Ласточка. Книжный вариант. Гл. 11-15

(Продолжение)


Глава 11. ФИФЫ

Я не дура, я не фифа,
Но меня достали мифом
Про великую страну.
А точней, прозвали мифом
То, что неприятно фифам,
Что не трогает струну
В их ухоженных утробах,
Потому что в грязных робах
Жмут педали не они,
Потому что на помойках,
На холодных грязных койках
Коротают свои дни
Те, с кем фифы не встречались,
Ведь они весь век качались
На руках и в гамаках
И досыта накачались
И наелись в кабаках.
Что им нищая Россия
И заросшие поля?
Ведь под дурочку косили,
Сигареты запаля,
Стаи фиф, пока вживую
Шили порванную Русь!

Почему ещё живу я?
Почему не уберусь
С глаз подальше, в омут душный,
К повалившимся крестам?
Говорят, что там послушно
Можно плавать по местам,
Где когда-то был счастливым
И другим дарил любовь.
Ну, а если подросли вы
И наскучило вам вновь
Посещать мирские кущи
И купаться среди грёз,
Можно поселиться в гуще
Улыбающихся звёзд,
Можно управлять мирами,
Ставши с Богом со-творцом…

Прижимаясь к мокрой раме,
Бьётся лист перед концом,
Оторвавшийся, трепещет,
Глухо молит и кричит.
Но о самой главной вещи
Мы не скажем. Промолчим.

Нудным трудным гулким гулом,
Словно сильно дуло в дуло,
Надрывался самолёт.
И медийные всё лица!
Над уснувшею столицей
Начинался наш полёт
На какой-то важный форум.
Все мы дать хотели фору,
Свой успех предвосхитить,
Чтоб опять карьера в гору.
И дорогу оплатить,
Как всегда, должны, конечно,
А чего ещё нам, грешным,
И желать бы на земле?
Задремали мы беспечно,
Позабыв, что мы не вечны.
А в далёкой мутной мгле
Под крылом спала столица.
Час прошёл, и два – искрится,
То ли вправду, то ли мнится,
Сколько ни гляди в окно.
Разносили стюардессы,
Разливая всем, вино.
Но уже звучала месса,
И осознанной виной
Начинали ощущаться
Наша жизнь и наша прыть,
И хотелось попрощаться
И куда-то плыть и плыть,
Где ни подлости, ни лести,
Ни отчаянья, ни слёз…

Мы всю ночь до утра вместе
Задавали свой вопрос
Персоналу из vip-зала,
Чтобы дрожь внутри унять:
«Почему нам не сказали,
Что машину не поднять
На расчётные высоты,
Что на ней не долететь?»
Кто-то кофе пил, а кто-то
Тайно продолжал потеть,
Понимая, что – минуло,
Обошлось и пронесло,
Лодка остров обогнула,
И Хароново весло
Оперлось о ту же землю,
От которой начат путь…

Не прощаю, не приемлю
Тех, кто может сирых пнуть,
Кто себя считает богом,
Похваляется мошной,
Кто за собственным порогом
Забывает, что грешно
Делать вид, что всё прекрасно
На российской стороне.

Было утро ясным-ясным.
Приземлились. Всем, и мне,
Подавали возле трапа
Местных сладостей дары.

И ни дочка, ни мой папа
Не узнали до поры,
Что была тогда от смерти
Я всего на волосок.

Резолюция в конверте,
Круглый стол, сливовый сок,
И, как фишка, – нац.идея:
Без неё стране конец!

Боже милостивый! Где я?
Это ли надежд венец?
Пустословие! Гордыня!
Русофобия! И ложь!
Кем же стану я отныне...
Не задушишь! Не убьёшь!!

Я рванулась к микрофону,
Раскусивши сказку фиф
О народном микрофоне,
И – убила этот миф!
Задыхаясь, я вещала,
Что за бабку я – горой!

Помню лишь гудящий рой:
Это фифы верещали,
Мне нападок не прощали.
А попутно и вещами
Похвалялись, не таясь.

