Забытый поэт

Забытый поэт
 
 Человек, о котором пойдёт речь, никому не известен. Разве что искусствоведам, да и то лишь постольку, поскольку упоминается в контексте личностей несколько более известных, чем он сам. Впрочем, тоже известных лишь узким специалистам, или тем, кто увлекается историей искусства. Итак, человек, о котором здесь представлены исчерпывающие сведения, до этого был известен лишь по отдельным упоминаниям в дневниках или письмах. Не более. Этот человек не имел ни одной публикации при жизни. И посмертно. Быть может, справедливо. А может, - нет. Сам он считал, что справедливо. Он не считал себя поэтом… Но всё же отчаянно хотел быть им. А может – был?..
 Сложно установить точную дату рождения – документов этого человека почти не сохранилось. Во время революции они были уничтожены либо утеряны. Вероятнее всего, что родился он в начале 1890-х годов. Поскольку творил, - или пытался творить, - в десятые годы XX века…
 Серебряный век русской литературы. Поистине таинственное время. Предчувствие. Чего-то. Катастрофы. Гибели мира. Во всяком случае, низвержения существующего миропорядка. Пророки и провидцы, воплотившие свой ужас и свою веру в своём творчестве. Попробуем окунуться в эту атмосферу и вспомнить этих пророков (или лжепророков), и сотворённое ими.
 1910 год. Накануне скончался Иннокентий Анненский, которого своим учителем признавали многие поэты-символисты, и не только. Среди них и молодая Анна Ахматова, как раз вышедшая замуж за Николая Гумилёва, столь долго добивавшегося её руки, и с которым она отправилась в свадебное путешествие – в Париж, где имела роман с тогда ещё (да, впрочем, и до самой своей смерти в 1920 году) безвестным художником Амедео Модильяни. Александр Блок, вероятно, самый известный русский поэт-символист, в это время, под влиянием поездки в Италию, подводит итог символизму, признавая его кризис, и видит спасение в высоком классическом искусстве. Его близкий друг Андрей Белый, подавленный и даже подумывавший о самоубийстве по причине того, что любимая им Любовь Менделеева вышла замуж за Блока, прожив более двух лет за границей, возвращается в Россию, женится, и вместе с женой отправляется путешествовать. Через пару лет он встречается с Рудольфом Штейнером, и становится его учеником. Валерий Брюсов в это время пишет прозаические произведения – после “Огненного ангела” “Алтарь Победы”, - и переживает любовные трагедии: вслед за разрывом с Ниной Петровской (позже также покончившей с собой) самоубийство Надежды Львовой. Одна из самых ярких фигур русского декаданса Константин Бальмонт в это время путешествует по миру, находясь в качестве политического эмигранта. Заметной фигурой в литературном процессе становится Максимилиан Волошин. А, кроме того, не без его руки, появляется таинственная поэтесса Черубина де Габриак, в жизни – незаметная болезненная учительница Елизавета Дмитриева. Вячеслав Иванов, остро переживший смерть своей жены Лидии Зиновьевой-Аннибал, углубляется в теософию и мистику, и женится на своей падчерице, дочери верной Лиды.
 Давид Бурлюк и примкнувшие к нему молодые поэты-новаторы создают литературное объединение «Гилея» – прообраз будущих футуристов. Помимо Давида, к футуризму примкнули два его брата – Владимир и Николай, и сестра Людмила. Молодые и дерзкие новаторы многими критиками признавались как бесстыжие и самоуверенные бездари. Среди первых, бросивших вызов искусству прошлого, были, в частности, Владимир Маяковский, Алексей Кручёных, Игорь Северянин, Велимир Хлебников, и - Георгий Иванов.
 В то же время Михаил Кузмин пишет статью “О прекрасной ясности”, считающуюся одним из предакмеистических манифестов. Активным участником литературной жизни становится Фёдор Сологуб. Прожив краткую и не слишком бурную жизнь, покончил с собой не особенно известный поэт Виктор Гофман. И в 1910 году в психиатрической больнице умирал писатель Михаил Пантюхов, чья судьба, в некотором смысле, схожа с судьбой того человека, о ком пойдёт далее речь.
 Мы не ставили задачу судить (и, тем более, осуждать) мысли и рассуждения, выраженные в нижеприведённых записях. Они весьма субъективны, и не всегда соответствуют истине. Нельзя забывать, что автор был ещё очень молод, непривычен к столичной жизни, и находился среди обострившихся споров между представителями различных течений, и внутритечейных междоусобиц. Пусть беспристрастный читатель, если захочет, судит об авторе и окружавших его людях и событиях с позиции современного ему времени, объективно оценивая события вековой давности, уже ставшие достоянием истории.
               
                Искусство – есть ад.
                А.Блок

 8 августа 1910 г.               

 Я начинаю эту тетрадь, планируя её как свой литературный дневник. Да, литературный дневник! Несмотря на то, что я лишь молодой поэт, и, вероятно, мне не предначертано стать крупным литератором, а этому дневнику когда-либо опубликованным, тем не менее, во мне загорелась тщеславная искра надежды, по крайней мере, быть упомянутым историками литературы, как типичный представитель своей эпохи. О большем я не смею помыслить: я объективно сознаю свои способности. Увы, они не велики. Но я – в столице! В центре культурной жизни страны! И одно это даёт мне веские основания для подобной нескромной надежды. Ведь любой мало-мальски одарённый творческий человек, находясь в сердце культуры, как капля крови – маленькая, но жизненно необходимая, - питает его!

 12 августа

 Я внимательно наблюдаю за теми писателями, которые именуются символистами. Мне интересно знать, что такое символизм для каждого из них. Среди них встречаются люди совершенно различных взглядов, что, соответственно, влияет и на их теоретическое обоснование этого явления. Одни полагают символизм только новым течением литературы и искусства, либо новым методом и подходом к искусству, для иных же символизм – целое мировоззрение и философская концепция. Третьи же не теоретизируют, а идут путями, проторенными теми, кого они почитают за учителей. Что есть символизм для меня?

