Глава 18

Перед глазами в беспорядочном хаосе мелькают черно-белые и пепельно-серые картинки, словно потрепанная фотопленка, но ей удается остановиться только на голубой дверце матиза, за которой виднеется вечернее небо, практически индиговое, с проблесками кобальта. Люди в белых халатах подхватывают ее и перекладывают на носилки. В отдалении слышится вой сирены.

         — Давление в порядке, пульс девяносто при норме семьдесят, — говорит какой-то незнакомый женский голос. – Да она, похоже, в рубашке родилась.

        Носилки вдруг начинают трястись, — наверное, ее уже подняли в воздух. Из губ вырываются стоны, потому что при каждом качке в голове снайперской винтовкой выстреливает свинцовая боль. При новом качке она проваливается в спасительное забытье и открывает глаза только...

           ... в больнице.

           Откинув одеяло, Рената, не обращая внимания на закрутившуюся вокруг талии ночную сорочку, соскользнула с кровати. Пол ледяными углями впился в босые ступни. Выставив руки вперед, она, подрагивая от холода, на ощупь добралась до двери душевой. Включать свет, будить мирно посапывшую и причмокившую Гелю, ей не хотелось.

           По ту сторону урчал водонакопитель, в соседней палате, не смотря на поздний — или ранний? — час, работал телевизор. Кондиционер под потолком выплюнул последний ледяной воздух и с драматический грохотом выключился. Девушка зашла внутрь и сползла на пол, обняв себя руками. Кафельные плиты тут же отпечатались на ее бедрах красными квадратами. От эмоционального сна ее снова тошнило. Эмпатический зверь внутри требовал привычной падали. Чертов стервятник.

           Рената притянула к себе колени и уткнулась в них носом. От кожи пахло дешевым кремом, хозяйственным мылом и больничными простынями. Девушке казалось, этот аромат въелся в нее навсегда, и его не заглушить даже тонной Шанели или антисептиков. По ощущениям организма было где-то около четырех утра. Час быка. Она помнила, что именно в этот момент ночи, на стыке тьмы и рассвета, случается все самое страшное. Смерти, например. Ее передернуло.

           Вот и прошли последние три дня, которые она еще имела право провести в больнице. Три дня последней скудной еды, последних анализов и осмотров, последних «знакомств» с Гелей, последних посиделок в библиотеке и разговоров с Ольгой. Через три часа наступит ее последний завтрак, она в последний раз почистит зубы над этой раковиной, в последний раз отметится на ресепшне.

            А еще через четыре часа за ней приедет Гориславыч, а она до сих пор не собрала вещи. Даже не приступала. Больничные стены душили ее, от запаха хлорки болела голова и домашняя одежда других пациентов навевала уныние, но Ренате не хотелось покидать это место. Она провела здесь первые две с половиной недели и привыкла к здешним условиям, а теперь ей предстоит осваивать новый ареал и усваивать новые правила. Девушка ощущала себя лабораторной крысой, специально помещенной в другие условия. Рыбой, заплывшей в чужой океан / море / реку / озеро / пруд / ручей / канаву.

           Интересно, а если она вцепится в поручни кровати и откажется уходить, ее выволокут силой? Станут отцеплять от плинтусов и дверных ручек? Если она будет кричать, ее ударят?

            Затем настало утро. Шесть сорок пять. Рената стояла перед зеркалом той же душевой и всматривалась в себя. Краснота спала, но лицо было болезненно худым. Губы слишком розовые, словно обветренные. Оскалилась, придвинулась, — зубы непривычно ровные. Скорее всего, она когда-то носила брекеты. Целых четырнадцать минут девушка тревожно изучала свое отражение, вглядываясь в светло-кариа, «карамельные» глаза, водя пальцами по бледной коже, морща нос, дергая пшенично-русые непокорно-длинные волосы.

            Спустя два часа Ольга заплела их в роскошную косу до талии из затейливых сплетений, узлов и шпилек с «невидимками». Рената облачилась в бирюзовые шорты и водолазку, чтобы скрыть шрамы, обула джинсовые конверсы, присланные прошлым вечером Светланой. Они, кажется, были малы на целый размер, но девушка терпела.

          Положила в рюкзак платье цвета хаки, остатки гостинцев от Даниила Данильевича и серьги с лунным камнем — все ее пожитки. Мягко прошелестела молния, и девушка с Ольгой присели на дорожку. Проститься с Ренатой пришел и заведующий Сан Саныч, «ремонтирующий» ее лицо, и медсестра, обнаружившая ее пробуждение, и даже та альбиноска, рассыпавшаяся в благодарностях. «Теперь я каждый день претворяюсь храброй. Иногда даже сама начинаю в это верить».
 
