Мои предки и ближайшие родственники

  Фото 1902г. Семья Фурман


СЕМЬЯ ФУРМАН – БРОНШТЕЙН

О своих предках по линии Фурман я почти ничего не знаю. Со слов двоюродного брата папы Александра (Шурика) Жверанского я узнал, что среди евреев в Очакове считалось, что Фурманы очень умные.

О бабушке Ревеке Фурман (девичья фамилия – Бронштейн), ее родителях и детях я почерпнул сведения из анкет, которые мои родители послали в иерусалимский музей Холокоста «Яд ва-Шем» в 1981 году.
 
Родителями моей бабушки были Сура и Лейбл Бронштейны. Кроме их имен, я о них ничего не знаю.

Семья моего деда Моше-Вольфа Фурмана (1864-1926) и моей бабушки Ревеки (1873-1942) жила до начала двадцатого века в Очакове, и там же у них родились все их дети.
По жизни их звали Моисей и Ривочка Фурман, и так я их буду в дальнейшем называть.
Вскоре после рождения младшей сестры папы в 1902 году вся семья родителей папы переселилась в Одессу.

Папа о своем отце ничего мне не рассказывал, но со слов мамы у меня сложилось впечатление, что он был религиозным человеком. Хотя папа в анкетах указывал, что его отец был служащим-приказчиком, семья деда была достаточно состоятельна. В Одессе они поселились не в кварталах еврейской бедноты на Молдаванке, а в большой квартире в престижном районе (Нежинская 3), причём, рядом поселились и семьи сестёр бабушки Ривочки (в девичестве – Бронштейн) – Ханы Жверанской и Шифры Рабинович.

Все дети Моисея и Ривочки получили светское образование, и это как-то не сочетается с религиозностью главы семьи. Возможно, я неправильно истолковал какие-то слова мамы.
 
Повзрослев, все дети приняли революцию и в какой-то мере в ней участвовали. Это принесло семье много бед.

Александр Фурман – 1899 г.р. Умница, храбрец, шутник и весельчак, он по-доброму посмеивался над мамой и папой, над их целомудренной любовью. Красный комиссар, он за храбрость получил в награду от Троцкого именное оружие. Был женат на казачке, но никто из семьи ее не видел, т.к. они всё время находились на фронтах Гражданской войны. В боях в Крыму против Врангеля, будучи комиссаром казачьего полка, он был зарублен белоказаками. Ему был двадцать один год

Ента (Лена) Фурман – 1902 г.р. – из-за неудачной любви к красному комиссару сошла с ума и, до оккупации Одессы фашистскими войсками, находилась в доме для душевнобольных. Вместе с другими больными была убита в первые же дни оккупации.

Давид Фурман – 1896 г.р. Будучи то ли эсером, то ли меньшевиком, при очередном аресте не выдержал допроса и тихо помешался. Таким, тихо помешанным, он прожил всю жизнь в семье своей старшей сестры.

Свою бабушку Ривочку я очень мало знал. Впервые я познакомился с ней и со всей семьей папиной старшей сестры Песи (Полины) летом 1939 г., когда мы с бабушкой Теохой гостили у них проездом из Николаева в Одессу.

Песя (Поля) Фурман – 1892 г.р. в то время была главным санитарным врачом Одессы. В ее семье долгое время не было детей, и в 1927 г. они с мужем усыновили нееврейского мальчика, которому дали имя Всеволод. В 1932 году у них с Иосифом Коломеером всё-таки родилась собственная дочь, которой дали имя Светлана.
 
В 1937 г. муж тёти умер от рака, и она стала главой очень сложной семьи с двумя детьми, мамой и психически больным братом.

Давид, живший с ними, производил впечатление просто тихого, застенчивого человека. Но во дворе, когда в него случайно легко попал мяч играющих детей и он обернулся, я увидел лицо с детским испугом и готовностью заплакать.

Они продолжали жить в той же большой квартире, в которую из Очакова переехала вся семья Фурман в начале двадцатого века. Семья тёти мне очень понравилась.
 
Сева, который был старше всего на год, в своём развитии заметно превосходил меня. Он уже прилично играл на пианино, был очень начитан, и пересказывал мне содержание прочитанного.
 
Менее чем через год бабушка Ривочка со своими одесскими внуками гостила у нас в Москве, и наша дружба только укрепилась. Света, которой исполнилось семь лет, была пухленьким красивым ребёнком.

В 1941 г. незадолго до начала войны, бабушка Ривочка упала и сломала ногу. Это обстоятельство, а также то, что семья младшей из сестер – Ханочки Жверанской (самой близкой им родни в Одессе) решила не эвакуироваться, привело к тому, что они остались в Одессе.

 Когда фашисты стали сгонять всех евреев в гетто, и нависла угроза над жизнью всех, тётя Поля открыла Севе, что он приёмный сын, не еврей. Она умоляла его покинуть их и не идти в гетто, но он категорически отказался уйти и погиб вместе со всей семьёй в 1942 г.

Обо всём этом мы узнали после освобождения Одессы от Жверанских, которым из гетто удалось спастись.

Хана Жверанская – 1889 г.р., младшая из сестёр Бронштейн.
Её муж, Давид Жверанский, рано оставшийся сиротой, вроде бы, воспитывался в детдоме. Он был очень предприимчивым человеком, и в период НЭПа (а может быть, и раньше), заработал себе определённое состояние.
 
В 1922 г. в семье Давида и Ханы Жверанских родился сын Александр (Шурик). У них, помимо квартиры в одном доме с квартирой семьёй Фурман, была дача с большим садовым участком в кооперативе на Десятой станции Фонтана, на берегу Чёрного моря.

 Рядом с ними в том же доме жила семья ещё одной из сестёр Бронштейн – Шифры Рабинович (1877 г.р.) с дочерью Розой. О её муже – Марке Рабиновиче – мне ничего не известно.

Розочка (Розалия Марковна) вышла замуж за Луи Германа, и к началу войны 1941 г. у них была четырехлетняя дочка Галочка. Шифра жила с семьёй Розочки.
Шурик уже был год в армии, а Луи в первые же дни войны был мобилизован, и оба оказались на фронте.

 Таким образом, на три семьи из одиннадцати человек (с двумя инвалидами и маленьким ребёнком) оказался только один работоспособный мужчина – Давид Жверанский.

 Давид Жверанский терпеть не мог Советскую власть и надеялся, что при немцах будет не хуже. О том, что из-за него они не эвакуировались, мы узнали из душераздирающих писем с фронта Луи Германа нам в Омск. Луи Герман погиб при обороне Севастополя в 1942 году.
 
Попав в гетто и сообразив, чем это может кончиться, Давид Жверанский сделал всё, чтобы спасти свою семью. Пользуясь тем, что Одессу оккупировали румыны, а не немцы, он откупился от них, используя для подкупа спрятанные драгоценности. По фальшивым документам караимов он, его жена Хана, Розочка и Галочка покинули гетто и до освобождения Одессы скрывались в глубинном украинском селе. Их не выдали, хотя понимали, что это евреи, ещё и потому, что он умел сапожничать, а в этих работах в селе был большой дефицит. На выкуп остальных драгоценностей не хватило (со слов Давида).


В гетто Одессы в1942 году погибли следующие родственники папы:

Ревека Фурман (1873 г.р.) – мама
Шифра Рабинович (1877 г.р.) – тетя
Давид Фурман (1896 г.р.) – брат
Песя (Поля) Фурман (1894 г.р.) – сестра
Всеволод Коломеер (1927 г.р.) – племянник
Светлана Коломеер (1932 г.р.) – племянница.
В психиатрической больнице в Одессе была убита в первые же дни оккупации:
Ента (Лена) Фурман (1902 г.р.) – сестра.

После освобождения Одессы Давид (с помощью приехавшего с фронта сына Александра Жверанского) вышвырнул людей, занявших их квартиру и дачу. Он же разыскал у соседей часть разграбленной утвари из трёх квартир.
Будучи очень предприимчивым, Давид быстро восстановил свой экономический статус. Он подкупал военное начальство и гнал из Сибири строительный лес в воинских эшелонах для колхозов Одесской области по контрактам с ними. Ко всему «советскому» он относился с неприязнью, покупал генералов по дешёвке. Путём подкупа высшего начальства он добился перевода в Подмосковье, а потом – и демобилизации служившего в кадровых войсках сына – Александра Жверанского (Шурика).
 
