Глава 20

         Коттедж можно было обогнуть с правой стороны, по дорожке, выложенной цветным булыжником. На асфальтированной площадке стояла деревянная резная беседка, стилизованная под древнерусский стиль, и широкие качели под тентом ярко-красного цвета. Отсюда просматривалась из-за стеклянной стены столовая и кухня дома.

           К забору прислонялись вишня, клен и две яблони, в одной из которых Рената узнала любимую коричевку. Этот год оказался плодородным, и на выжженной траве у корней деревьев лежало несколько наливных румяных яблок. Девушка прошла вдоль детского резинового бассейна, увидела пару ведер с выкопанным картофелем и темно-синюю коляску. Видимо, она принадлежала Владу, которого Рената так до сих пор и не увидела.

           Со стороны входа доносились звуки разговора, но девушка не спешила возвращаться, исследовав даже каждый сантиметр территории. Пересечь несколько метров обратно казалось ей непосильным трудом, достойным Геракла, Персея или Атланта. Её плечи сгорбились, словно на них лежали центнеры походной ноши, словно на них опустилось само небо. Она не хотела столкнуться еще с какими-нибудь людьми. Ей страшно желалось убежать в лес, подальше от цивилизации, туда, где её не поможет отыскать ни компас, ни мох на дереве, ни самый новый путеводитель.

          Но цивилизация по-прежнему оставалась на месте, стояла на ее плечах и на её спине, ступнях, голове одним из тех неподвижных, каменных столбов, что разбросаны вдоль реки Лена. Натирала мозоли, сползала по коже снежным оползнем и застревала в горле орехом, но все равно стояла. Приняв неизбежное, как рокот божий, девушка с печалью посмотрела на манившую беседку и зашла в дом.

         Шелест закрывшейся за ней двери заглушила громкая перебранка. Рената вытерла подошвы конверсов о ершистый дверной коврик и двинулась на звук. Пол под ней скользил рекой линолиума, справа тянулась череда вешалок с куртками, шарфами и дождевиками. Плафоновые светильники дремали, зеркала алели следами из-под помад.

        — Что ты здесь делаешь? — холодно спросил знакомый женский голос.

          Девушка подскочила как ужаленная, испугавшись, что это к ней обращаются. Но в дремлющем коридоре по-прежнему были лишь куртки, светильники и следы помад. Приоткрывшаяся дверь в метре от нее играла тенями силуэтов по ту сторону.

         Закусив от стыда нижнюю губу, Рената придвинулась к щели между дверью и стеной и увидела Светлану в нежно-розовом пеньюаре, термобигудях и космитической маске на скулах. При ее — а по всей видимости это были ее — словах улыбка с лица незнакомого мужчины слетела, и даже Шура перестала звенеть посудой, сервируя стол. Эмоции окружающих ее людей становились необыкновеннее, виртуознее, грандиознее, магичнее. Они превращались в весомые, текстурные, цветовые, звуковые, ароматизованные. Это были и страх, и ненависть, и гордыня, и печаль, и оскорбленность, и подозрительность, и странного рода экзальтация.

         Но все эти эмоциональные дебри перекрывал патетический, ретроспективный гнев. И тревога. В ее ушах они достигали диссонансной пронзительности.

         — Лана, я пришел, чтобы... — начал было неуверенно он, но женщина бесцеременно его перебила, скрестив руки на груди.

         — Света, я — Света, не Лана. Ее больше не существует. Вот уже почти восемнадцать лет.

           Обняв Гориславыча, безмолвно сидевшего у окна наимрачнейшим выражением лица, женщина села напротив него и налила себе вишневого компота. По крайней мере, Ренате из коридора казалось, что это был именно вишневый компот. В столовой было хорошо, в ней работал кондиционер, и вид открывался на теневую сторону. 

        — Так что же ты хотел, ПАПА? Алименты пришел отдать? Так не волнуйся, мы как-то без тебя все это время справлялись, — с сарказмом заметила Светлана.

           Её ядовитовая горечь и обида, точно уксусный альдегид, обожгли Ренату. А потом её оглушило новое слово. Отец. Папа. Её папа. Встрепетнувшись, она ближе приникла к щели и вгляделась в мужское лицо. В нем не было ничего схожего на первый взгляд, но от Ренаты не укрылись высокий лоб, острый подбородок и глубоко посаженные глаза, что и у нее. Девушка искренне недоумевала, как по ту сторону стены не слышали ее громкого сердцебиения. Ей казалось, оно было сигналом апокалипсиса, сиреной Вселенной, божьим громкоговорителем. Слишком громко, слишком четко. Невыносимо.

