Кафе 1930

Во время чтения рекомендуется слушать одноимённое произведение Астора Пьяццоллы в исполнении гитары и флейты.



        Каждый вечер, в одно и то же время, Он садился за круглый стол в самом дальнем углу полутёмного зала старого маленького кафе на окраине города. Заказывал чашку эспрессо, хрустящий круассан с начинкой из сливочного крема и начинал ждать. Она приходила на полчаса позже, чем Он. Точнее, Она не знала, что Он начинал ждать её раньше, чем Она приходила,  на полчаса. А ещё точнее, Она вообще не знала, что Он её ждал.
Впервые Он увидел Её месяц назад. Просто зашёл в кафе со странным названием, выбрал местечко понеприметнее, заказал кофе и круассан и не спеша принялся планировать завтрашний день. Он многого ожидал от завтрашнего дня. Пожалуй, слишком многого.  Но Он имел на это право. Его проект был не просто одобрен, но и назван самым оригинальным за последнее время. «Неожиданный, новаторский, обескураживающий новизной и  креативностью решений», - так отозвался о Его работе босс. На завтра была назначена встреча с генеральным, а там, если повезёт,  — новая ступень в карьерной лестнице, до сего момента казавшаяся недосягаемой вершиной, почти такой же, как луна на нежном осеннем небосводе.
Он жил тогда в спальном районе крупного индустриального города. Снять квартиру ближе к офису, находящемуся в самом центре, было финансово нереально. Он и сам не особенно любил шумный деловой центр с его клиническими пробками, загазованностью и почти полным отсутствием зелёных насаждений. Правда, добираться до работы приходилось порядка часа в душном метро, но это Его нисколько не смущало. Он вообще превосходно ладил с дорогой и общественным транспортом: Его не вгоняли в депрессию толпы напряжённых невыспавшихся людей, спешащих на работу, заторы на эскалаторах и вечно отдавленные ноги. Он очень любил наблюдать за лицами тех, кого почти со стопроцентной гарантией больше никогда не увидит. Эти наблюдения приводили иногда к удивительным метаморфозам, о которых те, кто становился их причиной, даже не подозревали. Он наделял своих невольных собратьев по временному быстро мчащемуся пристанищу чертами, может быть, никогда им не присущими, мысленно вписывал их в события, вряд ли случавшиеся в их жизнях. Так Он объяснял мутные взгляды, сутулые плечи, глубокие складки на переносице. В Его воображении разыгрывались драмы и трагедии, рушились внутренние миры, воздвигались каменные глыбы равнодушия, раздирали нежную почву душИ огненные лавы ненависти, разлагали сердечную ниву смердящие болота мести. Это были такие  истории, что, возьмись Он их записывать, урвал бы добрую половину читательской массы среди домохозяек и офисного планктона. Однако все эти сражения происходили в Его голове в устном порядке. Одно время Он пытался что-то записывать, какие-то наблюдения или ещё что-то в подобном роде, только на бумаге это выходило плоско и уж слишком по-детски. Поэтому Он бросил эту затею и больше к ней не возвращался.