Вся коммерческая деятельность Давида была связана с переездами через Москву, поэтому он у нас был частым гостем. Нам с Владиком он говорил в конце сороковых годов, что мы на существующий строй смотрим через розовые очки.
 
Давид умер в 1967 году, Хана – в 1957 году.
 
В 2004 г. умер на восемьдесят втором году жизни их сын, двоюродный брат папы, Александр (Шурик) Жверанский. В Одессе из кровной родни папы никого не осталось.

Лена Сирота (1974 г.р.) – внучка Розалии Марковны Герман эмигрировала в конце девяностых вместе с бабушкой в Америку.
Лена окончила университет в Бостоне, живёт и работает в Америке. Мы с ней встречались, когда она бывала в Израиле и когда мы с Нелей в 1998 г. посетили Бостон. Встречались мы с ней и в последние годы в Чикаго, когда гостили у Саши, а она туда прилетела из Калифорнии, где живёт и работает, для встречи с нами и с семьей брата отца.

Галина Сирота-Герман (1937 г.р.), мама Лены – скоропостижно умерла от рака груди в возрасте сорока одного года в 1978 г. в Одессе.

Розалия Марковна Герман-Рабинович (1910) умерла в Бостоне в 1997 г. Незадолго перед этим мы с Нелей с ней повидались.


Ещё в самом начале ХХ века из Одессы, спасаясь от погромов, эмигрировали два брата и две сестры – дети Лейбла и Суры Бронштейн.
В Канаде оказались сёстры: Маня и Нюня Бронштейн, а в Аргентине – Иосиф Бронштейн и его брат, имя которого мне осталось неизвестным.

 Отмечая гримасы капитализма, папа, как-то в середине сороковых годов, рассказал мне о двух своих дядях, братьях его мамы, которые эмигрировали в Аргентину. Там они оба женились, и к двадцатым годам каждый из них организовал успешный бизнес. Но разразился кризис, а за ним годы депрессии, и оба они разорились. Один, имя которого осталось нам неизвестным, роздал долги, оказался нищим и, опасаясь долговой тюрьмы, застрелился. Другой (очевидно Иосиф) утаил часть капитала, собрал кредиторов и заключил с ними сделку на списание части долгов, угрожая, что в противном случае, он объявит себя банкротом и они, вообще, ничего не получат. Ему удалось снова стать на ноги.

Нюня (Анна) Бронштейн (1889-1958) эмигрировала в Канаду в 1912 году.
В Канаде в Виннипеге к этому времени проживала семья её родной сестры Мани. Поэтому она тоже поселилась в Виннипеге и вскоре там вышла замуж за выходца из России – Арона Грозного – владельца обувного магазина в городе.
У них было трое детей: Лео – 1916 г.р., Пауль – 1923 г.р. и Жанетта – 1926 г.р.

В середине тридцатых годов Арон Грозный прилетел с визитом в Москву. Зная, что у родителей была большая квартира, пользуясь их бескорыстным гостеприимством, он остановился не в гостинице, а у нас дома (так ему было дешевле). Я помню нескончаемый поток гостей, крики восторга и плач от умиления. Всё это были нам совершенно незнакомые люди – его родня и земляки. Он привёз чемодан подарков, но всё для своей родни. Нам досталось, по-моему, только две большие плитки американского шоколада. С большим трудом мама заставила его дать какие-то деньги нашей домработнице, которая целыми днями вынуждена была мыть посуду за гостями. Папе этот визит и связь с Америкой припомнили при допросах в МГБ на следствии после ареста. Родители ещё долго отрабатывали (командировками, лекциями) возникший дефицит в деньгах. Переписка с семьёй тёти Нюни возобновилась только после начала войны с фашистской Германией. Мы получили от них несколько посылок, в т.ч. мне прислали тёмно-зелёное ратиновое пальто. Хотя оно мешковато сидело на мне, я в нём (за неимением лучшего) ходил в техникум, затем и в институт. В нём же, уже в перешитом виде, я был отправлен «по этапу» в сентябре 1952 г. в ссылку. Связь родителей с ними возобновилась только после «оттепели».
 
В 1975 году Жанетта Блок (Грозный) прибыла в Москву на конференцию геронтологов. Она использовала возможность, чтобы повидаться с нами. Позвонила из гостиницы «Россия» папе, а он перезвонил мне (мы с родителями жили на противоположных концах Москвы). Когда я прибыл в гостиницу, вещи всей делегации ещё были в вестибюле. Мы сами перетащили вещи и тут же на такси отправились к родителям. Попытка связаться по телефону с нашей квартирой и с квартирой родителей не удалась: бдительные органы отключили телефоны и тут, и там (либо, для затруднения связи с врагом, либо, чтобы поставить связь на прослушку).
 У родителей нас уже ждали Неля и наши дети. Общение шло на идиш, и Неля переводила мне. Дети могли общаться с ней на английском. Затем была встреча у нас дома. Жанетта оказалась умной, совершенно обаятельной женщиной. Она очень хвалила нашу квартиру, наши угощения, рижские шпроты с лавровым листом (я тут же побежал, несмотря на ливень, и купил ей в Канаду несколько коробок). Она рассказала нам, что в 1967 г., когда началась война Израиля с арабами, она с мужем – Сэмом Блоком – решили репатриироваться в Израиль. Они прожили в Израиле три недели, но....
 «...война уже закончилась, Сэм – специалист по мелиорации – без труда мог бы найти работу, но ...бытовые условия?!! Как хозяйка может обойтись без посудомоечной машины? Мне у вас так хорошо, но... почему вы не уезжаете в Израиль??? Вы просто не представляете себе, как вы плохо живёте!!!»
 
В конце 1979 года мои родители с семьёй нашей дочери, а вслед за ними и мы с сыном и мамой Нели, репатриировались в Израиль.

 Жанетта переписывалась с отцом до самой его смерти в 1987 году и изредка материально помогала ему (хотя отец был хорошо обеспечен, но помощь принимал, чтобы издать книгу мамы).
 
Несколько лет назад я нашёл в блокноте папы телефон Жанетты, и нам с Сашей и Леной удалось наладить общение с ней по телефону и через Интернет.
У Сэма и Жанетты три дочери и трое внуков:
Lee Anne (1951) живет и работает в Виннипеге.
Ее сын Adam Oberman (1975) – в Ванкувере, a дочь Mira (1977) – в Чикаго.
Rhea Tregebov (1953) живет в Ванкувере, а ее сын Sasha (1985) – во Франции.
Sheila Block (1958) живет и работает в Торонто.

 Для меня приятной неожиданностью было узнать, что Adam Oberman, как и наш сын Саша, ученый-математик с докторской степенью. Два потомка Лейбла и Суры Бронштейн в четвертом поколении, один – из Канады, а другой – из Израиля, с небольшим сдвигом по времени проходили постдокторат в Америке, в одном и том же университете Чикаго и встречались там на конференциях.

Наш Саша, который живет в Чикаго и работает там же в университете, познакомился с младшей внучкой Жаннеты – Мирой (Mira), живущей и работающей в Чикаго.

Наша внучка Даниэль Фурман (1989), старшая дочь Саши, учась на первом курсе университета в Ванкувере, находилась под опекой Rhea Tregebov – дочери Жанетты. Она посещала ее гостеприимный дом и познакомилась там с Адамом и Мирой (Adam, Mira).

Недавно Rhea через Сашу подарила мне свою новую книгу – “The Knife Sharpener’s Bell”, a novel.
Не могу оценить литературные качества этой новеллы, т.к. английский у меня почти нулевой, но меня умилило, что она посвятила эту книгу не только своей маме Жанетте Блок, но и памяти моего брата Владика Фурмана, расстрелянного в застенках КГБ в 1952 году:

“This book is dedicated to my mother, Jeanette Block, and to the memory of Vladlen Furman”


Что касается аргентинской ветви потомков Бронштейнов, то я ниже полностью воспроизвожу сообщённую мне Жанеттой информацию:

 «I would like to give you more information for the geneological tree. Here is more information about the family in Argentina: Jose Bronstein had two children , a son who died young and a daughter Adela Bronstein de Baumarder. Adela had two daughters, Lidia Baumarder de Noejovich and Marta. Our contact has been with Lidia. Lidia and her husband Mario have three children,- Patricia, Silvia and Quique, their son. All three are married and Silvia and her husband Gustavo have two children – Florancine and David».