          — Со временем это окрепнет, — пообещала Рената, пожалев, что не может также обмануть и себя.

           Все несли апельсины, яблочные пироги и музыкальные открытки. Рената складывала подарки в рюкзак и прощалась объятиями, едва сдерживая слезы.

            В нее выстреливали восхищение, зависть, грусть, радость, смятение, страдание. Девушка ловила их, епитимью за епитимьей, как грешница, прикованная к позорному столбу. Наверное, она должна была чувствовать себя обреченной, несчастной, несправедливо заклейменной. Но она не могла ничего чувствовать, ибо пушечной канонадой все заглушали эмоции других. И это было самым страшным. Не успела Рената себя обрести, как вновь потеряла.

          С другой стороны все это ей казалось одним из древнекитайских учений — дао. Оно трактовало окружающее как естественный порядок вещей, не допускающее постороннего вмешательства. Небесная воля. Чистое небытие. Так было и с девушкой. Теперь, как бы тяжело и противно не было, эмоции представлялись ей чем-то вечным, незыблемым, первородным. Истоком всего общества. Ей было неприятно, мерзко, отвратительно, но она и не знала, как жить без эмпатии — ее пласта, её фундамента, её плиты.

           Фактически чувствование и вытащило ее из трясины посткомной депрессии. И Рената должна была испытывать за это благодарность Всевышнему. Должна, но среди чужих эмоций негде было и яблоку упасть. Поэтому ни обреченность, ни несчастье, ни благодарность так и не добирались до пункта Б.

          Девушка опустила взгляд на ногти, сгрызенные в мясо. Откуда она знала про дао?

          Ольга попрощалась с ней, расцеловав в обе щеки, нос, лоб, макушку, подбородок и левое веко. На женщине по-прежнему были четки и черепаховый гребень, черные волосы сияли далеким югом, ярко-синие, сапфировые глаза были одеты в шубку из удлиняющей туши Мейбелин. При мысли, что в ближайшее время она не увидит ничего из этого, Рената едва не разревелась во весь голос. Но сдержалась и приняла, как истинный самурай удары Ольгиных эмоций: волнение, ободрение, надежда.

            По десять раз проверив содержимое рюкзака, прочность его лямок, столько же раз спросив, не голодна ли Рената, и оглядев ее бледные щеки, та наконец протяжно вздохнула и протянула девушке бумажку со своим мобильным номером и домашним адресом. Прощание тоже давалось ей нелегко.

            — Если что-то случится, звони мне в любое время суток. Плевать, день это или ночь, — нахмурилась Ольга. — Обещаешь?

           — Хорошо, я обязательно разбужу тебя, если мне не понравится моя комната, и вызову со срочной операции, если поссорюсь с какой-нибудь подружкой, — отшутилась Рената.

          Но она оценила заботу. Оценила и запомнила.

          — Я серьезно. Скажи это.

          — Обещаю. Я обещаю.

         Лишь обняв, как минимум, раз сто девушку, Ольга передала ее в руки Даниилу Данильевичу и порывисто отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы. Она была уверена, что во внешнем мире с Ренатой случится плохое. Это предчувствие передалось и девушке, и весь путь по коридору она шла, будто вместо ступней у нее были две культи.

          — Я заметил, как тебя потянуло к тому мальчику, — вдруг произнес Даниил Дальниевич, кивнув медсестре на ресепшпе. — К Игорю.

          — Он же мой парень, — растерялась, сбилась с толку девушка. Она сейчас видела опасность во всем и всех, но только не в Игоре.

          Ведь он страж ее души. Амулет. Талисман. С ним хорошо. С ним не обидят. О том, что он может сам стать источником боли, о том, что скрывает его грустно-безумный взгляд, Рената решительно не думала. С ним хорошо. С ним не обидят.

          — Подростроиться под человека невозможно, Ненюфар, — проговорил Даниил Данильевич, словно прочитав мысли своей подопечной. — Ему и это надоест. Такова человеческая натура. Природа. Знай, что человек скалачивает себя сам.

          —  Что вы имеете ввиду? — насторожилась девушка.

           — Если Игорь тебя любит, любит по-настоящему, он подождет. Не ломай себя — некоторые переломы не срастаются, — мужчина тяжело вздохнул, и Рената ощутила его желание коснуться сердца. — Люди тоже стали стенами. Не рискуй.

         — Вы не относились ко мне, как стене, — моргнула девушка, до смерти боясь услышать возражение.

