Я САМ О СЕБЕ

 Фото 1932г. Два брата, я и девочка.




Моё полное имя по-русски:
 
         Фурман Леомар Леонидович,
            для близких я – Марик.

 Родился 12 августа 1928 г. в Херсоне, Украина.
 Проживал в Москве с 1932 г. до 1981 г.
 Репатриировался в Израиль 06.04.1981 г. Проживаю в Иерусалиме.

19 октября 2006 г. мы с Нелей закончили свой месячный визит в семью Саши. Получили большое удовольствие от чудесной атмосферы в этом доме, от очень бережного отношения к нам Саши и Али и от прекрасных детей Саши. Недавно Аля родила очаровательную девочку, которой дали имя Фима-Изабель (Фима – в честь любимого деда Али). Теперь у нас с Нелей стало десять внуков. Двое старших детей Саши (от первого брака) с большой теплотой отнеслись к нам.
Восемнадцатилетний Йоэль начал учёбу в Монреальском университете, а семнадцатилетняя Даниель усиленно готовится к поступлению в университет.
Старшему сыну Али и Саши Натану-Владу еще нет трёх лет, но он прекрасно развит. Умеет считать до десяти на русском, иврите и английском языках. По-русски прекрасно говорит сложными предложениями, на иврите всё понимает и лаконично отвечает, английский – пока отстаёт.

 Находимся с Нелей в аэропорту Чикаго. Проходим проверку на безопасность. При моём прохождении через контрольные ворота раздаётся сильный звонок. Мне предлагают пройти к другому работнику безопасности для более тщательной проверки. У меня разговорный английский нулевой. Проверяющий жестами показывает, что нужно развести руки в стороны и встать ступнями ног в носках (обувь, куртка и вся ручная кладь проверяются отдельно) на специальную разметку на полу. Начинается проверка специальным щупом (звенит не только на металл, но и на сосульки «Тик-так»). Подводит щуп к коленке левой ноги. Звенит... Задираю штанину брюк и показываю шов на коленке (сустав заменён на металлопластмассовый протез). Соглашается и переходит к проверке правой ноги. Доходит до бедра. Звенит!.. Левую руку прикладываю к левой коленке, а правую – к правой шейке бедра. Показываю, что и там тоже искусственный сустав. Сочувственно смотрит на меня и продолжает проверку. Доходит щупом до груди. Звенит!!! Удивлённо смотрит. Расстёгиваю ворот рубашки и показываю шов на груди. Кивает с улыбкой головой и начинает руками через одежду тщательно ощупывать всё тело. Проверку прошёл! Саша, из-за ограждения наблюдавший за всей этой процедурой, прощально машет рукой.

Основные неприятности со здоровьем у меня начались с семидесятилетнего возраста.
Накануне семидесятилетия в начале августа 1998 г. получил направление от кардиолога на проверку сосудов сердца. Не желая портить себе юбилей, отложил проверку на конец августа. Проверка выявила необходимость немедленной операции, и мне поставили три шунта сосудов сердца. Операция в то время проводилась с остановкой работы сердца. При этом вскрыли грудную клетку,  для чего перерезали рёбра. Элементы соединения рёбер после завершения операции и вызывают реакцию при проверке на безопасность. В качестве материалов для шунтирования использовали сосуды, взятые из левой руки и левой ноги.
8 декабря 1999 г., возвращаясь из бассейна (почти ежедневно плаваю по тридцать-сорок минут), на трёхступенчатом подъёме при входе в наш двор отклонился назад, потерял равновесие и, не сумев согнуть ноги, сделав несколько шагов назад, рухнул со всего моего роста (был когда-то метр восемьдесят) на спину. Перелом шейки бедра правой ноги. Вставили искусственный металлопластмассовый протез части бедренной кости с шейкой бедра. Это произошло в разгар лечения Нели – сеансы химиотерапии и облучения. К помощи тогда активно подключились наши дети Лена и Саша (тут же прилетевший из Чикаго). Семь дней в хирургическом отделении больницы, две недели реабилитации в другой больнице, и ещё через два месяца я сел за руль своей машины.

21 марта 2006 года по рекомендации ортопеда я лег в больницу, чтобы заменить коленный сустав на левой ноге на искусственный. После операции начались осложнения, и в меня влили бесконечное количество антибиотиков. Через пять недель я был уже дома, а через два месяца после операции сел за руль.

Предвестники неприятностей со здоровьем, которые привели к этим трём тяжёлым операциям, проявились значительно раньше.
Осень 1973 года. Мы с Нелей впервые вдвоём без детей провели прекрасный отпуск «дикарями» в Сухуми. Вернулись к ноябрьским праздникам. На заводе праздничный вечер. Я – и.о. главного инженера завода, обязан присутствовать. На заводе работает считанное количество евреев. Для того, чтобы меня заставить танцевать, заказывают у оркестра «Семь сорок». Душа еврея не выдерживает! Спрос на меня большой и я, на хорошем подпитии, пускаюсь в пляс от всей души. Домой дохожу с трудом, т.к. ощущаю в левой коленке острую боль. Утром не могу встать на ногу. Диагноз после рентгена – сильнейший артроз (или артрит) коленного сустава левой ноги с ущемлением нерва. Вопрос врачу: «Но у меня никогда этого не было?». Ответ: «Всё когда-то начинается!». Тринадцать дней не выходил на работу.
Мне было сорок пять лет.
Постепенно состояние коленки ухудшалось, и все последние годы я применял обезболивающие таблетки. Без них я не мог ходить. В конце концов состояние коленки левой ноги привело к моему падению и перелому шейки бедра правой ноги. Уже два месяца таблетки не принимаю и хожу значительно лучше. Теперь мои возможности лимитирует коленный сустав правой ноги, но там положение безнадёжное, т.к. Неля, напуганная осложнениями, не разрешает её оперировать «вплоть до развода». Буду донашивать!