В тот памятный день, когда босс пообещал Ему всё, что будет угодно Его скромной на запросы персоне, если генеральный одобрит проект, Он и увидел её впервые. Сидя в укромном уголке за одноместным столиком, Он с немыслимым удовольствием похрустывал  круассаном, шумно припивая его очень горячим эспрессо. Она вошла неслышно, как тень. Она вообще была похожа на тень: не сказать, что высокая, но складывалось ощущение, что Ей равномерно и очень долго придавали форму восковой свечи; Её словно вытягивали до состояния полупрозрачности и какой-то искусственной хрупкости. Вот уж действительно, дотронешься и - сломаешь. Она села за такой же, как и у Него, одноместный столик у противоположной стены. Официант робко склонился к Ней, Она, едва повернув голову, что-то произнесла, официант на мгновение замер в почтительном поклоне и ретировался. Она сидела к Нему спиной, но Он не мог оторвать от Неё взгляд. Спина, тонкая и острая, как игла, была обтянута шёлком какого-то непонятного оттенка: что-то не очень тёмное, мерцающее в полумраке, как чешуя диковинной рыбы. На голове, спрятав волосы, возлежал берет крупной вязки цвета старого мёда. Ему вдруг очень захотелось свободным движением руки снять этот берет и посмотреть, как густыми тяжёлыми волнами разольются по Её острой спине тёмные волосы. Пожалуй, вот с этого странного желания, о котором Она  понятия не имела, и начался у Него роман с Её тенью. Тень была живее, плотнее, чем хозяйка. Конечно, виной этому был неровный свет, колебания воздуха от то и дело открывающейся двери и мелькание официантов, нарушающее целостность тёмных контуров. Поэтому тень дышал, пульсировала, манила.
В тот момент, когда Ей принесли кофе, на крохотную эстраду вышли двое: маленькая женщина с флейтой в детских руках и высокий стройный мужчина в парусиновых брюках и белых теннисных туфлях на босу ногу. Он прижимал к груди чёрную блестящую гитару. По залу запорхали аплодисменты: видимо завсегдатаи этого кафе хорошо их знали. Оба коротко поклонились, мужчина сел, поставив одну ногу на низенькую скамью, и зазвучала музыка. Гитара посылала нежные прозрачные волны каждому, кто был готов им отдаться, они убаюкивали, удерживая сознание на поверхности, они давали расслабиться, но не забыться, они не разбивались о душу, как об одинокий морской утёс, они ласкали подножие его одиночества, превращая его в обволакивающий покой. Зажурчала флейта. Её мелодия была мягкой и душистой, как белые барашки на верхушке волны. В этом журчании было что-то наивное, детское и немного женское. Это было похоже на то, как утром в ладонь улыбается девушка, вспомнив сон, который подарил ей встречу с кем-то, томящим её сердце. Сочетание, переплетение двух мелодий, двух разных голосов, создавали ощущение щемящей нежности. Он посмотрел в Её сторону. Она слегка наклонила голову к левому плечу. Наверное, прикрыла глаза, - почему-то подумал Он. Наверное, светло и таинственно улыбается. Чашка кофе дымилась перед Ней совсем не тронутая, Она даже не подняла руки с колен. Она сидела, тонкая, острая и недвижимая, предоставляя возможность своей тени жить самостоятельной жизнью, словно боялась ограничить её свободу. А та под лёгким колыханием воздуха и  бьющегося ночным мотыльком света, раскачивалась из стороны в сторону в такт музыке и казалась ему совершенно счастливой. Он улыбнулся. А моя тень, интересно, так же себя ведёт? - подумалось Ему. Он слегка повернул голову и искоса посмотрел на пол. Да нет. Его тень была самой обыкновенной тенью двадцатидевятилетнего инженера на пороге карьерных изменений. 
Этот странный танец тени, не менее странная её хозяйка, полутёмный зал старого маленького кафе и тихая, переполненная едва заметными внутренними течениями музыка совсем вывели Его из состояния реальности. На некоторое время Он и думать забыл о завтрашнем собеседовании у генерального, о возможности резко изменить своё финансовое положение и социальный статус. Он смотрел на причудливо изменяющиеся контуры тени и острую неподвижную спину, Он вслушивался в себя, в приглушённое журчание речи немногочисленной публики и понимал, что вот сейчас, когда никуда не нужно торопиться, ни о чём беспокоиться, Он по-настоящему счастлив. Счастлив тем счастьем, которое желала Ему мама: чтобы душа, как цветок водяной лилии, спокойно покачивалась на чистой воде Его мирно идущей к неизбежному закату жизни. Только теперь, здесь, Он вдруг вполне ощутил нежелание суетиться, Он захотел долгий вздох и короткий шаг, чтобы всё то, что пролетало мимо него в процессе Его передвижения, наконец-то попало в поле Его зрения и задержалось там хотя бы ненадолго. Он смотрел на острую неподвижную спину и откуда-то знал, что её обладательница уже давно разгадала секрет такого вот настоящего счастья, именно поэтому Она, должно быть, часто бывает в этом кафе. Неслучайно официанты так почтительны к ней. Не той повседневной почтительностью, которая лежит в основе их суматошного ремесла, а той, которую рождает глубокое уважение и особый трепет.
