Гутер

Много загадочных и необъяснимых вещей есть на свете, а уж тем более — в Зыбинке. Вот, к примеру, висит в небе плоская тарелка. Висит и светит белым светом. И хорошо ее видно сквозь темное окно всем залипшим за столом. Вот и думай: что это? Луна? Чудак ты человек, а почему ж она сплюснутая? То ли НЛО зависло над деревней, то ли американский бес — пилотник, - под НЛО маскируется. Шпионит, как взбадриваются вечерами православные под Москвой. То ли лампа в окне отражается. Чего не померещится после пятого флакона первача?

- Ну, тарарах по единой! - в который раз за вечер объявляет Кунцей, и оттого клич его звучит вовсе не так бодро, как спервоначалу, когда за стол садились в третьем часу. И язык предательски запутывается в «рарарах».
- Нет! - вдруг поднимает со стола черную с проседью вихрастую голову хозяин дома, и осматривает собравшихся мутными красными глазами. - Нет, я сказал!
- Вот те на! А я думал Гутер у нас тут дрыхнет в одном ботинке. Ты чего это, Витек? - Большаков кладет здоровенную ручищу на сутулые плечи Гутера в старом милицейском кителе без погон, - Кунцей, ну-ка, плесни ему еще.
- Нет! - снова заявляет хозяин. - Мне надо обход делать!

Пьяное лицо его принимает озабоченное выражение, он морщит покрасневший лоб, пытаясь собрать мысли в голове и конечности под столом.

- Проснулся! - тщедушный рыжий Кунцей не может скрыть досаду, - Какой тебе обход? Кого ты обходить-то собрался у нас?
- Как кого? - Гутер вдруг становится строгим, - Церковь!
- Ну, думаю, началось! - Большаков ударяет тяжелыми ладонями по ляжкам в застиранных спортивных штанах. - Да кому она нужна, церковь твоя?! Что ее, унесет кто? В ней же голяк, нет ничего, кроме привидений!
- Цыц говорю! - Гутер бьет кулаком по столу, но не так, чтобы сильно. - Откуда в церкви привидениям взяться? Ты думай своей головой дурацкой! Она же — святое место!
- Что, голова? - подает вялый голос из угла молодой пацан Тишиных Никитка.
- Тьфу на вас! - Гутер поднимается из-за стола, едва его не опрокинув.
- Тише ты! Свое же добро побьешь! - ворчит Кунцей, поймав покачнувшуюся бутылку.

Поняв серьезную решимость Гутера идти в обход церкви, Большаков тоже встает и тянется за телогрейкой:

- Ну, пойдем, и я с тобой прошвырнусь. А то навернешься еще с колокольни... Соскребай тебя потом лопатой... Заодно гляну, чего там в небе светит: лампа или чего еще! - он подмигивает Тишину.
- Да лампа отражается, говорю же! - Тишин приподнимается и толкает лампу рукой.

Все, застыв, наблюдают несколько секунд, как раскачивается отражение в старом грязном окне.

- Скучный ты человек, Никитка! - заключает Большаков. - Нет в тебе веры в возвышенное!

Кунцей тоже нехотя вылезает из-за стола и оборачивается на Тишина:

- Ну, ты идешь?
- Не-а. Охота была по холоду да по грязи в темноте шариться. Я лучше тут, в тепле посижу.

Тишин еще ниже сползает на лавке, привалившись к стене.

- Ну и сиди! Заодно присмотришь, чтобы тут кто чего не жухнул без нас.
- Да кому жухнуть-то без вас? Вы ж тут у нас главные жулики...

Большаков оборачивается в дверях:

- Ты поддувало-то прикрой, паря. Вот так.

Промозглая октябрьская тьма наваливается отовсюду запахами палых листьев, мха и сырой подмерзшей земли, отрезвляет, холодит горящие лица. Запахи наполняют собой все, кроме них будто и нет ничего на свете: тьма совсем слепая и глухая... Подгулявшие товарищи мнутся перед домом в нерешительности.

- Холодно-то как... И темно... Как в могиле! - Кунцей крутит головой, приплясывает на месте.
- Щас. Я фонарь возьму. Фонарь нужен! - Гутер суетливо поворачивает назад.
- Ты бы хоть ватник накинул, что ли! Окоченеешь в своем кителе! - сокрушается Большаков.
- Не могу. Я при исполнении!
- Да при каком ты исполнении?! Что ты опять спьяну-то придумал себе? Какой из тебя мент? Мешковина мешковиной...

Гутер через минуту возвращается с карманным фонариком и шарит его лучом по полисаднику. Не обнаружив товарищей, выходит за калитку — на улицу. Луч натыкается на две серые фигуры: высокую, большую и маленькую, тощую.

