ведь ты имеешь дело с человеческим горем.
     - У меня благодарная профессия. Ведь я могу помочь этому горю. Я рада, Лада, что ты смогла проникнуться чужим горем. Я буду ещё больше рада, если таких людей станет больше. Поэтому я благодарна Четвёртому каналу за предоставленную мне возможность рассказать о своей профессии.
     - С нами была Кира Данько, известный московский психолог. Всего доброго, дорогие телезрители и до новых встреч в нашей студии.
    
     Лада встала, тяжело оперлась обеими руками на стол, посмотрела одновременно на меня и мимо меня, выдохнула:
     - Уфф!
     - Ты что? По-моему, нормально отстрелялись.
     - Вот именно, что отстрелялись. Получилась какая-то скоростная перестрелка. Но уровень хороший.
     - Ты имеешь в виду, что я удачно отстреливалась?
     - Ты была на высоте. Чего я не могу сказать о себе. И потом, я ещё не все вопросы задала, а ты взяла и закончила интервью.
     - Я не знаю, какой у вас зритель. Но средний обыватель, от лица которого ты тут выступала, не сможет воспринять большего количества такой сложной информации.
     - Да я с этим и не спорю. Но если в общем, я довольна. Сейчас досниму ещё твою приёмную. Если бы мы с тобой ещё кофе попили, я бы это тоже сняла – без звука, как знакомство.
     - Естественно, попьём – о чём речь.
     - И за этими кадрами будет идти такой нейтральный текст о тебе – общая информация. Но реакция будет – это я тебя заранее предупреждаю.
     - Можешь не предупреждать – я живу с этой реакцией уже сколько лет.
     - Церковь на тебя тоже накинется – будь готова.
     Пока Лада ходила с камерой по приёмной, я сварила кофе. Принесла его в кабинет. Лада опять установила две камеры напротив нас. Я спросила то, что меня уже давно интересовало:
     - А почему ты собой недовольна, причём, кажется, с самого начала?
     - Потому что о том, что я должна брать у тебя интервью, я узнала только вчера. К тебе собирался Макс – наш главный.
     Так, всё-таки намечался визит мужчины.
     - У меня не было времени даже элементарно подготовиться. Конечно, я кое-что почитала. Но когда? Макс удалился вчера с мигренью на дачу и в восемь вечера  через ассистентку сообщил мне о своём решении, что я должна ехать. А у меня даже профиля твоего нет.
     - А у кого есть?
     - Да общий-то есть. Но я общими не пользуюсь – я сама составляю на каждого профиль.
     - Вот теперь и составишь.
     - Ха-ха-ха! Хороша ложка к обеду, а не после него.
     - А как ты составляешь профиль?
     - Я читаю много, если человек пишущий. Даже если это узкоспециальная литература, статьи, всё равно человека можно разглядеть.
     Кажется, у меня появилась ещё одна подруга, если она по научным статьям составляет психологический портрет человека.
     - А если человек не пишет?
     - Это проще. Значит, он говорит и чаще всего пробалтывается.
     - И твои профили верны?
     - Стопроцентно!
     - Покажешь, как ты это делаешь?
     - Тебе это интересно? Покажу.
     Мы простились, как подруги, договорившись встретиться в июле, когда и у неё, и у меня в связи с отпускным периодом в стране будет больше времени. Интервью со мной было поставлено в программу через неделю.

     Что же всё-таки такое этот Александр Бершадский? 

   
     Вот он придёт через два часа, а что я ему скажу? Он живёт жизнью женщины и комфортно ощущает себя в этой роли. Но при этом ревнует свою бывшую жену. Возможно, дело в том, что он ревнует её к своему отцу. Но я ему поверила: он испытывает не ненависть ребёнка, у которого отобрали маму или папу, а именно ревность. И его ревность не агрессивна – он её стесняется.  Как будто согласен с тем, что не имеет морального права на эту ревность. Мужчина и женщина в одном теле, но не твит, а обычный однополый представитель человечества. Нет, нет, постой, не мужчина и женщина в одном теле, а мужчина и женщина в одной психике. Два пола поделили не тело, а психику. Тело осталось мужским. К тому же сексуально привлекательным для женщин. Тьфу, о чём это я? Он мне что же – нравится? Я раскучиваюсь в своём кресле. Так, сосредоточься, подумай, разберись в себе. Да что тут разбираться! Мне нравится эта копна волос, эта белозубая улыбка, эта нежная смуглота кожи… Нравится, потому что он совершенен. Смотреть на него доставляет мне эстетическое удовольствие. Всё, оставила эти бредовые мысли, думай дальше. Женское и мужское начало поделили его психику. Как он дошёл до жизни такой? Это вопрос вопросов. Было ли у него сексуальное насилие в  детстве? Со стороны отца – точно не было. К отцу он испытывает обожание и безмерное уважение и восхищение. И никакого «но» за этим не стоит. А если бывает насилие, и даже не стороны родителей, всё равно ребёнок подспудно ощущает вину родителей, потому что это они не досмотрели. Значит, они виноваты. У Саши Бершадского нет ничего подобного, ни грамма, ни полграмма. Скорее всего, это то, о чём я вчера подумала: счастливое детство сделало его зависимым, и именно так, что он в интимных отношениях искал эту зависимость от любимого мужчины, потому что именно она ассоциировалась у него с его представлением о счастье. Почему не получилось с Наташей? Не было той полноты счастья, к которой он привык в семье. И он продолжал искать своё счастье дальше. А если бы он не поспешил тогда с Наташей? Если бы подождал, когда придёт настоящая большая любовь? А откуда он мог знать, что эта большая любовь может придти, если он не пережил  даже её предвестника – состояния влюблённости? Почему это миновало его? Он был счастлив дома – и ничего больше не искал и не ждал.
     Уф! Я выдохнула. Не может же быть, что все дети, а также подростки влюбляются, потому что дома им не хватает любви. Или может быть? Значит, все обвинения, которые я бросаю в лицо родителям, не умеющим любить, напрасны? Значит, им нужно сказать спасибо от лица не вымирающего человечества? Так, не передёргивай, не надо. Есть недостаток любви, а есть нелюбовь. На первый взгляд, разница здесь только в количестве. Но при каком-то количестве меняется и качество. Недостаток любви – это ещё не преступление, а так сказать, халатность. Родители любят, но им чего-то не хватает (времени, а иногда и ума), чтобы ребёнок эту любовь разглядел и почувствовал. А нелюбовь – это уже преступление. Вот этого и будем придерживаться.
Но чтобы жизнь ребёнка пошла наперекосяк от родительской любви – с этим я сталкиваюсь на своей практике в первый раз.
     Стоп! Почему это в первый? Я уставилась на своё отражение в тёмном мониторе. А ты сама, голубушка? До каких пор ты была счастлива в своей жизни? Пока ма не уехала во Францию. Потом началось… Завьялов, его мамаша. Да, но я была влюблена – в Серёгу! Одно утешение. Если это можно назвать утешением.
     Надо будет написать статью-предупреждение, статью-воззвание на тему: Родители, любите своих детей, но не завладевайте их душами целиком, уважайте их личное пространство, не перерезайте ниточку, связывающую их с миром, а помогите им, чтобы эта ниточка стала крепче, найдите оптимальное расстояние между своим личным пространствои и личным пространством ребёнка. Ладно, об этом я ещё подумаю.
     Монитор затеплился, и в его правом углу я увидела изображение Саши Бершадского, стоящего перед моей дверью. Он поднялся по лестнице, но ещё не позвонил,стоял, перегоняя эпы в своём фоне. Лицо его было спокойным, волосы все упали на лоб. Он отбросил их привычным и терпеливым движением головы, поправил длинными пальцами. Полуулыбка – наверно, такая улыбка бывает у ангелов – оживила его мягкие губы. Господи, какая мысль овладевает тобой, когда ты создаёшь такую красоту?
    
     Я приготовила для нас соки – яблочно-морковный и морковный с сельдереем. Для себя сварила ещё кофе. Спросила Сашу:
     - Вы вообще не пьёте чая или кофе?
     - Привык пить только соки или воду. Зимы у нас практически не бывает, лето долгое и очень тёплое.
     - Рай?
     - Рай. Но в Москве мне тоже нравится. Лето тоже долгое и тёплое. А зима, я считаю, должна быть.
     - Для контраста?
     - И как отпуск от рая. Иначе к нему привыкаешь и уже не радуешься.
     - А что ещё делает вашу жизнь раем? Кроме климата.
     - То же, что и рай делает раем – любовь.
     - Ваша любовь или любовь партнёра?
     - О! – Саша смеётся, закинув руки за голову. – Вы задаёте коварные вопросы, Кира.
     - И всё-таки?
     - У нас с Томасом всё хорошо. Томас сейчас весь в телевизионной журналистике, в теневой, а это небезопасно. А я этакая богема. Занят по-божески – не перегружен. Контракты замечательные, и на несколько лет вперёд.
     - Теневая журналистика? О, он мужественный человек – ваш Томас.
     - Да, он вообще замечательный.
     - А кто финансирует его канал?
     - Никто, они сами его и финансируют. И опережаю ваш вопрос – зарплаты у него нет. Ни у кого нет. Родные их прикрывают. Я, естественно, тоже прикрываю Томаса. И телохранителя его оплачиваю.
     - Но ваша жизнь тоже под угрозой. Наверно, даже здесь, в Москве.
     - Наверно. Все под Богом ходим, Кира. Меры мы принимаем, но если произойдёт, значит, произойдёт. Я, например, никогда не включаю свой фон в каком-то одном месте. Включу – мы поговорим, и я отключаю на пару дней. Конечно, можно запеленговать моё личное магнитное поле или магнитное поле Томаса, но вы ведь знаете, что ориентировки можно сбить. Так что жить сложно, но можно.
     - Я всё-таки вернусь к своему вопросу о любви…. Я не случайно спрашиваю, Саша. Вы любите или позволяете себя любить?
     Сразу посерьёзнел, задумался:
     - Да, вы правы, надо честно ответить на этот вопрос, хотя бы самому себе. Мне всегда казалось, что Томас более интенсивно любит меня, чем я его. Списывал это на его эмоциональность. Но тот вопрос, который вы задали мне, Кира, с недавних пор занимает и меня.
     - Вы не эмоциональны, Саша?
     - Наверно, не в этом дело. Я очень эмоционален, когда занимаюсь музыкой, когда общаюсь с детьми, с отцом. А с Томасом я более спокоен. Просто он очень страстный. Он во всё вкладывает страсть: в свою работу, в общение с коллегами, с друзьями, со мной. Как бы это сказать… Он ставит на кон всё. Начав заниматься теневой журналистикой, он поставил на кон свою жизнь. Связав свою жизнь со мной, потерял родителей: отец от него отрёкся, мать его своей воли не имеет, а сестре на него наплевать.
     Мне знаком этот тип. Страсть – это только внешнее проявление его натуры. Он не может жить без адреналина. Чем экстремальнее перед ним стоит задача, тем больше выброс адреналина. Ведь теневая журналистика – это очень опасная сфера деятельности. Когда газета или канал публикует не официальную точку зрения государства на событие, а правду. И на теневых журналистов ведётся настоящая охота, настоящий отстрел. И как-то мне не верится, что спокойный и уравновешенный Саша его удовлетворяет. При такой адреналинозависимости  у человека обычно очень высокие амбиции и очень необычные потребности. Саша, мне кажется – только одна из  разнообразных сторон его личности. Человек он, несомненно, очень интересный, но  Саша, видимо, находится в абсолютном неведении относительно интересов своего друга. Потому что Саша может существовать только в состоянии абсолютного погружения в любовь. Не в свою, а в любовь к нему.
     - А вы Томаса любите?
     - Так вот я с некоторых пор и пытаюсь ответить на этот вопрос.
     - Получается?
     - Получается, но ответ неутешителен. Мне кажется, что я всё-таки позволяю себя любить.
     Да я и не сомневалась. Главное, что он сам сделал этот вывод.
     - Кира, что со мной? Кто я?
     - Ох, Саша, вам нужно полюбить. Полюбить по-настоящему. Любовь – это не только сладость. Любовь – это очень больно. Но, что поразительно, ты ни за что на свете не согласишься отказаться от этой боли. Вот когда вы полюбите, тогда вы и узнаете, кто вы.
     - А как вы думаете?
     - Честно? Я думаю, что вы – мужчина.
     - Мне тоже так кажется.
     Ах вот даже как! Ему кажется, а он молчит.
     - Вам нравятся женщины?
     - Я обращаю на них внимание. На красивых женщин. Не знаю, это что-то мужское во мне или  проявление эстетических пристрастий? Вот, например, вчера я увидел перед вашей приёмной очень красивую девушку. Она сидела в машине и кого-то ждала.
     Придётся дать ему под дых. Или не надо? Нет, всё-таки надо.
     - Эта красивая девушка ждала меня. Но знакомить вас я не буду, догадайтесь почему.
     Саша Бершадский остолбенел. Вот просто взял и остолбенел. Я отхлебнула кофе из своей кружки, наклонила голову вправо, потом влево. Остолбенение Саши затягивалось. Он смотрел в пространство над моей головой и не проявлял никакого желания продолжать разговор.
     - Саша, вам помочь?
     Он встряхнулся.
     - Ох, нет, нет. Извините меня, Кира. Просто столько всяких мыслей сразу пришло в голову.
     - Каких, если позволите спросить?
     - В России это не так заметно, а вот у нас, да и на Западе вообще это очень заметная тенденция: женщины выбирают в спутники жизни не мужчин, а женщин. Предпочитают выбирать.
     - А мужчины выбирают мужчин. И психология этим феноменом занимается вплотную уже давно.
     -  Да-да, я довольно много читал об этом.
     - И женщины при этом не перестают быть женщинами, а мужчины остаются мужчинами. Этот феномен объясняется недоверием к противоположному полу, по разным причинам.
     - Я как раз и подумал об этом. Такая красивая женщина как вы выбирает в спутники жизни женщину. Это насколько же низка ценность мужчин, если такое происходит?
     - Или высока ценность женщин.
     - Не нашлось равного?
     - Равные были, но их быстро разобрали. А те, что остались…. Мне кажется, самый главный недостаток мужчин, из-за которого женщины их не выбирают, это ведь не черты дурного характера. Эмансипация женщин в последние десятилетия, слава богу, привела к тому, что мужчины изменились к лучшему. Не изменишься – тебя и не выберут. Но кое-что осталось. Незаметное, на первый взгляд, но чутьём улавливается безошибочно.
     - И что это – эгоизм?
     - Вы думаете, что среди женщин эгоисток меньше? Нет, это не эгоизм – это малодушие. Малодушие – это маленькая душа, боящаяся сильных чувств, как чёрт ладана. Зачем любить до самозабвения, когда можно и без этого прожить, и гораздо уютнее? Зачем брать на себя ответственность? Ведь это так хлопотно. О самопожертвовании я уже не говорю – это уж совсем экстрим.
     Саша вздохнул, как при катарсисе – глубоко, прерывисто и как-то окончательно.
     - Вы даже не представляете, Кира, как мне было это нужно – чтобы мне сказали правду.
     - Даже если эта правда бьёт наотмашь, как пощёчина?
     - Даже если. Родные не говорят – щадят. А как себя можно узнать, если никто не говорит?
     - Но многие не способны воспринять правду, обижаются, считают, что их не поняли, не оценили. Я вами восхищаюсь, Саша. Я бы так не смогла.
     - А как бы вы себя повели?
     - Я бы замкнулась в себе. Легла бы на кровать лицом к стене и захотела бы умереть.
     - И долго это у вас обычно продолжается?
     - Дня два. Да в этом нет ничего особенного. Самая нормальная депрессия. А вы ведь депрессиями не страдаете?
     - Я – нет. А вы берегите себя, Кира. И не верьте никому. Таких, как вы, больше нет.
     - Кто кого утешает? – Я рассмеялась. 
     Саша ушёл, сбежал с крыльца, как мальчишка – быстро, легко. Мне тоже было необыкновенно легко, как будто я избавилась от очень тяжёлого груза. Ну, не сама избавилась, а кого-то избавила. Всё равно здорово!
     Ведь это не гордыня, Господи? Это радость, которою радуешься и ты, снимая тяжесть с моей души. И только ты один знаешь, чего это тебе стоит.