Летом 1987 года у меня произошёл обширный инфаркт. Мне было пятьдесят девять лет. Этому способствовал ряд обстоятельств, происшедших до того в нашей семье.
 23 апреля 1987 г. через десять дней после восьмидесятидевятилетия папы у него произошёл инсульт. После нескольких дней госпитализации его вернули домой. Служба социального страхования выделила нам работницу для ухода за ним, но она объявилась уже после его смерти. Я взял отпуск для того, чтобы ухаживать. Затрачивая большие физические силы, ничем помочь ему не смог, а из-за своей неумелости даже способствовал образованию у него пролежней. Последнее послужило основанием для его повторной госпитализации. На двадцатый день после инсульта папа в больнице скончался во сне. Тридцать дней после похорон прошли для меня в большом напряжении. В этот период случился у меня первый сердечный приступ. Я снял сердечную боль, подложив под язык таблетку «кардил-5». По еврейскому обычаю, тридцатый день после похорон отметили молитвой на кладбище (установка памятника), а затем уже по русскому обычаю собрались с родными и близкими у нас дома за обильным столом отдать должное памяти папы.
   Для того чтобы за нашим столом могли сидеть и члены религиозной семьи нашей дочки, мы за несколько дней до этого провели кашерование всей посуды в нашем доме (до этого более десяти лет они у нас дома не ели). Процедура кашерования – это огромная физическая, шумовая и психологическая нагрузка. Из-за обилия посуды в хозяйстве Нели весь дом был поставлен с ног на голову. Кашерование осуществляла бригада ультрарелигиозных евреев с примусами и ёмкостями для кипячения под давлением.
На следующий день мы с Нелей на моей машине отправились в Тверию, где Неля должна была проходить курс лечения сероводородными ваннами. Около двухсот километров за рулём на машине без кондиционера по Иорданской долине (афро-азиатский разлом, температура в тени не менее 40; С), и это после хорошего подпития накануне. В центре Тверии разместились в скромном, но очень уютном номере, заказали ванны на следующий день и получали удовольствие от общения друг с другом, как это положено во время отпуска. На следующее утро отвёз Нелю в лечебницу «Хамей Тверия», а сам расположился на пляже по соседству.
Много плавал и загорал, а к полудню захотел перекусить. Сосиски с горчичкой и маслинами и банка холодного пива. Верх блаженства!

Вдруг появилась страшная боль в груди. Попробовал зайти в воду по грудь. Не помогло. Неля пришла после ванн, а я не могу сдвинуться. «Кардил» не снимает боль.
Наконец слегка отпустило и я сел за руль. Я понял, что это инфаркт. Сказал Неле по дороге, что полностью удовлетворён прожитым, жаль только, что мы не успели выкупить квартиру. Доехал до нашего номера и с трудом дотащился до постели. В больницу уже отправили на носилках в машине «скорой помощи».

Обширный инфаркт с осложнением. Кардиологическое отделение больницы «Пурия» было в то время очень низкого уровня. Половина из находившихся при мне в реанимации умерли за те дни, что я там провёл. Пробыл я в больнице одиннадцать дней.
Можно считать, что инфаркт я получил на отдыхе по собственной вине, от излишнего удовольствия!

Сравнивая своё физическое состояние сегодня с состоянием папы в моём возрасте, я считаю, что несмотря на перенесенные операции, физически я более крепок, более работоспособен.
Очень надеюсь, что гены долгожительства моего папы (и моей прабабки Хини Розенштраух) перейдут к моим потомкам.
 

                ДЕТСТВО

Я уже писал, что более или менее последовательно себя помню после переезда семьи в Москву, вернее даже с 1934 года после переезда в квартиру в Кривоколенном переулке. В основном, из первых двух лет в Москве врезался в память летний период на съёмных подмосковных дачах.
Обычно мы снимали дачу рядом с семьёй Сёмы Браймайстера. Мою недоразвитость и наивность он любил демонстрировать своим гостям на открытой веранде.
Подзывая меня, он спрашивал, кого я больше люблю – маму или папу. Мой честный ответ – «конечно, маму!» – почему-то вызывал веселое оживление гостей. А я не мог понять, почему должен отвечать неправду, хотя знал правильный ответ – «обоих одинаково люблю».
До пяти лет меня очень травмировал вопрос – «мальчик, сколько тебе лет?». Я понимал, что должен это знать, но запомнить счёт до пяти никак не мог. Только цифру пять я помнил. Это было что-то большое и круглое, как сейчас – миллион. Когда мне, наконец, исполнилось пять, я с облегчением смог правильно ответить на этот вопрос. Это совсем не значит, что я помнил предыдущие цифры. Детская травма от якобы «своей недоразвитости» была настолько велика, что я пронёс память о ней через всю свою жизнь.
 Как я уже писал выше, приблизительно в это время (четыре-шесть лет) я узнал, что чужие взрослые меня могут обругать словами «жид, жиденок». Не зная ещё слова «еврей», я уже тогда столкнулся с необъяснимой враждебностью взрослых людей ко мне.
Я рос очень домашним ребёнком. Попытка отдать меня в детский сад окончилась полным провалом. Я, столкнувшись с враждебным миром чужих детей, так рыдал и так вырывался из рук воспитательницы (вырвав с её головы клок волос), что мой первый день в детском саду стал и последним. Не ходили в садики и мои братья.
Моя стеснительность и застенчивость доходили до абсурда. Спросить о чём-то у незнакомых, попросить что-нибудь у соседей – это не для меня. Поэтому дома мне дали прозвище «немыра» – от слова немой. Каждый раз после возвращения с дачи я несколько дней не выходил во двор, стесняясь встретиться с девочками, которых не видел более двух месяцев.
В дошкольном возрасте для меня были мучительны походы с Владиком в кино и всей семьёй в Парк культуры и отдыха имени Горького. Кинокартины прокатывали в клубе недалеко от нашего двора, и каждое наше посещение этого клуба из-за моей рассеянности (забывчивости) заканчивалось потерей либо варежек (зимой), либо тюбетеек (летом), либо ещё каких-то других предметов одежды. В Парке Горького был аттракцион в виде длинной штанги с сидением, к которому ребёнка прикрепляли ремнями. Штанга совершала пол-оборота, при этом в конечной точке ребёнок оказывался в положении вниз головой в метре от земли. Владик с восторгом совершал этот головокружительный полёт. Я же дико боялся высоты и очень не хотел совершать этот полёт, но стеснительность и стыд признаться в своей слабости были сильнее. И я тоже, якобы с удовольствием, иду на эту пытку с открытыми глазами, испытывая от страха во время полёта дикую боль в районе копчика. И так каждый раз при походах в этот парк.

Школьные годы начались для меня нелегко из-за моей застенчивости и из-за того, что я не умел ни читать, ни считать. Хорошо читать вслух я так и не научился, но арифметику, видимо, быстро освоил, т.к. где-то в конце первого года обучения учительница поставила меня в один ряд с отличниками для фотографирования. Может быть, на моём лице было написано, что я ещё когда-нибудь стану отличником?!

Отвлекаясь от темы, хочу отметить, что моё лицо не могло вызвать сомнений в моей национальности, и у значительной части «простых людей» той страны, откуда мы приехали, вызывало острейшее желание ударить меня по нему (по-простому – набить мне морду). Почему-то все хулиганы (или антисемиты) видели, что я не только еврей, но и человек, который не сумеет себя защитить.
Это такое «естественное» желание той категории людей в той стране по отношению ко мне осуществилось всего один раз, когда я уже был главным инженером завода.
Я возвращался навеселе в компании своих сотрудников после вечеринки на заводе в связи с каким-то революционным праздником и вдруг сзади получил удар по лицу. Ударивший, со словами «жид, получай», на большой скорости скрылся в лабиринте домов. В результате – разбитые очки и синяк на лице.
 
