МИР

Поплыли колкие вспышки перед глазами, твердые, неприятные звуки, и почти сразу выросшая БОЛЬ, где-то там, где раньше была грудная клетка, и там, где были голени. А потом и крик, сильный, с красным отблеском, с хрустом несмазанных суставов: «АНТО-О-О-ОН!!!!!!!». Боль теперь уже перекрутила всего, он пытался отстраниться, отодвинуться от того, что так страшно давило на грудь, тупо и твердо, но не получалось, руки не слушались, висели как макаронины в пол, а над ухом кто-то кричал: «Нет, ничего не выйдет, заклинило! Надо разрезать!», «Господи! Да это ж еще полчаса!», «Девушка, отойдите! Вы нам мешаете! Идите к «скорой», вас перевяжут – у вас не серьезно, просто стеклом побило, а вот у него...». Дальше слух опять сдавился, свернулся внутрь головы, и отказывался слушать.

...потом душная плотная чернота, и нету души, и нету разума...

Их включает новый звук, – равнодушное жужжание мотора, дребезг пустого металла, каких-то склянок, строгие деловые голоса и чье-то сжатое завывание, и отвечающий жесткий голос: «Как вас там – Маша? Замолчите щас же! Что? Не знаю. Шансы есть, но небольшие. Довезем до больницы – яснее будет. Так! Тишина, я сказала!».

...и снова чернота... ...с серыми пятнами...

Боль уже не такая жгучая, но зато по всему телу. Веки не хотят открываться, или что-то им мешает. Правая рука двинулась, но нехотя, словно на ней висела тонна бытия. Хотел поднять левую, но что-то больно впилось на сгибе локтя... «Антоша, не надо! Тут капельница»... Ка-пель-ни-ца?... Она капает? Как дождь?... ... ...дождь? «Сестра! Сестра!! Он двигается!»... ...Чьи-то мягкие шаги и жесткий голос: «Так, выйдите из палаты!», «Но, сестра, я только хотела...», «Выйдите, я сказала! В коридоре посидите. Сейчас дежурный придет, много возни будет. На выход, на выход!»...

...Опять ничего не удавалось рассмотреть. Свет был, но мутный, белесый, пробегали какие-то тени. Кто-то тронул голову и вокруг нее пошло мягкое тонкое движение. С каждым кругом становилось светлее, но четкость не проступала. Последнее движение получилось болезненным, что-то натужно оторвалось ото лба, и перед глазами открылся белый потолок, с пятнами и трещинами в краске, а слева мелькнули и скрылись глаза. Опять приближаются шаги – глухие, тяжеловатые. Остановились. Щупают левую руку. «Угу... так... Света, реоглюман снимай, ставь гемодез, а дальше посмотрим... Ну что, родной? Ты везучий. Ударь тебя стекло на сантиметр ниже – был бы ты сейчас без глаз. А так, – лоб заживет, будешь ходить с романтическим шрамом... Так, Свет, через два часа проверь, я пока пойду поем... Что? Как закрыли!? Надолго? Тьфу-ты! Значит на Вернадского теперь переться!...»...

Опять что-то больно дергается в руке, перезвон каких-то склянок. Шаги и разговоры удаляются, хлопает дверь. Глаза смотрят в потолок. Вопросов нет. Ответов тоже. Какие ответы без вопросов? Опять шаги. Быстрые, острые, плачущие: «Антоша, ты... ты... Ну, ты как?...Прости – что я говорю!»... Это мне? Значит надо ответить? Губы двигаются, но им больно, они стянуты чем-то гибким и плотным. Но и что отвечать? Руку его гладят, в воздухе быстрый шепот, и там, за головой, стучат капли по жестяному карнизу, как Божьи знамения стучат по нашим головам, а мы слышим только капли дождя. Мы не слышим как летний полдень переливается в ямке ее щеки, и не слышим ее пустяковых просьб, потому что статья закончена и надо срочно ехать к редактору, потому что такие вопросы не решаются по телефону. Мы не слышим ее крика «Осторожно!!!», потому что, вырвавшись из пробки на «третьем» жмем на газ с нервным вздохом, не понимая, что то же самое сделал, отлепившийся от встречной пробки серый «Audi», и у него крутой спуск, отказ тормозов, а у тебя не срабатывает подушка безопасности, потому что машина старая, половина электрики уже отвалилась, а денег на ремонт нету. Раньше только на видео он слышал этот однозначный удар, взлетевший вверх и закрывший обзор капот, пушечный «бабах» разлетевшегося лобового стекла... и этот проклятый руль, так и не выплюнувший «подушку», ударивший в слабую человеческую грудь – слабую, будь ты хоть культурист... Почему так странно, так мазохистски устроен человек? С мягким телом, с тончайшими тканями, с хрупкими костями – он строит дома из камня и кирпича, машины из смертоносного безжалостного металла, и только потом ищет мягкую прослойку. Почему сразу не сделать МЯГКИМ ВСЁ? Как то, на чем лежит голова, как то, что ощупывает просыпающаяся ладонь, как то, что льется под веки нежной, бледно-голубой волной вечно-июньского утра...


...Антон проснулся не поздно и не рано, а как-то так в самый раз. По телу разливалась та сладкая, тревожная волна, когда позади последний день учебы, и сегодня первый день каникул. Он потянулся и замер в небольшом удивлении, суставы были словно смазаны и прогреты – не хрустнул ни один. Приподнялся на локтях, осмотрел комнату. Точнее – веранду. Она была прорезана косыми прямоуголными лучами солнца, с медленно вальсирующими пылинками, и легкий дощатый пол ждал его босых ног.