О духовности был форум.
Много было в зале ору,
И швыряли мордой в грязь.

Но из грязи снова в князи
Поднимусь!
Если кто-то напроказит,
Помолюсь
За него и всех заблудших
На Руси,
Потому что это лучше –
Не просить,
Не считать себя слабее,
Чем другой,
Видеть небо голубее
И ногой
По земле ступать без страха
Впереди
И с распахнутой рубахой
На груди.

А змея – она и есть
Подколодная!
Скоро будет,
Будет месть
Всенародная!

Глава 12. МЕЛЬНИЦА

За голубым реки разливом,
Где прохлаждаются стога
И где прильнули к томным ивам
Все в птичьих гнёздах берега,
Стояли крепкие деревни
И сохраняли прежний лад.
Зачем, зачем в покое древнем
Стал нужен папе Ленинград?

Он делать всё умел руками.
В войну руководил быками:
Пахал мальчишкой без мужчин.
Он не имел иных причин,
Чем те, что и других срывали
С обжитых, но голодных мест,
Искать в фабричном карнавале
Таких же, сорванных, невест.
Когда растёшь, когда ты молод,
Ужасен голод.

Он – костромской, она – тверская,
С озёрной плачущей глуши,
Где та же тягота мирская
И где в низинах камыши
Шумели шёпотом в тревоге
О том, что позабыты боги
И что у всех людей дороги
Сплелись в чудовищный клубок.

Когда по всей земле ненастье,
Живому грезится о счастье,
И льнёт к голубке голубок.
В продутой северной столице,
Когда зима прощально злится,
Сошлись мои отец и мать.
Им было молодости, силы
И красоты не занимать.
Был на устах у всех Иосиф.
И осуждали за аборт.

Тут Ленинград, великий порт,
Моей украсился персоной.
И мама долго-долго сонной
Встречала летнюю зарю,
И выносила сизарю
Отпавшие от хлеба крошки,
И целовала мои ножки,
И знала, что не разорю
Я их гнезда, учёной ставши.

Росла я вместе с братом, старшей
И первой, в чём ни доведись.
Он лишь уйти вперёд прорвался –
С наживки на крючке сорвался.
Что наша жизнь?!
Его прорёвно отпевали,
И те, кто в церкви не бывали
Давным-давно,
Скрипя зубами, подвывали
И сознавали, что вино
Не сможет заглушить их боли,
Ведь он – любимый, и тем боле,
Не дожил до преклонных лет.

Ещё детьми мы нет да нет
У бабки, мамочкиной мамы,
В машинке Зингера упрямо
Копались в ящичках, ища
Крючки от старого плаща,
Тугие кнопки, спицы, пяльцы,
Крутили пуговицы в пальцах,
Какая, споря, победит,
И нацепляли бигуди
Себе на лысые макушки.
А бабка наготове ушки
Держала, не давая рыть,
Как будто силясь что-то скрыть.
Не утаила! Мы нашли.
И в страхе к бабушке пришли.
«Что это? Расскажи нам ты.
– Кресты. Крестильные кресты.
Потрогали? Отдайте мне.
И не забудьте о ремне!
Увижу у кого в руках –
Стоять до ночи на ногах!»

Прошёл испуг. Но странный стыд
Доселе не совсем убит.
Он изгрызает изнутри,
Как будто говорит: смотри,
Смотри и думай, и решай,
Но маеты не утишай.
Пройдёт она сама собой
Иль вынесет смертельный бой –
И так, и этак умирать.
Но, видя, что собралась рать
И против жизни восстаёт,
Не должен почивать народ!
И, коли битва не проста,
Нельзя являться без креста.

…Я студенткой была и в деревне гостила.
А весна ещё насты повсюду мостила,
Наметала сугробы, схватившись с зимой.
Мне казалось, что отдых коротенький мой
Понапрасну затеян – нет спасу от стужи.
Но на дню обозначились первые лужи,
Прозвенела капель, испугавшись сама.
А сосед наш огромного подал сома
Старикам за какую-то в прошлом подмогу…
Словом, я собиралась довольной в дорогу
И к подругам проститься хотела зайти.
А бабёнки решили меня подвезти.
«На Загаре сегодня», – сказал хрипло дед,
На конюшне немало работавший лет,
И с тулупом меня проводил до порога.

