Нет конца только у кольца

 
       ВСЯКИЙ КОНЕЦ ЕСТЬ НОВОЕ НАЧАЛО


    Торжественное собрание выпускников по случаю вручения Аттестатов зрелости проходило в зале районного Дома Культуры. На сцене за длинным столом официальные представители Райкома партии, Исполкома районного Совета трудящихся, почетные гости (передовики производства), весь педколлектив школы, работники РОНО (районный отдел народного образования) и Райкома комсомола.

     За трибуной директор школы Иван Иванович Романов. Он объявляет об открытии торжественного собрания выпускников школы. Звучит Гимн Советского Союза. От его торжественных звуков горло перехватывают спазмы. В своем кратком выступлении директор сообщает, что в этом завершенном учебном году, школа передает в высшие учебные заведения 76 выпускников. Однако, часть из них, подчеркивает он, пойдут работать в колхоз или на производство, что является нужным и почетным делом. (Тогда ещё не было лозунга: «Всем классом на производство!») Поэтому, тогда это было первой ласточкой.

      Первым для получения Аттестата зрелости к трибуне был вызван кандидат на Золотую медаль Авраменко Анатолий Петрович. Мой хороший знакомый учился в параллельном 10а классе. Духовой оркестр играет туш. Директор вручает аттестат, пожимает руки. Анатолий в ответном слове говорит: «В этот теплый июньский вечер мы получаем аттестаты. Позвольте мне поблагодарить педколлектив, наше правительство и партию за то, что они воспитали нас». Под аплодисменты зала Анатолий возвращается на место.
 
       Вторым Аттестат зрелости был вручен круглому отличнику и очень скромному мальчику. Курганову Гене. (По слухам он окончил МГУ им. Ломоносова).
 
         Затем Иван Иванович продолжает: «Аттестат зрелости выдается Макарову Владимиру Анатольевичу, секретарю комсомольской организации школы».
Звучит туш. Я не ожидал, что меня назовут в числе первых. (правда в аттестате у меня тоже отличные оценки по всем предметам и только одна «хорошо» по русскому языку письменно).

     Смущенный, с волнением я поднялся на сцену. В это время Иван Иванович продолжал: «Наша комсомольская организация сделала очень многое в повышении успеваемости и укреплении дисциплины учащихся, в развитии художественной самодеятельности, спорта и в области политехнизации школы, в организованных кружках трактористов, комбайнеров и шоферов занималось более ста учеников и в этом большая заслуга Макарова». Я оторопел от неожиданной похвалы. Мне было неловко слушать перечисление моих «заслуг», от чего я даже, как мне казалось, покраснел. «Макарову, – продолжал директор, – за всю его общественную работу объявлена благодарность с приложением к Аттестату зрелости».

      И он после вручения Аттестата, крепко пожал мне руку и предложил, чтобы я сказал ответное слово. Повернувшись лицом к переполненному учениками и их родителями залу, я сказал: «Я от всей души благодарю всех тех, кто вырастил и воспитал меня. Я с глубочайшим чувством и любовью думаю о тех, кто ценою своей жизни завоевал и отстоял в борьбе с фашизмом моё право на мою жизнь. Я с глубоким уважением отношусь к этим двум великим людям, – и указал рукой на портреты Ленина и Сталина, – организаторов и вдохновителей всех наших побед!» И под громкие аплодисменты, гордый и счастливый сошел со сцены и сел на свое место.

       Затем под бравурные звуки духового оркестра Аттестаты зрелости были вручены всем остальным выпускникам. Так же всякий раз оркестр играл туш, и говорились разные, но только приятные слова.

       В заключении торжественного собрания слово было предоставлено старейшему учителю физики, нашему классному руководителю Долгополову Арсению Алексеевичу. Свою краткую, но красочную и эмоциональную речь он закончил пожеланием, строками всем нам хорошо известной песни:
«Шагай вперед, комсомольское племя!
  Живи и пой, чтоб улыбки цвели!»
И помните:
«Кто по жизни с песней шагает,
  Тот никогда и нигде не пропадет!»

