Памяти романтизма

Должно быть, ни в одну другую эпоху искусство не было сплетено с исторической реальностью настолько тесно, нерасторжимо, с такой неистовой взаимозависимостью, как в XIX веке.
Это было время, когда композиторы посвящали политикам гениальные творения - и не по придворной обязанности, а по велению сердца; когда короли и императоры почитали своим долгом непременно являться на балетные и оперные премьеры; когда вместо просветителей-рационалистов «властителями дум» оказались лирические стихотворцы, охотно совавшие свои головы под пули (Байрон, Мицкевич, Пушкин...), и гибель каждого из них погружала целые народы в глубочайшую скорбь.
То была особая эпоха, время романтизма. Романтизм проник повсюду: в языки и литературу, в философию и мораль, в музыку и живопись, в театр, в оперу и балет; даже в политику. Ни прежде, ни потом искусство не имело такого влияния на реальность; но и люди искусства в иные времена не бывали настолько уязвимы.
Об этом и наша история.


25 мая 1870 года здание Парижской Оперы дрожало от счастья. Давали премьеру нового комического балета «Коппелия, или Девушка с эмалевыми глазами» в блестящей постановке Артюра Сен-Леона на музыку Лео Делиба. Зловещий сюжет, позаимствованный из Гофмана, был умело разбавлен юмором и танцевальными номерами. Танцевали отменно, а для труднейшей роли Сванильды сыскали настоящую сенсацию – шестнадцатилетнюю Джузеппину Боззаччи. В зале сидел французский император с супругой и, по всему, остался доволен. В отличие от литературного источника, балет заканчивался счастливо – свадьбой.
Никто не знал, что скоро, совсем вот-вот, этот благополучный мир изысканных наслаждений и стабильности рухнет и погребёт под своими обломками всех – постановщика, артистов, театр, императора, Францию.
В полном соответствии с духом романтизма.


А началось всё с Гофмана. Добрейшей души человек, памятник которому в обнимку с котом теперь застыл на площади города Бамберга, однажды воспользовался старинной немецкой легендой и написал рассказ «Песочный человек» (1817). И пусть говорят, что жанр психологического триллера и ужасов начался с Эдгара По и Стивенсона – я буду настаивать, что Гофман опередил в этом не только мрачных англичан, но и Пушкина с «Медным всадником», и Гоголя с «Портретом». В конечном счёте именно Гофману – по меткому определению Фрейда, «несравненному мастеру по части жути в литературе» – мы обязаны и фильмами Хичкока, и романами Стивена Кинга. Гофман первым показал, что самые привычные, обыкновенные, «нормальные» вещи могут внезапно становиться враждебными и даже смертельно опасными. И это был «романтизм» в чистом виде. Романтизм всегда воспевает бунт одиночки против многократно превосходящего по силе гнёта обстоятельств. Это – заведомо проигранный бой со стихиями, тиранией, прочими «высшими» силами. И, между прочим – против бездушных механизмов, которые казались в тогдашней Европе пугающей новинкой.
Детей, впрочем, Гофман берёг: вспомним другую его сказку, тоже потом превратившуюся в великий романтический балет – «Щелкунчик». Так же, как в «Песочном человеке» и в балете «Коппелия», там фигурирует таинственный изобретатель, конструктор живых машин. И ночью между героями и этими созданиями возникает опасный антогонизм. Но поскольку главные персонажи тут дети, то, во-первых, все страшное происходит только во сне, а во-вторых, хорошо кончается.
Нечто похожее сделал с «Коппелией» либреттист Шарль-Луи-Этьен Нюиттер. Если «Сильфида» и «Жизель» были вершинами французского романтического балета-трагедии, то «Коппелия» стала шедевром романтической балетной комедии. Силы зла в ней неуклюжи и смешны, главный герой попадает в ловушку исключительно по неуёмной глупости своей, а спасает его не всемогущий рыцарь, а миниатюрная девушка с любящим сердцем.
И только в середине балета зрителю могло сделаться немножко страшно. Когда выяснилось, что несговорчивая красавица, предмет влюблённости всей деревни, оказывается и вправду «предметом», механической куклой - оживить которую смогла бы только душа убитого человека, принесённого ей в жертву. Того самого Франца, который имел неосторожность в неё влюбиться.
Тем временем за пределами театральной сцены развивалась история, похожая на эту, но совсем в других масшабах, и никакие «хэппи-энды» в ней не предусматривались. Никто не увидел в безобидном балете предостерегающей аллегории.