Ах, дорога в санях, – до села, как до Бога!
Мы летели, в восторге почти не дыша,
Чтобы слышать, как звонко полозья шуршат,
Чтобы с ёлок ловить опадавшие хлопья,
Чтобы частые наши счастливые вопли
Наполняли округу, как искренний гимн…
А когда навернулись в сугроб, то с ноги
У меня незаметно снялись сапоги.
То-то было насмешек, уколов, шлепков!
А Загар отряхнулся и вмиг был таков –
Мы его обнаружим уже возле храма.

Там я вся обомру, видя ветхие рамы,
И разбитые стёкла, и пыльную взвесь.
Мне сказали, что мельницу сделали здесь
Для колхоза, чтоб мучкой скотину кормить.
И потом будут долго мне душу томить
Ржавый визг транспортёра, грохочущий лязг
И обрывки привычных семейственных дрязг,
Пьяный лепет грузивших в телегу мешки
И голодные чьи-то мужские смешки,
Намекавшие пошло и очень открыто
На такое, что ими по пьянке забыто…
Я пробралась под своды, чтоб душу хранить.
И едва получилось там не уронить
Из руки свои вещи – ведь сверху зловеще,
Весь покрытый узором из ссадин и трещин,
Прямо в сердце глядел мне измученный лик.
Я сдержала невольно родившийся крик
И рванулась наружу, на свет, до людей!

И сегодня мне кажется, что иудей,
Мусульманин, буддист, даже тайный баптист
Был в подобном бы случае честен и чист
И не поднял бы руку против божьих камней.

Но ни в мыслях, ни даже в пророческом сне
Ни однажды, ни разу не виделось мне,
Как под лопнувшим сводом с поддержкой народа
Мы очистим всё то, что крушили уроды,
Что загадили, стёрли из наших сердец.
И появится мысль, что ещё не конец.

Глава 13. ЗОВ

Раз не знаете ответ,
Буду я добрее:
Передайте всем привет
В камеру скорее!
И глядите лучше «Смак»,
Ощущая счастье.
Лишь воистину дурак
Чувствует участье
К тем, кто плачет над судьбой,
Упустив удачу,
Кто идёт на смертный бой
За теплицу с дачей.
Нестроптива и легка
Доля конформиста:
Поусердствовал слегка –
И в зачётке чисто:
Ни колов, ни неудач,
А одни «отлично».
Объезжай посёлки дач,
Наслаждайся лично!

Веет, веет над страной
Полотно в три цвета,
Набухает в ранах гной,
Только нет ответа,
Как больного излечить,
Не убив при этом.
Не рыдает, не кричит
Тот, кто слыл поэтом,
Кто ступал в любую грязь,
Не взыскавши смысла.
Наверху – сплошная мразь,
А внизу нависла
Туча вызревшей грозы
С жаждою пролиться.
И зашкалило в разы
Напряженье в лицах:
Сколько же игра в азы
С нами будет длиться?
Отбояться бы скорей
И дышать озоном.
Но палящий суховей
Носится над зоной,
Тихо плавятся внутри
Стержни нашей жизни.
Ты не спи, а посмотри,
Как к твоей отчизне
Подбирается с морей
Жуткое цунами.
Собирайся поскорей
И – Всевышний с нами!

