Глава 4. Шляхетская кровь

          Метод Архитектора. Часть 2. Синий бархат упрямых иллюзий         
         
          Глава 4. Шляхетская кровь


          - Фамилию менять будете или девичью оставлять? - спросила секретарша во Дворце Бракосочетаний.
          - Девичью, - поспешно ответил Гришка.
          Секретарша прыснула, и выписала им справку, по которой можно было купить массу полезных вещей, отсутствующих в обычных магазинах. Им удалось даже слегка нажиться на государственной заботе о моральных качествах трудящихся - тем, кто женился впервые, давали по двести рублей на кольца. Они нашли самые тоненькие, беловатого оттенка, с насечкой, благородного «поношенного» вида. Гешефт составил рублей пятнадцать, царский подарок молодым.

          В октябре бывшие коллеги по «Союзу Свободы» собрались на последний Сонин выезд – полевые брюки уже едва застегивались, да и холодные ночевки – совсем не то что нужно будущей матери. Гришка, понаблюдав за ними, не удержался и съехидничал, пока Соня отошла в сторону – ей-то на язык он попасться не хотел:
          -- Вы такие прям... как голубки, смешно, честное слово.
          Саша снял очки, посмотрел на Гришку счастливыми и неожиданно беззащитными глазами:
           - Я не знаю, мне как-то все время хочется… пальцем по руке провести, по голове погладить. Глупость, а как-то само получается. И вообще, на себя посмотри!
          Как всегда, сразу после отъезда всем небеременным налили. «И немедленно выпил» было обычной заменой тоста. Вскоре Соня заснула, положив голову мужу на плечо, Сашина голова прислонилась к ее макушке.  Гришка смотрел, смотрел на них, потом достал блокнот. Через четверть часа у него был готов готический медальон – две головы в гербовой рамке, с венком из лилий. Они продолжали дремать, а Гришка все разглядывал их, и наконец решился – чуть переместившись, начал набрасывать новый эскиз, каждую секунду поднимая глаза на своих ничего не подозревающих моделей. Марина отодвинулась на край лавки чтобы дать Гришке больше места, замерла, и только чуть косила глазами в блокнот, удивляясь, как из лёгких движений, тонких штрихов вдруг складывается что-то новое, удивительное.  Когда поезд подъехал к Омутищам, Гришка аккуратно вырвал из блокнота листок с подписью «Наш ответ Пикассо»: два лица, Сонино в профиль на фоне Сашиного анфас, переходящие одно в другое. Саша посмотрел на листок, потом, очень внимательно, - на Гришку (тот только развел руками, дескать, что с меня взять, так получилось), и убрал в полевую сумку. Кашлянул, чтобы скрыть смущение, и сказал – ну вот, когда на старости лет обеднеем, будем распродавать твои работы коллекционерам. Марина засмеялась:
           – Не будет у тебя нищей старости, будешь ты академик, большой человек!

          На стоянке, едва костёр начал весело потрескивать, Соня вынула из рюкзака бутылку коньяка.
          - Все сюда! Есть повод.
          - Ого! Трезвенники наливают, коньяк правильный – это не просто так?
          - Не просто. Вы здесь пьёте, а я героически воздерживаюсь, чтобы отпраздновать, можно сказать, наше и всего человечества второе рождение. Шесть дней назад. Можете отметить в календарике.
          - Ты о чем? Это у тебя токсикоз? – спросил Сергей, который это слово уже знал не понаслышке – его жена вот-вот должна была родить.
          - Сам ты токсикоз! Мы тут чуть было ядерную войну не устроили. Чисто случайно.
          - Рассказывай!
          И Соня рассказала – то, что передала ей школьная подруга, дочь ракетчика, учившаяся на мехмате. О том, как два дня назад приехал в гости дядька из Серпухова-15, и пил весь вечер, напиваясь в хлам, и её, взрослую девушку, услали из кухни как первоклашку, но розетки-то сквозные, и дядька, спьяну забывая понижать голос, рассказал, что из-за сбоя в системе был принят сигнал о ядерном нападении на СССР из Америки, и что только благодаря интуиции дежурного офицера ошибка техники не привела к тотальной ядерной войне.
          - Короче, вот вам тост – за победу разума над глупыми железками и с днем рождения всех нас!
          Все дружно выпили – повод был достойный.
          - Как зовут-то того человека? – спросил Рома. – Свечку бы надо поставить - за здравие!
          - Кто ж это знает – Петров, Иванов, - пожал плечами Саша - И вообще правильные люди должны ставить свечки за нынешнего генсека – он в кремлёвке прописался, под капельницами там лежит, в левой руке капельница – а правой указики подписывает, всё подписывает и подписывает, как бы мы тут без него свободы не хлебнули. Небось этого героя под трибунал отправят – за невыполнение приказа.


