Штрихи на граните

Штрихи на граните
повесть



Штрихи на граните ;
Анатол Вульф



Copyright © 2015 by Anatol Woolf
Cover illustration by Anatol Woolf
All rights reserved. This book or any portion thereof may not be reproduced or used in any manner whatsoever without the express written permission of the publisher except for the use of brief quotations in a book review or scholarly journal.
ISBN 978-1-312-64354-3

First Printing: 2014
Anatol Woolf Art Studio
www.anatolwoolf.com



Oглавление

Предисловие vi
Часть первая: «Воронья слободка» 2
Часть вторая : Оттепель 33
Часть третья: Туннель 57







Предисловие

Дорогой читатель! События, рассказанные в этой книге, действительно происходили в смутное советское время. Конечно, имена и фамилии моих героев были изменены, чтобы сохранить их… у-у-упс! Вот тут мы и натолкнулись на полное отсутствие нужного в данном случае слова в русском языке. Может, оно нам и вообще ни к чему, это понятие, называемое в английском языке privacy?
Не знаю, как теперь, поскольку я уже около 30 лет живу в Америке, но в советское время о privacy мало кто заботился. Большинство советских людей о таком слове и понятии, вероятно, даже и не догадывались.
Многое изменилось в России, да и во всем мире, за эти годы, но то время, какое бы смутное оно ни было, было временем нашей юности, наших надежд, нашей дружбы. Тогда, в той России, нам вечно чего-то не хватало, мы чувствовали себя обобранными, оболваненными, наглухо запертыми в душном нашем неуютном отечестве, но единственное, чего у нас было действительно хоть отбавляй, – так это юмора. Моя бабушка однажды заметила: «У нас очень легко быть счастливым, — вот пришел в магазин, а там селедку дают, — купил и стал счастливым, потому как могло ведь ее там и не быть!»
В этой книге я постарался предоставить возможность читателю заглянуть в то время, увидеть, как мы там жили, о чем мечтали. Время это прошло и, вероятно, никогда больше не повторится, и именно поэтому я и почувствовал необходимость рассказать о нем.


Часть первая: «Воронья слободка»

Максим жил в хрущобе, на пятом и последнем этаже, в коммуналке из трех комнат, с невообразимо крохотной кухней, но с раздельным санузлом. Райончик тоже был не ахти, как говаривал один приятель Максима: «Тут каждый второй с подбитым глазом».
Вообще-то, Максиму повезло, не многие его сверстники могли похвастаться такой роскошью, как собственная комната, хотя бы и в коммуналке. Большинство из них в свои 25–26 лет жило с родителями, частенько тоже в коммунальной квартире, и хорошо еще, если не в одной комнате. Когда-то в этой комнате жили дедушка и бабушка Максима, и, чтобы «площадь» не пропала, родители постарались прописать туда Максима, и, после смерти бабушки и дедушки, он стал полноправным наследником их жилья с законной пропиской.

Шел 1981 год, после провала Олимпиады 80-го года, когда западные страны выразили свой протест против советского вторжения в Афганистан бойкотом Олимпийских игр в Москве, советская сторона ответила полной отменой выездных виз в Израиль, и многие, уже сидевшие на чемоданах, попали в отказ. В их числе оказалась и семья Макса. У Максима была старшая сестра, уехавшая с семьей формально в Израиль, а на деле в Америку, еще в 1978 году. Родители их ехать никуда не собирались, но под напором Максима и его сестры все же решились подать заявление на выезд в 1980 году. И вот, на тебе, все дело застопорились на неопределенное время. Максим к этому моменту уже закончил «Муху» и теперь зарабатывал на жизнь наглядной агитацией. Иногда он пошучивал относительно своей работы — малюю профили Ленина то влево, то вправо. 

Максим вышел из метро и подошел к киоску, чтобы купить сигарет. В витрине киоска аппетитно поблескивали яркие упаковки американских сигарет — наследие неудачной Олимпиады. Закупленные по такому случаю западные товары не были раскуплены неприехавшими туристами, и все эти излишки, выброшенные на внутренний рынок, пока что радовали жаждущее хороших товаров население. Максим купил пачку Camel и с удовольствием затянулся крепким, но ароматным табачком. Скоро все эти запасы кончатся, — думал он, — и придется опять переходить на совсем не такие ароматные болгарские Ту-134 или вообще на скверно просушенный «Ленинград». На остановке автобуса толпился народ, напирая на кучи талого грязного снега у обочины. Был март, и уже начало теплеть и мокреть. На первый автобус не сяду, — подумал Максим, — надо постараться встать в первый ряд, тогда хоть влезу в следующий. Второй автобус подошел почти сразу после первого, Максим выбросил недокуренную сигарету и приготовился к посадке. Народ стал напирать сзади, и Максим почувствовал, что его толкают с тротуара в кашу снега и прямо под подъезжающий автобус. Шофер автобуса притормозил немного, и у Максима был шанс укрепить свое положение на тротуаре. Задняя дверь остановилась, на удачу, прямо перед ним, и Максима втолкнули в едва успевшие открыться двери. Внутри было уже много народу, и вновь прибывшие вдавились в те полметра, что еще оставались свободными. Максима сплющило между старенькими и новенькими пассажирами, и он застыл как в невесомости. Так проехали несколько остановок, на остановке Максима народ задвигался, некоторые собирались выходить, кто-то матюгнулся в сердцах, боясь проехать свою остановку. Волна выходящих пассажиров вынесла Максима на свежий воздух. Немного переведя дух, Максим пошел в свою парадную, она была прямо возле остановки автобуса. На лестнице ему попался сосед по квартире Василий Иванович Голяк, или Котенок, как его называла вся квартира. Прозвище это он получил от своей сожительницы Соньки, окрестившей его так, вероятно, из нежных побуждений, народ в квартире это быстро подхватил, и с тех пор иначе как Котенком его никто и не называл. Котенок нес в руках большой металлический бидон для пива, сделанный им самим на заводе, где он работал. Там же он сварганил и самогонный аппарат, через который неустанно гнал самогон из чего придется и в «тайне» от соседей.
— За пивком собрались, Василь Иваныч? — вместо приветствия спросил Максим.
— Да, как положено, 5 литров беру каждый вечер, — отвечал Котенок, — не видал, большая там очередь, возле пивларька то?
— Да вроде небольшая, — ответил Максим.
Котенок когда-то работал шофером на экскурсионном икарусе, но однажды выпил лишку своего пива и заснул за рулем. После аварии его с треском уволили и лишили водительских прав, теперь он работал на каком-то заводе, в самых неквалифицированных сферах, большей частью просто возил что-то из цеха в цех. Родом он был из Украины, по которой частенько скучал. Потому и пиво он произносил как «пыво», что как «шо» и где как «хде».
В квартире было тихо, видно никого больше дома не было. Кроме Котенка и Соньки, которые занимали самую маленькую комнату, в другой комнате, приблизительно такого же размера, как и у Максима — в 15 квадратных метров, жили Анька с Санькой, — люди без определенных занятий и сильно пьющие. Пили они, правда, не всегда, но частенько уходили в запои, продолжающиеся неделями, потом немного «просыхали» и чистили свою конуру, а затем начинали скучать и опять уходили в запой. Жили они непонятно на какие средства, Анька, бывало, где-то эпизодически подрабатывала, а Санька вообще вечно болтался с мужиками возле пивларька или у винного магазина. Ели они крайне мало и нерегулярно, а когда уходили в запой, то вообще могли целую неделю протянуть на одной буханке хлеба — в алкоголе ведь тоже есть калории. Оба они сидели какое-то время в тюрьме, она за кражи, а он за драки, тунеядство и сопротивление милиции.
Максим отпер ключом дверь и вошел в свою комнату. Окно было почти во всю стену, и потому комната была светлой. Возле окна стоял дедовский добротный письменный стол, рядом с ним располагалась довольно узкая кушетка, на которой спал Максим, а у другой стены стоял старый вместительный книжный шкаф, куда Максим складывал все свои вещи. На верхних полках под стеклом у него стояли книги, а на нижних, где створки шкафа были незастекленными, он держал свою одежду и постельное белье. У той же стены стояло изрядно потрепанное кресло-кровать и маленький холодильник, где Максим держал все свои немногочисленные продукты.
Максим отдернул штору на окне и приоткрыл форточку, в комнате было немного затхловато. Прохладный мартовский ветерок вдохнул немного свежести внутрь. Максим взял из холодильника яйца и пошел на кухню жарить яичницу с сосисками, его кулинарные способности и материальные средства не способствовали гурманству. За входной дверью послышалось бряканье ключей, и через минуту на кухне появился Санька. Его рыжеватая шевелюра торчала, как всегда, в разные стороны, а серо-голубые глазки мутноватым взором впились в Максима. — М… М-М… Макс, у т… т-т… тебя не б-б-б… будет пятёры до получки? — спросил Санька. Он немного заикался.
— Да нет, я сам получки жду, — ответил Максим. Он знал, что лучше ничего не давать, во-первых, тут же попросит еще, а во-вторых, все равно ничего не отдаст.
— Ну д-д-д… д-д… дай, Максик, очень выпить хочется, — заныл Санька.
— Да говорю тебе, нет у меня ни копейки.
— Н… н… н-н-н-ну ты, бля, жиденок! — обиделся Санька. — Т… т-т… тебе надо будет, я тебе тоже ни хера не дам, и не проси. — Он круто повернулся и пошел пытать счастья где-то на улице.


II

Максим носил фамилию матери, но всегда в душе предпочитал звучную, как он считал, фамилию отца Рейнберг невзрачной материнской фамилии Петренко. Поскольку мать была русской, то и Максима родители записали русским и дали ему фамилию матери. Пятый пункт таким образом Максима не касался, и жизнь его должна была быть от того спокойнее и счастливее; по крайней мере так думали его родители. Но, видимо именно от того, что Максим формально был русским, он никогда не старался скрыть отцовскую национальность. Не то чтобы он кричал об этом на каждом шагу, но, при случае, говорил об этом открыто и уж никак этого не стеснялся. Однажды он окончательно собрался поменять фамилию на отцовскую и даже пошел в паспортный стол, но паспортистка сразу ему сказала: «Ваши действия, молодой человек, лишены всякого здравого смысла, все люди с иностранными фамилиями только и мечтают поменять их на типично русские, а вы хотите сделать наоборот. Подумайте, ведь вам придется поменять все ваши документы, включая военный билет». Услышав про военный билет и представив себе, как ему придется идти в военкомат и, вероятно, даже проходить переосвидетельствование, Максим извинился, что зря побеспокоил паспортный стол и решил оставить пока все как есть.
Сразу после окончания школы, а Максим учился в художественной школе, где было 11 классов, его вызвали в военкомат как призывника. В то же лето Максим сдавал вступительные экзамены в Муху, но с первого раза не поступил, и ему грозила армия, так как институтская отсрочка на него уже не распространялась. Мама забеспокоилась — куда ему, щупленькому, маленького роста, и в армию? Там же его будут обижать. Отец смотрел на это проще — ничего, мол, пойдет, повзрослеет. Отец сам пошел на фронт в 17 лет, горел в танке, был ранен.
Однако мама не успокоилась, да и сам Максим не жаждал ухлопать два-три года на жизнь в бараках. Любовь Николаевна созвонилась со знакомыми врачами, те стали спрашивать, какие у Максима есть болезни, и, узнав, что у него с детства был псориаз, посоветовали пойти в кожный диспансер и срочно встать на учет. Псориаз у Максима был не сильный, даже не псориаз, а псориазишко какой-то, чуть-чуть на локтях, бывало, выступали красноватые пятна да временами еще где-нибудь. В диспансере его болезнь сразу, по знакомству, задокументировали, хотя никаких пятен в тот момент, как назло, у него вообще не было.
Кроме того, у Максима еще была врожденная паховая грыжа, доставшаяся ему по наследству от отца, у того были две грыжи с обеих сторон, одну ему прооперировали, а со второй он так и ходил, периодически вправляя ее сам. Макса грыжа мало беспокоила, и оперировать он ее пока не собирался, лезть под нож советских хирургов совсем не входило в его планы. На такое можно было бы пойти только в случае вопроса жизни или смерти.
На предварительном осмотре в военкомате его грыжу, конечно, сразу же выявили и направили Максима на осмотр в поликлинику. Мама пошла с ним.
Просидев с полчаса в очереди, они вошли в кабинет врача, который оказался женщиной. Кроме врача, в кабинете еще присутствовали две молодые медсестры, и сама врач тоже была отнюдь не пенсионного возраста. Медсестры полусидели на письменном столе, за которым восседала врачиха, их позы наталкивали на заключение, что им невероятно скучно и что они просто убивают здесь время.
Выслушав объяснения мамы Максима, зачем они пришли, врач бесцеремонно предложила Максу спустить штаны. В душе Максим немного поколебался, но решив, что ему стесняться нечего, пусть лучше они смущаются, резким движением расстегнул ремень и спустил свои джинсы до колен. Врач попросила его подойти к столу поближе и стала щупать у него в паху. Краем глаза Максим уловил, что медсестры с трудом сдерживали улыбку на лице. Пощупав немного, врач заключила, что у Максима присутствует левосторонняя паховая грыжа и что эту грыжу надо срочно прооперировать. Мама Максима сказала, что им надо все это хорошенько обдумать.
— А что тут думать! — возразила врач. — Он же бомбу на себе носит, а вдруг ущемление? — он же помрет!
Но Любовь Николаевна все равно не сдалась, Максим натянул свои штаны, и они пошли домой.