- Да ты в глаза-то не свети! Мы только тут пообвыклись, различать начали... - Большаков прикрывается от света рукой.
- Стойте! Я с вами! - от дома к ним приближается голос Тишина.
- А что так? - усмехается в темноте Большаков.
- Я передумал. Там... Не по себе как-то там одному... Кладбище с церковью прям за окном еще... 
- Ну, здрасьте! - Кунцей хлопает себя по ноге. - А дом сторожить кто останется? Запирать тогда надо!
- Он тут час целый запирать будет, спьяну-то. Ну его, - Большаков отмахивается, - пошли так. Тут кроме нас, в натуре, воровать некому.
- Надо хоть свет погасить тогда! - не унимается Кунцей.
- Да мы сейчас вернемся. Все светлей будет обратно идти. - Большаков берет неугомонного Кунцея за плечи и подталкивает вперед. - Топай давай! А то тут с вами и впрямь закоченеешь, как цуцик.

В темноте пробираются по мокрой траве вдоль гутерова забора, в обход грязи, о которой знают, но не видят. По тому, как вздрагивает и раскачивается конус света от фонарика впереди, понятно, что Гутер с трудом держится на ногах, маневрируя между остатками кладбищенских холмиков и вросших в землю каменных надгробий.


И все-таки, много непонятного и загадочного на свете. Вот, к примеру, душа. Как она устроена? И как так получается, что один человек — по душе, а от другого — с души воротит? Взять Гутера: и выросли с Большаковым вместе, и стареть вместе начали. И всегда Большаков считал Гутера дурачком, умственно отсталым. Да и все в Зыбинике так считали и над Гутером посмеивались. И вдруг случился в душе Большакова переворот. А именно, после того, как начал Гутер делать эти дурацкие обходы церкви утром и вечером, в любую погоду. Большаков спервоначалу смеялся над ним вместе с другими. А потом вдруг будто что кольнуло душу больно, и стало ему Гутера жалко, и одновременно проснулось к нему неожиданное для самого Большакова уважение.

Зыбинская церковь, сколько себя помнил Большаков, стояла заброшенная и полуразвалившаяся. После революции тут был клуб. Но старики рассказывали, что артисты, которые переодевались в алтарной части, стали видеть огромный кулак, который грозил им из стены. И многие отказывались выступать в церкви. Тогда построили отдельное здание под клуб, а церковь оставили в покое. Позже, когда и клуба в Зыбинке не стало, молодежь вечерами скрывалась в церкви от непогоды. Собирались, грызли семки, курили, выпивали и щупали потихоньку в темноте девок. Крыша над длинной частью, соединяющей основную с колокольней, давно обрушилась, и по толстым ее стенам любили играть в салки. Случалось,  срывались и падали на груды битого кирпича, но это не останавливало. Молодые были, дурные. От этой многолетней беготни стены разрушались, пошли широкими трещинами. Матери ругались, боялись что церковь обвалится. Но еще хуже дело обстояло с колокольней. Не было в Зыбинке того, кто бы в детстве на нее не забирался и не свешивал победно ноги, достигнув верхнего окна. Чтобы забраться на такую верхотуру, нужно было лезть по обрушившейся лестнице с остатками высоченных ступеней. Лестница со временем стала больше похожа на крутую горку. Тот, кому удавалось ее преодолеть, попадал в верхнюю комнату, откуда звонили раньше в колокола. Железная балка, вделанная в потолок, и обрывок веревки от колокола торчали под куполом, вместе с коровьим черепом, подвешенным кем-то из озорства. Но стены тут были высокие, и чтобы добраться до верхних окошек, в которые колокола раньше было видно, приходилось подставлять лестницу или бревно с сучками. Вот оттуда и видно было всю Зыбинку с окрестностями. Взрослые бревна снимали и выбрасывали, боялись, что ребятишки сорвутся с колокольни. Но те всякий раз затаскивали наверх новые.

Потом вход в колокольню заколотили железом. Это после того, как туда взобралась спьяну жена хозяина магазина и орала песни. А когда стала слезать, полетела с лестницы-горки, и сломала обе руки.

Это случилось летом, как раз перед тем, как в Зыбинку приехал первый поп. Появился он как-то незаметно. Никто не понял даже, на чем он приехал. Может, и пешком с автобуса притопал. Поп был совсем зеленый, даже бороденки толком не выросло еще. Обнаружил его в церкви Гутер, потому что жил в крайнем доме и церковь было видно ото всюду с его участка.

Молодой батюшка постоял, озадаченно почесал затылок, созерцая развалины доставшегося ему храма. Тут и подошел к нему Гутер, а Гутер поговорить любит. Ну, и разговорил батюшку. Тот наобещал гор до небес: что и службы будут, и крышу починят, и иконы привезут. Надо только мусор убрать и сделать двери. Так и повелел: сделайте, говорит, двери, чтобы имущество не растащили, и мусор весь соберите, вывезите. И будет вам церковь. С тем и уехал.

