Апрель. Цветень

Повесть (12+) о вере и суевериях, о поиске любви и девичьей дружбе.
* * * * *

Наконец-то долгожданное тепло!..
По ночам ещё заморозки, но к обеду уже слепят солнечные зайчики от множества луж и журчащих ручьёв. Рыхлая наледь осевшего снега доживает последние дни у стогов подгнившего сена и возле остатков поленниц, у северных стен домов и сараев, в узорной тени кустов, пьянящих ароматом набухших почек. Крошечные солнышки цветов мать-и-мачехи рассыпались вдоль подсыхающих заборов. На солнечных взгорках остро пахнущие травинки зелёной щёточкой пробили парящую землю, а в оттаявшем березняке серые сугробы сменились белоснежными цветами ветреницы, зябко дрожащими поверх затейливо-резных листочков.
От влажного ветра всё шуршит и колеблется: рваное кружево ещё голых ветвей, непросыхающее бельё на верёвках, лёгкие шторы, нечаянно выпорхнувшие в раскрытые навстречу весенней свежести окна. Несмолкаемый птичий гам врывается в них спозаранку, лишая людей сна и покоя, молодым навевая мечты, старикам – воспоминания…
Апрель наполняет тела и души весенней бодростью, жаждой обновления, желанием любить и быть любимым!..

* * * * *

В маленьком посёлке Цветень – или в большом селе, кому как угодно, – все знали друг друга, если не по имени, то хотя бы в лицо. Жили тихо и размеренно, а редкие яркие события пересказывали из поколения в поколение как повод для гордости или в назидание. Потому ещё долго будут вспоминать историю двух подружек, которая стала основанием запретного апрельского обычая…
Две почти девушки, Лёля и Нюся, – не только одноклассницы, но и соседки, – были обречены на дружбу «не разлей вода». Так оно и было до их пятнадцатой весны... Но всё – по порядку!..

Рождённый невесть когда Цветень притулился вдали от шумных дорог на южном краю широкой равнины, что лесистыми уступами спускается к далёким песчаным отмелям холодного залива. Когда-то село состояло лишь из одной улицы и пёстрой змейкой-медянкой извивалось между огородов с капустой и брюквой до пропитанных потом каменистых полей с рожью и льном. За ухоженными полями редколесье переходит в Мшиное болото, непроходимыми топями преграждающее путь в сторону относительно далёкого моря, куда, упрямо петляя, всё же пробивается невеликая речка Горянка. В её первозданной чистоте до сих пор в изобилии водится рыба: серебристая плотва и пестрые окуньки, юркие щучки и нежная форель, а по весне спешит куда-то в верховье душистая корюшка, путаясь в прошлогодней траве залитых половодьем лугов.
Изгибаясь туго натянутым луком, Горянка отгораживает Цветень от дремучих лесов, даря широкие луга от Мшиного болота вплоть до Горелова моста. Первоначально мост звали «Горюным», по имени высоченного холма – Горюн-камня, на противоположном берегу реки. Но со временем мост поменял своё имя оттого, что горел неоднократно. Обычно – накануне Ивана-Купалы, сжигаемый каким-нибудь ревнивым мужем, дабы бесплодная жёна не искали «цветка папоротника» в зарослях на склонах холма, до сих пор почитаемого местом силы.
Сгоревший мост вскоре восстанавливали «всем миром», уж очень богаты были на удивление опрятные и сухие леса за Горюн-камнем – земляникой да грибами, орешником и малиной; всякой птицей и зверьём: белками, зайцами и лисами, водились лоси и косули; а особенно смелый охотник мог добыть волка, а то и медведя… В иных лесах, сырых да тёмных, повстречать можно было разве только лешего с кикиморой!

В течение нескольких веков село Цветень, зажатое густыми лесами и топкими болотами, разрослось и даже стало ощущать тесноту, но с приходом цивилизации, в виде разбитой шоссейки и бетонных столбов с проводами, неожиданно съёжилось до посёлка. Разномастные частные домики сбежались к асфальтированной площади, огороженной тремя серого кирпича черырёхэтажками, прозванными «казёнками»; вернее – к чёрной водонапорной башне возле потемневшей от времени деревянной церквушки, покосившейся на бок, словно отшатнувшейся от самой шумной из казёнок. Её первый этаж занимали полупустые кабинеты медпункта и сельсовета – администрации поселения и фермы, два этажа выше звенели школьными звонками, а последний был отдан под учительские квартиры.
Местные фантазёры утверждали, что с плоских крыш казёнок, аккурат на уровне церковного креста, в ясную погоду над гребнем лесистого горизонта видна тоненькая ниточка Балтийского моря. А может быть, им это только казалось, но туманы и дожди приходили с той стороны, и мечтателям мерещился в них запах соли, водорослей и дальних странствий...
Мальчишки посёлка по большей части мечтали стать моряками, но, подрастая, становились лесниками, скотниками и трактористами, а девчонки… Были те, кто, выпорхнув в большой мир, становились «русалками» – вскоре возвращались с приплодом от «поматросивших и бросивших». Подкормившись и поплакав над нежеланным дитём, вновь пропадали как-то вдруг, чтобы не вернуться уже никогда. Но таких было немного! Как правило, девчонки от матерей не рвались и находили своё счастье с лесником, скотником или трактористом, сохраняя патриархальный уклад жизни, в котором ведение собственного хозяйства – со скотом и огородом – не считалось за труд, раз было жизненной необходимостью.

И вот теперь – о подругах!..
Лёля и Нюся, вернее – Ольга и Аннак, жили километров за семь от школы и за два километра до крайнего дома посёлка. Когда старейшую, с уже обветшалыми домами, улицу переселяли в казёнки, поглотившие с полсотни дворов, для семей девочек квартир «не хватило!». Новосёлы свои дома разобрали, пустив кто в какое дело, и две древние лачуги оказались на отшибе. Мало кому нужной стала и дорога. Зимой позабытый просёлок утопал в снегу «по ноздри», в весеннюю слякоть и осеннюю распутицу чавкал под ногами набухшим суглинком, в темноте освещался лишь звёздами. И, однако, девчонки «дошли-таки» уже до старших классов! Прежде всего потому, что держались вместе, вынужденные не только в прямом, но и переносном смысле поддерживать друг друга, отторгнутые сверстниками, каждая по своей причине...

Ольге, то есть Лёле, «не повезло» с родителями. Нет-нет! Любили они её беззаветно и давали всё, что могли. Но могли – не много!..
Мать Ольги онемела ещё в раннем детстве – сунулась голодная корове под вымя, а та её ненароком и лягнула. Нашли ребёнка нескоро, в беспамятстве, стали уже и саван готовить, но девчушка очнулась! Увидав родные лица, разулыбалась и загулила… Но с тех пор лишь гулит да лёлёкает: язык есть – а слова не вымолвит, уши есть – а ничегошеньки не слышит. Коров боится, молока не пьёт и домашним не даёт. Работу нашла лишь на ферме в свинарнике – растит визгливых поросят, вечно чумазая и вонючая, как и они.
Отец Ольги и вовсе родился глухим, оттого научиться говорить ему было не суждено. Злые языки судачили, что его мать до сорока годов никому не приглянулась, а потом возьми да и согреши с мужем своей младшей бесплодной сестры. И пошли поздней осенью сёстры-соперницы за клюквой, да вернулась лишь старшая, а младшая «осталась мерить Мшиное болото», бездонное… А под Святки развела «нечистая сила» греховодников – поломал медведь-шатун настырного охотника. В посёлке шептались, что это жена подкараулила неверного и «примяла»!..  Так выла вновь безмужняя, что родила сыночка до срока – глухого да глазастого, словно испуганного ещё в материнской утробе.
Удивительно – как природа гармонична и милостива! На весь посёлок – двое глухонемых, словно рождённых друг для друга. Предсказуемо рано они создали семью, впустили в мир и вырастили прелестную девочку. Ладненькая, белокожая и румяная, с тёмной косой и бровями вразлёт, с лучиками длинных ресниц вкруг глаз цвета молодой листвы – хороша была Олюшка, но… пока молчалива и задумчива. Привыкшая с родителями общаться не словами, а мимикой и жестами, не могла – да и не понимала необходимости – сдерживаться девочка и с посторонними. Стоило ей заговорить – лицо кривилось, пальцы скрючивались и руки дёргались, как в судороге. Если собеседник и не смеялся в открытую, то потешался у бедняжки за спиной, а девчонка знала об этом и страдала. Лишь соседка Нюся над подругой не веселилась, потому что сама не раз плакала от насмешек...