     Потом мы все праздничной гурьбой, вместе с некоторыми родителями, вернулись в здание школы. На первом этаже, в правом крыле на всю длину просторного и светлого коридора был накрыт праздничный стол, уставленный тарелками со снедью и бутылками с лимонадом и вином.

       Уселись за стол без всякого ранжира, но по возможности, кто с кем хотел, вперемешку с учителями. Я и Мурат Эсекуев оказались напротив с Николаем Ивановичем и учителем математики Федором Григорьевичем. Сначала ощущалась некоторая скованность, неловкое чувство, стеснительность от совершенно необычной обстановки, но за тем, по мере насыщения и особенно от количества произнесенных тостов и соответственно выпитого вина (что было особенно непривычно) появилась свобода в проявлении чувств, развязывались языки, усиливался общий гомон (все говорили враз, не слушая, что хочет сказать другой).

        Провозглашали тосты за будущее, за дружбу, за здоровье учителей. Я с Николаем Ивановичем персонально выпил полстакана водки (что тоже было в первый раз) за счастье Гали. После этого у меня поплыло в глазах, я осознал состояние опьянения. К слову сказать, до этого выпускного вечера я не только не пил водку, но и не баловался вином, и поэтому в дальнейшей своей взрослой жизни не пристрастился к алкоголю и никогда не терял головы, если и приходилось оказываться за шумным застольем или в пьяной компании.

       После шумных тостов за столом запели. На втором этаже в спортзале заиграла музыка, начались танцы. Лейтмотивом всего выпускного вечера был «Школьный вальс»:
       «Давно друзья веселые
Простились мы со школою,
Но каждый раз
Мы в свой приходим класс.
В саду берёзки с клёнами
Встречают нас поклонами
И школьный вальс
Опять звучит для нас.
        Сюда мы ребятишками
С пеналами и книжками
Ходили и садились по рядам.
Здесь десять классов пройдено,
И здесь мы слово «Родина»,
Впервые прочитали по слогам.
Теперь мы стали взрослыми,
Но помним наши школьные деньки.
Летят путями звездными,
Плывут морями грозными
Любимые твои ученики…»

      Головокружительные танцы. Свободное общение. Лирические объяснения, задушевные беседы и откровенные разговоры под звуки музыки и блеск огней. Весь вечер я много разговаривал с одноклассником чернобровым еврейчиком Леней Луцким, одним из немногих умниц и отличников на всю школу. Мы с ним дружили все три последних учебных года, но так разговорились в первый раз.
        Долго я объяснялся с близким товарищем Николая Ивановича, учителем математики Федором Григорьевичем Солоповым, с которым я был знаком с девятого класса, но между нами была какая-то отдаленность, дистанция, не было душевного контакта, а здесь «под шафе» возникла неожиданная откровенность. И хотя он был твердо убежденным сторонником, что никому не нужно давать никаких советов и наставлений, ибо каждый все равно поступает так, как он и сам не знает, как ему заблагорассудится, настойчиво давал мне совет: «Володя, не отрывайся от жизни!»

    По-видимому, он не раз наблюдал, как меня не раз заносило в разные стороны, чего у других учеников не было видно. Так на одном из школьных диспутов на тему: «Есть ли в жизни идеальные люди?» – я вышел к трибуне и на всю школу заявил: «Я идеальный человек». Тут поднялся такой рев и визг, град едких реплик и гомерический смех. Выждав, когда зал утих, я снова повторил: «Да, я идеальный человек! Идеальный не потому, что я лучше всех, у меня нет недостатков и я совершенен, а идеальный потому, что я стремлюсь быть им. Моими же идеалами являются Рахметов и Павка Корчагин». На что залу уже нечего было возразить.

       Танцы проходили на втором этаже в спортивном зале. Танцевали все. Для лирических разговоров парочками уединялись в классные комнаты, открытые окна которых выходили на южную сторону, где над горными хребтами в чистом небе медленно плыла луна. Грусть расставания и радость завершенного дела в последние часы школьного общения после стольких лет совместного роста и взросления, наполняли наши души неповторимыми чувствами дружбы и любви. И неожиданные откровения и признания в симпатиях друг к другу уже ничего не могли ни дать, ни изменить. От сознания утраты неиспользованных возможностей навивали легкую грусть и вызывали слезы на глазах девочек. Но всё, что ещё можно было сделать, это искренне пожелать друг другу счастья и всего хорошего в будущем. Все это я желал и Любе Ждановой, и Нине Кротенко, и Лиде Кадацкой, и Юрке Дербуш с Петькой Колесниковым. Всем, всем, кого знал.