    
     Вот и начались мои выходные. Пусть в субботу ближе к вечеру, но начались. Я еду на машине в сторону кольца и борюсь со своими внутренними «я». Во мне их несколько, и они все дают мне разные полезные советы по жизни. Когда я после ухода Саши Бершадского обнаружила в своей почте в инфе записку от Серёги, тут они – эти самые «я» - и начали между собой оживлённый разговор, так сказать, обмен мнениями. Серёга не очень любит разговоры по фону или по другим каналам, что меня с ним роднит – он пишет записки или сообщения. И когда я их открываю, моё нетерпение дрожит во мне: а что там? Как ребёнок, разворачивающий подарок, так и я радуюсь, открывая и читая Серёгины записочки. На этот раз он был краток: поделился со мной, что проведёт выходные с ребятами в Абрамове – на старенькой родительской дачке – и пригласил меня заезжать на огонёк, когда смогу – разделить его досуг.
     Я задумалась. И тут вступило первое «я»:
     - Ты что, поедешь к нему в Лизкино отсутствие?
     Второе «я» возразило:
     - А почему нет? Они же друзья, во-первых, а во-вторых, там  ребята,  а она  их давно не видела – и это как раз повод повидать их.
     Первое было не согласно:
     - Это у тебя ребята  - повод повидать Серёгу.
     Второе разволновалось:
     - Ты всё готово интерпретировать не в мою пользу.
     И тут вышло из задумчивости третье «я»:
     - Братцы, вы о чём? Это же то самое Абрамово, вы что, всё забыли? И малину, тающую во рту, и летний зной, затопивший всю вселенную, так что ничего, кроме звона этого зноя, и слышно не было. Только  музыка зноя и стук молодых сердец. Неужели всё забыли?
     Первое фыркнуло:
     - Так это как раз контраргумент.
     - Что-что? – не поняли второе и третье.
     Первое разъяснило:
     - Это как раз аргумент против того, чтобы она туда ехала. Она совсем дурочка, что ли? На него воспоминания нахлынули, она приедет – они на неё нахлынут. Кто последствия разгребать будет?
     Третье пискнуло:
     - А мы на что? Подналяжем и разгребём.
     - Ты разгребёшь, - не поверило первое.
     И в чём-то оно было право: не до конца  искреннее второе и романтически настроенное третье не внушали доверия ни ему, ни мне. Они примолкли, и тут высказалось до сих пор молчавшее четвёртое:
     - До каких пор ей на всех оглядываться и вслушиваться в чужие мнения о ней? Она уже очень взрослая девочка, и единственное мнение, которое для неё должно быть важно – это её собственное. Так что все заткнулись – она сама решает.
     Получив наконец-то свободу принимать решения, я ею и воспользовалась: съехала на обочину и написала Серёге, что с удовольствием заеду, но завтра, и буду очень рада повидать его и ребят.
     И больше всего меня порадовало, что это была правда.


     Мириам Серёга не нравится. На мои «почему» следовали неопределённые пожимания плечами, ускользающий взгляд, отворачивания к окну и окончательные уходы в себя. Я тоже пожимала плечами и пыталась залезть в мысли Мириам, хотя она меня туда  и не приглашала. Ну, почему, действительно? Встречались Мириам и Серёга крайне редко и мельком. Вёл Серёга себя корректно. Тепла особого не выказывал – это верно, но Мириам и не была для него близким человеком, чтобы он это тепло  выказывал. Поэтому речи о том, чтобы Мириам поехала со мной вместе в Абрамово, и  быть не могло. Тем более, что в понедельник у неё был третий экзамен, а в день перед экзаменом Мириам вообще ни на что нельзя было подвигнуть. Руки её холодели, она укутывалась даже в самую жару в тёплую шаль, обкладывала себя со всех сторон учебниками, конспектами и записями – и была совершенно недоступна для общения. То, что у неё такое дикое честолюбие, меня, с одной стороны, радовало, а, с другой, тревожило: особо честолюбивые, как известно, не особенно разборчивы в средствах. Ничего такого я за Мириам не замечала, но приглядывалась к ней внимательнее, чтобы в нужный момент перехватить или поддержать.
     Её Багирины волосы обрамляли сегодня совершенно бледное лицо с тёмными кругами под глазами.
     - Что с тобой? -  Я подсела к ней на балконный диванчик, обняла её  тонкие плечики – она прильнула ко мне, как котёнок.
     Она выказывала все признаки страха: её ручки вспотели, кровообращение было замедленным, в глазах читалась паника.
     А вдруг я ошибаюсь, вдруг она боится не экзамена, а чего-то другого? Например, того, что у нас с Серёгой  что-то наладится и она останется ни при чём. Неужели она это чувствует? Она чувствует меня, поняла я. Чувствует моё приподнятое настроение, радость от предстоящей встречи, ей кажется, что с Серёгой, а на самом деле с  Абрамово, с моей молодостью. Нужно постараться объяснить ей это.
     - Я последний раз была в Абрамово восемнадцать лет назад. Смешно получилось. После окончания сессии – а мы все её сдали – мы договорились встретиться первого августа у Серёги на даче. Кто будет в Москве. Я нашла себе подработку в хосписе и была страшно горда собой – такая малявка, а буду ассистировать настоящему психологу. Настёна собиралась на северные озёра с Лукеренко и его компашкой, но не знала, как долго сможет вынести комариные атаки. Лизавета клятвенно обещала приехать к первому августа из Таганрога от бабушки. Другие ребята тоже с восторгом отнеслись к перспективе погудеть на природе.
     Мириам слушала с интересом.
     - К первому августа от моего восторга и следа не осталось. Хоспис – это ведь клиника для умирающих больных. В основном, от рака, обнаруженного на последней стадии, когда уже трудно что-то сделать.
     Я вспомнила клинику «Приозёрье», где проходила моя практика, тихие безлюдные коридоры, комнаты больных, обставленные продуманно, со вкусом. Но им это было уже не нужно, они смотрели вежливо и отстранённо – они были уже не здесь. Я помню, как сжималось моё горло, когда я смотрела в эти отстранённые глаза. И Вера Витальевна Поликарпова – один из психологов хосписа, руководительница моей практики – объясняла мне, двадцатилетней восторженной студентке, что со смертью встречаться вообще сложно, что этому тоже нужно учиться, что жалеть больных не нужно – кто знает, кому лучше: им, уходящим, или нам, остающимся – но нужно постараться подготовить их к уходу так, чтобы он получился гуманным.
     Некоторые боялись, не верили, что вот он пришёл, их конец. С этими Поликарпова работала сама. Мне доставались больные, которым хотелось поговорить с кем-нибудь о своей жизни. Они могли рассказывать часами, пока не засыпали от слабости. Тут-то я поняла, что это значит, когда говорят, что со смертью каждого человека уходит целый мир. Передо мной проплывали эти миры и уходили – куда? – наверно, в вечность. Я заменила в своём сознании слово «смерть» словом «уход». Я понимала, что с каждым их уходом приближается мой собственный, но мне уже больше не было страшно.  Я чувствовала, что плыву с ними в одном потоке, в потоке времени, но мне не хотелось выскочить на берег – таким торжественным и полным смысла было это течение. Я решила довериться ему, довериться тебе, Господи, и ничего лучшего я придумать тогда не смогла бы.
     - И когда я приехала в Абрамово первого августа, как мы все и договаривались, мне кутить вообще-то не очень хотелось. Я думала, что посижу где-нибудь на скамеечке часок, потом тихо смоюсь. Пусть они тут без меня радуются жизни. Мне ведь открылась – нет, не открылась – приоткрылась – тайна смерти, и она меня страшно занимала тогда.
     - Как, Кир, ты уже тогда не боялась смерти? – из глаз Мириам ушло страдание, она смотрела на меня внимательно, с сочувствием.
     - Я перестала бояться смерти, лучше будет сказать. Но к моему изумлению, войдя на участок и прикрыв за собой калитку, я обнаружила на даче одного Серёгу. Он сидел за деревянным столом у летней кухоньки, был  погружён в чтение какой-то брошюры и жевал яблоко. Он думал, что все всё забыли, поэтому даже одеваться не стал – гулял по участку в одних шортах. Меня он тут же отправил пастись в малинник, чтоб не мешала ему читать, и это было так здорово, Мири! Самое лучшее лекарство от неплохого отношения к смерти – это лето, солнце, малинник – и полное одиночество! Не бояться смерти – это одно, но понять, как прекрасно мироздание – это совсем-совсем другое, Мири! Теперь ты понимаешь, что значит для меня Абрамово?
     - Слушай, я же не против Абрамово, я только за. А знаешь, для меня наш балкон – то же, что для тебя Абрамово.
     - Ну да?
     - Да, не удивляйся и не смейся, пожалуйста.
     - И не думаю.
     - Я столько передумала, сидя здесь, и с тобой, и без тебя. Особенно без тебя. Правда-правда! Ведь ты правильно сказала про одиночество. Я очень многое поняла именно в одиночестве.
     - Что же, девочка?
     - О! Во-первых, какой бессмысленной была моя жизнь до тебя.
     У меня сжалось горло.
     - Это бесконечное мелькание… даже не знаю чего. Всего, наверное. Я так устала от этого! А ты меня остановила, и это мелькание ушло из моей жизни. И ещё я поняла, как я тебе благодарна. Не говори ничего, дай мне договорить. Ты первый человек, к которому я испытала благодарность. А ведь могла бы жизнь пройти – и я так и не узнала бы этого.
     - Что такое для тебя благодарность? – мне хотелось, чтобы она сама проанализировала появление и проявление этого нового для неё чувства.
     - Что такое? Это когда ты перестаёшь видеть только себя и начинаешь видеть и другого человека, и понимаешь, как много он для тебя сделал, и ещё ты чувствуешь этого человека, как самого себя.
     - Здорово. Я бы не смогла так хорошо сказать, вернее, рассказать про благодарность.
     - Это я с тобой всё могу.
     Я обняла её крепко-крепко. Поцеловала высокие скулочки, краешки удлинённых глаз, усталые височки с беспокойно бьющимися жилками. Мири замерла и перестала дышать. Господи, как же она жила, если простая нежность  воспринимается ею как счастье?
     - А что такое для тебя счастье? – вопрос, конечно, глупый, но мне хотелось услышать ответ на него Мириам.
     - Счастье? – она слегка отстранилась, поправила волосы. – Кир, ну этого даже ты не знаешь!
     Мы рассмеялись одновременно. Удивительно – мы даже смеялись одинаково: негромко и с придыханием.
     - Действительно, глупый вопрос.
     - Ну, скажи, скажи, что такое счастье! – не отставала Мириам.
     - Наверно, когда его нет, то по нему тоскуешь. А когда есть – это так естественно, так просто!
     - Ты хочешь сказать, что человек создан для счастья?
     - Да, как это ни банально.
     Я ехала на машине в Абрамово, и мысли о счастье не отпускали меня. Ведь это действительно естественное состояние человека, так распорядился ты, Господи. Мы пришли в эту жизнь от тебя и уйдём опять к тебе, в твоё царство любви, царство счастья. Но почему его так мало в жизни? Где оно кончается? Там, где кончается любовь.