Нюся своей матери не помнила, а отца – будто и не было! Достались от него лишь странное имя Аннак и отчество – Альтановна. Как-то раз на невинный вопрос внучки-первоклассницы бабушка ответила, что «альтан» по-турецки означает «рассвет», и при этом посмотрела так зло, что об имени девчушка спросить уже и не решилась. В классном журнале записали «Анна», но звать стали Нюсей, а бабушка кликала лишь Анчуткой, отчего девочка в её присутствии всегда сжималась, стараясь стать незаметной, но куда там!..
Шумная егоза с копной рыжих, словно закатное солнце, волос, с глазами – словно васильки, видна и слышна была Нюся и за версту и в потёмках! За версту были видны и конопушки, что расползлись и разбежались не только по лицу, но и по шее, и по рукам… Потому дразнили девочку с малолетства «пегой» или «перепёлкой», гоготали ребятишки: «Пока бабушка-ведьма мухоморы собирала, мухи в отместку внучку засидели!». Старая Марфа конечно же ведьмой не была. Но мухоморы собирала – как и травы, и мхи – для приготовления снадобий и приворотов, которыми пользовались многие односельчанки. Иначе, на крохотную пенсию, не прокормить было вдовице нечаянную внучку!..

Вот и жались друг к другу девчонки-соседки с небанальной внешностью, осмеянные безжалостной школотой и не защищённые ни учителями, ни родными или близкими. Последних, впрочем, и не было…

* * * * *

Жители посёлка не отличались набожностью, но православные праздники соблюдали – как повод посудачить да пображничать, на людей посмотреть и себя показать: принарядившись постоять в церкви или возле неё, за неимением Клуба. Большая часть обычаев, когда-то сплачивающих сельскую общину в единую семью, выветрилась из народной памяти, как докучливая ненадобность; и уже казались нелепыми «поповские» слова, что «пост есть упражнение, способствующее подчинению души и тела – духу» и «главное не ограничение в пище, а ограничение в страстях».
Давно живущие двойной, а то и тройной моралью, поповский призыв «жить милостиво, праведно и по совести» пропускали мимо ушей, наравне с прочими набившими оскомину лозунгами; ссорились по пустякам, грешили по привычке, «мыли друг другу кости» от скуки, матерились и сквернословили для связи слов в предложении. Словом, не чтили ни бога, ни чёрта, ни власть! И всё же глубоко в душах верования предков были живы, словно уголья под толстым слоем пепла. Несмотря на десятилетия «победившего атеизма», помнили жителей лесного посёлка таинственные ритуалы, успешно соединившие православие и язычество, порицаемые священниками и вызывающие недоумение у непосвящённых. Правда, выполняли их уже далеко не все и не всегда!..
В «Вербное» воскресенье сельчане освящали в церкви веточки с пушистыми почками, но скорее не потому, что когда-то давным-давно в далёкой южной стране толпа встречала проповедника, что оказался потом Богом, размахивая пальмовыми ветвями. Согласно ещё дохристианским верованиям, проснувшиеся почки, как символ пробуждения природы, считались оберегом. Вербные почки уже редко кто глотал как лекарство, но дома и дворы мели проснувшимися после зимних холодов нарядными веточками – для избавления от «тёмных сил»… и насекомых. С Вербного воскресенья начинается Страстная, Страшная или Чистая, седмица – последняя неделя перед весенним христианским праздником Пасха, в честь Воскресения Христова, центрального события всей библейской истории.

В тот год на среду Страшной недели выпало Благовещение. Каждый мужик в посёлке был убеждён, что это – день свободы от дел. Дескать, «даже птица гнезда не свивает, девица косы не плетёт», а как же иначе! Раз в эту дату к Деве-Марии явился Архангел Гавриил с благой вестью, то коровы могут быть не доены, как и свиньи с овцами – не кормлены, птица пусть заходится голодным кудахтаньем и кряканьем. Но поселковые бабы и слышать не хотели, что в этот день «даже грешникам в аду дают отдых от мучений», работали не покладая рук и матерно бранили мужиков, стремящихся провести день в раздумьях и неспешных беседах с соседями…
И птицы «дня лентяя» не праздновали! Залетевшие в посёлок вольные птахи, – не боясь ни кошек ни собак, ни людского гомона ни гула машин, – сновали в поисках стройматериалов и укромных мест для гнездовий. Особенно отчаянные воровали прутики у своих зазевавшихся соседей, таскали пух и перья из зловонных курятников, дёргали шерстинки из спин и хвостов задремавших на солнцепёке утомлённых любовью котов…
Испокон веков в посёлке чтили благовещенский обычай «отпускания птиц на волю». С утра возле ступеней церкви, неподалёку от школьного крыльца, образовался импровизированный рынок, где в прутиковых клетках и просто в верёвочных сетках томились пичуги, пойманные в посёлке или его окрестностях балбесами, желавшими «срубить по-лёгкому» несколько монет. Девчонки и сердобольные бабы выкупали птиц, порою пойманных своими же родственниками. Торговля шла столь бойко, что «покупка» не успевала перекочевать в руки покупательницы – получив деньги продавец сам выпускал пичугу на волю, ко всеобщему удовольствию!..

Лёля и Нюся не были исключением, и, хотя к Благовещению были абсолютно равнодушны, торопились до занятий купить какую-нибудь птичку, памятуя вроде как пушкинские строки:
«С щемящим сердцем соблюдаю родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю при Светлом празднике весны.
Душе доступно утешенье – за что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью я смог свободу даровать!».
Подруги торгуются с неуступчивым одноклассником за пёстрого щегла, что беспомощно распростёр чёрно-жёлтые крылышки под бременем верёвочной сетки. Раскрыв клюв, и, тяжело дыша, косит несчастная пичуга бусинками глаз на продавца и покупателей. Денег на покупку у девчонок не хватает, а взять в долг нельзя – по благовещенской примете это к убытку. Щегол уже уронил чёрно-бело-красную головку и готов испустить дух, а дети никак не сговорятся… И вдруг!.. Крик, брань!!!
Двадцатилетние братья-близнецы Васька и Тимка, разозлившись на баб, что не хотят даже прицениться к их синичкам, одну из них дёрнули за крылышки… и разорвали напополам!..

Много лет назад отец близнецов, будучи ещё совсем мальчишкой, сбежал от родителей, что по пьяни лупили его нещадно, и вернулся в Цветень уже сорокалетним мужиком с женой и крохами-сыновьями. Старики к тому времени уже померли, и покосившийся дом стоял заколоченным. Чем все годы промышлял «моряк», как прозвали его в посёлке, осталось тайной; а в чём был мастер – стало известно быстро: собирал у себя местных выпивох и неизменно обыгрывал их в карты на деньги, чем заслужил справедливую ненависть односельчанок. Эта ненависть неминуемо легла и на его жену – соли никто не одолжит, курицу или молока не продаст, в гости не позовёт. А когда пришла несчастная к соседке Марфе за советом – какая трава в помощь от нежеланной беременности… Марфа и слушать не стала, а отправила её на Горюн-камень спросить совета там! Конечно же, пришлая горожанка «ведьмины» сказки слушать не стала, а пошла в свой сарай… да и повесилась.
На ту пору заложили в посёлке фундаменты казёнок, улицу к Горелову мосту пообещали в полном составе переселить, дав по квартире за каждый дом. Вот моряк и продал родительскую лачугу заинтересованному в дополнительной квартире соседу, переселившись с мальчишками-стригунками в сторожку у Мшиного болота. Деньги за дом прожили быстро, работа коновалом и забойщиком скота сезонная, зарплата невелика. Чтобы выжить, мальчишки бросили учёбу и пошли работать на ферму скотниками, откровенно ненавидя свой труд и глухо – односельчан, а те отвечали им взаимностью. Особенно девицы – ни одной из них нищие лентяи и охальники не казались достойными женихами.

Вот и сейчас, в пылу брани, припомнили парням не только их безделье и проказы, но и грехи отца-душегуба, и глупость матери-неумехи, и даже пьянство давно почивших стариков… А братья, что всегда держались «спина к спине», мало того что обматерили всех и вся зло и умело, ещё и налетели на особо крикливых баб… да и позадирали им юбки на плечи! Всё произошло так быстро, словно налетел смрадный смерч от Мшиных болот, сбил маленькую толпу в плотную кучу с криком людей и писком птиц, да и рассеялся!..
На крик вышел из церковных дверей отец-Фёдор, и один его вид угомонил толпу, что готова была растерзать близнецов, вдруг словно растворившихся, бросив сеть с синичками. На волю были выпущены не только они, но и остальные птицы, по увещеванию священника – без какой-либо платы. Лёля и Нюся вместе со всеми смотрели – как пичуги, не все сразу поверившие свободе, взмыли, кто по ветру кто против, и скрылись из глаз. Остались лишь растерзанная синичка, своей смертью оплатившая столь неожиданную свободу собратьев, и дохлый щегол, не дождавшийся таковой.
Толпа разошлась, обсуждая, в соответствии с приметой, грядущие несчастья и гадая – для кого они будут и с какой стороны…

* * * * *

Испокон веков считалось, что на Чистой неделе «тёмные силы» беззлобно проказливы, а колдовство допустимо. Потому ещё совсем недавно на рассвете «чистого» четверга мужики заговаривали воду в колодцах, бросая в них монеты, а потом скакали голыми верхом на ухвате или помеле вокруг своего двора; затем, уже одевшись, обходили тем же кругом с иконой и молитвой. Следом дети обегали свой двор, звеня в колокольчики и как можно громче крича: «Около двора железный тын!». Любой взрослый признавался ими за «нечистого духа», покушавшегося на благополучие дома и семьи; в его сторону – не стыдясь и с превеликой охотой – плевали, матерились по-взрослому, метко бросали комья земли и куски навоза. А бабы совершали водный ритуал – скребли, чистили и мыли дом и утварь заговорённой мужиками водой.
Но, с появлением казёнок и ради них чёрной, как аспид, железной башни, а следом – водопроводных труб и колонок на улицах посёлка, вековые колодцы затянулись, и водные ритуалы умерли сами собой. Даже «четверговую соль» как защиту от сглаза нуждающиеся предпочитали покупать по мере необходимости у старой Марфы, благодарно улыбаясь ей в глаза, и, называя ведьмой – за спиной...

