Лада

 Теперь, когда, надеюсь, всё уже и впрямь позади, я всё-таки отвожу глаза и не могу удержаться, – не читая вижу: её имя на автомобилях популярной отечественной марки. Хождение по улицам, таким образом, сопряжено для меня с существенным неудобством. Воспоминание ещё свежо, хотя если вывести его на чистую воду беспристрастного повествования, то вся эта история могла бы послужить сюжетом разве что для анекдота, а никак не для рассказа о трагической любви.

 Итак, положим, имя её, эти дни, весь её образ: тёмные волосы, глаза, ясные и вместе с тем немного резкие черты лица, белый свитер, тонкие пальцы, её имя, которое повторял, как твердил бы – что?, пусть – молитву, будь я монах, – всё это ещё слишком живо, слишком густо, слишком невозможно для меня заболтать, разбавить чем-нибудь – о том, о сём. Зачем же, забегая вперёд, теребя за рукав (теряя -те, теряя -бя), не давая отвлечься, ведь есть же у меня другие: дела, друзья, стихи; зачем развешивать повсюду: вдоль обочин, на перекрёстках, стоянках, – везде эти четырёхзначные… Вообще, воспоминание – по-моему, неподходящее какое-то, чересчур торжественное название для этого монотонного зуда, с которым… Выдох. Сочтёмся.

 У одного из друзей в одной из песен есть такие слова:

Когда мне будет тридцать лет,
Я сам к себе приду в гости,
Сам подарю себе букет,
Зажгу на кухне яркий свет,
Скажу себе: Ну, вот и осень!

 Накануне своего тридцатилетия, обуреваемый таким примерно настроением, которого не тридцатилетним не понять (моему пятилетнему сыну, например, больше по вкусу такой вариант означенного самоощущения: «Когда мне будет триста лет, я съем свой собственный букет!»), я решил переменить поверхностное течение своей жизни, привести его, так сказать, в соответствие с глубинным, изначальным её направлением. Выспренно, но ёмко! Для начала я решил бросить: работу, жену, курить. Первые два пункта дались мне сравнительно легко. С третьим решено было повременить. Работа не удовлетворяла моего честолюбия. Кроме того, меня не устраивал образ жизни, который приходилось вести. Потому что работа, в смысле службы, любая, даже самая механическая всегда норовит обернуться образом жизни. Бросание жены было и подавно событием номинальным. Это тянулось годами. Мы давно жили врозь. Были недолгие, как говорили друзья, – медовые недели совместного проживания, заканчивавшиеся всегда неожиданно и некрасиво. Жена присутствовала, выражаясь в духе сновидений Ивана Шпоньки, в ящике письменного стола (свидетельство о браке), в шкафу (два-три давно забытых платья), в мыслях, постоянных, текучих, переливающихся – из непочатого в переполненное, – о сыне… – и всё.

 Бросив работу, я ушёл в запой. Дело было так. Валера Зуев давно зазывал меня в гости – помочь оклеить обоями потолок. В условленный вечер я отправился к нему в Бутово. Но поскольку, по странному стечению обстоятельств, крупных наличных денег не было ни у него, ни у меня, отправился я туда с нашим общим институтским товарищем Виктором Лихоманцевым. Виктора выгнали с работы пару недель назад, и в этот день у него была последняя получка в размере восьмисот с чем-то тысяч рублей, о чём я узнал накануне из телефонного с ним разговора. Приглашая его в гости к Валере, об обоях я умолчал, но про наши финансовые затруднения рассказал откровенно. Будучи человеком парадоксальным, Виктор взял с собой пятьдесят тысяч. Можно было рассчитывать на три бутылки водки с маломальской закуской. Этого с грехом пополам хватало до утра. Ну, у меня было тысяч пятнадцать. У Валеры, может быть, какая-нибудь мелочь… А обои? Работать в таком темпе мы не привыкли. Это была бы халтура. К тому же на Виктора в этом смысле надежды мало. Он абсолютно недееспособен. То есть в роли пионервожатого, охранника или, скажем, начальника отдела кадров он был бы незаменим. Но там, где требуется применить сколько-нибудь квалифицированный ручной труд, ему лучше доверить обязанности виночерпия. Это ни в коем случае не нравственная характеристика героя. Говорю это, потому что в области моральных оценок, среди чахлой дидактической растительности, в скудном климате не нужных никому – ни писателю, ни герою его, ни читателю – осуждений и оправданий моя муза хиреет, и сохнет, и хочет исправиться, а уж этого я допустить не могу.