            Отец. Папа. Её папа. Тот, кто забирал ее из роддома. Тот, кто оставил её одну. Тот, кто читал ей в больнице стихи Маяковского. Тот, кто... Вот он какой. И его эмпатический поток схожий с потоком Светланы — пах шерстью и мазью «Доктор Мом», а еще полынью, что растет на пшеничных лугах и сушится на пыльных чердаках. Только светился он не голубоватым — оранжевым. Отец. Папа. Её папа.

           Что же она должна была испытывать? Что на ее месте испытывали бы другие дочери?

        — Знаю, знаю, — вздохнул он и оглянулся, словно в поисках подмоги.
   
         — А что это ты к нам заглянул? — продолжала язвить женщина. — Времечко нашлось? А почему бы тебе его не потратить, чтобы, скажем, испечь любимой женушке имбирные и миндальные печенья? 

       — Ты их пробовала? — его глаза как-то странно потухли. 

       — Да уж, доводилось, — фыркнула она и откусила помидор, не удосужившись воспользоваться ножом. Боялась его уронить — так руки тряслись. Рената это видела. — Хочу заметить, что печенья тебе удаются намного больше, чем воспитание детей. 

         — Светлана! — хлопнула об стол кулаком Шура, и Гориславыч, все это время старательно пережевывавший брокколи, взял жену за руки.

        Непонимание. Возмущение. Ярость. Вина. Неловкость. Растерянность. Как лучше поступить? Как лучше поступить им? Куда свернуть? Вступить на тропу лжи — лжи во благо — или правды? Горькой правды, пусть и благородных порывов? Куда же? Рената тряхнула головой. О чем они думали? Что хотели скрыть?
 
          — Ой, да брось, мам, — нятянуто рассмеялась Светлана и откинулась на спинку стула. — А то ты сама на него не зла. Я в одиночку перенесла долгие месяцы токсикоза, устроилась на две работы, родила Вику и поставила на ноги. Я во многом ради нее отказывала себе: ходила в сильно поношенной одежде и обуви, недоедала и недосыпала, не могла позволить себе поход к парикхмахеру или в салон, чтобы обеспечивать ей репетиторов, питание, школьную форму и принадлежности, деньги на билет в троллейбусе и интернет, коммунальные услуги за жалкую комнатушку в полусгнившей общаге... Я была так молода и красива и хотела это подчеркивать, хотела, чтобы мужчины интересовались мною, хотела любить и быть любимой, интересной... Я принесла все это, как и свою карьеру, образование, отдых за границей, переезд в другой город, в жертву Вике, но я ни на секунду не пожалела о своем решении.

        Упорство, непокорность, бунт против неизвестной системы настигли Ренату ударом в спину. Она схватилась в эмпатические нити Светланы, как в альпинисткие канаты, и затормозила, взбивая в воздух клубы пыли. Как она хотела отключить чувствование! Избавиться от него, как от тяжелой одежды. Это ведь воровство — воровство чужих эмоций. На что ей использованное нижнее белье?

          — Ни на секунду, слышите? — вскричала Светлана еще громче, и в её совершенных, канонических глазах блеснули слезы. — Я полюбила Вику еще до её рождения! И буду любить до самой своей смерти! Мне все равно, что она этого не помнит!

         Рената вцепилась посиневшими пальцами в дверной косяк. Отключись, отключись, отключись. Отключись, отключись, отключись.  Отключись, отключись, отключись.

        Ротовая полость наполнилась соленой вязкой жидкостью. Металлический привкус. Кровь. Девушка хотела запаниковать, но тысячи эмоций раздирали ее маленькую сущность, и вместиться панике там уже было негде. Она ощущала себя молекулой, внутри которой копашатся миллионы атомов, шуршащих электронами, протонами и нейтронами. И все это — не ей принадлежало.

       Гориславыч смущенно кашлянул из столовой.

          — Наверное, вам лучше уйти, Вячеслав. Так будет лучше для всех, сейчас еще не самое подходящее время, сами понимаете. Рад был знакомству. 

      — Я тоже, Никандр, — рассеяно кивнул мужчина и направился к выходу. Возле самой двери он обернулся и с горечью посмотрел на Светлану. — Лана, надеюсь, ты мне все-таки дашь еще один шанс.