          * * *

          За неделю до свадьбы Марина, с какой-то несмелой улыбкой, сказала Гришке:
          - Знаешь, похоже мы вовремя заявление подали. Мне кажется, я беременна. 
          Гришка от неожиданности застыл на месте с вытаращенными глазами.
          - А ты уверена?
          - Нет еще. Но очень похоже.
           В мозгу у него вихрем пронеслось: «Всё, теперь-то уж точно конец вольнице». Марина смотрела ему в лицо, и он увидел, как чуть опустились уголки её губ. «Это здорово!» поспешил сказать он, раньше, чем пришла простая и ясная мысль: «Если уж вообще заводить детей, то только с ней!»
          - Эй, ты что? Я просто тормоз. Всё отлично! Теперь есть чем оправдаться, когда народ будет ехидничать что «мы жертвою пали в борьбе роковой»!
          - Ты правда не расстроился? – глаза Марины покраснели, но она улыбалась, чуть более уверенно чем раньше.
          - Ты что, с ума сошла?
          Гришкин мозг наконец включился, по крайней мере частично. Ребенок. Ничего себе. Неожиданно, конечно. Хотя почему неожиданно. Просто раньше удачно проскакивали – оба, не вынося никаких преград между телами друг друга, предпочитали обходные маневры использованию примитивных средств. Ребенок. Гришка так и ходил весь вечер с этим амфибрахием из одного слова в голове, как пинг-понговый мячик отскакивающим от стенок черепа. Ребёнок. Ну что ж, и ладно, и хорошо. Всё, что есть созидание, хорошо. Ребёнок. Всё что есть Марина, хорошо. Значит, ребёнок - вдвойне хорошо. Неожиданно – да, ну так что ж, ребёнок же.
          Днём позже в поликлинике неприветливая медсестра сообщила Марине, что «анализ на хорионический гормон положительный». Лицо у медсестры было таким мрачным, похоронным, что Марина испугалась. «Что Вы имеете в виду – положительный?» - переспросила она, с какой-то отчужденностью пониимая, что у медсестры может быть свое профессиональное мнение на этот счет. «Положительный – это значит Вы бе-ре-мен-ны!» - еще более мрачно, с отвращением в голосе отчеканила та громко, чтобы вся поликлиника слышала - залетела незамужняя дура. И вытаращила на Марину бледные глаза, увидев, как та расцветает в счастливой улыбке.
          Медсестра покрутила пальцем у виска и ушла. А Марина осталась в коридоре, и пробовала, катала на языке это волшебное «беременны». А потом она шла домой, и с каждым шагом и с каждым ударом сердца это слово пело в груди, и улыбка сияла, отражаясь на хмурых лицах встречных прохожих. А глаза её уже смотрели внутрь, в будущее зарождавшейся жизни.

