Листок календаря

                Memento vivere, memento mori
В 20 мне казалось, что дольше 27 не живут.   
И правда, не живут как в 20. Наступает другое состояние существования почти другого человека.
Этот почти другой человек может малодушно радоваться, что опухоль не злокачественная. Не потому что,  как в песнях из нашей юности, крепчает кожа на лице, или ходить по земле стало безболезненно. Нет. Диагноз «рак» лишает последнего рубежа свободы выбора – думать о неопределенности множества вариантов смерти. Не знать срока.
Рак – это когда ты проскочил под шлагбаум, застрял на рельсах, тупо бьешься в машине и ждешь, когда раздавит поезд. Фигово. Даже изловчившись выскользнуть в окно, ты под поезд попадешь.
Страшно и непостижимо, что там, по ту сторону шлагбаума, человек хочет  вырезать из картинки поезд и склеить моменты до и после. Раковые больные цепляются не за настоящий момент – за будущее. За мир, где их уже не существует. Ученые, похоже, близки к разгадке феномена: раковые клетки почти бессмертны. Плоть давно истлела, а колония, отсеченная от  плоти, продолжает делиться в лаборатории. Не стареет годы и десятилетия. Эти клетки похожи на новорожденную галактику. На россыпи опят после дождя. И не иначе как коллективный разум этой грибницы нашептывает – не исчезнешь весь, прахом прорастешь, и вечно, вечно, вечно будешь возникать на всех этапах эволюции. Мы гаранты, что для тебя будет после. Мы надежнее любой религии.
Это ложь. Но человек бывает так слаб, что готов верить даже шепоту грибов.
Или настолько самоуверен.   
Человек вообще не лучшее животное.

Неопределенность приговора оставляет  шанс мчаться по шоссе или стоять на месте. Дать задний ход, врезаться в дерево, кружить по кольцу... ни малейшего значения в контексте  вселенского беспорядочного движения.  Знак вопроса оставляет свободу воображать  выбор. В нашем мире даже чтобы покончить с собой, надо быть здоровым. Относительно здоровым. Я вздыхаю с облегчением.
Думай или гадай об экзистенциальных свободах, судьба требует только исполнения судьбы. Хорошей мины при плохой игре. Все перетрут не терпение и труд – все перетрет случайность, будь ты изворотливее черта или святее Папы Римского.
Смирение ярости невыносимее постов, вериг и хождения по углям.
Так же невыносимо в 20 думать, что тебе будет 45. Но тебе есть. Ты почти другой человек. Надо что-то делать с осознанием этого факта.   
В моем компьютере нет программы автоматической проверки орфографии. Наверняка я пишу с ошибками. Опыт убедил меня в том, что ошибок меньше, чем подчеркнутых правильных слов, не внесенных в базу данных. Этот опыт – единственная настоящая ценность, приобретенная за четверть века. 

В старой книге мне попался листок отрывного календаря, забытый  вместо закладки. 8 февраля 1977 года. Вверху горделивое «Шестидесятый год Великой Октябрьской социалистической революции». Каждый день в таких календарях, отпечатанных на плохой газетной бумаге, сопровождался мини-сюжетом.
Календари покупал дед. Они были самодовольно-пухлые в январе; к повороту на лето под жужжание прялок парок Апрель-Май-Июнь обзаводились бахромой у корешка; с холодами скулящего и скрипучего Ноября с Декабрем – какие надорванные и гавкающие, как хайль, слова! -- календари иссякали, обнажая  до неприличия сшиватель. Помню желание оторвать несколько листков сразу и как мне это не разрешали. Иногда, случалось, про календарь забывали, листки отрывали постфактум, и -39 дней сразу превращалось, допустим, в -45. Помню трехрогий спутник и «14 июля. День взятия Бастилии» – почему-то не красное 7 ноября, о котором календарь настойчиво напоминал целый год.
Это было в каком-то другом измерении времени. Ничто не предвещало, что когда-нибудь на набережной Сены у подножия Эйфелевой башни я буду в полночь пить розовое вино,  закусывая сыром и ветчиной, и смеяться  до колик с местными тощими неграми, глядя на уморительный  торг сувенирами. Попаду на причудливую мессу в Сен-Сюльпи. Узнаю, что в пруду Люксембургского сада водятся карпы. И мне надоест сидеть у Лувра.
Это случится очень нескоро.
Потому что сейчас на листке календаря 1977 год.