Военно-медицинская комиссия признала Максима негодным к службе в армии из-за распространенного псориаза. Ему торжественно объявили, что служить в мирное время он не будет (это прозвучало музыкой в его ушах), и выдали Максиму военный билет. Вскоре, однако, где-то наверху кому-то пришла гениальная идея брать призывников с псориазом в армию, — дескать, нечего им из-за такой ерунды сачковать, — и периодически Максиму приносили повестки из военкомата на переосвидетельствование. Посылали какого-нибудь парня, только что прошедшего медкомиссию, с повесткой к Максиму на дом, Максим иногда сам открывал дверь и на вопрос, есть ли Максим Петренко дома, отвечал, что тот уехал далеко на север и неизвестно когда вернется. Призывникам это было «по барабану», и они, отдав повестку Максиму, уходили с сознанием выполненного долга. А Максим тут же шел к мусорному ведру и бросал повестки туда. И не столько самой армии боялся Максим, как того, что могли бы отправить его в какие-нибудь ракетные войска, а потом уж точно не дадут выехать из страны по причине секретности. Вечно ОВИР выдумает свои причины для отказа, а тут и придумывать им ничего не надо будет.



III

В эти выходные Максиму надо было работать, писать плакаты для одного завода. На самом деле выходные были у нормально работающей публики, а у Максима работа была не нормированная, работал он, когда были заказы, а они были, к счастью, почти всегда. Вот и теперь ему надо было поспеть к сроку со всем этим кормящим его бредом. По всей комнате у него были разложены планшеты с натянутой бумагой, и он валиком покрывал их гуашью, затем по трафарету наносил необходимые советские символики, а затем плакатным пером писал никем никогда не читаемые социалистические обязательства и прочую галиматью.
В прихожей ржаво пискнул звонок, и Максим пошел открывать. Это оказался Сеня, друг Макса еще по институту.
«Вечно этот Сенька припрется не вовремя, — подумал Максим, — мне работать надо, а он, наверное, бутылку припер».
— Привет, старик! — поприветствовал Максима Сеня. — У тебя на закус чего-нибудь найдется? Я тут бутылку испанского притащил.
И он вытянул пузатенькую бутыль из своей сумки.
— Да мне работать надо, может, в другой раз? — робко попытался возразить Максим.
— Ну ты чего, старик, выпьем немного, и опять будешь работать, давай тащи закусончик…
Максим обреченно вздохнул, открыл холодильник и вытащил оттуда остатки колбасы и сыра. Сеня достал из шкафа стаканы и расположил их на журнальном столике.
— Ну, поехали! — сказал он.
Разговор как-то не клеился, Максим был не в настроении, а Сеня все пытался расшевелить его своими шутками, но они выходили какими-то корявыми и не смешными. Промаявшись так с часок, Сеня собрался уходить, и Максим был этому рад. Он любил Сеню и в другой раз с удовольствием бы поболтал и выпил бы с ним, но когда надо было работать, Максим никак не мог расслабиться. И вообще, он терпеть не мог эту российскую привычку припираться к друзьям без звонка, когда просто в голову придет такая идея.
— Да, кстати, ты знаешь, Макс, мы тут собрались с Витькой поехать в Зеленогорск в дом отдыха, на лыжах покататься, пока снег еще лежит. Ты не хочешь к нам присоединиться?
— А как я поеду, у меня-то путевки нет? — спросил Максим.
— Да мы тебя пристроим, у нас в комнате будешь спать, либо со мной, либо с Витькой.
— Хорошо, я подумаю, вообще-то, неплохо было бы выехать на природу.
Только Максим вернулся, наконец, к своей работе, как в квартиру опять кто-то позвонил. Максим открыл дверь и, к своему удивлению, увидел милиционера.
— Здравствуйте! — сказал милиционер. — Это вы будете Максим Петренко?
— Ну, я! — Максим уже начал нервничать.
— Разрешите войти? — спросил милиционер.
— Да, да, проходите, пожалуйста, — а в чем, собственно, дело?
Милиционер зашел в крохотную прихожую и тут же заполнил все ее пространство. Он был крупный, дородный мужик с красным лицом. Максим почувствовал себя пигмеем, и ему страстно захотелось немедленно подрасти хоть на 10 сантиметров.
— Я к вам с проверочкой, вы в настоящее время работаете?..
— Да, безусловно, работаю, делаю плакаты для наглядной агитации, я художник-оформитель, — ответил Максим.
— А где именно вы числитесь на работе?..
— Ну, я для разных предприятий работаю, по договорам.
— Вот это неправильно, каждый советский человек должен где-то числиться, а то, о чем вы говорите, вовсе и не работа, а так, халтурка. Так что давайте оформляйтесь на какое-нибудь предприятие по всем правилам, а то ведь вы и под статью можете попасть, за тунеядство и паразитический образ жизни.
— Но, позвольте, я же постоянно работаю, даже по выходным, — возразил Максим.
— Закон, молодой человек, — есть закон — не мы его придумали, и не нам его менять. И вообще, как говорится — кто не работает — тот не ест! А я еще к вам наведаюсь, как-нибудь опосля, проверить, работаете вы или нет.
Настроение у Максима совсем упало. В голове забегали нудные мысли, и засосало где-то в животе. Он взял валик и начал грунтовать гуашью очередной планшет с натянутой на нем бумагой.
Максим работал далеко за полночь, соседи уже давно похрапывали в своих комнатах, а у Котенка еще и трещал невыключенный телевизор. Максим тихонько слушал на своем ВЕФе «Голос Америки», иногда слышимость была неплохая, а иногда глушилка совсем забивала своим воем голоса с той стороны «железного занавеса». Максим уже порядком подустал, надо бы пойти спать — подумал он, — но ему хотелось сделать еще побольше, и он все откладывал момент отдыха.
Кто-то сделал несколько шагов по коридору, и затем послышалось журчанье льющейся воды. Макс в сердцах выругался и в тот же момент услышал громкий голос Аньки: «****ый ты попугай, Котенок! Опять на мою дверь нассал!..»
Из коридора послышались голоса и других проснувшихся обитателей коммуналки.
— Н... н-н… нажрался, сука, своего пыва, а теперь ссыт нам под дверь, тебе, м-м-м... мудаку что, до горшка не дойти?! — разорялся заспанным голосом Санька.
Котенок скрылся от них в туалете и не подавал никаких признаков жизни. Максим даже и не думал выходить, такие перлы Котенок устраивал уже не в первый раз, и надеяться на какие-либо изменения в его характере не приходилось.
— Ну и хер с ними, — подумал Максим, — может, мне повезет, и когда-нибудь я все же уеду от всего этого.
Утром Максим позвонил Сене и сказал, что готов поехать с ним в Зеленогорск.



IV

В тамбуре электрички было холодно, Максим с Витей вышли покурить, а Сеня, не имеющий такой дурной привычки, просто поддерживал своим присутствием компанию. Какие-то парни в том же тамбуре соображали на троих. У них был только один стакан, и они пили из него все по очереди. Максим разглядывал предупреждающую надпись на дверях вагона, некоторые буквы или их части были старательно стерты, и она гласила: «Не писоться, двери рыгают ароматически!». Ему не раз уже попадались такие надписи, и он в очередной раз изумился настойчивости и терпению их создателей.
— Сейчас, как приедем, надо в магазин, ребята, — сказал Сеня, — а то закроется.
— Сразу и зайдем, ясное дело! — одобрил идею Витя. 
Он был долговязым, немного сутулым парнем. Максим с Сеней давно с ним дружили. Витя был музыкантом, духовиком, и играл на тубе. Максим познакомился с ним, еще когда они учились в школе, Максим в художественной, а Витя в школе при консерватории. Они часто ходили друг к другу на школьные вечера, бывали в одних компаниях. Затем Витя окончил консерваторию, а теперь играл в оркестре Малого Оперного театра.
У винного магазина толпилась очередь, к счастью она двигалась довольно быстро, и через полчаса друзья, отоварившись двумя бутылками водки, уже вышли обратно на улицу и, положив свои лыжи на плечи, пошли к дому отдыха. Сене с Витей выделили маленький домик, или, вернее, половину его, где была только одна комната. Максим сразу в домик не пошел, а погулял вокруг, пока ребята вели переговоры с сестрой-хозяйкой, которая пригрозила им, чтоб не баловали и содержали комнату в чистоте.
Следующие два дня прошли как дни здоровья, с утра, часиков в 11 ходили вдоль залива на лыжах, а после обеда устраивали сабантуй, переходящий в ужин. Погода стояла прекрасная; солнце отбрасывало голубоватые тени на искрящемся снегу и своим, уже веющим весной теплом, приятно компенсировало прохладный, зимний ветерок. Снег еще вовсю лежал, только кое-где, на совершенно открытых солнцу местах видно было подтаиванье. Лыжи легко скользили по хорошо накатанной лыжне, и так было приятно вдыхать свежий морской воздух и катить, катить все дальше и дальше. После обеда Сеня обычно опять укладывался в постель поспать, отчего он отсыпался, было непонятно, на работу ему вставать спозаранку было не нужно, он вообще в данный момент нигде не работал и жил с родителями.
Максим спал с Витей валетом, ночью длинные Витины ноги часто упирались Максиму куда-то в бок и мешали заснуть, Максим в отместку тоже пихал Витю ногой, чтобы тот не брыкался.
На третий день ребята опять собрались на утренний лыжный моцион и, как только вышли на улицу, столкнулись лицом к лицу с сестрой-хозяйкой, женщиной пожилой и вечно чем-то недовольной.
— Ага! — воскликнула она. — Вот они, голубчики!..
— Простите? — сказал Сеня (по ее тону было понятно, что она на них за что-то сердится).
— Вы что здесь устраиваете? Девочек вам не хватает, так вы теперь с парнями спите? — гневно воскликнула сестра-хозяйка.
— Вот он, — и она указала на Максима, — у него нет путевки, и он здесь не может больше ночевать, а если я его еще раз здесь ночью увижу, сообщу в администрацию, и тогда вам будет… уж не сомневайтесь.
И с этими словами она удалилась по своим важным хозяйственным делам.
— Ну, что будем делать? — спросил Витя.
— Да, ситуация! — сказал Сеня. — Какие будут предложения?
— А может, наплюем на нее, что она нам сделает? — спросил Витя.
— Очень даже может сделать нам большую бяку, — заметил Максим, — Если она поднимет шум, они могут действительно нам дело пришить, и попробуй потом докажи, что ты не гомик, посадят нас всех за гомосексуализм.
— А у меня есть идея! — воскликнул Сеня. — Помните, мы вчера девчонок встретили, Машку и Вику, они сказали, что в нашем же доме отдыха сейчас, только в домике побольше и комната у них царская, — давайте попробуем Максима к ним подселить!..
— Мне эта идея точно нравится! — обрадовался Максим. — Только как это ты себе представляешь, я приду к ним и скажу — девочки, я буду с вами сегодня спать?
— Во-первых; не с вами, а у вас, — сказал Сеня, — хотя, конечно, я уверен, что ты именно это имел в виду, а во-вторых; мы поступим хитрее — мы купим вина и нагрянем к ним в гости, а когда дело будет близиться к ночи, мы с Витькой распрощаемся и уйдем, а ты посидишь еще немного, а потом скажешь, что тебе, вообще-то, негде спать, они тут сжалятся, конечно, и оставят тебя у них.
— А если нет? А что, если не оставят? — засомневался Максим.
— Да оставят, старик, не волнуйся, — сказал Сеня, — у них же женское сердце, ну не дадут же они чуваку умереть на морозе.