 Виктор, по отцу казак, отлично поёт, играет на гитаре. Он – дипломированный педагог. В конце концов, он – поэт. Программными, на мой взгляд, хотя сам он не раз почему-то обижался на это моё мнение (вообще-то он вполне мужествен, хорошо сложён, черноволос, с недавних пор золотозуб, но румян и обидчив, как девушка), являются два стихотворения. Одно – посвящённое вводу советских войск в Чехословакию, обличительное, гневное. Другое – обличительное же лирическое стихотворение под названием «Белая бабочка». Оба написаны давно, но годы, как известно, работают на поэта. Приведу начало и конец второго шедевра (лирического):

Белая бабочка с нежными крыльями,
Радость порхания, детская прыть, –
Спряталась за травянистыми клиньями…
Как же мне хочется её раздавить!

Так же, как эта парилка пархатая,
Кружат кругом миллионы бабья…

 Далее метафора разворачивается, под конец обретая неожиданно метафизическое звучание:

Нас окружает немало хорошеньких
Девок грудастых, молоденьких баб.
Тянутся, тянутся рады-радёшеньки
Тысячи наманикюренных лап!

  В описываемый период Виктор переживал личную драму, едва уловимо связанную с темой этого давнишнего стихотворения. Разрыв с невестой. Переживал тяжело, шумно, не без надрыва, как вообще всё с ним происходящее. Торжественная часть вечера, понятно, была почти целиком посвящена обсуждению этого события. Каждому было, что сказать. Валера ушёл от жены несколько лет назад. Отношения с женщинами и шире – с окружающим миром складывались у Виктора на основе исконного конфликта полярных о нём представлений, неизвестно как уживающихся в одном человеке. Природа заигралась. Процесс стал необратимым. Никто из узкого круга друзей не удивился бы, узнав, что Виктор стал наёмником, милиционером или депутатом, или вдруг оказался бы в тюрьме, монастыре, учителем при нашем посольстве во Франции. Тема Франции, Парижа, посольства, была особенно актуальной и болезненной для него из-за того, что не состоявшаяся в лучшем качестве невеста его рассчитывала получить там место стенографистки. Вид Эйфелевой башни на экране телевизора вызывал приступ едкой иронии у нашего друга.

 Когда-то, после первого курса мы проходили пионерскую практику на берегу Конаковского водохранилища. Нас, студентов педагогического института, было четверо, не считая невысокой, полной, мужеподобной девушки, доброй, хозяйственной и, кажется, очень религиозной, которая ко всем нам относилась ласково и снисходительно. Мы отвечали ей общей, слегка потребительской, но вполне откровенной и платонической благодарностью. Она не раз защищала наши интересы перед начальством пионерского лагеря. Однажды, не без её участия, нам всем четверым удалось получить выходной. Предлогом был несданный экзамен. Истинная цель нашего мероприятия, разумеется, заключалась в другом. Прихватив с собой пустое ведро в рюкзаке и сумку с несколькими трёхлитровыми банками, чуть свет мы отправились в Конаково. Времена для студентов были нелёгкие, и разливного пива не оказалось ни в одной из палаток городка. О бутылочном мечтать не приходилось. И всё же, проехав несколько остановок на автобусе в сторону Москвы, мы совершенно случайно (Виктор, кажется, увидел из окна автобуса женщину с бутылкой пива, переходившую через дорогу) обнаружили именно его. Автобус был остановлен, ёмкости наполнены, взят дополнительно ещё ящик пива. Туземцы указали нам превосходное место на берегу узкой и неглубокой речки, протекавшей в сотне метров от дороги. День был чудесный. Мы пили пиво, купались, говорили о разном. О женщинах в частности. Их звонкие голоса доносились до нас из-за поворота речушки. Изгиб этот, солнце, отражённое и преломлённое в едва колеблемой небыстрым течением воде, свежесть, прозрачность, истома разгорающегося июньского полдня, озорной гомон невидимых селянок, – всё настраивало беседу на романтический, как принято говорить, лад. Виктор, устроившийся в камышах на противоположном берегу, в разговор весёлый не вступая, сидел там задумчиво один.