Ни до, ни после никому не удавалось подобное.
 
Моё неумение достойно физически ответить хулиганам очень угнетало меня. Поэтому меня так обрадовал поступок моего сына (заступившегося за своего более слабого друга), вызвавшего на кулачный бой и побившего обидчика хулигана-антисемита из параллельного класса. Об этом мы узнали, когда были вызваны вместе с сыном к завучу 57-й школы Москвы, где в математическом восьмом классе учился наш сын Саша со своим другом. Нам сообщили, что этот поступок может служить причиной его исключения из школы. Но этот вызов с родителями и устный выговор Саше (сделанные в воспитательных целях, о чём нам сказал потом завуч) исчерпали инцидент.
Я был очень горд, т.к. местечковый еврейский комплекс беззащитности в нашей семье, наконец, в третьем поколении был преодолён!

 В первых классах, при возвращении из 313-й школы я часто натыкался в Потаповском переулке у редакции газеты «Вечерняя Москва» на группу моих однолеток (приблизительно), которые освобождали таких, как я, от мелких денег, сэкономленных на завтраках. Их подстраховывали старшие подростки, сидящие невдалеке. Сопротивление бесполезно, но иногда удавалось убежать.

 В нашем дворе ко мне хорошо относились. Особенно ко мне тянулись девочки, влюбляясь в меня и позволяя целовать их в щёчку. Ребята, даже значительно более взрослые, чем я, относились ко мне по-дружески без превосходства. Отношение ко мне в школе тоже было хорошее. Я никогда не был ведомым, но и не был заводилой.  Не умея драться, я был очень устойчив на ногах и хорошо боролся.
Часто на переменках мы устраивали групповую борьбу, и как-то само собой получалось, что я оказывался во главе группы еврейских детей, к которой примыкали русские дети из обеспеченных интеллигентных семей. Я обычно успешно боролся с руководителем остальных – двоечником Колькой-лётчиком (упал с лестницы второго этажа), и наша команда часто побеждала.
 
В семье моих родителей очень спокойно относились к одежде и драгоценностям, предпочитая тратить заработанные деньги на более нужные вещи. Т.к. я был средним, само собой получалось, что я донашивал одежду старшего брата Саши, а младшему – Владику уже покупали новые. Мне было стыдно перед девочками, поэтому я сам сужал брюки в поясе, их укорачивал, научился их гладить, подкладывая под матрац, а в эвакуации освоил даже штопку носков.
 Я рано научился мастерить, пользоваться ножом, молотком, клещами, и другими столярными инструментами, которые родители купили Саше, когда он решил соорудить деревянный педальный автомобиль. Я, хотя мне было всего лет семь-восемь, насколько мог, помогал ему: искать выброшенные доски, фанеру, вытаскивал из них гвозди, выпрямлял их и т.д.
Позднее сам научился делать свистки, дудки, рогатки, луки. Пределом моего довоенного мастерства был построенный своими руками самокат на двух шарикоподшипниках в качестве колёс. Несколько раньше, мне было лет десять-одиннадцать, я выстрогал прекрасный пистолет. В качестве дула применил использованную гильзу от ружья Саши. Было чем гордиться, и все ребята мне завидовали.
Но в один из весенних дней, когда уже текли ручейки от таявшего снега, и земля во дворе была покрыта мокрым льдом, выйдя из подъезда со своим пистолетом, я напоролся на мальчишку из соседнего двора, который третировал всю нашу детвору, отбирая приглянувшиеся ему вещи. Я старался избегать встречи с ним, а тут мы оказались лицом к лицу. Тут же он отобрал у меня пистолет. Этого я не мог выдержать: рассвирепел, схватил его за отвороты пальто, свалил на землю и стал бить головой об лёд. Меня с трудом оторвали от него только взрослые, вышедшие из соседнего флигеля нашего двора. Больше он в нашем дворе не появлялся.
Но это был почти единственный случай, когда я не спасовал перед хулиганами, даже заведомо более слабыми физически, чем я.
Своими спортивными успехами я не мог похвастать: я совсем не играл в футбол, руки у меня при игре с мячом были «дырявые», очень плохо катался на коньках, слабо – на лыжах, не мог ни разу подтянуться на турнике и не умел плавать. Но я быстро бегал на короткие дистанции, хорошо прыгал в длину и высоту, хорошо держал равновесие, даже мог на детских санках стоя спуститься с ледяной горки. Я рано научился кататься на взрослом велосипеде, который был куплен для Саши. Т.к. я с рамы не доставал до педалей, я научился кататься под рамой. За лето я подрос и в конце дачного сезона уже катался, сидя на привязанной к раме подушке. После возвращения с дачи я завидовал, своему сверстнику (сыну немецкого военспеца, работавшего в Осоавиахиме), катающемуся на подростковом велосипеде. Значит, это происходило до 1939 года, т.к. в том году все семьи немецких военспецов были выселены из Москвы. Я так хорошо катался, что мог без рук сделать несколько кругов вокруг сарая в центре нашего двора, при этом поднимаясь на горку в нашем дворе и спускаясь с неё.

Как и все дети, мы с Владиком часто болели гриппом и ангиной, заражаясь друг от друга. Болели мы и корью, краснухой и свинкой, но скарлатиной и дифтеритом не болели, хотя тесно общались с заболевшими детьми в нашем дворе. Я очень страдал от мигрени. Она часто застигала меня во время игры во дворе, и я едва успевал добраться до нашей квартиры на втором этаже. Дикая головня боль, рвота и невозможность оторвать голову от подушки, и это продолжалось часами.
 В 1939 году в Одессе в открытой (без крыши) части вагона трамвая мы, все трое братьев, ехали к морю на пляж. Начиналась гроза, небо закрыла тяжёлая чёрная туча, сверкала молния, гремел гром. Мне вдруг так больно стало в области сердца, как было только во время инфаркта через сорок восемь лет. Хотя дождь так и не начался, я вынужден был перебраться в закрытую часть вагона, где боль постепенно меня отпустила. Думаю, что это был предвестник последующих неприятностей с сердцем.
 