          Они стояли в уголке в парадном, бело-золотом Дворце бракосочетаний №1 на улице Грибоедова и болтали. Неприветливая тетка строго спросила: «А вы что здесь делаете?» «Мы это... бракосочетаться... брачеваться... жениться пришли», - спотыкаясь, заявил Гришка. Марина прыснула. Тетка недоверчиво оглядела их с головы до ног, ухватила знающим оком - потертый, но импортный костюм с коротковатыми брюками, породистое узкое ассирийское лицо у мальчика. Платье неподходящего стиля «сафари», но явный качественный индпошив у девочки. Шикарный букет калл.  Вроде не врут, и не хулиганы. Наверное, правда жениться. «Аа-а, ну тогда ждите», немного подобрела тетка.
          Подтянулись друзья и родственники, и их пригласили в зал, где уже знакомая им регистраторша расплылась в профессиональной улыбке с оттенком материнской строгости и прочла им все положенные наставления и поздравления. Когда Марина с Гришкой расписались и обменялись кольцами, она сказала, сияя официальным счастьем: «Молодые, теперь поздравьте друг друга!» Угу, сказали они, поздравляем, и кивнули друг другу головами. «Ну что же вы!» - воскликнула чиновница. Тогда они неуклюже пожали друг другу руки. «Ну поцелуйте же друг друга!!!» - регистраторша похоже была и впрямь удивлена. И они поцеловались, впервые в новом качестве. И это было странно и смешно. Потому что ничего же ведь не изменилось. А может и изменилось, но никто этого не заметил.