          — Я так тебя ненавижу, — процедила она. — Ты думаешь, что можно что-то изменить, но ты ошибаешься. Хочешь называться ее отцом? Вот так взять и примерить на себя этот наряд? А потом, когда он надоест, снять? Как медиум, ненадолго впустить в себя дух? Нам не нужны твои подачки.

         Рената ощутила, как Светлане захотелось скинуть со стола все серебристые блюда, рассыпать их осколки по полу. Она представляла, как сверкающие бусины, звеня, закатываются под плинтус, и наслаждалась этим миражом, её собственной виртуальной игрой.

        Юркнув за дверь, девушка вжалась в стену, как в свое последнее убежище. Она боялась даже дышать. Казалось, что за ней гнались полчища Мамая, Батыя и Чингисхана одновременно, точно они могли вылезти из ленты времени, как из-за куска брезента.

         — И все же я продолжаю надеяться, Лана, — проговорил отец и, проглотив обиду, вышел из комнаты.

          Он прошел прямо перед носом дочери, припечатав ее дверью, и не заметив, скрылся за входной дверью. Лицо Ренаты позеленело, и она думала, что упадет в обморок. Родительский эмпатический поток нехотя растворился в дальней дали. Орда Батыя и Мамая с досадой отступила во мрак древности, стал отходить к ним со скрипом негодования и свирепый Чингисхан.

      — Света, я — Света, — прошипела Светлана вслед мужчине. 

           Дышать становилось легче, будто легкие прочистили шалфеем.

           — Какао? — любезно предложил Гориславыч с иронично поднятой бровью и протянул жене фарфоровый чайник.

          Вот за это-то она его и любила, узнала из эмпатического потока Светланы Рената, — он не лез в душу. Вздохнув, Шура сказала, что пойдет достанет свой шоколадный пирог. Рената быстро нырнула в соседнюю комнату и, лишь когда раздалось шипение протвеня с кухни, поняла, что забрела в гостинную.

          Широкая плазма, мягкие пуфики, журнальный столик, заваленный блокнотами близнецов, ежедневниками Гориславыча и вазочками с конфетами. Мягкие игрушки, куклы и машинки на линолиуме возле батареи, красный уголок, швейная машинка. Дубовой третьяж, за стеклом которого праздничная посуда и фарфоровая коллекция кошек. И одной совы. «Ты что-нибудь коллекционируешь? Быть может, сов?»

          Рената взяла одну конфету и плюхнулась на ближайший пуфик. Подслушанная ссора напоминала о себе неприятными ощущениями в животе. Сказанные сгоряча слова Светланы били наотмашь, а произнесенное в них ее имя нагоняло чувство вины. Она развернула фантик и задумалась. Ей не хотелось оставаться до ночи в этом доме, но она не знала, как проводила до этого дни. Выпивала с подругой кофе? Обедала с Игорем? Отправлялась в спортзал? Ходила по магазинам? Девушка вдруг поняла, что совершенно не имела понятия, чем и ради чего жила Вика. Что следовала теперь у нее перенять, а от чего, наоборот, отказаться.

        Звонить Игорю не хотелось, хотя Светлана, конечно, дала бы его номер. Но Рената не желала использовать парня. Ей нравилась его обаятельная наружность, загодочный взгляд, обезоруживающая улыбка и потрясающее остроумие. Она не хотела все загубить из-за одного-единственного срыва.

         Рената подошла к полке и стала перебирать фарфоровых кошек. Брала в руки одну, вторую, третью. Ходила по гостиной из угла в угол. Пыталась найти себе место. Не находила и снова бродила от стены до стены, словно по МТХ — Маршруту Тихоокеанского Хребта. Когда ей наконец показалось, что прошло достаточно времени, девушка выкралась в коридор и демонстративно громко хлопнула входной дверью, будто только что пришла.

           Следующие пол часа ее заставили глотать все, что было на столе, а тот ломился от явств. Мясо, овощи, колбаса, грибы, пончики, рыба, многочисленные салаты. Разумеется, обещанные блинчики и шоколадный пирог. Все тридцать минут Рената с тоской вспоминала времена вынужденной диеты.

           Но никто не сказал о посещении ее отца, словно он был пустым местом, словно так и должно было быть. Вот, как выглядела ложь во благо. Зато девушке показали ее домашних питомцев — трехлетних котов Ваську и Звездолобика. Оба были братьями, сыновьями ее прошлого кота, полосатого дымчато-серого большеухого Тихона. Тишки. По словам Светланы, он скончался от мочекаменной болезни прямо на руках четырнадцатилетней Вики. Впервые Рената обрадовалась своей амнезии, ведь она не выдержала бы вспомнить столько боли. ТАКУЮ боль.