До пятого класса я по всем предметам плоховато учился, т.е. у меня были все виды оценок, кроме «плохо», приблизительно в равных количествах. По арифметике – стабильно «отлично», по русскому письменному – «посредственно». К концу обучения в пятом классе я быстрее всех решал задачи о том, как из бассейна выливается и в него же вливается вода, о том, сколько сделают оборотов разного диаметра колёса велосипеда и какой при этом будет пройден путь. Почти по всем предметам в годовом табеле у меня были оценки «отлично», но написанные мною диктанты содержали такое количество ошибок, что годовая оценка по русскому письменному «посредственно» воспринималась мною как благо.


ВОЙНА И ЮНОСТЬ

22 июня 1941 года я возвращался из булочной на Кировской. Был полдень. Вдруг заработали репродукторы, установленные на Главпочтамте на углу Кировской и Чистопрудного бульвара.
Началась война!

Мне было уже почти тринадцать лет. Окончилось моё детство.
Через несколько дней под утро раздался сигнал воздушной тревоги. Мы быстро оделись и спустились вниз в наш подъезд, откуда наблюдали за небом. Ещё не начался рассвет. В небе появились какие-то самолёты, перемещались лучи прожекторов, раздались выстрелы зениток и были видны вспышки разрывов. Владик плакал. На следующий день сообщили, что это была учебная тревога. Бомбёжку Москвы мы увидели только издалека в первую ночь нашего пути в эвакуацию.
 Я уже писал, что эвакуация Наркомата земледелия уже на восьмой день после начала войны была хорошо организована. Думаю, что она была заранее спланирована с тем, чтобы сохранить нормальное управление с/х процессами, в условиях, когда железная дорога заполнена воинскими эшелонами. Каждый главк (вернее его половина, подлежащая эвакуации) размещался в отдельном товарном вагоне. Заранее был выделен оперативный руководитель на время пути в каждом вагоне для связи с руководством и решения организационных вопросов в пути. Каждая семья размещалась на полу на своих тюках с вещами, на детей выдавалось сгущённое молоко. С нами была наша семидесятивосьмилетняя бабушка, которая незадолго перед этим перенесла операцию удаления катаракты и почти ничего не видела. Она в нашей семье была как самый маленький ребёнок.
Погода всё время пути стояла прекрасная, летняя, природа потрясающе живописная. Ворота в вагоне были постоянно открыты, а для безопасности заменены деревянным бруском на уровне груди. У этого бруска в светлое время суток во время движения поезда стоял кто-нибудь из взрослых и мы – старшие дети.
Путь до Омска продолжался тринадцать суток. Несмотря на то, что папе было всего сорок три года, самым подвижным и оперативным в нашей семье был я. Для того, чтобы успеть набрать кипяток, я иногда выпрыгивал из вагона ещё до остановки поезда, а забирался в него на ходу. Иногда не успевал в свой вагон, тогда вскакивал на тормозную площадку последнего вагона и так ехал до следующей остановки.
Либо от нервного стресса, либо от обилия свежего воздуха –мигрени у меня полностью прекратились и не возобновились до сих пор. В начале пути со мной произошёл трагикомический случай. У Владика нарывал палец на руке, и мама для дезинфекции развела в рюмке марганцовку, предупредив нас с ним, что это страшный яд. В то же время мы с собой везли бутылку или две домашней вишнёвой наливки. Случайно увидев на следующий день рюмку, я принял содержимое за наливку и одним глотком выпил. Проглотив, я понял, что это марганцовка и что неизбежно умру, но маму решил заранее не огорчать. Так, наедине с грустными мыслями, прошли сутки, и я «каким-то чудом» избежал смерти. Никто ничего не заметил.
Наконец – Омск. По приказу из Москвы папа принял на себя руководство филиалом Главюговостока Наркомзема СССР. Нас временно поместил в гостиницу, а сам начал организовывать размещение семей сотрудников Главка. В результате, когда очередь дошла до нас, нам досталась самая плохая холодная комната в бывшем одноэтажном общежитии. Очевидно, это была бывшая контора, она находилась в торце помещения, две стены были наружные, а третья и дверь выходили в неотапливаемый коридор. Зимой, несмотря на то, что мы в центре комнаты установили «буржуйку», угол пола, примыкающий к наружным стенам, покрывался льдом. Так мы прожили два года. В постель ложились с химическими грелками, которые мама где-то доставала.
Едва мы разместились на новом месте, как папа тут же должен был отправиться в командировку в Сталинградскую область, а затем – в Куйбышев и в Москву. В Омск прибыл его начальник из Москвы, и начал руководить главком. Папа приехал к нам за два года всего один раз на несколько дней.
 Я стал в семье единственным мужчиной и должен был, насколько это возможно, помогать маме, которая тяжело работала. Я должен был ежедневно ходить в Наркомзем за полагающимся нам (как и другим сотрудникам) полулитром молока из опытного совхоза, куда-то ездить за капустой; а еще я отоваривал продуктовые карточки, ходил на рынок и опекал Владика. И в грязь, и в сорокаградусный мороз я должен был обеспечивать семью водой, а ближайшая водяная колонка находилась метрах в трёхстах от нашего дома. Я соорудил шкаф-подставку для умывальника (ночью притащил бесхозные доски) и установил его в коридоре рядом с дверью. Я должен был общаться с чужими людьми, и всё это при моей патологической застенчивости!
В нашем доме было порядка десяти комнат, и все комнаты выходили в общий коридор. В каждой комнате жила семья эвакуированных, в том числе три девочки приблизительно моего возраста. Все мы пошли в одну и ту же школу, расположенную в получасе ходьбы от нашего дома. Занятия в школе проходили в две смены, классы были переполнены, дисциплина очень слабая. У меня, как всегда, отставал русский письменный, но на фоне общего очень низкого уровня учеников, тройка была мне обеспечена. Алгебра, геометрия, физика были моими любимыми предметами, их преподавание было на очень хорошем уровне. Я был лучшим учеником по этим предметам. Об остальных предметах у меня воспоминания не осталось.
Вокруг меня тут же сгруппировались все девочки, живущие в нашем дворе, и каждая их них претендовала на мою дружбу. С Зоей Карповой, дочерью мойщицы посуды, я жил в одном доме, учился в одном классе, ежедневно ходил за молоком и в школу. Это была красивая девочка с дивными голубыми глазами, она мне очень нравилась, и она тянулась ко мне. Я ясно помню, как зимой 1943 года я возвращался один в темноте из школы и, сгорая от страсти, выкрикивал её имя. Но я был таким застенчивым мальчиком, что даже ни разу её не поцеловал. После реэвакуации в Москву я даже не пытался её разыскать. Теперь я думаю, что меня удерживала от поисков профессия её матери.

В одной из самых хороших комнат жила еврейская семья Малкиных с дочерью Викой. Отец, профессиональный лектор и литератор, постоянно находился в разъездах. Мать работала секретарём Замнаркома Бенедиктова (позднее – Министра земледелия СССР) и по «совместительству» была его любовницей, причём это ни от кого особо не скрывалось. Вика была моложе меня на год, гораздо более начитана, красива и очень хотела со мной дружить.