    
     Воскресенье

     Сначала я увидела старый дом, окружённый полуотцветшими высокими кустами сирени. Возле летней кухоньки мелькал Серёга. Что он там делал? Он высыпал под яблоню золу из самовара. Боже, они пьют чай из настоящего самовара! Какое счастье! Серёга законсервировал в Абрамово не просто быт прошедшего поколения, а именно быт своих дедушки и бабушки или даже прадедушки и прабабушки. Он не модернизировал старый бревенчатый дом – настоящую избу – только ремонтировал её время от времени, туалет был тоже только во дворе. Представляю ужас ребят, привыкших к комфорту двадцать первого века и вдруг попавших в век двадцатый. А где они, кстати? Ладно, с Серёгой я поздороваюсь потом, где Никита с Егором? Между старой яблоней и огородом стояла палатка цвета хаки. Господи, откуда он её взял? Тоже законсервировал? Подойдя к палатке поближе, я наконец-то увидела ребят, они сидели на корточках на огороде и что-то там делали. Приглядевшись повнимательнее, я поняла, что они занимаются прополкой. Ну, Серёга! Ну, воспитатель! Тут и он меня узрел и заорал так, что ребята на огороде вздрогнули и заозирались с испугом.
     - Данько, подь сюда, не мешай трудовому воспитанию!
     - А в концепцию твоего воспитания входит ритуал приветствия? – заорала  я в ответ.
     Ох, какое счастье вот так стоять на тропинке между яблонями и орать, как первобытный хомо сапиенс!
     - Ладно, скажи детям здрасти и валяй на кухню – у нас тут посуда не мыта после завтрака.
     - А я ваш завтрак не завтракала и к посуде имею самое отдалённое отношение.
     - Не ломайся, тётя Кира, у нас тут все трудятся – закон такой на этой территории.
     Я приблизилась к ребятам. Тринадцатилетний Никита и девятилетний Егор выпрямились с облегчением, и мы приступили к ритуалу приветствия. Папа тоже подошёл к нам и снисходительно взирал на наши объятия и поцелуйчики. Он был выше этого, во всех отношениях выше. Поэтому он ласково хлопнул меня по плечу, взял за руку и потащил в сторону кухоньки. Ребята опять обречёно склонились над грядкой.
     - Что они там полют?
     - А морковку молодую.
     - Откуда ты её взял-то?
     - В магазине семян купил. Они всё по лагерям да по курортам. А что такое труд, работа ломовая, и понятия не имеют.
     - А зачем им это понятие иметь-то, Соколов? Ты их что, к работе в крестьянском хозяйстве готовишь?
     - Я их хочу вообще к работе подготовить, чтоб они всё узнали, не только как за партой томиться и как всю жизнь с компьютером в обнимку провести. Есть ещё и физический труд, а у них такая комплекция, Лизкина, что им это трудно. Так я и хочу, чтобы они с таким   трудом поближе познакомились, чтобы мозоли себе трудовые натёрли, чтоб спина к вечеру побаливала – это ж, Кирка, счастье какое – сидеть вечером под яблоней за самоваром, спина ноет от трудов праведных, а ты потягиваешь чайку и понимаешь, что день прошёл не зря.
     - Серёж, у них свои ценности, они твоё трудовое воспитание воспринимают как непонятный папашин каприз.
     - Кир, они потом во всём разберутся. Моё дело – вложить в них, что могу. Здорово, что ты всё-таки приехала. Пошли, я тебе всё тут покажу.
     И мы пошли. Дом практически совсем не изменился. Крылечко, правда, было новым, но только дерево – Серёга обновил ступеньки. А в доме так всё было прежним: и маленькая кухонька, и две комнатки. Милые ситцевые занавески слегка колыхались от дуновения ветерка. И пахло тут совсем как раньше – деревом, почему-то воском, травами, немного печным дымом. И из окон был хорошо виден огород и трудящиеся на нём дети.
     - Серёж, ты бы объявил амнистию по случаю моего приезда.
     Серёга не особенно и возражал.
     - Ну, амнистию, так амнистию.
     Он высунулся по пояс из окна и объявил амнистию.
     Ребята сначала не поняли. Но всё-таки это были Серёгины дети,  они знали, что соображать надо быстро. Иначе если что-то важное пропустишь, то потом уже не догонишь.
     Мы вышли к ним. Я пригляделась к мальчикам. Они были здорово похожи на Лизку – такая же купеческая порода: крупные, но не толстые – в теле. Ростом они выдались в папу. Но если Серёга был большой и на удивление подвижный, то мальчишки были, пожалуй, неуклюжие, как медвежата. Я потрепала их по мягким Лизкиным волосам Серёгиного цвета, их серые, как у мамы, глаза смеялись папиной улыбкой. Скороговорка была также отцовой – ум у них был быстрый. Егорка наморщил лоб – и я опять узнала в нём мать. Как всё перемешалось!
     - Как учебный год закончили? Отличниками?
     - Попробовали бы они не стать отличниками, - ответил за них любящий отец, - столько вложено.
     - А маму почему с собой не взяли?
     - А у мамы сегодня шопинг по случаю предстоящего отбытия на родину Христа, - сообщил папа. Выглядел он при этом слегка озадаченным.
     Ну, Лизка, ну быстра!  Даже меня сбила с толку. Уж, казалось бы, я знаю её насквозь, но то, что она может перейти к действиям, мне казалось скорее нереальным. Хотя почему? Ведь чтобы завоевать Серёгу, Лизка вела очень решительные действия. Почему же я думала, что она на них не способна? Я вдруг почувствовала себя охотником, которого зверь водит за нос, заметает следы.  Почему я считала   Лизку беззащитной, нуждающейся в опеке?
     Ребята побежали на полянку, прихватив с собой мяч – на полянке стоял баскетбольный щит. Серёга покосился на меня и пошёл к ним. Я вернулась в дом и размышляла дальше. Что меня сбило с толку? Лизкин растерянный вид? Но она не играла – она действительно чувствовала себя неуверенно в Москве, девочка из Таганрога. Она тушевалась на семинарах, больше отмалчивалась. И этот страдальческий взгляд, когда она решалась поднимать глаза на Серёгу. Как мне было её жалко!  Но почему я бросила ей под ноги свою судьбу?  Почему я пожалела её больше, чем саму себя? Мне обязательно нужно докопаться до причины. В висках стучало, я сжала их пальцами, потёрла и закрыла ладонями глаза – мне вдруг стал мешать свет, он отвлекал меня, мешал думать. Значит, так: я не могла видеть, как Лизка страдает – это факт. Осталось понять – почему. Ищи, ищи! Потому что ты знала, как это больно – страдать. Вот в чём дело! Ты сама страдала – когда? А когда над тобой издевался целый класс – с шестого по восьмой класс включительно. Ты выдержала, но больше не хотела этого переживать. Но весь мир страдает – и ты ничего, живёшь. Почему ты Лизку-то стала идентифицировать с собой? Потому что, видимо, так в дружбе и бывает: если ей плохо, то и мне плохо. И ты на всё готова, лишь бы ей было хорошо. Даже на самопожертвование. Глупейшее устройство психики!  Для человека не может быть ничего важнее себя и своих детей, конечно. Здесь задействовано два инстинкта: самосохранения и продолжения рода. Два важнейших инстинкта. И ты помогла Лизке самосохраниться и продолжить род. А тебе самой разве не нужно было самосохраняться и продолжать род?
     Вот в животном мире так не бывает, чтобы самка уступила другой самке самца из жалости. Нет в животном мире жалости. Другое название жалости – доброта – это качество добра. Понятий добра и зла со всеми вытекающими последствиями в животном мире нет. А человек живёт в поле добра и зла, он испытывает не только вожделение, но и любовь, а также жалость и тому подобные чувства. Ну, и до чего ты додумалась? Что ты человек, а не животное? Да, до этого, а ещё до того, что я способна самосохраняться и в экстремальных ситуациях, когда сердце кричит и рвётся от любви и боли, а разум говорит: молчи и терпи.
     Я очнулась оттого, что Серёга, вдруг очутившийся рядом со мной, крепко прижал меня к себе, приговаривая:
     - Всё, всё прошло, успокойся.
     С полянки доносился стук мяча о щит, возмущённые крики Никиты, смех Егора. А мы стояли  в комнате, прижавшись друг к другу, как тогда, почти двадцать лет назад. И как тогда же, я усилием воли оторвалась от Серёги, вытерла слёзы и подумала, что лучше мне уехать.
     - Кир, нам надо поговорить, - глухим голосом произнёс Серёга – нам нужно обо всём поговорить. И не говори мне, ради бога, твоего нет. Ты сама знаешь, что надо. Я приеду к тебе на неделе – у тебя же школа сейчас отпала. А сейчас ещё раз вздохни поглубже и пошли на кухню посуду мыть. Давай ребят не будем пугать.
     Мы и пошли. Вымыли совместными усилиями посуду и позвали мальчиков вместе готовить обед. Я успокоилась совершенно. Больше того, я подбила ребят на борьбу по освобождению нас от рабства, объяснив, что рабство – самое большое зло в мире. Ребята были согласны со мной на сто процентов. Один против трёх Серёга выстоять не смог и пошёл на уступки. Он согласился нам помогать. Мы с Егором и Никитой посовещались и пришли к выводу, что такая уступка носит поверхностный характер, не затрагивая сути – мы при этом всё равно остаёмся рабами. Пришлось Серёге согласиться с нашим требованием – распределить  обязанности поровну. А куда ему было деваться – голод ведь не тётка! Он, правда, сомневался в конструктивности этого требования, полагая, что пока мы будем делить обязанности и спорить до хрипоты о справедливости этой делёжки, мы все умрём с голоду. С революциями так всегда и бывало – победители никогда не могли договориться о справедливом разделении
власти. Но нашу партию рабов не так-то легко было сбить с толку. Никита быстрее всех раскусил папашу. Поняв, что тот хочет сохранить за собой руководство нами под личиной борьбы с анархией, он предложил в руководители, раз уж без оного не обойтись,  не самого большого и сильного – Серёгу – а самого маленького – Егора.   И если мы с Егором с восторгом приняли Никитино предложение, то Серёга засомневался. Не в способности Егора возглавить коллектив освобождённых рабов – в этом он как раз не сомневался, а в собственной безопасности – ведь тогда он, Серёга, становится рабом. Нашему возмущению не было предела. Как другие – рабы  – это, значит, всё в порядке, а как сам – так сразу и трагедия? 
     Негодуя и возмущаясь, мы начали-таки готовить обед. В меню стоял суп под названием щи. Представление о приготовлении этого супа у ребят было самое приблизительное. Мы с Серёгой делали вид, что тоже понятия ни о чём не имеем. Серёга получил задание почистить несколько картофелин и пару морковок, а мне достались три луковицы. В справедливости засомневалась уже я. Серёга злорадствовал и, насвистывая, чистил свои картошки. Я собрала в кулак всё своё мужество и принялась за  луковицы. Никита поставил на плитку кастрюлю с водой и спросил, а зачем нужно растительное масло. Серёга продолжал  независимо насвистывать и получил взыскание от Егорки, который дал ему понять, что если он будет саботировать предприятие, то получит красную карточку, то есть будет отстранён от обеда. Тут Серёга пришёл к выводу, что рабом быть, оказывается, нелегко и больше уже не занимался саботажем, а, наоборот, поделился всем своим опытом готовки щей. Гармония была достигнута полная. Щи получились в итоге на славу, а Серёга всё-таки сделал вывод, что без рабов так или иначе – никуда. Кто-то должен быть рабом, а кто-то господином, или руководителем, если нам это слово больше нравится. Мы были с ним категорически не согласны, усматривая в его философии уязвлённое самолюбие.
     За обеденным столом спор прекратился сам собой. Мы сначала обедали, потом долго пили чай из самовара с сушками и дешёвыми конфетами.  У мальчишек аппетит был зверский. Сушки, а потом и сухари с изюмом исчезали мгновенно, и Серёга уже дважды бегал в дом за добавкой. Потом они как-то тихо удалились в сторону палатки, посовещались с минутку, заползли в палаткино нутро, и наступила тишина.
     - Уф! – выдохнул Серёга. – Объявляется антракт.
     Я подбросила в топку самовара щепок и сосновых шишек.   Серёга поддул воздуха, и огонь от тяги опять загудел, зашумел, ароматный дым поднимался прямо вверх – была совершенно безветренная погода.    
     - Когда Лизка уезжает в Израиль? – спросила я.
     - На следующей неделе. В пятницу ребята отправляются в молодёжный кемпинг в Норвегию, а Лизка уезжает в субботу.
     - Как  - в Норвегию?! – поразилась я. – Там же холодно.
     Видно, эта тема обсуждалась в семье все последние дни, потому что Серёга тут же взвился:
     - Холодно? А норвежцы как живут? И ничего – бодры и здоровы. И мышление у них самое позитивное. А от тебя, Данько, я такой реакции не ожидал. Ладно, Лизка – ребята не слышат? – квохчет вокруг них целыми днями. Но ты-то – сама спартанка и девочку свою не балуешь.
     - Я – спартанка?! – я даже пискнула от изумления.
     - А кто ты? Машиной почти не пользуешься, прислуги не имеешь, работаешь по двенадцать часов в сутки, питаешься на ходу. Шопингом, кажется, тоже не увлекаешься. Почему, кстати: потому что нет времени или денег?
     - Обоих, Соколов. Тебе не кажется, что ты с ногами залез в моё личное пространство?
     - Надо будет – и всем туловищем залезу. Кир, ты не умеешь соизмерять своё гипертрофированное чувство долга со своими возможностями – не в последнюю очередь физическими. Ты посмотри на себя – ты не можешь так вкалывать, как вкалываешь ты. Сначала ты свалишься с предынсультным состоянием, а потом и с самим инсультом. И кто подберёт твоих подопечных – ты об этом подумала? Кто позаботится об Агнес с Домиником – ты же поддерживаешь их финансово? Они не смогут прожить без тебя. Кто доведёт твою девочку до диплома? Кто оплатит её практики – ведь без них её диплом будет просто бумажкой? Я-то могу сказать кто – я. А если со мной что случиться – тогда хана, Кир, ты же ничем не подстрахована.
     - Серёжа, окстись! – опомнилась я. – Ты опять мне даёшь понять, что я – нуль! Ты понимаешь вообще, что ты говоришь?! Это у тебя гипертрофированное чувство долга, а не у меня.
     -  Ты не нуль, Кир. Ты… - он поискал слова, - ты – хрупкая стеклянная статуэтка, а грузишь себя, как многотонный самосвал. Твой материал не может вынести таких нагрузок.
     - Это я уже поняла.  Серёж, давай спокойно и рассудительно.
     - Давай!
     - Ты – не  должен – нести – за  меня – никакой  – ответственности. – Сказала я  раздельно. – Договорились?
     - А я и не несу. Но я вижу реальность так, что мне, возможно, придётся её нести. Не перебивай!  Я с радостью её понесу! Но я хочу, чтобы ты при этом была здорова и счастлива! Ответственности я не боюсь. Я боюсь тебя потерять. Дошло наконец-то?
     Я молчала. Что ему сказать – что до меня уже давно всё дошло? Надо по-другому объяснить.
     - Серёж, ты сейчас беспокоишься за меня, как Лизка за Егора с Никитой. И я думаю, что ребята от этого счастливы – от самого факта, что их любят и беспокоятся за них. А я уже выросла. Меня это тяготит. Для меня моя свобода очень много значит. Ты не смейся, но когда я подбиваю итоги месяца, и у меня дебит сходится с кредитом – у меня как будто крылья вырастают. Я каждый месяц доказываю себе, что я могу. Да, я хрупкая, я слабая, но я могу! А ты мне доказываешь обратное. Или пытаешься доказать. Это лишает меня сил. Понимаешь?
     Теперь замолчал уже он. Думал, щурясь и постукивая ногтём по дереву стола.
     - Я, видно, неправильно запрограммирован. Как это получилось? За Лизку спокоен, а о тебе беспокоюсь. И эта программа работает уже почти двадцать лет.  Может быть, если бы ты вышла замуж, так, чтобы я тебя уже отпустил. Смог отпустить.
     - Я ведь не одна, Серёж.
     - Ну, если тебе хочется себя обманывать – ради бога! Ты можешь спорить со мной до хрипоты, но Мириам – она тебе ребёнок, а не спутница жизни. 
     -  Я догадывалась о твоей точке зрения. Но я Мириам очень люблю. Правда.
     - Я знаю, что любишь. А ты и не можешь иначе. Ты была бы потрясающей матерью. Именно потому, что умеешь  любить.
     Бесполезно спорить. Я останусь при своей точке зрения, а Серёга – при своей. Как ни здорово сидеть вот так с ним за старым деревянным столом с самоваром, как ни интересны мне разговоры с ним, а надо собираться. «Ребёнок» Мириам или «спутница жизни»… Постой, как Серёга её назвал? «Твоя девочка». Да, моя девочка, и я ей нужна. Поэтому надо собираться.
     - Пойдём посмотрим, что ребята делают? – предложил Серёга.
     Мы осторожно подошли к палатке, боясь потревожить их сон, и заглянули внутрь. Никита откинулся на своём спальном мешке и мирно посапывал. На груди у него лежала открытая книга. Егор же сидел и, подсвечивая себе фонариком, читал. Они читают бумажные книги! Не дигитальные, а бумажные!
     - Что ты читаешь? – тихо спросила я его.
     Егор поднял на меня глаза, но меня не увидел. Он был там – в книге.
     - «Два капитана», - ответил он, помедлив. У него были Лизкины черты лица, но Серёгино лицо! Лицо с выражением величественного покоя и возвышенной отрешённости. Врождённое чувство собственного достоинства.
     - Я уезжаю. Ты напишешь мне из Норвегии?
     - Да, - кивнул он и опять провалился в книгу.
     Серёга проводил меня до машины. Он бережно поцеловал меня. Я не противилась. Не знаю почему.
     Меня потрясло лицо читающего мальчика. Я не спрашивала себя, а какие бы дети могли быть у нас с Серёгой. Зачем? Дети – вот они, а кто их родил – какая разница? Но то, что они такие могут рождаться – какое счастье,
     Господи! Остановимся на том, что они – твои дети. Как я или Серёга, или Доминик, или Костик. Мы все – твои. Главное, чтобы ты не переставал нас любить. Никогда.

    
     Понедельник

     На следующее утро, проводив ма и Доминика и добравшись до  консультации на метро, я сидела за своим столом и планировала следующую рабочую неделю. Школа на три месяца отпала, но послеобеденные собеседования не отменялись. Кто у нас сегодня? Катя. Как давно её не было! Но она постоянно нуждается в стабилизации, хотя на первый взгляд у неё всё более чем в порядке. Катя придёт в три, и у меня полно времени, чтобы навести порядок в текучке.
     Вдруг, ни с того, ни с сего вспомнился Педро. Он уехал в Гонгконг год назад, а до этого три года проработал в Москве в одном международном банке. И все три года он приходил ко мне на собеседования – два или три раза в месяц. До меня он никогда не был у психолога, и я ломала голову над вопросом почему, потому что, с моей точки зрения, он нуждался в услугах психотерапевта с самого начала пубертата.
   
     На первое заседание ко мне пришёл жизнерадостный молодой человек очень приятной внешности, и я сразу увидела, что передо мной – гомосексуал. По мимике, по пластике, по жестикуляции. На мой вопрос, что его привело ко мне, он рассказал, что молодые люди везде – а работал Педро в банковской системе уже практически по всему  миру – пытаются ухаживать за ним. При этом у него есть подруга, на которой он когда-нибудь обязательно женится. И Педро хотел узнать, почему его все и везде принимают за гомосексуала.
     Сколько пластов мне пришлось разгрести! С самого раннего детства. Выяснилось, что вырос Педро в строго католической испанской семье. Что родители его безумно любят и он их тоже. Кроме того, у родителей на юге Испании хорошо идущий маленький бизнес, и они его всегда подстраховывают финансово, пока он ищет очередное место работы после окончания предыдущего договора. Что со своей подругой, которая живёт в Португалии, он видится всего лишь несколько дней в году, когда у обоих совпадают несколько дней отпуска. И эта подруга – дочь друзей его родителей. Дикая зависимость! Педро просто не мог себе позволить быть самим собой. А было ему уже тридцать шесть лет.
     Три года я объясняла Педро самого себя. Три года учила его воспринимать себя таким, какой он есть. По его просьбе. Сама я не питала больших надежд, что Педро осмелится изменить свою жизнь. И вот теперь он в Гонконге, получил бессрочный трудовой договор, находится в нескольких тысячах километров от родителей и от подруги, и, кажется, он решился. Присылает мне время от времени весточки, благодарит за помощь, делится своими восторгами от открывшегося ему нового мира, мира мужской чувственности, в которую он решился таки окунуться.
     Почему я вдруг вспомнила Педро? А, я вспомнила, как я помогала ему заполнять анкету – в начале нашего знакомства и в конце, перед тем как он покинул Москву.
     Вот они – мои анкеты. Первый вопрос – физический пол при рождении. И если раньше на этот вопрос было два варианта ответа, то сейчас появился ещё один: твит.  Педро поставил крестик на букве М. Без вариантов. Второй вопрос – кем вы себя ощущаете – мужчиной или женщиной? Твиты, как правило, ставят крестик на двух буквах: М и Ж. Или начинают спорить, что разделить это нельзя, и мы ведём  долгие дискуссии. Педро уверенно перечеркнул букву М. Через три года он поставил крести на НЕ ЗНАЮ. И это был прогресс. Третий вопрос: к какому полу вас относит противоположный пол? Педро пожал плечами. К твитам этот вопрос вообще не имеет никакого отношения. Зато на вопрос: к какому полу вас относят представители вашего пола, то есть, того пола, к которому вы сами себя причисляете, Педро перечеркнул букву Ж. На вопрос, какие чувства вызывают в вас представители противоположного пола, Педро, подумав, выбрал РАВНОДУШИЕ. Твиты чаще выбирают ИНТЕРЕС и ВОЖДЕЛЕНИЕ, имея в виду нас, однополых. Ещё один интересный вопрос: когда вы были маленьким (или маленькой), с кем вы любили играть: с мальчиками или с девочками? На первый взгляд, бессмысленный вопрос. Ан нет. Девочки обычно любят играть с девочками, а мальчики – с мальчиками. Социальные роли формируются рано – в семье. Если девочка родилась женщиной, формируется и заполняется её женская матрица, а у мальчика мужская. Если мальчик родился женщиной, его матричный
«компас» ищет того, кто выполняет в семье женскую роль. Педро играл только с младшей сестрой, а потом и с её подружками, мальчиковый мир казался ему грубым и примитивным. Твиты играют со всеми – им всё интересно. Следующий вопрос затрагивает детскую сексуальность. И пусть моралисты не падают в обморок – есть такая сексуальность. Это когда маленький ребёнок вдруг влюбляется. В четыре, в пять лет, и случается это со всеми. Я влюбилась в первый раз в детском саду в мальчика по имени Игорь. Мне нравилось в нём всё: его миловидное личико, его куртка  с капюшоном, превращающимся в воротник, мне нравилась его мама, забиравшая его каждый вечер, даже её цветастое платье нравилось. Педро влюбился в первый раз в соседа из дома напротив. Три раза в неделю тот выходил в два часа дня из дому со скрипичным футляром, и Педро прилипал к окну и провожал его взглядом до поворота. Так в четыре года он научился разбираться во времени. Такие влюблённости проходят быстро. Следующая влюблённость – предпубертатная. В десять лет Педро влюбился в учителя математики. Кстати, предпубертатные и раннепубертатные влюблённости особенно коварны. Выброс мужских и женских половых гормонов бывает в первые годы таким бурным, что ребёнок (или уже подросток) теряет ориентацию и может влюбиться в представителя своего же пола. У меня, например, была короткая влюблённость в мою учительницу немецкого. Педро всегда влюблялся в мальчиков и молодых мужчин. Объяснял он это тем, что девочек и молодых женщин он ассоциировал со своей сестрой, а в сестру он же не мог влюбиться! Защитная реакция психики. Все его влюблённости прекратились в семнадцать лет, когда родители мягко посоветовали ему завести подругу, потому что надо же учиться общаться с противоположным полом. «А как же ты иначе женишься, сынок?» И началось его хождение по мукам. Знакомился он легко, но секса предложить не мог, и все эти знакомства продолжались не больше месяца. Так, дальше идут вопросы о влюблённости уже в зрелом, послепубертатном возрасте. И о сексуальных предпочтениях. Даже предпочтение поз во время секса играет роль.
     Если быть честной перед самой собой, то я уже давным-давно ответила на все вопросы. Только с выводами я не спешу, и это, конечно, трусость с моей стороны. Чужую беду, как говорится, руками разведу, а к своей подступиться боюсь. Поэтому-то мне и нужен другой психолог, который бы мне сказал правду в лицо. Хотя я сама давно знаю эту правду.
    