   
     Утром, когда уже небо, опустевшее от луны, начало бледнеть от света наступающего нового дня, мы, наконец, стали расходиться по домам, покидая навсегда стены родной школы, её классы и коридоры пропитаны нашими запахами, нашим дыханием, нашими голосами, короче – нашим детством, его золотыми годами. Покинув стены школы, мы разошлись навсегда, каждый своей стезею, по которой вела нас своя судьба. Чему быть, того не миновать. У каждого свой жребий.
 
      Это было в субботу в ночь с 19-го на 20-е июня 1954 года. А днем в среду, 23 июня я пораньше с утра на попутной автомашине приехал в г. Фрунзе для сдачи в приемную комиссию университета всех необходимых документов для поступления на литфак.

     Долго я блуждал по городу, пока не вышел к кинотеатру «Ала-Тоо», по которому я ориентировался, где квартира, в которой живет Галя. Был час пик. Люди спешили кто куда, и все мне были чужими и незнакомыми, безразличными и равнодушными.
И вот, наконец, мы встретились. В комнате Галя была одна. Я сказал, что привез документы для поступления в университет. В ответ я не увидел никакого к себе внимания, ни капли интереса, ничего кроме равнодушия и безразличия. Галя сидела на кровати и бинтовала ногу. Никакого блеска в любимых глазах. На голове вместо локонов, короткая химическая шестимесячная завивка, которая делала её какой-то незнакомой, чужой. И полное равнодушие. Сердце у меня сжалось и упало. Холодно простившись, я ушел в университет, чтобы сдать документы в приемную комиссию. Всё было постыло. По дороге я осознал, что я даже не дойду до университета, и не буду сдавать вступительные документы.

     Я подошел к университету, потоптался на крыльце парадного входа. Нет, не то, чего-то не хватает, в душе пусто. И я опять пошел бродить по городу. В дубовом парке я неожиданно встретился с Николаем Ивановичем, которому сказал, что приехал сдавать документы в университет, да раздумал.
– Почему? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я. – Мне здесь не нравится.

      Но я осознавал, что на самом деле я изменил свое решение поступать в университет из-за той холодности, с которой меня встретила Галя. Я не знаю, почему я так отреагировал, очевидно, судьба еще раз устраивала нам испытания, быть нам вместе или нет.

        Вернувшись домой, душевно разбитый и опустошенный, я переписал заявление допуска меня к вступительным экзаменам и на следующий день отправил заказным письмом в Новосибирский пединститут, в самый центр Сибири, которая манила меня романтической далью.

        Отослав документы, я стал ждать вызов для вступительных экзаменов. Установились самые длинные летние дни и самые короткие прохладные ночи. Дождей не было. На голубом небе ни облачка, от горячих лучей солнца негде было укрыться. Начались трудности с поливами огородов, нередко на арыках возникали ссоры из-за воды.

       Я продолжал бывать в Сталинском. В начале июля выездная трупа Киргизского театра оперы и балета  в районном доме культуры давала оперу «Риголетто», на котором присутствовал районный «бомонд». Был и я с Галей. После представления мы возвратились вместе. Потом я ещё долго катал её на своем велосипеде, как некогда (год назад) в школьные времена. Ты нажимаешь на педали, а перед тобой на раме сидит небесное создание, к спине которой ты волей-неволей прикасаешься своей грудью, дышишь теплым ароматом её волос и можешь шептать в ушко: «Я люблю тебя, Галя!»
      При расставании она мне сказала: «Ты сделал глупость, что отослал документы в Новосибирск».