Вокруг Гутера тут же собрались бабки, и стали его пытать, что батюшка-то сказал? Гутер все передал, как запомнил. От себя преувеличил, конечно, по своему обыкновению, но не так, чтобы очень. Скинулись, кто сколько мог, справили двери. Окна в той части, где сохранилась крыша, целлофаном завесили, череп с колокольни сняли. Мусор-то разгребать начал еще генерал-фээсбешник, из зыбинских. У них вся семья — вертухаи, даже тетка его, покойница Михайловна. Вот приехал тот генерал в отпуск из Чечни, и вдруг взялся каждый день кучи слежавшегося мусора и кирпичей, поросшие лебедой, дробить ломом и вывозить в парк, на дорожные ямы. Вкалывал, как проклятый. А может, проклятый и был. Бабки возмущались, что генерал себе дорогу из церковного кирпича строит. Но Большаков смекнул, что дело тут в другом... Видать, хлебнул генерал на войне, и дал обет расчистить церковь.

Так или иначе, но церковь он очистил, даже пол стало видно. Остальное убрали уже сами старухи: ждали, что вот-вот батюшка приедет с иконами. Но тот не объявился больше. Отчихвостили Гутера за вранье, даже собственная мать смотрела на него с презрением и вздыхала: «Эх ты, тютя!». Шли годы, церковь стояла запертая. Гутер, у которого хранились ключи, - все потому что жил ближе всех, бегать за ключами далеко не надо каждый раз, - иногда отпирал железные двери и обходил пустую церковь. Сам не знал зачем.

И вот как-то по весне, уже после того, как мать Гутера померла, а Большаков из ИТУ откинулся, приехал в Зыбинку отец Павел. Разбитая дорога заканчивалась прямо у гутеровского дома, потому батюшка припарковал машину возле него. А сам вынес свое тучное тело на вешний сладкий воздух и стал разглядывать церковь, пригретую солнцем, совсем как предыдущий поп.

Гутер, само собой, тут же выскочил из дома с ключами. Завидев его, отец Павел издали еще пробасил:

- Где тут у вас гальюн? Невтерпеж! Веди скорей!

Гутер проводил батюшку до своего сортира, и по дороге узнал, что отец Павел — теперь настоятель сего храма, а служил он во флоте, оттого и отхожее место гальюном зовет. Батюшка, закатав рукава рясы, даже показал наколки в виде якорей, сделанные «по молодости да по глупости». Кроме того, выяснилось, что у отца Павла двенадцать человек детей и свой собственный дом под Москвой. И еще несколько храмов по таким же деревням, как Зыбинка.

Новый батюшка произвел на Гутера сильное впечатление. И наколками, и словом «гальюн» и всем своим внушительным видом. Не чета предыдущему. И Гутер сразу же проникся к отцу Павлу уважением и доверием. Тем более, что отец Павел, не зная Гутера и его славы дурачка, говорил с ним, как с умным, и это при свидетелях. И даже назначил церковным старостой и смотрителем. Отныне ключи от церкви стали храниться у Гутера не по причине крайнего дома, а в силу его особых полномочий.

Отец Павел велел установить в церкви ящик для пожертвований — на нужды и восстановление храма. И регулярно допускать туда народ. Гутеру же велел ежедневно обходить церковь внутри и снаружи, утром и вечером. Батюшка пообещал освятить церковь в ближайшем будущем, и проводить в ней службы по праздникам, а иногда и по воскресеньям. Сел в свою «Тойоту» и уехал, помахивая рукой старушкам и растроганному Гутеру.

С тех пор Гутер ощутил себя по-новому. Нужным и важным человеком себя осознал. Соорудил первым делом ящик для пожертвований, установил его в церкви. А сам важно разгуливал, заложив руки за спину.

Зыбинские старушки тоже воспрянули, и начали сносить в церковь старинные иконы, из этой самой церкви когда-то «спасенные» по домам. Не все, конечно, сохранились, но и не так мало оказалось, как думалось.

Энтузиастки из дачниц даже задумали оборудовать зыбинский музей в церкви, и устроили там выставку старинных зыбинских фотографий, чтобы завлечь публику с деньгами.

А над всем этим царил Гутер. Даже осанка у него изменилась. Теперь он нес голову с достоинством, которого не знал прежде. И отношение к нему в деревне понемногу стало меняться. Гутер так вжился в роль церковного хранителя, что обзавелся где-то старой милицейской формой, хоть к органам никогда никакого отношения не имел. Пистолетишки у него, конечно, не было, зато была старая кобура, которую он носил для устрашения возможных нарушителей порядка.

Все шло лучше некуда первые месяца два. Ящик потихоньку наполнялся деньгами, иконы и фотографии висели по стенкам, пол был вымыт и даже подставки под свечки зыбинцы где-то раздобыли. Но отец Павел не приезжал.