     Потом я связалась с Лизаветой и рассказала ей, как мне понравились мальчишки. Лиза порозовела, счастливая, и продемонстрировала мне наряды, которые она купила для поездки в Израиль. Цветочков, которые она так любит, она постаралась избежать, купила всё в спокойных нейтральных, но светлых тонах. Мне понравилось. Ребята как раз были на тренировке – играли в теннис, и Лизка включила мне камеру на корте, чтобы я оценила. Я оценила. Егорка бил сильно и точно, а Никита, казалось бы, вяло отбивался, но при этом ни разу не промазал.
     - А они у тебя игроки, – заметила я.
     Лизавета поняла правильно:
     - Ещё какие артисты! Всё время представления устраивают.
     - Лиз, а когда ещё играть как не в детстве? Ведь игра для ребёнка – способ познавания окружающего мира.
     Что я ей  объясняю – детскому психологу?
    
     Общение с Настёной таило в себе больше неожиданностей. Против моих ожиданий, Настёна – любительница неги и созерцания – несмотря на десять утра была бодра и выглядела так, как будто собралась на приём к английскому королю. Впрочем, она всегда так выглядела. Она тоже была погружена в сборы – сдав роман и освободившись до осени, она собиралась в Австралию.
     - И как же ты туда доберёшься? – поинтересовалась я.
     Вопрос был не праздный. С тех пор как авиация использовалась только в чрезвычайных ситуациях – производство керосина сократилось до минимума, так как иссякли запасы нефти, а те, что остались, заморозили опять же для чрезвычайных ситуаций – в Австралию можно было попасть только морским путём.
     - О, я составила для нас – Лукеренко тоже поедет со мной – симпатичный маршрутик. На поезде до Владивостока, морем до Японии. Там мы остановимся на недельку. Потом пересечём Японию опять же на поезде – на скоростном экспрессе – и уже оттуда только на теплоходе. Потом мы берём электромобиль и дальше путешествуем уже только на нём.
     - Дороговато, - с сомнением протянула я.
     - Сашка очень соскучилась, мелькает каждый день на экране – глаза огромные, грустные. Ну, мы и решили: съездим. Доча у нас одна, денег я заработала, Лукеренко тоже не бездельничал.
     - А твоего Лукеренко не уволят за такой долгий отпуск? Свято место, как говорится…
     Настёна молчала. И тут у меня заныло сердце.
     - Насть, вы что, остаться там собираетесь?
     - Если его уволят, останемся. Он так решил. Не может он без Сашки, извёлся совсем.
     - А ты?
     - Не спрашивай, Кир. Он меня уже своими вопросами замучил: мать я или не мать.
     - Ну и?
     - Мать! Только я мать взрослой дочери, а для него она всё ещё ребёнок. Так что поедем, пусть он разберётся: выросла она или ещё нет. А если его уволят, пусть ищет работу в Австралии. А я писать везде могу.  Кир, мы двадцать лет вместе. Что ж мне его – бросать?
     - О бросать никто не говорит.
     Наверно, выглядела я неважнецки, потому что Настёна, вглядевшись в меня внимательнее, спросила:
     - Ты же не думаешь, что я тебе ничего не сказала бы?
     - Не думаю.
     - Приехать к тебе?
     - Приехать.
    - Завтра? В десять?
     Я кивнула. Настёна отключилась.

     Мне было не по себе. Уехали ма и Доминик. Уезжает Лизавета. Настёна может уехать навсегда. В июле Мири уедет на Юрюзань. Я чувствовала себя маленькой планеткой в огромной Вселенной, от которой стремительно разлетаются спутники.
     Но ты – ты никогда не оставишь меня, Господи. Ты не можешь меня оставить, потому что я доверилась тебе.

     Забежал Костик, отпросился на неделю – у него тоже сессия. Я провела небольшую воспитательную работу, пообещав ему заплатить зарплату только при наличии всех отличных оценок. Как хорошо я к нему ни отношусь, но подготовить его к самостоятельной жизни я должна, раз уж никто из его близких о его будущем не беспокоится.  Костик для видимости покапризничал, пожаловался на тяготы студенчества, на неподъёмное количество учебного материала. Я махнула рукой  - мол, знаем, сами там бывали – и Костик убежал довольный.
    
     Значит, Катя. Когда она подъезжает к моей консультации на своей элегантной машинке нежного зелёного цвета и выбирается из неё, нагруженная папками, кейсом, кофе, непрерывно давая подчинённым указания по фону и нетерпеливо откидывая то и дело назад гривку непокорных волос, никто бы не подумал, что эта такая уверенная в себе женщина нуждается в помощи психолога.
     Родилась Катя мальчиком по имени Кевин. Операцию по смене пола сделала в восемнадцать лет – еле дождалась своего совершеннолетия – раньше с потенциальными трансвеститами не начинают разговаривать. Но начала ходить по врачам с начала своего пубертата – так хотела быть девочкой. Смена пола – мера крайняя. Часто желающим изменить пол психологи (на первом этапе обследования) отказывают, не найдя психических  показаний к этому. Катя-Кевин тоже получил отказ и в тот же день был отправлен в психический стационар после неудачной попытки самоубийства. После этого он прошёл уже все этапы обследования с обстоятельнейшей томографией мозга и был подготовлен к операции. Гормональная корректировка прошла отлично, операция тоже удалась, и через неполных полгода Катя предстала уже пред очи поражённого её совершенством человечества. Так думала она, но никто не обратил не неё внимания – мало ли миловидных девушек ходят по улицам города. Страсти в её душе улеглись, и она начала новую жизнь. Переехала в Москву, нашла новых подружек, работу, сняла маленькую квартирку с одной из подружек. Потом поступила на вечернее отделение высшей школы управления, удачно закончила её, нашла новую работу. Сил хватало на всё – Катя летала как на крыльях, пила жизнь полными глотками – наслаждалась. Знакомилась и с молодыми людьми, пробовала влюбиться – почему-то не получалось. Катя не отчаивалась – жизнь ведь только начиналась и всё у неё впереди. Но не получалось не только влюбиться. Тело, заботливо подготовленное хирургами к новой, женской, жизни, не откликалось на плотские радости. Катя опять прошла полное обследование, засомневавшись: а удачно ли прошла операция. Обследование показало, что операция прошла удачно, но полноценной женщиной Катя так и не становилась. Пришлось ей смириться с диагнозом фригидность. Но зато другие стороны её женской жизни радовали её: женская одежда, а особенно обувь очень шли ей с её лёгкой, стройной фигуркой. Мальчики и мужчины искали её  внимания, один из
поклонников даже предложил ей выйти замуж, несмотря на то, что детей Катя обычным способом получить не могла. Семя Кевина было заморожено, и своих детей Катя могла бы получить только с помощью суррогатной матери, но никак не от мужчины. Поклонник был согласен на усыновление детей и даже на «суррогатного» ребёнка. Но Катя медлила – не было любви, так куда торопиться?
     Катя пришла ко мне пять лет назад. Не потому что хотела разобраться в отсутствии любви, а потому что любовь вдруг настигла её. В спортивный клуб, где Катя играла по воскресеньям в футбол, в их команду пришла новая девушка, Беллочка. И ничего особенного в ней вроде бы не было –  резковата в движениях, с плотной фигуркой. А глаза серые, смелые, со смешинкой. И смех громкий, заразительный. И все девочки вдруг стали искать её дружбы. И Катя тоже. И как только снег окончательно растаял, поехали всей командой в лес, на шашлыки. И Катя глаз не могла отвести от Беллочки. А вечером вернулись  город, и Катя с Беллочкой никак не могли расстаться. Все уже  давным-давно разошлись, а они всё стояли  у метро и говорили-говорили – не  могли наговориться.
     Катя была счастлива, что у неё наконец-то появилась настоящая подруга. У Беллочки росла дочка от распавшегося брака – существо худющее, с зеленовато-синеватой кожей, с жидкими волосиками неопределённого серого цвета, к тому же с вредным характером. Она исподтишка щипала Катю, когда та приходила в гости, и никакие Беллочкины воспитательные меры не помогали. Но Катя всё сносила безропотно, приносила вредному существу игрушки, сладости, рисовала ей принцесс и шила весёлые юбочки с оборками. И существо сдалось: полюбило Катю, стало её ждать с нетерпением.
     И началась дружба втроём, о чём Катя и мечтала. Но в этой дружбе всё никак не наступала полнота, и Катя измучилась, не понимая, что же делать. Вернее, она уже понимала, что полюбила Беллочку не женской любовью, но выхода из этой ловушки не находила. Приходя к себе домой, Катя всё чаще задумывалась, стоя у окна. Она стала собирать снотворные таблетки, чтобы положить конец этой муке. Просила то у одной коллеги, то у другой – самой-то ей их было не получить ни по какому рецепту – после той первой попытки самоубийства. И когда у неё скопилось уже семь таблеток, Катя подумывала, не пора ли, наконец. Но тут вмешалась Беллочка. Она вызвала Катю на откровенный разговор и спросила, в чём дело: почему Катя сама на себя не похожа, почему так похудела, что стала похожа на привидение, почему у неё такие несчастные глаза. Катя решила всё сказать начистоту – терять-то ей было уже нечего.  Реакция Беллочки изумила её. Она не оттолкнула Катю, чего та ожидала. Долго смотрела на неё, потом обняла и сказала:
     - Давай попробуем. Живут же люди. Может, и у нас получится.
     С тех пор Катя приходит ко мне. Не часто, но ей это нужно. Потому что психика  не выносит хаоса, она должна знать, чья она, кому принадлежит – Кате или Кевину. Об этом мы с Катей и беседуем.
     Катя приходит, и глаза её сияют.
     - У тебя хорошие новости? – спрашиваю я её, принеся для нас из кухоньки кофе. Мы на «ты», по её просьбе.
     - Очень хорошие. Беллочка ждёт ребёнка, нашего ребёнка.
     - Да ты что! От твоего семени?
     - Да. Понимаешь, это самый настоящий наш ребёнок, из её яйца и моего семени. Могла ли я мечтать о большем счастье?
     - А кроме счастья, ещё какие-то мысли посещают тебя? Ведь это будет ребёнок Кевина. Как ты сама с собой эту дилемму решила?
     - Я говорю себе, что Кевин мне помог.
     - И это самая удачная мысль в данной ситуации. Поскольку у тебя больше нет семенников, ты не Кевин.
     - Я не Кевин, - повторяет Катя, как заклинание.
     В начале наших консультаций она должна была повторять эту формулу по нескольку раз в день, как молитву.  Теперь ей это больше не нужно. Больше того – я не вижу в ней Кевина, значит, она убедила и меня. Поразительно, но я никогда не видела в ней Кевина – только Катю. А когда она заполняла анкету, я не переставала удивляться.
 
     Так, она захотела стать девочкой лет в десять, а в детстве была обычным угловатым и необщительным мальчиком. Но когда этому мальчику исполнилось восемь лет, мама ушла из семьи – влюбилась и ушла. Отец, очень спокойный, и раньше не был разговорчивым, а с тех пор совсем замолчал. Сын был предоставлен самому себе. Быт был нарушен полностью. Отец хотя и покупал продукты, но готовить не готовил – ели всухомятку. Бельё не стиралось неделями – валялось в ванной и было развешано во всех комнатах по стульям. И когда пыль покрыла все поверхности в квартире толстым слоем, Кевин достал из кладовки пылесос. Пришедший с работы отец ничего не заметил, а у Кевина началась игра – игра в маму. За неделю он перестирал всё бельё, потом освоил утюг. Отросшие волосы, чтобы не лезли в глаза, он укротил маминым обручем для волос. Он играл до прихода отца с работы. Ему не нужны были отцовы комментарии  – это была его игра, его свобода, и он не хотел ничьего вмешательства в эту свою свободу. К счастью, отец забывался на работе, приходил  поздно и игре сына не мешал. Потом Кевин стал учиться готовить, не забывая  и при этом перевоплощаться в маму. Его тонкие ручки были ловкими, быстрыми. Заглядывая в интернет, он освоил много новых блюд, готовил под музыку, напевая. Отец с одобрением отнёсся к новому увлечению сына, стал оставлять деньги на продукты. Но надевая каждое утро свежую рубашку, не спрашивал, а откуда они берутся, свежие рубашки – не догадывался спросить. А Кевин, заглядывая в зеркало, видел там теперь не только отражение угловатого мальчика, но и мамино. Он имитировал её движения, ему так нравилось изящество, с которым она причёсывала волосы, оправляла блузку, и он учился этому изяществу.
     Кевин родился мальчиком, считал себя мальчиком, и девочки видели в нём мальчика, и мальчишки, с которыми он играл в футбол, не сомневались в его принадлежности к мальчишескому племени. Но до определённого возраста. Лет в одиннадцать Кевин перестал выносить свою угловатость – на смену ему пришло так долго репетируемое мамино изящество. Его принимали и таким, потому что тонкий, пластичный мальчик с длинными волосами здорово играл в футбол. Если бы его перевоплощение на каком-то этапе встретило сопротивление со стороны ли отца или
приятелей, может быть, он  и пошёл бы на попятный. А так свобода, вкус которой он узнал в своих тайных играх, пьянила его, и он не отказался бы от неё ни за что на свете.
     - У тебя ведь не осталось фотографий Кевина? – спрашиваю я Катю. – Хорошо бы сравнить, когда родится малыш.
     - У меня – нет. У отца наверняка есть, но я ведь не поеду к нему. Я ведь не Кевин.
     - А как складываются твои отношения с Беллочкой? Как распределяются роли в семье?
     - Да по-прежнему. Мы как две подруги, только любим друг друга.
     - А кто больше любит?
     - Я, наверно.
     - А Беллочка окончательно привыкла к таким партнёрским отношениям?
     - Да, и я привыкла, и Беллочка. Мы друг другу помогаем. И потом мы не единственная лесбийская пара в нашем доме. Мы встречаемся и с другими, но мы сами себе больше нравимся.
     - А чем вы отличаетесь от других?
     - У других заметно, кто играет роль партнёрши, кто – партнёра, а у нас незаметно.
     - Но вы сами-то знаете…
     - Конечно. Я – более сильная, поэтому я  партнёр. Мне нравится баловать моих девочек, и им это тоже нравится.
     - А как ты оцениваешь устойчивость установки Беллочки? Не захочет она когда-нибудь вернуться в мир мужчины и женщины?
     - А что ей в нём делать – в этом мире? Знаешь, какую формулировку вывела Беллочка о своей семейной жизни? – «Замужество – это опыт унижения» - вот как она сказала. Зачем же ей возвращаться в это унижение?
     А она умница, эта Беллочка.  Она права, если она пыталась построить равноправные отношения в браке. Я в своём браке не строила вообще никаких отношений, поэтому я скажу по-другому: замужество – это опыт отвращения. Сонные глаза встречающего тебя по вечерам супруга, его носки, попадающиеся везде: в спальне, на кухне, в прихожей, только не в шкафу и не в корзине для белья. Растоптанные тапки, вытянутая майка с пятнами соуса на животе. Ленивое порыгивание у телевизора, ковыряние в зубах и в носу. А загнать его в душ – у меня не было столько времени, и эта борьба часто заканчивалась моим поражением. А ведь хотелось только – придти домой и не нюхать это потное тело, эти грязные носки. Хотелось, чтобы глаз отдыхал на чём-то приятном, а не на вчерашней щетине и бардаке по всей квартире.
     И потом приходит девочка, и её улыбка с перламутрово поблёскивающими зубами – несравненно прекраснее улыбки Моны Лизы. Её тело пахнет персиком, а подмышечки свежим хлебушком. И она целомудренно прячет свои трусики и стирает их тайком под краном. Она читает твои мысли, и её глаза Клеопатры смотрят на тебя с таким обожанием, что становится неловко – я   ведь не стою этого обожания, счастье моё!
     Мы с Катей порепетировали ещё новые формулы, которые я подготовила для неё -    для  психологической стабилизации. Она верит мне слепо. С одной стороны, это облегчает мою работу с ней. С другой стороны, это, конечно, ответственность. А она давит. И не только она. За Катю страшно.  Она демонстрирует свою уверенность,
именно потому, что не уверена. Мне иногда представляется, как она просыпается ночью и долго не может заснуть от страшной догадки, что ошиблась. Она и ко мне приходит с вопросом в глазах: ошиблась? Сказать ей, что она ошиблась?   
      Я как психолог оказываю поддержку врождённой сексуальной ориентации, а не благоприобретённой. В самом начале нашего знакомства, ещё при заполнении анкеты, я должна была бы сказать ей, что она не моя клиентка, потому что она родилась мужчиной в мужском теле. По своему профессиональному долгу я должна говорить правду. Но иногда приходится выбирать: сказать правду и подтолкнуть человека к самоубийству (а Катя склонна к суициду) или промолчать. Пока промолчать.
     Кате нужна  помощь не психолога, а психиатра, потому что она искусственно раздвоила своё сознание. Решившись на операцию по смене пола, она сожгла за собой все мосты – дороги назад у неё нет. Беллочка для неё – это подарок судьбы, с ней она изживает своё мужское «я». Участь Кати теперь – это лесбийские отношения – в  них я могу гарантировать ей психологическую устойчивость, и здесь я буду её поддерживать.
     Я скажу ей о её ошибке, но не сейчас. Пусть она вырастит своего ребёнка, и Беллочкину дочку тоже. А уж потом мы поговорим с ней о дороге, своей и не своей, и о самом главном утешении: даже эта дорога приведёт её к Богу.
     Я подождала, пока начнёт смеркаться – хотелось побыть одной – и только тогда не спеша пошла к станции экспресса. Народу стало заметно меньше – сразу видно, что наступило лето.  Села у окошка и отключилась – закрыла глаза и постаралась ни о чём не думать. Уснуть не уснула, но так расслабилась, медитируя, что чуть не проехала свою станцию. На огромной велопарковке перед станцией сиротливо стоят несколько велосипедов – в том числе и мой – почти все уже вернулись из города. Ехать от станции до дома мне всего десять минут.
     В лофт можно войти, или подняв ворота, или через маленькую дверь рядом. Поскольку я без машины, ворота открывать ни к чему. За воротами, да и за дверью, стоит моя машинка – это одновременно и гараж. Стояла моя машинка. Теперь гараж зияет пустотой, и у меня ёкает сердце – ма и Доминик уехали. Ставлю велосипед к стенке, прохожу гараж и открываю следующую дверь – стеклянную, поднимаюсь по маленькой лестнице – всего несколько ступеней – и я дома. Сенсор движения включает свет в коридорчике, и я чуть не наступаю на что-то. Книжка? Тетрадь? Поднимаю и вижу – зачётка, Мирина зачётка с тремя цифрами 12 – опять «отлично»! А где же сама девочка? В холле и на балконе никого. Поднимаюсь по лестнице на галерейку, снимаю туфли, стараюсь ступать неслышно, вхожу в спальню. Девочка (моя девочка), как я и предполагала, самозабвенно спит, разметавшись по всей кровати.  Я прикрываю её лёгким пледом и спускаюсь опять в холл. Как хорошо иногда побыть одной! Я умею отключаться. Я умею себе приказывать не думать о чём-то. Но сейчас я опять включаю мысли о Кате. Кому предъявить счёт? Матери? Отцу? Обоим?
          Знаешь, Господи, мне кажется, человечество не сохранило, не сумело сохранить все твои послания, сформулированные для него устами пророков и евангелистов. Когда-то что-то было утеряно, а когда-то и умышленно подменено. Мне очень не хватает в Библии заповеди: Родители, любите своих детей больше, чем самих себя.
Только ваша любовь может научить их любить. Без неё они – что растения без солнца: если и вырастут, то уродцами, обречёнными на вечные страдания.
     Все несчастные судьбы, с которыми я сталкивалась по работе и в жизни, имеют в своей основе отсутствие родительской любви. Ты говоришь об этом непрерывно, на протяжении всей истории человечества, ты указываешь на это своим божественным перстом – а они ничего не слышат и ничего не видят! И когда все  несчастные и нелюбимые возвращаются к тебе –– удаётся ли их тебе утешить? Как мне хочется надеяться, что да.