 – Циники, – наконец серьёзно промолвил он. – Всем вам женщина нужна только для одного.
 Ему, как сказал бы Тургенев, возразили:
 – А тебе – для чего?
 – Если бы сейчас из этих камышей, – сказал Виктор, переходя вброд безымянное мелководье, – вышла гречанка с амфорой на плече, я бы только смотрел на неё и радовался тому, что есть на свете такая красота, и мне дано её видеть.
 – Эстет, – заметил Валера.

 Вечером, в лагере уже, Виктор исчез. Его не было в клубе, где допивалось давешнее пиво. Не оказалось его и в вожатской. На всякий случай мы постучались в комнату нашей подруги. Выяснив, что и там его нет, мы разбрелись по своим отрядам. Утром в столовой Виктор тоже не появился. Зато с небольшим опозданием появилась она, подруга, бледная, не выспавшаяся. Но и в другом её состоянии мало кто, глядя на неё, вспомнил бы об образцах античной грации. Не поднимая глаз от тарелки, наша добрая фея поведала нам, что Виктор, увы, провёл ночь в её комнате.

 – Ребята уйдут, а я останусь! – угрожающе шипел он, когда накануне мы наведывались в её отряд.

 Стоит добавить, что того единственного, для чего нам, остальным, нужна женщина, он, встретив тихое, но стойкое сопротивление, так и не добился…

  Виктор быстро пьянел, сквернословил, пытался петь. Мы с Валерой, сочувствуя соседям, его унимали.

 – Об одном жалею, – некстати заявил Виктор. – Войны нет!

 Часа в два ночи официальная часть приёма была завершена. Наклеив три куска обоев (Виктор не скрывал своего изумления и даже протрезвел немного), Валера и я решили, что утро вечера мудренее, допили водку и легли спать на ковре, оставив утихомирившегося Виктора почивать на диване.

 Всё так. Час за часом. Живётся, пьётся, пишется. Но откуда эта вот, различимая, на лукоморье каждой фразы, у подножья покорённого периода закипающая пена? Прибой необъятного события? Влекущий вместе с отшлифованной галькой расчленённый остов отливом слизанной с прикола плоскодонки. Я очутился в сумрачном лесу. Но это – только обстоятельства, обстановка, побережье. Однако какое созвучие, со-чувствие: сейчас и тогда. Ещё не рождённое – и уже почившее, с другого берега уже видимое… Понимаете ли вы теперь, что не быть не могло, что ничего не могло не быть, всё – есть. Не разумно и не опрометчиво, – неизбежно: сидеть около и ждать. Погоды.

 Двенадцатого октября, в субботу и следующую неделю до четверга стояли сухие, солнечные, золотые дни. Золото, впрочем, было сброшено, но не темнело, а хранилось, не про запас, а так – для нас. Люди, казалось, старались соответствовать. Продавец в коммерческой лавке уступил нам недостающую тысячу. Старушка, продающая сигареты, провожая взглядом меня и Валеру (Виктор ещё не просыпался), несущих три бутылки «Анапы» и буханку чёрного, сказала добродушно: «У, богатыри!»

 За завтраком постановили: Виктор едет домой, в Химки за деньгами и возвращается, мы же доклеиваем потолок, смотрим футбол, допиваем «Анапу» и ждём Виктора.

 Всё складывалось удачно. Потолок мы доклеили. Портвейн выпили. «Спартак» выиграл. Виктора мы особенно не ждали. Понимали: четыре часа пути для уставшего, излишне восприимчивого организма – нелёгкое испытание. К тому же, пора было и разъезжаться. И всё-таки он приехал. Привёз бутылку водки, три бутылки пива, пачку пельменей, банку майонеза, сигареты. Это был подвиг. Виктор сообщил, что теперь, съев и выпив привезённое, мы должны будем сделать ответный визит. То есть – в Химки. Вот этого нам с Валерой хотелось меньше всего. По двум причинам: во-первых, как было сказано, пора было закругляться, во-вторых, давно уже в нашем кругу существовал неписаный закон, выведенный эмпирическим путём: никогда не ходить и не ездить туда, куда зовёт Виктор. Как правило, это плохо заканчивалось.