На Гутера стали коситься недобро, как-будто он был в ответе за батюшку. И тот будто и вправду чувствовал вину, и оправдывался: мол, у отца Павла не один приход, а несколько, когда до нас черед дойдет, тогда и приедет. Бабки возмущались: «Это ж сколько ж у него приходов? А? это ж пол России можно было уже объехать! Опять Гутер набрехал все!».

Прошла Пасха, настала Троица. Бабки собрались всем скопом и стали ломиться к Гутеру за ключами. Требовали «отпереть церкву». Тот отпер.

К обеду усталые старушки поняли, что батюшки не будет. И решили провести службу сами. Гутер противился и даже попытался их выгнать из помещения, но старушки взяли числом. Зажгли свечки перед иконами, развесили березовые ветки, и Семеновна, как самая грамотная в этих вопросах, стала читать вслух молитвослов. Остальные за ней повторяли дребезжащими голосами. 

Постепенно подтянулись и некоторые помоложе. Сконфуженно толклись позади старушек и неумело крестились. А Гутер важно стоял в дверях в ментовской форме и в фуражке. В общем, достойно вышло. Потому бабки стали сами собираться в церкви по воскресеньям и читать молитвы. Авторитет отца Павла стремительно падал, а вместе с ним и отношение к Гутеру вернулось в прежнее русло, и спина его снова ссутулилась. Бабки даже попытались отобрать у него ключи, но Гутер отбился.

Собранные деньги не рискнули потратить сами, но и Гутеру не доверили. Поручили Семеновне хранить у себя дома. Ящик убрали. Постепенно унесли исторические фотографии, а за ними иконы тоже разобрали обратно по домам. По воскресеньям бабки приходили с иконами в церковь, а после уносили их.

Церковь снова опустела. Но Гутер упрямо продолжал делать ежедневные обходы утром и вечером, как будто нашел в этом свое предназначение. Даже на колокольню залезал каждый раз: проверял, не забрался ли кто?

Большаков, живший наискосок через улицу от Гутера, вставал рано. На зоне привык. Каждое утро, сидя на крыльце с папироской, наблюдал он, как Гутер «делает обход». Тот выходил из дому в одно и то же время по утрам, так, что по нему можно было проверять часы. Большаков курил и посмеивался: «Охота ж дураку в такую рань подниматься без надобности?». Большаков помнил, как мать Гутера, когда жива была, будила того по утрам, чтобы отогнать скотину на выпас. Ругань стояла на всю Зыбинку: любил Витек поспать. А тут начал вставать с петухами. Надевал ментовскую форму и шел степенно в обход церкви: по заброшенному старому кладбищу, вокруг которого не было изгороди,  только из земли торчали кое-где старинные каменные надгробия; вдоль северной стены, заросшей кустами, потом скрывался в старом парке, потом Большакову не видно было, как Гутер шел с восточной и с южной сторон церкви, только видел, как тот появлялся уже на западе, у колокольни. Не спеша отпирал висячий замок и со скрипом отворял железную дверь. Несколько минут Гутера не было видно: обходил церковь изнутри. А затем появлялся на самой вершине колокольни, видать, затащил туда лестницу. Гутер каждый раз замирал в окне минут на десять-пятнадцать, Большакову хорошо был виден его серый силуэт в темном проеме. Большаков удивлялся: «И чего он торчит там, стоя на шаткой лестнице? Чего высматривает? Чудак человек...»

Так подкралась потихоньку к Зыбинке зима. Кладбище запорошило снегом, только чернела тропка к церкви, протоптанная неуемным Гутером. Выходя в поздних предрассветных сумерках на крыльцо, Большаков держался за перила: за ночь все успевало обледенеть. Оскальзываясь на ступенях, он спускался на хрусткую под тонким снегом траву, закуривал и смотрел вслед Гутеру. Тот шел в тумане делать очередной обход. Большаков, затаив дыхание, ждал, когда Гутер появится на колокольне. И тот появлялся каждый раз. Как он умудрялся туда залезать по льду?

Как-то раз Большаков не выдержал и, подкараулив Гутера с «обхода», спросил:

- Ты, Витек, чего по церкви-то шаришь? Делать что ли больше нечего?
- Так мне отец Павел велел обходить утром и вечером.
- Ведь там нет ничего!
- Так отец Павел велел...
- Ну, а на колокольню зачем лазишь?
- Отец Павел велел и колокольню проверять.
- Зачем?! Кто туда полезет? Да и заперто все!
- Это самое... Человек, может, и не полезет, а к примеру, кошка окатится, или птица какая!
- Да и черт с ней, если окатится, так же шею свернуть недолго!
- А я там лестницу положил. Кирпичами подпер снизу. Пойдем, покажу!

Они прошли к колокольне, Гутер отпер дверь и с гордостью продемонстрировал свое ноу хау: хлипкую деревянную лестницу из пары жердей с дощатыми перемычками, лежащую поверх каменной горки, и подпертую снизу кирпичами, чтобы не съезжала. Гутер потеребил лестницу, та вся пошла волной, зазвенев по обледенелым церковным камням.