     Устраиваюсь на балконном диване с ногами. Накидываю кофту, ставлю на пол перед диваном бокал красного вина – блаженство! Мой фон, который я положила рядом с собой, хоть я его и выключила, беззвучно начинает мигать зелёным светом – кто-то из своих пробивается ко мне. Эту привилегию имеют только самые близкие – давать сигнал на выключенные фоны и экраны – и я тут же вспоминаю о ма и Доминике – как бы с ними чего не случилось. Включаю фон – это действительно ма.
     - Ма, как вы?
     - Хорошо, малыш. Доехали мы хорошо, приняли нас прекрасно – Доминик всё ещё сидит со своими французами в кафе. Прекрасные люди – активные, позитивные, добросердечные. Каждый со своей судьбой. Я их оставила – им есть о чём рассказать друг другу.
     - Но всё-таки что-то случилось? - Ма иначе не позвонила бы так поздно.      
     - Я получила сообщение из Сочи – умерла моя мама.
     - Господи! Кто тебе позвонил?
     - Жена брата. Ей показалось, что это не по-человечески – совсем ничего мне не сказать. Брат отмахнулся, а она тайком позвонила.
     - Что ты чувствуешь?
     - Ни-че-го! В том-то всё и дело. У меня что – совсем нет сердца?
     - Мам, они перестали с тобой общаться почти сорок лет назад.
     - Но это они от меня отреклись. А я… Я этого сначала не принимала – не верила. А потом смирилась.
     -  Ты поедешь на похороны?
     -  Я весь день сегодня думаю. Я не хочу. Увидеть отца – его холодные глаза – нет, не хочу. С возрастом снижается болевой порог – я не хочу больше переживать этой боли. Она кончилась, и я закрыла за нею дверь. Давно закрыла. И снова открыть её? Снова впустить старые призраки? Нет, не хочу!
     - А я бы поехала, - вдруг сказала я как бы самой себе. – Посмотрела бы на деда, на дядю – мне-то они не могут причинить боли. Посмотрела бы на бабушку – в первый и последний раз.
     Ма смешалась:
     - Ты это серьёзно говоришь?
     Я решилась:
     - Да, я еду на похороны. Перешли мне всю информацию. Когда похороны?
     - Детка, подумай ещё раз: нужно ли это тебе?
     - Да, мам, мне это нужно. Когда?
     - В эту пятницу.
     - Хорошо. И я поеду не от тебя. Я поеду сама по себе. Посмотреть, откуда я, какие они – мои корни.
     - Я всё перешлю тебе. И звони мне в любую минуту – днём и ночью – тебе будет с ними нелегко.
     - Я думаю, ма, это им будет со мной нелегко. А я им ничего не должна.
     - Всё, детка, спокойной ночи. Утро вечера мудреней – подумай хорошенько ещё раз.
     - Я целую тебя, ма. И у тебя есть я. Ты меня слышишь?
     - Да я бы без тебя ничего этого не выдержала. Всё. Спокойной ночи.
     Ма  отключилась.
     Я тут же залезла на сайт по продаже билетов. Почти всё распродано – начало лета же! Но есть один поезд, билеты на который продаются плохо – дорого. Воздушка – скоростной экспресс на воздушной подушке. Вечером садишься в Москве, а рано утром прибываешь в Сочи. Это мне подходит. Правда, обратных билетов нет –     ничего, что-нибудь придумаем. В крайнем случае, задержусь на пару дней.
     После этого звоню отцу – почему, сама не знаю – просто потребность такая.
     - Hallo, Dad. – Вообще-то мы говорим по-немецки, но я привыкла называть его Dad.
     - Kira, Schatz! Какая ты умница, что позвонила мне! Как у тебя дела?
     - Спасибо, Dad. У меня всё нормально. А у мамы умерла мама.
     - У Агнес умерла мама? – переспрашивает Dad.
     - Да. И я еду на похороны.
     - О! Но ты знаешь, там была какая-то странная ситуация с маминой семьёй. Они ведь от неё отказались. От вас отказались. Ты в курсе? Агнес тебе рассказывала?
     - Конечно. У её отца были относительно неё планы: он хотел сделать карьеру, выдав маму за сына губернатора – тот за мамой даже ухаживал. А мама взяла и родила меня. И пришлось её отцу делать карьеру с помощью младшего сына. Он уже его женил на дочке какого-то босса.
     - Да-да, так всё и было. Средневековье какое-то. И ты к ним поедешь? А мама?
     - Не нужно маме. Лучше я.
     - Да-да, так лучше будет. Хотя я тебе очень сочувствую. Непросто там тебе будет.
     - Да ведь это только похороны. А как у тебя дела? Как мои сёстры и племянники?
     - Живут и размножаются. Марлена в августе ждёт второго ребёнка, Беата, глядя на неё, подумывает о третьем.
     - Да, вы там более раскованные. А у нас только самые состоятельные решаются на второго ребёнка.
     - И это плюс южного полушария. Платят меньше, чем у вас, но жизнь не такая дорогая. И потом, живу-то я в Гвинее. Кира, здесь столько солнца! Мои Solarzellen – ты, кажется,  называешь их «солярками»?
     - «Солярками» я называю батарейки для машины, а Solarzellen – это  солнечные батареи у меня на крыше.
     - А, так вот, мои Solarzellen давно себя окупили, и у нас все продают солнечную энергию в Австралию. В Австралии жить нет никакого смысла – дорого, и я держу связь только через сеть и раз в два месяца лично контролирую объекты.
     - Dad, а как твои родители?
     - Здоровы. Они ведь со мной живут – я говорил тебе, что я их к себе перевёз? И твоя фотография у них тоже стоит на столике.
     - А ты мне пришлёшь их последние фотографии?
     - Сейчас, подожди. Вот эта – это они принарядились в воскресенье в церковь. Всё, лови.
     - Спасибо, Dad! Tsch;ss!
     - Tsch;ss, Schatz! Я всегда думаю о тебе.   
 
     Я открываю фотографию. На тропинке сада, выложенной ровными, большими плитами, стоят два старичка. Они действительно принарядились – на бабушке лёгкое летнее цветастое  платье с белым кружевным воротником, туфельки на каблуках, изящная дамская сумочка в левой руке. По правую руку от неё стоит дед – одет элегантно, по-летнему, но при галстуке. Совершенно седые, но причёсаны очень аккуратно – волосок к волоску. Они улыбаются в объектив. Светлые, славные! Мои корни. Мои милые корешки!

     Смерть. Я не боюсь смерти, потому что верю, что наше существование не абсурдно, что в этом есть смысл. Я верю тебе, Господи. А почему человек вообще боится смерти? Потому что любит жизнь? Ну, иногда её не за что любить. Хотя у любви свои законы, для любви не важны причины, здесь отсутствуют причинно-следственные связи. Но только не в отношении жизни. Может быть, мы любим жизнь, потому что боимся смерти? Мы боимся её, потому что не знаем, а что там. Вот жизнь – она проста и понятна. Если холодно, нужно потеплее одеться. Если голодно, нужно заработать немного денег и купить себе что-нибудь поесть. Если хочешь заработать больше денег, ну, тут уж нужно напрячься, получить какое-нибудь образование, обзавестись связями, знакомствами, контактами – ведь человек – социальное существо. А иметь семью – ещё лучше. Человек защищён семьёй от многих невзгод. Кроме того,  семья – это очаг любви. Семья, в которой человек растёт, и семья, которую он потом сам создаёт. В первой он учится любви, а во второй учится её отдавать. В этой жизни действительно всё ясно и понятно.
     А что в смерти? Кто может мне рассказать,  что там? Ведь этот порог нельзя переступить в обратном направлении. Как не может родившийся ребёнок вернуться в утробу матери и сказать ещё не родившемуся брату: «Не дрейфь, чувак, всё будет нормально. Не бойся, когда неведомая сила начнёт тебя выталкивать из тёплого маминого живота. Перетерпи  боль, когда твои лёгкие резко заполнятся воздухом. Не думай, что ты умираешь. Ты не умрёшь – ты родишься в другую жизнь, с мамой и папой, вот со мной ещё. Не обещаю тебе, что в наших отношениях всё будет гладко, но, главное – ты не бойся рождаться. Здесь всё намного лучше, поверь мне, чувачёк».
     И со смертью так же. И я не боюсь родиться в другое состояние. Да, там не будет моего тела, к которому я уже привыкла и даже полюбила его. Ну что ж. Но там всё равно будет лучше, чем здесь, и я в это верю.
     Ночь опустилась на овраг перед моим балконом. Тёмные купы деревьев и кустов на его краю одновременно манили и заставляли сердце замирать. Первобытный страх перед неведомым? Манкость таинственного? Осознание своей малости в безбрежном мироздании? И над всем пейзажем – господство  полной луны, отдающей скоплению человечества на земле свет далёкого солнца.
     Так же и ты, Господи. Я не вижу тебя, но твой свет, свет твоей любви,  всегда со мной.
     Я успела только добраться до широкого дивана в гостиной, как сон сморил меня. Я провалилась в него вся без остатка. Мне приснилась Катя, играющая на краю оврага с младенцем. От него исходило такое сияние, что я заворочалась на диване, пытаясь укрыться от этого света. Ещё не окончательно проснувшись, я поняла, что забыла повернуть ламеллы штор моего высокого венецианского окна. Прищурившись, скосила глаза на часы –  уже семь. Ну, вставать, так вставать.

    
     Вторник

     Неделя понеслась передо мной каруселью. Как и обещала, пришла ровно в десять Настёна. И вдруг я увидела, что Настёна постарела. Постарела? Я пригляделась к ней. Идеально гладкое лицо, ни одной морщинки. Прямая спина королевы, горделивая осанка. И всё же что-то…. Что же? Глаза – вот что выдаёт наш возраст. Печаль в глазах. Не кратковременное горе, а спокойная печаль. Поэтому, когда женщина влюбляется и печаль в её глазах вытесняется счастьем, она кажется помолодевшей.
     - Ну, когда? – спрашиваю я её.
     - Пятнадцатого.
     - Уже? – ужасаюсь я.
     Настёна кивает – со спокойной печалью в глазах.
     - Но ведь тебе не хочется!
     - Надо, Кирюш, надо. Если Сашке плохо и Лукеренко плохо, значит, надо. И потом – что значит, не хочется? Хочется. Хочется Сашку повидать, путешествие опять же должно получиться просто сказочным. Хочется посмотреть, как изменилась Австралия за последние – сколько там лет прошло? – за последние пятнадцать лет.
     Я ведь не это имею в виду. Настёна не такая «внешняя» и лёгкая, какой кажется или – какой  хочет казаться. Она не «перекати-поле». Она врастает в среду, в которой обитает, глубоко и прочно. Её брак с Лукеренко незыблем именно поэтому, наша дружба вечна именно поэтому. Она любит Россию и Москву, может, даже не отдавая себе в этом отчёта. О, как она легко путешествует! Но самое главное в путешествии – это возвращение домой. Для Настёны это самое главное.
     - Насть, тебе без установок нельзя так надолго уезжать. Подумай об этом. Иначе депрессий тебе не избежать.
     - Ты думаешь?
     Задумывается, играет льдом в стакане с водой. Лёд с оловянным звуком стукается о стенки стакана, Настёна стоит у окна и, не отрываясь, смотрит, смотрит….
     - Кир, эта поездка придумана для Лукеренко. Дети вырастают – хочешь - не хочешь, но они вырастают. Может, Сашка выросла слишком быстро для Лукеренко. Он не
успел это осознать, как она уехала. Пусть он это там, в Австралии, осознает. Может, он увидит, что у неё всё в порядке, а у неё действительно всё в порядке – она там сейчас самая высокооплачиваемая фотомодель – и успокоится.
     - А сама Сашка – ты говоришь, она тоже скучает?
     - Здесь тоже эффект рано закончившегося детства. Даже не самого детства, а вдруг исчезнувшего тыла.
     - Ты с ней можешь откровенно говорить?
     - Ну, относительно. Но в свою личную жизнь она меня пускает, если ты это имеешь в виду.
     - Может, у неё несчастная любовь?
     - У кого – у Сашки?!
     - Она у тебя, конечно, совершенство, но и совершенства, бывает, безответно влюбляются.
     - Если она в меня, то с ней этого не может случиться.
     - Пояснишь? Я что-то ничего не понимаю….
     - Ну, Кир, в общем, это элементарно. Я, например, не могу обратить внимания на мужчину, если от него не исходит сигнала интереса ко мне. Такого маленького сигнальчика, когда ты вдруг оборачиваешься, ещё не зная почему, а, оказывается, на тебя уставилось существо мужеского пола. Если этого сигнала нет, я его не вижу. Ну, не знаю почему. Я думаю, это природа так придумала, для экономии времени и душевной энергии.
     - А если это существо мужеского пола на неё уставилось, но она влюбилась сильнее, чем оно?
     - Хороший вопрос, на засыпку. Но из этого казуса есть выход. Если я сказала себе: ага! – а его интерес вдруг испарился, то я говорю себе, что это же была ошибка. Но если обобщить: если мужчина не в состоянии меня оценить – всё равно почему – то я не буду тратить на него свои душевные силы. Зачем? Я буду искать равного себе.
     - Ты это сейчас всё серьёзно?
     - Ах, ты думаешь, что я…. Да нет, в том-то всё и дело, что Лукеренко – единственный, кто ценит меня так высоко, что я считаю его равным себе.
     - Уф! Ты меня успокоила. А я уж было подумала, что всю жизнь дружила с незнакомкой.
     - Ну ты же не моралистка.
     - Нет, конечно, но хочется знать, кого любишь. Я тебя любой буду любить, но всё-таки хочется определённости.
     Мы рассмеялись. Настёну отпустило. Хорошо, что она приехала ко мне – ей почаще нужно выходить из состояния копания в себе.
     - Но если о Сашке. Насть, ты же, во-первых, не знаешь её до конца, а, во-вторых, она не обязана быть твоей копией.
     - Это я понимаю. Вообще, знаешь, пусть влюбляется, пусть страдает -  пусть живёт. Мне даже интересно будет послушать её маленькие секреты. Знаешь, она со мной раньше часто шушукалась. Вот, Лукеренко на ночном дежурстве, я уже легла, и тут она ко мне приходит. Ложится под бочок и шепчет, шепчет…. Ванька та-ак на неё
посмотрел, а она отвернулась и прошла мимо. А в раздевалке оглянулась на него тайком, а он такой несчастный-разнесчастный!
    - А потом что было с этим Ванькой?
     - Да не в Ваньке дело, потому что назавтра был уже Петька, а потом Вовка…
     Настя как будто споткнулась обо что-то:
     - Девочка моя! Как же я могла так долго жить без тебя?
     И всхлипнула. Слава Богу! Совсем отпустило.
     Мы долго сидели на диванчике, обнявшись. На прощанье я посоветовала ей сходить к Серёге, пусть поработает с ней над установками. Рассказала я ей и о моей предстоящей поездке в Сочи. Потом мы договорились встретиться у них на отвальной вечеринке, и она ушла. Моя королева. Я посмотрела из окна – она даже в своей узкой юбочке садилась на сиденье своей машины, как на королевский трон. Нет, им с Лукеренко не прожить друг без друга. Ему нужна именно женщина-королева, а ей – мужчина, который  видит, что она – королева.