К вечеру, найдя нужный им дом и комнату, друзья постучались в дверь к девушкам. Те, казалось, были рады неожиданному визиту и сразу стали расставлять на столе закуску. Мило побеседовав и посидев необходимое для приличия время, Сеня с Витей встали и сообщили, что им срочно надо уходить, поскольку их вреднющая сестра-хозяйка запрет в 11 часов дверь и они не попадут в свою комнату. Максим сидел тихо и тем самым как бы показывал, что ему торопиться некуда и он пока поддержит компанию. Когда Сеня и Витя ушли, Максим впал в состояние, сходное с тем, которое описывалось у Ильфа и Петрова как «Остапа понесло». Максим без умолку рассказывал девушкам самые невероятные истории и анекдоты, словом «вешал им лапшу на уши». Больше всего он боялся остановиться и возбудить неизбежный вопрос — а не пора ли тебе домой? Вначале девушки слушали его с большим вниманием, Максим был хорошим рассказчиком, но чем дальше за полночь двигалось время, тем больше они зевали и внимание их все более рассеивалось. Максим тянул резину сколько мог, но, в какой-то момент, когда девушки уже совсем устали от его словоблудия, Вика, прервав его на полуслове, вдруг сказала — Максим, мы уже хотим спать, тебе не пора домой?..
— А… а… а… — протянул Максим, — тут, вообще-то, такое дело… мне спать негде, — и тут он рассказал о разговоре с сестрой-хозяйкой. Вика с Машей ему посочувствовали, но оставлять его у себя отказались наотрез. Сколько Максим ни старался их уговорить, сколько ни упрашивал позволить ему спать на коврике у дверей, девушки никак не соглашались оставить его на ночь и поставить свою девичью репутацию под удар. Максим про себя решил, что девчонки, видимо, тоже боятся своей сестры-хозяйки, иным образом он никак не мог объяснить их упрямства. Он вежливо попрощался и гордо вышел в морозную ночь. Надо было быстро соображать, что теперь делать, пойти к Сене с Витей он боялся, сестра-хозяйка наверняка придет поутру проверить, если он там, и застукает его в постели с другим парнем. Иные варианты пока не всплывали в его мозгу, и Максим поплелся куда глаза глядят, просто чтобы согреться. Так он брел под хруст снега под ногами и набрел на какой-то деревянный домик, вероятно тоже относящийся к тому же дому отдыха. На удачу, дверь в дом была не заперта, и Максим вошел в большую прихожую, в которой ничего не было, кроме половика у входной двери. Недолго думая, Максим растянулся на этом коврике и почти сразу заснул.
Его разбудили женские голоса, и до Максима, медленно возвращающегося к сознанию, стало доходить, что они говорят о нем.
— И откуда он здесь взялся? — спросил женский голос.
— А бог его знает… — откликнулся другой женский голос.
— Тонь, да ты посмотри, на нем же вся иностранная одежда! — воскликнул опять первый голос.
— Да и впрямь! — согласилась другая женщина. — Может, какой-то финн забрел к нам случайно?
«Ну, только этого мне еще не хватало!» — подумал вдруг полностью протрезвевший Максим. Джинсы и куртка, присланные сестрой с оказией из Америки, к несчастью, сыграли свою роль.
— Иди скорей, позови кого-нибудь, а я пока его постерегу, — сказала первая женщина.
Максим понял, что надо срочно, любым способом сваливать. К счастью, женщина, оставшаяся его стеречь, видимо решив, что он крепко спит, вышла, вероятно, в туалет, и Максим, воспользовавшись этим, рванул через входную дверь на улицу.
Видно, проспал Максим совсем недолго, на улице было еще темно и мороз по-прежнему пощипывал нос и щеки. Он долго плутал по заснеженным дорожкам, стараясь согреться, и только уже засветло пришел к домику, где спали его друзья, и топтался неподалеку, ожидая, пока они наконец проснутся, и проклиная про себя их общую нелюбовь к раннему вставанию.
— Ты когда встал? — спросил Максима Витя, выходя на улицу.
— Когда, когда!.. да я вообще практически не спал, прогнали меня бабы…
— Во бля! — воскликнул появившийся на крыльце Сеня.
— Вот те и бля! — ответил Максим.
— Что ж они такие стервы оказались? — изумился Витя.
— Подставили вы меня, ребята, своими идеями, —сказал Максим, — Теперь мне, видно, надо в город возвращаться, жить здесь мне негде.
— Да ты погоди, — сказал Сеня, — мы что-нибудь придумаем.
— А давайте просто пойдем и спросим у администрации дома отдыха, если у них есть свободные места, — предложил Витя.
— Ну, попробовать, конечно, можно, — согласился Максим, — чем черт не шутит?
Администраторша посмотрела на Максима поверх роговых очков оценивающим взглядом и сказала — 15 рублей в кассу, молодой человек, кассир по коридору направо, вернетесь, я вам выдам путевку на 3 дня.
— Вот это номер, ребята! — восторженно воскликнул Максим, получив путевку. — Что же мы, идиоты, сразу-то сюда не пришли?
— А кто знал, у них вечно путевок нет, дефицит! — сказал Сеня.
— У нас все дефицит, но не для всех, — заметил Максим.
— Ладно, пошли завтракать, тебе теперь и еда полагается как законному отдыхающему, что-то я сильно проголодался, ребята! — сказал Витя.
К вечеру, после очередной лыжной прогулки и очередной выпивки, Максим попрощался с друзьями и пошел разыскивать свой корпус, где ему предстояло провести следующие три ночи. В его комнате оказалось еще двое отдыхающих; один из них — крепкий мужик в свитере — стоял у окна и дымил папироской в форточку, а другой, постарше, сидел на кровати и читал книгу.
— Здравствуйте! — поздоровался Максим. — У меня путевка, и меня разместили в вашу комнату.
— Ну, заходи, третьим будешь, — откликнулся мужик у окна. Пожилой мужчина вяло что-то пробормотал вместо приветствия и опять уставился в свою книгу.
— Меня Сергеем зовут, а это Пал Семеныч, а тебя как? — спросил курящий.
— А я Максим, очень приятно!..
— Ты откуда, Максим? — спросил Сергей.
— Я из Ленинграда, а вы?..
— Из Мурманска, а Пал Семеныч из Новгорода, вот отдыхаем тут, хотел я, понимаешь, Питер посмотреть, а сижу здесь в лесу. Надоело уже! Вот на твоем месте тут Вовка был, так через три дня уехал, заскучал здесь совсем.
«Ах вот почему у них место для меня нашлось!» — подумал Максим.
— Путевкой меня, понимаешь, премировали за хорошую работу, а чего тут делать, скучища! — продолжал Сергей.
— Так что же вы в город не съездите, сели бы на электричку и поехали? — удивился Максим.
— Да куда мне, я тут ничего не знаю, может в другой раз, — ответил Сергей и, щелчком выбросив окурок в форточку, закрыл ее и направился к своей койке. Максим тоже подошел к своей кровати и тут почувствовал, как сомнение неприятным червячком протачивается в его сознание: «А они, вообще-то, меняли постель после того уехавшего парня?» — спросил он сам себя.
Постель была застелена довольно аккуратно зеленым шерстяным одеялом, но простыни не поражали своей свежестью, нельзя было с точностью сказать, если на них уже кто-то спал, или они были просто плохо выглажены. Волна природной брезгливости нахлынула на Максима, но время было позднее, вероятно все нянечки уже спали, и удостовериться, меняли ли для него постель, было невозможно. Он постарался внутренне убедить себя, что скорее всего постель поменяли, и, хотя поверить в это ему было трудно, Максим все же разделся и залез под одеяло. Накопившаяся еще с прошлой бессонной ночи усталость навалилась на него всей своей нематериальной массой, и Максим заснул крепким сном.





V

Вернувшись в город, Максим сразу пошел в местную жилконтору и предложил им свои услуги художника-оформителя. В ЖЭКе ему очень обрадовались, поскольку наглядная агитация у них была почти что на нулевом уровне и директору уже не раз ставили это на вид. Максима оформили дворником на постоянную работу с окладом в 75 рублей в месяц.
— Ура! — подумал Максим. — Теперь я этому менту с гордостью сообщу, что законно служу на почетной должности дворника, пускай себе проверяет.
В квартире жизнь шла своим чередом, Котенок наварил столько самогона, что решил поделиться с соседями и тем самым замазать свои ночные безобразия. Его сожительница Сонька водрузила на кухонном столике огромную бутыль, наполненную мутноватой жидкостью. Анька с Санькой собрали кое-какую закуску, и начался гудеж. Максим, чтобы не отрываться от масс, тоже выпил маленький граненый стаканчик самогонки, и она сразу ударила ему в голову, он поспал немного в своей комнате и потом вернулся на кухню, чтобы попить воды и поставить чайник. На кухне никого уже не было, кроме Соньки, которая похрапывала, положив голову на стол, заставленный грязной посудой и остатками закусок. Максим поставил на плиту чайник и вернулся к себе. Вскоре он услышал посвистыванье своего чайника и направился на кухню, чтобы его выключить. В коридоре он наткнулся на Саньку, тащившего за руки совершенно невменяемую Соньку к себе в комнату. Макс вопросительно посмотрел на Саньку, но тот вместо ответа приложил палец к губам и потащил свою ношу дальше. Сонька была полная женщина, и хоть Санька был и не из слабаков, тащить ее ему было явно нелегко.
Максим вспомнил, как Анька упомянула, что подрабатывает сегодня в ночную смену, — видно, Саня и решил этим воспользоваться, — подумал он.
Наутро проспавшийся после вчерашней пьянки Котенок обнаружил пропажу своей сожительницы и сразу, заподозрив что-то неладное, стал настойчиво барабанить в Санькину дверь.
— Открой дверь, Санька, я кому ховорю! — вопил Котенок.
Но никакого ответа не последовало, и отчаявшийся Котенок заорал:
— Ну все, ****юк, я пошел за топором!..
Входная дверь хлопнула, и на лестнице послышались тяжелые шаги прыгающего через две ступеньки вниз Котенка. В то же самое время из Санькиной комнаты вышла Сонька и тихонько проскользнула в свою комнату, а через минуту оттуда вышел и сам Санька и побежал к пивному ларьку, чтобы опохмелиться. Вернувшийся минут через пять с топором в руках разъяренный Котенок обнаружил Санькину дверь не запертой, а комнату пустой и рубить ничего не стал. Сонька как ни в чем не бывало вышла позевывая из своей комнаты и спросила — Котенок, ты чего это, с топором то?..
— Да это так, мне нужно было, — отвечал немного сбитый с толку Котенок. — А ты хде шлялась-то?..
— Я спозаранку к соседке заходила по делу…
— По какому такому делу?..
— Ну, у нас свои женские дела, что ты все нос свой суешь куда не надо, пошли лучше к нам в комнату, — и тут она игриво подмигнула ему.
Через некоторое время из их комнаты послышались характерные вздохи, шлепки и поскрипыванье старой раздолбанной кровати. Стенки в квартире были совершенно хрущобные. Обитатели квартиры уже давно привыкли быть неожиданными свидетелями чужого интима и сами, похоже, тоже не обременяли себя вопросом, слышит их кто-то или нет.
— Лежи спокойно, кохда тебя е…ут! — довольно громко инструктировал Соньку Котенок. А на кухне уже опохмелившийся и покуривающий беломорину Санька просто покатывался со смеху.

Работа в ЖЭКе была что называется «не бей лежачего», Максим наведывался туда раза два в неделю и выдавал необходимое количество наглядно-агитационного хлама. Милиционер больше не приходил, вероятно уже получив известие о трудоустройстве Максима. Все вроде шло неплохо, но давно уже глодало Максима чувство, что свои таланты он не использует в полной мере, растрачивает свои силы и молодые годы на черт знает какое дерьмо. Максим мечтал заниматься по-настоящему любимым делом — иллюстрировать книги. У его родителей было изумительное старое издание «Ада» Данте в красном кожаном переплете с иллюстрациями Гюстава Дорэ, и Максим с детства мог часами рассматривать их, находя все новые и новые детали, анализируя, как гениальный художник интерпретировал замысловатый текст, создавая совершенно неповторимые, неземные композиции.
У Максима уже накопилось довольно солидное портфолио иллюстраций, сделанных им просто для себя — из любви к искусству, и он мечтал о настоящем заказе из какого-нибудь издательства. Через одного из своих друзей он вышел на редакторшу в издательстве детских книг в Москве. Сел вечером на поезд и, прибыв утром в Москву, сразу направился к ней. Редактор приняла его любезно, посмотрела внимательно его работы и, похвалив, пообещала обязательно дать ему какой-нибудь заказ; да вот беда — в данный момент никаких подходящих проектов нет.
— Не могли бы вы придумать пару хороших тем для детских книжек с картинками, и тогда бы мы дали их вам проиллюстрировать? — спросила редактор.
— Конечно, конечно! — обрадовался Максим. — С удовольствием!
И с этим обещанием, окрыленный надеждой, он поехал обратно в Питер.
Немало поломав себе голову над темами будущих книг, Максим составил список нескольких, как ему казалось, хороших идей и позвонил московской редакторше. Та очень мило с ним поговорила, обещала подумать над его предложениями и позвонить Максиму, когда будет принято какое-то решение.
Прошла неделя, потом две, а потом и месяц, а звонка от нее все не было.
Наконец, Максим решил позвонить сам.
— А, Максим Петренко, здравствуйте! — ответила редактор. — Ну да, конечно, помню, вы извините, пожалуйста, у нас тут был аврал с работой.
— Ничего, ничего, я понимаю, — сказал Максим. Так что с моими темами? Вы решили что-то запустить в работу?
— Вы понимаете... темы у вас неплохие, но трудноватые для детского восприятия, подумайте еще и дайте мне знать.
— Хорошо, — согласился Максим.
Он опять целую неделю ломал себе голову и, наконец, составив новый список еще более, как ему казалось, замечательных тем, позвонил в Москву.
— Прекрасные темы! — похвалила его редактор. — Я вам вскоре перезвоню, всего хорошего!
Опять потянулись долгие дни ожидания, а звонка все не было и не было. Максиму наскучило это идиотское положение, и, решив прояснить ситуацию, он позвонил в издательство.
— Да, да, мы сейчас как раз рассматриваем ваши идеи, подождите еще немного, пожалуйста, — ответила редактор.
Максим положил трубку и задумался, что-то ему не нравилось во всей этой истории, его охватило неприятное ощущение того, что его просто водят за нос. 
— Ладно, поживем — увидим... — подумал Максим и вернулся к своим шрифтам.