Император звался Наполеоном Третьим и сам словно бы соскочил со страниц Гофмана – на этот раз из истории про Крошку Цахеса. Выиграв схватку за президентскую власть при помощи церковников, монархистов и хитрой пропаганды, он наслаждался жизнью, затевал интриги и ловил своих врагов на ошибках, никогда их не прощая. Через три года он возглавил государственный переворот, отменил во Франции законодательную власть и установил режим авторитарного полицейского государства (разумеется, при горячей поддержке большинства народа). Ну, а провозгласить себя монархом Второй империи уже и вовсе не составило никаких особых хлопот. Мечта сбылась. О, какая мечта сбылась! Наполеон! Бонапарт! Император! Прочь с дороги, завистники! Вот идет владелец Франции!..
За углом, впрочем, триумфатора подстерегала неожиданность. Став единоличным владельцем Франции, Наполеон с неудовольствием обнаружил, что за страну теперь надо единолично же и отвечать.  Принимать решения, совершать выбор,  просчитывать наперёд ходы. И то, что было по плечу «тому» Наполеону, оказалось совершенно непосильно для этого.
Злой Бисмарк однажды сказал о Наполеоне Третьем: «Непризнанная, но крупная бездарность». И был-таки прав: слова его вскоре полностью подтвердились. Если первые десять лет правления Наполеона Третьего, прошедшие в благоприятной экономической обстановке, были для него удачны и приятны, то затем венценосца словно бы кто-то сглазил. Череда неурядиц во внешней политике влекла за собой «закручивание гаек» внутри страны (о Второй империи пишут в энциклопедии так: «Печать была подвергнута режиму предостережений, суды были орудием исполнительной власти, парламентские выборы производились под сильным давлением»). А кроме этого бедный император ничего делать не умел. Только давить гаечным ключом по часовой стрелке. Пока не сорвётся резьба. 


В том же мае 1870 года, пока готовилась премьера «Коппелии», Наполеон устроил очередной плебисцит. Все предыдущие неуклонно демонстрировали растущий рейтинг всенародной поддержки; однако на этот раз против правительства высказалась треть страны. И, по всему, выходила большая нужда в маленькой победоносной войне. С кем?.. В те времена европейцу за врагом далеко ходить не надо было: загляни за порог, кого увидел – тот и враг. Вот, немцы же! За Рейном каски виднеются! И рожи противные.
Бросились перевооружать отсталую армию. Выдали солдатам новую шикарную винтовку «шасспо» и прообраз будущего пулемёта – 25-ствольную «митральезу», поливавшую неприятеля картечью. Это вам не примитивная кукла Коппелия, а настоящая механическая пожирательница жизней!
Но даже самое современное оружие не поможет, если сроки мобилизации не просчитаны, снабжение войск не налажено, а солдаты откупаются от армейской службы и даже просто дезертируют!
А тут и Бисмарк глумливый не упустил момента: учинил такую провокацию, от ответа на которую Наполеон был не в силах отказаться. Наполеон-то наш тоже был насквозь романтик! Бедняга искренне верил в свою историческую миссию, в Божью помощь, в непобедимость французского духа и «моральное разложение» прусской армии. Он считал, что вот вытащит он саблю, скомандует: «Франция, вперёд!», и победа не замедлит достаться.
Что тут скажешь?.. Та франко-прусская война обернулась для Франции ужасной катастрофой. Проиграв все сражения и понеся чудовищные потери, французы сдали немцам голодный и злой Париж (до самой середины XX века война была единственным видом германского туризма), подписали унизительный договор, по которому потеряли и Эльзас, и Лотарингию... да и сам император «потерялся», потому как угодил под Седаном в плен и после этого стал решительно никому не нужен. Память о нём окончательно сдула революция и дни Парижской коммуны.


Да и чёрт бы с ним, с императором. Не первый это Крошка Цахес в истории и, увы, не последний. Чего по-настоящему жаль – в 1870 году из-за франко-прусской войны погиб французский балет. Одна напасть сыпалась за другой, словно из той митральезы.
Во время войны и осады балетный театр утратил публику и перестал выдавать артистам жалованье.
2 сентября великий балетмейстер Артур Сен-Леон зашёл в кафе недалеко от театра и скончался от сердечного приступа. Ему было 48 лет.
23 ноября, ровно в день своего 17-летия, умерла Джузеппина Боззаччи. Блистательная «Сванильда» не выдержала голода, физического истощения и заражения оспой.
Отныне парижскому балету надолго будет суждено прозябать на обочине театральной жизни. Он деградирует до убогих варьете и кабаре, куда непритязательная публика ходит поглазеть на неодетых женщин.
Французский романтический балет погиб как жертва войны, как герой-одиночка, сломленный безжалостной бурей в поисках своего идеала. И если бы мы сочиняли повесть в духе романтизма, то на модном слове «идеал» можно было бы поставить точку, обронив на неё поэтическую слезу.


Но жизнь – не роман. В жизни ничто не окончательно, и любой приговор со временем подлежит обжалованию и пересмотру.
В 1869 году французский иммигрант Мариус Петипа стал главным постановщиком Санкт-Петербургского Императорского Российского Балета и продолжал возглавлять его целых 30 лет. Он подарил России множество прекрасных постановок, в том числе «Жизель» Адана и «Коппелию» Делиба. 
Благодаря Петру Ильичу Чайковскому французский балет ожил и возродился на русской почве. Три шедевра, ставшие мировой классикой – «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик» – что это, если не романтический балет, обогащённый симфонизмом в музыке и драматизмом в хореографии?
И получается, что только благодаря сначала французским иммигрантам в России, а ещё позже – российским иммигрантам во Франции, искусство балета не только дважды сохранялось, но и достигало высшего расцвета в самые скверные для искусства времена.
Такая вот романтика.