 Сейчас я с каждым мгновением всё дальше от тебя, всё ближе к тебе. Придумал же умница: художественное время. Я – в нём живу! Я в нём уже почти люблю тебя.

 Слава богу, Виктор настаивал. Уверял, что стол накрыт, что ребята (химкинские друзья его) ждут, что будут дамы, правда, не для нас, но разве это главное.

 – Ну, нам-то, ты же знаешь, нужно только одного, – сказал Валера.
 – Гречанку бы, – говорю. – С амфорой. А что, Виктор, если я влюблюсь в одну из ваших дам («В твою», вставил Валера), и она ответит мне взаимностью?
 – Это будет не по-товарищески, – обиделся Виктор. Но приглашения не отменил.

 Короче говоря, мысль о бескорыстном поступке Виктора и боязнь показаться неблагодарными заставили-таки нас согласиться.

 Когда мы вышли из дома, было уже десять часов вечера. В метро мы пили «Ркацители», что в переводе, как сообщил нам попутчик, юный житель Симферополя, чем-то у нас тут торгующий, якобы означает «Здравствуй, милый друг!» (на самом деле – «Красный рог»). Случайный наш знакомый оказался не с пустыми руками. Виски в микроскопическом сосуде и банка импортного пива дополнили нашу холостяцкую трапезу. Попутчик, ставший собутыльником, это уже почти родственник. Расставаться было тяжело, но на «Тверской» дороги наши разошлись. Я люблю поездки в метро, как вообще любые относительно дальние и долгие перемещения. Главное – есть цель, отсутствующая, затерянная или преданная забвению в целом. Частность же (переезд) без цели немыслима. Отрезок имитирует прямую, задним числом и ей придавая, пусть иллюзорную, завершённость, и сам облагораживаясь, заражаясь её бесконечностью. И пусть в знаменателе поход троих пропойц из Бутово в Химки, не так всё плохо, если в числителе кругосветное путешествие. Помимо этого, завораживает ритм движения: сперва автобусом, после в метро, автобусом вновь, затем пешком; смена ожиданий, топтания на остановках скачками в пространстве, не говоря о хрестоматийном стуке колёс. Чувства обостряются. Перебои ритма обуславливают их развитие, разветвление. Вот и тогда, когда потом я ездил к тебе той же дорогой, неясные сомнения роились. Предопределяло их многое: сама по себе сомнительная близость возможного, вот-вот прольющегося счастья, подозрительная ясность моей безоблачной любви, последней близости отсрочка, твоя ничем не омрачённая благосклонность, немногословие твоё (меня же мог остановить только постоянно тобой откладываемый на полчаса, на час, на два уход, как теперь, вероятно, твоё появление лишило бы меня речи); продолжить ли: мучительная смесь сопутствующих, обстоящих, путаных, но стойких, порой на пике какого-то прозрения – противоречий моей не относящейся к делу жизни, которая, собственно, – ворох надежд… Суждено ли ей осуществиться? Так не спрашивал я себя, но вопрос этот зрел на окраине происходящего, ибо ты являлась подобием моей мечты. Тобой же рождённой. Эти опасения, пасующие, осенние, конечно, должны были бы быть вынесены за рамки – не столько текста (теперь), сколько сердца (тогда). Но опасения рассеяны. Как и в тени их, под сенью их пасущиеся мысли. Осталось стройное, совершенное теперь уже чувство. Трагедии в том нет. Она – для красного словца, от которого, как известно, не осудишься, так спасёшься. Идеальное начало в том чувстве соответствовало, а не противостояло, если вдуматься, рациональному факту нашего внезапного расставания. Возможно, здесь дискурсивное постижение пришло на помощь интуитивному заблуждению, но ладное, на мой то есть лад скроенное- событие казалось мне с первого дня и кажется сейчас – к лицу тому безымянному, в сущности, чувству, которое для разнообразия назовём – приязнь. В нашей неслучайной связи (условности множатся…), равно как в неожиданном разрыве (…со скоростью даром пролитых чернил) угадывается золотое сечение судьбы, её подспудное свечение мерцает. Есть и ещё что-то. Ощутимее. Расплата. За то, что, всегда желая сбить спесь с назойливых иносказаний, я всё-таки подсознательно предпочитал прилагательное глаголу, имя действию. Только имя и осталось. И ладно… Потеряв почву под ногами, утратив лоск удачливости, моя любовь стала высокопарнее и строже.