 12 августа, позже

Я понял. Чем бы ни являлся символизм для каждого из его представителей – направлением в искусстве, или мировоззренческой позицией – некий общий взгляд на мир присущ им всем: взгляд словно сквозь мир. Они чувствуют – пусть многие лишь интуитивно, - что мир наш подобен сну. Они чувствуют что-то, что есть за пределами нашего мира – нашего сна. Иное бытие. Кто-то рассматривает его в религиозном, а кто-то в мистическом аспекте. Это зависит от общих мировоззренческих представлений. К примеру, религиозное мировосприятие присуще чете Мережковских, а мистическое – Сологубу или Бальмонту.

  14 августа

 Только что прочёл статью Блока “О современном состоянии Русского символизма” (“Аполлон” No8). А.А. утверждает, что символистом можно только родиться, иного не дано. Нужно обладать этим даром: видеть сквозь мир. Т.е. сквозь наш, материальный мир, зреть иные миры. Быть окружённым пурпурно-лиловым сумраком, и различать в нём своих демонов. Демонов своего вдохновения. Уметь управлять ими. Требовать от них того, что необходимо тебе. И созидать из того – Искусство.
 Если ты не рождён символистом, то твой удел – непонимание. Непонимание их слов, их красок, их мелодий. Потому что всё это – отзвуки и отсветы иных миров, зримых ими, и недоступных людям менее проницательным.
 Отсюда растут множество бездарных виршей псевдосимволистов – реалистов, желающих выдать себя за символистов. Желающих, по веянию ли моды, или по искреннему стремлению увидеть незримое ими. Отсюда – не пурпурно-лиловый сумрак, а – бездонная чёрная бездна. Не тонкие запахи изысканных цветов, а – смрад разложения. Именно это – не символизм, но – декаданс!

 Но кто здесь я? Зрю ли я эти миры? Или это только мои сны? Ощущаю ли я их присутствие, здесь, рядом? Или мне лишь кажется, что я чувствую лёгкое касание их прохладного ветра? Символист ли я, или “так себе декадент”?..

Ты должен быть гордым, как знамя;
Ты должен быть острым как меч;
Как Данту, подземное пламя
Должно тебе щёки обжечь.

Всего будь холодный свидетель,
На всё устремляя свой взор.
Да будет твоя добродетель -
Готовность взойти на костёр.

Быть может, всё в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.

В минуты любовных объятий
К бесстрастью себя приневоль,
И в час беспощадных распятий
Прославь исступлённую боль.

В снах утра и в бездне вечерней
Лови, что шепнёт тебе Рок,
И помни: от века из терний
Поэта заветный венок!

                В. Брюсов

22 августа

Целый ряд безумно насыщенных дней. Я начинаю проникать в этот мир искусства. Мир, всегда мною тайно желанный, и мне интересный. И – кроме того – вдохновение! Небывалые образы, я всё-таки вижу, вижу всё то, о чём […]


 [из письма матери]

 Дорогая мама, наконец, я нашёл время, чтобы написать тебе несколько слов. Я был не столь занят, сколь поглощён всем тем, что нахлынуло на меня здесь. Мне необходимо было собраться с мыслями, и, кроме того, только через несколько дней после моего приезда, я почувствовал себя готовым к такому важному шагу, как подача документов. И я рад сообщить тебе, что в университет я принят. Я буду изучать искусствоведение, как и мечтал.
 Обо всём остальном я расскажу в другой раз. Сейчас мои мысли несколько сумбурны, мне необходимо осознать всё пережитое. Я совершенно не привык к такому движению, к такому быстрому ходу жизни. Каждый день новые впечатления. Иногда хочется просто отдохнуть и поспать. Но сон не идёт – мысли. Множество мыслей посещают меня каждую секунду: восторженных, тревожных. Я боюсь, боюсь столь резких перемен, и боюсь всего этого – нового и незнакомого мне. Но всё же, мама, - оно мне нравится. Это ощущение, вроде мурашей по коже, от предчувствия того, что будет. Что бы там ни было.
 ПС. Комната маленькая, но вполне чистая, без клопов или тараканов. Второй этаж. Соседей не знаю, но хозяйка говорит, что люди спокойные. Сама женщина тучная, однако, не злая. Впрочем, скучная – говорит о вещах исключительно прозаических, я слушаю вполуха, и рассеяно киваю: мне всё это ужасно неинтересно. Она обычно быстро уходит. Ах, да – называет меня не иначе, как “наш студентик”, и всё стремится откормить меня. Готовит терпимо.

 26 августа

 Позавчера я таки отправил в Москву давно написанное письмо В.Я.Б[рюсову], где просил глубокоуважаемого мэтра оказать мне – юному эпигону – не помощь и не поддержку, но лишь наставление или совет относительно моих робких литературных начинаний. Ответа всё ещё не получил.

 [В документах Брюсова это письмо обнаружить не удалось. Более, видимо, автор не писал лидеру русских символистов].

 12 сентября

 Давно не делал записей, так как не о чем и некогда. Учёба занимает теперь всё свободное время так, что ни читать, ни писать времени не остаётся. Прихожу уставший, и едва поужинав, бросаюсь на постель, и сразу же засыпаю.
 Одиноко и уныло.

Я одинок среди людей,
Моя душа чужда для них.
И в этом горе дней моих,
Трагедия судьбы моей.

Когда бывает больно мне –
Во мне не злоба, а печаль.
Мне всех людей безмерно жаль
В их темноте, в их тусклом сне.