Загулялся в полях паренёк молодой,
До утра расставался с подругой.
Надрывался об этом в ночи козодой,
Только были так груди упруги,
Так дышали душистой вечерней росой
Её пряди, спадая на плечи,
Что сидел он, счастливый, хмельной и босой,
С нею рядом весь пламенный вечер.
Не заметили, как запылился закат
И угаснул в объятиях ночи,
Как уснули за краем земли облака,
Стали узкими девичьи очи.
Захотелось едиными стать навсегда,
Чтобы все «не разлей», говорили б, «вода»
И таили бы светлую зависть,
Чтобы полны любви бы тащить невода
Сквозь судьбой отведённые в дальнем года
И лелеять наследников завязь…
Но назначил явиться к утру военком.
Кто со строгостью нашей армейской знаком,
Тот поймёт, что исполнена грусти
Эта ночка была, и шумела ветла,
Что его никуда не отпустит.

Это был мой сынок.
Чтобы жизненный смог
Навредить бы его бы здоровью не смог,
Мы его зачинали в российской глуши,
Там, где призрачный шелест дешёвых машин
По грунтовке не мог нас тогда разбудить.
Я у мужа спала на горячей груди,
Ожидания скорого чуда полна,
Когда вместе со мною, понёсшей, луна
Отживёт сорок сроков и вытолкнет в мир
Долгожданное чадо, и музыкой лир
Зазвучат по округе берёза и липа,
Подпевая в ночи колыбельному скрипу.

Одуревший от вести счастливый супруг
На чужую машину усядется вдруг,
И застрянет в дороге, «обсохнув» вконец,
И отыщет деревню… А там  холодец
На закуску поставят ему старики,
Доживавшие век в самом устье реки
В одиночку и радые всякому гостю
И тому, что не ломит их древние кости
В этот вечер. А что народился малец,
Это ты, дорогой, молодец, молодец,
Отдохни, отоспись и домой воротись,
Пусть тебя ожидает достойная жизнь!

Не взойдут цветы, не распустятся,
Позасыпало в речке устьице,
И повысохла вся она до дна.
Уж который год я совсем одна.
Свет мой солнечный, бирюзовый цвет,
Отыскал давно ты на всё ответ.
Вышли весточку, успокой меня,
Что не надо ждать мне лихого дня,
Не наплакивать мне опухших век
И счастливой  быть весь остатний век.

Как голубились мы с сынишкою!
Зимы до ночи – рядом с книжкою,
Цело летико были с ним в лесах,
И сынка напев – в птичьих голосах,
И его восторг – да у нас в груди,
А уж если вдруг на реку удить
Или в бункере под дождём зерна…

Как я счастлива, что была верна
Зову, шедшему из глубин веков,
Что лишилась я городских оков
Не по глупости – по наитию.
Я не ведала, что открытия
Каждый день меня ожидают здесь,
Где дедов края, где родная весь.

Помню только тот незабвенный миг,
Когда гул времён вдруг в меня проник
И взорвал внутри весь замшелый мир.
Кто доселе был для меня кумир?
С кем хотела б я до конца пути
По земле людей не стыдясь идти?
А не думала! А не ведала!

В тот воскресный день отобедала
И направилась в одно здание
По газетному я заданию.
Посмотреть концерт – невеликий труд,
Написать о нём я смогу к утру,
И нет смысла тут слушать до конца…
От дверей гляжу, как три молодца
В кепках с бантами и с гармошками
Об колено вдруг взяли ложками,
А пила, издав заунывный звук,
Пригласила в жизнь барабанки стук,
И рожок запел, закуражился,
Заглушить валёк он отважился…

По спине моей – пот с мурашками,
А вокруг меня бьют ладошками,
Вызывают «Бис!» и встают, крича.

И упала спесь с моего плеча!
И осела я, как Снегурочка,
Понимая, что я – не дурочка,
Нет, учёная, только не тому!
Весь набор наук, чтоб помочь уму,
Предлагает нам просвещённый свет,
А душе у нас напитанья нет!
Всюду ла-ла-ла или бла-бла-бля.

Дед за это бы не дал и рубля!
Хоть не мог ходить он с гармошкою,
Но не зря бренчал дома ложкою.
Конюх и портной, и кузнец, косарь.
Вот какие мужики были встарь!
А ещё он не пивал спирта кружкою,
Хоть в округе слыл всегда первым дружкою
И на свадьбах был во главе стола.
«Эх, дурная жизнь на Руси стала! –
Говорил он мне на завалинке,
Тыча кочетыг бабке в валенки. –
Никому бы я не давал вина –
У людей беда от него одна!»