Ему вдруг подумалось, что было бы неплохо подойти к Ней и пригласить на танец, пока музыка всё ещё раскачивала туманный воздух полутёмного зала, но тут же осёкся. Не только потому что в принципе не знал, как это осуществить. Ему было стыдно в этом признаться даже самому себе, но страх перед женщиной являлся одной из движущих сил его натуры. Сейчас Ему вовсе не хотелось беспокоить Её одиночество. Оно было каким-то правильным, нужным. Кто Он такой, чтобы нарушать что-то правильное и нужное. И потом, здесь, скорее всего, вовсе не танцуют. Поэтому Он сел поудобнее, закинул ногу на ногу, и завязал молчаливый разговор с такой открытой и живой тенью. Он расспросил её обо всём: о роде занятий её хозяйки, о преимуществах менять контуры и объёмы, о полуденном исчезновении и вечернем процветании. Тень оказалась отзывчивой и, не смущаясь, мягко отвечала на все вопросы то лёгким покачиванием головы, увеличенной громадой вязанного берета цвета старого мёда, то мерными движениями плеч, обтянутых шёлком неопределённого оттенка. Она давала ему те ответы, которые Он хотел слышать, отчего это общение для него было приятным, лишённым всякого напряжения, какое каждый раз Он испытывал при беседе с женщиной.
Музыка закончилась. Двое музыкантов коротко поклонились и сели за свободный столик возле самой эстрады. Гитарист налил флейтистке немного вина в конусовидный бокал. Она дотронулась до поверхности напитка кончиком языка и улыбнулась. То ли вину, то ли гитаристу. Он, перегнувшись через столик, бережно заправил ей за ухо выбившийся локон. Они отдыхали.
Острая спина вдруг дрогнула, тень, словно испугавшись, на мгновение съёжилась. Он напрягся. Она неторопливо поднялась из-за стола и, неслышно ступая, направилась к выходу.  Первое желание было подняться и прямиком последовать за уплывающим почти прозрачным  силуэтом, неважно куда, просто последовать. Он рванулся из-за стола, но с размаху ударился о собственный комплекс, испытываемый им при непосредственном приближении к реальной женщине. Рядом с ней, под давлением её, пусть и ласкающего, взгляда Он становился похожим на маленького ослика, которого впервые навьючили горой всякого неподъёмного груза. Что с ним делать, он не знал, а тащить его в гору — немыслимое дело. Поэтому он и топтался на месте, переступая крохотными копытцами, не понимая, за что погонщик так больно полосует кожаным хлыстом его шёлковую шкурку. Он знал, что это топтание непременно произойдёт, как только Он Её окликнет и Она повернётся к Нему своим таинственным, но без сомнения прекрасным лицом. Его парализовало собственное бессилие. Он явно ощутил в этой острой спине что-то странно родное, что-то далёкое, которое он однажды потерял. Этот мерцающий шёлк неясного оттенка, плотно сжимающий в своих объятьях тонкие плечи и лопатки, этот огромный берет скрывающий волны тёмных волос (хотя почему — тёмных?), эта недоступность лица, которое он так и не увидел, - всё это, казалось, вынесло на берег его скудного воображения из какой-то иной реальности. Не той, в которой он прозябал всё это время, считая себя вполне успешным, насколько это вообще возможно, а совсем иной, из которой приходят сны, иногда больше похожие на явь, чем сама явь. Он понимал, что сейчас уходит возможность чуда в его тусклой обывательской судьбе. Он это понимал, но ослик внутри него был не только несчастным, молодым и глупым. Он был ещё и очень упрямым. Медленно опустившись на стул, Он зажал ладони между коленями и просидел так почти до самого закрытия кафе.