          — Когда-то у меня была семья. Отец, контуженный на войне в Афганистане, время от времени стучавший по кастрюлям и пытавшийся что-то сказать, — слова с трудом давались Даниилу Данильевичу, — пятилетний сын Митька, днями напролет игравший в «городки» в сарае, за портьерой из колючего флезилина, удочеренная десятилетняя индианка Приянка, бегавшая по двору в солнечных сари и колотившая мальчишек палками, пятнистая дворняга Скаут, воровавший крабовые чипсы, и жена Люция, еврейка по происхождению. Она была учительницей музыки, и дома каждый день играла на скрипке, но я не запомнил ни одной чертовой мелодии. Ни одной, ты это себе представляешь, Ненюфар? Мы прожили в браке гребаные пять лет, а я смог запомнить лишь её духи от Антонио Бандерас. «Ее золотой секрет».

          Траурные чувства мужчины охватили Ренату, и она захотела взять его за руку. Он оценил бы этот жест, но девушка вовремя спохватилась. Прикосновение лишь отдадило бы их — ей ли не знать об этом.

          — А потом, в одно непрекрасное и несказочное утро, их расстреляли мрази. Их террористами еще называют, но для меня существует только одно имя. Мрази. Мрази. Мрази, — его янтарные глаза горели огнем разрушением. — Мрази не пожалели даже Скаута и расписную тарелку на кухонном столе. Все было разрушено, а я этот треклятый дом из трейлера выстраивал собственными руками чертовы семь лет. Понимаешь, Ненюфар?

           Рената промолчала в ответ, догадываясь, что на самом деле слов от нее не ждут. Жажда войны, смерти, ненависть становились сильнее. Эмоции были не ее — Даниила Данильевича.

            — Отца я нашел с алюминиевой крышкой в руках от кастрюли, которую купил неделю до этого по акции. Наверное, он и в последний момент своей жизни громел и пытался что-то сказать контуженным ртом. А я ведь нашел ему клинику, ему могли помочь. Мрази... Кровь Митьки разлилась по всему этому гребаному фрезилину и «городкам». Он мечтал стать летчиком. Приянка была раздета донага и изуродованна. Мрази не обратили внимания даже на её возраст. А ведь ей сейчас было бы столько же, сколько и тебе. Ты согласна, Ненюфар?

           Она снова промолчала.

           — А моя любимая Люция лежала с задранной юбкой раком на столе, сжимая уже начавшими разлагаться пальцами драгоценную скрипку. На её корпусе мрази написали похабные надписи про евреев. Её глаза были широко распахнуты, и когда я вошел, — вернее, забежал — они глядели на меня с ликующим, торжественным укором. Надменно и мрачно вопрошали. Что ж ты нас не спас? Что ж ты нас не спас?

           Даниил Данильевич тяжело вздохнул, и на его глазах мелькнуло ежесекундные слезы. Он тут же взял себя в руки, однако свинцовые эмоции продолжали буравить Ренату.

          — Похоронив их всех, даже осколки тарелки и отмытую скрипку, я сжег дом дотла. Разрушил то, что сам кровопотливо возвел, — он мрачно усмехнулся. — Стыдно признаться после этого я ни разу не приходил к ним на кладбище. Это выше меня — окончательно признать их мертвыми. Я хочу, чтобы моя семья сохранилась у меня в памяти живой и веселой, а не мраморными плитами. За могилами ухаживает Ольга, ты ее уже знаешь. Они с Люцией с института были не разлей вода. После этого она так и не смогла найти себе новую подругу, поэтому удивительно, что она так сблизилась с тобой. Хотя я ее понимаю.

         Мужчина поглядел на свою подопечную, и все его эмоции неожиданно улетучились.

         — Касательно твоего вопроса... Ты и не была стеной. Признаюсь, сперва я относился к тебе, как к остальным. Пусть и в тяжелом состоянии, но ты была обыкновенной пациенткой. Я даже желал тебе скорой и легкой смерти, чтобы не мучиться после парализацией и не мучить родных. А потом ты проснулась и заинтересовала меня. Именно заинтересовала.

           Не думай, жестко приказала самой себе Рената. Не смей думать над его словами. Иначе тебя прорвет, как дамбу. Не думай. Засни.

         — Ты была похожа на ребенка и училась жить. Не смотря на твои падения, мне хотелось также. Я завидовал тебе, твоей амнезии. В отличие от меня, ты могла начать жить с чистого листа. Поэтому я взял тебя под свое крыло, не из жалости и не из-за схожести с Приянкой. Это был математический расчет — не сентиментальности порыв. Но после я к тебе привязался. И Ольга, наверное, по этой же причине. Уча тебя основному, я учил и себя. А ты учила меня искусству жизни.

           Рената вспомнила, как поступила с альбиноской. Научила ее не бояться лишь для того, чтобы самой этому научиться. Она кивнула.