Но умолкаю и таюсь.
И, уходя в ночную тьму,
Несу, ненужный никому,
Никем не понятую грусть.

                Д. Цензор

 27 сентября

 Вырождение Макса Нордау – ужасная книга. Её чтение доставило мне немало болезненных эмоций. Сердце обливалось кровью от обиды за всех тех, кто мне близок и дорог. Отчаянно хотелось возразить автору, или, во всяком случае, бросить чтение. Однако разум сознавал нелицеприятную истину жёстких выводов Нордау: наш мир болен. Больны – мы. И мы – распространители этой болезни: жалкие выродки, презренные декаденты, возводящие свои порочные слабости в эстетический идеал, в принцип вседозволенности. Бесталанные графоманы, под видом новых течений скрывающие свою бездарность, под видом туманных мудрых изречений скрывающие свою пустоту, и, - критикуя признанных великими, – сами стремящиеся к признанию, к славе, к уважению. 
 Да, я один из этих моральных бастардов, потому что я наслаждаюсь чтением рассмотренных Нордау кумиров всех болезненных, истеричных вырожденцев. Но я не могу ставить себя в один ряд с Верленом, Малларме, Гюисмансом, Уайльдом… - Я ниже их! Они самодовлели в своём помешательстве, и только им творилось – пусть больное! – но искусство. А я, как и многие другие, лишь их последователь, подражатель, эпигон. Что с того, что я не гонюсь за модой и модными течениями (иначе я бы уже отошёл от устаревшего символизма, примкнув к будетлянам или ещё кому), а ищу близкое себе, и что с того, что я стараюсь быть искренен в своих творениях. От того я не перестаю быть лишь пустым графоманом, порочащем бумагу и самую поэзию…

 28 сентября

Грустно! Поникли усталые руки,
Взор опечаленный клонится долу;
Всё дорогое, без гнева и муки,
Хочется в жертву отдать произволу!

Грустно… Не трогайте сердца больного,
Мимо идите с участием, други:
Бросить могу я вам горькое слово
Жёсткою платой за ваши услуги.

Дайте мне, люди, побыть нелюдимым,
Дайте уняться неведомой боли:
Камнем тоска налегла некрушимым…
Эх, умереть, разрыдаться бы – что ли!

                С. Андреевский

 [из письма матери]

 Здравствуй, мама. Пишу тебе, чтобы сообщить, что очень скучаю. Я здесь один. Я мечтал обрести здесь близких друзей. Однако – и, увы – я один.
 О, мама! – Я знаю, это письмо расстроит тебя, но я не могу быть неискренен с единственным родным человеком в этом мире.
 На днях меня гнела страшная тоска. Я ничем не мог занять себя. Пробовал писать, затем читать. Написанное разорвал и бросил в камин. Книгу закрыл в слезах (к слову, это был Пламенный круг Сологуба). ………….. Я пил. Наедине со своей тоской, я выпил две бутылки коньяка. Ты знаешь, что я пью очень редко и мало. Мой организм и разум не привычны к столь большому количеству алкоголя. Я не стану рассказывать, что сталось со мной. Скажу только, что я отнюдь не почувствовал себя лучше.
 Ах, мама! – знала бы ты, какие мысли порой овладевают мной!
 Что за страшные думы, подобно чёрным птицам, гнездятся в моем рассудке. Но тебе не стоит их знать…
 На том я прощусь. Извини мне столь сбивчивое и унылое послание. Я напишу другое сразу же, как придёт в доброе здравие мой разум. Нежно целую твои ручки и щёчку.

 Приблизительно 10 октября

 Рассматривая иллюстрации Николая Калмакова [к Гумилёву - ?], подумал, что его работы совершенно не похожи на произведения других русских символистов, в большинстве своём “мирискусников”. Также не похожи на постимпрессионистские картины “голуборозовцев”. Символизм Калмакова совершенно западный, но притом очень самобытный, в отличие от, допустим, Феофилактова – явного последователя Бёрдсли.

 26 октября

 В последнее время я нередко задумываюсь над тем, как зачастую, разительно отличается Творение от своего Творца! Прекрасные, ласкающие взор или слух произведения искусства нередко являются плодом пьяницы или развратника. При этой мысли мной неизбежно вспоминается Верлен, чьи стихи я считаю одними из самых мелодичных и приятных в поэзии. Судя же по известным мне биографическим сведениям, человеком Поль Мари был не самым приятным. Во всяком случае, мне представляется маловероятным, чтобы я водил дружбу с человеком подобного нрава и подобных пагубных привычек.
 Почему же так случается? Что в искусстве человек прекрасен, а в жизни – уродлив? Потому ли, что почитает Искусство и стремится облагородить и себя через него? Или оправдать свою низменную жизнь Искусством? Что мешает человеку жить, наслаждаясь только Искусством, не отвлекаясь на грязные и столь сомнительные в своей краткости, удовольствия?
 Видимо, однозначного и справедливого для всех ответа на эти вопросы нет.
 Но, как бы то ни было, я верю и остаюсь твёрд в своей вере, что Искусство очищает даже самого грязного человека и самого развращённого возносит к Высшим сферам. И потому, чего бы человек ни желал через Искусство – оправдания, облагорожения, или же – наслаждения – он это получит!

 26 октября, позже

 Поэты же, подобные Григорию Новицкому (автору Зажжённых бездн и Необузданных скверн) гордятся тем, что их стихи цензура не допускает к публикации. Так они полагают себя подобными гению Бодлера или Верлена, являясь лишь их жалкими подражателями, воспринявшими только грязь и разврат декадентства, но не эстетическое совершенство музыкальной гармонии стиха. Неужели они не сознают, насколько они низменны не только в жизни, но и в поэзии, которая должна устремляться к небесной высоте! О, смрад! Лучше не войти в историю вовсе, чем войти в их числе!