- Е..нутый ты, Витек. Не приедет твой поп, ты не понял еще?
- А? Это самое... Обещал приехать.
- Вот про таких говорят: заставь дурака Богу молиться... Да ты хоть верующий?

Гутер озадачился. Лоб его пошел складками, придав и без того глуповатому лицу окончательно тупое выражение, и фуражка задвигалась на голове.

- А что?
- Как что? Если не верующий, зачем те это надо?
- Дурацкая твоя голова, как ты не поймешь: я же — ответственное лицо! При исполнении! Меня тут на должность назначили!
- А платят тебе за должность-то? - Большаков сплюнул и пошел прочь.
- Ты че плюесся?! А?! Тут святое место!
- Да пошел ты...

Большаков, не оглядываясь, махнул рукой в сторону надрывающегося Гутера.

Но после вечернего «обхода» они уже пили вместе самогон, сидя за столом у Гутера и «позабыв прошлое». И крепко так поназабывались, что Большаков наутро жестоко мучился с бодуна. Дома поправиться было нечем, и он, придерживая голову и матерясь, поплелся к Гутеру. Но не дойдя до его калитки, глянул на колокольню и обмер: Гутер торчал на своем обычном месте.

Прикладывая мокрый снег к гудящему лбу и вискам, Большаков топтался у гутеровской калитки, пока хозяин не слез с колокольни. Казалось, вечность его не было. Наконец, Гутер запер церковь и поплелся к дому. Он заметно шатался и спотыкался о могильные камни. И вдруг Большаков представил, каково было бы ему сейчас залезть на колокольню? С дрожащими руками, с раскалывающейся головой, когда каждое движение отдается в ней нестерпимой болью, когда все плывет вокруг... И понял, что под страхом смертной казни не полез бы. И глядя в серо-зеленое измученное лицо приближающегося Гутера, Большаков вдруг пережил что-то похожее на ужас, который ощущал всякий раз, сталкиваясь с чем-то необъяснимым. Вот тут-то и изменилось его отношение к Витьку.

Ближе к концу марта, когда уже никто и не ждал, приехал отец Павел с дьяконом — святить церковь. Оказалось, что зыбинская церковь — Благовещенская. И к престольному празднику батюшка святил храм, что-то там делал несколько дней, провел несколько служб — как положено. Все это время они с дьяконом жили у Гутера, и Гутер был счастлив. По-началу он мучился опасением, как бы отец Павел не стал его ругать за то, что бабок в церковь допустил без разрешения. Но тот даже похвалил инициативу: «Ибо сказано: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там Я среди них»». Гутер не понял, но переспросить постеснялся.

Перед началом и во время богослужений он важно стоял при входе, синея от холода в летней милицейской форме, с пустой кобурой и в фуражке. Проверял всех входящих: «Нет ли при себе чего запрещенного? Оружие? Наркотики?».

Деревенские бабки на радостях простили батюшке долгое отсутствие, но к Гутеру почему-то отношение не изменили. На его вопросы отвечать отказывались, только ругались непристойно и отмахивались. А Сима так толканула его в грудь, что он едва удержался на ногах, нелепо замахав руками на смех бойким старушкам.

Гутер так ни разу и не зашел в церковь во время службы, считал, что обязан стоять снаружи и «охранять». Он жался и приплясывал от холода на сером мартовском снегу, и без конца утирал рукавом кителя красный распухший нос. Большаков, покуривая, наблюдал все это со своего крыльца, и отчего-то ему было больно. Странные вещи случаются на свете...


Во тьме слышится отдаленный шум. Шум стремительно нарастает, приближается страшной волной — это ветер поднялся и гудит в невидимых деревьях, и тут же пробирает до костей, ударяет пронзительным холодом в лица собутыльников, связав воедино их и старый парк за церковью.

