Кузьмич

Г .Антюфеев.

Кузьмич
рассказ

Часть первая. Весенняя

Кузьмич  стоял, почти  повиснув  на  калитке. Лицо  выражало  скуку  и  недовольство  жизнью – состояние, когда  с  друганом  с  утра   не  успевал  пропустить  рюмочку-другую… Ждал  зятя. Около  подворья  нарезал  круги  на  велосипеде  Серёгин  сын  Володька. Вот  его, чернявого, востроглазого  мальца  и  послал  дед  сказать, чтобы  вышел  отец. Самому  лень  пройти  эти  несколько  шагов. Да  и  чувяки*  жалко. Глянул  вниз, пошевелил  пальцами  ног – тапки  «открыли  рот», вздохнул, потянулся  за  новой  сигаретой…

…Утром  намыливался  было  к  Мишке, чтобы  совершить  «чайную  церемонию», но  бабка, опередив  ход  мыслей  и  намерений, спросила: «Куды  засобиралси? Делать  нечего?» – и  добавила: «Сходи  к  Серёжке – за  сеном  надо  ехать».
– Так  это… иттить  не  в  чем. Чувяки… К  Мишке  зайду – няхай  подошьёть…
– И-и, знаю  я  ваши  подшивания. Придёшь  с  залитыми  глазами  да  с  худыми  чириками*. Иди  щас  же  к  Серёжке!

Настроение  казака  вовсе  испортилось. Уселся  на  ступеньках  летней  кухнёшки. Закурил  неизменную  «Приму»  и  вслед  за  струйкой  дыма  унёсся  мыслями  вдаль. Жена, громыхнув  вёдрами, прошла  мимо, всем  видом  показывая  занятость  и  подчёркивая  его  бездеятельность. Кузьмич  прижмурился, как  кот  на  завалинке, сплюнул, встал, направился  к  гаражу, где  стояла  потрёпанная  «копейка». Машинёшка  зажужжала, чихнула, затроила, умолкла. «Опять  свеча  барахлит», – подумал  водила,  ещё  раз  повернув  ключ  зажигания. На  этот  раз  всё  обошлось,  и  «жигулёнок», ведомый  профессиональной  рукой, покатил  по  пыльной  хуторской  дороге…

Вышел  зять  в  непременном  спортивном  костюме  и  шлёпках  «Босс». Молча  поздоровались. Присели  в  теньке  старой грушины, потягивая  сигареты: один – «Приму», второй – «Нашу  марку».
– Серый, ты  не  дюже  занятый  счас? – и  в  на  отрицательное  покачивание  головой  продолжил: – Баба  изгалдилась  вся… Ты  того… с сеном  помоги. Мишка  свою  «бэшку»  даёть  на  полдня…

…И  вот, сидя  втроём  в  кабине  «газончика», катят  по  придонской  степи. Ветер  с  завихрением  влетает  в  открытые  окна, вытягивая  терпкий  дым  куряк, уносится  вдаль  играть  травами, цветами  и  деревьями, что  разбросаны  по  морщинам-балкам.

Когда  машина  выползала  из  одной  такой  балочки, её  кидануло  в  сторону. Шофёр, поддав  газу, попытался  «поймать»  дорогу. Но  напрасно. Автомобиль  рычал, полз  прямо, съезжая  с  грунтовки  и  не  обращая  внимания  на    попытки  Кузьмича  подчинить  его  движения  своим  усилиям…

Выехав  на  ровное  место, остановились. Вместе  с  зятем  нырнули  под  бортовушку.

– Ну, твою  дивизию, подсуропила! Ишо  спрашивал  же  у  Мишки: «Всё   нормально?» – «Отлично, дед! Танки  грязи  не  боятся!» – передразнил  владельца  грузовика. – Танкист  хренов, едрёна  корень…
– Чаво  же  делать  будем? – спросила  супружница.
– Чаво, чаво… Загорать. Городские  нежатся  же  на  солнышке, вот  и   ты  залезай  в  кузов, раздевайся  и  жарься. Там  хорошо: не  дуить, нихто  не  увидить.
– Тебе  лишь  бы  языком  почесать. Сам  залезай  да  загорай.
– У  мине  коленки  так  и  останутся  белые: трусы  длинные.