VI

Крыши домов уже лили свои ледяные сосульчатые слезы. Солнце выходило все чаще и пригревало все сильнее. На худосочных деревцах возле дома Максима стали пробиваться почки, и день заметно удлинился. Казалось, Питер оживал после зимней спячки. Уже не нависало над городом серым свинцовым одеялом небо, а наоборот, радовало своей голубой простынкой.
Максим шел по улице в хорошем настроении, он только что получил свою месячную зарплату дворника, да еще и вдобавок к другим деньгам, полученным на день раньше за очередной заказ. Поскольку погода стояла располагающая, он решил не садиться в автобус, а пройтись пешком до своего дома. Заодно он решил зайти по дороге в столовую и пообедать, чтобы позже не ломать себе голову, чем прокормиться. В столовке густо пахло кислыми щами и черным хлебом. Максим взял себе комплексный обед: борщ, котлеты с гречкой и на третье компот из сухофруктов. Намазал лежащий уже на столе свеженарезанный черный хлеб маслом, подсолил сверху и, откусив кусочек, почувствовал огромное наслаждение. Голод — не тетка! — подумал он.
За соседним столом сидела миловидная молодая женщина с короткой стрижкой темных волос и пила чай. На ней было джинсовое платье явно не из советского универмага, а на спинке стула, на котором она сидела, висела красивая короткая дубленка.
— Простите, — обратилась она к Максиму. — Вы не знаете, где здесь улица Шелгунова? 
— Конечно, знаю, я на ней живу, — ответил Максим, — если хотите, я могу вас туда проводить, я все равно пойду сейчас домой.
— Спасибо большое, буду вам очень благодарна, меня, кстати, Катей зовут, а вас как?
— А я Максим.
— Вы к кому-то в гости приехали? — спросил Максим, когда они вышли на улицу.
— Да нет, я к портнихе приехала, она мне должна кое-что перешить, мне ее порекомендовали, но сама я у нее еще не была.
Максим с удовольствием отметил, что Катя была невысокого роста, но со стройной, красивой фигурой. Черты ее лица поражали своей гармонией, и трудно было не заметить поразительное ее сходство с мадоннами на полотнах Боттичелли. Оказалось, что портниха жила в соседнем с Максимом доме, и Максим довел Катю до самой парадной. Они стали прощаться, Максиму так не хотелось просто повернуться и уйти, и он отчаянно соображал, что бы такое придумать, чтобы взять у нее хотя бы телефон. И вдруг его осенило.
— Вы знаете, — сказал он, — в Доме Архитектора в эту субботу будет вечер, мы с друзьями туда собираемся пойти, не хотите к нам присоединиться?
— С удовольствием, — ответила Катя, — я как раз в эту субботу совершенно свободна.
— Тогда давайте ваш телефон, и я вам позвоню в конце недели, чтобы договориться, — сказал Максим. Он был просто на седьмом небе.

Они встретились в субботу на набережной возле Дома Архитектора. Максиму показалось, что Катя стала еще красивее. На ней было элегантное черное платье, подчеркивающее точеность ее фигуры. Внутри уже было довольно много народу, бутылка водки гуляла по комнате, переходя из рук в руки и наполняя подставляемые стопки. Максим с Катей тоже выпили по рюмочке и закусили кусочками докторской колбасы.
— А вот и Сеня с Витей! — обрадовался, только что появившимся в дверях друзьям, Максим.
— Знакомьтесь, это Катя!..
— Очень приятно! — ответили друзья, и в их взглядах явно пробежала тень удивления. Они тоже выпили и поели колбаски. Катя извинилась и вышла в туалет, и тут Сеня с Витей разом повернулись к Максиму.
— Ну ты, старик, даешь! Такую чувиху подцепил, а нам ни слова. Не хорошо, не по-товарищески, дорогой, — сказал Сеня.
— Так я же только три дня назад с ней познакомился, вот теперь и вы с ней познакомились.
— Да ладно, не оправдывайся, небось боялся, что мы ее у тебя отобьем, — сказал Витя.
— Чего мне бояться-то, ей такие оболтусы, как вы, нафиг не нужны.
В этот момент появилась Катя, и дружеская беседа прервалась.
— А чем вы занимаетесь, Катя? — с места в карьер спросил Витя.
— Я архитектор, в прошлом году закончила Академию, сейчас работаю в Ленпроекте.
«Вот тебе и на! — подумал Максим. — А я ее Домом Архитектора хотел удивить; она и сама, наверное, знала про этот вечер и бывала здесь, вероятно, не один раз».
— Ну и как вам работается в такой большой и солидной организации? — поинтересовался Витя.
— Скучновато, но ничего не поделаешь, надо где-то работать, хотя на те деньги, что они платят, все равно трудновато прожить, — ответила Катя.
— Давай разливай! — сказал Максим Сене, который только что завладел бутылкой.
Вечер в Доме Архитектора закончился довольно поздно, Максим проводил Катю домой, она, как оказалось, жила с родителями, в центре, на Петроградской стороне. Они еще немного погуляли по ночному, все еще заснеженному Питеру. Таинственно вырисовывались во мраке ночи театрально подсвеченные дворцы, свидетели кровавых событий и былого процветания. Город, построенный на островах, затопляемых практически ежегодно невской водой, гонимой сильнейшими ветрами с Финского залива, на месте, которое чухонцы обходили стороной, не решаясь даже построить тут деревню. Город, воздвигнутый упрямым, одержимым идеями процветания и просвещения своего народа, гениальным и полусумасшедшим русским царем, город Пушкина, Гоголя, Достоевского и Чайковского, этот неповторимый по своему характеру город, как «Летучий голландец», плыл через века, мистически созданный и мистически движимый сквозь бездну времен в неизвестном направлении, увлекая за собой в своих трюмах обреченных на вечное скитание горожан.
На прощание Максим рискнул поцеловать Катю, и она, нисколько не смутившись, охотно приняла его поцелуй. На следующий день, он едва мог дождаться вечера, чтобы, как они условились, позвонить ей. Они договорились встретиться в пятницу вечером и пойти в недавно открывшуюся, первую в Питере итальянскую пиццерию.
Возле входа в пиццерию толпился народ, слух о настоящей итальянской пицце успел уже распространиться по городу. Из дверей появилась голова администратора, и на посыпавшиеся тут же вопросы о том, как долго придется ждать, он ответил, что, вероятно, придется подождать где-то с полчаса. Первые полчаса прошли довольно быстро, Максим был рад общению с Катей и, как все счастливцы, за временем не особо следил. Однако время шло, и голод давал о себе знать, они стояли в очереди уже больше часа, но очередь совершенно не двигалась, несмотря на то, что в течение этого времени кое-кто выходил из дверей пиццерии, теоретически освобождая там места. Среди ожидающих все чаще слышались возгласы недоумения. Максим автоматически поглядывал по сторонам, и, как человек, обладающий хорошей зрительной памятью, он вдруг заметил, что некоторые выходящие из дверей пиццерии поразительно похожи на людей, прошедших некоторое время тому назад во двор. Он решил совершенно убедиться в своей правоте и присмотрелся к одной парочке, как раз проходящей в тот момент за угол дома. Прошло еще около часа, ряды ожидающих начали понемногу редеть, народ явно терял терпение, и тут дверь пиццерии отворилась и на пороге появилась та самая пара, которую Максим хорошенько запомнил. Сомнений более не было, все те, кто стоял у входа, были обречены на бесконечное ожидание и голодовку, в то время как другие — люди со связями — проходили с черного хода, получали свое блатное место и, наевшись досыта, спокойно покидали пиццерию, не утруждая себя более выходом через черный ход. Максим, конечно, немедленно поделился своими наблюдениями с наивной публикой, все еще надеющейся поесть пиццы. Кто-то сильно возмутился и стал настойчиво стучать в дверь, кто-то требовал жалобную книгу, а кто-то просто сплюнул и ушел. Максим с Катей тоже решили, что пора подумать о своих желудках, и, зайдя в ближайший гастроном и купив продуктов (к счастью, там были какие-то котлеты), они поехали к Максиму готовить обед.
В этот вечер Катя позвонила домой и сказала родителям, что останется ночевать у подруги.




VII

Утром, возбужденный своим еще не вполне осознанным новым счастьем, Максим приготовил его излюбленную яичницу с помидорами, налил в чашки кефира и принес завтрак только что проснувшейся Кате в постель. Все утро они проболтали, практически не вылезая из кровати, а затем, вдоволь наговорившись и насладившись друг другом, поехали погулять в Пушкин.
Яркое в тот день солнце весело разбрызгивало своих зайчиков по золоченым куполам Екатерининского дворца. В парке многочисленные ручейки, подкармливаемые таявшим снегом, весело распевали свои песенки, как бы прощаясь с уходящей зимой. Они долго бродили по аллеям любимого всеми питерцами парка, им было хорошо вместе, и красота, открывающаяся перед ними, дополняла их внутреннюю восторженность.
Возле Китайской деревни они зашли в пельменную и поели пельменей со сметаной и с черным хлебом. Неподалеку за столиком сидел пожилой человек, похожий на отставного военного, он более пристально, чем требовали приличия, поглядывал на Максима.
— Ты зачем бороду-то отрастил? — неожиданно обратился он к Максиму.
Максим давно уже носил бороду, почти с тех времен, как она у него стала по-настоящему густой. Он считал, что борода шла ему, к тому же это исключало нудное ежедневное бритье.
Максим повернулся к мужчине и вопросительно посмотрел на него.
— Да, да, я к вам обращаюсь, молодой человек, — продолжал отставник. — Посмотрите, на кого вы похожи, просто леший какой-то! Вы, вообще-то, комсомолец?
— А какое это имеет значение? — ответил Максим; его уже начинало трясти от волны поднимающегося в нем негодования.
— Комсомольцы бороды не носят. Вы с кого пример берете, с хиппи что ли? С этих уродов, которым не место в нашем обществе? Вас бы отвезти всех в милицию и побрить, да еще и всыпать как следует, чтобы неповадно было впредь бороды отращивать!
— Пойдем отсюда, Катя! — медленно вставая, предложил Максим, ему совершенно не хотелось продолжать этот разговор.
— А вам, девушка, не противно с ним дело иметь, с волосатиком таким? — не унимался старик.
— Мне противно вас слушать, — ответила Катя, и с этими словами они вышли на улицу.
— Поехали к моим друзьям! — предложила Катя.
— С удовольствием! Только — не испугаются ли они меня? — ответил Максим.
И они вместе расхохотались.

Друзья Кати жили в «спальном» районе в одном из тех безликих многоквартирных блоков со всеми удобствами, именуемых в народе голубятнями. Малюсенький лифт, едва вмещающий трех человек без багажа, дергаясь и спотыкаясь на каждом этаже, неуверенно довез их на последний девятый этаж и, жалобно поскрипев самооткрываемыми дверями, выпустил их на лестничную площадку. Они позвонили в одну из квартир, и дверь им открыла женщина лет тридцати пяти, с милым, но усталым лицом.
— Привет! — сказала она.
— Привет, Мила! — ответила Катя. — Вот, познакомься —это Максим.
— Очень приятно! — сказала Мила и пожала Максиму руку.
— Ну, раздевайтесь, там ребята уже собрались — проходите в комнату!
В небольшой гостиной, которая являлась и спальней, когда раздвигался диван-кровать, сидело несколько молодых людей. Некоторые из них сидели на диване, едва высовываясь из-за стоящего перед ними большого стола, а другие разместились вокруг стола на стульях. Большинство гостей мужского пола имели бороды, причем намного длиннее и пушистее, чем у Максима.
«Того отставника, вероятно, здесь просто хватил бы инфаркт», — подумал Максим.
Народ поприветствовал вошедших, а Мила представила Максима как Катиного друга. Милин муж Петя принес румяную, только что испеченную им самим халу и, под возгласы всеобщего восторга, поставил ее на стол. Все оживились, накладывая в тарелки винегрет, салат оливье и селедку под шубой.
Мужчины стали разливать в бокалы вино, а водку в стопки, и очень скоро Максим почувствовал себя вполне комфортно в этой новой для него компании.
— Даня! Как насчет того, чтобы спеть, — обратился Петя к одному из молодых людей с особенно длинной и пышной бородой.
Даня не заставил себя упрашивать и запел очень приятным баритоном на иврите. Максим раньше никогда не слышал песен на иврите, и эта песня и ее исполнение ему очень понравились. Потом Даня спел еще пару песен, и они были так же хороши, как и первая. Гости дружно подпевали припевы, и Максим заметил, что Катя тоже пела со всеми вместе. Только он один, не зная слов, не подпевал и потому чувствовал себя немного неловко.
Из разговоров за чаем Максиму стало уже совершенно ясно, в какой компании он находится. Все они, как и он сам, были отказниками, на разных стадиях своего чемоданного бытия. Некоторые, в их числе был и Даня, оказались убежденными сионистами, мечтающими попасть на свою историческую родину. Воспитанные в советских школах в духе непримиримого атеизма, люди эти, стараясь уйти, насколько возможно, подальше от советской идеологии, ударились в ортодоксальный иудаизм и тем самым укрепили еще более свое положение отщепенцев, людей нежелаемых, но задерживаемых в СССР на неопределенное время. Другие придерживались более умеренных взглядов на религию и стремились попасть скорее не на восток, а на запад. Но, так или иначе, всех их объединяла общность судьбы, шаткое, неопределенное социальное положение, общие интересы и крепко прочувствованный на себе антисемитизм.
Конечно, Максим догадывался, что Катя оказалась в этой компании не случайно, и собирался спросить ее об этом, как только они окажутся наедине.
Выйдя на улицу, Катя сама начала этот разговор и рассказала Максиму, что тоже вместе с родителями подавала на выезд и что они получили отказ из-за секретности ее отца, работавшего ранее в научно-исследовательском институте, но уже лет восемь тому назад вышедшего на пенсию. С Петей и Милой она познакомилась на частных занятиях английского языка, а они, в свою очередь, познакомили ее со своими друзьями.
— Скоро будет праздник Пурим, — сказала Катя, — если хочешь, пойдем вместе на пуримшпиль. Ребята устраивают потрясающие представления у кого-нибудь на дому. Но место, где это будет происходить, до последнего момента держится в тайне. Милиция за нами наблюдает, и если они узнают, где мы собираемся, то тут же придут и всех перепишут, а если у кого паспорта с собой не окажется, так заберут для выяснения личности и будут шить сионистскую пропаганду.
— Какая же тут пропаганда, в пуримшпиле что ли? — удивился Максим. Но тут же сообразил, что сморозил глупость.
— Разве ты не знаешь, — ответила Катя, — что у нас всё сионистская пропаганда, когда отказники вместе собираются. Кстати, преподавание иврита на дому тоже причисляется к сионистской агитации и пропаганде. У Пети уже не раз были неприятности по этому поводу. Он знает иврит, и к нему приходят ученики на дом; в основном люди, собирающиеся ехать в Израиль, конечно. Представляешь, кагебешники его один раз прихватили на улице, побили и бросили в мусорный бак. А недавно они его посадили к себе в машину и куда-то повезли, по дороге один гебешник небрежно спросил другого, прихватил ли тот лопату. Завезли Петю в темный лес и стали пугать, что если он не прекратит свою сионистскую деятельность, у него будут большие несчастья в жизни. И ведь все поганцы про всех знают! Они говорят: «У вас вот жена с детьми скоро поедет в Сочи, а ведь всякое может случиться, самолеты иногда падают!»
— Да, весело! — сказал Максим. — Воистину дорога у нас либо на запад, либо на восток, только восток может оказаться более ближним, чем нам бы того хотелось.
Катя грустно усмехнулась:
— Давай будем надеяться на что-то хорошее, а то нам совсем не выжить в таких условиях.