- .. твою мать! - матерится Кунцей, сорвавшись ногой с мокрого могильного камня.
- Ты на тропку иди, че ты там по могилам-то скачешь? - тянет его за рукав куртки Большаков.
- Да там грязно!
- А могилы ногами топтать — чисто?
- А что им теперь? Им теперь все равно! - смеется сзади Тишин.
- Это как сказать! Вон, отец Кунцея, покойник, спьяну как-то прикимарил тут на одном камне, и сон увидел: будит его ма-а-а-ленькая такая девочка, и говорит: «Ты, дяденька, встань, тяжело мне!». Кунцей-старший проснулся, огляделся: нет никого! На камень-то смотрит: а там девчушка похоронена. По датам выходит, годика три-четыре ей было...
- Большак, и ты что, в эту всю лабуду веришь?
- Кому Большак, а кому и Федор Дмитрич! Сопли утри сначала! А потом рассуждай, что лабуда, а что нет... Если лабуда, то че в доме-то один не остался, а?
- А что, и в Бога небось веришь? А, Федор Дмитрич? - не унимается Никитка.
- Верю-неверю, а есть какая-то Сила...
- А как же ты тогда крадешь? Ведь это грех?
- А это смотря у кого красть. Я те так скажу, паря: если у кого есть лишнее, то и взять не зазорно. Тому, у кого голяк полный. Это, так сказать, восстановление социальной справедливости.
- Да ладно?
- «Ладно»... Ты вот про Робин Гуда кино смотрел?
- Тише вы! - Кунцей, идущий впереди и уже вошедший за Гутером в парк, вдруг останавливается. - Тихо, говорю! Что это там?
- Где? Не вижу ничего. - Большаков становится рядом с ним.
- Да вон! Между деревьями!
- Где?
- Да вон, то пропадет, то опять светится! - Кунцей, застыв на месте, начинает потихоньку приседать.
- Опа... - Большаков чешет затылок, разглядев нечто, возникающее то ближе, то дальше. - Витек! Витек, погоди, мы впотьмах за тобой не угонимся!

Гутер, ушедший далеко вперед, оборачивается на оклик Большакова и светит фонарем на товарищей.

- Че ты в глаза-то опять фигаришь, дундук! Ослепил! Иди сюда!

Глаз фонаря приближается, шатаясь и вздрагивая, беспорядочно выхватывает лучом стволы деревьев и рытвины, взлохмаченные палой листвой. Земля кажется нереально объемной в контрастном свете, и ямы чернеют между серыми вздыбившимися пригорками, как пустые глазницы. Друзья всматриваются туда, где Кунцею привиделось что-то светящееся.

- Ну, и где оно? - Большаков уже сомневается, а не показалось ли ему?
- Нету больше... - Кунцей разгибает ноги и выпрямляется.

Никитка сзади и вовсе притих. Гутер подходит, и становится слышно, что он бубнит себе под нос: опять что-то бесконечно рассказывает, не заботясь о том, слушают его или нет.

- И я это самое... Говорю ему: я — лицо официальное, говорю, сотрудник органов...
- Тихо ты! - Кунцей хватает его руку с фонарем и светит туда, где мелькало что-то белое.
- А? - Гутер смолкает.
- Нету ничего... - Кунцей шарит лучом, и мокрые стволы деревьев возникают поочередно на миг и вновь исчезают.
- Ладно, пошли дальше, верни ему фонарь.

Гутер покорно берет фонарь и снова идет вперед по хорошо знакомой ему тропинке.

- Вон! Опять! - Кунцей вскидывается и показывает невидимым пальцем в глубину парка.
- Погоди, - Большаков присматривается к странному прыгающему свету, - да это отсвет от фонаря! Деревья мокрые блестят, в натуре!
- Вот черт...

Нарастающий шум над головами снова холодит души, ветер перебирает волосы на затылках и заставляет смолкнуть. Некоторое время идут молча вокруг алтарной части.

- Большак, то есть, извиняюсь, Федор Дмитрич, - снова подает сзади голос Тишин, - ты там что-то про Робин Гуда начал рассказывать, вроде...

Большаков молчит. Но Тишин никак не может успокоиться:

- Какой же из тебя Робин Гуд? Робин Гуд — он грабил и бедным раздавал, неимущим. А ты себе в карман.
- А я что — имущий по-твоему?
- Ну, так ты не работаешь, потому и нет у тебя ничего!
- А где мне тут работать? Совхоза уже лет десять как нет, а то и больше. Зарплату перестали платить, на что мне жить-то? На одном огороде далеко не уедешь.
- Так в городе можно работу найти.
- А чего ж ты сам тут пасешься, работу не ищешь?
- Я просто после техникума отдохнуть решил немножко, дома пожить, у бабки с дедом. Вот снег ляжет, и уеду в город, на работу устроюсь.
- «В го-о-ород». «На рабо-о-оту»... Они там сами, в городе-то, тарелку грызут. В Москву вон все ездят работать, каждый день, за сто с лишним километров! Где там работать? Фабрика встала давно. Им самим пристроиться негде, и тут — ты, такой парижанин... 
- Но вон Гутер же не ворует?
- Гутера мать на пенсию кормила, пока жива была. А сейчас он ее нычку проживает, какую она с продажи молока набрала. Козу и ту пропил. Прогорит и с нами пойдет дачки вспарывать, никуда не денется.
- А Леха Бродеев?
- Бродей — моська буржуйская, холуй. На дух его не переношу! Чем, как он, шестерить да батрачить на эти рыла, да барахло ихнее сторожить, я лучше с голоду подохну. А и подыхать не за чем: на тех же дачах ой сколько всего есть нужного и полезного! А с них не убудет.
- Ну, а как вы, такие верующие, Бродея до смерти чуть не забили? Голову ему проломили, ребра переломали. И подыхать бросили, а?
- Ты в наши дела не суйся, не дорос еще. Я за Бродея свое оттрубил, и не тебе меня попрекать, сопля! Живу, как умею. Ты с мое поживи, тогда поговорим.
- Да тебя к тому времени уже на свете не будет!
- Ты фильтруй базар со старшими!