 На место мы прибыли в первом часу ночи. В однокомнатной квартире Виктора за давно накрытым столом томились терпеливые химчане. Они волновались, но без нас не начинали. Их было трое: знакомые мне по предыдущим наездам к Виктору Сергей и Володя, приятные, временно нетрудоустроенные люди, всегда готовые разделить с ним часы продолжительного досуга; и с ними – волоокое создание лет восемнадцати, выглядевшее более чем соблазнительно. Как вскоре выяснилось, запас не часто, ровным, проникновенным голосом роняемых ею слов был не то, чтобы скудным, но абсолютно и редкостно нецензурным. Не могу припомнить, была ли она на самом деле рыжеволосой и зеленоглазой, скорее всего это самообман мнительной памяти, но в обратной перспективе изложения она, безусловно, должна быть именно такой. Итак, стройная, с тёмно-рыжим отливом волнистых волос, с примесью ползущего над стоячей водой туманца в глазах, она звалась Татьяной. Володя познакомился с ней в баре, где она служила официанткой. Естественно, я стал за ней ухаживать. Гостеприимные химчане не возражали. Ещё две барышни подошли чуть позже.

 Чем дальше, тем отчётливее я вижу, что это была бы плохая пьеса. Действующих лиц в избытке. Затянувшаяся экспозиция, отсутствие полнокровного сюжета обескураживают. Кульминация вообще вынесена за пределы действия. Единственное, за что можно поручиться – финал. Терпеть не могу открытых финалов. Закулисной переписки с героиней. Настрадался, нашумелся, будь любезен застрелиться. А что вы скажете о главной героине, её предыстории, характере, внешности? Появится ли она вообще? И всё-таки наличие некоей драматургической напряжённости во всём этом происшествии для меня очевидно. Сужая круги, скользя растущей тенью по незначительному с той высоты ландшафту, почти касаясь наконец меня своим великолепным крылом (сейчас подхватит и унесёт, и будет всё иначе), хищное, ласковое, мудрое провидение вдруг исчезает. Но это не так. Всё изменилось – уже.

 Когда я вызвал тебя из мрака, стоял насквозь прозрачный воскресный день. Лица вокруг были те же. Это становилось похожим на бред. Часам к четырём вся купленная намедни водка была выпита. Валера уснул. Отъезд откладывался. Виктор предложил мне прогуляться до магазина. Я, поколебавшись, пошёл. Мы зашли на рынок. Там Виктор, проведший минувшую ночь в обществе одной из упомянутых барышень и преисполненный гордости за себя, в ответ на какое-то моё вялое замечание по этому поводу, как всегда немного обидевшись, поведал мне, что, если в Химках встречаешь красивую женщину, то она или жена бандита, или любовница бандита. Мы купили тушёнку и направились к магазину. Первые симптомы неизбежного похмелья были налицо: неясные угрызения совести, приподнятое настроение, гипертрофированная общительность. Я пытался завести дружбу с миловидной продавщицей, курившей у дверей магазина. Попытка была пресечена. В винном отделе этого пустынного провинциального супермаркета продавалось мороженое. Я попросил одно, подешевле, «для любимой», имея в виду Володину официантку. После шутливых пререканий с обслуживавшей нас женщиной, которая заметно оживилась, когда Виктор купил у неё семь бутылок водки, пришлось взять мороженое подороже. Выходя уже, я оглянулся. Первое, что я почувствовал, было облегчение. Груз последних дней улетучился. Душа распрямилась. Всё стало на место, приобрело целесообразность. Судьба взялась всё примирить и уладить. И в самом деле, где ещё, когда ещё, при каких ещё обстоятельствах я мог встретить её? Нигде, никогда, ни при каких. Я что-то говорил, подходя, отдавая мороженое, знакомясь, предлагая проводить до дома после работы…

 Её ответ вместе с её именем и обликом я нёс, как три диковинных, матовых, утробной теплотой светящихся камешка, найденных на побережье: пересыпая их из руки в руку, зажимая и разжимая ладонь, любуясь и торжествуя.