Часть вторая : Оттепель

VIII

Время шло и шло, и казалось, ничто никогда не изменится. Иногда у Максима возникало ощущение, что он увяз в болотной трясине и не может из нее никак выбраться. Он по-прежнему работал, слушал свои «вражьи голоса» и старался надеяться на лучшее. Новое знакомство с Катиными друзьями, со всей этой отказной братией, позволило ему почувствовать себя не одиноким затравленным волком, а членом стаи, готовой поддержать и даже, вероятно, защитить его в трудную минуту. Он стал активно участвовать в подготовках к капустникам, устраиваемым на еврейские праздники, и здесь, конечно, нашли применение его художественные таланты. Религия не слишком занимала Максима, но в компании с Катей и новыми друзьями он пошел впервые в своей жизни в синагогу. Был праздник Симхат Тора, и Максима поразило огромное количество людей в синагоге на Лермонтовском проспекте. До этого он всегда считал, что в действующие в Союзе религиозные храмы, кроме стариков и старушек, уже давно никто не ходит. Вместе с тем Максим понимал, что большинство людей, вероятно, пришло сюда так же, как и он, скорее из традиционных, нежели из религиозных побуждений.
Очень скоро имя Максима попало в списки, циркулируемые на Западе, и к нему стали наведываться иногда заморские гости, приехавшие в Советский Союз с миссией поддержки отказников. Английский у Максима стал заметно улучшаться, но зоркое око милиции неустанно следило за кругом его общения.
Всякий раз, когда к Максиму наведывались иностранцы, возле его подъезда непременно дежурил милицейский «Москвич», едва вмещавший набившихся в него милиционеров. Иногда они просто сидели друг у друга на коленях. Максим всегда поражался, зачем нужно такое их количество и почему бы им было не прислать фургон. «Вероятно, — думал он, — просто средств не хватает у советской ментовки». Один милиционер всегда стоял внизу в парадной, и провожавший своих иностранных гостей Максим, всякий раз проходя мимо него, обязательно вежливо здоровался, на что милиционер спокойно отвечал тем же.
Где-то в конце июня Максиму позвонил знакомый его сестры из Америки. Билл, так звали этого парня, изучал русский язык в Принстоне и приехал в Питер по студенческому обмену. Сестра Максима, пользуясь случаем, передала для него и для родителей кое-какие вещи, а Максима попросила позаботиться о Билле, показать ему Питер и вообще присмотреть за ним. «А то еще под машину попадет!» — сказала она.
«Да, — подумал Максим, — в наших условиях могут выжить только хорошо натренированные советские пешеходы, умеющие вовремя отпрыгнуть с проезжей части, а никак не иностранцы, смело идущие под машину с уверенностью, что она на них не наедет». Один знакомый американский гид как-то рассказывал Максиму, что немало времени провел в советских больницах, навещая сбитых машинами подопечных ему туристов.
Максим встретился с Биллом, они вместе с Катей поводили его по городу, познакомили кое с кем из своих отказных друзей. Веселому, общительному парню из Вирджинии очень нравилось проводить время в русских компаниях, где можно было и хорошо выпить, и вкусно закусить (хотя и не все, что подавалось, ему нравилось; например он терпеть не мог язык, а красную икру считал просто несъедобной и называл ее fish eggs). Там можно было попрактиковаться в разговоре по-русски или перейти на родной английский, которым многие в тех компаниях владели практически свободно. Билл был очарован русской гостеприимностью и глубоко тронут неподдельной заботой, коей окружали его новые друзья. Стояла великолепная пора белых ночей, спать не хотелось, а гулять можно было круглые сутки. Казалось, город вообще не спал, светлое небо оставалось светлым всю ночь, чуть-чуть потемнев на какие-нибудь 20 минут. В довершение общей картины удалось Биллу еще и побывать за городом, у кого-то на даче в Токсово, чему он был несказанно рад. Наделал там кучу снимков, как, впрочем, и в Питере, где особенно ему нравились дворники и деревянные счеты в некоторых магазинах. Он утверждал, что видел такие счеты раньше только на картинках из старинной жизни. В общем, все шло очень хорошо, пока в один прекрасный день не грянул гром средь ясного неба.
Рано утром в номер туристической гостиницы, где остановился Билл, настойчиво постучали. Билл не сразу сообразил, что происходит; накануне он изрядно выпил водочки, да еще и имел неосторожность смешать ее с другими спиртными напитками, создавшими смесь, неблагоприятно сказавшуюся на его самочувствии. Он было подумал, что стучит у него в голове, но тут еще раза два громко и как бы нагло явно постучали в дверь. Билл с трудом вылез из постели и, прошлепав босыми ногами к двери, тихо спросил — кто там?
Из-за двери послышалось только одно слово из трех букв — КГБ, а затем кто-то громко сказал — открывайте!
Билл даже не успел ничего сообразить, да и голова трещала, мешая думать, он автоматически последовал приказанию и открыл дверь. Двое мужчин в сереньких костюмах с совершенно незапоминающейся внешностью вошли в номер, и один из них сказал — вы Уильям Маккрекен?
— Yes, да, — ответил Билл.
— Здравствуйте! — сказал мужчина и, кивнув в сторону кровати, добавил: — Садитесь, пожалуйста!
Сами они разместились на креслах возле журнального столика.
— Если вам так удобнее, мы можем перейти на английский, — предложил второй мужчина.
— Нет, нормально, мне надо практиковать русский, — сказал Билл.
— Ну, как хотите! Мы к вам пришли вот по какому поводу… Вас, вероятно, предупреждали, что по советским законам иностранцам не полагается без особого разрешения выезжать за пределы города?
— Да, — сказал Билл, — но я никуда и не ехал, я тут только в университете занимаюсь.
Ни слова не говоря, первый мужчина вынул из-за пазухи небольшой конверт и положил его на кровать возле Билла.
— Взгляните, пожалуйста, на эти снимки…
Билл осторожно открыл конверт и вынул пачку черно-белых фотографий, на которых с неумолимой ясностью предстали перед ним крупные планы людей, с которыми он встречался в прошедшие бурные и такие веселые дни, а также его собственная физиономия в компании с ними в тех местах, где он успел побывать. Отрицать что-то было бессмысленно, и, медленно опустив руку, державшую фотографии, на кровать, он удрученно понурил голову.
— Вот видите, мы все про вас знаем и, кроме того, знаем все про людей, с которыми вы имели удовольствие проводить время. А вы знаете, что эти люди нехорошие, они подрывают устои нашего общества и находятся под постоянным наблюдением у Комитета государственной безопасности? Вы понимаете, в какое положение вы поставили себя своими действиями? Вы скомпрометировали себя и к тому же нарушили советские законы, выехав без разрешения за город. К вам будут применены соответствующие меры. Мы вынуждены будем вас задержать до выяснения всех обстоятельств вашего дела.
Голова у Билла затрещала еще сильнее, чем прежде, а руки заметно стали сами по себе вздрагивать. Сердце свое он вообще перестал чувствовать, оно в буквальном смысле провалилось в пятки. Наступила тяжелая пауза, которая, как показалось Биллу, длилась вечность.
— Впрочем, — вступил в разговор другой мужчина, — мы понимаем, что вы могли ошибиться, впервые в незнакомой стране, в незнакомой обстановке. Ну с кем не бывает? Вероятно, мы могли бы пойти на компромисс и многое вам простить на первый раз, но вы, в свою очередь, тоже должны проявить добрую волю и помочь нам.
— What do you mean? — вдруг перешел на английский Билл.
— Well, you can still see your friends and drink as much vodka as you like, but you will have to report to us what you see and what you hеаr. Okay?
Билл вдруг перестал чувствовать головную боль и стал быстро соображать, что ему делать. Если отказаться, то они, вероятно, его арестуют, посадят в какую-нибудь жуткую камеру, может быть даже будут бить. Согласиться — значило выиграть время, иметь возможность все обдумать, постараться скрыться наконец. Билл еще раз взглянул на фотографии и медленно произнес — okаy!
— Ну, вот и замечательно! — сказал первый кагебешник и, протянув Биллу руку, добавил: — Меня, между прочим, зовут Александр Юрьевич, а вот это Сергей Владимирович, — кивнул он в сторону своего помощника.
— Очень приятно! — автоматически произнес Билл и вяло пожал протянутую ему руку. В голове у него опять застучали молотки.
— Теперь вам надо немного отдохнуть, привести себя в порядок, а потом мы с вами сконтактируемся, — продолжал Александр Юрьевич, — настоятельно рекомендую вам опохмелиться, а потом еще немного поспать. — С этими словами он взял телефон и позвонил.
— Принесите, пожалуйста, в 214-й номер три рюмки водки, — сказал он в трубку.
Через несколько минут дежурная по этажу принесла на серебряном подносе три рюмки водки и три бутерброда с килькой.
— Ну, за наш союз! — поднял свою рюмку Александр Юрьевич, и все трое дружно выпили.
Биллу было ужасно противно пить водку с утра, да еще и после вчерашнего. Ему казалось, что сейчас все его нутро вывернется наизнанку. Но как только он, стараясь следовать тем правилам, которым научили его русские друзья, сначала резко выдохнув, а потом задержав дыхание, на вдохе влил в себя одним залпом всю стопку, внутри у него сразу потеплело, а стук молотков в голове заметно ослаб. Он закусил килькой на черном хлебе, попил воды из графина, который стоял на столе, и ему резко захотелось спать.
— Не будем вас больше задерживать, отдыхайте, пожалуйста! — сказал Сергей Владимирович.
Как только они вышли, Билл повалился в кровать и тут же заснул. Он проспал большую часть дня, а проснувшись, принял душ, быстро оделся и побежал на улицу. Прежде всего он постарался определить, не следят ли за ним, прошел пару кварталов, вильнул пару раз в подворотни, зашел в парадную и, поднявшись на второй этаж, посмотрел вниз из лестничного окна: похоже, «хвоста» не было. Затем он сел на автобус и поехал к Максиму. К счастью, Максим был дома. Выслушав довольно сбивчивый рассказ взбудораженного Билла, Максим постарался его немного успокоить.
— Конечно, они хотят тебя запугать и, что называется, «берут тебя на понт», — сказал он. — Но нельзя недооценивать наглость и каверзность методов советских органов.
— But what should I do? — воскликнул Билл и обхватил голову руками.
— Да не волнуйся ты так, — сказал Максим, — но я думаю, что тебе надо рвать когти!
— What does that mean «Рвать когти»? — спросил Билл.
— Ну, это когда надо очень, очень быстро убежать, говорят: надо рвать когти. Понял?
— Yes…
— Давай-ка ты поезжай, как можно скорее, в авиакассу и купи себе билет на ближайший рейс куда-нибудь в Вену, в Амстердам или в Стокгольм. В общем, в любую капиталистическую страну, не вздумай только лететь ни в какие Польши или Венгрии. Главное — поскорее отсюда убраться, а оттуда уже полетишь к себе в Штаты, когда захочешь.
— А как же моя русская программа? — спросил Билл.
— Ты что, еще не наелся русской программой? Будешь ждать, пока тебе гебешники предоставят возможность изучения тюремного жаргона на нарах в Крестах? Ну, придумаешь потом что-нибудь, скажешь, например, что ностальгия тебя замучила на чужбине, не мог больше жить без «Макдональдса», вот и подался к своим, на Запад.
Билл поступил именно так, как советовал ему Максим. Он немедленно поехал в авиакассу на Невском и купил билет на самолет в Вену, вылетающий ранним утром. Ему повезло, на этот рейс кто-то сдал билет, ни на какие другие рейсы до следующего дня билетов не было. Билл не ложился спать в эту ночь, он быстро собрал вещи и вызвал такси, в 5:30 утра он уже прошел таможенный осмотр в Пулково, а еще через час его самолет оторвался от советской земли, стремительно унося Билла на Запад.
Уильям Маккрекен никогда больше не возвращался в Россию.