    
     Среда

     На следующее утро неожиданно пришла Валя. Я приняла её сразу и провела по статье «консультация родителей», чтобы выставить счёт школе. Валя с благодарностью взяла кружку с кофе, но не знала, как начать разговор.
     - Как дела у Виты? – решила я ей помочь.
     - Я её в кемпинг отправила, подальше от Москвы, на Волгу.
     - Что-то случилось?
     - Да вы вот говорили, что её тоже будут бить… - Валя   стыдливо опустила голову, замолчала.
     - Говорите, Валя, говорите!
     - Она давеча пришла с синяком, под глазом. И зарёванная. И не говорит ничего! Я тут же пошла и купила путёвку в этот кемпинг. Дорого, но я не про то. Сегодня с утра отправила её и с вокзала сразу к вам. Что мне делать-то?
     - Вы думаете, что это Вадик её побил?
     Она кивает:
     - Думаю, что он. Она фон  выключила и в комнате своей заперлась.
     - Да, похоже, вы правы. Хорошо, что вы её сразу из Москвы отправили, это самое правильное. А в ваших отношениях что-то изменилось?
     - Да я всё время думаю про это. Не кричу вот больше на неё.
     - Это уже хорошо. Валя, а вы Виту гладили когда-нибудь или целовали?
     Мотает головой – нет. Так я и думала.
     - Вы должны научиться с нежностью относиться к ней. Попробуйте для начала, когда похвалите за что-нибудь, погладить её хотя бы по плечу. Возможно, она в первый раз шарахнется – от непривычки – но вы не отступайте.
     - А зачем?
     - Если она привыкнет к вашей нежности, то будет лучше чувствовать себя дома и не    
будет искать нежности на стороне, у Вадика или ещё у кого-нибудь.
     - Ладно, попробую. Непривычно как-то.
     - И научитесь её хвалить.  Вот она волосы по-другому заколола, а вы ей скажите: «А тебе идёт».
     - Врать что ли?
     - Почему врать? Она же очень хорошенькая, ей всё идёт. А когда она приедет домой, скажите ей, что она похорошела и что загар ей к лицу.
     - Ну, это можно.
     - Давайте попробуем. Представьте себе, что я – это Вита.
     - А?
     - Я – Вита, я прихожу домой из школы. Что вы говорите? Или вы на работе в это время?
     - Бывает, и на работе, а бывает, что и дома. Что говорю? Давай обедать.
     - А вы скажите: «Здравствуй, дочка. Кушать хочешь?»
     - А какая разница?
     - Для того чтобы между вами установился контакт, вы должны больше разговаривать с Витой. Вы должны ей показать, что думаете о ней, заботитесь о ней. Понятно?
     - Ладно. Здравствуй, дочка. Кушать хочешь?
     - Да, очень хочу. А что у нас сегодня на обед?
     - Суп у нас. А потом второе, с картошкой.
     - А какой суп?
     - Да не спрашивает она.
     - Не спрашивает, потому что вы об этом не говорите. А если будете говорить, то она будет спрашивать.
     - Рассольник.
     - Мне очень хочется борща. Сваришь, мам?
     Валя начала входить в роль. Остекленение её глаз прошло, взгляд стал более осмысленным.
     - Конечно, сварю, доч. Как рассольник доедим, так и сварю. Свёклу только надо купить.
     - Я куплю. Если хочешь, схожу сегодня в магазин и куплю.
     Валя, видимо, вспомнила, что она должна хвалить Виту,  и парировала:
     - Умница, а то я чтой-то устала.
     - Хорошо, Валя. Теперь другая тема. Мам, я сегодня трояк получила.
     - Трояк? Это по какому же?
     - По истории.
     - И что мне теперь, ругать её или нет?
     - Заботу надо показать. Попробуйте, Валя.
     - Ага. Это потому что ты вчера не доучила. Ты уж в магазин-то сегодня не ходи, завтра сходишь. Ты уж лучше дочитай, что вчера не дочитала.
     - А я там не поняла. Параграф сложный.
     - Параграф, значит.
     Валя мучительно соображала, что ж ей на это сказать.
     - А ты мне вслух почитай, может, вместе и разберёмся.
     Я не верила своим ушам. И эта женщина не общалась со своей дочерью? Как бездарно она пропустила столько лет! Зато теперь всё наверстает. И ведь у неё получится, у них с Витой всё получится.
     - Очень хорошо, Валя. Ещё вам нужно научиться хвалить внешность Виты, чтобы повысить её самооценку. Но это будет нетрудно, ведь Вита очень симпатичная. Давайте попробуем. Мам, я хочу вот тут татушку поставить. – Я показала себе на предплечье.
     - Кричать, значит, нельзя?
     - Нет, нельзя.
     - Доч, какую татушку? Посмотри, какая у тебя кожа - белая, гладкая.  Ты её испортить хочешь?
     - Про кожу хорошо. Попытайтесь её отвлечь на что-нибудь другое. Дайте ей денег, чтобы она что-нибудь себе купила.
     - Просто так?
     - Придумайте предлог.
     - Вит, у метро в бутике я сегодня такой топик видела! Вот тут прилегает, а вот тут голенько. Может, купим тебе на день рождения?
     - А день рождения когда?
     - В сентябре. Ладно, пусть не день рождения. Может, купим, а то твой голубой топик уже мал тебе?
     - Хорошо. Ещё попробуем. Мам, я хочу постричься коротко-коротко.
     - Как хочешь, доч. Сейчас лето – стригись. Тебе пойдёт – шейка у тебя белая, нежная, красиво будет.
     Валя вошла во вкус. Как она себя обеднила! Но теперь я от неё не отстану – она у меня поэмы начнёт писать и музыку к ним сочинять.
     - Очень хорошо, Валя. Теперь вы должны ещё поддерживать с Витой контакт, пока она в кемпе. Начинайте осторожно. Спросите её, что ей прислать из сладостей. Она любит что-то особенно?
     - Ириски любит.
     - Вот и спросите её, прислать ли ей ирисок. Купите, пошлите и какую-нибудь заколочку ещё приложите.
     - Ладно, сделаю.
     - Через неделю спросите, хватает ли ей маечек или там трусиков. Может, что-то ей ещё нужно?
     - Хорошо.
     - Только, Валя, будьте готовы к тому, что Вита сначала замкнётся – от непривычки. Проявите терпение, не давите на неё, иначе всё насмарку пойдёт.
     - Попробую.
     - И приходите ко мне раз в неделю с подробным отчётом. Хорошо?
     - Через неделю придти?
     - Да, в это же время.
    
     Боже, от меня ушла совершенно другая женщина! Щёки её порозовели, в глазах появился блеск. И ещё в них появился смысл. Именно любовь придаст её жизни смысл, которого до сих пор не было.
     Я и сама чувствовала себя окрылённой. Переделала массу дел, проконтролировала Костика, сидит ли он в кампусе, готовится ли к экзамену. Подпустила при этом строжинку в голос, но Костик мне не поверил – шутил и смеялся. Подумала, к чему бы мне придраться, и придралась. Камера показывала мне Костикину комнату с развороченной кроватью, с одеждой, висящей на дверце шкафа, с тремя немытыми пустыми чашками среди учебников и тетрадей.
     - Почему у тебя такой бардак?
     - Кира, мне, правда, некогда убираться.
     - Костик, это действительно важно. Когда человека окружает хаос, ему трудно привести свои мысли в порядок. Ты ещё молодой, и психика у тебя устойчивая. Но вообще-то психика не выносит хаоса, так что ты её даже не приучай. Потому что сначала она будет успешно сопротивляться, а потом сдастся и, чтобы самосохраниться, перейдёт в виртуальную плоскость. В разные мысли и фантазии, далёкие от реальности.
Понял?
     - Понял, понял, Кира. Сейчас уберусь.
     В том, что я ему не мать, есть свои положительные стороны: он не отмахивается от меня, как от назойливого комара, выслушивает меня вежливо и даже, я надеюсь, с неподдельным интересом. Главное, палку не перегнуть. Я и не перегибаю – отключаюсь и начинаю готовиться к поездке в Сочи.
     Агнес переслала мне всю информацию по семье, о похоронах. Я ищу ещё по своим каналам. Интересно, у меня нет к этим людям неприязни – только холодное любопытство.
     После визита Грегора собираюсь домой. И тут я выдыхаю – Серёга не приехал, чего я со страхом ждала весь день. Почему со страхом? Разберись, подумай. Потому что он что-то про себя решил, а я – нет. Я не созрела для разговора, для которого созрел он. И я не знаю, созрею ли я для такого разговора когда-нибудь. Так что даже хорошо, что я уезжаю. Убегаешь, поправила я себя. Ты убегаешь, прячешь голову в песок. Трусость - это не Серёгин уровень. А, может, не трусость? Может, мне просто нужно время? Немцы говорят обычно, когда их просишь об отсрочке принятия решения: «У тебя есть всё время мира». Мне нужно не только всё время мира, мне нужно и всё его пространство, чтобы убежать, раствориться в нём, собрать себя по кусочкам, может, быть, ещё и оплакать каждый.
     Как тебе удалось, Господи, из маленькой космической пылинки сотворить такой сложный мир? И этом весь Ты: божественное не только в великом,  но и в малом.

     В экспрессе я изучила свой терминный календарь и решила внести существенные изменения в своё расписание. У Мири завтра очередной экзамен, а послезавтра, в четверг, я решила не ходить на работу, а провести весь день до отъезда с ней. А то учу Валю проявлять заботу о Вите, а моя девочка как сирота казанская – всё одна да одна.
 
     Эта мысль так легко и естественно уложилась в поворот, что я даже не сразу поняла, что что-то здесь не так.
     Хотя почему не так? Я уже поняла, что я приняла за некорректный ход мысли, и начала разбирать её наслоения. Да, для Вали Вита – её дочь. Но разве только дочери нужно уделять внимание? А если бы у меня был муж, нормальный муж, не Завьялов, разве я не искала бы возможности проводить с ним больше времени? Партнёрство есть партнёрство – всё равно, из каких компонентов оно состоит – и к любому партнёрству нужно относиться бережно, если не хочешь, чтобы оно развалилось. Если Валя не будет работать над своим отношением к дочери, то та через год сделает ей ручкой, и только Валя её и видела. Невнимание Серёги к Лизе – похоже, причина их семейного кризиса. Мы с Мириам, конечно, безумно заняты – она своей учёбой, которая ей, после большого перерыва, даётся нелегко, а я –  работой. Я хоть немного сбросила  нагрузки с тех пор, как мы с Мириам живём вместе? Нет. Нет, выходные мы в основном проводим вместе, а в остальном?
     Я сделала для себя вывод, что с моими мыслями и их поворотами всё в порядке, то есть мыслю я логично. Произвела ли я где-то подмену понятий? Но сколько я ни апеллировала к своей совести, призывая её честно ответить на этот вопрос, внятного ответа так и не получила.

     Первое, что я сделала на следующее утро, придя на работу – проинформировала всех, с кем завязана личными и профессиональными контактами, о предстоящей поездке в Сочи на похороны бабушки и о том, что снова буду на работе, как физически, так и ментально, начиная со следующего понедельника. Тут же посыпались ответы с выражением соболезнования, на которые я скопом и ответила по распределителю. Чувствовала я себя при этом неловко. Но не будешь же всем объяснять, что еду в Сочи не для того, чтобы проститься с бабушкой, которую не знала, а для того, чтобы освободить ма от этой неприятной миссии. Серёге я это, конечно, объяснила, потому что он тут же проявился на экране. Он отнёсся к плану моей поездки с полным пониманием, предложил помощь, но я отказалась, потому что  здесь действительно нечему было помогать. Подтверждение о билете у меня уже было, ночевать я собиралась в недорогом пансионе, комнату в котором уже зарезервировала, ма даже снабдила меня адресами двух своих школьных подруг, с которыми поддерживала связь на протяжении всех этих лет. Те уже ждали меня с распростёртыми объятиями. Так что в помощи я не нуждалась.
     Поработав над статьёй о современном понимании сексуальности, которую я обещала журналу Психологического Форума к концу июня, я отправилась на обед с Алексом Поплавским, президентом вышеозначенного Форума. Термин стоял у меня в календаре, по просьбе Алекса. Встретились мы с ним на территории Выставочного комплекса, где можно было неплохо погулять и пообедать. Погода стояла тёплая по-летнему, я даже тёплой кофты не прихватила, а вот Алекс явился при полном параде – в костюме и при галстуке. Я ему даже почувствовала. Правильно сказал тогда Серёга: бремя ответственности. Мы выбрали турецкое барбекю. Алекс заказал много мяса с рисом и овощами, а я запечённые баклажаны с помидорами и массу других овощей. Турки не
продавали ни вина, ни других спиртных напитков – хвала Аллаху – поэтому я взяла, кроме воды, большой стакан холодного айрама для усмирения пожара во рту от острого пепперони и других острых приправ. Я обожаю турецкую кухню, потому что считаю её крайне полезной для здоровья: турки, как известно, не пользуются ни консервантами, ни усилителями вкуса, ни красителями. У Алекса тоже загорелись глаза, когда нам принесли наши тарелки с едой. Я слегка сникла и сказала, что я это и за неделю не съем. Алекс, как кавалер, пообещал придти мне на помощь. Я незаметно рассматривала его. Сколько ему? 41? 42? Да, что-то вроде этого. За последние десять лет он располнел, посолиднел. Дело, видно, не только в хорошем аппетите, но и в изменении обмена веществ. Раньше ребята ели гораздо больше, чем теперь, но оставались, тем не менее, стройными, а порой даже и тощими. Серёга тоже увеличился в объёме, но он знает об опасности потерять контроль за весом и следит за собой: каждое утро плавает в своём бассейне, много ездит на велосипеде, делает элементарную зарядку. А Алекс, похоже, махнул на себя рукой.
     Это случается со многими. У многих в сознании образуется система приоритетов, и они двигают эти приоритеты, как шашки: вперёд – назад. Сегодня физическая культура (а внешний вид – следствие физической культуры конкретного человека) на первом месте, потом на первое место выдвигается или карьера, или создание семьи и связанное с этим решение проблем, а внешность задвигается подальше – на неё уже не хватает душевных сил или просто силы воли, подорванной решением жизненных проблем. Недовольство собой, своим внешним видом вытесняется психикой – ведь психика на протяжении жизни научается вытеснять многое – это её защитная реакция. Стрессовые ситуации, кроме того, нарушают обмен веществ и многие предпочитают, не задерживаясь, проходить мимо зеркала, а не искать выход из сложившегося статуса кво.
     После того, как мои друзья и знакомые стали спрашивать меня, а как мне удаётся удерживать мой вес, я задумалась. Система приоритетов показалась мне наиболее слабым звеном в логическом построении. Как сделать так, чтобы ценность физической культуры, чтобы эта шашка никуда не задвигалась? Как исключить её из этого процесса? Очень просто – нужно исключить её из этой системы приоритетов. Пусть двигаются-задвигаются все другие шашки – кроме этой. И я создала для физической культуры отдельную систему ценностей, в которой она имеет абсолютную величину. Просто что-то задекларировать – мало. Необходимо подвести под это теоретическую основу – это нужно для сознания – его вообще очень трудно обмануть. Теоретическая основа проста: физическое здоровье – основа долгой, здоровой жизни, то есть я привязала эту «шашку»  к инстинкту сохранения жизни. И система заработала! Многие психологи взяли мои формулы на вооружение. Но это ещё не всё. Практически для любой ценности можно создать отдельную систему. Но я не советую. Три системы ценности – уже очень большая нагрузка для психики, поэтому я бы остановилась на двух: системе общих приоритетов и системе ценности здоровья как абсолютной величины. И задача психолога – разделить их так, чтобы они не соприкасались.
      Алекс с этой моей теорией тоже ознакомился. Она вызвала сначала отторжение в мире психологии. И только тогда, когда стало ясно, что она работает – психологи и
взяли её на вооружение. Однако Алекс, судя по всему, процессом знакомства и ограничился. Но ведь сапожник всегда был без сапог – истина известная.
     Мы болтали ни о чём. Столики стояли в садике, окружённом с трёх сторон кустами цветущего жасмина. Благоухание было не резким, скорее, слабым и очень приятным. Всё было продумано, чтобы гости могли расслабиться и отдохнуть во время трапезы. Но Алекс был напряжён – сидел на своём стуле прямо, не касаясь спинки, то и дело вытирал салфеткой пот со лба. Я ждала. Я понятия не имела, зачем он меня пригласил – ну и не надо. Он не мой клиент – ему помогать не надо – он сам решит, что ему сказать, когда сказать и сказать ли вообще.
     Когда Алекс прикончил своё мясо и мои овощи, он решился:
     - Кир, у меня проблема, мне нужно с тобой посоветоваться.
     - Хочешь придти ко мне на консультацию?
     - Нет, лучше в неформальной обстановке. Можно?
     - Конечно, можно. А в чём дело?
     - Мне нравятся молоденькие девочки. Совсем молоденькие.
     За Алексом это всегда водилось. Он крутил романы только с первокурсницами. А женился он в тридцать лет на семнадцатилетней девочке. Помнится, тогда ещё между нашими курсировали слухи об этом союзе – доктора наук и кассирши супермаркета. «Ну, и что?», – резонно спрашивала я. «А общность? Какая между ними может быть общность?», – вопрошали ребята. Я пожимала плечами и мямлила о любви. От меня досадливо отмахивались. Этот брак держится до сих пор, у Алекса растёт дочка.
     - Насколько молоденькие?
     - Да очень молоденькие – лет тринадцати-четырнадцати.
     Это ещё не криминал. По закону можно вступать в половые отношения с партнёром (или партнёршей), достигшим тринадцатилетнего возраста. Это не преследуется по закону как растление, потому что считается, что тринадцатилетний человек достиг достаточной психической зрелости, чтобы решить для себя, хочет он этих отношений или не хочет. Значит,  Алексово влечение к молодёжи юридически непорочно. А его мораль – это его личное дело.
     - А что тебя всё-таки беспокоит?
     Алекс смотрел куда-то в сторону – по направлению аллеи. Стыдно – решила я про себя.
     - У меня Динарочка подрастает, и я вижу, как она постепенно превращается в женщину!
     Вот в чём дело. Значит, он боится за дочку, не уверен, что не начнёт вожделеть и её. Теперь мне понятны его страхи. Если бы дело не касалось дочки, он бы никогда этот разговор не начал. Но ведь ей – сколько ей? – десять лет.
     - Значит, речь идёт о детях, о маленьких девочках Ведь так?
     Алекс молчал и продолжал смотреть в сторону аллеи. Правду ли он говорит? Если он испытывает вожделение к детям, он бы не смотрел, превращается Динарочка в женщину или нет. А если он наблюдает за пробуждением в ней женственности, значит, его интересуют молоденькие девушки как женщины, но не дети. Утешение, так сказать.
    