 Час спустя мы встретились, и я опять услышал её лишь шорохом жухлой листвы доносимое до меня теперь «хорошо». Мы пришли к Виктору. Обручальное кольцо я заметил, когда она садилась за стол. Что муж был, а теперь – нет, я узнал ещё по дороге. «Так, чтобы не приставали», – сказала она в тон моему идиотскому вопросу. Какое и впрямь мне было дело до оставленного мужа, до расстроившейся затем связи с каким-то, как она выразилась, парнем. Но я хотел знать всё о ней. Я спрашивал. О сыне, о дне её рождения. В атмосфере за сутки перевалившего застолья она выглядела, по меньшей мере, бесподобно. Хотя теперь все эти люди связаны для меня именно с её образом, и я часто думаю о том, что, если собрать их в том же составе, так-то рассадить, такую-то музыку завести, самому положить руку на то место на столе, где лежала её…

 Два следующих вечера начинались для меня так же: я встречал её около магазина, и мы приходили сюда. Мы стали достопримечательностью этой квартиры. Татьяна и барышни из вечерней школы (Валера, после того, как одна из них сказала, что он похож на батюшку, отрекомендовавшийся им попом-расстригой, помогал им готовить уроки) исчезли не помню когда. Валера уехал в понедельник вечером. Серёжа с Володей куда-то уходили ненадолго в поисках заработка и возвращались то с водкой, то с фруктами. Мы же оказывались здесь в одно и то же время и расставались под утро. Виктор настойчиво предлагал уступить нам единственную кровать.

 Ясновидящая чувственность обещала мне слишком многое, чтобы я мог позволить себе торопиться. Это было бы малодушно. Любовь ещё не вышла за пределы любования. Она была со мной. Полудремала, склонившись на мои колени. Очнувшись, говорила со мной. Чистая её речь, простые слова с привкусом недавнего поцелуя («Поживём – увидим»), её золотое, кареокое молчание (иногда мне казалось, что она слушает меня – глазами) продлевали ощущение начала, преддверия. Хотелось помедлить: не переводя дыхания, пройти ещё раз сквозь прозрачную стену в недалёкое, но совершенно уже невозможное прошлое, где нет тебя, и вновь увидеть, подойти, сказать, услышать: «Хорошо», сойти с ума, прийти в чувство, оказаться тут с поднесённой к губам ладонью твоей. К чему спешить? Ведь так же, частым молчанием меряя ночь, редкою речью дробя, и твоё грядущее счастье, ради которого мне не было нужды становиться другим, проплывало над нами, растягивая всё в длину: и дым речей, лишённых смысла, и зреющих желаний новизну. Казалось, ты никуда не уходила. Застолье возобновлялось и утихало. Рассвет пробирался в кухню, останавливался в том углу прихожей, где мы стояли час назад, и, скользнув рассеянным лучом по уцелевшей на полу виноградине, напомнив мне твой поцелуй, двигался дальше. Мы пили кофе. Курили. Я провожал тебя. «Так не бывает», – повторяли мы, прощаясь – до сегодня. Ты – так легка… Ты была так легка, что перенести тебя из прошлого в настоящее не составляло труда. С такой же лёгкостью скользя по лире, рука певца звала живых за облака. Откуда тонкость черт твоих? Что думаешь ты, милая, о мире? В толпе слепцов, под их косноязычный гул заметь в случайном разговоре, что тот, кто душу в нас вдохнул, с творцом их скудости в раздоре, что жизнь легка и беззаботна, и то навек пленяет в ней, что подлинной их, подноготной, заплечной мудрости ясней: в живой тоске весны, в резных узорах осени, в изгибах лета, в снегах смертельной белизны – не спесь скопца, а пыл поэта; что каждый миг в ней щедр без меры, и бог, доступный нам двоим, из общих мест расхожей веры выходит сух и невредим. Тогда на белом, белом, белом прервётся скоропись судьбы. Займутся вновь не мной, а делом. И важно ли, что, может быть, размеренная скорбь моя числа не знала и не вынесла молчанья, и дробит края божественного вымысла, коль так легка ты, что не вправе, почти не можешь быть как все… И будет нечего добавить моей мечте к твоей красе.