СЕМЬЯ РОЗЕНШТРАУХ


МОЯ ПРАБАБКА ХИНЯ
РОЗЕНШТРАУХ

Хиня была долгожительницей и отличалась отменным здоровьем. По рассказам моей мамы и её двоюродной сестры Хаи Волошиной, она умерла на сто шестом году жизни у них на руках в 1917 г.
 
О её здоровье ходили легенды. Моя двоюродная сестра Лима (её воспоминания о семейных историях, датах и именах я использовал в своей работе) привела историю, рассказанную её отцом Давидом, внуком бабы Хини. Бабка была большой любительницей прованского (оливкового) масла. Однажды коммивояжёр по ошибке продал ей вместо прованского бочонок лампадного масла, и она его за какой-то период съела, не заметив подмены, без каких-либо отрицательных последствий для здоровья.
 
Но не только своим долголетием Хиня вошла в историю семьи, а, в основном, тем, что она родила восемнадцать детей, из них три пары близнецов. Мне известны имена только восьми из них: Моисей (Мошко) Розенштраух, Шендль Волошина, Хая-Блюма Шойхет, Голда Серебряный, Ципора Тацон, Рувен-Бэр, Аврум и Герш Розенштраухи.

 Последними близнецами были рождённые в 1864 г. мой дед Моисей (Мошко) и Шендль (после замужества – Волошина).
 

МОЙ ДЕД МОШКО (МОИСЕЙ) РОЗЕНШТРАУХ
 
Он был неизлечимо болен раком пищевода и умер в 1916 г. В это время семья деда находилась в очень тяжёлом положении, т.к. трое сыновей воевали на германском фронте. Сам дед прожил очень нелёгкую жизнь. К моменту его рождения в 1864 г. семья прадеда Шимшона, видимо, сильно обеднела. С малых лет дед был послан на работу в винных погребах к своим богатым родственникам Серебряным. Он должен был из больших бочек переливать вино в малые ёмкости. При этом он засасывал вино ртом через резиновую трубку, и так каждый раз, каждый день, много лет подряд. Беспрестанно вдыхая винные пары, он к моменту женитьбы уже был болен алкоголизмом. Мама рассказывала, что он пьянел от маленькой стопки.
В то же время это был добрейший человек, мама его обожала, и фотография отца была как бы талисманом всю её жизнь.
Проговорившись однажды, она очень сердилась, когда я говорил в шутку, что дед у меня был алкоголиком.
 
В своей анкете мама писала, что отец был служащим – приказчиком. Я думаю, что на самом деле дед был мелким разъездным торговцем – коммивояжёром, т.к. мама вспоминала, что он часто бывал по делам в деревнях.

Слабый характер, пристрастие к выпивке и частые разъезды в деревни – всё это плохо совмещалось с религиозностью. Мама не исключала, что во время поездок он при выпивке мог и закусить некашерным. Думаю, что в семье моей бабушки Теохи вообще не знали, что нельзя есть молочное одновременно с мясным. А в семье моих родителей (бабушка всегда жила с мамой) наваристый борщ с мозговой косточкой и со сметаной или бутерброд со сливочным маслом и свежепожареной куриной котлетой были любимыми блюдами.

БАБУШКА ТЕОХА
 
Родилась в 1863 г. в маленьком еврейском местечке Березовка (недалеко от Николаева) в очень небогатой семье Абрамовичей.

Бабушка не получила образования, она вынуждена была с юных лет работать, чтобы младшие сёстры могли учиться. Её брак с Моисеем Розенштраухом был взаимным компромиссом.

Умная, с твёрдым характером, но некрасивая и необразованная, засидевшаяся в девках, она согласилась пойти под хупу с красивым, добрым, но безвольным, больным алкоголизмом, Моисеем, жившим в Очакове.
 
Мама очень любила своего отца, воспоминания о нём помогало ей переносить многочисленные невзгоды. И в эвакуации, и в ссылке, при ней всегда была его фотография. Бабушка не вспоминала своего покойного мужа, никогда нам о нём ничего не рассказывала.
Думаю, что она считала его косвенным виновником трагической гибели в колыбели их дочери Цилечки, родившейся в 1895 году.
 
В 1889, 1891 1892 годах в семье Моисея и Теохи родились три сына: Биньямин, Давид и Борис. В 1895 г. родилась долгожданная девочка – Цилечка.
Мальчишки к этому времени, подражая отцу, начали курить, скрывая это от своей строгой мамы.
 
В один недобрый день Теоха ушла на базар, оставив мальчишек следить за сестрой, лежавшей в колыбельке. Пользуясь отсутствием мамы, мальчишки закурили цигарки (скорей всего – подобранные окурки), и один из окурков попал в люльку. Когда прибежали взрослые, спасать уже было некого.
 
Это была травма всей семьи.

Когда через три года родилась моя мама, естественно она стала кумиром и баловнем всей семьи.
Уже с детства она отличалась своим волевым характером. Красивая, динамичная и умная, Полечка (Перель) очень скоро стала непререкаемым авторитетом не только для своих сверстников, но и для старших братьев.
Из многочисленных родственников, живших в Очакове, самыми близкими им были дети семьи Моисея Волошина и их двоюродные сёстры со стороны Волошиных. Семья Волошиных была беднее и религиознее. Мамина двоюродная сестра и одногодка Хая Волошина (после замужества – Блюмина) рассказывала мне, как в семилетнем возрасте мама её посылала купить конфетку:

«Но у меня ведь нет денежки!?..»
«Тогда катись отсюда к своим жидовочкам Волошиным!»

Самой близкой подругой детства мамы была дочь жандарма Даша Хуторная. До встречи с папой она вообще не любила встречаться и гулять с еврейскими мальчиками, предпочитая им юных русских офицеров. «Еврейские мальчики сразу норовят своими потными руками взять тебя за руку, а русские мальчики очень деликатны, рук не распускают».
Появление Лёни Фурмана из Одессы в корне изменило приоритеты мамы. Отныне для неё, кроме Лёни, никто не существовал. Потеряв отца, она стала, блестяще учась в гимназии, зарабатывать деньги частными уроками (все три брата в это время сражались на фронтах против Германии и Австрии). Бабушка Теоха подрабатывала, торгуя подпольно водкой.


БРАТЬЯ МАМЫ И ИХ СЕМЬИ

БИНЬЯМИН РОЗЕНШТРАУХ – родился в 1889г. в Очакове.
Участвовал в Первой мировой войне. Воинская часть царской армии, где он служил, была направлена на фронт в 1914г. За проявленную храбрость на австрийском фронте был награждён Георгиевским крестом. В одной из атак был контужен и без сознания попал в австрийский лазарет и плен. Бежал из плена и в 1916 г. вернулся домой в Очаков. Женился на Поле Раховин. В годы НЭПа открыл мануфактурную лавку на полученное приданное. В торговле не преуспел, ещё и потому, что, работая за прилавком и будучи дальтоником, путал цвета и этим очень раздражал покупателей. После 1924 года был раскулачен, объявлен «лишенцем», и испуган на всю последующую жизнь.

 До войны 1941 года он работал грузчиком в одесском порту, а затем - до самой смерти – грузчиком в продовольственных магазинах.
 Был красив, силён и строен до последних дней жизни.
Без водки не мог жить, но никогда по-русски не напивался. После смерти жены, живя в одиночестве, он (по его словам) ежедневно на ночь «...принимал стакан водки и пару всмятку».
 
Его семья всегда испытывала недостаток в средствах и находилась под материальным покровительством младшего брата и моей мамы.
 
В 1941г. в первые месяцы после эвакуации  из Одессы в Ташкент, семья просто голодала. В том числе и из-за постоянного недоедания, младший сын - 16-летний Саша (1925 г.р.) добровольно ушёл на фронт. В 1942г. он погиб на фронте под Майкопом.
 
Умер Биньямин трагически. Возвращаясь домой со свадьбы своей внучатой племянницы (внучки брата – Бориса), на хорошем подпитии, он утром оказался в глубоком обрыве с переломом позвоночника. Сам он туда попасть не мог, но и кто ему «помог», он никому не рассказывал.  Из Киева в Одессу приехала его дочь Сара, которая находилась при нём до самой его смерти. Боль была адская и непрерывная. Вся больница была в шоке от его нецензурной лексики портовых грузчиков.
 
Моя мама – непререкаемый авторитет для него – выехала на помощь, но ей стало плохо, и в Калуге её ссадили с поезда в тяжёлом состоянии. Из железнодорожной больницы, куда ее там же госпитализировали, мне позвонил папа, и я  срочно выехал за ними на такси. Взял маму под свою ответственность под расписку и доставил домой в Москву.