8 февраля. Еще жива вся моя семья. Деда Жени, второго моего деда, не станет через три недели.  Вечером позвонит телефон. Саркома. Мне непонятно это слово. Новое громкое слово, сказанное шепотом. Я его запоминаю. 
С педантичностью, вывезенной из Германии, где семья прожила несколько лет, дед Женя вносил выписки из маминых писем в школьную тетрадку. Обычные глупости, которую пишут мамы о маленьких детях. Для деда, живущего в другом городе, эти записи значили правильность обычного семейного счастья. Они обрываются в августе 1976.
Еще неизвестно, что бессмертные клетки убьют тетю и бабушку. На фотографиях тетя младше меня. Улыбается, поправляет шляпку. За кадром ветер с моря. «Какая красивая девушка, просто актрисочка!».
У всех реальных трагедий счастливый пролог. Иначе это не трагедия.
Бабушке повезет дожить до 83-х. Диагноз от нее будут скрывать: она боялась рака. Не смерти как таковой. Именно рака, который обнаружили в четвертой стадии. Трудно обмануть умирающего, да еще и в почтенном возрасте. Но и в 83 человеку кажется, что жил  мало, мало, мало... что все впереди.

8 февраля 1977 года.
Восход солнца  8.11, заход 17.19,  долгота дня 9.08.
Вторник. Полнолуние 4 февраля.
В том измерении Париж возможен только в календаре.
Еще официально считается, что я не умею читать. Конечно, это неправда.

На днях, свернув в малознакомом районе не в тот переулок, вышла к хоспису. Вверху, на горке, оживленная автотрасса, рядом, буквально за стеной, железнодорожные пути, недалеко торговый центр, чуть дальше – новостройки многоэтажек, университеты, офисы, метро. А тут глухой тупичок с уцелевшими старыми дворами. Весной  зацветут вишни,  яблони, сирень. Здесь почти тихо. Не слышно дороги.
Что-то в этом есть символическое. Жизнь производит много лишнего шума. Много пустой суеты. В ста шагах от суеты начинаешь слышать тишину. 
В 20 лет естественно описывать страдания юного Вертера. К 40 дозреваешь до понимания Фауста. Единственный важный сюжет – за сколько человек продает душу черту и о чем он думает, заключая сделку.
Человек всегда продешевит. Черт всегда проиграет.
А о чем думает человек... да хотя бы о неспособности делового ландшафта к большему. Начинает сажать сирень у новостроек.
Ему больше не нужна роль укротителя пространства. Ему не хватает звука тишины.   
 
Попадает сценарист на тот свет. Встречает его толпа – и ангелы в веночках, и женоподобные с крылышками, и козлоногие с рогами, и много разного пестрого люду с притопом и прихлопом. Собрались, радостные, чего-то ждут. Сценарист не может понять – рай или ад?
– Расслабься! – говорит ему здоровый веселый чертяка ДерТойфель. –  Рай и ад были у тебя на земле. Рай в одной компании, ад в другой. У нас монополия.
Монополия, мать их!
Рай и ад у всех остаются на земле.

Шашечная задача. Можно расставить на доске шашки, проверить все ходы, и тогда станет ясно, чей выигрыш, черных или белых. Результат не имеет значения. Недоигранная партия осталась в далеком прошлом. Недочитанная книга сохранила этот обрывок и нелепица, случайность, отправила в будущее. Календарь давно истлел, страна исчезла, революции другие, листок остался. Книга будет жить еще долго. Это классика.
Я никогда не узнаю, кто оставил закладку.
8 февраля 1977 года. Мне незачем вспоминать этот день.   

Париж прекрасен в любое время года. Когда нечего терять, поезжайте в Париж.   
Во мне пока нет бессмертных клеток.
В отличие от принца Гаутамы я с детства знаю, что смерть неизбежна.
И у меня есть выбор.