Следующий день прошёл как в тумане. На презентации своего проекта Он выглядел неуверенным, потерявшемся, нервно поправляющим узел своего скромного галстука. Он  краснел и заикался. Но всё же проект был утверждён. В основном благодаря стараниям и коммуникативным изыскам босса. Тот, конечно, был Им недоволен, но, в конечном итоге, всё сложилось самым наилучшим образом как для Него, так для босса, и в целом для всего отдела. Но на протяжении презентации, тяжёлого молчания генерального и горячечной истерики босса Он думал только об острой спине, затянутой в шёлк непонятного оттенка, лице, которого не видел, о танцующей под звуки гитары и флейты тени. Ночью этот танец сводил его с ума, до предела раскачивая сознание, расщепляя рассудок на элементарные бестолковые частицы. Он пытался удержаться на грани назойливых низменных желаний, но когда это получалось, Его уносило в сторону разрушающей незатейливую душу Мечты. Он понимал, что до боли в глазницах хочет прикоснуться к острой спине, но отчего-то знал, определённо и окончательно, что этого никогда не произойдёт. Тем невыносимее становилось желание, тем недостижимей казалась Мечта.
Вечером Он, как обезумевший, помчался в кафе. Там царил всё такой же уютный полумрак. Эстрада пустовала, но стул и низенькая скамья для ноги гитариста ужа стояли посередине сцены. Его одноместный столик в дальнем углу зала, слава Богу, был свободен. Он бросился туда, как потерпевший кораблекрушение к  куску сломанной мачты, качающейся на поверхности всё ещё бушующего океана. Вежливому официанту заказал свой традиционный  гастрономический набор: очень горячий эспрессо и круассан с начинкой из сливочного крема. Отодвинув всё это к противоположному краю стола, Он облокотился и словно приклеился взглядом к нежно позвякивающей колокольчиком у притолоки двери.
Время шло, кафе заполнялось народом, всё больше среднего возраста и интеллигентного вида. Ещё недавно Он бы зашёлся от внутреннего трепета и моральной неуместности своего пребывания среди этих людей. Он считал себя серым мышонком, не способным ни на что значительное, а посетители заведения очень походили на профессуру Его университета: отведавшие горького плода жизненного опыта, но не утратившие достоинства в борьбе за сохранение человеческого облика. Он же к своим почти тридцати годам не нажил ни одной хоть сколько-нибудь глубокой душевной царапины, ни одной хоть немного стоящей трагедии. Но сегодня это Его совершенно не мучило. Он был всецело поглощён ожиданием встречи.
Только сейчас Он понял, что отчаяние измеряет время каким-то своим, совершенно особым способом. Оно делает секунды каменными глыбами, которые человек должен ворочать самостоятельно. Свободное течение времени — недоступная роскошь для отчаявшегося человека. А сейчас Он был переполнен отчаянием до предела. ОНА НЕ ПРИХОДИЛА! Самое страшное, что эта мысль рождала в голове ещё более жгучую, доводящую до сумасшествия: ОНА БОЛЬШЕ НЕ ПРИДЁТ! Сейчас он мог вынести всё, определённо всё, но только не это. ТОЛЬКО НЕ ЭТО! Откуда взялось в Его узкой груди такое огромное сердце, которое вдруг загудело, как колокол? Почему Ему стало страшно не от того, что оно может расколоть грудную клетку, прекратив его убогое существование, а от того, что ОНА УЖЕ НЕ ПРИДЁТ? Она, которую Он наблюдал немногим более часа, ни лица, ни образа мыслей которой и вовсе не знал? Он почувствовал, как холодный пот заструился между лопаток и по вискам. И в тот самый момент, когда отчаяние готовилось к последнему роковому прыжку, за которым следуют беспорядочные действия его жертвы, колокольчик над дверью звякнул и в зал вошла Она. Он уронил голову на руки.