Однажды в первое наше лето в Омске группа молодых женщин (в т.ч. наши с Викой мамы) с детьми пошли купаться на берег Иртыша. Пляж был почти пуст. Мама Вики, демонстрируя свою безупречную фигуру, решила загорать голой. Я не знал, куда деваться от стыда. В это время на пляж пришла группа парней лет шестнадцати-семнадцати. Увидев голую на пляже, вначале заспорили, не купальник ли это такой, а потом начали бросать в неё камни. Сгорая от стыда, я бросился в воду, сразу попал на глубину. Не умея плавать, кое-как отбиваясь от воды руками, я начал тонуть, но был вынесен быстрым течением Иртыша на мелкое место метрах в двадцати от компании. Как мы возвращались домой, я не помню, но в результате наши мамы рассорились. Зимой мама потребовала, чтобы я перестал дружить с Викой и ходить в школу вместе с ней. Я не подчинился. Тогда мама, зная мою брезгливость, сказала, что Вика грязнуха, и у неё гниды в волосах. Мама знала, чем меня достать! Отношение к Вике с моей стороны охладело, и, хотя она несколько раз приезжала к нам домой уже в Москве, дружбы не получилось.

Антисемитизм в Омске усиливался с каждым днём. Особенно на себе ощущали это евреи-подростки. Вот несколько случаев, происшедших со мной.

В один из вечеров первой нашей зимы в Омске я с девочками (мальчиков моего возраста не было в нашем доме) играл во что-то на улице перед домом. Неожиданно, из- за угла вышла группа незнакомых мальчишек. Они были на вид моложе меня и ниже ростом, но их было четверо и в руках у них были палки. Если бы не девочки, я бы просто ретировался, благо калитка нашего двора была рядом. Стыд победил трусость, и я стал с ними драться. И деревянный тротуар, и улица были покрыты утрамбованным снегом, поэтому у меня были условия для маневрирования. Я хорошо умел бороться, твёрдо стоял на ногах и легко сбил с ног вожака, толкнувшего меня и обозвавшего «Абрашей». Когда остальные налетели на меня с палками, девочки стали бегать за мной, чтобы передать мне тоже палку, но я отказался. С палкой мне тяжелее было бы драться из-за боязни попасть противникам в лицо. Они не боялись этого, и им удалось поцарапать мне лицо палкой. Благодаря зимней одежде, палки не нанесли мне других повреждений, а мне удалось ещё двоих сбить с ног. С ругательствами и угрозами ещё подстеречь меня и отомстить они ретировались.

Летом 1942 года после окончания шестого класса нас посылали в село на с/х. работы. Из мальчиков нашего класса на сбор в школу явился только я. Было ещё четверо незнакомых мне местных ребят из других классов и десять девочек. Возглавляла всю группу наша учительница ботаники. Уже во время сбора у школы мальчишки стали выяснять, как я произношу слова «кукуруза» и почему моя мать (мама провожала меня) не похожа на еврейку. В селе, куда нас привезли, мы должны были осуществлять прополку и вырывать сорняки. Я добросовестно работал, а эти парни всячески уклонялись. На обед нам дали чечевичную похлёбку, которую я с голодухи с удовольствием съел, а они к ней не притронулись, т.к. у них было с собой много прекрасных продуктов из дома, со своего приусадебного хозяйства. Спать нас разместили на сеновале в стороне от девочек и учительницы. Не успел я лечь, как на меня навалились все четверо, двое держали за руки, один прикрывал мой рот и четвёртый стаскивал с меня брюки и трусы. Оказалось, что они просто удовлетворяли своё любопытство – решили проверить, обрезан ли я. Я не только не был обрезан, но и не знал что это такое, не знал, что у евреев и мусульман существует такой обычай. На следующее утро я сказал учительнице, что у меня приступ аппендицита и мне нужно срочно домой. Живот у меня действительно болел после похлёбки, и учительница, которая не могла справиться с этими хулиганами, была рада разрядить ситуацию и дала своё согласие. До Омска было более двадцати километров, направление мне показали, дорога просёлочная неплохая, и я пошёл пешком, довольный, что ухожу от этих бандитов. Где-то на полпути, когда я в каком-то селе остановился у колонки утолить жажду, мужик в военной форме со словами «убью, жидовская морда!» навёл на меня винтовку. У меня не было сил убежать, и я, не утолив жажды, просто ушёл от него и продолжил свой путь. Благополучно дошёл до дома.

Седьмые классы в нашей школе учились во вторую смену. Разгар зимы, на улице абсолютная темнота. Окончились занятия, можно идти домой, но у выхода из школы поджидают взрослые парни, которые после заводской смены пришли поразвлечься – «набить морды» евреям. Наверное, час выжидаем в надежде, что они разойдутся. Учителя, в большинстве – евреи, тоже боятся выходить. Наконец, большой группой решили прорываться. Идём, как сквозь строй, в темноту. Одна лампочка горит в подъезде школы, освещая этих бандитов и выходящих. Сразу хватают меня за рукав, пытаясь вытащить из толпы выходящих, на я вырываюсь и с криком от страха на большой скорости скрываюсь в темноте. Благо, бегаю я быстро! Больше недели я не ходил в школу. Мама через районное руководство добилась, чтобы в вечернее время у школы дежурил милиционер. Только после этого я снова продолжил учебу.

Реэвакуация. Весной 1943 года мы возвратились в Москву. Возвращение было так же хорошо организовано, как и эвакуация, но ехали мы в Москву в вагоне-теплушке уже не тринадцать, а целых восемнадцать дней.
 
В Свердловске я отстал от поезда. Так получилось, что наш эшелон остановился вдалеке от станции и нужно было пробираться через вагоны еще трёх эшелонов, остановившихся на более близких к станции путях. В поисках каких-либо пищевых продуктов, а может быть, просто кипятка, я не услышал гудка и не заметил отправления нашего эшелона. Кроме меня, отстали ещё две молодые женщины из других вагонов, которые находились в полном шоке, т.к. их малые дети остались в вагоне одни. Они беспомощно метались по перрону со слезами на глазах. Я, «немыра», вынужден был взять руководство на себя. Я нашёл дежурного по станции и уговорил его помочь нам. Он позволил нам сесть на открытую платформу воинского эшелона, и на следующем полустанке эта платформа остановилась прямо против нашего вагона.
Мама в это время металась по путям в поисках связи со Свердловском. Когда увидела меня, сказала, что постарела на двадцать лет.

