Гр. Анна Потоцкая о Принце де-Линь и его салоне

Графиня Анна Потоцкая о Принце Шарле де-Линь и его салоне в Вене

ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ КНИГИ "МЕМУАРЫ ГРАФИНИ ПОТОЦКОЙ (1794 – 1820)"


Часть 1. Воспоминания юности.
V. Ланцуг и Пулавы (1808).


…Пробыв в Ланцуге около двух недель, мы отправились в Пулавы, великолепное поместье князя Чарторыйского, брата княгини маршалковой и нашего двоюродного деда  [1].
Его иначе не называли, как князем-генералом. У нас, у поляков, было в обычае называться полным титулом, подобно тому, как во Франции у аристократов принято называться по имени своего главного поместья.
Замок князя Чарторыйского представлял собой необычайный контраст с тем жилищем, которое мы только что покинули. В нем ничего не было элегантного. По всему было видно, что обитатели замка имели единственную цель, a именно - продолжить или скорее поддержать старые традиции и ничего не изменять в старинных обычаях, - включительно до сердечного радушия и милого гостеприимства. С первой же минуты пребывания в замке, всякий чувствовал там себя, как дома.
Под легкомысленной внешностью князь скрывал солидные знания. Превосходный ориенталист, он, кроме того, владел несколькими языками и в совершенстве был знаком со всеобщей литературой. Его блестящее остроумие и неподдельная весёлость и живость характера примиряли всякого с его учёностью. Он обладал умом тонким, искрящимся, блестящим и живым. В этом отношении с ним мог конкурировать только принц де Линь, но при всем том наш князь-генерал обладал благородной душой и возвышенными чувствами. Если бы он в юности не увлекался пустой светской жизнью с ее мелочами, то немногие могли бы сравниться с ним своим умом и характером, а его политическое влияние не прошло бы так бесследно.
Когда я с ним встретилась в первый раз, его преклонный возраст совсем не наложил печати на прелесть и живость его ума. Это был маленький, сухощавый старичок — напудренный, всегда опрятный и хорошо одетый. Неизвестно, по какому случаю Иосиф II дал ему титул австрийского фельдмаршала, хотя он никогда не был на войне; тем не менее, под этим чужестранным мундиром билось благородное сердце, полное патриотизма и преданности родине. Его необыкновенная доброта проявлялась во всех его поступках, и вся страна обожала его. Он воспитывал на свой счет детей многих бедных дворян, интересовался их способностями, следил за успехами, отправлял путешествовать и пр. Не малое число образованных людей было обязано своим развитием, так называемой Пулавской школе. Щедрость князя весьма расширила значение этой школы тем, что создала ее разветвления во Франции и Англии, но с другой стороны та же щедрость настолько расстроила крупное состояние князя, что его сыновьям пришлось потом платить немало долгов… (С. 37 – 39).


ЧАСТЬ 3. Поездка во Францию в 1810 году
I. Переговоры о браке Марии-Луизы.

Большая часть мемуаров отличается обыкновенно недостатком откровенности. Почти все, кто начинает записывать свои воспоминания долго спустя после описываемых событий, не могут избежать при этом многих неточностей. Правильно это или неправильно, но я воздержалась и не исправляла недостатков, замеченных в моих записках, дабы не лишить их отпечатка того времени. Словом, я их не переделывала, и поэтому в моих записках встречаются иногда те резкие оттенки, которые годы придают нашим впечатлениям.
Все, кончая различными почерками в разное время, свидетельствует о правдивости этих страниц.
Здесь встречается первый пробел. Получив известие о внезапной болезни отца, я была так поглощена своим горем, что для меня всё потеряло всякий интерес, и я тотчас же решила потребовать себе паспорт для поездки в Вильно. Но благодаря несносной медлительности русской администрации, я приехала слишком поздно, была лишена утешения застать отца в живых и получить его последнее благословение.
Возвратившись в Варшаву, я уже не нашла здесь моей матери, которая после кончины краковской кастелянши поселилась сначала в Вене, а затем, не желая быть представленной ко двору, переехала в Баден и жила здесь уединенно. Все ее общество составляло одно швейцарское семейство, к которому она была очень привязана. Среди зимы, - в тот год довольной суровой, - моя добрая матушка пригласила нас к себе в Баден. А через месяц, думая, что отказаться от столичных удовольствий для нас немалая жертва, она заставила нас конец зимнего сезона провести в Вене, причем обещала в скорости тоже приехать туда. К тому же, мой муж тяготился однообразием нашего образа жизни, и я охотно приняла предложение моей матери.