Она неслышно прошла между рядами столиков и заняла то же место, что и вчера, спиной к Нему. Не поднимая головы с рук, Он наблюдал за ней из-под полуприкрытых век. Сегодня на ней было розовое платье из тонкой шерсти. Должно быть ангора. Затылок покрывал чёрный берет, не такой внушительный, как вчера, но опять не дававший Ему возможности рассмотреть Её волосы. Любительница беретов, улыбнулся Он. Любительница тайн. К Ней подошёл вчерашний официант, и вновь его лицо выразило очень искреннее почтение. Через минуту он поставил на Её столик чашку с горячим кофе и с поклоном ретировался.
Спина Её сегодня не казалась такой острой, как вчера. Может быть нежная ангорская шерсть давала такое ощущение. Что-то изменилось в ней. Она не выглядела такой уж несгибаемой. Розовое платье придавало мягкость всем Её контурам, и в Ней самой сегодня было что-то одобряющее и ободряющее. Он это почувствовал сразу, как только опустил свой взгляд на Её тонкие плечи.
На сцену вышли музыканты: маленькая женщина с флейтой в детских руках и высокий стройный мужчина в парусиновых брюках и белых теннисных туфлях на босу ногу. Он прижимал к груди чёрную блестящую гитару. Публика встретила их лёгкими аплодисментами и тёплыми восклицаниями, выкрикивая короткие странные имена. Должно быть, псевдонимы, - подумал Он. Флейтистка улыбнулась в полутёмный зал и помахала рукой. Кто-то, вероятно, откликнулся на её приветствие. Гитарист пожал плечами, сел и поставил ногу на низенькую скамью. И вновь началось гитарное качание. Только нынче эти волны были мягче и нежнее, чем вчера, они походили на лёгкое дуновение бриза. Тёплые гармонии и умелые руки музыканта создавали из звуков гитары подобие воздушной подушки: приляг, закрой глаза и отпусти всё, что тебя надрывает и мучает. Но флейта сегодня была острее и настойчивей. Её стеклянные звуки, словно сотни крохотных шипов, вонзались в сознание, сначала причиняя беспокойство, а затем, когда сцепление мелодии и душевного тела входило в фазу полного срастания, — томительную, бесконечную боль. Так болит сердце, когда оно тоскует. По какой причине этим вечером музыканты решили сыграть  музыку так, должно быть, останется загадкой.
Окончательно поверив в то, что Та, кого Он ждал, - здесь, Он успокоился. Тревога улеглась. Осталась одна нежность. Такая же, какой окутывала Её спину мягкая ангорская шерсть. Он лёгким поклоном поприветствовал Её тень. Та ответила, качнувшись в Его сторону, как свечное пламя. Он сказал Её тени, как скучал, как испугался отсутствия её хозяйки в зале, как подумал, что больше никогда не сможет поговорить с ней, да просто посмотреть, как она танцует, пока острая спина, такая желанная, но такая несгибаемая, неподвижно внимает звукам флейты и гитары. Тень словно засмеялась, как-то по-домашнему,  и Он улыбнулся.