Помню, что меня удивила военная Москва своей неприветливостью, антисемитскими оскорблениями на улице. Виной, конечно, было моё лицо – уж очень оно еврейское! В наш двор мы с Владиком почти не выходили по той же причине.
Учиться мы поступили в 313-ю школу Москвы, т.к. наша довоенная 612-я стала женской (было введено раздельное обучение). Я стал учиться в восьмом классе, а Владик – в пятом.
 
В конце сентября бабушка забыла закрыть кран в ванной. Вода вылилась через борт и залила всю квартиру. Родители были на работе, и я неумело стал сам тряпкой собирать эту воду. Обувь тут же промокла, я продолжил собирать воду босиком, и ноги мои находились в ледяной воде более часа. Мой организм был ослаблен ангиной, из которой я только что выкарабкался, и на следующий день после этого я слёг с температурой 39;. Такая температура держалась месяц, мама приглашала для консультации профессоров, но только после того, как у меня на всём теле выступили большие красные пятна, был установлен диагноз – «узловая эритема». Я возвратился в школу в начале ноября, и ещё долгое время малейшее прикосновение ко мне вызывало образование болезненных синяков.

Я пропустил фактически всю первую четверть, и мне приходилось очень туго, ведь такие предметы как немецкий и химия, из-за слабости преподавателей в эвакуации, мы практически не учили. Я быстро вошёл в колею по физике и математическим дисциплинам, но с немецким и химией у меня были большие трудности, которые я успешно преодолел только через пару месяцев. Свою безграмотность я так и не смог преодолеть, выручали меня лишь домашние сочинения, ошибки в которых исправляла мама. Я балансировал между тройкой и двойкой.

Много мне неприятностей доставляли и занятия военной подготовкой. Военрук, демобилизованный по ранению офицер, еврей по национальности, выбрал меня для издевательств и насмешек на занятиях строевой подготовкой, но и с этим я в конце концов справился.
В конце третьей четверти у меня по химии была оценка 5, по немецкому – 4, а преподаватель математики провозгласил в классе, что я «восходящая математическая звезда». Так я окончил восьмой класс со всеми видами оценок, кроме двойки и единицы.

 
ГОДЫ УЧЁБЫ В ТЕХНИКУМЕ (1944-1948)

Шла война, Саша погиб на фронте и мама, боясь потерять и меня, настаивала, чтобы я продолжил обучение не в школе, а в техникуме (там предоставлялась отсрочка от призыва на всё время обучения). К тому же учащимся в техникуме давали рабочую продуктовую карточку, что было в те голодные годы неплохим подкреплением для семьи. Я согласился, т.к. это соответствовало моим техническим наклонностям, и был принят без экзаменов как окончивший восемь классов в Московский сварочный техникум, благо он находился недалеко от дома. В группе оказалось, что я почти самый молодой из поступивших, т.к. большинство ребят были либо демобилизованные, либо старшего возраста, уклоняющиеся от призыва. Девочки же были, в основном, пришедшие из промышленности, тоже старше меня на два-три года. Ни в восьмом классе, ни в техникуме я не припомню, чтобы были антисемитские выходки среди учеников, по крайней мере – в отношении меня.
Неожиданно для себя я уже на первом курсе вырвался по большинству предметов в лучшие учащиеся, и вокруг меня образовалась целая группа ребят, которая пользовалась моей помощью при подготовке к зачётам и экзаменам по техническим дисциплинам (математике, физике и начертательной геометрии). Но на первом курсе (или на первых двух) ещё был предмет «русский язык и литература», и это для меня было самым узким местом. После того, как завершилось обучение этому предмету, я каким-то чудом получил четвёрку за сочинение. Эта четвёрка вошла в диплом, как окончательная оценка по русскому языку и литературе.

Превращение из троечника в отличника произошло как-то неожиданно для меня самого, но к этому я быстро привык. Со второго года обучения в техникуме и до окончания института я стал получать повышенную стипендию отличника и не встречал себе равных в математике и технических дисциплинах.

Здесь я хочу отвлечься и остановиться на моей неграмотности, на большом количестве грубейших ошибок при написании мной слов с безударными гласными звуками. Это неизлечимо, так же как и отсутствие музыкального слуха. Это не моя вина, а моя беда. Вернее было бы сказать, что бедой это было только в пятом и восьмом классах, а в эвакуации и в техникуме это не выглядело трагически на общем низком фоне учащихся. Мой возраст превысил восемьдесят лет, я много читаю и пишу, но это никак не повысило мою грамотность. Если при каждом написании слов «картошка» и «корова» я вынужден лезть в словарь, то за словами «аккуратно» и «оккупация» (при написании этих воспоминаний), я даже не лез в словарь,  т.к. был абсолютно уверен, что первые гласные надо писать с точностью до наоборот. В начале этого раздела я много раз упоминал о своих многострадальных коленках. Конечно, я обратился к словарю, чтобы уточнить вторую букву в этом слове, но перечитывая свой текст, обратил внимание, что в двух соседних строчках написал это слово один раз через «о», а второй раз – через «а». Снова обратился к словарю и уточнил, где правильно. Стыдно (вернее, неудобно), а что делать?! Благо – есть проверяющие и исправляющие!
 
Думаю, что всё это объясняется тем, что у меня очень плохая зрительная память. Я плохо различаю лица, не запоминаю имён, плохо ориентируюсь на местности. И это не связано с возрастом, это было с детства. Мы с Нелей побывали в экскурсиях во многих странах и городах Европы, в Турции и в Америке, много видели исторических памятников. Но теперь, когда показывают по телевизору места, где мы были, Неля помнит все подробности, а я – только общую картину. Когда я встречаю женщину, я не вижу драгоценностей, которые на ней, не вижу деталей одежды, а воспринимаю всё в целом, красиво это или нет. Я вообще очень рассеян. Часто хорошие знакомые обижались на меня, что я, сталкиваясь с ним в упор, не здоровался, а я их просто не видел.
Если это недостаток, то он врожденный, и мне не дано его исправить. Но с ним можно жить и совсем неплохо! Неля исправляет мои ошибки, помнит все имена и указывает мне дорогу, когда я за рулём.

 Ещё утешает меня то, что воспоминания я пишу для своих потомков, а русский моих внуков не намного лучше моего иврита, и читать они будут (если будут) в моём возрасте, после перевода на иврит или английский. По-русски читать мои внуки, наверное, никогда не научатся.

Я очень надеюсь, что мой сын Саша и зять Миша Шнейдер (когда им будет за семьдесят) переведут мои воспоминания соответственно на английский и иврит и тем самым сделают их доступными для чтения и понимания нашими потомками.