     - Я думаю, Алекс, дети тебя не интересуют, я бы исключила эту опасность – ты ведь её боишься?
     Он кивнул и посмотрел на меня. Я хотела укрепиться в этой мысли и продолжила:
     - Расскажи мне, как меняется Динарочка.
     Алекс сглотнул, вытер в очередной раз салфеткой пот со лба, начал рассказывать:
     - Она вытянулась, щёчки утратили пухлость, обозначились скулы. У неё, оказывается, очень длинные ноги, а я раньше этого не замечал. И попка круглая и очень упругая.
     Ему было стыдно, но он, набычившись, рассказывал дальше.  Какой нарыв созрел в его душе! Он решился вскрыть этот нарыв не от угрызений совести, а от страха за дочь и за других детей. Я оценила про себя его мужество.
     - Она занимается фольклорными танцами, давно уже – с шести лет. И вот теперь стало заметно, насколько она пластична. Двигается плавно, шейка длинная. Кира, я ведь не себя боюсь. Пойми: если я это вижу и любуюсь ею, значит, и другие мужчины это видят.
     - Поплавский, как ты меня напугал! Я-то чёрт знает что подумала, а ты просто самый обыкновенный супер-папаша. Да почему другие мужчины должны в ней видеть то же, что и ты? Тебе ли не известен феномен слепой родительской любви, когда родители видят в своих детях то, чего там нет, не было и никогда не будет?
     - Ты её не видела, иначе бы так не говорила.
     - Ну, покажи, покажи мне её! Ведь у тебя же есть её картинки.
     Алекс закопался в своих карманах, ничего не нашёл; сдвинул наши тарелки в сторону и спроецировал на освободившееся место на столе  цифровую картинку с наручных часов.
     Примерно так я и предполагала. Очень милый ребёнок, но ничего особенного. Танцевальное движение в каком-то национальном костюме. Пластична, но наивно пластична, с неестественно вытянутой шейкой, с заученной улыбкой на хорошенькой мордашке. Может, она и будет когда-нибудь погибелью для мужского населения планеты, но именно что когда-нибудь, а не сейчас.
     - Алекс, во-первых, что касается тебя: навскидку я не вижу в тебе педофила. Если у тебя всё-таки есть опасения относительно этого, приходи ко мне на приём - разберёмся. Теперь что касается Динарочки: скорее всего, ты видишь в ней то, что будет, но не то, что есть сейчас. Волнуешься – усиль охрану, но не сходи с ума. Я тебе объективно говорю: для этого нет причин.
     Алекс щёлкнул кнопкой часов, картинка исчезла. Обиделся ли он, что я не оценила его сокровище? Вроде, нет.
     После турков мы пошли к арабскому павильону,  заказали себе кофе. Пили его и говорили уже о Форуме, о его постоянно изменяющейся структуре, о новых задачах, которые ставит перед психологами время. Здесь Алекс был уже в своей стихии. Рассказывая, он горячился, досадливо морщился, смеялся, надвигался на меня, пытаясь не только донести до меня свою точку зрения – свою правоту, - но и заполучить меня в свои союзники. Попасть в плен его обаяния было нетрудно – настолько он был эмоционален и заинтересован в собеседнике. Он мог бы быть очень хорошим
практикующим психологом, именно из-за этой заинтересованности, а ещё потому, что  умел не только говорить, но и слушать. Вот эта способность мгновенно переключаться в диалоге с фазы говорения в фазу слушания свидетельствует о высоком интеллектуальном уровне индивидуума и идеальном психическом здоровье. Как хорошо, что мы с ним встретились и поговорили. Из-за своего предубеждения к политике и к политикам – а Алекса я воспринимала частично как политика – я не знала, насколько он умён. А ведь общаться с умными людьми чертовски приятно.
     Алекс даже подбросил меня на своей машине к консультации, так что у меня ещё осталось время и для статьи, и для мыслительного процесса, и для меланхолии.

     Четверг

     Сообщение Агнес я прочитала, встав на следующее утро пораньше, чтобы приготовить для нас с Мириам завтрак по случаю появившейся возможности совместной трапезы. А если короче: я встала, когда Мири ещё спала, и прочитала свою почту. Доминику предложили место второго врача в сельской больничке, а для проживания – полдома в том же селе с кухней и двумя комнатами. Эмоциональная приписка Доминика была тут же: «Кира, у меня есть работа!!!» Ма написала, что заедет в Москву, чтобы отдать машину и забрать некоторые вещи, и займётся обустройством жилища.
     Я прослезилась не зная от чего. От того, что мы всё-таки расстаёмся? Или от эмоциональной приписки Доминика? Подумав, решила, что расстояние – не большая беда. Ведь мы всегда будем на связи и приехать я к ним тоже смогу, как только захочу. А вот этот вскрик Доминика…. Милый, наконец-то. Сколько он ждал, сколько он страдал оттого, что живёт не на свои средства. Никакие мои уверения и уверения ма, что для его страданий нет никаких причин, что мы – это одно целое, поэтому счёты предъявлять друг другу нелепо, Доминика не успокаивали. Между строк ма я поняла, что должность им предложили обоим, на выбор, как они сами решат. Значит, ма уступила её Доминику.
     Я тут же ма и ответила. Что страшно им завидую, а особенно ей, потому что она теперь сможет стать деревенской хозяюшкой, ходить гулять в лес или на речку (а может, на озеро – что у вас там есть?), ходить босиком по деревянному полу (ведь у вас там деревянный пол?), наконец-то завести собаку или кошку, а может, и обоих. Велела целовать Доминика и пообещала закатить банкет, как только мы встретимся.
     И тут же начала рисовать в своём воображении радужные перспективы: как мы с Мириам закатываемся к ма и Доминику на Новый год к ним в деревню – с подарками, с вкусняшками. Как мы идём с ма гулять по деревенской дороге, заметённой снегом. А ветер задувает нам за воротники, мы заботливо поправляем и потуже затягиваем друг другу шарфы, и ма рассказывает мне, какую замечательную книгу она нашла недавно в деревенской библиотеке, как «офранцузился» Доминик…
     Проснувшаяся Мириам отметила эту новость танцем дикаря с острова Вуги-Дуги.
     Кофе мы пили на веранде – на нашем балконе. Мы сидели на диванчике, укутавшись в пледы – было ещё по-утреннему прохладно – и думали, куда бы нам сегодня пойти. В зоопарк Мири идти не пожелала – неприятные воспоминания детства, когда мама, желая в выходные побыть одна, выставляла их с отцом, и он понуро тащил её,
маленькую,  то в зоопарк, то просто гулял с ней по улице.  Молча, погружённый в свои невесёлые мысли.
     - А с кем у тебя были отношения лучше – с мамой или с отцом?
     - Лучше спросить, с кем у меня были отношения хуже. С мамой. Я отца не раздражала – он просто не замечал меня. А маму мы раздражали оба. Ну, в первую очередь, конечно отец. Встал из-за стола и не задвинул стул – и она ногой отшвыривала этот стул. Что вот он опять ссутулился – смотреть противно.
     - Она его просто не любила. Известная формула: когда человека не любишь, в нём всё не нравится.
     - Ну, а мне заодно попадало. И главное, конечно, за похожесть.
     - Они, кажется, расстались – ты рассказывала?
     - Как только я ушла из дома.
     - А кто ушёл – отец или мать?
     - Отец. Уехал в Индию, к родственникам со стороны отца.
     Мы впервые говорили с Мириам о её семье. Раньше она всегда замыкалась, переводила разговор на другую тему, однажды прямо сказала, что ей неприятно всё это вспоминать. А теперь вот заговорила. Это не значит, что боль её прошла. Просто фон стал другим. Когда есть тыл, а у неё появился тыл, то можно начинать перерабатывать психологические травмы. Когда тыл расшатан или его нет, то это две психологические травмы и когда ты работаешь над одной, другая болит ещё сильнее, потому что от неё отвлечено внимание и она разгуливается. Получается, что ты начинаешь лечить одну болячку, а в это время другая выдвигается на первое место. Ты бросаешь первую, принимаешься за вторую, и тут первая опять разрастается и опять занимает всё болевое пространство. Такие «качели», как я их называю. Есть, есть методики для работы и над двумя, и над тремя болевыми очагами одновременно. Если связать их причинно-следственными связями. 
     Но я до сих пор не трогала Мириам, щадила её, хотела, чтобы она обрела  покой. У нас ведь была такая возможность – ждать. Ждать, когда она сама захочет говорить. Вспоминать, говорить – значит, перерабатывать свои психологические травмы. И вот пришло её время.
     - А мама? Она осталась совсем одна?
     - А она и не была одна. Она ведь меня не стеснялась – когда отец был на работе, то на свидание уходила, предварительно созвонившись, то часами сидела в чате, опять же со своми поклонниками.
     - А она не работала?
     - Она не только не работала, она и дома ничего не делала.
     - Почему же она так накаляла обстановку? А если бы отец раньше ушёл?
     - Значит, чувствовала, что не ушёл бы. Брать меня с собой он не хотел, а с ней оставлять не решался. Наверно, так.
     - И что же с ней стало? Если она ничего из себя не представляла?
     - Почему ничего? Она была очень красивой, да она и сейчас красивая.
     - А где ты её видела?
   
      - Я её два года назад видела. Пришла к нашему дому…. Мне нужно было кое-что забрать из квартиры, у меня там была захоронка в ванной, она про неё не знала. Я ждала во дворе тогда. Часа три ждала, когда она уйдёт из дома. Тогда и видела.
     - А сколько ей лет?
     - Она меня в шестнадцать родила, вот и считай.
     - А с её родителями – своими бабушкой и дедушкой -  у  тебя был контакт?
     - О-ох! Кир, нет у меня никого. Она со своми родителями не общалась. Папин отец растворился в просторах Вселенной – он только его родственников в Индии нашёл. Он мне сбросил на мой адрес всю информацию, мол, если мне некуда будет пойти, чтоб я к ним приезжала.
     - Вот видишь! Отец думал о тебе.
     - Мало, мало, Кир, думать. Он мог меня забрать от матери и сам воспитать. А он предпочёл дождаться удобного момента и смыться, не беря на себя вообще никакой ответственности.
     - О, детка, я могла бы тебе рассказать, что не всё так однозначно, как кажется на первый взгляд. Что он тоже мучался с твоей матерью, что эти мучения заслонили от него твои мучения. А, возможно, что он был и трусоват. Да, да. Как ты собираешься его судить, за что? За то, что он родился таким, каким родился? Но я не буду тебе этого всего рассказывать, по одной простой причине – ты  всего этого не услышишь. И все мои такие разумные, логичные доводы можно уже сейчас выбросить на помойку.
     - А что же делать?
     - Как лечиться? Правдой.
     - Правдой? Как?
     - Как скальпелем – радикально. Мы все находимся в плену стереотипов, и это объясняет наши поведенческие реакции. Вот один из них: мать и отец – существа высшие, мы им всем обязаны и должны им поклоняться всю жизнь, как божкам, и всё безропотно принимать.
     - Чушь! Я так не  думаю.
     - Не думаешь, но мыслишь по этому стереотипу. У тебя болит твоя рана ещё и потому, что твоё поведение находится в прямом противоречии с этим самым стереотипом.
     - Ты имеешь в виду, что я ушла из дома и сама же считаю это неправильным?
     - Примерно так. В глубине души.
     - И как это поправить?
     - Во-первых, понять, что твоей вины в несложившихся отношениях с родителями нет.
     - Хорошо, нет. А почему? Ведь я была строптива, груба, неласкова.
     - Да неважно, какой ты была. Потому что отношения с детьми устанавливают родители, а не наоборот. Поэтому они и несут ответственность за все возможные последствия. За твою неласковость, грубость и так далее несут ответственность твои родители.
     - Удобно.
     - Я серьёзно, Мири. Родители устанавливают отношения с детьми, когда те находятся ещё в младенческом возрасте. У детей нет никаких шансов что-нибудь изменить или установить по-своему.
     - А как же быть с истиной, что мать подарила своему ребёнку жизнь?
     - Ты уверена, что твоя мать родила тебя именно с этой целью – подарить тебе жизнь?
    Мири грустно покачала головой. Я продолжала:
     - Я тоже так думаю. Ну, допустим: не думала об этом, но подарила.
     Мири кивнула.
     - Но знаешь, что мне сказала однажды ма, которая не пожелала избавляться от меня именно с целью подарить мне жизнь? Она сказала, что никогда в жизни не потребовала бы от меня благодарности за этот дар жизни, потому что сознаёт, что родила меня на страдания. Жизнь – это ведь не сладкая конфетка. В ней всегда приходится страдать. Она считает, что мать рожает ребёнка на страдания, при этом у ребёнка нет права выбора. Его никто не спрашивает, а хочет ли он родиться в эту жизнь.
     Мири опять покачала головой:
     - Я всегда говорила, что Агнес ужасно умная. Ты сказала «во-первых», а есть ещё и «во-вторых»?
     - Есть. Во-вторых, всякие отношения взаимны. Я повторяю – всякие.  Ты можешь себе представить, что считаешь кого-то своим другом, кто тебя  другом не считает?
     - Да нет, конечно.
     - Как же ты можешь относиться как к матери к женщине, которая не относится к тебе как к дочери? Или к отцу, как к отцу, если в нём отцовские чувства так и не проснулись?
     - По мне, Кир, это уж чересчур радикально. И это при том, что я с тобой согласна.
     - То есть ты согласна, но не уверена, что это так?
     - Я не могу это объяснить. Ты сокрушаешь какие-то основы.
     - Я ломаю стереотипы, если они делают людей несчастными. Причём, с обеих сторон. Несчастны все – ты понимаешь это? Ты несчастна, потому что  страдаешь от этих отношений, не решаясь в своём сознании поставить на них крест. Твоя мать несчастна, потому что она же считает, что она – мать – и вот такая незадача: дочь не удалась. А она не мать! От одного факта рождения ребёнка женщина не становится матерью. И если бы она это поняла, она перестала бы страдать.
     - Ты всё время говорила о другом. О любви, о том, что без неё  не прожить, что любовь начинается в семье, - по лицу Мири текли слёзы, текли не останавливаясь.
     - Говорила и буду говорить. За то, что родители не любили своего ребёнка, с них ещё спросится. Это действительно самое большое несчастье. Но если её нет, Мири?! Если нет любви, а ты уже выросла?
     - И что?
     - Брать свою судьбу в свои руки. Но прежде всего ты должна сказать себе, что ты ничего не должна своим родителям, ты даже не должна относиться к ним как к своим родителям, потому что они не относятся к тебе как к дочери. Всякие отношения взаимны.