Отстояв четверговую всенощную, Марфа, сухонькая старушка без возраста, при свете звёзд спотыкаясь о колдобины и проваливаясь выше щиколотки в талые лужи, добралась до дома, бережно прикрывая ладонью от порывов ветра трепетный язычок пламени. Просфору, завязанную в чистый носовой платок, бережно положила под иконами – для внучки. Пламенем принесённой свечи, кряхтя и беззвучно шевеля губами, обновила выжженные кресты на притолоках входной и кухонной двери, на закрытых ставнях кухонного окна. Зажгла ещё несколько свечей, вымыла руки и лицо, надела чистый фартук и, что-то бубня себе под нос, начала кудесить. На тлеющих углях, в устье печи, сожгла в глиняной миске сушёные соцветия и корешки особых трав, пушистые почки освящённой в церкви вербы. Пепел смешала с покупной солью и, глядя на домашний каменный жернов, прислушалась… Нет, не решилась побеспокоить сон внучки. Утро только-только проклюнулось сквозь щели затворённых ставен, ещё успеется перетереть «волшебную» смесь! Зевая и крестя рот, пошла в свою спаленку вздремнуть часа два, не зная, что Анчутки давно уже нет дома.

От глухих родителей ускользнуть незамеченной Лёле было совсем нетрудно. Трудно было не уснуть и выйти из дому до света. Двор она прошла ещё спотыкаясь, но скоро глаза привыкли к звёздной темноте, и «кошачьим» зрением девочка чётко видела и дорогу, сбегающую к реке, и кусты прибрежной вербы, щедро осыпанные пуховками почек, и Горелов мост, вровень с поднявшейся талой водой. Посреди моста, прислонясь к перилам, темнела сгорбленная от холода фигурка, но услышав торопливые шаги вниз по склону, она выпрямилась и приветливо замахала рукой!..
Лёля, задыхаясь от быстрого бега, влетела на мост и зашлёпала по мокрым доскам.
– Ну что, идём?! – разгорячённой ей было трудно остановиться.
Нюся, это она поджидала подругу, затянула потуже концы платка под подбородком и, сунув озябшие руки в карманы ватника, передёрнула плечами:
– Лёль, нет ещё у ворона птенцов…
– И чо? Я так и знала, что струсишь! – Лёле захотелось треснуть подругу по затылку.
Девчонки ещё прошлым летом, собирая землянику сразу за мостом, по тревожному карканью обнаружили воронье гнездо на полусухом дереве. И уже тогда решили, что в соответствии с древним поверьем возьмут апрельской воды из гнезда с воронёнком и станут всеведущими, как Нюськина бабка. Та ещё в прошлом апреле рассказала, что «ворон в ночь на четверг Страшной недели купает в реке птенцов, и кто омоет лицо каплями воды с воронят, тому откроются великие тайны, и подвластна станет нечистая сила!».
– Если бы бабкины сказки были правдой, «вороньей водой» веснушки бы смыла, – у Нюси, продрогшей на ветру вдоль реки, зуб на зуб не попадал, – Враньё всё это! И птенцов в апреле…
– Веснушки? Твои конопушки и мороз не берёт, а уж талая вода и подавно! – Лёлька насмешливо рассмеялась и дёрнула подругу за косу.
Это было ещё одно поверье, рассказанное бабкой, по которому, если омыться «вороньей водой» да обтереться цветками ветреницы, то станешь бела, как они.
– Отстань! – Нюся перекинула косу на грудь, – Мы зачем пришли?..
– Да ладно тебе, пришли так пошли…– Лёля решительно зашагала в сторону Горюн-камня, хлюпая резиновыми сапогами по доскам, пружинящим в тёмную воду.

«Горюн камень – место соединения Земли и Неба, мирского и священного, желанного и возможного», – не раз говаривала внучке старая Марфа. Всему посёлку был известен старинный обычай: на рассвете чистого четверга на вершине Горюн-камня прокричать вопрос или просьбу, возвращаясь домой наломать веток вереска, запалить из них возле постели костёр и трижды перепрыгнуть через него «для очищения», если после этого сморит сон – то приснится ответ на вопрос или правильное решение житейской задачи.
Много лет назад Лёлина бабка развела такой костёр на сковороде. Перепрыгивая через него, подхватила огонь подолом, сама обгорела и чуть дом не сожгла. Месяца через три, тяжело проболев, умерла и оставила немого сына-подростка круглым сиротой.
После того случая по ночам за вереском уже никто не хаживал и в доме костра не разводил. Но подруги решили, что успех колдовства зависит от умения и цели. А цель у каждой из них была разумным путём мало достижимая...
Почти сразу за мостом заглохшая дорога, давно неезженая и мало хоженая, разветвлялась на две стороны, огибая огромный холм, и словно растворялась в берёзовом редколесье. На развилке дороги девчонки, соблюдая ритуал, сняли нагрудные кресты и спрятали их под приметный камень. Крепко обнялись, словно в надежде, что одна не отпустит другую. Страх заставил сжаться кулакам и поджаться пальцам ног, но решимость юных колдуний не покинула! Не сговариваясь, развернулись спина к спине и, чуть помедлив, шагнули каждая в свою сторону – до вершины необходимо было добраться в одиночестве.

Деревья, неохотно растущие у основания холма, выше сменялись кустами орешника и малины. Ещё выше, кусты вытеснялись зарослями вечнозелёного можжевельника, переходящими в сплошной ковёр вереска. А на самой вершине не росло ничего, даже травы. Небольшая гранитная площадка продувалась всеми ветрами, сдувавшими с неё и почву, и случайно залетевшее семя. Лишь огромный почти белый валун, похожий на яйцо, неведомо как закатился на плоскую маковку и чудесным образом, как утверждали наблюдательные почитатели этого места, путешествовал по «лысине», не скатываясь вниз. Серый гранит макушки Горюн-камня почти весь был опалён многовековыми кострищами. Вероятно, когда-то здесь приносили жертву дохристианским богам, и сейчас любой житель посёлка мог увидеть совсем свежее пепелище, порой даже с обугленными косточками…

Нюся уже не раз поднималась на холм, испещрённый множеством еле заметных тропинок, и с бабушкой, и с подругой, но одна – впервые. Солнце ещё было за горизонтом, но чем выше поднималась девочка, тем светлее становилось вокруг, однако ей мерещились то притаившийся зверь, то невиданное чудо-юдо, то герой страшной сказки… Но внучка травницы знала, что злые кикиморы живут в болотах, а проказник леший – в густом лесу, Горюн-камень – священное место, и здесь не может быть злокозненных существ, а зверьё и само бежит от человека. Начав с шёпота, сама того не замечая к вершине Нюся уже почти кричала в такт шагам бабушкину поговорку: «Людей бойся, а не леса! Людей бойся, а не леса!»…

Наконец-то – вершина! Радуясь отсутствию подруги и даже не отдышавшись, Нюся устало оперлась рукой о белый валун и торопливо прокричала в сторону уже сияющего горизонта:
– Владыка лесной, есть у меня до тебя просьба!
И упала, как подкошенная, ударившись головою о камень!..
Это вспугнутый криком заяц, что дремал под валуном, вылетев пушечным ядром, ударил заклинательницу по коленям! В пару прыжков пересёк вершину и кубарем понёсся вниз по склону!..
Очнулась Нюся от хлопков по щекам – Лёля, склонившись над подругой, старалась привести её в чувства. Слёзы потоком текли из глаз и капали с носа, лицо взволнованной девочки страшно искривилось, отчего в первое мгновение Нюся не узнала его и даже испугалась!..
– Что ты разлеглась, дура? Я думала – умерла!
Нюся подняла руку и прикрыла рот подруги ладонью. Приподнялась и потрогала свой затылок, видимо коса смягчила падение, но голова гудела, и тело, казалось, было покрыто льдом. Девочка села и постаралась собраться с мыслями. «Зачем я здесь? – мелькнуло в уме, – Разве может незнамо кто вернуть маму? Может, она сама здесь просила, чтоб уже никогда не вернуться... А так хочется, чтобы меня кто-нибудь любил. Ну, хоть бабка!».