Побродив  по  полю, зять  нашёл  кусок  проволоки, залез  под  автомашину, скрутив  тягу, произнёс: «Пробуй». «Пойдёть», – ответил  старый, осторожно  трогаясь. Подъехали  к  первой  копёшке. Бабка  была  в  кузове, принимая  сено. Двинулись  дальше. Водитель, осмелев, давил  на  газ. Из-за  бортов  доносились  охи  с  причитаниями, и  возле  следующего  стожка  половина  дала  волю  эмоциям:
– И-и, глянь, чё   есть: вылупил  зенки  и  скачить, чуть  не  вывалилась. Я  ж  не  дрова… Их  и  то  жалко… Вот  щас  как  охвачу  вилами – бушь  лыбиться.

Казачура  ухмыльнулся, словно  сказанное  не  касалось его. К  очередной  копне  летели  ласточкой.
– Нехай  протрясёца, меньше  бурчать  будить, – ответил  на  молчаливый  вопрос  Сергея.

Потихоньку, с  перекуром, с  лёгкой  перебранкой  нагрузились  пахучим  сеном  и  покатили  домой.
– Родная, налила  бы  нам  с  зятьком. С  устатку… Уморились  мы…
– Ага, особенно  ты, – возразила  жена, – больше  курил  да  скакал, как  оглашенный. Выпала  и  не  заметили  бы.
– Ну  не  потерялась  же… Он, глянь, целая, невредимая… Няси, няси, не  болтай  лишнего.

Хозяйка  вскоре  вернулась, бережно  держа  в  завеске*  поллитровочку. Кузьмич  заулыбался, хлопнул  в  ладоши. Поставил  стопки, булькнул  в  две, над  третьей  замер, спросил: «Тебе  наливать?»
– А  как  же, – улыбнулась  казачка.

Хмыкнув, наполнил  стаканчик, поднял  свой: «Ну, за  сено!». Чокнулись. Женщина, выпив, долго  морщилась, укрывалась  и  вытиралась  фартуком, махала  рукой, пытаясь  что-то  сказать.
– Видал, Серый, она  думаить, что  мы  мёд  пьём.
– И-и, хучь  чё  дай, всё  вылакаешь, – ответила  за  зятя  тёща.
– Лишь  бы  горело, – согласился  старик  и  добавил: – Складывать  будем  завтра. Приходи. Мать  ишо  поднесёть.
– Тебе  абы  глазоньки  залить. И  ноне  можно  было…
– Не, не могу, – перебил  дед, – хватит. А  то  околею,  и  останется  твоё  сено  несложенным…

Благоверная, ворча  что-то  себе  под  нос, вышла  из  кухни. Гремела  вёдрами, махотками*, продолжая  «воспитывать»  мужа.
– Вот  за  что  люблю  свою  бабку, так  за  то, что  бурчить. Как  тока  перестаёть – значить, чё-то  не  то, значить, не  туды… А  бурчить – выходить, армейский  порядок, –  и  с  этими  словами  Кузьмич  вытащил  стоявшую  между  кроватью и  холодильником  гармошку, заиграв  грустно-щемящую  мелодию.