Только сейчас Он понял, что здесь, в этом маленьком полутёмном зале, наконец, нашлось место и для Него, в общем-то бесприютного и никому особо ненужного. В Его квартирке на окраине города было холодно и одиноко, несмотря на то, что Он, по мере своих скромных способностей, всё-таки попытался создать нечто вроде уюта. Но ни время от времени обновляемые обои, ни качественные репродукции японских гравюр укиё-э, ни крохотный розарий, устроенный Им на подоконнике гостиной, в итоге не делали главного: не звали Его с неизбежной силой внутренней привязанности. Отец с матерью жили в другом городе, далёком и никогда не воспринимаемым как родина. Выбираться к ним регулярно становилось всё труднее: работа отнимала слишком много сил и времени. Оставались телефонные звонки, но что это меняло? Всё чаще Он испытывал нужду в чьём-то тёплом прикосновении. Просто прикосновении. Офисные приятели пытались Ему помочь. Как могли, конечно. Выходило как-то глупо, по-детски и ненадолго. А здесь, в маленьком зале маленького кафе Он впервые почувствовал себя дома, хотя никто и словом не обмолвился, что здесь Ему рады, здесь Его ждут. Всё это воспринималось как само собой разумеющееся. И музыканты с их тонкой и безупречно чистой  игрой, и официанты, почтительные, но искренние, и кофе, такой, каким Он его готовил у себя на кухне по утрам, - всё это словно выросло из того же живого генетического кода, который однажды вывел на свет Божий новую формулу, очерченную Его контурами, носящую Его лицо и Его имя. Здесь Он встретил Её. Встретил вчера так, как если бы это произошло год назад. Он знал о Ней всё, что Ему было нужно. Ему казалось, что и Она знает о Нём всё. Её тень мгновенно откликалась на Его призывы, Её острая спина тревожила Его воображение. Именно Её он вдруг представил в своей квартире: босую, со спутанными после сна волосами, наконец-то освобождёнными от вечного плена всех Её головных уборов, в Его рубашке, застёгнутой так, как это делают дети, когда очень спешат. И всё, - подумалось Ему, - и больше ничего не надо. Никогда и ничего. Только эти спутанные волосы и неправильно застёгнутая рубашка.
Музыка закончилась. Гитарист, заботливо придерживая флейтистку за локоть, посадил её за столик напротив эстрады. Им принесли кофе по-турецки. Гитарист, оперевшись подбородком на ладонь, с улыбкой наблюдал, как флейтистка, обжигая губы горячим кофе, тут же мочит их в ледяной воде из высокого стакана. Перегнувшись через стол, он поправил упавшую на её лоб прядь волос. Они отдыхали.
Он ждал и боялся этого. Как только музыканты спустились со сцены, Она встала. Он дёрнулся в Её сторону. Она, неслышно пробираясь между столиками, направилась к выходу. Он последовал за Ней. Он шёл с такой же скоростью, как и Она, Он так же лавировал между рядами столов, но при этом сбивал пустые стулья и задевал плечи посетителей, забывая извиняться, что с ним происходило впервые. И тем не менее, Она первой вышла из кафе, дверь, звякнув колокольчиком у притолоки, захлопнулась прямо у него перед носом. Закрытая дверь свела на «нет» единственный, должно быть, за всю Его жизнь,  порыв. Сейчас, вот сейчас Он должен был столкнуться не с закрытой дверью, а с Её спиной, с плечом, до которого Он бы сегодня непременно дотронулся. Закрытая дверь всё решила за Него. Он воткнулся лбом в резную неровную поверхность этого проклятого куска дерева, ставшего единственной преградой между Ним и Его мечтой. Поверхностно и сипло дыша, Он, словно астматик, искал воздуха, которым можно было бы заполнить опустошённые, горящие, как мартеновские печи, лёгкие. Он водил дрожащими пальцами по нехитрым рельефным украшениям двери, ощупывал круглую ручку, умоляюще глядел на колокольчик у притолоки — всё бесполезно. Дверь не пускала Его. Она запретила Ему выходить, загородила  выход в другой, новый мир, на новую дорогу, по которой впереди Него Она несла бы свою острую спину, а Её тень танцевала бы что-нибудь таинственное совсем рядом с Его ногами.
Дверь качнулась, звякнул колокольчик. На пороге стояла красивая пара средних лет. Очень вежливо попросив прощения, они обогнули Его скорченную фигуру и пропали в полутьме зала.