          Перед свадьбой Гришка таки познакомился с отцом Марины – сухопарым отставным полковником, героем войны и блокады, жившим отдельно от семьи. Он был старше Марининой матери на тринадцать лет, много пил, оставаясь при этом совершенно осмысленым, острым на язык, циничным и бесстрашным человеком.
          Марина неохотно рассказала Гришке про тяжёлые отношения в семье, приведшие к формально не зарегистрированному разводу, спровоцированному, частично, бабкой по отцу – властной шляхтенкой Зоей Станиславовной, считавшей что Маринина мать слишком проста для её сына, и опасавшейся что невестка претендует на жилплощадь – квартирку с полукруглыми окнами над аркой старинного дома, полученную её последним мужем за достижения в подготовке советских воллейболистов. Прописка Ани к мужу была через шипение и склоки, но надо было встать на очередь.
          Марина бабку, к тому времени уже умершую, вспоминала без особого тепла, но признавала за ней редкую силу характера, стойкость и честную прямоту, одновременно осложнявшую и упрощавшую жизнь окружающих её людей. Бабка эта в революцию, будучи женой белого офицера, уже двадцатипятилетней матерью семейства, отступала с Врангелем к Севастополю, сутками напролёт сначала перевязывая, а потом и оперируя – выучилась вприглядку - нетяжёлые ранения. Муж её, Маринин дед, погиб в последние недели перед разгромом его полка. Она же, вместо того чтобы сбежать с последним кораблем, добралась до Москвы, по дороге обнаружив что беременна Маринным отцом.
          В Москве выяснилось, что старших детей её мать, не веря в её возвращение и не вынеся лишений, увезла с собой в эмиграцию, и что жить ей негде, не с кем и не на что. Впрочем, благодаря медицинским знаниям, работу она нашла быстро, назвавшись девичьей фамилией, получила каморку в полуподвале на Ордынке, и уже через полгода, на сносях, вышла замуж за коллегу-врача с простой русской фамилией Семёнов. Пётр Семёнов был добрым человеком и заботился о Коле, названном так в память о погибшем отце, но эпидемия тифа сделала мальчика уже дважды сиротой. Третий отец, о котором Николай Петрович отзывался с крайним отвращением, появился в его жизни ненадолго – будучи советским функционером, он попал под раздачу в начале 30-х и бабка с облегчением заявила о разводе.
          Уже подростком Коля обрёл последнего отчима - тренера ДОСААФ, который, не заморачиваясь ни образованием и манерами, ни вообще какими-нибудь воспитательными задачами, научил мальчика простым вещам – делать и чинить предметы и механизмы своими руками, играть в теннис и волейбол, водить машину, курить, пить не пьянея, и не спускать обид. К вождению, а потом и к ремонту машин у парня оказался такой талант, что вскоре он был взят в команду автогонщиков. Это спасло его от попадания в пехоту, потери которой в войне были чудовищны. Но не спасло от отправки на «Дорогу жизни», где смерть ходила так близко, что он привык к её холодновато-удивлённой усмешке богатого игрока. И, будучи тоже невольно игроком, за фарт получал нашивки: выловив из ледяной воды около десятка эвакуантов и брата-шофера – «За отвагу», а когда, ведя колонну, попал под очередь с Фокке-Вульфа, и раненый, простреленными руками смог удержать машину на ещё слабой декабрьской трассе, не потерять темпа, и вывести колонну на берег – медаль «За боевые заслуги».
          После блокады, когда под колёсами «Эмки» был уже твёрдый грунт, ему везло больше: пули и осколки рвали металл кабины, застревали в сиденьях, в полевой сумке, в подкладке бушлата, но не ранили тело. Доставляя боеприпасы под шквальным огнём, когда сделать это, казалось, невозможно, но и не сделать – нельзя, иначе бессмысленно полягут солдаты, Николай был награждён медалью «За оборону Ленинграда», а потом – за Варшаву и Берлин. Орден Отечественной Войны III степени появился на груди, как он говорил, «за засранца» - свежевыпущенный из военной академии племянник какой-то большой шишки, прибыв в расположение части, потребовал объезда позиций. «Едем. А тут немцы решили пошмалять, как раз по нашим окопам. Артподготовка. Ну я рулю себе, моё дело маленькое, только смотрю – майор-то новоделанный уже под сиденьем, ручонками голову прикрывает, и повизгивает – назад, назад! Ну я ему – слушаюсь товарищ майор, разворачиваюсь, еду назад – а там только хуже. Не удержался, был грех – пригнитесь говорю, товарищ майор, сейчас накроет – а у него и так один афедрон торчит. Довёз, тем не менее. До кустов ближайших сначала. Долго он там сидел. Ну а потом уж до блиндажа.  Из машины выбраться помог – качало его. А через неделю – награждают. За спасение командира. Мне бы отказаться, да надо всю историю вытаскивать на свет божий, позорить этого дурачка. Взял орден. Красивая цацка».
          С небольшим, но иконостасом поступить в военную академию оказалось несложно. Талант прирождённого механика и качественное инженерное образование сделали из Николая Петровича высококлассного проектировщика военной техники. Он ушёл в отставку как раз тогда, когда стало ясно – если в будущем случится война, настолько грандиозная как Вторая Мировая, то ни танки, ни бронемашины не сыграют в ней решающей роли.
          В 1953-м, на какой-то офицерской вечеринке, он познакомился с дочерью старшего товарища, 20-летней Аней, студенткой Менделеевки, и вскоре она стала его женой. Скромная и нешумная, Аня оказалась девушкой с крепким характером и когда он, вдребезги пьяный, ударил её за какое-то сказанное поперёк слово, объяснила мужу что это первый и последний раз. Он не принял её предупреждения всерьёз – куда ей, уже с двумя детьми, декларировать независимость? Когда через некоторое время он снова поднял на неё руку, она сломала об его голову увесистый эбонитовый телефон, отправив с тяжёлым сотрясением мозга в больницу, и вывезла его вещи в квартирку с полукруглыми окнами, заявив при этом без всякого пиетета к возрасту и мужа и свекрови: «Возвращаю вашего драгоценного мальчика. Няньчитесь с ним хоть до морковкиных заговней. Я вашей породой сыта по горло».
          Он проникся к ней огромным уважением, как к равной.  Наблюдал, полу-как-бы-издалека, встречаясь как-бы-только с детьми, финансируя как-бы-только детей, за упорным движением жены к выбранной ею цели. Через год он просил его простить и начать снова семейную жизнь, но она сказала – нет, как муж ты мне не нужен, я себя и так уважаю, а багаж в виде твоей мамы и алкоголизма обходится слишком дорого. «А как кто я тебе нужен?» -  он даже слегка растерялся от постановки вопроса.  «Как отец детей и как любовник. Первое без второго возможно. Второе без первого нет. Если я увижу, что дети тобой не гордятся, если у них появятся сомнения в том что папа их любит, мы с тобой станем врагами».
          Ему, в-общем, ничего не оставалось делать как принять эти условия – и была даже какая-то прелесть в этих слегка греховных встречах полуукрадкой с гордой независимой женщиной, в общении с детьми, очищенном от хозяйства и несделанных домашних заданий. Выполняя условия соглашения, он заставлял себя выступать на школьных «Уроках мужества» - при параде, в кителе, с наградами, - и тщательно к ним готовился, настраивая себя на героическую, а не циничную волну. Стареющую мать ему удалось загнать в рамки, и она не смела произнести о невестке ни слова - хороших не находилось, а плохие она вынуждена была проглатывать, шипя их на почти забытом польском, когда сына не было дома.