       Я не знал, может быть и так. Но если нам все-таки суждено, или, как говорится, написано на роду, быть вместе, значит, мы будем вместе. И никуда нам от этого не деться, не скрыться. Конечно. Теперь между нами будут тысячи километров и другие города, четыре года учебы в разных вузах. Но ни время, ни расстояния меня не страшат. Если у неё проснется такое же чувство любви ко мне, как у меня к ней, мы преодолеем разлуку несмотря ни на какие расстояния.

     Из Новосибирска по почте пришел вызов на вступительные экзамены. Неумолимо приближался день расставания. Выезд мой был определен железнодорожным билетом на 14 июля.

     А в воскресенье 11 июля, неожиданно для меня, у Николая Ивановича состоялась свадьба. Свадьба была многолюдная, шумная, с песнями, плясками и прибаутками. После каждого тоста все дружно кричали: «Горько!» и заставляли целоваться жениха с невестой, о которой за все время моего общения с Николаем Ивановичем я никогда не слышал. Оказывается, это была Мира Шапорева, выпускница тоже университета, но не литературного, а физико-математического факультета.  (Её родители жили недалеко, поблизости Беловодской церкви.)

     В понедельник я в последний раз был в доме у Неумывакиных. Все гости ещё вчера разошлись и разъехались. Николай Иванович с молодой женой ушел к её родителям. Мы виделись с ним в последний раз. Моему учителю было 27 лет.

       13 июля в ночь перед отъездом я в своем школьном дневнике, который вел с 1951 года, сделал последнюю запись:
«Трудно выразить мое душевное состояние. Горечь разлуки и волнения перед дальней дорогой теснят и сжимают мое сердце.
До свидания, Галинка! Да, да…именно до свидания, а не прощай. На твой вопрос, зачем я еду так далеко, у меня один ответ: чтобы найти тебя. Именно, тебя, а не такую как ты.
Печаль моя светла,
Печаль моя полна одной тобой,
Тобой, одною!..

      Завтра, а точнее уже сегодня утром, я покидаю свой отчий дом, наш солнечный край, родные места, где я вырос и возмужал, покидаю близких и дорогих мне людей.
Полночь. В доме все спят. Спит мама, спит, похрапывая во всю комнату, отчим, спит беззаботный братишка Валентин, который в этом году пойдет в первый класс. На улице тихо, ни лая собак, ни шума колес. Передо мной на столе горит керосиновая лампа, в Петровке на нашей улице электричества ещё нет. В комнате полумрак. Сердце гложет тоска и грусть расставания. Жди и ты увидишь, что я вернусь, если ты захочешь. А впрочем, как знать, как можно загадывать?
До свидания, мой друг и моя любовь Галя! Так хочется, чтобы ты пожелала: «В добрый путь!»
Здесь ум озарился впервые наукой.
Здесь дружба зажглась, чтоб недолгою быть.
А сердце болит – а если мы расстаемся навсегда. Из Новосибирска просто так на велосипеде не приедешь. Раньше года я не увижу тебя».

      Я закрыл свой дневник на 329 странице, завернул его в пакет, приложил к нему записку, что я оставляю его ей, пусть знает, чем я жил последних 4 года. И как в одном из романсов, которые я слушал в её исполнении:
«Я возвращаю ваш портрет,
  И не о чем вас не молю,
  В моем письме упрека нет,
  Я вас по-прежнему люблю!»

    В три часа ночи, когда только начал брезжить рассвет, я сел на велосипед и был в Сталинском. Пора самого глубокого сна. Ни звука вокруг. Кто не спал, тот уже спит, а кто спал, тот еще не проснулся. Легкий предутренний ветерок беззвучно колышет серебряные листья белых тополей.

    Калитка была заперта со двора на засов. Я осторожно перелез через забор во двор. Ни звука, так тихо, что слышно, как гулко в моей груди бьется сердце. Я осторожно подошел к окну комнаты, в которой она спала. Я взобрался на цоколь, дотянулся до форточки, приоткрыл её и осторожно опустил свой сверток с дневником. Он глухо упал на подоконник. В доме полная тишина, никто не проснулся. Мое сердце ещё раз оборвалось. Я осторожно перелез снова через забор. Сел на велосипед и растворился на сером асфальте в ночи.
Начинался новый день.