Большаков разворачивается всем корпусом назад, но тут же натыкается во тьме на Кунцея.

- Тихо ты! - Кунцей хватается за него, чтобы не упасть, - Иди вон давай, Гутер уже колокольню отпирает!

Странно все в темноте, вроде то же, да не то. Кажется, что нет ничего, кроме корней и кочек под ногами, но и они ни черта не говорят о расстояниях, идешь, идешь — а на самом деле прошел всего ничего. Только свет фонарика воскрешает к жизни серые подобия деревьев, кустов, людей, и тут же тьма снова их сжирает. Луч света мечется по стене церкви, и одна эта часть облупившейся, треснутой стены колокольни и существует. Остального будто и нет в помине. Да и то, что возникает на мгновения в свете фонаря, - разрозненное, как осколки от разбитой бутылки. И пьяный мозг силится собрать воедино всю картину, но тщетно. Осколки возникают и исчезают сами по себе, без связи друг с другом.

Гутер, наконец, справляется с замком и отворяет железную скрипучую дверь колокольни. Через нее обходчики попадают в трапезную без крыши, а затем, отперев еще одну дверь, и в саму церковь. Там тише, но не смотря на целлофан на окнах, тоже гуляет ветер... Гутер обходит церковь, методично освещая фонарем стены с несколькими иконами и пол, с какой-то высокой подставкой. Заглядывает в алтарную часть.

- Эх, молодость! - вздыхает Большаков. - Сколько тут пережито да выпито... Вот тут я любил сидеть, на подоконнике. Жалко даже, что закрыли...
- Чисто. - заключает Гутер. - Порядок. Теперь колокольню надо проверить.
- Витек, да уймись. Чего ее проверять? Тут все в ажуре, и там тоже. Пошли домой, холодно. - Большаков пытается приобнять Гутера за плечи, но тот вырывается.
- Положено осмотреть! Значит будем осматривать!

Они возвращаются обратно к колокольне и Гутер пробует рукой деревянную лестницу. Берет фонарик в зубы и пытается закинуть ногу на нижнюю ступеньку-доску, но теряет равновесие и валится боком на кирпичную стену. Фонарик выпадает изо рта и откатывается под лестницу. Большаков снова кладет руку ему на плечо:

- Витек, в натуре, не надо. Завтра проверишь.
- Как не надо? Я должен полный обход делать. Без колокольни — это не обход!

Большаков неожиданно для себя решается:

- Давай я залезу, проверю.
- Я сам!
- Какое «сам», ты на ногах не стоишь!

Большаков наклоняется и вытаскивает фонарик из-за кирпичей. Вытирает полой телогрейки и, слегка помешкав, зажимает в зубах. Отстранив обмякшего Гутера, он пробует лестницу: та предательски играет. Большакова берет сомнение: «А выдержит? Гутер-то раза в полтора меньше весит...» Но на попятную идти поздно, и, скрепя сердце, Большаков берется руками за влажные жерди-боковины и ставит ногу на ступеньку. Ничего, держит. Подтягивается на вторую, а за ней — на третью. Лестница угрожающе шатается из стороны в сторону, но это ничего: по бокам — кирпичные стены старой каменной лесенки. Главное —  не опрокинуться вместе с лестницей назад. Большаков одной рукой упирается в кирпичную стену: та холодная и мокрая на ощупь. Осторожно лезет дальше. Ступенька трещит под резиновым сапогом, и Большаков торопливо ставит ногу на следующую,  — и чуть не опрокидывается с предпоследней ступеньки. Снова хватается пальцами за влажные кирпичи и удерживает лестницу. Но тут же больно ударяется головой о камни сверху: это сводчатый потолок начинает поворачивать влево.

Когда они работали по дачам, по верхам скакал легкий и верткий Кунцей. А Большакову лучше давалось ломать двери и вскрывать замки. И Большаков думает, что зря не отправил на колокольню Кунцея... Но теперь одна дорога — наверх. Задрав голову, Большаков светит фонарем и видит, что лестница колокольни тут начинает закругляться винтом, надо перелезать на нее с деревянной. Большаков впивается пальцами в мокрые кирпичи и встает на последнюю ступеньку, лесенка шатается под ногами и пальцы скользят. Большаков задирает правую ногу и делает рывок, оттолкнувшись левой от шатучей лестницы. Он уже стоит на треугольной каменной ступеньке, но тело валится назад. Он судорожно хватается руками за стены и пытается матюкнуться, но фонарик чуть не выпадает из его зубов.