IX

Быстро пробежало дождливое питерское лето, и настала промозглая, но золотая осень. Поеживаясь от пронизывающего ветра, бьющего в лицо мелким дождичком, Максим шел по Невскому. Ему очень хотелось пить, и он остановился возле ряда автоматов с газировкой. Максим подошел к одному из них, взял сверху граненый стакан многоразового использования и долго вертел его над мойкой-фонтанчиком, вмонтированной в автомат, затем бросил 3 копейки в специальное отверстие, и стакан наполнился газированной водой с сиропом. Жажда победила чувство брезгливости, и, стараясь как можно меньше касаться стакана губами, Максим выпил всю воду почти одним залпом и продолжил свой путь. Впереди показался глобус Дома Книги, и он решил туда зайти. Посмотрев скудный набор альбомов по искусству (дефицита сегодня не «выбрасывали» на прилавки), Максим направился в отдел детской литературы и стал разглядывать книжки с картинками. Множество книг для малышей изобиловали неплохими иллюстрациями, но бумага в них была сероватая, а печать дохлая. Максим невольно вспомнил несколько западных изданий детских книг, которые ему удалось видеть — глянцевые обложки, плотная, хорошая бумага, яркая печать. Взгляд его скользил по книгам, разложенным на прилавке, и вдруг чувство подозрения заставило Максима остановиться на одной книжке.
— Да это же моя тема! — не просто подумал, а вслух воскликнул Максим. Он посмотрел на издательство: да, конечно, то самое, в которое он посылал свои идеи. Да и имя редакторши было то же самое, только художник был не он, а какой-то Зайцев, которому отдали его идею. Максим стал быстро просматривать и другие книги на прилавке и был совсем ошарашен, когда увидел еще пару книг с украденными у него темами.
— Замечательно они меня использовали! — подумал Максим. — Я месяцами ломал себе голову, а они нагло и совершенно бесплатно воспользовались моими идеями. И ведь какая стерва! Она же мне крутила мозги, что темы у меня неподходящие, — «подумайте еще!», а потом говорила: «Мы как раз их рассматриваем». Да, рассматривали, только не для меня, а для Зайцева!
Вечером Максим рассказал про свое открытие Кате.
— И ты еще этому удивляешься? — спросила она. — Ты что, не знаешь, как у нас делаются все дела? Одна моя знакомая рисует диафильмы, так ее редакторша ей прямо заявила: «Если хочешь получать заказы, давай две бутылки армянского коньяка или французские духи за каждый диафильм». Однажды моя знакомая принесла ей совместные советско-французские духи, так эта редакторша обозлилась и сказала: «Больше мне такого дерьма не приноси, только настоящие французские!»
— Может, у них с этим Зайцевым тоже какой то гешефт? — сказал Максим.
— Вполне возможно! — ответила Катя.
В коридоре зазвонил телефон.
— Привет, старик! — прозвучал в трубке голос Сени. — Слушай, у меня тут один знакомый нонконформист устраивает выставку у себя в мастерской, очень интересный художник. Не хотите пойти?
— С удовольствием, — ответил Максим.
— Ну, тогда записывай адрес…

Мастерская располагалась на мансарде старого дома в центре, возле площади Льва Толстого. Максим с Катей долго поднимались по широкой лестнице на самый последний этаж. Пять-шесть этажей старинного дома по высоте равнялись современной десяти-двенадцатиэтажке — потолки в старину делали в два раза выше. На лестнице пахло кошачьей мочой и квашеной капустой. Когда все широкие площадки с четырьмя квартирами на каждой закончились, выше шла уже лестница поуже, ведущая на маленькую площадку с только одной дверью в мастерскую художника. Дверь была очень старая и очень грязная. Максим постучал, но ответа не последовало, он повернул ручку и открыл дверь, она оказалась не заперта. Максим с Катей вошли в узкую прихожую, всю заваленную бумагами, планшетами и множеством каких-то старых, неопределенных вещей, все это напоминало лавку старьевщика. Едва протиснувшись сквозь коридор, они вошли в небольшую комнату с довольно низким потолком, два небольших окна открывали вид на железные крыши домов, выкрашенные преимущественно в серо-зеленый цвет. Старые, замусоленные обои с выцветшим рисунком кое-где были надорваны, а деревянный пол визгливо поскрипывал под ногами. В этой комнате вообще ничего не было, кроме пары чистых листов бумаги, приколотых кнопками к стене. Низкая дверь вела в следующую комнату, и чтобы туда войти, надо было спуститься на три ступеньки ниже. В той комнате ярко горел свет, и слышались голоса. Максим с Катей вошли в эту комнату и обнаружили там довольно много народу; некоторые толпились вокруг выставленных на мольбертах картин, а другие сидели — кто в старом кресле, кто на табуретке, а кто-то примостился на подоконнике. На маленьком столике посреди комнаты стояли закуски и выпивка.
— Привет, ребята! — сказал появившийся как из-под земли Сеня.
— Здорово, что вы пришли, давайте я вас познакомлю с Романом!..
И Сеня потянул Максима за рукав, увлекая его в другую часть комнаты.
Они подошли к окну. На подоконнике сидел крупный мужчина с черной бородой и с копной таких же черных, буйных волос на голове, он тихонько беседовал с девушкой в синих расклешенных джинсах, сидевшей рядом с ним.
— Вот, познакомься, Роман, это мои друзья Максим и Катя, — сказал Сеня.
Роман медленно встал и пожал им руки.
— Приятно познакомиться, будьте как дома… у нас тут есть кое-какая закуска и выпивка, ну и картинки посмотрите, если будет желание, — сказал он и вернулся на свой подоконник к прерванному разговору с симпатичной девушкой.
Сеня уже возился около стола, наливая вино в маленькие рюмочки. Взяв свою рюмку и немного пригубив терпкое молдавское вино, Максим стал рассматривать картины. Это были концептуальные коллажи, сделанные с хорошим вкусом. В каждом из них было какое-то внутреннее содержание, подкрепленное мастерским техническим исполнением. Однако не надо было долго размышлять, чтобы понять, что многие из них отражали откровенно критический взгляд на советский строй. Присутствовали в них и расплавляющиеся серп и молот, и человеческое лицо, заклеенное крест накрест изоляционной лентой, и глаза, смотрящие сквозь тюремную решетку, на которой красовался лозунг: «Партия — наш рулевой!», и дети, играющие в песочнице, окруженной высоким забором, сделанным из пограничных столбов.
— Ну как тебе его работы? — спросил подошедший Сеня.
— Очень здорово! Слушай, а он не боится? Как у него с властями, не знаешь?
— С властями как положено — ходит по острию ножа, но у него есть довольно влиятельные поклонники за границей, поэтому его побаиваются трогать. Но официально ему, конечно, выставляться не дают, показывает свои работы только на домашних выставках. Перед олимпиадой его пытались выпихнуть за границу, но он наотрез отказался. Тогда уехали многие художники-нонконформисты, вернее их просто выслали в связи с предолимпийской чисткой. А Роман — он как кость в горле у КГБ, они бы многое дали, чтобы от него избавиться.

Прошло несколько недель. Хотя работы Романа и произвели довольно сильное впечатление на Максима, он уже почти забыл о посещении домашней выставки.
В коридоре зазвонил телефон.
— Старик, тут такое случилось! — раздался в трубке взволнованный голос Сени, — Ты не поверишь, Роман сгорел!
— Как сгорел?
— Да так… сам сгорел, и мастерская вся сгорела, там был страшный пожар. Ходят слухи, что… ну… ему помогли сгореть.
— Да ты в своем уме? Как помогли?
— Ну, сам понимаешь как… давай об этом потом поговорим, это не телефонный разговор. Я к тебе вечерком заскочу, окей?
— Окей, — сказал Максим.
Сеня появился только поздним вечером, подвыпивши и в ужасном настроении.
— У тебя выпить чего-нибудь найдется? — спросил он Максима прямо с порога.
— Осталось там полбутылки водки в холодильнике, сейчас принесу.
Они выпили по рюмке.
— Так что же все таки произошло? — спросил Максим.
— Понимаешь, у него были друзья, и там еще была девчонка, с которой он, видно, крутил. Ну… в общем, он пошел с той девчонкой в спальню, а ребята еще сидели, выпивали. И вдруг в прихожей начался пожар. Ты же видел, сколько там было всякого хламу и бумаг, все вспыхнуло как порох. Выйти через входную дверь они уже не могли и вылезли в окно. Их было двое; один прыгнул на водосточную трубу и спустился по ней, а второй когда прыгнул, труба не выдержала и он рухнул вниз вместе с ней. Теперь он весь переломанный лежит в больнице в тяжелом состоянии. У Романа с той девчонкой, вероятно, не было даже шанса выжить. Все заполнилось дымом в считанные секунды, и огонь так пылал, что сгорела вся крыша в той части дома.
— Откуда ты все это узнал? — спросил Максим.
— Да мне ребята рассказали, которые знают того чувака, что по трубе слез. И еще он рассказал, что накануне приходили к Роману кагебешники и пытались его запугать. Один из них прямо сказал: «Тут столько бумаг, что и спички не надо!» Конечно, Роман на них плевать хотел и значения этому не придал. Просто посмеялся и рассказал друзьям — вот, мол, какие кагебешники мудаки со своими приемчиками. К тому же еще и замок ему кто-то сломал после той выставки, так что дверь не запиралась. Я думаю, все это было не случайно, они, вероятно, готовились к поджогу. Так что все что им оставалось сделать — это приоткрыть входную дверь и бросить спичку или окурок в прихожую. Конечно, прямых доказательств нет, но разве КГБ оставляет когда-нибудь прямые улики? И ежу понятно, что власти избавились, наконец, от Романа и заодно до смерти напугали других, чтобы им неповадно было ссориться с советской властью.
Они проговорили всю ночь и только к утру пошли спать. Сеня тут же захрапел, улегшись на кресло-кровать, а Максим еще долго не мог заснуть, перевозбужденный случившимся. Он все ворочался с боку на бок, потом встал и пошел покурить на кухню. На улице уже вовсю гремели машины и хлопали многочисленные парадные, выплевывая спешащих на службу горожан. Максим, покуривая, вслушивался в этот городской шум и вдруг почувствовал такую усталость, что, едва добравшись до подушки, уснул каким-то тяжелым, одурманенным сном.




Х

Опять потянулись похожие друг на друга дни, недели и месяцы. И вот в один из таких обычных дней Максим включил утром радио и немного удивился, услышав только классическую музыку. Вероятно, — подумал он, — у них что-то не в порядке на радиостанции. Однако музыка не прекращалась весь день и по всем каналам. Максим попробовал включить телевизор — там было то же самое. Только на следующий день, часам к 11, по радио и телевидению сообщили, что ушел из жизни горячо любимый народом генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. За ушедшим Леонидом Ильичом, пришел к власти кагебешник Андропов, но, не успев наделать большого шухеру, вскоре помер и уступил место доходяге Черненко, через год тоже отошедшему в лучший мир. И тут появился человек с пятном на лбу, которому судьба уготовила вольно или невольно изменить весь дальнейший ход мировой истории. Горбачев начал с антиалкогольной программы. Очереди в винных магазинах стали загибаться вокруг целых кварталов, так как народ пытался успеть отовариться до закрытия. Таксистам, работающим в ночную смену, это было на руку, их бизнес по продаже спиртных напитков резко пошел вверх. Народ был недоволен, и всеобщее недовольство мало-помалу стало выплескиваться наружу. То кое-где в очередях стали слышны возгласы откровенной критики в адрес Михаила Сергеевича и даже, что уж совсем до этого было неслыханно, в адрес государственного устройства СССР. То по телевизору кто-то в сердцах заявлял, что жизнь у нас просто собачья.
Слыша все это, Максим не мог поверить своим ушам, но он ясно понимал, что лед тронулся и народ перестал бояться своих поработителей. То есть он все еще их побаивался, но уже все меньше и меньше.
Любимые «вражьи голоса» тоже стали поговаривать о потеплении режима и вероятных переменах в СССР. Все чаще упоминался новый горбачевский лозунг «перестройка». Появилась надежда. Собственно, Максим всегда жил с надеждой, но раньше надежда эта была далекой и хрупкой, теперь же она становилась более реальной и близкой. Но никто в то время не мог даже предположить, что должно было вскоре произойти. Советская система, как кусок ржавого металла на свалке, казалось, была обречена на медленное разложение, и никак не верилось, что что-то вообще могло сдвинуть ее с места. Надежда Максима была только в улучшении отношений Союза с Западом и в возможности получения выездной визы. Москва нуждалась в западных кредитах, и такие отщепенцы, как Максим, за которых ратовали западные правозащитники, могли легко стать разменной монетой.
По телевизору начали показывать телемосты с Америкой, вызвавшие немалый интерес и сардонический хохот на советской стороне. Особенно всех позабавило заявление одной русской дамы, участвовавшей в телемосте, о том, что у нас в СССР секса вообще нет. Фил Донахью, американский ведущий телемоста, приезжал в Советский Союз и встречался с отказниками. Он даже попытался взять у них интервью, но наученные горьким опытом отказники отклонили его предложение, опасаясь очередной провокации КГБ. Владимир Познер, ведущий телемоста на советской стороне, утверждал: «Если бы кто-то в Америке захотел эмигрировать в СССР — то ему тоже было бы не очень хорошо». Таким образом он как бы признавал гонения на таких, как Максим, в Союзе, а также удобно забывал свою собственную судьбу — не похоже было, что кто-нибудь в США препятствовал в свое время семье Познеров в их возвращении в Россию.
Горбачева, все чаще появляющегося на Западе, тоже засыпали вопросами об отказниках, на что новый генсек заявил: «Все, кто хотели, в основном уже уехали, а если мы кого-то и задерживаем, так это потому, что мы хотим этому процессу дать отстояться». Вероятно, «отстояться» означало подождать, пока Америка предоставит Союзу режим наибольшего благоприятствования в торговле, и Максим ждал этого с нетерпением.
Тема эмиграции, старательно избегаемая ранее, вдруг зазвучала с экранов. Если до этого средний советский человек вообще ничего не знал о людях, желающих покинуть страну победившего социализма, то теперь он мог посмотреть обличающий документальный фильм, показывающий отказников как беспринципных оппортунистов, жаждущих только подачек от западных гостей. Учитывая, что подавляющее большинство отказников были евреи, усиление антисемитизма после показа таких фильмов в значительной степени гарантировалось.
Вероятно, в этом как раз и заключалась основная идея создания таких фильмов — пусть народ поймет и гневно осудит. Однако не всегда фильмы такого рода производили то впечатление на народ, на которое надеялись власти. Так, документальный фильм «Бывшие», призванный пролить свет на «сладкую жизнь» советских эмигрантов в Америке, скорее вызвал большую охоту уехать у большинства советских граждан, нежели отбил таковую. Долгое время после его показа, за кухонными застольями обсуждался недовольный своей жизнью в Нью-Йорке, безработный писатель Лев Халиф, отоваривающийся на фудстемпы в американском супермаркете. Вид этого супермаркета настолько поражал воображение замученных вечным дефицитом и очередями советских граждан, что уж никому не было дела до жалоб писателя, книги которого в Америке никто не хотел читать.
Также был поставлен спектакль о собирающихся уезжать на запад советских евреях, в конце которого один из главных героев, не выдержав еще до отъезда тоски по родине, конечно же, выбрасывался из окна. Никаких упоминаний о затруднениях в получении выездной визы в спектакле не было.
Максим с родителями подавали документы в ОВИР каждые полгода, но, как и все знакомые Максиму отказники, по–прежнему получали отказы.
Катя имела более пессимистический взгляд на происходящее и не разделяла надежды Максима на скорые изменения в их статусе. Максим же уверял ее, что он чувствует приближение каких-то событий и что скоро всех отпустят. Думая о будущем, он уже давно собирался сделать Кате предложение.
Ведь если их выпустят, он с родителями поедет к сестре в Вашингтон, а у Кати близких родственников в Америке нет, и не известно, куда ее забросит судьба.
Однако он все откладывал этот важный разговор, ища удобного случая.