Через некоторое время дядя в муках умер. Это произошло в 1967 г. на 79 году его жизни.
 
Старший сын – Иосиф (Йоня) 1921г.р., служивший в армии ещё до войны (все его письма начинались одинаково – «Во первых строках своего письма, сообщаю...»), на фронте - с первых дней, был в конце войны контужен и закончил войну в звании лейтенанта. Окончил курсы помощников машиниста, женился, и его семья с одним ребёнком получила в качестве временного жилья крохотную развалюху в Лузановке.

 Вскоре он стал машинистом тепловоза на товарной сортировочной станции.
Однажды, перемещая тяжёлый товарный состав, он заметил впереди на путях ребёнка. Включил тормоза, но состав по инерции продолжал движение почти с прежней скоростью. Выскочил из кабины, обогнал тепловоз и выхватил из-под колёс ребёнка.
 Был награждён медалью «За спасение...».

Не очень умный, но остряк, он рассказывал, что голова его спит в чулане, а нижняя часть туловища – на кухне. Он очень часто приезжал в Москву, останавливался у нас и ходил на приём в ЦК компартии по поводу жилья. Коммуниста, фронтовика, орденоносца, награждённого званием «Отличный железнодорожник» и медалью «За спасение...», его всегда отлично принимали, обещали, но ... 

Не дождался. Умер он в своей кровати, которая наполовину находилась в чулане, а наполовину - в кухне. Его жена и семья сына эмигрировали в Америку и сейчас живут в Нью-Йорке. Я с ними не знаком.

Сара Розенштраух (по мужу – Слеозберг), 1920 г.р., старшая из детей Биньямина - инженер-химик. После войны жила с семьей в Киеве. Сара была нашей семье наиболее приятна. Перед нашим отъездом в Израиль она приехала в Москву  нам помочь.Рано оставшись вдовой, она перенесла всю свою любовь на единственного сына Славика. Он, дважды женатый на украинках (один раз разведенный), недоучившийся, имеет от обеих жён по взрослому ребёнку. После перестройки он решил организовать частный бизнес, но не преуспел в этом.

Мы всё время с Сарой переписывались и, когда ее сын начинал прогорать, мы все – её двоюродные - вскладчину помогали.
 
В двухтысячном году сын уговорил Сару продать её квартиру, переселиться в его семью с тёщей, а деньги отдать ему. Жить в этой семье Сара не смогла, и я три года высылал ей деньги для съёма жилья из расчёта 40 долл. в месяц. В 2004г. она упала, перелом  шейки бедра, сознание замутилось, связь прервалась. Сын собирался отправить её в дом престарелых.
 
ДАВИД РОЗЕНШТРАУХ – родился в 1891г. в Очакове.
До 14 лет учился в городском училище, а затем работал сортировщиком на лесных складах, принадлежавших богатым дальним родственникам. С 1915г. в качестве рядового   участвовал в Первой мировой войне. Был легко ранен шрапнелью и демобилизован в 1917 году.

Был активистом революционных преобразований в Очакове и в 1920г. был направлен на учёбу в Одессу (рабфак, а затем – Политехнический институт). В 1927г. был направлен на работу в Николаев на судостроительный завод им. А.Марти  в качестве инженера-механика. К этому времени он был женат на Басе Волошиной и имел двух дочерей: Инну -1921г.р. и  Лиму - 1924г.р.
 
С этой семьёй мы, больше чем с  семьями др. братьев, находились в контакте.
Ещё в юности моя мама спасла Давида, когда он попал в облаву. Юная девушка, она добилась аудиенции у самого высокого жандармского начальства и вытащила брата из тюрьмы.

Когда Давида в конце 1935г. исключили из партии, и нависал над ним арест, он бежал в Москву и скрывался на даче, которую снимали мои родители. Мама вспоминала, что они узнали (как они могли узнать???), что против него действует в НКВД их дальний родственник Серебряный, скрывший, что он из семьи богачей.  Они «разоблачили» этого родственника и тем спасли Давида от  ареста. Он был восстановлен в партии и вернулся на работу в Николаев.
Проезжая в командировки через Москву, он всегда останавливался у нас.

В 1939 г. мы, трое братьев и бабушка, провели лето в Николаеве в семье дяди. Там я впервые познакомился с его женой - тётей Басюней (в девичестве – Волошина) и двоюродными сёстрами - Инной и Лимой.

В 1940г. дядя был избран депутатом горсовета Николаева и состоял в депутатах до конца войны. 

На второй день войны он был мобилизован и в возрасте 50 лет, в чине капитана, отправлен на фронт. Его семья эвакуировалась и, после многочисленных мытарств, была направлена в глубинное село Челябинской обл. Их поселили в доме местной зажиточной семьи. Инна должна была работать в поле на волах. Волы управлялись с помощью только самых чёрных матерных слов. Хозяйка виртуозно давила всему селу вшей и гнид у себя дома ногтями на большом ноже. Потом этот же нож использовался по прямому назначению для разделки пищи.
 
Как только письмо с этими подробностями попало к нам в Омск (куда наша семья эвакуировалась ранее из Москвы), мама немедленно вызвала их к себе.

Инна и Лима сразу пошли работать станочницами на двух разных военных заводах. Рабочий день был 12 часов. Сёстры  работали в разных сменах, т.к. у нас для них было всего одно спальное место. Тётю Басюню мама устроила работать в своей Санэпидстанции в качестве санинспектора.
 
После 10-ти месяцев пребывания на фронте, дядя Давид был направлен в Москву за новым назначением и там демобилизован. В апреле 1942 г. и он прибыл тоже к нам в Омск (был направлен на работу в проектный  институт судостроения – ГСПИ).

В маленькой, холодной, не приспособленной для жилья комнате (бывшая контора), жили теперь 8 человек. Вскоре дядя для своей семьи получил для проживания отдельную комнату.
 
После освобождения Николаева, он в августе 1944 г. был направлен на работу в филиал ГСПИ в Николаеве, где и работал до ухода на пенсию инженером, а затем – начальником филиала ГСПИ. Будучи заядлым рыбаком, он, как член горсовета, добился в числе немногих разрешения рыбачить с Варваровского разводного моста.

Когда у нас в семье произошла трагедия с Владиком, и вся наша семья была репрессирована, он, наряду с младшим братом – Борисом, оказывал нам материальную помощь инкогнито, пересылая деньги с помощью старшего брата. Он даже написал письмо Берии (со слов Лимы), уверяя, что мы невиновны. Это безусловно был смелый, но бессмысленный и опрометчивый шаг. На его (и наше) счастье Сталин умер и начался процесс амнистий и реабилитаций.
 
В числе других, был реабилитирован и вернулся в Николаев его старый, самый близкий друг, еврей, начальник крупнейшего механического цеха завода.
Когда дядя не пошёл встречать своего бывшего друга после освобождения, его дочь Инна спросила его:

« О книге, которая находилась у него дома и, из-за которой его арестовали, знали  только вы, двое самых близких его друзей.  Ты не пошёл на встречу, значит ли это, что это ты  его заложил?»

«Ты дурой была и осталась, и это не твоего ума дело»   - ответил отец

«Ну, теперь  я всё поняла!»  - сказала Инна.

Больше к этой теме они никогда не возвращались.

О разоблачении родственника – врага  в 35-м году  во имя спасения брата, я слышал ещё от мамы много раз.  Но, о «сдаче»  друга, я впервые услышал недавно от Инны.

  Кого не принесёшь в жертву во имя великой идеи?!!

Все братья боготворили мою маму, но, когда она в 1979 г. репатриировалась в Израиль, Давид, которому было 88 лет,  сказал, что для него сестра умерла, и запретил Лиме всякое общение с нами.

Лима Розенштраух – после реэвакуации окончила в Одессе институт, и, как инженер – химик, была направлена на работу на судостроительный завод в Николаев. В январе 1950г., после преддипломной практики, она проводила зимние каникулы у нас в Москве, и присутствовала дома, когда умерла наша общая с ней бабушка Теоха. И в дальнейшем, во время частых командировок, проезжая через Москву, она всегда останавливалась у нас. Из двоюродных сестёр, она была наиболее близка мне и по культуре, и по возрасту. И в Омске, и во время её учёбы в институте, и работы, я был поверенным её сердечных тайн. В 1974 г. она присоединилась к нам для проведения отпуска в Пярну, Эстония. После нашей репатриации в Израиль, Лима, несмотря на категорический запрет отца, вела с нами переписку.  Она, даже по моей просьбе, покупала и высылала нам несколько раз  коробки  Кубинских сигар, которые я продавал здесь «грузинам», пополняя наш скудный бюджет.