Дом принца де-Линь в то время был центром, где собирались все знатные иностранцы; чтобы попасть туда, нередко пускались в ход интриги, так как это считалось большой честью.
Меня приняли в этом доме с необыкновенной добротой и любезностью, и я так приятно провела здесь время, как нигде.
Этот скромный маленький салон, соломенные стулья, которые брали из передней, когда их не хватало в гостиной, незатейливый ужин, единственным украшением которого являлась непринужденная беседа, очаровательная простота в обращении - всё это вполне заслужило, чтобы я с удовольствием посвятила несколько слов этому милому семейству, - и было бы неблагодарностью с моей стороны, если бы я этого не сделала.
Знаменитый принц де-Линь, которому было тогда около семидесяти лет, был одним из самых остроумных и блестящих собеседников, причем его разговор был гораздо занимательнее его произведений. Снисходительный, добрый и милый - он любил своих детей, а они обожали его. В жизни он ценил только то, что придает ей прелесть, и совершенно искренно полагал, что единственная цель его существования - это приятно проводить время. Если в молодости он стремился к славе, то только потому, что она обещала ему новые успехи: иногда так приятно написать любовное послание на листке из лаврового венка.
Когда-то владелец солидного состояния, он расточил его, как и свою жизнь, самыми разнообразными способами, и теперь стоически-весело переносил свои денежные затруднения. Скромные соломенные стулья, баранье жиго, вечный кусок сыра - всё это представляло из себя неиссякаемый источник для шуток, к которым он относился весьма добродушно. Про него можно было сказать, что недостаток средств искупался у него избытком веселости и что он обеднел по собственному желанию, чтобы быть счастливым, подобно древнему мудрецу, который сам бросил в море свои сокровища.
Принцесса не обладала решительно ничем, чтобы также философски относиться к жизни, и поэтому казалось, что супруги говорят совершенно на разных языках. Она происходила из благородной немецкой семьи, но, подобно всем благородным немецким девицам, она была бедна и при том совершенно лишена очарования и остроумия.
Трудно было понять, что заставило принца решиться на этот брак, тем более, что он всегда был против браков с немками. Его старые друзья рассказывали о нем следующей анекдот. Когда он впервые привез свою молодую жену в Брюссель, где его полк стоял гарнизоном, офицеры тотчас же явились, чтобы представиться принцессе.
- Господа, - сказал им принц, - я очень тронут вашей любезностью, вы сейчас увидите принцессу, но предупреждаю вас, увы! она совсем не красива, но зато очень добра и проста, так что никому мешать не будет, даже мне!..
Эти слова как нельзя лучше рисуют его тонкий, насмешливый ум и необыкновенное легкомыслие.
В то время, о котором идет речь, это была уже довольно пожилая женщина, легко выходившая из себя, но на нее никто не обращал внимания. Будучи предоставленной самой себе, она обыкновенно занималась вышиваньем каких-то безвкусных узоров, в то время как гости собирались вокруг принца и его дочерей, ведя непринужденную, оживленную беседу, полную той грации и остроумия, каких я до сих пор нигде не встречала. По словам французов старого времени, салонный разговор старого Парижа, будучи изгнан после революции из столицы, нашел себе приют в этой скромной маленькой гостиной. И действительно, в Париже мне не пришлось встретить такого приятного общества: здесь салонный дух был испорчен партийным духом.
В числе обычных посетителей салона де Линь я назову графа Шарля де Дама, этого вечного эмигранта, твердо уверенного в восстановлении Бурбонов. Живя долгое время в Вене, он только однажды покинул ее во время так называемого нашествия синих.
Как только французы покинули город, он переселился к своим старым друзьям, и долго не мог простить принцу де Линь то, что он принял своих «заблудших» соотечественников: так называл он всех, кто перешел на службу к новому правительству. Человек выдающегося ума, он, тем не менее, нередко позволял себе странные выходки, которые ему прощались лишь из внимания к его благородному характеру и необычайной оригинальности. Мне однажды пришлось слышать, как он, пустив в ход все свое красноречие, доказывал, что иногда можно иметь дурной тон при условии никогда не иметь дурного вкуса, и исходя из этого, он считал себя вправе говорить все, что ему приходило в голову.
Мы однажды чуть не умерли со смеха, когда он самым серьезнейшим образом рассказал нам, как вторая дочь принца де Линь, графиня де Пальфи, ангел доброты и чистоты, подбила его на дурные знакомства, указав ему место, где жили наиболее известные «нимфы», дабы тем спасти репутацию порядочных женщин, на которых он мог бы направить свое ухаживание. Хотя бедный герой со своими пятьюдесятью годами и подбородком, половину которого он лишился при осаде Белграда, совсем не был опасен для женщин.
Помимо салона принца де Линь, также весьма охотно собирались у некоторых из наших соотечественников… (С. 117 – 121).