____________________________

 «Требуется интеллигентная женщина с высшим образованием для торговли яйцами с лотка». Это объявление я обнаружил в газете «Работа для Вас», купленной в метро по дороге домой. Это могло бы быть эпиграфом к ней. Как «из искры возгорится пламя». Будь я социологом или классиком, то музе я б сказал: «…». Но приметой времени для меня была ты.

 Мы расстались в среду. Накануне я узнал, что у неё несчастье: умерла тётя. В четверг похороны. О следующей нашей встрече условлено было договориться по телефону. В среду же вечером она позвонила. Сказала, что может увидеться со мной завтра.

 – Что, похороны перенесены?
 – Да нет. Не в этом дело…

 Эта её обычная с виду манера предварять сообщение уклончивой фразой восхищала меня, как всё в ней, льстила моему слуху. В этом был смысл. Ритм. И даже – размер. Я думаю, анапест.

 – Похороны отменены.
 – А событие-то само?
 – Тоже отменяется, – она, наконец, рассмеялась. Оказалось, тётя даже не была больна. Известие о её кончине принесли какие-то третьи руки, всё перепутавшие и ввергшие целое семейство в преждевременный траур. Я человек достаточно чёрствый, эгоистичный. Чужое горе, смерть неведомой мне чужой родственницы оставила меня внутренне безучастным. Но тут я почувствовал то, что, вероятно, должен был испытать Фома Близнец в Вифании. Конечно, радость моя не была вполне бескорыстной. Я вновь получал возможность скорого свидания. Складывалось впечатление, будто неприятности отступают и осыпаются, столкнувшись с ней, как у других мгновенно ветшает и выцветает счастье.

 Однако на следующий день, когда я приехал к ней (у неё началась нерабочая неделя), она вновь выглядела встревоженной. На этот раз беда была скорее из разряда жизнеутверждающих: преждевременно беременной оказалась пятнадцатилетняя сестра. Родители были против. Решение должно было быть принято вечером на семейном совете.

 Было холодно и ветрено. Мы хотели зайти к Виктору выпить чаю, но его не оказалось дома. Тогда, забрав её сына из детского сада, погуляв с ним и сдав бабушке, мы отправились к провинившейся сестре, укрывшейся от родительского гнева в квартире своего возлюбленного, который, поскольку она, видимо, обещала стать красивой женщиной, был, соответственно, начинающим бандитом, – с тем, чтобы вручить ей повестку на предстоящий фамильный суд. Пока я ждал около подъезда, окрестность: прямоугольный пруд, прибрежный пустырь, перекрёсток, соседний дом – вглядывалась в меня, как в старого знакомого. Я вспомнил: в том доме жила мама Виктора. Я был здесь несколько лет назад. Вскоре навстречу нам, поравнявшимся с этим домом, выбежал и сам Виктор. Тяжело болеющий после беспробудной дружеской попойки, он был ошеломлён, увидев меня из окна маминой кухни и решив, что я – галлюцинация. Надо сказать, химчане вообще отнеслись с недоверием к моему на их глазах возмужавшему чувству. Присвоенные мне их общественным мнением репутация столичного донжуана и романтический ореол спивающегося интеллигента, одинаково, кстати, не соответствующие действительности, не позволяли им верить в серьёзность моих намерений. Мы зашли. Виктор напоил нас чаем. Сам он похмелялся кефиром. И сочинял гимн России.

 Этот и следующий день с перерывом на семейное собрание, с которого она ушла, так и не узнав решения (страсти накалились, стороны не желали уступать; я предложил было своё вмешательство, но посторонние на совет не допускались), мы вновь провели вместе.

 На выходные я уехал в деревню. Это был опыт первой разлуки. После шести дней, в течение которых мы встречались обычно вечером и расставались, как правило, утром. Опыт удался. Я видел сон, в котором было всё: её имя, моё пламя, беспросветная темень, что-то не ладилось, время останавливалось, я начинал заговариваться, теряя нить, теряя её… Но она всё время была рядом. Никуда не собиралась уходить. Она говорила: «Если бы ты не нравился мне, меня бы здесь не было». И ещё что-то. И когда я понимал это, или не понимая слушал, чего не случается наяву, часы  – шли, ты – излучала свет… И вот ещё: словцо твоё. Маленечко. У других бы раздражало. У тебя звучало и переливалось. И лёгкое, отзывчивое двусложное «у-у» – твой отклик на растягиваемое мной для пущей услады имя. И завершающее поцелуй короткое прикосновение губ.