Веселил себя и всех он прибаутками,
Если надо, мог бы петь даже сутками.

«Ехал я, друженька, ехал я, молоденькой,
Не путём, не дорогою, в незнакомую сторону.
Переехал я волок в восемь ёлок,
Встречается мне народ, как кривой огород,
И говорит: «Куда ты, друженька, едешь?
У вашего сватушки и дому-то нету,
Четыре кола вбиты да бороной покрыты.
Дождик пойдёт – как из ведра польёт».
Выходили сватушки за ворота,
Смотрели через леса и болота,
Как ехал наш князь новобрачный
С княгиней новобрачной.
Горы-ти круты, а лошадки-ти худы,
Тарантасики-ти катятся, а лошадки набок валятся.
Оттого нас, сватушка, долго и не было!»

Так бы эта присказуха и почила,
Кабы я бы потихоньку не строчила…

Я тогда ещё не знала,
Где у деда в доме «зало»,
Что учёба предсказала
Мне единственный мой путь.
Я не шила, не вязала,
Да, но я и не варзала,
Чтоб меня за что-то было
Упрекнуть.
В городе меня тревожил
Подступавший к горлу ад,
Потому душа узнала
И тотчас своим признала лад,
Наполнявший жизни предков.
И теперь скворцом на ветке
Заливается-поёт!

Вижу я во сне нередко,
Как идут до нас соседки,
Чтоб отведать у калитки
В чистом тазе липкий-липкий
Только-только что добытый
Моим добрым дедом мёд.

Глава 14. ОХОТА

Уж метели откружили,
Запокапывало с крыш…
Знаю: дед мой с бабкой жили,
Забывая про барыш:
Нет с него большой подмоги
Для намёрзшейся души.
Сядь на солнце и о Боге
Помышляй. И не спеши
Принимать в пылу решенье
За себя и за родню.
Мы в минуте от крушенья
Были сорок раз на дню,
А того не замечали,
Полагаясь на судьбу.

Ставши вдруг костромичами,
Мы познали голытьбу.
Впрочем, как и вся Расея,
Тут прописку не хули:
Всюду мрак тоски рассеян,
И не только Михали
Испытали измененья
На столе и на дворе.
Испроси чужое мненье –
Кто сумеет детворе
Прикупить без напряженья
Велик, лыжи и мопед?
А в деревне без движенья
Жизни нет –
Все за ягодой, за зверем,
На рыбалку, за грибам…
Раньше молодёжь за верой,
За мечтой своей – на БАМ,
Даже небом в помрачении
Командовать рвалась.
А теперь – на попечении
Родителей. И «слазь!»
Никому уже не скажешь,
Ибо выбора-то нет.
А на выборы надеяться –
То надо сотню лет,
Чтобы что-то изменилось,
Чтобы заново срослось.

Там, в лесу, мне что-то мнилось,
Я искала Божью милость…
И вот тут огромный лось
Тяжкой поступью тревожной
Пролетел вблизи меня
И исчез в высоких соснах
Среди солнечного дня.
Я сочла волненье ложным,
Но всего лишь через миг
Лес наполнился обложным
Пёсьим лаем. И на крик
Оборзевшего хозяина
Вся свора собралась,
И скакала, и лизалась,
И кусалась, и дралась,
Представляя кровь солёную
У зверя, что ушёл…

Господи, да как же сладко мне,
Да как же хорошо,
Что бежать от дому – некуда:
Здесь кончается земля!
Но тревожным глазом беркута
Светят звёздочки Кремля,
Посягая государственно
И на душу, и на плоть.