Покой, умиротворённость  легли  на  душу, и  зять, прислонившись  к  стенке, разморенно  млел  от  усталости, водки  и  гармошки…

Часть  вторая. Осенняя

Кузьмич  стоял  на  площадке  незавершённого  стога, и  его  лицо  выражало  неимоверную  скуку  и  затаённое  мучение. Вчера  с  друганом  принял  лишку, а  сегодня  его  морило  изнутри  противное  состояние, известное  под  научным  названием  «похмельный  синдром». Через  дорогу, наискосок, сосед  майстрячил  забор,  и  стук  молотка  отзывался  в  голове. «Долбить, долбить, как  дятел… Когда  перестанить?» – с  тоской  думал  дедок. А  тут  ещё  и  бабка  вертится  вокруг  соломы, как  наседка, не  отходя  ни  на  шаг  ни  от  прикладка, ни  от  зятя, пришедшего  на  подмогу. «И  чаво  кружится? Чаво? Твою  милость! И  куды  б  её  послать?»
– Мать! Приняси  воды – жуть  пить  охота.
– И-и… алкаш  проклятый! Меньше  лакать  будешь.
– Ты  не  ругайси, а  лучше  приняси  воды, а  то  ить  сдохну, а  отсель  мене  доставать  будить  дюже  неловко…
– Не  сдохнешь, – уверила  половина, но  всё  же  отбросила  грабли  в  сторону, сказав  Сергею: «Пойдём сходим  в  колодец».

Оставшись  наедине  с  мучением, страдалец  присел  в  солому  и  сам  стал  похожим  на  сидящую  квочку. Даже  руки  оттопырились, словно  под  ним  впрямь  лежала  кладка. Зелень  тоски  в  глазах  внезапно  вспыхнула  огоньком  надежды.
– Мишаня, подойди  сюда.
– Чаво  тебе, дед?
– Да  подойди, не  боись – не  укушу, всё  равно  не  достану.

Тот  нехотя  подвалил  к  ограде.
– Слушай, Миш, вишь  тракторную  тележку? Глянь:  штопорится  или  нет? Смогёшь  её  задом  загнать  во  двор? А  то  с  этой  соломой  валандаться*   туды-сюды  накладно…

Сосед, делать  нечего – раз  подошёл  уж, опустился  на  корточки, заглянул  под  тележку, крякнув, совсем  зачем-то  скрылся  под  ней. Потом  из-под  фуражирки  показалось  его  лицо, и  он  сказал: «Всё  нормально. Трактором  заеду. Но  тока  вечером».
– Ну, нехай-нехай… Вечером так вечером. Я  погожу. А  теперя… В  траве  пошарь  немного. А?
– Чё  у  тебя  там?
– Да  пошарь, пошарь.
– Ни  черта  тут  нет  ничего…
– Как  же…  нету… есть! Пузырь. Да  не  здеся  ишши, а  вон  там, где  колючки.

Михаил  присел, стал  потихоньку  раздвигать  растительность. Глянул  наверх, увидел  лицо, полное  нетерпения, сообразил:  дедок  взаправду  гутарит,* и  стал  энергичней  работать  руками.
– Ты  давай  побыстрее, – подгонял  голос  со  стога, – а  то  моя  щас  придёть, всю  малину  испортить…

В  эту  самую  минуту  «следопыт»  надыбал  заветную  тару: полуторалитровую  пластмассовую  бутылку. Встав, показал  её.
– О! Она, родимая. Хлябни, ежели  хочется, и  кидай  скорей  мне.

Искатель  не  заставил  себя  долго  уговаривать, сделал  несколько  глотков  из  горла, хекнул, занюхал  рукавом. Аккуратненько  закрутил  ёмкость  и  бережно  швырнул  в  сторону  деда.
– Ну спасибо! Выручил.
– Так  до  вечера?
– До  вечера, до  вечера, –- протараторил  мученик, прильнув  к  спасительнице… Почти  мгновенно  стало  лучше  и – о! человеку  всегда  мало – возникло  следующее  желание: закурить. Но – нельзя! «Сгоришь  к  лешему  вместе  с  соломой  и  костяшек  не  останется», – подытожил  старина, удобно  устроился  в  стогу,  приложился  к  горлышку… Оторвавшись, взглянул  влево, заметил  копошащуюся  в  огороде  фигуру, лицо  расплылось  в  медовой  улыбке. Утром  она,  соседка  с  необычным  для  деревни  именем  Неонила, выгоняла  на  выпас  единственную  козу  Нюрку, и  Кузьмич, который  сидел  на  корточках  между  густой  сиренью  и  изгородью, привстал, с  трудом  прохрипев: «Горючее  есть?»
– Тьфу  ты, окаянный! Выпужал  всю… Есть. Чё, страдаешь?
– Ты  не  рассуждай, а  неси  скорее, а  то  загнусь  и  останусь  тут, под  забором, на  веки  вечные.
– А  Нюрка?… –- начала  было  бабёнка.
– Какая  к  чёрту  Нюрка! Она, вишь, уже  чё-то  хватаить – не  околеет, а  я… я-то…