Весна 1945 года. Прогремел салют в честь победы над Германией, но последствия войны мы ощущали ещё многие годы. Работа и папы, и мамы неплохо оплачивалась, материальное положение в семье было удовлетворительное, но трудности с питанием и элементарной одеждой мы испытывали. Работникам министерства, где работал папа, выделили участки под огороды в Михнево, где находился один из научно-исследовательских с/х институтов (впоследствии папа перешёл туда на работу). У каждой семьи было две сотки пахотной земли под индивидуальное пользование, кроме того, было большое коллективное поле под посадку картошки. На своём участке мы тоже посадили картошку – основной продукт питания во время войны и в первые послевоенные годы. Дорога в Михнево в то время не была электрифицирована, и туда два раза в сутки шёл паровик. Путь занимал около трех часов. Работали и на своём, и на коллективном участке от нашей семьи мы втроём – папа, Владик и я. Обычно это бывало в выходной день один раз в неделю, выезжали вечером, ночевали на полу в конторе и на рассвете начинали работать. Там я впервые ел суп из конины (папа и Владик отказались), причём эту очень старую и измождённую рабочую лошадь, ещё живую, мы видели в свой предыдущий приезд. Здесь же я впервые убедился, насколько неэффективно коллективное хозяйство. Незадолго перед уборкой урожая коллективный участок перераспределили по сотрудникам, и нам досталось ещё семь соток. А когда сняли урожай, выяснилось, что с наших двух соток мы получили в два раза больше мешков картошки, чем с семи соток коллективных!

В группе и на курсе ко мне прекрасно относились, и это объяснялось не только моей готовностью всем помочь, всех проконсультировать по проектам и при подготовке к экзаменам, но и тем, что все праздники группой на паях коллективно отмечались у меня дома. Наша огромная тридцатиметровая большая комната это позволяла. Бабушка уходила спать в «маленькую» двадцатиметровую комнату, родители уезжали в гости, а Владик включался в нашу компанию. Огромный коридор использовался для поцелуйчиков и обжимания с девочками при игре «в бутылочку», и не только при игре. Девочки, видя мою наивность и неопытность, ко мне всерьёз не относились. Правда, одна проявляла ко мне повышенное внимание, но она была русской и старше меня на два-три года, а я хотел общения с красивой еврейкой. На последнем курсе техникума эта девочка вышла замуж за бывшего фронтовика из параллельной группы. Он ревновал её ко мне, что меня очень смешило.
 
В это же время меня стала смущать моя убогая одежда. Многие в группе были очень хорошо одеты за счёт того, что имели побочные статьи доходов. Один – красавец-еврей с прекрасной спортивной фигурой, занимался, очевидно, фарцовкой, ходил в сером костюме из дорогой шерсти и не только сам курил дорогие папиросы, но и угощал всех желающих, а это тогда стоило колоссальных денег. Мне он был неприятен. Другой, которого я вначале принял за еврея, армянин Аванес (Володя) Меликян, тоже не нуждался в деньгах, т.к. все чистильщики сапог в близлежащих районах были ему роднёй, а это была очень денежная профессия. Мы с ним дружили, пока с третьего курса его не отчислили за неуспеваемость.
 Вообще, большинство этих ребят покинули техникум задолго до окончания, т.к. поступили туда только, чтобы уклониться от призыва.
Была у нас в группе среди моего окружения ещё одна неординарная личность – Женька Межов. В прошлом он был, по его словам, «вором-домушником» (квартирным вором), и в колонии для малолетних преступников ему в драке сильно повредили один глаз. Он был на голову ниже меня, старше на год-два и одевался очень пижонисто. Мы жили недалеко друг от друга и часто возвращались домой вместе.
Однажды, недалеко от моего дома ко мне как к еврею с соответствующими антисемитскими ругательствами привязались двое парней-хулиганов. Женька предложил им зайти во двор и там «разобраться». Во дворе отстранил меня, дал мне подержать свои очки и пиджак, велел мне не вмешиваться и стал с ними драться. Он был ниже ростом и их было двое, но дрался он с таким остервенением, что они, разбив ему нос и порвав рубашку, плюнули и отступили, покинув наш двор.
Он знал и любил читать стихи Есенина (запрещенные тогда), но был абсолютно безграмотен и в одном из первых диктантов сделал двадцать шесть ошибок (я – только шесть, что было достаточно для двойки!). Отчисленный за неуспеваемость со второго курса, он подделал документы и каким-то образом поступил в Педагогический институт. Окончил он его или снова подделал документы, но когда мы в очередной раз встретились в нашем переулке, он уже работал преподавателем русского языка и литературы в одной из подмосковных школ, а позднее – директором этой школы.
 
Большим моим другом на многие годы и после окончания техникума стал Боря Левинштейн. Он был уже женат, хотя был старше меня всего на один год, и подрабатывал, скручивая по ночам спирали для электрических плиток, которые подпольно изготовлял его отец. Это позволило ему, в том числе, пошить прекрасный костюм из шерстяной ткани очень модной расцветки. А я носил что-то несуразное и по фасону и по размеру, присланное в посылке из Канады от папиной тети (уехавшей туда из Одессы в 1912 г.), и во сне мечтал найти чемодан с нормальной одеждой для меня. И это несмотря на повышенную стипендию отличника, которую я получал!
 
Как-то на вечеринке в техникуме, по случаю какого-то революционного праздника, ко мне подсел соученик из параллельной группы – добродушный русский парень с фигурой борца-тяжеловеса. Очевидно, удивляясь моей убогой одежде, предложил мне, что сведёт меня к евреям, у которых он работал, и они меня обеспечат хорошими заработками («с твоей-то головой!» – сказал он).
 
В годы учёбы в техникуме я всерьёз занялся своей физической подготовкой, но она носила несколько односторонний характер. Под влиянием Бори, который работал в эвакуации молотобойцем в кузнице, я стал накачивать себе мышцы рук, груди и брюшной пресс. Начал я с нуля, но к последнему курсу техникума уже мог шесть раз подтянуться на турнике, тридцать раз отжаться от пола, выйти на стойку на руках из сидячего положения на стуле и мог, стоя на руках у стены, тринадцать раз отжаться и поднять с пола зубами спичечный коробок. За край передней ножки тяжёлого дубового стула я мог его поднять с пола на вытянутой руке. Я хорошо бегал на короткие дистанции, прыгал в длину и высоту, неплохо играл в пинг-понг и бильярд, но на этом мои успехи в спорте заканчивались. Я по-прежнему не умел плавать, очень плохо катался на коньках, не играл в волейбол и футбол. Выносливости у меня не было, мышцы ног были очень слабы, да и вообще весь организм у меня не был тренирован на большие продолжительные нагрузки.
Май 1946 года выдался в Москве очень тёплым. Большая группа ребят нашего курса решила в выходной день поехать на водный стадион «Динамо», и я с ними. На стадионе кроме нас (и немецких военнопленных, работавших по благоустройству стадиона) никого не было, т.к. купальный сезон ещё не начался. Ребята ко мне хорошо относились и приглашали в команду играть в волейбол через сетку и в футбол на большом настоящем поле. И это несмотря на то, что команда, на стороне которой я играл, теряла много шансов на победу. В заключение все бросились в воду поплавать, и я с ними, хотя плавать по-прежнему не умел, а берег там крутой (о чем я узнал позже). Кое-как отбиваясь руками от воды, я проплыл метров десять и решил проверить достаю ли я до дна. Не достал, а принять горизонтальное положение уже не могу. Стал натурально тонуть, кричать стесняюсь, да и бесполезно, т.к. на берегу никого нет. Нахлебался достаточно воды, так что кричать бы уже и не смог. На моё счастье, Володя Меликян оглянулся, в несколько бросков подплыл ко мне, помог выбраться на берег и хорошо обругал меня. Фактически он спас мне жизнь.