А Лёля уже смеялась, то прикрывая рот руками, то размахивая ими, отчего казалась марионеткой с невидимыми ниточками.
– Сначала я тебя и не заметила! Кричу такая: «Царь лесной, всем зверям батька, явись ко мне!». И вдруг! Даже описалась от страха, вот потрогай! А это – ты! Спишь что ли?
– Я упала… – Нюся поморщилась от головной боли, в ушах звенело.
– Ну вот! Хотелось узнать как свалить отсюда, на хрен, куда подальше, а теперь… До следующего года!
– Про желание нельзя говорить, – Нюся криво улыбнулась.
– Так я и не говорю. Молчу, как могила! – девочка вновь некрасиво рассмеялась.
– Нашла что здесь поминать…
С помощью подруги Лёля поднялась, и, поддерживая друг друга, девчонки двинулись в сторону склона.
Уже выплывшее из-за горизонта солнце слепило, и бескрайние леса, окружавшие высокий холм, поражали своей прозрачностью. Далеко внизу, чуть поблескивая, извивалась лента реки, ещё не знающая рассветных туманов. Из-за движения кристально чистого воздуха, крошечные домики посёлка за нею казались живыми букашками, копошащимися вокруг трёх угловатых «жуков» казёнок. Сложный аромат просыпающейся земли, набухших почек и талой сырости наполнял мир весенней радостью! И со всех сторон неслись весёлые птичьи голоса, как привет новому светлому дню! Но продрогшие и усталые, разочарованные неудачей подруги не замечали радости светлого утра. Словно две медведицы, спотыкаясь о корни и топча густой ковёр голубых подснежников, продрались они сквозь заросли напрямик к мосту. Не вспомнив о нательных крестах, молча и не прощаясь, разошлись девчонки по домам, и ни в этот день, ни в следующий в школу не пошли.

* * * * *

Вот и позади семь недель Великого поста, что был неизбежен: надои по весне катастрофически снижались, куры неслись неохотно, исхудавшую скотину не резали – старались правдами и неправдами дотянуть её до первой травки, итог охоты или рыбалки был смехотворен. Потому в Красильную субботу весь посёлок Цветень радостно засуетился!..
С утра побежали бабы «безкурые» за свежими яйцами к «птичницам», а те подняли цену и стараются подсунуть яйца давнишние, специально прибережённые к этому дню. То там, то здесь слышится крик: кто-то кого-то возмущённо стыдит и увещевает, а кто-то попрекает и грозит… Лают возбуждённые криком собаки, кудахчут потревоженные куры, горланят петухи, напрашиваясь в суп-лапшу!..
Если бабьи хлопоты были неизбежны и одинаковы, то мужики «прятались» от предпраздничной кутерьмы, каждый по-своему. Самые разумные – в полезное дело: одни в лес за «свежатинкой», другие с удочками за рыбкой. И у каждого из них путь лежал к Горелову мосту, мимо усадьбы старой Марфы...
«Анчутка, брось лук! Тащи непочатую бутыль!» – Марфа торопится побыстрее обслужить очередного покупателя. Подсчитывает медяки и «бумажки», прикидывает – сможет ли сегодня наскрести на новые школьные туфли? «На одну уже набрала, а эта дурёха еле ползает! Видишь ли, ей стыдно…», – бабка сердится на нерасторопную внучку и сама с удивительным проворством спускается в погреб за «холодненькой»! А Нюся, сунув в лукошко с луковой шелухой свежий пяток яиц, шмыгнула за порог и, почти сгорбившись, перебежала дорогу к усадьбе Немого...

Хозяина нет дома, а Лёля с матерью хлопочут у стола, обсыпанного мукой, – готовят кулич. Творожная пасха уже вынута из деревянной формочки, и на её белоснежных боках изюмом выложены кресты и инициалы «И», «Х». На «голанке» в металлическом тазике закипает вода с луковой шелухой, но Нюсина шелуха не стала лишней – яйца будут краше! Нюся расправляет плечи и отходит сердцем, вдыхая аромат ванили, сладкой патоки и пряной буженины, от духовки с поросёнком. Всполоснув руки под рукомойником, и, надев цветастый ситцевый фартук, встаёт к столу. Девчонки в четыре руки лепят из остатков сдобного теста «козули» – маленькие прянички с начинкой из варенья. Смеются и болтают свободно, зная, что никто их не слышит, и незаметно переходят к пасхальным страшилками...
– В пасхальную ночь все черти жутко злые, – рассказывает Нюся слышанное от бабушки, – После заутрени их лишают свободы и привязывают в тёмных углах…
– Кто привязывает, где? На чердаках или только на колокольне? – Лёле смешно слушать подругу, а та и не замечает.
– Хочешь увидеть как черти мучаются, надо со свечой, с которой отстоишь пасхальную службу, пойти в самый тёмный угол…
– Цветень весь – тёмный угол. Неужто без свечи чертей не увидеть?
– Ну конечно же – нет! Можно только услышать…
– У-у-у… Мяу! – Лёля хохочет, – А я знаю, что если пасхальное яйцо покатить по перекрёстку дорог, то черти выскочат на него и… хвать! – вдруг хватает подругу за руку, и та взвизгивает от неожиданности.
– А ну тебя! – Нюся продолжила по-прежнему серьёзно, – А ещё в пасхальную ночь можно беседовать с умершими. Надо после заутрени пойти на кладбище, помолиться, трижды поклониться и лечь на землю. Крикнуть громко: «Христос воскресе, покойнички!»…
– А в ответ тебе: «Воистину воскре-е-есе…», – хохотушка Лёля делает «страшное» лицо, – И спрашивай их о чём хочешь, пока не защекочут до смерти…
 – Да ладно тебе, – Нюсе не смешно, помолчав, сердито добавляет, – Умершие на Светлой неделе попадают прямо в рай.
– Так и сделаю! Сколько можно рассказывать одни и те же байки… – Лёля обнимает расстроенную подругу, мукой испачкав её плечо, и примирительно целует в щёку. Мир восстановлен.
За аппетитными хлопотами день незаметно скатился к вечеру. В сенях затопал вернувшийся, вроде как с рыбалки, Немой. Расцеловавшись на прощание с подругой и с хлебосольной хозяйкой, Нюся спешит домой, неся узелок с ароматным куличом и крашеными яйцами. Словно из тёплого гнезда – на голую ветку, острое чувство завести к подруге с мамой-папой отравило радость прошедшего дня.
Довольная дневным барышом и принесённым гостинцем, – самой-то готовить было некогда, – бабка бранить за отсутствие внучку не стала, а засобиралась в церковь, чтобы до всенощной успеть освятить принесённое.

Церковная колокольня уже давно онемела, потому мерзкий звон пожарной рынды провозгласил полночь. Длинный тощий поп в алом одеянии, словно древко обёрнутое красным знаменем, повёл толпу верующих и неверующих, включая смешливых подростков и сонных малышей, вокруг церкви Крестным Ходом. Крошечные огоньки свечей, в руках православных и безбожников, под нестройное пение молитв облетели вереницей светлячков покосившуюся церковь и вернулись вслед за тёмными иконами в «надышанное» тепло. Началась пасхальная заутреня, а вместе с нею – «занятное», ради которого некоторые и пришли. Конечно же, в разношёрстной толпе были искренне молящиеся, что хотели верить – весна и «воскрешение Господа» принесут в мир вообще, и в Цветень в частности, новое, светлое и радостное!  Но были в толпе и иные…
Каждый из сельчан с малолетства знал – если на приветствие священника «Христос воскресе!» ответить с монетой во рту заклинанием «Антмоз маго!», то она приобретёт чудодейственную силу и будет возвращаться к хозяину «из воды, из огня и из чужих денег, приводя их за собой». Вот и звучали затрещины под церковным сводом – суеверным подросткам от взрослых, уже давно проверивших несостоятельность этой приметы.

Нюся, стоя за бабушкой, озиралась, веря в другую примету: в пасхальную ночь можно опознать ведьму – она встанет к алтарю спиной или боком. Зная, что её бабушка никакая не ведьма, хотелось девчонке подкараулить такую среди односельчанок. Вертя головой, она не замечала как сама поворачивалась, пока не поймала на себе враждебные взгляды…
Близнецы-лоботрясы Васька и Тимка хором показали Нюсе кулаки! Но здесь отец-Фёдор в первый раз произнёс: «Христос воскресе!», и парни, переглянувшись, ответили: «Карты здеся». Священник второй раз пропел: «Христос воскресе!», и уже громче прозвучало: «Хлюст здеся»; а на третий раз всем известные в посёлке картёжники уже прокричали: «Тузы здеся!». Видать научил их отец, что такое святотатство будет приносить карточные выигрыши, не предупредив о неминуемом наказании за кощунство.
Последний раз отец-Фёдор провозгласил: «Христос воскресе!», толпа с энтузиазмом ответила: «Воистину воскресе!» – и, облегчённо перешёптываясь, повернула к выходу. Мужики и парни уже на ступенях церкви стали подваливать к молодым бабёнкам и девушкам с троекратным поцелуем, а те и сами не прочь «похристосоваться». Весёлый говор, смех, а то и взвизги растеклись и разбежались в разные концы посёлка, переходя в позёвывание, беззлобную воркотню, а кое-где и в ревнивую брань. Несколько человек заспешили по дороге к Горелову мосту, обогнав пару немых супругов и Марфу, ковылявшую за теми следом. Стараясь обходить поблескивающие под луной лужи, за бабкой идут и полусонные девчонки.