Антон нащупал тапочки, встал, и только сейчас услышал прозрачное потрескивание – это задышал дом. Вздохнул и улыбнулся: «Ну вот, встал наконец, соня». На кухне тоже было светло, медная турка приняла колодезную воду и вручную смолотый кофе – как она и делала с давних-давних времен.

Чуть покачиваясь в плетеном кресле-качалке, он медленно пил кофе, смотрел на лес, и лес смотрел на него. Когда-то давно, некто понимающий в строительстве заметил: «Да, построить в лесу это красиво, но до первого урагана. Ты хотя бы выпили деревья по периметру, метров на десять вокруг дома». Но Антон не стал этим заниматься. Ему было жалко эти прямые розовые сосны, а ураган так ни разу и не случился. Ветер, дожди, даже град – бывали, но все было цело, многие годы. Только дом потихоньку старел, и чисто-чисто, почти по-серебрянному скрипел.

Впрочем, дом был не совсем в лесу – фасадом он смотрел на сильно заросшую просеку, сделанную невесть кем, неведомо когда. Антон даже не стал тогда строить забор, и, в общем, не ошибся. Кое-какие зверюшки к дому приходили, даже как-то забрел сумрачный голубоглазый медведь, но вреда от них не было – нюхали, таращились, почесывались, да и уходили. Кто через просеку, а кто за дом, в лес. Куда Антон после завтрака и направился.

Он шел по тугой тропинке с многослойным настом из игл, и не дышал, а как-то пил воздух, прозрачный и густой как ликер «куантро», и с таким же мозжевеловым духом. Облетала сосновая шелуха, пушистым шаром пролетал шмель, делал вокруг головы пару изучающих кругов, и терял интерес, исчезал за спиной.

Хотелось вспомнить вчерашний день и не получалось. Наверное потому, что он был точно таким же, с тем же кофе и прогулкой, с теми же белками и шмелями, с таким же воздухом и дождем, который вот-вот должен был хлынуть. Надо поворачивать...


...едва развернулась левая нога, как пусто и страшно, не по-здешнему злобно ушла, провалилась тропинка, и он ухнул по грудь вниз, ребра сдавило визгливой болью, заполохнуло дыхание, а лес вокруг как-то быстро побледнел, замер, и словно попрозрачнел... в ушах заколотились, заворочались неуместные голоса, которые друг друга торопили, что-то коротко приказывали, и от каждого слова стоновилось еще больнее... Антон сжался и напрягся – ему не нравились эти голоса, он не хотел их слушать, и, выпрастав руки, он уперся ладонями в землю, и, разрывая одежду, вытянул себя из ямы... которая тут же исчезла... как не было...


А ее и не было никогда. Была только тропинка и вечный путь домой.


...Он шагнул на крыльцо, когда первые круглые капли застучали по жестяному козырьку. Открыв все окна веранды, Антон снова уселся в кресло и стал медленно, со вкусом набивать любимую вишневую трубку. Их у него было двенадцать, как в книге у кого-то... у какого-то там... ну, который еще... ... ...Нет, не вспоминалось... Грохот дождя по крыше, грохот высоко в небесах, воздух со сладкой озоновой приправой, волнами гулявший по веранде, уносил наружу голубые струи табачного дыма, и трубка горела мягким ровным огоньком. А с кухни уже текли ароматы тщательно и любовно сделанного рагу – скоро надо идти загасить огонь... Хотя не было еще случая, чтобы подгорело...

Дождь утихал, посиневшие вечерние тучи стали расползаться по сторонам света, и обнажилось бриллиантовое ночное небо. Антон смотрел в него, слушал последние капли, и его тихо накрывал сон, в котором ему всегда виделись ответы, точнее их предсказание. Но ответы на что? На какие вопросы? Вопросов не было. Был этот дом, был этот лес и дождь. И небо.

Кровать не хрустнула, не скрипнула. У уха пропищал комар, но не укусил. Вылетел в окно, и полетел куда-то вверх. Наверно к звездам.

И сон стал накрывать память парализующим одеялом, таким же лоскутным, что и накрывавшее тело. В тягучем сиропе беспамятства немели ноги и руки, губы прошептывали ушедший день. Тело растворялось, превращалось во что-то бесформенно гибкое и мягкое. Картинки, из плоских отпечатков прошедшего дня, стали обретать объем, переходя из впечатлений в новую реальность, и тут же обращаясь во что-то другое, еще более яркое, плотное, существующее...


...как эта больничная подушка, пахнущая неприятной химией. Как этот плотный в изъянах потолок перед глазами. Как ЕЕ рука, испугано держащая ЕГО руку. Теперь получается повернуть голову. Больно, но получается... «Антоша, не надо! Сергей Петрович не велит. У тебя там швы... Разойдутся...». Но он не мог отвести взгляд на нее из-под своих комично опухших век. Пара пластырей у нее на руках, кое-где зеленка, и, в общем, всё. И теперь – только теперь – он понимает, что свои загипсованные руки ничего не стоят перед ЭТИМИ, мягкими, немного неловкими (и этим иногда разражавшими), и что за каждый их микроскопический порез он готов отрубить СВОИ, и правую, и левую.

И если не получается сделать мягким этот мир, обточить и закруглить все злые слова, разоблачить все лживые глаза, то всё, что остается, это встать между НЕЙ и миром, и стоять насмерть... А потом подхватить и унести ее туда, где НИКОГДА не будет НИКАКОЙ боли, в прекрасный молчаливый дом, над которым горит золотое солнце, льются алмазные дожди, гудят всей мудростью вселенной оранжевые шмели, и куда изредка приходит сумрачный голубоглазый медведь.


26.11.13.