 3 ноября

 Столь яростные споры ведутся среди критиков и творцов современного искусства о том, что является собственно Искусством, а что – сором от Искусства. Сколь долго они [критики] не желали принимать символизм. Сколь яростно они и сами символисты ныне напали на кубофутуризм! Мне чужды позиция, протест и эксперименты футуристов, однако я признаю их попытки за Искусство. Если создатели и последователи новообразованных литературных и художественных школ и течений разделяют те взгляды и устремления, какие изложены в – по-видимому, обязательных нынче – манифестах, если они искренне и серьёзно подходят к акту творения, если за скандалом и эпатажем кроется глубина мысли, – то они – Творцы Искусства.

 16 ноября

 Сегодня был у Мережковских на собрании Религиозно-философского общества. Очень удивился приглашению. Дмитрий и Зинаида – странные люди. Необычные. Я испытывал волнение, почти перераставшее в тревогу, пребывая у них. Я не смогу сейчас передать все нюансы этого вечера. Слишком сильное впечатление они произвели на меня. Я всё ещё слишком возбужден. В особенности образом Зинаиды Николаевны. Я слышал много противоречивых о ней высказываний, что не знал, какой её представлять. Но всё же её образ в действительности представился мне куда – не побоюсь этого слова – милее, чем нарисованный в моём сознании. В очаровательном белом платье, охватывающем её гибкий мальчишеский стан, она подала мне руку, которую я неловко поцеловал. Наблюдая за моим неуверенным и робким жестом, она лукаво улыбалась и смотрела… Так смотрела. Я никогда не забуду её взгляд. Насмешливый, но не злой. Игривый. Весёлый и вместе с тем серьёзный. Мне кажется, так иногда смотрят дети. Она удивительно красива! Говорят всякие гадости, говорят, что она мужеподобна, или зла, надменна. Ничего из названного я не заметил в обращении со мной. Может, с кем-то она обходилась иначе (в ней напрочь отсутствует лицемерие), со мной она вела себя весьма… не могу подобрать слово. Элегантно? – слишком по-французски. И едва ли применимо к поведению. В таком случае, повторюсь – мило. Нет, она не заигрывала, ничего подобного. Она всем своим видом выказывала глубочайшее уважение и любовь к Дмитрию Сергеевичу. Тем не менее, её ненавязчивое внимание было тем более приятно.
 Что скрывать? Я, должно быть, влюбился, в эту женщину. До того, я интересовался её фигурой, она казалась мне весьма занятной. Но к личной встречи не стремился. В том числе - из-за уже упомянутого волнения. Мне всегда думалось, что они с Дмитрием Сергеевичем ужасно серьёзные, напыщенные и строгие люди. Как приятно порой ошибиться в своих представлениях! Как я уже говорил, Гиппиус называют мужеподобной и даже гермафродитом. В ней действительно есть что-то такое – некая неженская воля чувствуется в ней. И всё же она женственна. И некоторая мальчишесткость в поведении и разговоре, а где-то во внешности, лишь подчёркивает её женственность. Не она ли тот идеал, воспеваемый и французскими и русскими символистами – древний идеал Андрогина? Она столь изящна в своём белом длинном платье, несмотря даже на очевидную непривычку к ним. Насколько мне известно, она не любит смешанных цветов и оттенков. И появляется в обществе либо в чёрном, либо в белом. Как связать это с её душой – столь двоякой, столь причудливой?

  20 ноября

 Понимаю тех, кто не любит читать современников. Зачем, когда есть проверенные веками гениальные шедевры, читать никому не известных авторов сомнительного таланта.   
 Только со временем ростки отделятся от плевел. Время нас всех рассудит. Жестокое и мудрое.

 23 ноября

 На вчерашнем вечере я таки прочитал два своих стихотворения. Меня назвали. Я растерялся и вышел в центр. Ужасно нервничал. Однако, как мне кажется, этого не заметили, приняв моё экспрессивное чтение за присущую мне декламационную манеру. О, сколько раз я читал вслух свои стихи, находясь наедине с собой, репетируя перед зеркалом осуществление своей надежды: как пред лицами мною почитаемых поэтов, я – их ученик, прямой последователь, юный мечтатель, - прочту достойно и уверенно свои творения! И как вышло!.. Сколь несхоже с той степенной, спокойной манерой чтения остальных... Столь же, сколь несхоже рычание двигателя автомобиля с мерным цоканьем гарцующей лошади. Они могли принять такую манеру за хамство, за неуважение и за насмешку. Они могли принять меня за одного из молодых бунтарей-новаторов. Конечно, содержанием мои стихи не похожи на их урбанистическую грубую поэзию. Но, мне кажется… Стихи потерялись на фоне моего экспрессивного чтения. Их не расслышали. Их не уловили. Увидели лишь дерзость бездарного юнца. Вяло и равнодушно поаплодировали. Не все. Я боялся поднять глаз, но уверен, что, подними их, увидел бы немало осуждающих и гневных взглядов. Я быстро прошёл на своё место. Остаток вечера я пребывал словно в оглушённом состоянии. Не вспомню даже, кто и что читал. По возвращении в квартиру, я находился в слишком подавленном настроении, чтобы это записать. Почти сразу я лёг спать. Но ещё долго, часа два или более, ворочался в кровати. Тяжёлые мысли гнели меня. И всё ещё гнетут. О, мне стыдно! Я более не смогу выйти перед ними.
 Я не могу считать себя Поэтом, пока уважаемые и почитаемые мной люди не признают меня таковым…

 24 ноября

 Однако в прошлой записи я вовсе не упомянул об заинтересовавшей меня особе. Пока скажу только, что зовут её Настасья, и что её сестра, начинающая сумрачная поэтесса К. также читала стихи.