– Ты чего в валенках? – Нюся удивлённо смотрит на ноги подруги в валенках с калошами.
– Щас, погоди! – Лёля остановилась и, опираясь на руку подруги, вытрясла на сухое местечко сначала из одного, потом из другого валенка монеты, – Тебе не дам, а то богатство уйдёт! – и торопливо сунула их в карман.
– А чего в валенках-то? – Лёля со смехом повторила вопрос.
– Так в сапоги не влезли!..
– Во, дурёха! Теперь точно разбогатеешь! – Нюся так звонко рассмеялась, что бабка удивлённо оглянулась.
– А вот если бы ещё у кого-нибудь украсть… – Лёля мечтательно закатила глаза.
– Ну-ну… Так надо знать кто «искренне молящийся»!..
В посёлке бытовало поверье: если во время пасхальной службы украсть что-нибудь у искренне молящегося, и никто того не заметит, то вор сможет красть весь год без страха быть пойманным. Нередко в посёлке пропадало бельё с верёвок, овощи с огородов, а в особо голодные месяцы и куры из сараев. Всегда на кого-то конкретного грешили, но за руку поймать – то ли не могли, то ли не хотели. Иначе завтра поймают и тебя…
– Да хотя бы вон те!.. – Лёля кивнула в сторону идущих перед её родителями.
– Теперь уже поздно, да и боги разные!.. – Нюся так развеселилась, что сон пропал.
– А мне всё равно, лишь бы от зари до зари не горбатиться! – слова Лёли прозвучали неожиданно зло, и дальше подруги шли уже молча.
Молча маленькая компания разошлась по домам, не христосуясь, лишь кивнув друг другу на прощание под удаляющиеся в темноте говор, топот и шлёпанье шедших по дороге к Горелову мосту.
В посёлке был обычай – в пасхальное утро кулич и яйца крошить на лысине Горюн-камня у белого валуна в форме яйца, для угощения птиц и зверей. Никто не считал это языческим жертвоприношением, а ритуал называли «любованием рассветом» и верили в удачу им приносящую. И тот, кто сегодня не поленился в утренней полутьме забраться на холм, встретил по-апрельски благостный рассвет и уверовал в воскрешение Души после смерти, как возрождение Света после Мрака ночи!..
 
С понедельника началась Пасхальная или «Светлая» неделя, и, выполняя свой «профессиональный долг», отец-Фёдор пошёл от квартиры к квартире, от дома к дому в сопровождении нарядно одетых «богоносцев», носящих иконы. Это были самые уважаемые, вроде как непьющие, мужики, даже кое-кто из сельсовета, подкупленные поповским обещанием прощения грехов, известных лишь самому богоносцу. Батюшка служил молебен за здравие хозяев и домочадцев, за сохранение тесной квартирки или широкой усадьбы, а благодарные хозяева угощали… и наливали. Вот тут и открывалось, что независимо от должности и статуса, мужики берутся ходить «под богом» ради обрядовой выпивки на дармовщинку! К вечеру уже несли иконы, теряя по дороге искусственные цветы окладов, и, роняя в грязь вышитые полотенца, повязанные с утра через плечо. Совершенно непьющий отец-Фёдор бранился, забыв о своих должности и статусе, но других мужиков ему взять было негде! За два дня весь Цветень был освящён, чему не помешал и День космонавтики. Наступила среда, на этот раз совпавшая с «Марьиным» днём. Вот мы и добрались до трагических событий, что ненадолго всколыхнули сонную жизнь посёлка Цветень и послужили поводом для этого повествования…

* * * * *

 «…Не апрель, а унылая осень. Так хочется спать… Да ещё Нюшка (это про учителя) со своим «бубубу-бу». Она – Нюшка. Я – Нюшка. Порося, и та Нюшка. Нюшка-хрюшка. Уж лучше б Аннак…», – Нюся, закрыв глаза, положила голову на руки поверх парты.
Анна Александровна заметила сразу и, словно ненароком, смахнула учебник со стола – хлопок! Полусонный класс встрепенулся, заёрзал, зашептался, кто-то даже хихикнул… И вновь – скрип мела по доске и «бубубу-бу»…
Нюся, подперев кулаком щёку, взглядом «ушла» за окно. Там висящая в воздухе изморось окутала голые ветки берёзы и кустов шиповника возле мокрой серости церковной стены. Мокнут серые платки и ватники старушек на стёртых ступенях крыльца. А вот и поп, с вечно скорбным лицом, – вышел проводить прихожанок после службы. Крестит их спины и кланяется вслед, а бабки, семеня прочь, крестятся и кланяются ему вполоборота. Цирк! А вон и бабушка… Нюся оживилась и уже с интересом смотрит в окно.
Баба-Марфа, запрокинув голову, что-то говорит отцу-Фёдору и вдруг закрывает ладонью лицо... Он обнял её за плечи и что-то шепчет на ухо. Из-за рясы, со стороны может показаться, что это две подруги горюют о чём-то общем. Прихожанки с любопытством оборачиваются, кто-то даже остановился. Но вот Марфа отстранилась, уголком платка утёрла лицо, и, ступая словно на ощупь, двинулась вниз… Звонок!!! Не дав учителю закончить фразу, школяры сорвались со своих опостылевших мест и рванули на перемену!..

Нюся, с трудом протолкнувшись в шумном коридоре, почти сорвала свою куртку с вешалки у дверей и, накинув её лишь на плечи, выскочила на улицу! Обежала здание школы, но бабушки нигде не было. Девочка торопливо перешла площадь! Споткнувшись, поднялась по стёртым ступеням и вошла в пахнущий кошками и ладаном полумрак. Неловко скрючившись, достала из кармана куртки платок и покрыла им голову, просунула руки в рукава и присмотрелась…
Серый уличный свет с трудом пробивался сквозь тусклые стёкла немногочисленных окон, и пустая церковь освещалась скорее золотистыми огоньками свечей и лампад. Было удивительно тихо, покойно и уютно среди строгих ликов, пытливо смотрящих со стен… Чу! Тёмная тень на лавке у стены шевельнулась и рукой поманила к себе...
«Перекреститься?» – неожиданно мелькнуло в девичьей головке, но рука не поднялась. Ребяческое «Здрасьть» прозвучало неуместно громко под гулким сводом шатра.
Священник в ответ на приветствие кивнул и вновь махнул рукой, указывая на место подле себя. Нюся села рядом и притихла. Несколько минут сидели, словно прислушиваясь к чему-то. Изморось перешла в дождь, и его капли монотонно забарабанили по стеклу. Воск свечей тихо потрескивал, и где-то за иконой сверчок завёл свою немудрёную песенку. Хотелось вот так сидеть долго-долго, может быть всю жизнь…

И вдруг, не к месту, Нюся вспомнила – как прошлой осенью отец-Фёдор приходил к её бабушке. Нюся несла с огорода корзину с брюквой, Марфа варила из неё самогонку, и застала странную картину!..
Посерёд двора поп, дрожа седой косицей и подняв руку к небу, словно призывая оттуда свидетеля, кричал:
– Ты, Марфа – паскудница, боком тебе выйдет такой доход!
– Иди-иди своей дорогой, Федька-бес! – замахнулась на него веником старуха, но увидев внучку, шмыгнула в дом.
Повернув восвояси, отец-Фёдор почти столкнулся с девчонкой! Увидев её поклажу, не ответил на «Здрасьть!», смачно плюнул под ноги и, подняв подол рясы почти до колен, заторопился, скользя кирзовыми сапогами по суглинку раскисшей дороги, в сторону посёлка.
На вопрос любопытной внучки бабушка отвечать не стала, лишь сказала, что это для прихожан Фёдор – священник; а для неё – Федька-бес, мальчишкой-сорванцом ходивший вместе с нею полвека назад по грибы да ягоды!..

И вот теперь… Хотелось спросить этого Федьку-беса, но Нюся не знала как… Наконец, молчание стало тягостным, и девочка решилась:
– Бабушка утром плакала, молилась и шептала: «Отврати от блудного жития!»…
Нюся замолчала, вспомнив бабушкину «любимую» икону – босоногая девушка с обнажённым плечом и красным колечком тонкого нимба. У бабушки странностей было немало, но чтобы плакать...
Священник, словно очнулся от раздумья или дремоты, поёжился и тихим голосом заговорил:
– Сегодня день Преподобной Марии Египетской. Совсем девочкой ушла она от родителей и предалась любодеянию. Не за деньги, хотя и жила бедно, зарабатывая на жизнь рукоделием. Смыслом жизни считала она утоление плотской похоти, время было такое!.. – рассказчик запнулся, словно вспомнив в каком мире живут сегодняшние девчонки, чуть помолчав, продолжил, – И жила она так семнадцать лет. А потом, то ли постарев, то ли поумнев, – усмехнулся в усы, – раскаялась, ушла в пустыню и сорок семь лет прожила в одиночестве и молитве.
– Так почему она «святая»? – Нюся с удивлением взглянула на священника.
– Не Святая, а Преподобная. Это ранг пониже, – батюшка лукаво улыбнулся, – Молилась она искренне и не только о своей Душе, но о Душах всех заблудших. Во время молитвы поднималась над землёй и даже ходила по воде…
– В пустыне по воде? – Нюся хихикнула.
Священник двумя перстами хлопнул девчонку по лбу и тоже улыбнулся:
– Ну, тогда тебе, Фоме Неверящей, про её ручного льва рассказывать не стану!..
– Так почему бабушка молится и плачет? – Нюся про льва не услышала, интерес был в другом.
– Мария Египетская – милостивая заступница перед Господом и Богородицей за всех блудников и блудниц. Вот и молятся ей родители… – но вновь запнулся, словно сказал лишнее, – Смотри-ка! Дождик кончился. Мне пора, да и тебя ждут.
Батюшка поднялся, перекрестил девочку, поправил съехавший с её головы платок и по-отечески поцеловал в лоб. Не прощаясь и не оборачиваясь, ушёл вглубь церкви. Нюся тоже поднялась, расправила сведённые плечи и, на этот раз неумело перекрестившись на алтарь, вышла за церковные двери. Забыв о школе и о подруге, которая сбежала с занятий ещё раньше, пошла в сторону дома.