 В понедельник я был в Химках. Отдохнувший и преобразившийся Виктор с новыми силами ринулся в пучину загула. Примкнувшие к нему Сергей и Володя рассказывали, как он, дав волю давно назревшему патриотическому порыву, «подрывал танки» на рынке, то есть попросту забрасывал с недальнего расстояния коммерческие палатки початыми бутылками с пивом, в них же и купленным.

 Я спросил о сестре. Улыбаясь мыслям, которых я не скрывал, она ответила, что и это несчастье оказалось фиктивным. Визит к врачу развеял страхи, и ещё одна, представлявшаяся такой высокой и настоящей, волна забот осела у её ног и откатилась, усмирённая, обратно в пресловутое море бед. Причём здесь врач? Чего, спрашивается, было опасаться рядом с такой женщиной?

 Декорации наших встреч, несущественные и едва замечаемые вначале, начинали всё более тяготить нас своим абсурдным несоответствием развивающемуся в их окружении действию. Пора было менять их. Мы будем ездить к друзьям и родным, пойдём на футбол с Валерой. По выходным квартира его пустовала, он уезжал к родителям в Серпухов. Мы сможем наконец остаться вдвоём.

 Я уехал. У неё дома не было телефона, и поэтому звонила мне она. Вернее, больше не звонила. Ни разу. Такой вариант был предусмотрен и заранее обговорён нами. Я говорил, что, как только она того захочет, я исчезну – без выяснения причин. Но через неделю примерно я всё-таки поехал в Химки. Благодаря ей я успел полюбить этот город. На местном телевидении есть программа «Химки. День за днём». День за днём во время вынужденных перерывов в нашем общении я ходил с Виктором по улицам, и они выступали из безымянного небытия, освещались отблеском бывших и будущих прогулок по ним  – с ней.

 Я ждал на скамейке недалеко от подъезда. Она могла бы и не появиться. Но я настолько привык к безупречной выправке обслуживавших нас случайностей, что это не приходило в голову. Под ногами темнели листья. Начинало смеркаться. А впрочем, я выкурил всего одну сигарету, когда она показалась. Я окликнул. Она ждала, пока я подойду. Какая-то не чуждая мне печаль на её лице говорила о том, что она скорее рада, чем удивлена.

 – Привет. Ты не хочешь меня видеть?
 – Не в этом дело…

 Она рассказывала раньше о промежуточном между мужем и мной парне, от связи с которым считала себя свободной. Он вернулся.

 – Что значит – вернулся?

 Из тюрьмы. Мне было не до шуток, но я спросил, уверена ли она, что он не сбежал и завтра не испарится, как тётина смерть или беременность сестры. Вряд ли. Она вновь несвободна. Не ей решать.

 – Хочешь, решу я?
 – Не стоит.

 Что ж. Я уходил, унося, как говорится, с собой её образ, безукоризненный до той поры… До той поры, которой не бывать. Позади слышалось неровное дыхание прохладного, но покладистого ветра, заладившего, казалось, одно: своё дутое соболезнование. Позади лежал закат со множеством продольных трещин, как перевёрнутая ладья, давно негодная для плаваний за кладом.

 Пока лирический герой удаляется восвояси, вот что приходит на ум рассказчику. Конечно, герой, как и положено ему, захворал. Но с людьми его склада, тайными кладоискателями, не будет слада у любой банальной боли, затасканной тоски, у давно пережёванных переживаний. Любители инверсий разного рода, они находят исцеление в эпицентре недуга. Там, где другие теряют время. Не принимайте на свой счёт, не судите строго и рассаживайтесь поудобнее, потому что, если не ошибаюсь, всё только начинается.

 Розовеющий запад, чуть горбясь, слоясь (Чудесный вечер, – сказал бы поэт), казалось, с тоской и – откуда взялась? – с завистью тайной смотрел мне вслед. В чём дело? Я вновь одинок, как инок. Она, увы, несвободна вновь. Но, женственный, зависть твоя беспричинна: не зреет во мне неземная любовь… Побледневший восток смотрел так вот, когда её провожал я домой. Так, словно мечта его изменила ему со мной.

Ноябрь 1996 г.