После окончания третьего курса летом 1947 года отличников учёбы награждают бесплатными путёвками в альпинистский лагерь на двадцать два дня. Пять суток мы – четверо отличников третьего курса – в плацкартном вагоне поезда дальнего следования добираемся до города Алма-Ата. Из-за антисанитарии, расцарапанный прыщик на шее у меня становится фурункулом, а к концу пути появляются новые нарывы. Лагерь был расположен на близлежащих к городу горах Тянь-Шаньского хребта на высоте 2300 метров, и последний участок пути туда я преодолел с большим трудом.
Мой организм плохо адаптировался к высокогорному климату, частота пульса при обследовании в лагере врачом была очень высокая, и он мне разрешил дальнейшие тренировки только под мою личную ответственность. Из-за плохой обуви и слабости мышц ног я несколько раз срывался со скал во время тренировочных занятий и повисал на страховочном тросе.
Несмотря на это, я выполнил зачётное восхождение на вершину на высоту свыше трёх тысяч метров. Путь к снежной вершине пролегал через сложные перевалы, последний подъём проходил в связке по три человека по ледяному склону, на обувь были надеты специальные накладки с металлическими шипами. Подъём длился три дня с ночёвкой в спальных мешках, а спуск к лагерю по снежному склону скольжением как на лыжах – всего около часа. Сдав теорию, получил разряд «Альпинист 1-й ступени». Ещё у меня был третий разряд по стрельбе из винтовки, который я получил на втором курсе.
В высокогорном лагере все нарывы у меня исчезли, но в первый же день после спуска в Алма-Ату всё тело покрылось прыщами – предвестниками нарывов. Обратно мы ехали в общем вагоне (только сидячие места) и я ночью спал на третьей полке, предназначенной для вещей. К концу пути у меня всё тело покрылось нарывами, поднялась температура. В Москве поставили диагноз «фурункулёз» и вылечили многократным внутренним переливанием крови.

Отлично учась и на четвёртом курсе, будучи уверен, что после окончания я буду направлен на учёбу в институт, я был буквально ошарашен, узнав, что у меня в дипломной ведомости будет одна тройка по физкультуре (остальные – пятёрки и всего одна четвёрка по русскому языку и литературе). И это несмотря на то, что я в спортивном зале один их лучших, имею спортивные разряды по альпинизму и стрельбе, а о моём неумении плавать, играть в футбол и волейбол, кататься на коньках и о моей слабой выносливости, преподавателю узнать в спортзале было невозможно. Просто у нас фактически не было постоянного преподавателя физкультуры, и оценки были проставлены на глазок (скорее всего, просто решили еврея зарубить, т.к. уже был разгар кампании борьбы с космополитизмом).
Вместо института меня ещё до защиты дипломной работы распределили на работу на предприятие в город Комсомольск-на-Амуре.

Наш техникум подчинялся Главкислороду, который в это время возглавлял крупнейший физик с мировым именем академик Пётр Капица (дважды Герой социалистического труда, впоследствии лауреат Нобелевской премии, почти бессменный директор Института физических проблем Академии наук СССР). В этом же главке работала Роза Фурер – жена двоюродного брата мамы, Самсона Волошина. Это она в своё время рекомендовала мне поступить в этот техникум, и она же с моими дипломными оценками обратилась к самому Капице (или к кому-то из его заместителей). Последовал звонок в техникум, и оценка по физкультуре у всех была заменена зачётом.

У нас в техникуме были очень сильные преподаватели, многие – авторы учебников для техникумов. В качестве темы для дипломной работы я выбрал: «расчёт и проектирование мостового крана грузоподъёмностью 25 тонн». Руководителем проекта от института была зав. кафедрой «Расчёты сварных конструкций», а прямым моим руководителем – Главный конструктор московского завода «Подъёмник». Такие краны ещё заводом не выпускались и их расчётов не имелось. Это была самая сложная из всех предложенных тем, и я с ней прекрасно справился – настолько, что руководитель от техникума, у которой я был лучшим учеником, не могла поверить, что я все расчёты выполнил самостоятельно.
Блестяще защитив дипломную работу, я получил «красный» диплом отличника и направление на учёбу в институт (в счёт 5% от выпуска). Этот диплом давал право без экзаменов поступать в любой технический институт.
Мы, трое отличников (я единственный из них еврей и у меня по оценкам самый хороший диплом), подали документы для поступления в МВТУ. Нас заверили, что всё в порядке и мы будем приняты.
С моим другом Борей и ещё одним парнем из группы отправились по профсоюзным путёвкам в Дом отдыха на Украине. Возвратившись домой, я застал извещение из секретариата приёмной комиссии МВТУ, что не принят, поскольку не явился на собеседование. Двое остальных, со мной подавших документы, были приняты без всякого собеседования.
Шёл 1948 год – год расцвета сталинской кампании борьбы с космополитизмом!

В приёмной комиссии МВТУ мне рекомендовали подавать документы в Станкин, что я и сделал и был тут же принят. Где-то в самом конце августа было проведено ознакомительное собрание абитуриентов, принятых на первый курс инструментального факультета. Я был приятно удивлён, когда увидел среди принятых большой процент евреев. При последующем знакомстве выяснилось, что большинство из них пытались поступить в другие, более престижные вузы, такие как МГУ, Физтех и МВТУ, но были «завалены» либо по отметкам, либо по здоровью, либо «не прошли проверку на секретность», а «... в Станкин брали евреев!»
На этом ознакомительном собрании я сразу обратил внимание на девочку с красивым умным еврейским лицом и прекрасной фигурой.
Это была Неля Каневская, которая через два с половиной года стала моей женой.