         — Спасибо. За то, что признались. Я не злюсь на вас, потому что сама привязалась.

          — Я к тому, что... — Даниил Данильевич тяжело вздохнул. — В жизни каждого есть неподъемные моменты, моменты, в которые не только можно, но и нужно ныть. И я разрешаю тебе сдаваться, опускать руки и падать, лишь для того, чтобы заново подняться. Подняться и стать сильнее. Но когда проснешься утром и снова станешь ныть, что жизнь ужасна, вспомни, что солнце заходит лишь вечером. Еще не вечер.

           Правильно, еще не вечер. Только утро. Солнце едва показалось.

           Выходя из больницы, Рената ощущала под собой зыбкую почву. Она просто больше не могла отрицать сей фатумный факт. Метаморфические страхи захлестывали ее. А собственный вид казался девушке общественным бюллетенем, частной перепиской, выставленной напоказ. Хотелось отградиться от людей, от их эмоций, одеть на себя шапку-невидимку и запрыгнуть на ковер-самобранку с куриными ногами, как у избы Бабы Яги, обутыми в сапоги-скороходы.

          Но у Ренаты не было цветика-семицветика. Не было и золотой рыбки, и царевны-лягушки, и даже говорящей щуки. Поэтому она дернула за волшебный шнурок внутри себя и все-таки вышла из больницы. В конце концов, люди сами сочиняют сказки своих жизней. Каждый может стать писателем. И если девушка захочет, у нее будет и аленький цветочек, и ходячая печка, и воздушный замок. И даже Иванушка-дурачек, если всех принцев на белых, гнедых или в яблоко конях разберут.

            Черный джип Гориславыча появился из-за угла, развеяв мысли Ренаты о каретах, тыквах и Золушках. Взорвавшиеся грезы взмыли в воздух, как разноцветный серпантин, и осели на землю истоптанной, испачканной и исплеванной мишурой. Наверное, именно так падают с облаков мечтатели и сгорают в огне розовые единороги. Больно, с привкусом Арбидола и волчьих ягод.

           Автомобиль затормозил прямо перед Ренатой и Даниилом Данильевич, и из него вышел Гориславыч. В руках у него был крохотный в своих размерах и перетянутый небесно-голубой лентой букетик живых цветов. Девушка сразу узнала их. Франжипани. Внешне они были очень похожи на обыкновенные речные кувшинки, только меньше в размерах. Сердцевина у всех была нежно-желтая, но лепестки у одних были белыми, у других — розовыми и цвета фуксии, у третьих — сливовыми, лавандовыми, лилово-сиреневыми и аметистовыми. Бутоны истончали запах, подобный смеси ароматов цитрусовых, специй, гардении, жасмина.

           Кислород на планете Земля закончился. Голова Ренаты закружилась.

           — Доброе утро, Вика, — обнял её Гориславыч и протянул букет.

           Оплеуха из зависти, ревности, обиды и печали Даниила Данильевича обожгла затылок девушки.

           — Вы же говорили, я не люблю живые цветы, — она в смятении перебрала пальцами, словно клавиши, изысканные лепестки франжипани.

           Паника Гориславыча и его чувство вины химикатами сжали сердце Ренаты. Теперь сомнений не оставалось — ей лгут. Самые близкие. Хотя, конечно, для нее был самым близким только Даниил Данильевич. И Ольга. Оставалось надеяться, что лгали лишь в этом.

           — Да, верно, не любишь. Но ведь это чистая формальность, — сбивчиво нашелся мужчина. Девушка ощущала, как кровь стучала в его висках. — Надо же нам как-то отпраздновать твою выписку?

            Выписку. Она не хотела ее праздновать. Это не освобождение — изгнание. Рената с печалью поглядела на черный джип. Но придется справиться с этим, представить, что она рада, не показать своего страха или гнева. В конце концов, во всем есть свои плюсы. Надо только найти их. Если внутри тебя нет храбрости, ты претворись, что она есть хотя бы снаружи. Люди, как правило...

          — Не отличают одного от другого, — шепотом закончила девушка, глядя, как Гориславыч открывал перед ней дверь автомобиля.

           Она крепко прижалась к Данилу Данильевичу и вдохнула его аромат, аромат антисептиков, йода и пенициллина, стараясь не уронить ни одной слезинки. Она сильная. Сильная. Стоило только сказать это, и в это было легко поверить.

           — Помни, что я тебе сказал, Ненюфар.

        Даниил Данильевич ласково отстранился, и его янтарные глаза светились солнцем других галактик. Теперь ревновал Гориславыч.

          — Помни про солнце.