          В туалете у него Гришка обнаружил пожелтевшую вырезку из «Известий» - первая полоса, ещё середины 70-х, с полным иконостасом политбюро. Часть портретов была в чёрных рамках, часть - перечёркнута жирными крестами, а поверх, как в отрывном каледнаре, наклеены фотографии сменивших их партийцев. Гришка ухмыльнулся – коллажик был маловысокохудожественный, но убедительный. На стене в большой комнате висели два портрета – архиерея в рясе, с панагией на груди, и драгунского полковника - Маринины прадеды. Марина рассказала, что отец увёз портрет священника к себе, чтобы кто-нибудь ненароком не сообщил куда не надо. Анна Сергеевна не хотела отдавать картину, говоря, что Сталин давно умер и сын за отца, тем более правнуки за прадеда, не отвечают. Николай Петрович был неколебим. «Аня, я с тобой даже не спорю. Но всё же. Дети ещё маленькие, и их это всё вообще не должно никак касаться. И тем более если есть хоть малейший шанс что кто-то стукнет – пионеры эти упёртые, или какая-нибудь клуша с твоей работы брякнет при ком не надо». – «А то у тебя никто этого портрета не увидит и не стукнет!» - «У меня кто не надо не увидит. Те, кого я пускаю дальше порога, проверены много лучше, чем первым отделом. Ну а если я ошибусь – это буду я, а не ты или дети».

          Между стёклами книжных полок Гришка заметил фотографию – тощий усатый мужчина в фуражке и гимнатёрке, в штанах с лампасами, заправленных в грубые сапоги, стоит в профиль, заложив руки за спину, на фоне строя солдат. Он повернулся было спросить – и наткнулся на ехидный взгляд. «Не знаете своих героев, молодёжь! Генерал Лавр Корнилов, предводитель Ледового похода и создатель Добровольческой армии». «Встань за веру, русская земля!» - откликнулся Гришка мотивом «Прощания славянки», не соврав мелодию. – «Вот из-за того что таких мало было, мы гражданскую войну и проиграли», - переиначил он Сашину присказку. «Годится», - рассмеялся наконец Маринин отец. – «Ну а выпить? Давай-ка посуду, Марин». - «Пап, ну тебя Гриша не перепьёт, стаж не тот, но все задатки есть!» - Марина была довольна - похоже, мужчины нашли общий язык.
          На свадьбе он был непохож на самого себя – весел, обаятелен, галантен, сравнительно трезв, немедленно сдружился с Матвеем, и вспоминал как после войны американцам возвращали технику, полученную по «Ленд-Лизу» - Гришка впервые услышал это слово, - как плакали шоферы, видя, что их нежно любимые, верно служившие, тщательно вымытые и отполированные перед сдачей «Студебеккеры» тут же, у них на глазах трамбовали прессом, чтобы потом сбросить, как ненужный мусор, в океан.