          И тот, и тот кот были черными, с белыми лапками, словно в нарядных сюртуках, в белоснежных, местами порванных, «носках». Но Васька был тощим, пушистым и лохматым, с изумрудными глазами, подведенными белым, и высокими скулами, а Звездолобик, получивший имя за белую звезду на лбу, был ширококостным, толстощеким и гладкощерстным, с янтарными миндалевидными, как у человека, глазами.

          Узнав хозяйку и потеревшись о ее ноги, они принялись играть, покусывая друг друга и катая по полу найденный сухарь. Это слегка напоминало футбол, только кошачий и без ворот. Наверное, до комы Вика и представить не могла, что за котами можно наблюдать с таким увлеченим. Они то неслись галопом, топая миниатюрными лапами, то замирали, напоминая диких пантер. Принимали всякие позы, становились на задние лапы, кувыркались в воздухе, падали на бок, катались на спине.

           Рената тихо посмеивалась, чесала их носком по пузику, с наслаждением слушала их мурчание и мяуканье и поедала шоколадный пирог. В какой-то момент она подумала, что сможет быть счастливой и с чувствованием.

          После этого Светлана вызвалась показать ей ее комнату. Они поднялись по спиральной деревянной лестнице на второй этаж и остановились перед дверью посередине.

           — На первом этаже кухня, столовая, гостинная и санузел, — сказала женщина. — Мы с Гориславычем живем в этой комнате, — она указала на крайнюю левую дверь, и перевела взгляд на крайнюю правую, — а там Аля и Ваня. Вот еще два санузела, — она кивнула на двери напротив, расположенные по обе стороны от лестницы. — Ты обычно выбирала ту, что слева. В ней еще остались твои скрабы, масла, мочалки и даже журналы, которые ты читала в ванной.

           — А где живет Шу... бабушка? — спросила Рената.

           Она хотела назвать ту по имени, но быстро спохватилась, чтобы еще сильнее не огорчить Светлану. Эмпатический поток той и так был насквозь пропитан серыми, коричневыми и грязно-зелеными цветами. Девушка провела рукой по перилам лестницы, чтобы хоть как-то потянуть время, и поглядела в окно крохотного коридора, которое выглядывало на серый замок.

           — Во флигеле, — ответила Светлана. — Он пристроен к гаражу и бане. Ты не волнуйся, там  есть и санузел, и электричество, и отопление, и даже интернет.

          Она хмыкнула, и Рената поняла по ее эмоциям, что и между Шурой и ее дочерью отношения тоже не так гладки. В отличие от Гориславыча, она не пыталась спрятать свои чувства, но они у нее были какими-то притупленными, приглушенными, обесцвеченными. Умирающими. Девушке совсем не понравился вкус умирающих эмоций. Будто это из нее выкачивали жизнь ультрапылесосом.

           Но еще больше ей не понравилось разбираться в грязи чужой семьи. Рената так и не привыкла, что это семья теперь ее, и грязь, — соответственно, тоже. Она хотела абстрагироваться от их секретов, симпатий и антисемпатий, но каким-то неведомым образом девушку тянуло к кровно родным эмпатическим потокам.

          — В детстве ты обожала играть во флигеле, — добавила Светлана, и Ренату пронзила болезненная ностальгия. Сожаление женщины, что дочь не может разделить с ней радужных воспоминаний. — Представляла, что он — твой корабль, и взяв у Гориславыча старый руль, была капитаном. Однажды на день морского флота, мы купили тебе матросскую кепку. Ты долго ее любила носить, отказывалась снимать даже в школу. Из-за этого нас вызывали учителя.

          Усмехнувшись, Светлана покачала головой.

          — И где же сейчас эта кепка? — поинтересовалась Рената.

          — Где-то на чердаке, — женщина глянула на люк в потолке над окошком и ведущую к нему вертикальную лестницу. — Ладно, ты, наверное, устала. Пойдем, я покажу тебе твою кровать.

           Обида и горечь Светланы осели у нее в легких, но она не решилась положить руку той на плечо и успокоить, утешить. Не могла солгать, что все будет хорошо, что она все вспомнит. Не могла, потому что сама не верила.

          Женщина толкнула среднюю дверь и пропустила Ренату вперед.