II. Граф де Нарбонн.


Между тем прибыл граф Луи де-Нарбонн в качестве чрезвычайного посла с поручением сопровождать или, лучше сказать, предшествовать молодой императрице, соблюдая обычный церемониал, и ни в чем не отступать от того этикета, который был установлен для приезда Марии-Антуанеты.
Мария Луиза, не отличаясь красотой, славилась своей хорошенькой ножкой, и Анатоль де Монтескье, посланный курьером, чтобы объявить Наполеону о состоявшемся бракосочетании и о дне выезда высокой новобрачной, получил для передачи его величеству вместо портрета маленькую туфлю принцессы. Этот оригинальный подарок имел огромный успех при французском дворе. Уверяли даже, что Наполеон положил себе на сердце этот первый залог любви, увы, эфемерной.
Австрийская аристократия с большим почетом приняла графаa де Нарбонна, который своими изящными манерами с успехом сглаживал вульгарность и грубость Бертье. Я встречалась с ним ежедневно в салоне герцога де-Линь, где он основал, по его словам, свою главную квартиру.
Здесь, сбросив с себя величие сана чрезвычайного посла, он часто развлекал нас рассказами о высокопоставленных особах, с которыми ему приходилось сталкиваться: возмущаясь в глубине души всем происходившим, они часто не знали, как себя держать в том или другом случае, чтобы не навлечь на себя неудовольствие за слишком откровенное неодобрение. Необычайно любезный старик, он в молодости отличался блестящими победами при французском дворе. После революции он искреннейшим образом примкнул к императорскому правительству и даже стремился к славе, хотя и не столь легковесного свойства, как победа над женскими сердцами, но зато приобретаемой с большим трудом.
Назначенный военным министром при Людовике XVI, он не сумел удержаться на этом высоком посту более трех месяцев. Умеренные роялисты обвинили его в пристрастии к Англии, утверждая, что не следует допускать во Франции иностранного влияния. С другой стороны - клубы с яростью объявили его врагом революции и якобинцев. Он нашел приют в Швейцарии, а отсюда не замедлил переправиться в Англию, где и получил известие о смерти Робеспьера. Граф был одним из первых, приветствовавших возвышение Наполеона при его возвращении из Египта.
Граф де-Нарбонн был одним из тех богато-одаренных людей, которые проходят чрез историю, не занимая в ней того выдающегося места, которое им предназначено в силу их блестящих способностей. Замечательный воин и ловкий дипломат, он обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы играть заметную роль в то бурное время. Слава Наполеона ослепила его, а удовлетворенное самолюбие, приведенные в порядок дела и заплаченные его высоким покровителем долги заставили его всецело предаться великому завоевателю. Я не раз слышала, как он называл Наполеона не только исключительным гением, но и чрезвычайно умным человеком. Последнее утверждение резко противоречило отзывам о Наполеоне венских дам; мне как-то случилось присутствовать при одном разговоре, когда дамы пытались доказать при помощи якобы неопровержимых фактов, что чудовище было трусом, и скоро сделается полным идиотом вследствие припадков падучей болезни.
Вопреки всем этим вздорным сплетням и бессмысленным выходкам, австрийские вельможи доказали на торжествах по случаю обручения Марии-Луизы весь свой блеск и великолепие. Наполеон с своей стороны не жалел миллионов на празднества, но все же не мог затмить блеска австрийской наследственной роскоши новейшим внешним лоском, который составлял вообще характерную черту новой династии… (С. 125 - 127).