ХI

В это время в городе проходила неделя западногерманских фильмов и Максим с Катей пошли смотреть фильм Фасбиндера «Замужество Марии Браун». Таких недель последнее время становилось все больше и больше. То была неделя датского кино, то французского, то итальянского, то норвежского и даже бразильского, на которой был представлен фильм, поставленный по роману Жоржи Амаду «Дона Флор и два ее мужа». Советский зритель, не избалованный кинофильмами сексуального содержания и жадный до картинок с обнаженным телом, толпой валил на этот фильм. Многие, жаждущие посмотреть, простаивали долгие часы в очереди за билетами, иногда совершенно напрасно, поскольку билетов на всех все равно не хватало. С Фасбиндером было попроще, на его фильмы так не ломились, но все же кинозал был заполнен полностью. Народ вообще любил ходить в кино. Оно стоило не дорого, кинотеатров было много, и особенно те из них, что были построены за последние 5–10 лет, на удивление отличались хорошим оснащением и комфортабельностью. Советский человек, живущий за железным занавесом, как это ни парадоксально, был неплохо осведомлен о мировом киноискусстве. Безусловно, ему доводилось посмотреть только то, что было разрешено к показу бдительной советской цензурой, но цензура эта пропускала частенько настоящие шедевры. То же самое происходило и с западной поп-музыкой, практически находящейся под негласным запретом. Запретный плод всегда кажется слаще, и советская молодежь крутилась как могла, переписывая друг у друга на магнитофоны самую модную музыку или платя немыслимые деньги за популярные пластинки, привезенные кем-то из-за границы. Народные умельцы умудрялись даже производить самодельные мягкие диски, сделанные из рентгеновской пленки. Правда, их звучание оставляло желать много лучшего.
После кино они поехали к Максиму. Дома Максим заварил чайку и за чашкой чая вдруг решился — Кать, я давно хотел тебе сказать… давай поженимся! — выпалил он.
Катины красивые карие глаза немного округлились, но у Максима возникло впечатление, что она ожидала этого вопроса.
— Я думаю, — продолжал Максим, пытаясь избежать мучительной паузы, — все идет к тому, что, вероятно, вскоре нас всех выпустят, и я не хочу, чтобы мы оказались в разных городах или, может быть, даже в разных странах.
— Ты знаешь, я тоже об этом думала, — ответила Катя. — И, хотя я и не верю в скорый отъезд, я тоже не хочу тебя потерять и готова разделить с тобой ту судьбу, которая нам уготована.
Теперь надо было сделать следующий шаг — то есть Максиму необходимо было пойти к Катиным родителям и попросить у них ее руки.

Стол уже был накрыт, когда Максим вошел в гостиную с высокими потолками и большими старинными окнами в толстых рамах. Он чувствовал себя несколько неловко в этой нелепой ситуации. Все это казалось Максиму какой-то допотопной традицией. Конечно, родители Кати знали, зачем он пришел, и заранее подготовились к его приходу, и хотя Максим был уже знаком с ними, он волновался, как перед экзаменом.
Аркадий Николаевич, Катин папа, сразу разрядил обстановку, предложив Максиму рюмку водки. Но даже после водки Максим все еще чувствовал неспособность начать серьезный разговор и даже не представлял себе, с чего начать. Поэтому он болтал о чем угодно, надеясь выиграть время и ожидая, что главная тема всплывет позже сама собой. Однако тема эта никак не всплывала. Все поддерживали разговор о том о сем и делали вид, что никто ничего не подозревает. Только Катя, видя нерешительность Максима, подмигивала ему, стараясь подтолкнуть его к действию. Максим дотянул до чая и тогда почувствовал, что его дальнейшее молчание может быть неправильно истолковано. Катя, в очередной раз незаметно подмигнув ему и сделав удивленное выражение лица, пошла относить посуду на кухню, и тут же за ней последовала и ее мама. Теперь уже Максим точно знал, что момент настал и, как положено, говорить ему придется с отцом невесты.
— Аркадий Николаевич! — начал Максим. — Вы, конечно, знаете основную цель моего сегодняшнего визита. Мы с Катей решили пожениться, и я бы хотел спросить вашего согласия.
— Ну что ж, Максим, — мы с Аллой Борисовной ничего против не имеем.
— Вот, кстати, и она!
— Аллочка, как ты считаешь, годится Максим Катерине в мужья?
Алла Борисовна вошла в комнату и, встав рядом с мужем, положила ему руку на плечо.
— Ну, если они любят друг друга, какие могут быть возражения, — сказала она.
Максим сразу повеселел и за чаем совершенно расслабился, уплетая несметное количество крученых булочек, приготовленных Катиной бабушкой.




XII

Свадьбу решили справлять летом, долгая зима еще только начиналась, и было время спокойно все подготовить. Катины родители познакомились с родителями Максима и явно нашли с ними общий язык. Предстоящая женитьба сына была по душе родителям Максима, Катя им очень нравилась, и они радовались, что Максим нашел себе хорошую невесту.
Перед новым годом, Катя купила две путевки на туристический поезд в Псков и Новгород. Максим постарался развязаться со своими заказами, и они могли спокойно отправляться в путь. 
В купе с ними оказалась еще одна молодая пара, Володя с Мариной. Не успел поезд тронуться, как Володя достал свой чемодан и извлек оттуда запотевшую поллитровку водки и старательно завернутую в бумагу и упакованную в полиэтиленовый пакет вареную курицу. За курицей последовала буханка черного хлеба, стопки и вилки с ножами. У Кати с Максимом тоже кое-что было взято в дорогу, и они выложили припасенное на вагонный столик. Поезд постукивал колесами, стаканчики позвякивали, купе наполнилось уютом и романтикой путешествия. Вскоре пришла женщина-проводник, собрала по рублю на постели и принесла всем чай в подстаканниках с кубиками сахара на блюдце.
«Почему, — подумал Максим, — в поездах чай всегда такой вкусный?»
— Чаек замечательный! — как будто прочитал мысль Максима Володя.
— Дома такой не получается, — заметила Марина.
— Может, из-за подстаканников он здесь кажется вкуснее? — сказала Катя.
— Я думаю, это комбинация дороги, подстаканников, стеклянных стаканов и, вероятно, воды, нагретой в титане — получается чтото вроде самовара. Жаль, что самоварами теперь никто не пользуется, разве что электрическими, но это все равно, что воду в чайнике греть, — ответил Максим.
— Да, это правда! — подхватил Володя. — У нас валялся старый самовар где-то в сарае, на даче. А я, дурак, взял да и расколотил его молотком, когда мне было лет десять. Потом отец поругал меня, самовар-то был настоящий тульский, да я и сам до сих пор об этом жалею. Теперь я думаю, что к старым вещам надо относиться бережно, даже если их предназначение уже не актуально, они ведь носители истории, а историю забывать нельзя. Легко вот так взять и раздолбать что-то молотком, а потом попробуй почини или сделай что-нибудь, это ведь намного труднее.
— У нас вообще любят все ломать, — заметил Максим, — трубки телефонные обрывают в телефонных будках, вечно режут ножами скамейки в электричках или обивку сидений в автобусах. Я тут как-то иду домой, а у меня в подъезде какой-то пьяный идиот крошит камнем плитку на полу. Я попытался мимо него пройти, так он этим же камнем еще и на меня замахнулся, а потом погнался за мной. Я еле успел свою дверь открыть и скрыться от него в квартире.
— Ну, я думаю, хулиганства везде хватает, — сказал Володя.
— Но такого, как у нас, вероятно, нигде нет, — вступила в разговор Катя,
— У нас какая-то просто жажда разрушения — и делают то все тяп-ляп, да еще норовят все разбить, раздолбать, испортить.
— Может, оно и так, — сказал Володя, — но мы вот недавно в ГДР ездили с Мариной от горкома комсомола, так все время домой тянуло.
— Вроде все у них чистенько, прилизано, а на душе скучно и противно. Тяжелая вообще эта страна Германия.
— А давайте в картишки скинемся, — предложил Максим, — мы с собой прихватили.
Все тут же согласились, Максим достал карты и приготовился их раздавать.
— Во что будем играть? — спросил он.
— В дурака, конечно, — ответил Володя.
Девушки тоже не возражали, все придвинулись к столику и уставились в свои карточные веера. Максим дважды остался дураком, а Катя, наоборот, первые два раза выиграла. Затем и Володя с Мариной выиграли по разу, а Максиму все не везло, карта шла одна шваль.
— Ну хрен с ними, с этими картами, — отчаялся Максим, — как говорится — не везет мне в картах, повезет в любви!
— Тебе, похоже, уже повезло, — заметил Володя.
— Да нет, я не жалуюсь, давайте спать, что ли.
Ночью в купе было довольно душновато, и, несмотря на поздний, или уже ранний час, Максим долго не мог заснуть. Он слез со своей верхней полки и немного приоткрыл окно, чтобы глотнуть свежего воздуха. Поезд как раз затормозил и остановился на какой то станции, за окном послышались голоса людей, вероятно садящихся на поезд.
— Ти только все время дюмай обо мне, — говорил мужчина с кавказским акцентом. — Каждую минуту, что би ти ни дэлала, дюмай о том, что я у тэбя есть. И ни с кэм нэ встречайся… панимаешь… ни с кэм!
— Ну что же мне, Вазгенушка, и на улицу не выходить? — ответил женский голос.
— Так что, я тепер даже на три дня нэ могу уехать? Не могу тэбя одну оставить?
— Да что ты так волнуешься, не буду я ни с кем встречаться без тебя. Езжай спокойно, а через три дня вернешься, я тебя буду ждать.
— Нэ знаю… может, мне совсем нэ ехать?
— Да перестань, садись вон скорее, а то поезд сейчас тронется!
Максим рассмеялся в душе и тут же заснул.

На следующий день поезд пришел в Псков, поразивший своей безысходностью и обилием полупьяных мужиков с подбитыми глазами. Даже исторические достопримечательности не могли исправить ощущения общей скуки и нищеты в этом городе. Несколько опухший, вероятно с похмелья, гид рассказывал хрипловатым голосом о древних псковских церквях, упомянул о некоторых утраченных постройках. На вопрос одного из туристов, не были ли разрушения делом рук немцев, оккупировавших Псков, гид почему-то обиделся и сказал, что не надо все валить на немцев, они нация культурная и просто так ничего рушить бы не стали, а тут свои изрядно поработали. Народ примолк и потупился, ошарашенный таким откровенным намеком на безжалостное уничтожение церквей по всей России после большевистского переворота и явно спорным вопросом о «культурной нации», уничтожившей миллионы людей в концентрационных лагерях, натыканных Третьим рейхом по всей Европе. Затем всех повезли на автобусах в Псковско-Печерский монастырь, и тут уже была совсем другая картина. Действующий монастырь производил впечатление оазиса в пустыне, возникало некое ощущение перемещения во времени. Колокольни сверкали на солнце, стены были тщательно побелены и покрашены, все было ухожено и благоустроено. Монахи в длинных рясах расхаживали по своим делам, среди них, наряду с белобородыми старцами, было немало и совсем молодых парней. Бабульки из соседних деревень суетились, помогая по хозяйству.
Вечером все устали и завалились сразу спать, а наутро приехали в Новгород и пошли на экскурсию по городу. Новгород был намного чище и веселее Пскова, особенно Максиму с Катей понравился Новгородский Кремль — Детинец — и ресторан внутри Кремля, где подавали старинную еду на деревянной посуде. Официанты в красных рубахах, перевязанных кушаками, и в начищенных сапогах были не по-советски предупредительны и вежливы. Впервые попробованный сбитень всем очень понравился, и выпили его изрядно. В голову он не бил, но когда пришло время уходить, мало кто мог идти по прямой. Всем стало очень весело, и тут же, выйдя из ресторана, повалились все в сугроб, забарахтались в пушистом, свежем снегу. К вечеру подморозило, но никто холода не чувствовал. Подогретые сбитнем, медовухой и собственным движением экскурсанты веселились как дети, играли в снежки, пихали друг друга в снег. Старый Детинец сказочно вырисовывался в сумерках, наполняя общую картину романтикой древности.
Поезд пришел в Питер рано утром, вставать не хотелось. Собирались молча и быстро. Максим с Катей чувствовали себя невыспавшимися, и им хотелось скорее попасть домой. На перроне ледяной ветер пробирал до костей, мелкий, но твердый как горох снег хлестал по лицу.
— Ну, пока! — обратился Максим к Володе и Марине.
— Пока!
Они тоже были явно не в настроении, да и о чем, в сущности, было бы им еще говорить? Поездка закончилась, и они отправлялись теперь по своим собственным дорогам, которым вряд ли суждено было когда-нибудь пересечься.