 В 1991г. Лима репатриировалась в Израиль. Первые 8 месяцев она жила у нас, что было для нас нелегко. Наконец, благодаря Неле, она познакомилась с человеком, с которым потом прожила в отдельной съёмной квартире 11 лет. Рассталась она с ним за год до его смерти, когда выяснилось, что он безнадёжен, что у него рак с метастазами. Сейчас живёт в новом прекрасном доме для пожилых людей (хостель) в нашем микрорайоне в однокомнатной квартире.

Инна (Розенштраух) Москвина (1921) – в 1997 г. после смерти мужа репатриировалась в Израиль. У неё двое сыновей, четверо внуков и две правнучки, но она общается только с сыновьями по телефону.
 
Младший сын – Александр Москвин - с семьёй живёт в Германии. Его сын от первого брака – Фёдор – репатриировался в 1997г. в Израиль, отслужил в армии, живёт и работает в Иерусалиме.
 
Старший сын – Владимир Москвин – репатриировался с женой в 2000 г., а их дочка – Юлия репатриировалась в 1998г.
 
В том же году Владимир вернулся в Ялту, оставив в Израиле свою нееврейскую семью. Будучи по израильским законам стопроцентным евреем (по матери), он, перед возвращением, два часа объяснял мне, почему он хочет вернуться. Как «они» неприятны ему, как он на «них» не желает работать. Как ему приятель, после того, как они выпили дома литр или два, предложил пойти на улицу и набить «им» морды. Но он – Володя - охладил его пыл, заявив, что так можно попасть и в полицию.
В ответ на моё замечание, что он просто антисемит, он убеждал меня, что ничего подобного. Ведь в свою бригаду кочегаров на молокозаводе он даже хотел взять еврея. Когда члены бригады спросили его, зачем нам еврей, он им объяснил, что еврей не пьёт и  будет работать, когда они будут «отдыхать».
 
Он уехал, а дочка и украинка – жена, остались в Израиле. Жена, узнав, что он обменял их общую двухкомнатную квартиру на однокомнатную, приехала в Ялту и отсудила у него квартиру. Он остался без жилья и живет на жилплощади своей сожительницы.

Инна часто меняла съемное жилье и социальные «хостели» для пожилых, 4 или 5 раз уезжала «насовсем» к сыну. Вначале – в Ялту, а потом – на село под Симферополем, где живет у своей сожительницы ее старший сын после выхода на пенсию. Каждый раз, возвращаясь в Израиль, восстанавливала себя в правах и добивалась нового жилья. В августе 2009 года она получила место в новом хостеле в 30 минутах езды на автобусе от Ашкелона. К ней прикреплена женщина, которая два часа в день ее обслуживает.
 
БОРИС (РУВИМ-БЕР)  РОЗЕНШТРАУХ – родился в 1892 г. в Очакове.
 С малых лет работал на разных работах у богатых родственников.  Участвовал в Первой мировой войне. Был ранен в указательный палец правой руки (очевидно - самострел) и демобилизован после госпиталя в 1916 г. С юности не любил учиться, и был склонен к коммерции. Был всегда весел и добр. В 20-ые годы он сидел в тюрьме за свою коммерческую деятельность. В партии он состоял с 24 г. и до конца жизни.

С его семьёй я познакомился в 39-м году, когда мы с бабушкой после Николаева приехали в Одессу. Дядя уже был начальником крупной продовольственной  базы. Наученный горьким опытом, он не выпячивал свои материальные возможности. Жили они скромно, но питались отлично. Он помогал семье Биньямина.
У него с Соней (Шифрой)  Рувинской было двое детей: Ольга - 1922 г.р. и Владимир - 1925 г.р.
 
Дядя Борис многие годы после войны и до ухода на пенсию был заведующим большой базой мясных продуктов. К своему членству в партии он относился с юмором, от партийных занятий отлынивал. Был жизнелюб и добряк. Иногда приходил с работы со следами помады на лице. С большими почестями в очень пожилом возрасте его проводили на пенсию. Мне запомнилась его часто повторяемая шутка, адресованная жене: «Сонька, учти!  Моя жена никогда не умрёт!». Но жена умерла в 1981г., и он 4 года доживал вдовцом в семье дочери.

Умер он в возрасте 93 лет в 1985 году.

Вове было 14, а мне – 11, когда я с ним познакомился. Он был неуправляемым и уже в 5-м классе, бросил школу. Курил, играл в карты на лестнице в подозрительной компании более старших ребят. Хвастался передо мной связью с девочками.
 
В этом же году они с дядей нанесли к нам ответный визит в Москву. Вова продолжал меня просвещать в области взаимоотношений между полами, показывая мне соответствующие страницы «Милого друга» Мопассана.

Когда немцы подходили к Одессе, вся семья дяди (вместе с семьёй Биньямина) эвакуировалась в Ташкент. Оттуда    Вова был мобилизован в армию и направлен в авиадесантные войска.
 
В 43 или 44 году проездом, между десантными операциями, он посетил нас в Москве. Это был не тот шалопай Вовка, а суровый, грубый, прошедший ад войны, боец.

19 марта 1945г. в Венгрии, когда их, в очередной раз, выбросили в тыл врага, он погиб.
 
Оля вскоре вышла замуж за своего довоенного соседа и жениха – фронтовика, военно-морского офицера,  Льва Рубина. В 1945 г. у них родилась девочка -  Рита, а  в 1953 г. – мальчика, которому дали имя Владимир (в честь погибшего брата Оли).

Оля окончила мединститут и работала врачом. В конце августа 1952 г., проезжая в отпуск из Прибалтики, где служил Лёва, в Одессу, они остановились на пару дней у нас в Москве.

Когда поздно вечером я пошёл их провожать на поезд, на лестнице мы встретили группу людей, которые, увидев нас (Лёва был в форме офицера военно-морского флота), остановились этажом ниже и стали звонить в дверь соседям. Я понял, что они шли к нам и, проводив гостей до выхода из дома, вернулся домой.
 
Это был обыск в связи с арестом папы.
 
И в дальнейшем, во время командировок и отпусков мы с ними периодически встречались. Лёва прекрасно фотографировал и в 1956г. сделал на даче под Москвой прекрасные снимки 8–месячной  Леночки.  Летом 1959 г. моя мама с Нелей и трёхлетней  Леночкой снимали комнату с верандой  на паях вместе с тётей Соней и 14-летней Ритой. Я тоже приезжал туда на две недели. Когда-то, уже учась в институте, наша Лена была в гостях у Оли в Лузановке в Одессе.

В начале 90-х годов семьи Оли и её детей эмигрировали в Америку. В 1997 и 2004 годах, находясь в Нью-Йорке, мы с Нелей посещали Олю, встречались с Ритой и Вовой. При первом посещении ещё был жив Лёва. Оля, Рита, её муж и, особенно, Вова были к нам очень внимательны.  Рита (по специальности – экскурсовод) работает по уходу за престарелыми. Вова (инженер-строитель) работает шофёром в компании «Лимузин». Он нас на своей машине привёз в гости и отвёз через пару дней в аэропорт.
 
Дочь Вовы вышла замуж за афро-американца и родила тёмного ребёнка. Сыну Вовы в 2004г. исполнилось 13 лет. 