 [установить личность К. не удалось]

 [из письма матери]
 
[…]
 Мама, дорогая моя мама, я как-то упоминал в письме к вам (том, где я передавал свой второй литературный вечер) об Н. С того момента я имел возможность лучше её узнать. Н. – чудесная девушка. Милая и образованная. Весьма увлечена философией. В первую очередь, конечно, нынче очень модным Ницше.

 1 декабря

 Моё выступление всё же не обошли вниманием, как мне показалось. Вероятно, что меня могут опубликовать в готовящемся альманахе «Грифа»… Однако, отправление стихов в это издательство равносильно предательству. Кречет[ов] – идейный оппонент В.Я.[Брюсова], кот. рассматривает его и как пропагандиста бесталанных литераторов, компрометирующих чистую идею символизма…
 Но разве я не такой же бесталанный литератор?.. Литератор ли вовсе?..

 9 декабря

 Нынешнее свидание с Н. столь же приятное, сколь и краткое.
 Мы прогуливались по снегу в Летнем саду, сидели на скамейке и интересно беседовали о литературе, об общих знакомых и… о её возлюбленном. Когда мы встали, чтобы продолжить путь, она взяла меня под руку – “ведь мы с вами друзья” – лукаво улыбнувшись, сказала, смотря мне в глаза, и уехала. К нему! К своему жениху!
 Я несколько раз видел его, этого Т. [предположительно, Александр Тиняков] Он красив, красив той тёмной красотой, какой красив Демон Врубеля. Ярый последователь декадентства, сам поэт, но слабый. Он прославился одним стихотворением, которое запретила цензура, но которое известно в рукописях: в нём говорится о некоем бесполом уродце, заточенном в подвале, и поющем песни в унисон с сонмом привидений. Сам Т. утверждал, что видел это существо в одной психиатрической клинике. Тем не менее, стих ужасен. Он доводит до пошлости и гротеска лучезарную идею андрогинности, о которой писали Пеладан, Соловьёв и другие мистики, вдохновлённые индийскими учениями и неоплатонизмом.
 Зато Т. весьма известен своими романами – немало девушек пострадало из-за любви к нему. Н. также плакалась мне на его порой грубость, порой безразличие, а чаще – ревность. Т. ещё тот Отелло. Однажды, узнав о том, что Н. подарила мне несколько своих фотокарточек, он прислал мне короткую записку несколько непристойного содержания. Я ответил сдержанным письмом, где лишь упрекнул его в пошлых намёках в мой адрес, и посоветовал контролировать порывы ревности, поскольку не считаю данный жест, заслуживающим такого к нему отношения, и потому как, по моему глубокому убеждению, оттуда, где царит ревность, очень быстро уходит любовь. Оказалось, Н. знает об этом его поступке, и она также упрекнула его, но Т., видимо, полагает, что всегда прав. Как бы то ни было, мне он более не писал. А Н., уходя, сказала, что непременно сообщит ему, что виделась со мной, и, подмигнув, добавила “пусть немного побесится”. Я улыбнулся, и заметил, чтобы она передавала от меня привет. Однако я в некотором смятении. Я боюсь, что Н. также пострадает из-за него, как другие до неё. Впрочем, девушка она не глупая, и, как утверждает, владеет ситуацией. Ну и… счастья им.
 А я?.. А я, как обычно, - сторонний наблюдатель, или даже третий лишний. Эта нелепая роль столь регулярно мне достаётся, что я, кажется, уже привык к ней.

 12 декабря

 Сколь часто я сожалею, что не художник! Я вижу сотни картин, которые мне хочется запечатлеть. Если б мог я написать этот унылый зимний пейзаж за окном. Или портрет стройной нежной девушки. Такой как Гиппиус…
 Но – нет! Нет способностей определённо ни к чему. Ни к живописи, ни к музыке, ни – увы! – к поэзии. Полное ничтожество. Быть может, всё-таки стоит примкнуть к какой-либо новообразованной группе создателей “нового искусства”, если уж я так тщеславно стремлюсь к признанию и славе? Однако я не пойду на это. Так я предам свои собственные идеалы в искусстве, свои взгляды на искусство, и свои чаяния в искусстве. 
 Тем более, разве никто не почувствует фальшь и бездарность, выдаваемые за “образцы искусства будущего”? Пусть даже не сейчас – со временем, а всё ж… Сама совесть не позволит мне поступить подобным образом.

  12 декабря, позже

 Признаюсь, что и мне самому хотелось бы увидеть свой портрет. Выражаясь точнее, мне хотелось бы, чтобы написали мой портрет. Почему же? Всё тоже затаённое тщеславие? Или, может, мне хочется так остаться в памяти искусства? Не стихами – сколь уж они бездарны и никчёмны, так своей внешностью, запечатлённой на холсте. Ведь, несомненно же, что, будь мой портрет написан такими именитыми современниками, как Сомов или Бакст, он был бы ценен не изображённым, но самим изображением, грубо выражаясь. То есть, будущие поколения, вероятно, забывшие меня и не знающие моих стихов, восхищались бы талантом живописца, а не того, кого он написал. И, тем не менее, по крайней мере, исследователи творчества художника заинтересовались бы моделью, и выяснили личность, привлекшую мастера. Так, картину бы обозначали моим именем, и, вероятно, с кратким примечанием, что изображённый на портрете – поэт.
 …Однако, это всё тоже тщеславие. Не признание, а известность за счёт другого.
 Так или иначе, среди моих знакомых нет какого-либо хоть сколько-нибудь известного живописца, и даже будь таковой, я не стал бы просить его об одолжении написать мой портрет. Поскольку я считаю, что подобное предложение должно исходить от самого творца, и быть вызвано его искренним желанием запечатлеть личность. Только тогда, он воплотит на холсте не сухой образ, который передаёт и фотография, но своеобразие живого человека. Только тогда, портрет будет ценен не одним техническим мастерством автора, но и индивидуальностью модели.
 Но, смотря в зеркало, я не вижу ничего, что могло бы привлечь ко мне живописца - совершенно ординарная внешность, обладателем которой мог быть бы и сельский учитель: слегка взлохмаченные непослушно ложащиеся тёмные волосы, постоянно недобритый подбородок, и строгие очки. Молодое, но уже осунувшееся лицо с усталым взглядом. Бледное и невыразительное. Такое же, как и стихи.