А когда-то дед нам дарственно
Говорил, что «только спроть
Не ходите, внуки-внученьки,
Ни начальству, ни верхам –
Всё равно наложит рученьки
На свободу нашу хам,
Всё равно судьбы означенной
Хитростью не избежать».
И живу я озадаченно,
И пытаюсь не дрожать,
Чтоб не думали родимые,
Что и я слаба, слаба…
И отчаянье в груди моей –
Бороздою среди лба.

…Ах, ты весь моя голубиная,
Ты с черёмухой и рябинами,
С липой трепетной и красой-сосной.
Как люблю я пить твой июльский зной
С трав иссушенных и с лесных полян,
Земляникою где бываешь пьян,
И с багульника в тишине болот…

В пору давнюю у пустых колод
Стадо блеяло, не найдя воды,
И вверяли нам старики труды
Напоить овец и пригнать домой.
До сих пор стыжусь я, что только мой
Охраняли сон дед мой с бабкою,
А других внучат мокрой тряпкою
Поутру под зад – и пасти овец!
Ведь их сын тогда – ну, а мне отец –
В городских ходил, не хухры-мухры!
Деревенские раздерут вихры
Пятернёй своей исцарапанной
И скорей в поля. Ну, а папа мой
Всё честь по чести, при парадике.

Я тогда была ещё в садике
И в тарелке ввечеру рылась ложкою,
Не хотела больше есть. Платье с брошкою
Красовалося на мне, душу радуя.
И хотела получить бы в награду я
За успехи на горшке слово ласки бы,
Почитали на ночь мне дома сказки бы.
Папа ждал меня давно. Шкафчик с рыбкою
Приоткрывши, расцвела я улыбкою:
Ведь лежал там ананас, чудо чудное
И теперь ещё для нас. Вспомнить трудно мне,
Где смогли его достать в пору прежнюю.
Долго гладила я плоть колко-нежную,
Улыбалась всем вокруг, очумелая.

Но и раньше, как теперь, не умела я
Задирать высоко нос незаслуженно.

А когда вдруг старики занедужили,
Зачастили к ним посылки – всё с таблетками,
С апельсинными дарами и конфетками.

И писала бабка сыну:
«Я зарылась в апельсинах,
Как хорошая свинья.
Ведь уже старуха я,
Скоро кану, ровно дым.
Витамины молодым
Я бы лучше отдала».
Но такие вот дела,
Что в незрелую ту пору
Не хотелось помидоров,
Ни каких других даров.
Волновало нашу кровь
То, что было на полатях:
Я тайком просила братьев
Утащить из наволочки
Свёклы вяленой кусочки!
И в душе рождался рай.
А ещё мы на сарай
В сена тёплые копёшки
Уносили хлеба крошки,
Чтоб муслякать и сосать.
Не умели мы бросать
С дичек яблоки под ноги.
В поезде потом, в дороге,
Их, сушёные, я ела,
И душа блаженно пела,
И, казалось, обнимали
Руки деда меня в зале,
А слепая бабка Лида
Ощупью давила гниды
В волосах моих густых…

Невозможно жить в пустых
Одичавших деревнях!
Но кому задать ремня
За грабёж и за разбой?
В нашей родине любой
Отпихнётся от расплаты.
И леплю, леплю заплаты
На одежде и в душе.
Просит муж: «И тут зашей!»,
Потерявши внешний лоск.
И стекает к пальцам  воск
От худеющей свечи.
Больно, знаю, понимаю.
Только Богом заклинаю:
Не молчи. Кричи. Кричи!

Глава 15. ИЛЬЯ

Ах, судьба моя, судьба, ты разлучница!
Вижу, смертушка с тобой рядом, ключница.
Только я тебе не верю!
Верю всякому зверю, даже ежу,
А тебе – погожу!