       
    МОЯ БАБУШКА И МОИ РОДИТЕЛИ

ТЕОХА РОЗЕНШТРАУХ – дочь Ише-Эля и Иты Абрамовичей.
Родилась в Березовке (местечко недалеко от Николаева) 16 марта 1863 г.
Умерла 20 января 1950 г. в Москве.
Теоха Амшеевна была моей «настоящей» бабушкой, т.к. я родился, когда она уже жила в семье мамы и была в весьма преклонном возрасте. Мы с Владиком после войны находились в одной с ней комнате (во второй находились родители) до самой её смерти в январе 1950 года.
Это была очень волевая и совсем не глупая старушка. Не получив никакого образования в семье своих родителей, она освоила русский язык, самостоятельно научилась читать по складам и читала нам с Владиком сказки. Она даже помнила и воспроизводила наизусть отдельные стихи Лермонтова, которые, по всей видимости, запомнила с тех пор, как её Полечка (моя будущая мама) готовилась к поступлению в гимназию. Конечно, русский язык бабушки был нечист, в её речь вплетались часто слова из идиш и украинского. А когда мы трое мальчишек совсем выводили её из себя, она ругалась только на идиш. «Коп ин дер вонд», «гей ин дрерд», «их бренд, их фарбренд», вертится «ви а форц ин росл» – это то, что часто было у нас на слуху и это немногое, что я почерпнул из идиш.
 Когда она была в хорошем настроении и хотела нас припугнуть, она говорила «... что уедет на пецуц, если мы не будем её слушаться!». Мы очень боялись, что бабушка уедет. Повзрослев, мы так и не смогли выяснить, где географически находится этот самый «пецуц».
Когда мы хотели её обмануть и рассказывали ей небылицы, она восклицала – «не делайте из меня ко-за и бара-на!» (с ударением на последних буквах).
Наша квартира находилась на втором этаже, и все окна смотрели во двор нашего дома. Днём, когда мы с Владиком играли во дворе, бабушка занимала позицию у окна одной из комнат и следила, чтобы нас кто-нибудь не обидел. Если она видела угрозу для нас, открывала окно и поднимала крик. Она стояла всегда на страже. Её сын, дядя Давид, называл её – «дежурный милиционер».
Мама оберегала бабушку от физического труда, поэтому в доме всегда (с перерывом на войну) были домработницы. Мама верила в их честность, и это отнюдь не всегда оправдывалось. Бабушка всех домработниц подозревала в мелком воровстве. Ежедневно она проверяла наличие ножей, вилок, ложек и ложечек. Почему-то чаще всего она недосчитывалось ложечек (но потом они обычно находились). Это не были серебряные ложечки, тем более – золотые, может быть, мельхиоровые, но т.к. у родителей был очень гостеприимный дом (в основном чаепитие за игрой в карты или домино), ложечек было очень много.
Бабушка была очень прижимистой старушкой. Ничего не требуя для себя лично, она стояла стеной на страже интересов нашей семьи. Не получив никакого образования, но с детства работая в лавке отца, она блестяще научилась считать деньги. Проверяя сдачу после покупок, она не позволяла домработницам утаить даже копейку.
Она блестяще играла в домино. Когда делали в игре «крышу», она мгновенно определяла, сколько у кого очков. Когда её хвалили за блестящий счёт, она говорила совершенно серьёзно: «Если бы я училась, я была бы кассиршей!»
Бабушка была самым привилегированным членом нашей семьи: вкусная пища в первую очередь – для бабушки; у бабушки была широкая кровать с пружинной сеткой и настоящей пуховой периной, бабушку сажали за стол на самое почётное место. Когда во время эвакуации Лима возмутилась, что бабушке положили в тарелку чего-то привлекательного больше, чем ей, я настолько удивился, что запомнил это на всю жизнь. Для нас было очевидно, что лучшее – бабушке. Но бабушка не смела противоречить моей маме ни в чём.
В основном пищу в доме готовила домработница под присмотром бабушки, но такие блюда, как фаршированная рыба, пирожки с картошкой и гусиными (куриными) шкварками, варенье – делала сама бабушка. Все сладости в «чуде» делала мама вечерами, когда приходила с работы.
Бабушка считала себя религиозной, и мама старалась по мере возможности обеспечить какие-то элементы традиций для бабушки. Летом на даче в Малаховке кур относили к резнику. На Пейсах мама сама покупала мацу в магазине Чаеуправления на Мясницкой (Кировской). Пробовали даже кашеровать посуду на огне в нашей голландской печи. Вся алюминиевая посуда превратилась в капли алюминия, а стальные ножи – в легко гнущиеся железки.
Так как бабушка древнееврейского не знала, мама приглашала к бабушке на Пейсах свою двоюродную сестру Шендль – мать Сёмы Браймайстера. Шендль читала, а бабушка слушала музыку языка, ничего не понимая. Перед Пейсах около тёплой печки ставились на табуретки две трёхлитровые бутыли с кипячёной водой, в одну засыпался изюм и сахар (приготовление кошерного вина), а в другую – нарезанная свекла. Мне этот праздник не доставлял никакого удовольствия, т.к. я терпеть не мог размоченную мацу, поджаренную в смеси с яйцом. Зато очень любил «ументашим» – треугольные пирожки с маком. Теперь-то я знаю, что это «уши Амана» и едят их на праздник Пурим. О Рош ха-Шана, Суккот и Йом-Кипуре я ничего дома не слышал.
 В тяжёлые времена эвакуации маме удалось достать американскую тушёнку в консервах. Для того чтобы заставить ослабленную недоеданием бабушку есть её с вареной картошкой, мама убеждала её, что это нутряной говяжий жир. Бабушка делала вид, что поверила.
Вообще, она была очень умная старушка. Когда в очередной раз во время выборов к ней, лежащей в постели с высоким давлением, пришли с урной для голосования, она сказала: «Передайте товарищу Сталину спасибо за мою прекрасную старость!». При этом она прекрасно знала, что такую старость ей обеспечивает дочка. Она была политиком. Тихонько, мне на ухо она рассказала анекдот: «На параде едут на прекрасных конях Троцкий и Ворошилов. Один – принимает парад, другой – сдаёт. Глядя на всё это, евреи перешептываются между собой на идиш: когда появился Ворошилов – «какой конь!», когда выехал Троцкий – «какая голова!».
В 1948 г. мама уволилась с работы на автозаводе и увлеклась гомеопатией. Успешно лечила папу от астмы. К ней стали обращаться за помощью другие. Не беря с них денег, она немножко подрабатывала, завышая стоимость лекарств, которые сама покупала в гомеопатической аптеке. Бабушке очень это не нравилось. Не решаясь сама сказать маме, она просила меня пристыдить маму, что ей, крупному специалисту с высшим образованием, должно быть стыдно делать мелкие «гешефты».
Приблизительно в это же время бабушка (ей было свыше восьмидесяти  пяти лет) пожаловалась мне, что мама давно уже не брала её в кинотеатр. Узнав о гибели Саши, она много лет по ночам оплакивала его. Днём не плакала, боялась мамы.


 Мои родители никогда не состояли в партии, но и никогда не были антисоветчиками. Они приветствовали революцию и до самой смерти придерживались марксистской идеологии. Правда, не в большевистском, а в социал-демократическом варианте. Марксистская идеология родителей отразилась на именах, которые они нам дали: я – Марк, Марик – получил полное имя Леомар – аббревиатура цитаты из газеты: «Ленинское оружие – марксизм». Владик (полное имя Владилен) – аббревиатура  от «Владимир Ильич Ленин».
Евреи всегда бежали впереди паровоза! Теперь стыдно, но это прошлое наших родителей, это и наше прошлое. И в аэропорту Бен-Гурион я не изменил это имя, тем более что и Марк в Израиле не звучит, а Меер или Мордехай (как это предлагала моя дочка) режут моё «гойское» ухо.

 До ареста Владика родители были совершенно лояльными советскими интеллигентами с небольшим националистическим уклоном. Такие события как образование Государства Израиль, прибытие посла Голды Меерсон, борьба с космополитизмом и смерть Михоэлса не прошли незамеченными в нашей семье.
Несмотря на потерю двух сыновей и страшную болезнь мамы, мои родители нашли в себе силы не стать препятствием моей семье: в возрасте восьмидесяти одного года оставили свою прекрасную кооперативную квартиру в престижном районе Москвы и двинулись в Израиль.
Любовь, бесконечную преданность и чуткость друг к другу они пронесли через всю жизнь, и это дало им силы пережить все невзгоды. Хотя по своему характеру родители были совершенно не похожи один на другого.
 
 ПЕРЕЛЬ РОЗЕНШТРАУХ – моя мама,
 дочь Мошко и Теохи,  родилась 16 сентября 1898 года в городе Очаков (Украина).

По жизни она называлась Полина Моисеевна Розенштрах.
В Израиле ей изменили фамилию на Фурман.
 Умерла Перель Фурман, дочь Моше, 28 июля 1982 г. в возрасте восьмидесяти четырех лет в Иерусалиме.
 