 17 декабря

 Романтики рубежа прошлых веков возвысили Смерть.
 Декаденты настоящего опошлили Её.
 Куда ушла та спокойная меланхоличная созерцательность? Одинокий поэт или художник, размышляющий вечером среди могильных крестов и насыпей о никчёмной суетности нашей жизни. И запечатлевающий, рисующий и воспевающий Смерть, как высшее благо, как избавление от бренности жизни…

Прошлой ночью знобко пела вьюга,
Снег сковал густую зелень елей.
Поутру пришла моя подруга,
Принесла венок из иммортелей.

Вся в снегу железная решётка,
Вся в снегу встречает солнце утра,
На морозе ласково и чётко
Расцветают краски перламутра.

Ты с креста стряхнула лёгкий иней
И венок к распятью прикрепила.
Зацвела над снежною пустыней
И вздохнула тихая могила.

Уходя, ты крест поцеловала…
Миг свиданья беден был и краток,
Но на влажном зеркале металла
Детских губ остался отпечаток.

                В. Зоргенфрей

 23 декабря

 Мёрзну.

 27 декабря

Тайно сердце просит гибели.
Сердце лёгкое, скользи…
Вот меня из жизни вывели
Снежным серебром стези…

Как над тою дальней прорубью
Тихий пар струит вода,
Так своею тихой поступью
Ты свела меня сюда.

Завела, сковала взорами
И рукою обняла,
И холодными призорами
Белой смерти предала…

И в какой иной обители
Мне влачиться суждено,
Если сердце хочет гибели,
Тайно просится на дно?

                А. Блок

 31 декабря

 Воля слабеет день ото дня.
 Верно ли, каждому дано вытерпеть по силе его?
 Значит, я слаб. Безволен. Ничтожен.
 Ничего не хочется: ни писать, ни читать. Вовсе ничего.

 19 января 1911 г.

 Они чужды мне. Я мечтал встретить людей, в которых увижу себя. Их стихи пленили (да и что скрывать – по-прежнему пленят, словно околдовывают) меня, они никогда не оставляют меня равнодушными. Но в жизни… Увы – они обычные люди. Столь же слабые, лживые, порочные… Нет, не все. И не во всём. Но – у каждого из них свои слабости, свои пороки…
 Я не нахожу у них понимания. Вернее, я не понимаю их. Они столь заняты спорами и диспутами – об искусстве, истории, религии, политике, - я недоумеваю, какое им дело до подобных споров. Разве возможно некое единое мнение в подобных вопросах? А споры, случается, перерастают в ссоры, едва не доходящие до личных оскорблений. Того гляди, кому-либо в лицо угодит белая перчатка! О, сколь низко и недостойно их!

 22 января

 Я болен. Туберкулёз.

 28 января

 Сегодня наша последняя встреча с Н. Она уже позади... Я не хочу вновь воскрешать в памяти каждую жестокую деталь нашей беседы и всей нашей встречи. Но этот дневник предполагался как, в первую очередь, литературный, и я не могу не оговорить одно наблюдение… Хотя для меня это куда, несравненно больше, чем безразличное “наблюдение”.
 Я давал Н. прочесть некоторые из своих стихотворений, в основном, те из них, что посвящены ей. Сказать, что она подвергла их злой критике было бы умалением – она просто зло высмеяла их! Быть может, она не предавала своим злым словам такого значения, какое я вложил в них. Быть может, она хотела дать мне понять, что необходимо ещё очень много работать, чтобы писать хорошо. Но от подобных предположений мне не легче, тем более, я не хочу более тешить себя фальшивыми надеждами! Она ничего не сказала о содержании этих произведений, каждая строчка которых кричала о моей к ней любви, - только о форме, о простоте и избитости рифм, либо об их отсутствии, о путанице в размерах, о нелепых оборотах речи, и смешных метафорах. Она веселилась от души, но каждая её острота глубоко пронзала мне сердце… Неужели она не понимала, что в каждую строфу, каждую “избитую” рифму и “смешную” фразу я вложил своё чувство, частичку своего сердца и своей души, которые она теперь терзала шипами иронии и пронзала иглами сатиры? Что могло остаться во мне после?..
 Теперь я знаю, понимаю, что превыше одобрения мэтров и важнее признания толпы, поддержка одного, но значимого лично для тебя, человека. Только ради него, для него одного стоит творить. Мне более не для кого созидать.
 Человек, лишённый способности созидать, начинает разрушать…
 Я сжёг эти стихи.

 3 февраля

 Нет, я более не в силах написать даже слова ни В.Я.[Брюсову], ни Д.С.[Мережковскому]. Я недостоин их. Со временем (не сейчас – возможно даже не в нынешнем двадцатом столетии), они будут названы великими классиками русской литературы. Моё же имя будет навеки стёрто со страниц истории. И прав Бальмонт в одном биографическом очерке заметивший, что не каждое имя необходимо истории.

Отчего мне так душно? Отчего мне так скучно?
Я совсем остываю к мечте.
Дни мои равномерны, жизнь моя однозвучна,
Я застыл на последней черте.

Только шаг остаётся: только миг быстрокрылый,
И уйду я от бледных людей.
Для чего же я медлю пред раскрытой могилой?
Не спешу в неизвестность скорей?