Часть третья: Туннель

XIII

Шайн жил на Петроградской стороне. Максиму позвонили очередные визитеры англичане и попросили подъехать к Александру Шайну, чтобы встретиться с несколькими отказниками сразу, а не мотаться по бесконечным спальным районам города Ленинграда. Конечно, телефон, скорее всего, прослушивался, и органы, вероятно, уже были в курсе предстоящей встречи. Тем более, что Шайн был фигурой, известной на Западе как правозащитник и еврейский активист, отсидевший пару лет в советской тюрьме. В принципе, Максим особенно не волновался, он уже выработал некоторый иммунитет на беспокойство об органах и просто действовал по принципу будь что будет. К тому же обстановка менялась с катастрофической быстротой, и иногда Максиму даже казалось, что КГБ тоже стал уставать от соглядатайства и постепенно отпускал вожжи. Железный режим начинал плавиться на глазах.
Сойдя с трамвая, Максим дошел до грязной, затхлой подворотни, где обитал Шайн. Старая деревянная и совершенно ободранная дверь вела в подвальное помещение; там, в коммунальной квартире, и жил человек, прошедший ГУЛАГ. В каморке Александра, метров в 8 квадратных, уже сидела пожилая английская пара и еще один отказник, которого Максим лично не знал, но слышал о нем по «БиБиСи» и «Голосу Америки». Его звали Борисом, а фамилия его, по иронии судьбы, была Комиссарчик. На потрепанном журнальном столике были расставлены чайные атрибуты: заварочный чайник, чашки на блюдцах, печенье, сухарики из черного хлеба и конфеты. Жена Шайна принесла большой алюминиевый чайник с кухни и стала разливать чай. Максим поздоровался со всеми и представился Борису и англичанам, которых звали Тэд и Сузан. Англичане задавали много вопросов, особенно их интересовала, конечно, ситуация с антисемитизмом в стране и положение отказников на сегодняшний день. Они развернули несколько советских плакатов, купленных в Доме Книги, некоторые из них были откровенно противоизраильские, и Шайн перевел на английский то, что на них было написано. Потом заговорили о его тюремном заключении.
— Вас когда-нибудь били в тюрьме? — спросил Тэд.
— Пару раз, но не очень сильно, — ответил Шайн, — они со мной осторожничали, знали, что обо мне пекутся на Западе. Другим доставалось куда похуже.
Максим вспомнил, как он видел Александра на одном из Пуримшпилей сразу после его возвращения из тюрьмы. Шайн выглядел тогда как человек, только что перенесший смертельную болезнь; исхудалый, бледный, с ввалившимися глазами и впалыми скулами.
Комиссарчик тоже провел некоторое время в тюрьме и рассказал о своем собственном опыте. Он сидел раньше Шайна, ситуация тогда была другая, о нем и о других отказниках еще мало кто знал, и отвесили ему по полной программе.
Били при малейшем поводе, а иногда и без него, просто так, для куражу. Частенько сажали в карцер, морили голодом, издевались.
Тэд достал большую спортивную сумку и извлек из нее всякую заморскую всячину, предназначенную в помощь отказникам. На столе засверкали яркими этикетками кофе, шоколад, конфеты, также он извлек из своего ларца вокман «Сони» и пару вельветовых джинсов «Ли Купер».
— Я думаю, все это мы отдадим Максиму, — сказал Шайн и вопросительно посмотрел на Борю.
— Конечно, — ответил Комиссарчик, — мне только вот то мыльце одно оставьте, чтоб помыться.
Александр выудил благоухающее ароматами изобилия английское мыло из общей кучи и протянул его Боре.
— Может, еще что-нибудь нужно? — спросил Максим.
Ему было страшно неудобно в этой ситуации, не хотелось все забирать себе, но и спорить было бы еще глупее. Да и видно было, что хоть и бедно и, может быть, даже голодно жилось этим людям, не могли они принимать подачки, не хотели упасть до мелкого советского хапужничества, до мещанского дележа. «Нет, нет, ничего больше не надо! — сказал Комиссарчик. — Забирайте все остальное себе, вам пригодится».
Англичане попросили Максима доехать с ними до Эрмитажа на такси. В машине Максим говорил с ними по-английски, не обращая внимания на шофера. Либо он все равно ничего не понимает, — подумал Максим, — либо понимает все, и тогда тоже наплевать, органам и так уже все известно.
Проводив англичан, Максим прошел пешком через Дворцовую площадь и Арку Главного штаба на Невский и направился к метро.
В метро было душно и жарко. На улице холодина минус двадцать, а войдешь в метро — так хоть до трусов раздевайся. Максим расстегнул куртку, снял шарф, и все равно ему было очень жарко. Плотно прижатые друг к другу пассажиры еще и подогревали друг друга своими телами. Когда он наконец опять вышел на улицу, то почувствовал необычайное удовольствие, вдыхая морозный воздух, даже куртку не сразу застегнул, наслаждаясь ледяным ветерком.
Пока Максим копался с дверным замком, он услышал, как в квартире зазвонил телефон, дома, скорее всего, никого не было, и телефон все звонил и звонил. Старый ригельный замок что-то плохо открывался, и Максим ожидал, что не успеет взять трубку, но кто-то настойчиво продолжал звонить.
— Кто еще там так названивает? — с досадой подумал он.
— Алё! — Я слушаю, — схватил телефон Максим.
— Максим, привет! — голос Кати прозвучал необычно глухо. — Меня сейчас забирают в больницу, они подозревают у меня гепатит.
— Как это могло случиться, не понимаю? — совсем растерялся Максим.
— Я сама не знаю, но симптомы очень похожи… голос ее дрогнул, и Максим почувствовал, что она плачет.
— Ну не плачь, Катюша, все обойдется, не надо так расстраиваться… Куда они тебя везут?
— В Боткина…
— Хорошо, я туда скоро приеду.

В Боткинской больнице пахло хлоркой. Максим спросил в регистратуре, где находится Катя, и ему позволили пройти на отделение, куда ее положили. Медсестра, сидящая за поставленным посередине коридора и преграждающим дальнейший путь деревянным столом, спросила у Максима, к кому он пришел, и пошла звать Катю. Они вместе вернулись через минуту, Катя была одета в больничный халат неопределенного цвета и невообразимого рисунка. Максиму больно было смотреть на это молниеносное превращение красивой, цветущей девушки в жалкую больную в печальной советской больнице. Но он всеми силами старался не падать духом и не показать Кате своего настроения.
Они подошли к окну. Во дворе голые деревья как будто в мольбе вытягивали свои ветви к серо-свинцовому небу.
— Они тебе уже что-то делали? — спросил Катю Максим.
— Только взяли анализы, завтра будет результат. Ты помнишь, мне недавно делали уколы? Мне их кардиолог прописал, поскольку у меня нашли аритмию в сердце.
— Да, помню, это же недавно было!
— Ну, так вот, я боюсь, не занесли ли они мне случайно гепатит. Я слышала, такое бывает.
— Но они же стерилизуют иголки!
— Да, но как! И это не всегда эффективно в случаях с некоторыми вирусами.
— Давай не будем раньше времени строить догадки, может, еще и не подтвердится никакой гепатит.




ХIV

Всю ночь Максим не мог заснуть, то выходил покурить на кухню, то пытался слушать «брехню» по радио. Только утром он задремал немного, но вскоре вскочил, наскоро позавтракал и поехал в больницу.
Анализы подтвердили диагноз гепатита. Катя, однако, на удивление была спокойна. Врачи порекомендовали ей есть хороший мед, и Максим понесся на розыски настоящего натурального меда. Через знакомых он вышел на директора гастронома, и, пообещав тому написать портрет его жены, Максим получил баночку прекрасного меда. Директор гастронома еще отоварил Максима апельсинами и яблоками, и Максим повез все Кате в больницу.
В следующие дни Максим и Катины родители старались обеспечить ее всем, что хоть как-то могло ей помочь. От врачей трудно было добиться правдивой информации, они только разводили руками и пространно заявляли о серьезности положения. Через несколько дней Кате стало хуже и ее перевели в реанимацию. Туда вообще никого не впускали, и Максим мог только передать что-то Кате через медсестру. Он писал ей записки, а она отвечала ему. Тон ее записок с каждым днем становился все пессимистичнее, Катя все больше жаловалась на боли в печени. Она писала, что ее печень как бы распирает изнутри. Затем стройность мысли в записках стала теряться, вероятно под воздействием обезболивающих лекарств.
Однажды Максима встретил молодой врач. Он был так предельно вежлив, что Максиму стало не по себе.
— Да, да… к сожалению, мы ее теряем… — сказал он.
Максим даже сразу не понял, о чем это он, что значит теряем? Он был в каком-то оцепенении и, ничего не сказав, просто вышел на улицу. Он шел как сомнамбула, не зная куда и не замечая ничего вокруг. Ноги сами привели его на набережную, холодный ветер рванул ему в лицо, и, очнувшись от странного оцепенения, он вдруг понял неизбежность того, что должно было произойти. Он стоял возле гранитной набережной, невидящими от слез глазами смотрел на замерзшие валуны льда на Неве, а правая рука его сама по себе делала странные движения, как будто рисовала что-то без его участия. В руке он сжимал карандаш, который приготовил, чтобы написать Кате записку, и теперь с остервенением наносил этим карандашом штрихи на холодном, шершавом граните. Карандаш уже стерся, а он все царапал и царапал им по камню, даже не чувствуя, что и пальцы уже стер до крови.

По причине инфекционного заболевания гроб запретили открывать, и прощались, только дотрагиваясь до его крышки. Народу было очень много, потребовалось два икаруса, и еще многие приехали своим ходом. Никто не хотел верить в случившееся. На убитых горем родителей Кати невозможно было смотреть.
Кто-то сунул Максиму успокоительную таблетку, и он, не задумываясь, тут же проглотил ее. Кое-как он дотянул до конца похорон, а на поминках изрядно выпил, но хмеля не почувствовал, а почувствовал дикую усталость и безысходную тоску. Сеня, чтобы как-то поддержать друга, поехал ночевать к Максиму.
Всю следующую неделю Максим жил в каком-то тумане. По привычке вставал, по привычке ел что-то без всякого аппетита, по привычке ложился спать, но заснуть не мог до самого утра. Днем пытался работать, но мысли были только о случившемся горе, и работа совершенно не клеилась.
Немногим лучше были и следующая неделя, и весь последующий месяц. Видеть никого не хотелось, ходить к кому-либо в гости тоже никакого желания не было. Он только навестил один раз Катиных родителей, после чего расстроился, пожалуй, еще больше. Но Максим был рад хоть каким-то образом поддержать их, если это вообще было возможно.
В конце мая Максима с родителями вызвали в ОВИР. Их принимала довольно молодая инспекторша, голос которой Максиму не раз приходилось слышать по телефону, поскольку она вела их дело. Теперь же они могли познакомиться с ней воочию.

— Вам, Максим Аркадьевич, дано разрешение на выезд, — начала разговор инспектор, — а вот вашим родителям (она взглянула на родителей Максима и сделала долгую паузу) отказано по причине секретности, которую Аркадий Семеныч имел на работе.
— Но он уже 10 лет почти на пенсии! — воскликнула мама Максима.
— Знаю, знаю, но ОВИР в данном случае ничего сделать не может, с его формой секретности пока никого не выпускают. Максим Аркадьевич может ехать, но, зная вашу семью, я сомневаюсь, что он поедет один и оставит престарелых родителей.
— Мы должны подумать, — сказал Аркадий Семенович. — Завтра мы сообщим вам о нашем решении.
Едва они успели выйти через проходную на улицу Желябова, Аркадий Семенович сказал Максиму: «Ты должен ехать, нечего тут и думать!»
— Я совершенно согласна! — сказала мама.
— Но как же вы? Кто знает, сколько времени они еще будут вас держать? — возразил Максим.
— О нас не беспокойся, ты не должен упускать свой шанс, а нас когда-нибудь тоже выпустят, куда они денутся, мы будем бороться за воссоединение семьи, ведь у нас теперь и дочь, и сын будут в Америке.




XV

Ночью Максиму снилось, что он идет в туннеле по железнодорожному полотну. Вокруг кромешная тьма, но далеко, далеко впереди мерцает миражом слабый свет, к этому свету он и старается дойти. Максим все идет и идет, а свет никак не приближается. Рельсы начинают гудеть под ногами, он оборачивается и видит огни приближающегося поезда. Поезд несется с большой скоростью, и Максиму надо немедленно уходить с путей, но ноги как будто приросли к шпалам. Он старается изо всех сил, но ноги не слушаются его, будто тяжеленные гири привешены к ним, будто неведомая сила сковала их и не дает двигаться. А поезд все ближе и ближе, все громче звучит пронзительный гудок. Максим делает невероятное усилие, и от напряжения и от страха кричит что было сил, и, открыв глаза, ошалело смотрит по сторонам, не понимая еще, что это был только сон, что он весь потный лежит в своей кровати, и в комнате уже светло от лучей восходящего солнца, и что этот свет нового дня как свет в конце тоннеля обещает ему надежду на спасение.



Gaithersburg, MD 2014