 Мама была женщиной большого обаяния, совершенно незаурядным человеком потрясающей жизнестойкости и несгибаемой воли. Она была безусловным лидером в семье, но при этом она умело создавала видимость, что решающее слово остаётся за папой. Её авторитет среди наших родных и знакомых был непререкаемым.
В профессиональном плане она тоже безусловно состоялась.
Работала ст. промышленным врачом: в ЦК Союза электростанций, на таких важных предприятиях, как Московский автозавод им. Сталина и авиамоторный завод «Салют» (во время войны – 45-й завод). Во время эвакуации в Омске она возглавляла санэпидстанцию Ленинского (центрального) промышленного района с большим количеством оборонных заводов.
Всю свою жизнь до самой смерти она вызывала у всех, кто общался с ней, симпатию и большое уважение. Я наблюдал это и в эвакуации, и после возвращения в Москву, и среди сотрудников санчасти 45-го завода, где мама работала до 1948 года, и в пересыльных тюрьмах, и «на этапе», и в ссылке в Чулак-Тау, и дома, после нашего возвращения из ссылки. Она всегда была центром гостеприимства вне зависимости от  того, жили ли мы в большой квартире в центре Москвы, или – в страшной крохотной хибаре в ссылке.
А как она на протяжении трех лет после нашего освобождения из ссылки боролась за освобождение папы, регулярно посещая Прокуратуру СССР, где её принимали без очереди! Для мамы не существовало различия между людьми по национальному признаку, но если чувствовала душок антисемитизма, немедленно прекращала общение с таким человеком.
Её принцип был – хвалить людей (и нас – детей) за выполняемую ими работу и, тем самым, поощрять их к выполнению работы ещё лучше. Она никогда не проходила мимо нищего, не подав ему милостыню, и приучала нас поступать так же. За все услуги, которые оказывались по её просьбе, она всегда платила. Иногда это была символическая плата, но все же…
Почти сразу по прибытии в Израиль в возрасте восьмидесяти одного года, она вынесла тяжелейшую операцию по поводу рака прямой кишки. На фоне диабета швы долго не заживали, и её продержали в больнице пятьдесять два дня. При выписке снабдили огромным количеством бинтов и лекарств.
Когда, после этого два восьмидесятидвухлетних старика оказались одни в центре абсорбции под Иерусалимом (внучка выехала на съемное жильё), администрация выделила им в помощь для уборки квартиры двух работниц один раз в неделю. После каждой уборки мама давала им «чаевые» по шекелю каждой (шекель тогда равнялся десяти центам), и они с улыбкой принимали эти крохи, не желая обидеть маму.
 До войны, когда я подрядился с Вовкой Борисовым заработать распиловкой дров, она категорически запретила мне это делать. Зато в Омске, после того, что мы со старичком-кучером закончили распиловку дров для нас на морозе, она на равных накормила нас горячей картошкой с лярдом и налила нам одинаково по стопке разбавленного спирта.
Мама была очень эмоциональна и вспыльчива. Разгневавшись, она могла кого угодно (кроме папы) обругать, а детей – даже побить. Был случай до войны, когда она в Сашу запустила тарелку через всю комнату (но так, чтобы не попасть в него). Если она ссорилась с кем-то, то надолго и всерьёз. При этом она требовала, чтобы и все её близкие прекращали общение не только с самим объектом ссоры, но и с его близкими. В эвакуации она даже возражала против того, чтобы я шёл с соседской девочкой в школу, т.к. она поссорилась с её матерью.
 Особенно трагическая ссора произошла с самым родным нам человеком, маминым двоюродным братом – Самсоном Моисеевичем Волошиным. Это был самый близкий и преданный друг нашей семьи. Из писем Саши в годы войны видно, как он его опекал в наше отсутствие. Когда 28 сентября 1952 года пришли эмгэбэшники отправлять меня с мамой в ссылку, он передал нам двести рублей на неотложные нужды. Для этого Неля на почтамте встретилась с его женой Розочкой. Он был очень внимателен к Неле во время нашей ссылки.
Ссора произошла во время большого разрушительного землетрясения, случившегося в Ташкенте, где жила семья дочери Самсона. Мама настаивала на том, что он должен вызвать к себе и разместить в своей небольшой комнате семью дочери, пока в Ташкенте не прекратятся подземные толчки. Он не соглашался, произошла ссора, и они расстались навечно. Права ли она была? В этом – она, её характер. Ведь она сама, не задумываясь, во время войны вызвала и разместила в одной нашей комнате в Омске семью брата Давида. На свой аршин она мерила и других!

ЛЕОНИД ФУРМАН – мой отец,
сын Моше-Вольфа и Ревеки (в девичестве – Бронштейн).
Родился 13 апреля 1898 года в городе Очаков. Умер 12 мая 1987 года в возрасте 89 лет в Иерусалиме.

Папа был совсем другим человеком, почти никогда не повышал голоса, никогда не употреблял бранных слов (даже – совершенно цензурных). Маму он боготворил и никогда ей не противоречил. Специально для мамы он покупал любимые ею конфеты «Мишка косолапый» и прятал их от нас, детей, под подушку мамы. Мы, конечно, это знали, но конфет не брали.
Его профессиональная карьера очень убедительна.
 В двадцать девять лет он уже доцент – зав. кафедрой организации сельского хозяйства в Херсонском сельхозинституте.
 В тридцать лет – профессор той же кафедры.
 В тридцать семь лет в Москве, по совокупности печатных работ без защиты диссертации Решением квалификационной комиссии ВАСХНИЛ ему была присуждена степень кандидата сельскохозяйственных наук.
 Несмотря на то, что был беспартийным, он до войны занимал должность главного агронома – зам. начальника главка Наркомзема СССР.
 В последующие годы, до ареста 28 августа 1952 года и после реабилитации 24 сентября 1955 года, он работал старшим научным сотрудником различных с/х научно-исследовательских институтов (оплата специалистов с научной степенью в институтах была значительно выше, чем в министерствах). Готовил доклады для ЦК партии по сельскому хозяйству, был известным специалистом в научных кругах, пытался полемизировать с Лысенко. Прекратил работать в семьдесят лет.
Мы, дети, видели его гораздо меньше, чем маму. В министерстве он просиживал до глубокой ночи, в эвакуации мы были без него, а работая в научно-исследовательских институтах, он вообще отсутствовал посреди недели, т.к. с/х. институты размещались вне города.
  Я воспринимал папу критически, и начало этому было положено в раннем детстве. Когда в середине 30-х годов Япония напала на Китай, папа безапелляционно провозгласил: «Китай свернёт ей голову!». Очень скоро выяснилось обратное. Так у меня появилось недоверие к суждениям папы. Я считал папу значительно более слабым человеком, чем мама. Как-то, году в 1943-44, я его чем-то сильно разгневал, и он меня впервые в жизни пытался серьёзно побить. Я, прикрывая лицо руками, боялся только за него, не хватил бы его удар. Помню, как после его полемического выступления на совещании у Лысенко он вернулся домой бледным, с дрожащими губами и рассказывал маме, какой критике был подвергнут.
 В феврале 1982 года в поликлинике Центра абсорбции в Мевасерет Цион папа встретился со своим сокурсником по Одесскому с/х институту Юлием Натановичем Зинюком – очень приятным человеком. Меня удивляло, что папа не проявил к нему никакого интереса, и даже явно уклонялся от контакта с ним. Наконец теперь, спустя двадцать лет, я выяснил причину такого странного поведения папы.
 
 Вот, что недавно рассказала мне наша хорошая знакомая
Генриетта Юльевна Зинюк (Полищук по мужу) об истории взаимоотношения её родителей с моим папой в годы их совместной учёбы в институте:

 «Мои родители встретились в институте, полюбили друг друга и поженились, будучи студентами третьего курса. Моя мама пережила большую семейную трагедию – в течение месяца от брюшного тифа скончались старшая сестра и мать моей мамы. В те времена в течение года соблюдали траур по усопшим. Мама сама сшила себе платье, на шляпку надела креповую чёрную ленту, а также ленту прикрепила на рукав. В таком виде она посещала институт. Однажды её вызвали на заседание Студенческого Совета, который возглавлял Леонид Фурман. Он был прекрасным организатором, пользовался большим авторитетом и искренне верил в идею коммунизма. Большинство студентов были выходцами из рабоче-крестьянской среды. Девушки ходили с красными косынками на голове и в резиновых тапочках. А тут, моя мама была в шляпке с чёрной креповой лентой! Заседание было бурным, объявили маму мещанкой и постановили отчислить с третьего курса института, не дав возможности закончить учёбу. Институт она так и не окончила, и это имело большие последствия в дальнейшей её судьбе. Время стёрло остроту обиды, и когда Леонид Фурман умер, мой папа поехал на кладбище отдать ему последний долг».