III. Двор.

[В Париже]
...Моя тетка, [графиня Винцента Тышкевич], воспользовавшись тем, что я теперь была свободна, повезла меня к Талейрану, верной рабой которого она состояла около четверти века. Задержанный при дворе по обязанностям службы, Талейран не мог сам встретить нас и приказал извиниться перед нами; это было вполне естественно, и никто не подумал обидеться, но нам показалось очень странным, когда, пойдя в салон, мы никого, кроме придворной дамы принцессы, там не встретили, причем она заявила нам, что ее высочество, соблазнившись солнечным днем, только что отправилась проехаться по Булонскому лесу. Гости прибывали друг за другом, - и таким образом, все мы, предупрежденные дамой, принимавшей гостей в отсутствии хозяйки дома, должны были ожидать ее более часу.
По возвращении она даже не сочла нужным извиниться и, как бы боясь излишней вежливостью уронить своё достоинство, вошла с величественным видом и, как ни в чем не бывало, стала разговаривать о погоде, как будто наше ожидание было вполне естественно. Впоследствии я избегала встречаться с госпожой Талейран, - дерзкие принцессы не в моем вкусе, особенно, когда они притом еще выскочки. А госпожа Талейран, которую весь Париж знал под именем madame Grand, представляла из себя полное ничтожество, которое не могло скрыть даже ее высокое положение. Ее глупые выражения были притчей во языцех так же, как и остроумные словечки ее мужа.
В это время ей было по крайней мере шестьдесят лет, тем не менее находились льстецы, уверявшие ее, что она прелестна, поэтому она носила прически, украшенные цветами.
Когда Талейран садился играть в карты, или его не было дома, в салоне царила смертельная скука, - редко где-либо еще я испытывала такую скуку. Однако, большинство гостей, посещавших обыкновенно этот дом, были люди умные. Но принцесса присоединяла к своей глупости еще претензии на величие и стремление к поддержанию этикета, что уже было окончательно невыносимо. Поэтому, все, кто был независим и не имел с принцем никаких деловых сношений, посещали его лишь в том случае, когда были уверены, что он дома один. Почти каждую неделю общество Талейрана собиралось у моей тетки, где мне не было веселее. Она приглашала к себе по очереди то знатных соотечественников, то иностранцев. Ее дом был в Париже в большой моде.
Трудно выразить, как неприятно я была поражена, когда увидела, что все развлечение в ее салоне сводилось к игре в карты, причем игра велась на баснословно-крупные суммы. Банк держали какие-то неизвестные люди, с которыми никто не заговаривал, а они раскладывали свои богатства, чтобы соблазнять посетителей. Казалось, к ним боялись прикоснуться, обращались с ними, как с париями, не спуская подозрительных взглядов с их рук. Вся эта картина производила впечатление чего-то унизительного и в то же время дьявольского. Здесь царила исключительно любовь к наживе.
Все здесь мне было противно: и напряженные, угрюмые лица игроков, и застывшие позы, и банкометы, и тишина, царившая в салоне, - где часто в одну ночь проигрывалось состояние целой семьи. Я не могла удержаться, чтобы не высказать своего удивления, - даже наивного негодования по поводу всего виденного мною, но тетка холодно отвечала мне, что сразу видно, что я приехала издалека [графиня Анна Потоцкая приехала из Варшавы и Вены], что подобные развлечения приняты повсюду, и что принц после тяжелых трудов, развлекается у нее так, как его высокое положение запрещает ему развлекаться у себя дома.
За этим противным зеленым столом я впервые встретила старую герцогиню де-Люинь  [2]. Напоминая по внешности жандарма, одетая необычайно вульгарно, она играла с бешеной страстью, громко кричала, хохотала во все горло, возражала с необыкновенной грубостью, - и все это приписывалось ее оригинальности, - даже было принято восторгаться благородством, твердостью ее характера и стойкостью ее убеждений. Что касается меня, то я никогда не могла привыкнуть к ее мужской внешности и тону гвардейского солдата.
О, мой милый салон принца де-Линь, сколько раз я вспоминала здесь тебя! Там снопы света не заливали скромного маленького салона; незатейливый ужин не мог сравниться с роскошными, но скучными пирами этих сибаритов, но сколько остроумия, милой и простодушной веселости царило за скудной трапезой этого отшельника! (С. 140 – 143).


ПРИМЕЧАНИЯ:

[1]. Князь Адам-Казимир Чарторыйский, генеральный староста Подолии, 1734 – 1823, отец князя Адама.
[2]. Гвидо-Елизавета-Жозеф де Лаваль-Монморанси, герцогиня де Люинь, родилась в 1755 г.


Извлечено из книги:
Мемуары графини Потоцкой. (1794-1820) : С портр. и указ. собств. имен / Пер. с фр. А.Н. Кудрявцевой. - Санкт-Петербург : "Прометей" Н.Н. Михайлова, [1915]. - [12], 271 с., 1 л. фронт. (портр.), 32 л. портр.;