«Неспроста бабушка молится и плачет! Что-то постыдное скрывает от меня, уходя от вопросов... А я когда-нибудь задавала нужные вопросы?» – Нюся задумалась… Что она знала о своей семье?
Раскосые «восточные» глаза, нос с горбинкой и крупный рот – всё это так необычно для здешних мест! Даже не понять – красиво или уродливо. Одноклассницы называют «бабищей», когда хотят задеть или одёрнуть. Нюся и сама знает о своей ранней «женственности» – высокая грудь и крутые бёдра. Мальчишки зовут «конопатой» и не замечают. Возможно, обратили бы внимание, если б она одевалась иначе… Но у бабушки нет денег на наряды! Самодельная куртка из солдатского ватника, творчество и гордость бабушки. Бесформенные штаны и широкие мальчишеские рубашки, кроссовки и валенки, а в распутицу – резиновые сапоги до колен. Пёстрый платок, куда без него на ветродуе! Лишь кофточки, замысловато связанные бабушкой из домашней и покупной пряжи, по-девичьи нарядны. Были бы родители – были бы и деньги… Родители?!

Нюся постаралась вспомнить мать… Но лица так и не смогла разглядеть. Самое раннее детское воспоминание – жара, слепящее солнце, серебристый девичий смех. Сильные руки подбрасывают её и ловят, а она старается запустить ручонки в чёрную курчавую бороду… Что потом?
Потом – странно улыбающийся белобрысый мужчина, держится на расстоянии или старается ущипнуть и оттолкнуть… Нюся ревела, не от боли – от обиды, и материнского смеха уже не было… И солнца не было, а лишь холод и мокрые колготки. Сама не могла понять, почему писает, того не замечая… А потом – хмурая бабушка и мама.
«Да! Помню маму! Вернее – её спину… Она лежит на кровати, отвернувшись к стене, и не слышит моего рёва или делает вид, что не слышит. Какая она? Но помню только спину. Помню смех, но не помню голос. Запах? Нет, и запаха не помню! Запахов в памяти много, но маминого нет…», – Нюся зажмурилась, стараясь припомнить ещё хоть что-нибудь… И споткнулась!
Потеряв равновесие, со всего маха грохнулась в грязь размякшей дороги! Как в детстве – на колени, ладони и лоб! Подниматься не стала, а стояла на четвереньках и рыдала во весь голос, как тогда – перед материнской спиной… И никто не слышал её плача и не видел её горя – людный посёлок остался далеко позади, подруга сегодня бросила, ничего не сказав, а бабушка… Марфа горевала о непутёвой дочери и молилась о ней, стоя на коленях в пустом доме перед иконой босоногой девушки с оголённым плечом.

* * * * *

Ничего не сказав подруге, Лёля сбежала с занятий после первого урока. На перемене она ещё была в школьном коридоре, но на втором уроке место за партой рядом с Нюсей уже было пусто.
На удивление сельчан, привыкших видеть подруг только вместе, Лёля одна, казалось бесцельно, бродила по посёлку. Высокая, с длинными стройными ногами, узкими бёдрами и слабо развитой грудью, девочка выглядела «по-городскому»: тёмные длинные волосы распущены по плечам, кожаная куртка-косуха поблескивает молниями, короткая юбка больше похожа на небывало широкий ремень. Неуместно высокие каблуки сапог, проваливаясь то в песок, то в грязь, ломали походку, уродуя и без того угловатую фигуру.
Встречные кивали головой на приветствие Лёли и улыбались, каждый по-своему: женщины – с осуждением, мужчины – с интересом. А она, молча, вкладывала скомканные бумажки в руку или, нарочито заметно, в карман каждому встречному односельчанину мужского пола. Те удивлялись, но, прочтя текст на бумажке, кто чесал затылок или за ухом, а кто и совсем другое место, о котором не принято говорить. Что было в тех записочках – неизвестно, но к вечеру потянулись разряженные мужики и парни к Горелову мосту!..

Солнце уже улыбалось горизонту, когда Лёля влетела в кухню старой Марфы и, не обратив внимания на зарёванное лицо подруги, потащила её в сени, что-то жарко шепча!..
– Лёлька, ты опять с глупостями!.. – Нюся постаралась отстраниться от подруги, вцепившейся в её локоть.
– Не попробуешь и не узнаешь! Мы только посмотрим, я и тулуп прихватила!
На лавке у входной двери и впрямь лежал огромный тулуп Немого, отец Лёли надевал его поверх ватника во время зимней рыбалки.
– Мне сегодня не до «посмотрим»… И вообще, где ты бала?
Ольга звонко рассмеялась:
– Не первого апреля «День дурака», а сегодня – четырнадцатого! По старому стилю. Марьин день – день обмана!
– Ну-ну. Кнопки под зад, меловой тряпкой по спине… Опоздала.
– Во дурёха! Помнишь, в прошлом году твоя бабка рассказывала, что чем больше мужиков в Марьин день обманешь, тем меньше они обманут тебя?..
– Да никто тебя и не обманывает… – Нюся раздражённо передёрнула плечами.
– Ну ты и тупая! Будешь ими вертеть, как хотеть… – Лёлька вновь схватила подругу за локоть.
– Не рановато ли? Экзамен скоро, лучше бы о нём хлопотала…
– Я и об этом похлопотала! – девчонка рассмеялась так громко, что дверь в сени открылась, и показалась голова бабки.

Марфа сегодня опять поссорилась с внучкой. Анчутка пришла из школы вся в грязи и в соплях, дескать, упала. Как обычно, стала срывать на бабке свою подростковую злость и зацепила за «больное»:
– Выброси ты эту икону или в церковь отнеси, чего вокруг неё хлопочешь!
– Не твоя забота… – бабка посмотрела на внучку из-под насупленных бровей.
– Я знаю, ты о мамке молишься, а она в Турции загорает и про нас не тужит!.. – злые слёзы брызнули у девчонки из глаз.
У Марфы дрогнули губы и она отвернулась.
– И вообще, как её зовут, Наташа? Для Турции – самое подходящее имя…
Фразу Нюся закончить не успела, получив от бабушки звонкую оплеуху!
– Не тебе её судить, свою жизнь ещё не начала… – Марфа задохнулась и побагровела лицом.
У девчонки перехватило дыхание – бабушка впервые подняла на неё руку! Схватившись за щёку, Нюся бросилась в свою комнатку, зарылась головой в подушки и пролежала так до ужина, когда и явилась подруга.

– Здрасть, Марфа Петровна, вот зову Нюсю погулять, – Лёля разулыбалась в ответ на приветливую улыбку остановившейся в дверях хозяйки.
– Ну так ступайте, чего кукситься за печкой! – бабушке хочется разрядить обстановку.
– Так она зовёт парней обманывать… – внучка не смотрит на бабку.
– В Марьин день не солгать, когда ж и время для этого выбрать! – Марфа лукаво улыбнулась, – Ступайте-ступайте хороводиться, девичий век недолог...
Лёля запрыгала на месте и захлопала в ладоши: «Ну, давай быстрей!», и Нюсе ничего не осталось, как взять куртку, сунуть ноги в сапоги и, обмотав платком шею, неохотно последовать за подругой.