 
Конец тридцатых годов не коснулся своими репрессиями непосредственно семьи моих родителей, пострадали только их знакомые. Но в эти годы на родителей обрушились другие напасти. Вначале мама перенесла тяжёлую гинекологическую полостную операцию. Почти вслед за этим, на конференции ЦК Союза электростанций в зале обвалилась часть штукатурки потолка. Хоть рядом с мамой сидели мужчины более высокие, чем она, в сидячем положении её голова была выше. Весь удар пришёлся на неё. Черепно-мозговая травма, больница и психоневрологический санаторий (или больница) более двух месяцев.
Приближалась война, и в Наркомземе организовали обязательные для всех занятия по стрельбе. Папа опаздывал, а стрельба уже началась. Папа входит в зал, выстрел, ранение в ногу, падение с переломом бедра. Месяц в больнице с ногой на вытяжке, а затем – санаторий. С этой пулей в ноге папа прожил всю жизнь.
Мои родители не получили никакого наследства и не заработали сами на драгоценные камни и ювелирные изделия. Даже обручальное кольцо для мамы было приобретено только к золотой свадьбе родителей. Нормальное питание, гостеприимство, домработница в помощь бабушке, отдых для всей семьи на съёмной даче – вот порядок приоритетов семьи мамы. Менее важны – одежда и мебель.
 Когда они улетели в Израиль, вся их мебель осталась в квартире и была оценена комиссионкой в двести рублей (пятьдесят долларов на тогдашнем чёрном рынке). Родители не жили в долг, но и накоплений у них никогда не было. Зарплата, деньги за печатные работы папы, за лекции и командировочные – вот их доходы. Правда, в конце сороковых годов, когда мама прекратила работать и в семье были материальные трудности, мама потребовала некоторую компенсацию за периодическое хранение у нас «левых» денег некоторыми дальними родственниками, работавшими в коммерческих структурах и промкооперации. Это никогда не вызывало у них возражений, считалось нормой. Деньги хранились под периной в постели бабушки.

 В конце 1981 года, когда папа попал в больницу с подозрением на инсульт, мама, оставшись одна в квартире в центре абсорбции, стала писать свои воспоминания. Когда через неделю папу выписали из больницы (диагноз не подтвердился), они отослали эти рукописи с дополнениями папы в Америку в газету «Новое русское слово». Эти статьи под общим названием «НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ» были опубликованы в этой газете в номерах от 17, 19, 21, 27 февраля и 2 марта 1982 г. почти без корректировки. Мама мне сказала по секрету, что исключили только дополнения папы.
 
Эти статьи прочитал живший в Швейцарии А.Э.Левитин-Краснов, диссидент – писатель и религиозный деятель, в прошлом – классный руководитель и преподаватель литературы в десятом классе у Владика. Через редакцию он связался с моими родителями. Переписка с ним продолжалась до самой смерти папы. Он присылал им все вновь выходящие свои книги с дарственными надписями. В Швейцарии он издавался под именем А.Э.Краснов-Левитин.

После смерти мамы папа собрал мамины статьи и рукописи. Добавил заимствованные им из разных источников разделы: о суде над лейтенантом Шмидтом, о погроме в Киеве и деле Бейлиса (глава «Луч света в тёмном царстве»), главу «Честь и совесть народа», свои политические комментарии и, полностью за свой счёт в 1985 г. выпустил книгу «Годы моей жизни» под авторством мамы.
Папа, рассылая книгу по всему свету, получал много положительных отзывов – в основном, от людей его возраста и старше, но коммерческого успеха книга не имела, и он выручал меньше денег от продажи, чем тратил на текущую рекламу. Продавать с лотка в местах скопления русскоязычной публики я ему не разрешал (а именно так, как правило, здесь распространяются русскоязычные издания их авторами). У меня в шкафу ещё хранится более ста экземпляров, и я их раздаю друзьям и знакомым, в которых уверен, что прочтут.
 
Мои отношения с мамой были совсем не простые. Потеряв двух моих братьев, она хотела от меня получать внимание и теплоту, как от троих. В лице Нели она хотела видеть преданную ей дочку.
Её мечтой было всегда жить с нами и быть главой в нашей общей большой семье. Так это и было до реабилитации папы. Нам вместе было очень нелегко, особенно Неле. Естественно, мы с Нелей хотели жить своей отдельной семьёй. Неля относилась с достаточным вниманием и почтением к моим родителям, но у неё были свои родители. Лучшей жены, чем Неля, мама для меня не желала, но не могла простить ей попытки расстаться со мной (в тот период мама отстраняла от меня всех потенциальных претенденток на место Нели, расставание не состоялось, и менее чем через год мы снова объединились в одну семью). В какой-то момент, чтобы заставить меня что-то сделать вопреки моему желанию, она пригрозила, что расскажет нашей дочке о разводе. Надо было видеть её разочарование, когда она услышала, что мы из этого никогда не делали секрета и Леночка всё давно знает. Позже от Леночки я узнал, что мама своего добилась и надолго в детстве ей отравила жизнь, испортив их взаимоотношения с Нелей.

Во время свадьбы Лены с Мишей в Марьинской синагоге, мама, которая готовилась выступить главным (после невесты) лицом, оказалась отодвинутой в сторону. Главную роль под хупой кроме молодожёнов играли родители. Я со злорадством впервые увидел, что маму отодвинули.

В Израиле, к моменту нашего приезда, мама и папа были неплохо обеспечены. Гибель Владика и осуждение папы за сионизм на десять лет, позволило им получить статус Узников Сиона, что предусматривало получение увеличенной пенсии.
 Им выделили прекрасную двухкомнатную квартиру, но получить её они не успели: 26 июля 1982 года у мамы произошёл инфаркт, и её отвезли в Иерусалим в больницу «Шеарей Цедек». Папа оставался дома, в центре абсорбции под Иерусалимом.
 
Мы уже жили в самом Иерусалиме, в новом районе Гило вчетвером в трехкомнатной квартире с Сашей и мамой Нели. Я немедленно поехал в больницу, а затем забрал папу к нам домой.
 
Мама умирала, руки были привязаны бинтами к кровати, чтобы в забытьи она не сорвала аппарат искусственного дыхания. Всё это продолжалось двое суток. В одно из посещений аппарат на короткое время сняли, и мама попросила меня отвезти её домой. Я напомнил ей, что её организм функционирует только благодаря аппаратам искусственного поддержания жизни. После небольшой паузы, осознав ситуацию, мама произнесла:
- «Тебе обязательно нужно подчеркнуть, что я беспомощна?!»
 
Это были её последние слова.

Я поехал в их жилище собрать вещи для папы.

Через час меня вызвали в больницу из дома прощаться с мамой. Мама открыла глаза, и я её поцеловал. Мне показали записку мамы, написанную ею за несколько минут до моего прихода, и спросили, неужто там написано нечто разумное.

Вот ее текст:

Марочка, любимый!
Все сделала для тебя и Нелюши.
Огради папу.
Люблю всех внуков и правнуков.
Умираю, но поборола себя и не поехала к папе, не могла.
Целую.
Мама.

Затем меня попросили выйти из палаты.
Когда через несколько минут разрешили войти, всё кончилось.
 
Мама уже ушла, наступил «Тишъа бе-Ав» – день траура всего еврейского народа.
В этот день мы всегда посещаем кладбище и, в знак скорби, в этот день шестнадцать лет подряд я соблюдал пост. Смерть мамы была для меня самым большим горем в жизни!
 
Выделенную родителям шестидесятиметровую квартиру, мы сдали, поскольку не считали, что папа может жить отдельно. Вместо этого мы добились выделения нам четырехкомнатной квартиры, на десять кв.м. больше прежней. Папа жил с нами в прекрасных условиях почти пять лет, взбодрился после смерти мамы, легко поднимался на третий этаж несколько раз в день, часто ездил в университетскую библиотеку, переписывал там статьи о погромах и процессе над Бейлисом, о Шмидте и т.д. Всё это он потом включил в книгу без ссылки на источники.
Через две недели, после того, как мы отметила папино восьмидесятипятилетие, с ним произошёл инсульт. Ещё через двадцать дней его не стало. Он умер во сне.

Сразу после смерти мамы я купил место возле её могилы, и теперь мои мама и папа похоронены рядом на кладбище «Гиват Шауль» в Иерусалиме.