Я не прежний весёлый, полубог вдохновенный,
Я не гений певучей мечты.
Я угрюмый заложник, я тоскующий пленный,
Я стою у последней черты.

Только миг быстрокрылый, и душа, альбатросом,
Унесётся к неведомой мгле.
Я устал приближаться от вопросов к вопросам,
Я жалею, что жил на Земле.

                К. Бальмонт

 14 февраля

 Всю жизнь… Неужели я всю жизнь буду каждый вечер, каждую ночь слушать, ощущать, вдыхать, видеть только эту гнетущую тишину одиночества? Мне казалось, я привыкну. Порой казалось, что так только лучше… А сейчас мне страшно и грустно – так всю жизнь… Неужели всю жизнь?..

  20 февраля

 Каждую ночь инсомния. Каждую ночь я с открытыми глазами смотрю в темноту и размышляю о никчёмности своей жизни. Я ничего не могу поделать с этим – как ни хочу, я не могу уснуть. Я думаю почти до рассвета, и каждый раз эти размышления доводят меня до отчаяния.
 А Ницше говорил, что мысль о самоубийстве – сильное утешительное средство: с ней благополучно переживаются иные мрачные ночи.

 24 февраля

 Вероятно, я действительно повредился рассудком. Я совершил, быть может, первое за свою жизнь, безумство.
 В углу моей комнаты, у окна, я привязал к батарее отопления верёвочную петлю.
 Сейчас, когда пишу об этом, я наблюдаю за её мерным покачиванием от порывов ветерка, проникающего сквозь приоткрытое окно. И поминутно представляю себя, своё холодное тело, качающееся в ней. Это представление действительно даёт ненормальное утешение – я всегда помню, что у меня есть выбор… О, Боже! Как мне холодно… Надо закрыть окно.

 25 февраля

 Я не человек, чьим предназначением является Искусство. Я это сознаю. Человек должен придти к пониманию своего предназначения. Я понимаю, что Искусство не является моим. Я живу Им, но я не чувствую Его. В чём же моё предназначение? В чём смысл моего бытия? Этого я не знаю… Не сознаю, не понимаю, не чувствую. Вероятно, я один из тех неприспособленных к жизни людей, кто лишь для оправдания своей никчёмности занимаются Искусством.
 Мне не суждено стать Поэтом. Я это понимаю и со спокойным сердцем принимаю. Одним поэтом меньше – что с того? Разве кто-то от этого что-то потеряет? Разве я сказал бы что-либо ещё не сказанное? И разве сказал бы я что-либо лучше, чем уже сказано?

Давно и тихо умирая,
Я – как свеча в тяжёлой мгле.
Лазурь сияющего рая
Мне стала явной на земле.

Мне стали странно чужды речи,
Весь гул встревоженных речей.
И дни мои теперь – предтечи
Святых, вещающих ночей.

Звучат мне с радостью обета
Мои пророческие сны.
Мне в них доносятся приветы
Святой, сияющей весны.

Я тихо, тихо умираю.
Светлеет отблеск на стене.
Я внемлю ласковому раю
Уже открывшемуся мне.

Какой-то шёпот богомольный
Иль колыханье тихих нив,
Иль в синем небе колокольный,
Влекущий радостный призыв.

                В. Гофман

[из неотправленного письма матери]

[…] Наверное, я просто вырожденец. Я не чувствую себя способным жить. Я просто существую. Вся моя жизнь заключается в литературе. Но не в творении – я только читатель. Я восхищаюсь и воодушевляюсь огнём других. Своего у меня нет. В моей груди не пылает тот огонь, который определяет поэта. Я живу их переживаниями, их чувствами. А я будто бы уже мёртв. Я не чувствую ничего. Всё пусто и все безразличны. […] И все эти события – болезнь, неразделённая любовь, - всё это вторично. Оно только мешает и отвлекает от того, чем я живу – восприятием поэзии. Я не желаю быть частью всего этого. Я достаточно увидел нутр этого всего. Но я дышу этим. Наверное, тлетворный воздух всего этого и отравил мои лёгкие… Не знаю, сколько мне ещё суждено терпеть и мучиться. Если бы врач сказал мне, что завтра же я умру, я бы принял это известие не только спокойно, но и – более того – с облегчением. А то и с радостью. Но он этого не скажет. Я знаю, что я, возможно, ещё долгие годы буду терпеть и мучиться, и – мучить всех, кто рядом… Мучить – тебя, мама. Прости, мне тяжело писать: я плачу, но я верю, что ты поймёшь. Я не умею жить, не хочу страдать, и не хочу причинять муки другим людям. Наверное, я больше не напишу. Пожалуйста, не плачь. Пойми меня – мне так будет лучше. И тебе. И всем. Вот и уже улыбаюсь. И ты улыбнись. Порадуйся за меня. Я больше не буду страдать. Я люблю тебя. И ненавижу себя.

 9 марта

 Мне не суждено получить признание. Я спокойно принимаю это. Сколько времени понадобилось мне, дабы спокойно понять и принять это!
 Да, необходимо много работать. В том числе, над собой. Возможно, я нашёл бы в себе – в чём я не уверен – достаточно силы воли для того. И, возможно, по прошествии нескольких лет – пяти-десяти – дни и годы не имеют значения для того, кто увлечён познанием и саморазвитием, - добился бы отточенной стихотворной формы моих болезненных выплесков эмоций. Но – к чему?! Зачем мне это?..
 Каждый миг своего бытия я ощущаю его зыбкость. Я воспринимаю данную реальность, наличествующее бытие, весь объективный и зримый мир, как нечто непостоянное, преходящее, недолговечное. Я сознаю себя самого не более как гостя, который не любит засиживаться допоздна, а предпочитает уйти, пока ещё не наступила бескрайняя ночная тьма. Возможно, подобное восприятие не совсем адекватно. Вероятно, более того, - ненормально. Однако я не могу воспринимать иначе. При таком восприятии, всё, чем бы ни занимался человек, теряет смысл. Живёт ли он в своё удовольствие, отдаваясь любой своей прихоти. Строит ли он жизнь для своих детей и потомков. Либо – стремится внести свой вклад в науку или искусство.
 Всё бренно. Всё пусто. Всё бессмысленно. Самая жизнь…