Он еле доплёлся до своего столика, где по-прежнему нетронутыми стояли Его кофе и круассан с кремовой начинкой. Он рухнул на стул. Единственное, о чём Он сейчас был в состоянии думать, так это о том, что завтра не допустит такого просчёта. Завтра Он обманет проклятую дверь. А если та не поддастся, то Он её просто выломает. 
На следующий день Он пришёл в кафе с букетом маленьких жёлтых роз. Ему было всё равно, что жёлтый цвет не очень котируется как цветочный колер. Жёлтые розы очень подходили под Его нынешнее настроение. Они напоминали Ему лето. Сердце дышало в Нём по-летнему. Летом Он всегда ждал чуда. Это повелось ещё с детства. Именно летом родители впервые привезли Его на море. Море зашумело в Его детской голове, как олицетворение вечной жизни, идущей независимо от того, желает этого человек или нет. Море заглушило в нём все прежние привязанности, все прочие желания. Теперь всё самое важное он сравнивал с этим упругим шумом в голове — шумом набегающих на песчаный берег волн.
Сейчас с ним происходило примерно то же самое. В голове и сердце шумело лето. Оно шумело морем, обдавало свежестью, мучило жаждой, рождало трепет. Море было Ею. И Она была морем.
Сегодня Он пришёл с твёрдым намерением противостоять двери, которая олицетворяла для Него все препятствия этого мира. Сегодня Он был готов сразиться с ними. Он одел лучшую сорочку, до блеска начистил туфли, отгладил брюки так, чтобы, глядя на  стрелки, можно было бы поранить взгляд их остротой. Он заказал очень горячий эспрессо и круассан с кремовой начинкой, настроился и стал ждать. Он знал, что Она придёт примерно через полчаса, поэтому не волновался. С любовью и нежностью смотрел Он на столик, куда обычно  Она садилась. Наверное, скоро нужно будет заказывать стол пошире. Нас будет двое. От одной этой мысли Его чуть не смыло волной такого огромного счастья, что на мгновение Он перестал дышать. Теперь нас будет двое. Что может быть прекраснее этого? Даже море не так прекрасно в своём вечном движении, как звучание этих простых слов. Даже лето с его ожиданием чуда. Потому что эти слова — самое большое чудо на свете.
На сцену вышли музыканты: маленькая женщина с флейтой в детских руках и высокий стройный мужчина в парусиновых брюках и белых теннисных туфлях на босу ногу. Он прижимал к груди чёрную блестящую гитару. Теперь они стали для Него кем-то вроде семьи. Он знал каждое движение флейтистки, когда она переходила от одной музыкальной темы к другой, как она слегка запрокидывала голову, когда брала дыхание. Как искоса поглядывала на гитариста, смотрящего на неё широко раскрытыми глазами. Она качалась, словно тростник, под порывами молодого ветра, она готова была улететь на его крыльях, а гитарист умолял её остаться, потому что сам был вросшим в землю деревом и не мог полететь вместе с ней, но жить без неё он был бы не в силах, даже если бы знал, что там, далеко, она счастлива.
Вновь полилась музыка, переплетая голоса флейты и гитары. Он знал, что как только начинала звучать музыка, приходила Она. Сердце заколотилось в шее, в висках и под коленями, зато совсем замерло там, где ему и надлежало биться. Вот сейчас звякнет колокольчик у притолоки, и Она войдёт в чём-то необыкновенном и может быть даже без берета. Её тёмные (хотя всё равно, какие!) волосы будут качаться между острыми лопатками в такт Её неслышного шага . Она закажет свой кофе, дослушает музыку, встанет и направится к выходу. И уж сегодня Он сам, лично, откроет перед Ней дверь, за которую Они выйдут вместе. А там — будь, что будет!