Выйдя за ворота, Лёлька неожиданно повернула не в посёлок, к людям, а к Горелову мосту.
– Куда ты меня опять тащишь? – Нюся осмотрела странный наряд подруги.
Сапоги на каблуках и модные колготки в сеточку, юбка, чуть прикрывающая зад, материна фуфайка и новый яркий платок – наряд был странен для прогулки у реки.
– Я назначила свидание куче мужиков, мы спрячемся в кустах и посмотрим – кто придёт!..
– Зачем тебе «куча»? – Нюся озадаченно остановилась, но подруга подхватила её под руку и потянула в сторону реки.
– Они-то дураки придут на свидание, а я их обманула…
– По-моему, это ты дура! – Нюся повертела пальцем у своего виска, – Вечно у тебя в голове какая-то хрень!
– Ну, хрень не хрень, а любопытно. Знаешь, как они на меня смотрели!..
Нюсе тоже стало любопытно посмотреть, что за общество «кавалеров» соберётся, и девчонки уже весело зашагали по склону к реке…

Почти сразу за мостом, совсем рядом с дорогой, подруги быстро нашли сухонькое местечко, заросшее белыми цветами ветреницы. Густые ветки молодой вербы, плотно покрытые пушистыми почками, укрыли «лазутчиц» от нечаянного взгляда, а им мост и спуск к нему были хорошо видны. Постелив тулуп на прошлогоднюю листву и реденький ковёр первоцветов, уселись на мохнатую изнанку тулупа, прижавшись друг к другу. Ждать пришлось недолго!..
Вот и первый «ухажёр» – Юрка из параллельного класса. Он только ступил на мост, как трое мужиков с удочками показались на пригорке. Может быть, они пришли за рыбой? Удочка была у каждого, но одеты мужики были явно не по-рыбачьи. Спускаясь с пригорка, толкали друг друга и балагурили. И пацан вдруг побежал через мост, но, словно одумавшись, резко повернул – чуть не поскользнувшись на досках, залитых полой водой, – и побежал на взгорок, мимо мужиков, а те засвистели ему вслед, словно испуганному зайцу!..
Весельчаки по-хозяйски уселись на торчащие у дороги валуны. Один из них достал из запазухи поллитровку и яблоко, второй – кулёк из газетной бумаги. Распечатав бутылку, смеясь и озираясь, пустили её по кругу, закусывая яблоком и пирожками…
На пригорке замаячила сутулая фигура учителя математики, но он не стал спускаться к замахавшим ему мужикам, а, помявшись на одном месте, как-то вдруг исчез… Наверное, испугался балагура Кольку, что явился с неизменной гармошкой, растянул меха и запел свои похабные частушки...

Девчонки в кустах, не замечая озноба, прислушивались и таращили глаза.
– Зачем тебе всё это? Разоделась… Всё равно никто не видит, – Нюся с завистью посмотрела на платок подруги.
Шёлковый платок и впрямь был хорош: лиловые и розовые «огурцы» по зелёному фону, золотистые нити продёрнуты по кайме, а с краёв свисают малюсенькие монетки-монисты.
– Между прочим, это твой платок, – Ольга ехидно улыбнулась, – Мать достала из сундука и показала на ваш дом. У неё полно красивых вещей от твоей бабки.
–…? – Нюся уставилась на подругу, от удивления даже рот раскрыла.
– Да твоя бабка носит вещи в обмен на свинину. Наверняка твоей матери!
Нюся отвернулась, а Лёля, не заметив перемены в лице подруги, продолжала:
– У меня мечта иметь таких шмоток много-много, чтобы все завидовали. Чтобы передохли от зависти! Не для мужиков, на фиг они мне нужны! А чтобы просто быть красивой…
– Красивой, как витрина?– Нюся зло оглянулась на подругу.
– Глупая, красивой можно не горбатиться! Вон твоя мать небось нежится где-нибудь в гареме, а не свиной навоз лопатой разгребает.
– Может и разгребает, только не свиной, – Нюсе стало трудно дышать, захотелось ткнуть подругу «мордой в землю» и придавить сверху коленом!..
Лёля этого не заметила, полулёжа на меховой подстилке, она с интересом наблюдала, что происходит на той стороне реки...

А там – пришла пара мальчишек, один из них с сочком для бабочек. Поздоровались по-взрослому за руку с каждым из «пировавших» и стали гоняться за первыми бабочками-пеструшками, что порхали в вечернем солнце.
Явились два дуболома, Васька и Тимка, к мужикам не подошли, лишь издали помахали рукой в ответ на очередную Колькину частушку. Судя по походке, уже были навеселе. Прошли, хлюпая по мокрым доскам до середины моста, и остановились, облокотясь на перила.
Последним пришёл Пётр, водитель местного автобуса, возивший односельчан в город не только за деньги, но и «по товарному обмену». Этот поручкался с каждым, из устроивших «пикник на обочине», рассказал что-то, посмеялся. Мужики поднялись и под наигрыши гармошки неспешно зашагали вверх по склону, за ними – и мальчишки. А Пётр зашлёпал к парням на мосту...
Солнце уже юркнуло за голые макушки деревьев, люди на середине реки стали казаться тенями, и только огоньки сигарет подтверждали, что спорят о чём-то не призраки, а «горячие головы», вернее – разгорячённые алкоголем…
Из укрытия девчонкам слов было не разобрать, но спор был понятен: «водила» пытался прогнать братьев, а те «наезжали» на него. Вот сигареты полетели в воду, и началась потасовка!.. Перила у моста – лишь с одной стороны, и, ненароком или специально, братья столкнули соперника в воду!.. Тот, в сапогах и фуфайке, сразу же окунулся с головой! Вынырнул, постарался схватиться за мокрые доски настила, но пальцы соскользнули, и парень вновь погрузился с головой… А балбесы стояли над ним и «ржали» во всю глотку!..

Нюся не вытерпела – вырвалась из рук удерживающей её подруги и побежала к мосту с криком: «Что же вы делаете!!!». Маловероятно, что она хотела броситься в воду к тонущему, но, поскользнувшись, оказалась рядом с ним! А Пётр, неожиданно, подхватил спасающую его девчонку и погрёб к берегу… Река, у моста зажатая валунами, ниже по течению разлилась по широкому лугу и там была уже неглубока. Мокрая пара, помогая друг другу, не без труда выбралась на берег, под улюлюканье «весельчаков».
Оглушённые вкусом и запахом талой воды, пахнущей то ли снегом, то ли свежими огурцами, а может быть – корюшкой, уже идущей на нерест, Пётр и Нюся, каждый в одном сапоге, не оглядываясь, и, поддерживая друг друга, побрели на взгорок, в сторону дома Марфы.
Лёля осталась на той стороне реки одна, не смея выйти на мост – к раззадоренным «победой» пьяным придуркам...
Девочка вернулась домой лишь под утро. Вся в синяках и в ссадинах! Волоча по грязи отцовский тулуп с пятнами крови…

* * * * *

Нюся после «купания» заболела и в бреду всё шептала: «Хватай! Хватайся за меня!..», чем очень огорчала бабушку. Марфа была поражена отчаянной смелостью своей Анчутки и заботливостью Петра, которого недолюбливала за то, что он не хаживал к ней за хмельным.
Старуху чуть удар не хватил, когда увидела она внучку на руках дрожащего парня, да ещё и «два сапога – пара»! Пётр, мокрый насквозь и не замечая того, расписал бабушке в ярких красках, какая у неё «героическая» внучка. И не напрасно, – Марфа рассердилась, не на шутку, прежде всего за потерю сапога, – в чём теперь девчонке из дому выйти?! Но брань стихла быстро – раз «осталась, слава Богу, жива бабушкина радость!».
Несмотря на хлопоты премудрой бабушкой, Нюса в горячке пролежала до конца пасхальной недели. Вплоть до «Фомина» воскресенья, названного так в честь апостола Фомы, не поверившего в чудо Воскрешения, «покуда сам не вложил персты в рану на груди воскресшего Христа». И Марфа, стоя под иконами, сокрушалась, что мимо внучки пройдёт девичий праздник «Красная Горка», с дохристианских времён приходящийся на этот день.

Неделя за Фоминым воскресеньем называется «Фоминками» и считается самым лучшим временем для обручений и весенних свадеб, что успевали отгулять до начала полевых работ. Это время – ясных зорь, лунных ночей и солнечных дней, наполненных ещё не столько трудом, сколько планами; время молодёжных гуляний и хороводов, которые давно перестали быть обрядом. Но сельчане продолжают верить примете: если девушка на выданье чурается весенних игрищ – быть ей женой замухрышки, а холостяку за ту же «провинность» быть мужем уродины.
Каждый вечер поселковая молодёжь от пятнадцати лет и старше собиралась, отдельно от ребячьей ватаги, на уже просохшем лугу, запалив костёр для общего ужина; немудрёной снедью показывая, вроде как невзначай, достаток своих семей. Но ужин был лишь поводом для печальных песен и солёных частушек, страшных сказок и весёлых баек. А когда несносная ребятня убегала домой, выкликаемая ко сну матерями, сжигались остатки трапезы и начинались игры, о скрытом смысле которых никто не задумывался...

Становились в «ручеёк» случайными двойками, водящий шёл под аркой скреплённых рук, выбирая себе пару, и всё повторялось уже с новым одиночкой. Достаточно быстро выявлялись предпочтения, и тогда начиналась игра «гуси-лебеди». Две цепи, парни и девушки отдельно, выстраивались на расстоянии друг от друга, поочерёдно выкликая имена. Отозвавшийся с разбегу «выбивал» зовущего из цепи, в падении соединяясь «нечаянным» поцелуем. Но цепь могла и не разомкнуться, как и заветное имя не прозвучать. Завершалось игрище хороводом, в котором кто-то непременно кричал в уже звёздное небо имя своей любви или лишь намёка на неё. В этих играх открывались симпатии, проявлялся особый интерес, складывались влюблённые пары, а порой и треугольники…
На гульбище не принято было звать, каждый радовался отсутствию соперников или соперниц, даже потенциальных, потому никто не вспомнил о двух отверженных одноклассниками подруг.