     Я резала действительно, как скальпелем, по живому. Мири заливалась слезами. Она не всхлипывала – просто по её лицу текли слёзы и капали на майку, на плед. Я крепко держала её за руку. Я намеренно не говорила ей того, за что она сейчас, спасая свои стереотипы, может ухватиться, как за соломинку. Я не говорила ей, что дети любят своих родителей безусловно, что они рождаются с этой любовью, которую родители ещё не заслужили, но могут заслужить. Бог даёт им этот шанс, даже самым бесталанным даёт. Родители Мириам этот шанс упустили. Ведь она плачет сейчас по этой несостоявшейся любви между ней и матерью, между ней и отцом. Плачет о том, что могло бы быть, но не состоялось. Мне только нужно сдержаться и не обнять её. Потому что сейчас она меня оттолкнёт. Потому что это я сейчас ставлю крест на этой любви.
     И ещё одного я ей не скажу: она будет искать эту любовь всю жизнь.
    
     Так незаметно прошло два часа. Меня к концу нашего разговора тоже развезло, и Мири, детка, начала меня успокаивать. Я, в свою, очередь, начала вытирать её слёзы. Потом мы, не придумав ничего лучшего, поехали в город утешаться. Купили себе по платьицу, Мири покороче, я подлиннее, но очень красивое: на чёрном фоне с белыми проблесками крупные красные и зелёные цветы. Мы решили не снимать обновки, а так и пойти гулять по городу. Пришлось купить ещё и подходящие туфли. Результат превзошёл все ожидания. Один парень так долго оглядывался вслед Мириам, что сбил в итоге стенд с сувенирами, стоящий перед магазином. В кафе, куда мы зашли пообедать, нам подарили каждой по розе, а когда я собралась расплатиться, хозяин отказался, было, брать с нас деньги, бормоча что-то про «такую честь», но я настояла. Я не люблю быть должной. Мири молча наблюдала за этой сценой и, надеюсь, поняла её правильно.
     После того, как мы вскружили голову полгорода, мы вернулись домой полностью удовлетворённые. Мири помогла мне собраться и проводила меня на станцию экспресса. Я не хотела, чтобы она провожала меня на вокзал. Мне нужно было побыть одной, подумать, сосредоточиться. Завтра мне предстоял трудный день в Сочи, и мне нужно было настроиться на него.

      Я спокойно доехала до вокзала, походила по вокзальным магазинам и за двадцать минут до отправления «воздушки» зашла в свой вагон. План у меня был такой: бросить под сиденье свою сумку, в которой, кроме траурной одежды для похорон да планшета для работы, ничего не было,  пойти в вагон-ресторан и дождаться времени, когда можно будет спокойно лечь спать, не затрудняя себя общением с соседкой – душевных сил на это, после сегодняшнего разговора с Мири, у меня не было.
     Но моё двухместное купе было пустым. Я спросила стюарда, ожидать ли мне соседку, и получила ответ, что купе находится в моём полном распоряжении до Ростова. И только от Ростова до Сочи, всего  два часа, я буду делить купе с моей соседкой. Эта перспектива меня воодушевила. Я не только всю ночь буду одна, но я смогу и выспаться, потому что в Ростов поезд прибывает в семь часов.
     Я всё-таки отправилась в вагон-ресторан, заказала себе салатик и лёгкого белого вина, отпраздновав таким образом моё отправление в пусть грустное, но всё-таки
путешествие.
     Ресторан постепенно заполнился. Публика была в основном отпускная – с детьми и прочими домочадцами. Одна семья ехала в полном составе – папа, мама, двое детей, мальчик и девочка, в возрасте примерно шести и десяти лет, а также бабушка с дедушкой – родители , судя по всему, со стороны папы. Богатенькие, решила я про себя. Дети возбуждённо бегали от окна к окну, взрослые пытались их вылавливать, смеясь, те отбивались и угомонились только, когда принесли заказанный ими ужин. «Деловых» пассажиров, к коим относила себя и я, была примерно половина. И это понятно: время – деньги. «Деловых» мужчин и женщин было приблизительно поровну. Многие принесли с собой на ужин планшеты и ели, не отрывая от них своих взоров, чего я намеренно избегаю. Потому что боюсь развития какой-либо зависимости.
     Я признаю зависимость только между людьми, одного человека от другого. Человек – существо социальное, и «гуманная» зависимость для меня лишена патологии, потому что именно она делает из скопления людей человеческое сообщество. Любое отвлечение от этого, перенесение центра тяжести зависимости на другие объекты нарушает связи в человеческом сообществе, связи между людьми. Сообщество перестаёт существовать, распадается  на отдельные субъекты и постепенно гибнет, потому что уже не в состоянии решать задачи не автономного, а коллективного существования.  Я раньше не могла понять, а почему гордыня – смертный грех. А именно поэтому. Человек выделяет себя из сообщества, вычленяет себя из него. Один, другой, третий – мотивов несколько. Некоторым кажется, что они приближаются таким образом к Богу. Это манит. Почему? Хочется власти? Да, её, а ещё хочется бессмертия, потому что Бог – синоним бессмертия. Другие, вычленяя себя из сообщества, перестают обращать внимание на свои недостатки (потому что это другие обращали их внимание на эти недостатки) и сосредотачиваются только на своих достоинствах, гипертрофируя их. Начинается деградация, если человек, конечно, не гений. Но сколько их, гениев, среди нас?
     Да, гордыня нарушает связи в человеческом сообществе. Ну, а если подумать так: ну и ладно, ну и пусть себе нарушает? Если отвлечься от гибели этого самого сообщества? Но ведь есть ещё такие вещи, как коллективный разум, коллективное сознание. Именно коллективный разум – кухня научных и прочих открытий. В мыслительном процессе  миллионов умов  рождается  мысль, кристаллизуясь почти одновременно в нескольких головах. Менделееву приснилась периодическая таблица химических элементов, которая почти в то же самое время пришла в голову немцу Майеру. Практически у всех великих открытий несколько соавторов.
     О коллективном сознании и его роли (положительной и отрицательной) в развитии человечества можно рассуждать долго. Но то, что его надо беречь – это совершенно точно. Всё важное для человечества приходит именно через коллективный разум и коллективное сознание. Поэтому все эти отвлекаловки в виде электронных носителей, игрушек и прочего я не одобряю и сама ими не увлекаюсь.
     Народ, отужинав и насладившись первым отпускным (или свободным) вечером, разбрёлся по своим вагонам. Я тоже вернулась в своё купе. Стюард в моё отсутствие приготовил для меня постель – за окном было уже совсем темно. В «воздушке» смотреть в окно всё равно неполезно для зрения, из-за бешеной скорости движения
поезда, поэтому окна  либо занавешены, либо закрыты полупрозрачными фотографиями с красивыми пейзажами. Я опустила ещё и ночную шторку, включила настольную лампу и устроилась с планшетом за столом.
     Открыла собранную за последние дни информацию о «семье», как я её для себя обозначила. Эта семья упустила шанс стать для меня семьёй, поэтому и существует сейчас в кавычках.
     Похороны назначены на 11 часов – я успеваю идеально. Придётся взять машину напрокат – так я буду более мобильна и независима.
     Данько – фамилия небезызвестная. С каким знаком – «плюс» или «минус» - здесь мне помогла разобраться местная пресса. Дед отошёл сейчас на задний план – выдвинул на своё место  сына – моего дядю по имени Кирилл. Сфера деятельности – недвижимость. Клондайк, так сказать. Несметное богатство, влияние в политических кругах. Сейчас это всё в руках Кирилла, дед обеспечивает ему тыл. В руках-то в руках, но на бумаге всё принадлежит Данько-старшему. Кличка, или прозвище – Великий Скупой. Это и есть движущий мотив – патологическая жадность. Всё остальное перед этим меркнет. Не любит не только дочь, но, вероятно, и сына. Тот для него теперь – только инструмент для дальнейшего обогащения. Деду – восемьдесят лет, бабушке исполнилось семьдесят семь. Фотографий я намеренно не открывала – чтобы они не отвлекали меня от создаваемого мной в сознании образа. Дед владеет в настоящее время восемнадцатью процентами гостиниц и пансионов в Сочи и в Мацесте. Но на достигнутом не останавливается: планирует перестроить дом, в котором он жил с женой, в дорогой эксклюзивный отель. Почему не сделал этого раньше? Этот дом был бабушкиным приданым, принадлежал только ей – так был составлен брачный договор – и не мог быть использован ни в каком другом назначении.
     С чего вообще началось богатство? С бабушки. Дочь четы дорогих адвокатов; планировалось, что она пойдёт по стопам родителей. Она уже поступила в университет после блестящего окончания школы. И тут на горизонте возник небогатый, незнатный Даниил Данько, без связей, с каким-то неопределённым инженерным образованием, из маленького украинского городка. Зарабатывал без затей: возил товары из Украины в Россию и из России в Украину небольшими партиями. Продавал маленьким лавкам, каждый червонец откладывал.  Очень хотелось закрепиться в Сочи. Как? Через женитьбу. Как ему это удалось проделать с бабушкой, летопись умалчивает. Почему она так и не стала преемницей дела своих родителей, почему не закончила университет, почему превратилась в затворницу – примерно можно понять. В войне между родителями жены, пытавшихся освободить дочь из рабства, и Даниилом Данько победил Даниил Данько.
     Глава «дочь» в летописи отсутствует. Совсем. Зато есть глава «сын». Видный молодой человек женился на дочери главы местной администрации. Есть дочь и внук. Живут в Мацесте. Жена большую часть года проводит за границей. Ещё Кирилл ухаживает за престарелым отцом. Бред какой-то! Он что, сиделку нанять не может? Видимо, все деньги состредоточены в руках отца, а тот, очевидно, считает блажью таким образом выбрасывать деньги на ветер.
    
     Уф! Я отодвинула от себя планшет. Было ощущение, что прочитала какую-то жутко тоскливую книгу. Но зато я составила для себя образ деда и образ дяди. Но образ бабушки не вырисовывался. На его месте были только вопросы. Какой она была? Как ма – кристально чистой и жертвенной? Почему тогда служила дьяволу? Позволила собой манипулировать? И на запрос «причина смерти» пришёл ответ «тяжёлая продолжительная болезнь» - обычный штамп.
     Я снова подвинула к себе планшет, начала шерстить форумы. На двенадцатой странице, где информация становится совсем уж сбивчивой, наткнулась на неожиданный ответ некой Медички: «Да она в нашем заведении по полгода проводила. Депрессия. Несколько раз пыталась покончить с собой. В этот раз, значит, получилось». Вот тут пазлы начинают складываться. Чувствую себя немного жутковато, но ищу дальше. Но в форумах уже ничего не нахожу. Остальная информация, видимо,  настолько дискретная, что её нужно искать через архивные материалы психологов, работающих с пациентами, страдающими депрессией. Такие врачи есть в каждой психиатрической клинике. Прохожу через два закодированных шлюза – хорошо, что у меня есть доступ, именно потому, что мои подопечные подвержены депрессивным состояниям. Открываю одну папку за другой. Нашла наконец. Странно, почему она содержалась в психиатрической клинике не в Сочи, а в какой-то Ордынке? Ого! Первое пребывание в клинике Клавдии Данько датировано 2024 годом. Годом моего рождения. Диагноз – депрессия. Список длинный – направление на лечение выписывалось почти каждый год. Лишь одно небольшое дополнение через несколько лет после первого поступления – склонность к суициду.
     Значит, правда. Значит, это был её способ борьбы. Всё равно не понимаю. Почему не бросила всё и не уехала? Но депрессия – это когда уже ничего не хочется. Ни бороться, ни менять что-либо, ни жить. Есть только одно желание – перестать быть.
     Удалось ли поспать – не знаю. Было какое-то забытьё, слёзы, принесшие успокоение, и приснившаяся под утро улыбка ма.   
    
     Пятница

     Ровно в семь, по расписанию, в купе вошла моя попутчица – молодая женщина лет двадцати пяти, ехавшия в Сочи на международный конгресс по альтернативным источникам энергии. Она прилегла, чтобы поспать ещё хоть часочек – и заснула! Вот что значит молодость, подумала я. Приняв душ и выпив кофе в купе у стюарда, я переоделась в чёрные брюки и чёрную шёлковую блузку с редкими цветными вставками, перевязала свою копну волос чёрной шёлковой косынкой и, как только поезд остановился в Сочи, первой выскочила на платформу – прямо в солнце!
     Главной достопримечательностью города Сочи было солнце. Оно отражалось в каждом окне, в каждой блестящей детали зданий, машин, городских памятников, а море, когда я выехала  к нему на взятой напрокат машине – ослепило меня солнечными бликами, опьянило памятным с детства запахом йода и водорослей, а неестественная бирюза неба, фиолетовость магнолий и розовость рододендронов – краски, нетипичные для средней полосы – примирили меня с городом, который я раньше отвергала, потому что он когда-то отверг ма.
     Я никогда раньше не была в Сочи, но настолько дотошно изучила его карту и маршруты, по которым должна сегодня проехать, что не испытывала никаких
затруднений и по пути любовалась им – городом, который мог бы стать и моим, не вмешайся в его и в мою судьбу не совместимые с любовью страсти.
     Я не поехала к дому, в котором родилась и выросла ма. Зато я поехала к её школе, посмотрела, где находится её любимый дендрарий, нашла старенькое здание курортной поликлиники, где ма, учась в старших классах, проходила практику в летние каникулы – уже тогда решила, что непременно станет врачом. Потом опять выехала к пляжу и наскоро позавтракала в маленьком кафе прямо на причале, от которого отходили прогулочные катера.

     На городское кладбище я приехала ровно в одиннадцать. Стоянку возле главного входа нашла с трудом – всё было забито дорогими машинами. Каждая клеточка во мне дрожала. Я сжимала зубы, пытаясь сдержать мандраж, но меня колотило, как в лихорадке. Когда я проходила мимо кладбищенского цветочного магазина, меня вдруг осенило, что я совершенно забыла о цветах. Я зашла в небольшое помещение, заставленное вазами с розами, лилиями, тюльпанами, и тут я растерялась: какие цветы любила моя бабушка при жизни? Я ведь совсем не знала её. Подумала о ма. «Хризантемы пахнут опавшей дубовой листвой. Они пахнут терпко и очень по-настоящему», - сказала она как-то. Хризантемы? Я огляделась. Между пышными букетами роз и венками, расставленными у стен, где-то в углу стояло ведро с белыми, жёлтыми и фиолетовыми хризантемами. Я протиснулась к этому ведру и выбрала одну ветку белых хризантем. Ветка была длинной и пышно усеянной цветами.
     У ворот я назвала служителю фамилию Данько. Тот быстро и странно взглянул на меня, подробно объяснил:
     - Идите по главной аллее примерно триста метров, потом поворачивайте к стене, направо, а там и увидите.
     Я поблагодарила и двинулась вперёд, по-прежнему пытаясь бороться с охватившим меня ознобом. Толпу в чёрных одеждах я увидела издалека, приблизилась к ней и остановилась за спинами. Там, впереди кто-то проникновенно что-то говорил, слов было не разобрать. Оратора сменил женский голос с металлическими нотками.
     Мой озноб прошёл, он сменился странным состоянием. Как будто меня кто-то обнял. Чувство было необъяснимым и великим. В этом чужом для меня городе, в незнакомой толпе я была не одна. Меня кто-то держал на весу, утешая и согревая любовью. Я захотела посмотреть на неё – на ту, чья душа нашла меня и узнала. Я тихо извинилась перед стоящей впереди меня спиной. Мужчина обернулся и посмотрел на меня так же быстро и странно, как давеча служитель на входе. Мне были неинтересны их загадки, я хотела пройти к той, которая ждала меня впереди – ждала и наконец дождалась. Толпа мгновенно расступилась передо мной, и через образовавшийся людской коридор я пошла на встречу со своей бабушкой.
     Рядом с гробом на стуле сидел суховатый старичок в очках, но он был мне не интересен. А в гробу лежала она – Клавдия, копия Агнии. Её густые волнистые волосы были совсем белыми, и если бы она постриглась коротко-коротко, то стала бы похожей на одуванчик. Её тонкий лик, который она передала дочери, а потом и мне, был светел и спокоен. Я наклонилась к этим волосам, они пахли совсем, как у ма – степными травами, полынью.
     «Ба», - подумала я, и она услышала меня – её объятия как будто улыбнулись. Рядом кто-то завыл на высокой ноте, но мне было всё равно. Мне трудно было думать связно, а ей и не нужны были мои слова и мысли – она хотела меня чувствовать. И вдруг одна мысль выкристаллизовалась: я – её продолжение, её бессмертие.  «Ты действительно этого хочешь?» - подумала я, и её объятия опять улыбнулись. Я улыбнулась ей в ответ.
     Крик рядом с гробом замолк и перешёл в захлёбывающиеся рыдания. Я выпрямилась, но видела по-прежнему только её. Я не удивилась бы, если бы мы улетели  отсюда вместе – такими ликующими и сильными были её объятия. Но кто-то осторожно обнял меня за плечи и прижал к себе. Я сразу узнала её – по теплоте рук, по полынному запаху волос. Клавдия и Агния держали меня.
     Я тоже научусь держать.  Если вся моя жизнь была преддверием тому, чтобы научиться держать своё бессмертие, значит, я научусь этому.


Рецензии