Моя печаль, как стёртая страница
Любовного письма.
Что там – мечты или восторги,
Моление иль благодарность.
Щемит мне сердце. Горько. Вместе
Печаль и скука. Ничего не надо.
За окнами весна. На снег,
Чуть лиловатый с чёрным
И розовым, смотрю. Как скучно.
Даже не зеваю. Тоска такая
Невыносимая, как счастье.
И вот когда мне суждено
Постигнуть вечность! Вечность.

                Муни

 [без даты]

 Я не соответствую брюсовским заветам: жить будущим, беспредельно полюбить себя, никому не сочувствуя. Лишь только Искусству поклоняюсь я, безраздумно и бесцельно…

 [без даты]

 Разочарование во всём – своём призвании, способностях, в творцах, в любви… Всё ложь, всё мнимо и фальшиво.
 Только Смерть, только одна Смерть - истиней всех истин, реальней всех реалий, правдивей всех правд, справедливей всех судей, нежнее всех женщин, ласковей всех матерей…

О смерть! я твой. Повсюду вижу
Одну тебя, - и ненавижу
Очарования земли.
Людские чужды мне восторги,
Сраженья, праздники и торги,
Весь этот шум в земной пыли.

Твоей сестры несправедливой,
Ничтожной жизни, робкой, лживой,
Отринул я издавна власть.
Не мне, обвеянному тайной
Твоей красы необычайной,
Не мне к ногам её упасть.

Не мне идти на пир блестящий,
Огнём надменным тяготящий
Мои дремотные глаза,
Когда на них уже упала,
Прозрачней чистого кристалла,
Твоя холодная слеза.

                Ф. Сологуб

 13 марта

 Перед тем, как закончить “литературный дневник”, я перечитал его. В самом начале, полном наивного восторга, я желал войти в историю, как “типичный представитель своей эпохи”. Горькая усмешка кривит мои губы, когда я думаю о “своей эпохе”. Нет! Лучше уйти из неё, быть навсегда забытым, нежели являться её “типичным представителем”. О, проклятое время! О, пошлая эпоха! Что впереди?..
 Нет. Я не хочу этого знать. Не хочу видеть. Слышать. И более думать об этом...
 Я сжёг все свои стихи, ни один из которых я не считал законченным и достойным для публикации. Являться творческим человеком – не значит ничего, необходимо также являться “мало-мальски одарённым”. Я – бездарный поэт.
 Сердце культуры впитывает в себя любые капли крови, но быстро выводит заражённые различными вирусами, опасные для его функционирования… [запись обрывается]

 [из письма матери]

 Любимая мама, пишу тебе в последний раз.
 Я очень болен, но не болезнь лёгких тому причина.
 Я очень устал. И – самое главное – я запутался. Я не знаю, кто я, зачем я, куда я движусь и чего я хочу. Если же говорить откровенно, то я давно уж ничего не хочу. Единственное из возможных желаний – умереть.
 Только смерть способна дать гармонию мне в этом мире. Поскольку ни поэзия, ни какое иное искусство, ни даже любовь не в силах оказались даровать мне её. В этой жизни нет гармонии. В смерти, я надеюсь, есть.
 Мы никогда более не увидимся.
 Крепко целую, прощай.
 Твой любящий сын ……..


 Автор этих записей повесился в своей квартире. Точную дату установить невозможно – предполагается, того же числа, которым оканчивается дневник. Его тело обнаружили несколько дней спустя, когда трупный запах распространился по дому, и соседи вызвали полицию, взломавшую дверь. Автор дневника похоронен в Санкт-Петербурге на С[…]м кладбище. Мать оповестили, последнее письмо сына она получила лишь месяц спустя. 
 Похороны прошли незаметно и тихо. Упоминание об этом событии можно встретить только у нескольких незначительных литераторов в дневниках либо в частной переписке. Близких и любимых людей у автора не было. Потому эти упоминания лишены эмоций. Газеты о случившемся не сообщали.
 Поскольку никаких документов, кроме опубликованных, не обнаружено ни у его родственников (которые даже не знали о том, что один из носителей их малораспространённой фамилии, представляет интерес для историков литературы), ни в иных частных или городских библиотечных архивах, сведения об авторе вышеизложенных записей можно считать исчерпанными. В дневнике вырваны некоторые страницы, вероятно, на которых приводились его собственные стихотворения. Кроме того, судя по датам, дневник вёлся не регулярно.
 О поэтических опытах можно судить лишь по нескольким отрывочным наброскам, не отличающимся совершенством формы, и свидетельствующих о глубоко укоренившемся чувстве беспомощности и разочарования их автора.
 По мнению искусствоведов, автор являлся типичным, в определённом понимании, декадентствующим представителем Серебряного века. Тем не менее, следуя воле умершего “не являться типичным представителем своей эпохи” и быть “навсегда забытым”, мы не называем имя автора этих записей, однако задаёмся вопросом: если автор действительно желал быть забыт, и не войти в историю литературы, почему наряду со стихами, не уничтожил свой литературный дневник?

 В заключение хочется отметить, что эпиграф, который автор оставил на обложке тетради, несомненно, незадолго до окончания дневника, это лишь часть изречения Блока.
 Да, искусство есть ад - чудовищный и блистательный ад.


                Лето 2008 – 31 декабря 2013