Удержав равновесие, Большаков, некоторое время приходит в себя. Да, давненько он тут не лазил... А ведь в юности скакал, как горный козел. С тех пор лестница успела изрядно разрушиться... Большаков ставит ногу на следующую высокую ступень, помогает себе руками. И проваливается правой: вместо стены там зияет черная пасть проема, дышит холодным и прелым осенним ветром... И вот что он тут делает? Как его занесло-то сюда, на колокольню, среди ночи? И он ли это вообще? Ледяное осознание бессмыслицы происходящего сгоняет хмель. Какие-то нелепые люди внизу, — и его с ними что-то связывает? Как так вышло, что он очутился здесь, в этой безотрадной холодной тьме, зажатый в щели между развалинами?

- Большак! - голос Кунцея отдается эхом от каменных сводов, - Ты там чего? Живой?
- Живой... - Приходится нехотя отозваться.

И куда теперь? Приходит мысль вернуться, спуститься вниз. Можно сказать, что был наверху, — какая разница? Но и это кажется бессмысленным. Зачем тогда лез? Большаков понимает, что если повернет назад, в душе останется гадкий осадок. И решается подниматься дальше.

Голова слегка кружится от винтового движения, Большаков упирается руками в склизкие стены. Еще ступенька и еще. И снова — горка! И тут нескольких ступеней нет, только по бокам торчат выступами острые осколки кирпичей. И лестницу положить некуда — на винтовую часть ее не поставить. Вот это нежданчик!

Большаков ненадолго застывает, меряя фонарем горку, которую ему предстоит одолеть. Луч света проваливается во тьму всего метрах в двух выше: там долгожданная вершина...

Упираясь руками в стенки, Большаков растопыривает ноги и начинает осторожно подниматься по выступающим мокрым кирпичам, освещая их фонариком. Нога соскальзывает, и Большаков падает животом на горку. Он продолжает двигаться ползком наверх, и как выясняется, это самый удобный способ. Он вдруг понимает, почему китель Гутера постоянно изгажен кирпичом спереди...

Забравшись, наконец, наверх и встав на ноги, Большаков переживает минутное облегчение. Но тут же чувствует слабость и дурноту при мысли, что ему предстоит спускаться. Он перекладывает фонарик в руку и обшаривает лучом каменный мешок звонницы. У одной из стен луч находит деревянную лестницу, вроде той, что внизу. Лестница ведет к верхнему окну. Большаков задирает голову: в оконных проемах движутся едва различимые рваные тучи...

И вдруг Большаков сознает, что если не поднимется туда, то осадок все равно будет мутить потом ему душу. Он берется за боковые жерди, задирает ногу и снова лезет наверх. Достигнув окна, Большаков опирается на него локтями и оглядывается. Ему становится не по себе оттого, что дальше лезть некуда, над ним — только свод купола колокольни...

Подавив тошное головокружение, Большаков всматривается во тьму за окном. Зыбинка лежит где-то внизу, невидимая: без единого огня, без звука, без движения. Как мертвая. Только светятся сиротливо окна гутеровского дома. Только широкое небо слабо мерцает над деревней, шумит холодный, отдающий снегом ветер да ползут тяжелые осенние тучи. Ветер шевелит волосы на голове Большакова, и ему кажется, что из живых — он один на свете...

Спускается он легче, чем поднимался. Где ползком, где врастопырку, слезает вниз и отряхивается.

- Ну как там? - интересуется Гутер.
- Нормально.
- Никого нет?

Большаков вдруг вспоминает, зачем лазил на колокольню, и удивляется, что даже не подумал об этом там, наверху.

- Никого. Кому там быть? Ветер один...

Они молча идут назад, к дому Гутера. Но перед самой калиткой Большаков вдруг прощается:

- Ладно, все. Я спать пошел. Бывайте.

Собутыльники некоторое время смотрят в темноту, поглотившую Большакова, и Кунцей вздыхает:

- Ну, и мне пора со двора. Да и ты, Никитка, давай топай домой. Бабка небось не спит, ждет.

Гутер захлопывает калитку и плетется к дому. Через несколько минут и его окна погаснут. Только ветер будет по-прежнему гнать тучи по темному небу, да хороводить сухие листья вкруг пустой церкви. А потом, наигравшись, разметает их по углам, по щелям, по черным ямам. И затихнет. И в тишине, когда предрассветные сумерки только-только проявят очертания деревьев и домов, сложив осколки воедино, стукнет глухо калитка. И Гутер серой тенью двинется в обход церкви. А небо начнет потихоньку светлеть, и зарозовеет с одного краю. И пока темная туманная земля будет спать мертвым сном внизу, розоватый отсвет тронет макушку колокольни, в окне которой, как и всегда, будет торчать Гутер. Зачем он там стоит? Что видит с этой своей колокольни? Еще одна необъяснимая загадка.


Март 2017 г.