Видя  его  безумную  тоску, женщина  шементом*  изменила  курс, засеменив  домой. Старик  присел, закурил ставшую  отчего-то  горькой «Приму»  и  с  нежностью  уставился  на  рогатую: «Щас  твоя  кормилица  и  мне  помогёть…»

Самогонщица  уже  затворяла  калитку. Кадык  у  бедолаги  судорожно  дёрнулся, ободрав  пересохшее  горло, в  истоме  замер, предвкушая, как  живительная  влага  смажет  и  отогреет  извилины  нутра.
– Дед, ты  иде? – голос  бабки  прозвучал  так  некстати, что  сигарета, потеряв  пепел, и  сама  вывалилась  изо  рта. «Ну, как  всегда  вовремя», – поморщился  и  не  откликнулся. Молча  наблюдал  за  Неонилой. А  жена, позвав  ещё  раз, зашаркала  в  глубь  двора.
– Нилка! – громким  шёпотом  напомнил  о  себе.
– Чаво?
– Ты  не  чавокай, а  падай  на  землю  и  по-пластунски  ко  мне, а  то  тутечки  вертится  моя  драгоценная. Застукаить, сама  знаешь, попадёть  обоим…

Соседка  побаивалась  «драгоценной», в  другой  раз  отказалась  от  встречи  и  в  мирной  обстановке, зараз*  же  у  неё  в  руках  была  бутылка, а  в  руках  Кузьмича – верёвка, что  тянулась  к  шее  козы, поэтому, неожиданно  даже  для  самой, резко  опустилась  на  четвереньки.

Рассмеялся  вслух, вспомнив  как  Неонилка, высоко  задрав  зад, двигалась  «зигзугом»  к  нему, почти  уткнувшись  в  землю  носом. Изредка  поднимала  голову, воровато  осматриваясь. А  он   поджучивал: «Ниже, ниже, а  то  враг  узреет». Его  подковырка  враз  оборвалась, когда  почти  рядом  послышался  голос  супруги: «Дед, ты  иде  хоронишьси?» И, видимо, обнаружив  «противника», продолжила  вопрос: «Нил, ты  чё  там  ишишь-то?»
– Да  я  это… я  тут… того… Уже  нашла, – ответила  та, обивая  подол  одной  рукой, а  второй  накручивая  нюркину  верёвку. Бутылку  «диверсантка»  предусмотрительно  оставила  в  траве. Но  прямо  в  колючках  по  другую  сторону  изгороди. Пришёл  как  раз  зять (бабка  поэтому  беспокоилась), и  довелось  казаку  выбираться  из  «засады», нехотя  идти  работать, жалостливо  оглядываясь  туда, где  притаилась  самогонка.

И  вот  теперь, когда  прохлада  ветерка  обвевает  на  двухметровой  высоте, когда  несколько  глотков  вернули  к  жизни, дед  улыбался, ласково  глядя  на  жену, суетившуюся  внизу  и  так  и  не  взявшую  в  толк  внезапную  перемену  в  настроении  Ипата.

Словарь  казачьих  слов:

чирики, чувяки – тапки;
завеска – фартук;
махотка – чугунок;
гутарит – говорит;
валандаться - возиться;
шементом – скоро, быстро;
 зараз – сейчас.