          Гораздо, гораздо позже Марина рассказала Гришке что бабка по отцу была ярой антисемиткой – прадеда, того самого драгуна, свела из дому красавица-еврейка, и это мало того что стало бесчестьем семьи, но ещё и привело к тому что и так небогатое шляхетское семейство оказалось на грани нищеты. Прабабка, однако, считала, что муж ни в чём не виноват, и только козни еврейской ведьмы разрушили семью. Она каждый день молилась, и заставляла детей повторять с ней вместе: «Господь всеблагой, уничтожь ведьму-жидовку, верни жене мужа и отца детям». Бабка не знала, что в оккупированной нацистами Польше её отец два года прятал в конюшне еврейских детей – в память о погибшей в Аушвице любимой, хоть и невенчанной, жене. А Николай Петрович и помыслить не мог, что дряхлый, грязный, тощий, с чудом сохранившейся кавалерийской осанкой, рыдающий над павшей лошадёнкой старик, которого он едва не сбил вильнувшей по раскисшей грязи эмкой - его родной дед.
          И ещё позже узнал Гришка, чего стоило как бы в шутку, с улыбочкой, брошенное «За дочку головой отвечаешь, ясно?» в ответ на официальное Гришкино объявление о предстоящей женитьбе. Несколько лет спустя, хорошо – слишком хорошо - подпив, Николай Петрович, когда Марины не было рядом, с довольной улыбкой рассказал что нашёл того парня, который пырнул ножом Сергея. «Ну кореша его сразу испарились, когда поняли, чем пахнет. А с тем я разобрался. Он теперь, Ань, совсем безопасный. Навсегда». И, в ответ на молчаливый ужас в глазах Анны Сергеевны, лукаво усмехнулся: «Ань, ну что ты! Какая мокруха в мирное время? А вот око за око и зуб за зуб - ахиллы и надколенники я ему вырезал. Совсем. – Обернулся к двери, посмотреть, не идёт ли Марина, и добавил шопотом: -  И па-аяльничком прижёг – отличное кровоостанавливающее средство, надо сказать!»


          * * *

          Марина была против афиширования беременности. Гришка не понимал почему она так нервничает, когда он заводил разговоры о том что надо же сказать родителям. Но она всё оттягивала и оттягивала объявление, не объясняя причины. Только после Нового года она сказала Гришке:
          - Ну, наверное, можно твоим сообщить.
          - Ты можешь хоть объяснить почему не надо было этого делать раньше? – Гришка усмехнулся, готовый к любому ответу, кроме того что услышал – после секундной паузы, как бросаются в прорубь:
          - У меня был подпольный аборт, я боялась что потеряю ребенка на раннем сроке.
          Гришка оцепенел. Она никогда не говорила о прошлых своих отношениях, а он и не спрашивал. То есть он знал, что отношения – были, но деталями не интересовался. Тут же он вдруг почувствовал всё разом - и яростную, до алой пелены в глазах ревность к тому, кто был в её жизни раньше, и взорвавшую мозг ненависть за то, что тот, неизвестный, сделал что-то такое, что Марина, спасатель по натуре, решилась на такой страшный шаг, и холод от мысли о том, какой ад был в её душе в эти три месяца. Онемев от ужаса и жалости, он прижал её к себе, а она сказала, дыша ему в грудь:
          - Помнишь, ты нарисовал меня, на Кавказе, в кресле, такую страдалицу? Я тогда сидела, в твоем свитере, и думала, что всё, что я хочу в жизни - это ребёнка от тебя, и так боялась что это даже теоретически невозможно, что даже не могла плакать.
          - Кто он? Как... как ты могла такое над собой сотворить? – «Найти и убить, найти и убить, найти и убить», стучало в мозгу.
          - Не скажу. Он дерьмо, не стоящее упоминания. Дешёвка. А у меня мир рухнул тогда, что мне было до моего тела?
          -  Девочка моя, глупая, господи...
          - Кажется, моя тушка умнее меня. Моя доктор считает, что всё хорошо.
          - А ей-то ты хоть рассказала?
          - Конечно. Слышал бы ты как она меня матом полоскала! Как биндюжник орала.  Вся консультация сбежалась слушать.
          - Эй, ты только давай, нежно к себе, а?
          - Да я и так нежнее некуда, ношу себя как вазу, ты разве не заметил?