Однако время шло, музыка подходила к своему завершению, но дверь молчала. Горло начало высыхать, словно к Его организму подключили невидимый прибор по незаметному выкачиванию жизни. Дверь молчала и тогда, когда гитарист уже таким родным движением, перегнувшись через столик, поправил упрямую прядь волос со лба флейтистки. Теперь эта дверь показалась Ему мёртвой. В голове от виска к виску огромными глыбами закатались мысли, одна невозможнее другой. Он никогда ещё так долго Её не ждал. Уже давно прошли те условленные полчаса после Его прихода, когда раздавался заветный звон колокольчика у притолоки. Уже несколько раз сменилась публика за соседними столиками, а Её оставался по-прежнему пустым. Дыхание Его участилось. И всё это происходило с Ним сейчас, именно сейчас, когда Он на всё решился, когда все прежние страхи затоптаны лёгкими, но крепнущими час от часа ножками робкой надежды на Чудо, когда букет маленьких жёлтых роз дрожит в Его руке, как тёплые морские волны в предрассветный час! Остатки рассудка всё ещё пытались бороться: может быть Её задержали на работе, может быть Ей сейчас нездоровиться, да мало ли, что может произойти в нашем несовершенном мире! И вот это «мало ли что» сыграло с ним очень дурную шутку. Теперь голова и сердце разрывались от самых горячечных, самых бредовых предположений, доводя Его до состояния то взбешённого самца павиана, то убитого безутешным горем вдовца, то безумца, пытающегося сохранить последние клочки своего угасающего сознания. Но Он всё ещё цеплялся за реальность, Он всё ещё уговаривал себя верить, сквозь весь угар ревности, тоски, предчувствия непоправимого горя, Он всё ещё себя уговаривал не рассыпаться, не выдыхаться, не умирать. За Её столик сел огромного роста детина с нежным, даже детским лицом, и заказал латте. Это стало последней каплей, упавшей в скорбный кубок Его рассудка.
Он очнулся, когда вежливый официант почтительно похлопал Его по плечу. Никого в зале уже не было. Все люстры горели. Он впервые увидел зал при полном освещении. Но ему было всё равно. Перевёрнутые стулья покоились на столах, между рядами сновала уборщица в тёмно-синем халате и жёлтых резиновых перчатках. Кафе закрывалось. На часах было около полуночи…

… Каждый вечер, в одно и то же время, Он садился за круглый стол в самом дальнем углу полутёмного зала старого маленького кафе на окраине города. Заказывал чашку эспрессо, хрустящий круассан с начинкой из сливочного крема и начинал ждать. Он  безучастно рассматривал публику, безучастно слушал музыку, безупречно исполняемую маленькой женщиной с флейтой в детских руках и высоким стройным мужчиной в парусиновых брюках и белых теннисных туфлях на босу ногу, который прижимал к груди чёрную блестящую гитару. Он знал, что Она не придёт. Но Он всё равно ждал. Это всё, что осталось Ему в этой жизни. Всё прочее: работа, маленькая ухоженная квартирка с качественными репродукциями японских гравюр укиё-э на стенах, - всё это существовало в каком-то ином, чужом и холодном мире, к которому лично у Него не было никаких претензий, потому что и ожиданий  тоже не было. Какие могут быть претензии к пустыне, когда она предельно честно заявляет о своей пустоте? Те два часа, которые Он проводил здесь, в этом кафе, Он и считал настоящей жизнью. Пусть она и выглядела как отражение в окне, как тусклая тень, но ведь и тень может казаться живой на фоне вечно палящего, убивающего всё живое солнца. Тень — единственное что сохраняет иллюзию движения даже при полной неподвижности её хозяина. Уж это Он знал определённо.

Некролог в газете  от ….. сентября …. года: «Вчера скоропостижно скончалась знаменитая балерина …… По предварительным сведениям смерть наступила от передозировки снотворного.  …. сентября Ей исполнилось бы шестьдесят восемь лет».