Святый наш Боже,
Разве так гоже?
Что же виновных
Совесть не гложет?
А на бедняцком
Праведном ложе
Из веку то же:
Тощий, холодный,
Голодный скелет.
Разве инакой
Тропы к Тебе нет,
Нежели горе десятками лет?
Родня голытьбе,
Противлюсь судьбе:
На Тебе, Боже,
Что нам негоже:
Голод и смрад,
Ветхий наряд,
Трудную долю.
Верни же нам волю,
Радость внутри.
Но не сотри
В памяти честь.
Что ни на есть,
Благословлю,
Ибо Тебя
Безраздельно люблю.
Пусть в моём вечернем блюде
Только сныть,
Я от этого не буду
Волком выть.
Я пойду, не зная брода,
Славить выть,
Чтоб у своего народа
Нужной слыть.

А пройдя полверсты, опущусь под сосной:
Это что же случилось недавно со мной?
Не ворчала, не пела – молча в кулачок,
Я сидела в дому, как запечный сверчок,
Как замшелый, как серый простой паучок.
А теперь? По приказу разверзлись глаза,
И уже не слеза, а лихая гроза,
Громыхая, сверкая, смывает всю гниль,
И земля оживает на тысячи миль.
Или вправду не зря просидел на печи
Наш Илья, согревая собой кирпичи?
Словно множество чьих-то безудержных воль
Нагнетают во мне неизбывную боль,
И я молча кричу, раздираема в кровь.

И опять я родимую вижу свекровь.
Отрыдав по убитому, встала в ночи
Оттого, что в окошечко милый стучит
И зовёт, так любезно, в объятия, в сон…
Если тогда бы забрал её он,
Мне б не видать ни сынка, ни любви.

Милый, родимый, и ты позови!
Не побоюсь и пойду за тобой.
Там, говорят, небосвод голубой
Круглые сутки, и солнечный свет
Греет ушедших не считано лет.

Только – ни звука. И я остаюсь.
Может, смешно, но и милую Русь
Тоже тревожно оставить одну,
Видя, как тихо смывает ко дну
Всё, чем когда-то гордилась она.
И полонённая наша страна
Горько согнулась, утратила стать.

Я не могла бы политиком стать:
Высшим – поклоны, низшим – пинки,
А на поверку повсюду пеньки,
Всё и умение – наворовать.
Эх, как бы славно их оттрелевать
И – в лесопилку, в дробилку, в сушилку!
Ко всякому делу положено жилку
Или хотя б тяготенье иметь,
А не желанье мошною греметь.

…Долгим грустным зимним вечером
Делать вправду было нечего.
И достал мой милый нож,
И сказал мой милый: «Всё ж
Я осилю ту науку,
Я свою заставлю руку!»
Остриё в доску вонзил…
Не напрасно пригрозил
Сам себе тогда сурово.
Годы долгие под кровом
Счастья нашего он жил,
Не губя напрасно жил,
Ноющих и так к ненастью,
Только крепкое запястье
Бесконечно утруждал.
Оказалось, Бог наш дал
Ему редкое терпенье.
Под мурлыканье и пенье
Резал, резал он узоры.
Прежде думал, лишь позоры
Можно от него терпеть.
А поди ж ты, может петь
И его душа, как птица,
И иссохшая  криница
Наполняется водой! 
Ах, зачем он, молодой,
Бесшабашно тратил время?
Ах, зачем он своё семя
По земле пускал, как пыль?
И не верится, что быль
То, что с ним теперь творится.
В кухоньке пирог творится,
И ещё пельмени с перцем.
А у ласковой под сердцем –
Шевеленье малыша.
Боже, как же хороша
Жизнь, когда ты честно любишь
И голубишь, и голубишь
Ту, которой ближе нет!
И тебе весь белый свет
Кажется отныне раем.
Так зачем же мы играем
С тем, чего не повторить?
Сколь ему ещё торить
По земле свою дорогу
В оправданье перед Богом?
Как сберечь малого сына
От удушливой трясины?
Боже, Боже, подскажи,
Где крутые виражи!

Не просите, не угомонить
Мне своей тревоги никогда.
Будет эта песенка томить
И уйдёт, как талая вода.
И на тихой заводи речной
Зацветут со временем цветы.

Мне бы глины отыскать печной… 
И зачем меня оставил ты?

(Продолжение следует)

Автор иллюстрации Пётр Павлов