«Пришлый» для посёлка Пётр в игрищах молодёжи никогда не участвовал. Рослый и широкоплечий, с прямым взглядом необычайно светлых глаз из-под тёмных бровей, парень приехал в Цветень вместе с женой, молодой учительницей английского языка. Поговаривали, что были они одноклассниками и женились сразу после школы – Петьку забирали в армию! Служил парень в одной из «горячих точек», пока его жена бегала на университетские танцульки. После обязательной трёхлетней отработки как молодой специалист, «училка» ещё прошлой осенью упорхнула обратно в столицу, а Пётр продолжил работать водителем поселкового автобуса – дважды в неделю до районного центра. Квартиру в казёнке над школой оставили за ним, при условии, что будет вести в старших классах факультатив НВП – «Начальная военная подготовка». Многие мальчишки старались подражать «Петру», его сложное отчество не прижилось; многие девчонки смущённо хихикали, разбирая-собирая автомат. Однако Пётр оставался безучастен не только к вниманию школьников. Ни с кем не ссорясь, ни с кем и не дружил, большую часть свободного времени проводил в лесу с ружьём или на реке со спиннингом, снабжая соседей птицей и рыбой за умеренную плату. Конечно же, иногда и браконьерил, что «ответственными лицами» ему прощалось за выполнение мелких поручений в райцентре.

Нюся для НВП была мала, в город ездила с бабкой ещё малышкой, потому Пётр для неё был всего лишь одним из знакомых лиц, да и разница в возрасте почти в десять лет не позволила бы им «разглядеть» друг друга. Но заступничество перед бабушкой, а потом узелки, оставляемые на крыльце, то с парой диких уток, то с водорослями и свежей рыбой, то с апельсинами, явно привезёнными из города, заставили температурившую девочку вновь и вновь мысленно возвращаться к своему то ли спасённому, то ли спасителю, который вёл себя так деликатно...

И вот, втайне от бабушки, обув её сапоги, укутавшись в её пуховый платок поверх своей куртки, тихо выскользнула Нюся из дома ещё по-тёмному накануне Фомина воскресенья.
Будто в полусне поднялась Нюся на Горюн-камень. Усталая и потная скинула бабкин платок, а потом и свою куртку, оставшись в ночной сорочке, заправленной в шаровары. Прижалась спиной к холодному боку каменного яйца, и оно показалось обжигающе горячим. Еле успела девочка отдышаться, как тонюсенький край солнечного диска вынырнул из-за далёкого моря. Словно обнимая весь мир, раскинула Нюся руки, и зазвенел в бездонное ясное небо языческий наговор, известный лишь прабабкам:
 «Здравствуй, красное Солнышко! Празднуй, ясное Солнышко! Из-за моря, из-за леса выкатайся, на мир светел возрадайся! По лазоревым небесам, по проснувшимся ветвям, по траве-мураве и подснежникам цветам пробегай, сердце девичье радостью согревай! Если в роду кто провинился – во зло обратился и в том не повинился, я не виновата, пусть не ляжет на меня расплата! Ясна-Зоренька гуляла, златый ключ в реке теряла. Душа-девица по земле шла, по воде плыла – златый ключ её нашла! Тем ключом сердце открывала – суженого увидала! Зорька-Заряница, душу молодца отвори, любви светом одари и к порогу приведи! На многие лета, на жаркие ночи, на светлые дни. На благо кона, приплода и рода. Да будет так, доколе солнце на небе, и я на земле!»…
Бабушка не заметила отлучки «болящей», а измерив её утреннюю температуру, весело рассмеялась: «На Красную Горку все девки здоровы! Но ты пока лежи! Я тебе оладышек напеку…».
Нюся резко пошла на поправку, хотя Марфа так и не пустила в дом местную «лекаршу», с которой не раз конфликтовала, заменяя односельчанкам прописанные той лекарства на травяные сборы. Нежно и докучливо хлопотала над внучкой, стараясь предупредить её желания и боясь надолго отлучиться из дому. Даже в Радоницу не пошла на кладбище, что уж совсем – небывало!..

На Радоницу, или «в родительский день», после полудня почти все сельчане непременно приходили на кладбище поминать усопших – «христосоваться с покойничками». Усердно наводили порядок: прибирали зимний мусор, красили оградки, обновляли цветники, молились и зажигали свечи. Здесь же, у могил, выпивали и закусывали, поминая родных, ушедших недавно и давным-давно. Рассказывали усопшим родственникам о радостях и горестях живущих, не скрывая смеха или слёз. Посыпали могилы остатками нехитрой трапезы и радовались клюющим птицам, веря, что они – земное воплощение небесных душ. А вернувшись домой, собирали праздничное застолье, переходящее в пьяное веселье! Недаром говорят, что «на Радоницу утром пашут, днём плачут, а вечером скачут»…
Можно было бы считать, что день прошёл привычно-благостно, если бы не был омрачён странным событием! Словно пожар в сухостое, бежал рассказ от дома к дому о сумасшествии Немого. Несчастный в одной рубахе, босиком и без штанов, но с вилами в руках бегал по посёлку! Бросался на каждого встречного мужика, мыча и потрясая своим «оружием» над головой; при этом оголяя тощий зад и волосатость под животом, страшно кривя лицо, мокрое от соплей, слюней и слёз… Очевидцы ещё и показывали «в лицах»! Зрелище было столь ужасно, что единогласно пришли к выводу: «Мужик допился до чёртиков!»…

* * * * *

Что Нюся болеет – учителя узнали от Петра. Решили, что и Лёля «заболела из солидарности» или просто «косит» от итоговых контрольных, обычно в школу девочки не приходили парой. Потому и одноклассников отсутствие подруг не удивило и не встревожило. А вот что родители Лёли не выходят на работу – на ферме всполошились быстро! Без Немого, он работал скотником, постарались обойтись, боясь со «сбрендившим» встречаться. Но к свинарке-прогульщице пришлось идти – новорождённые поросята стали тонуть в навозе…
Лёли, как переводчицы с «немого» на «разговорный», не оказалось дома, а её мать сидела на полу посередине горницы рядом с мятым красным абажуром и смотрела пустым взглядом на лужу мочи, над которой с синим лицом, выпученными глазами и вывалившимся языком висел…

Очумевшие бабы, визжа и обгоняя друг друга, побежали к попу, а тот – в сельсовет!.. Искали Лёлю, но нигде не нашли. Кто-то пустил слух, что подалась она в город. Кумушки осуждали «поскудницу», что далеко не первая в посёлке сбежала, никому ничего не сказав, даже подруге не разлей вода. Оберегая души сонный покой, никто не захотел подумать – не могла ещё совсем девочка бросить родителей, для которых была «свет в окошке»! А вот, что в город подались, как-то вдруг и без повода, охальники Васька с Тимкой, вызвало вздох облегчения у многих, особенно у девиц. Кто-то припомнил Благовещение: разорванную братьями синичку и щегла, умершего в руках Лёли; однако, пробежав волной ветра по только-только появившейся траве, досужие домыслы стихли, ужаснув самих «фантазёров»...
Отец-Фёдор организовал похороны, но на кладбище самоубийцу хоронить не позволил. Хлопоты и средства на погребение были церковными, потому никто спорить не стал, и закопали бедолагу за кладбищенской оградой, придавив изголовье могилы серым валуном. На поминки никто не пришёл, впрочем, как и на похороны. Даже единственные соседи, бабка с внучкой, почурались горем ополоумевшей Немой. Никто не вспомнил и про девять дней со смерти несчастного, никто не поинтересовался – какого одинокой вдове! Даже в свинарнике нашли ей замену. Если бы не традиционный «Ленинский субботник», нескоро бы открылось жуткое продолжение трагедии...

Уже не вспоминали о Дне рождения старательно забытого вождя, но весенняя уборка общественных территорий, возлагаемая на школяров, своё название сохранила. Сгребали в кучи и жгли прошлогоднюю листву и мусор, оставшийся после таянья снега, не только вокруг казёнки, принадлежащей школе с сельсоветом, но и вокруг церкви, и на кладбище вокруг мемориала односельчанам, не вернувшимся с войны.
Несколько дней шли дожди, и два старших класса во главе с учителями, вооружившись мётлами и граблями, неохотно отправились на раскисшее от весенней сырости поселковое кладбище. Мальчишки не только работали, но и дурачились: задирали друг друга и хорохорились перед девчонками, бегали взапуски, стараясь пнуть под зад неуспевшего увернуться. Кто-то случайно оказался возле кладбищенской ограды, чуть не свалился в размытую яму и… закричал от ужаса! Сбежались одноклассники и учителя, все оцепенели от увиденного…
Часть изгороди, что отделяла кладбищенскую территорию от могильного холмика Немого, была изрублена в щепки. На освящённой земле, но рядом с презренной могилой, зияла глубокая яма. На её дне в луже дождевой воды, поверх присыпанной землёй простыни, лежало тело, прикрытое грязным тулупом. Это оказалась Немая, так похоронившая себя уже несколько дней назад. Несчастную зарыли, как была, в тот же вечер, и даже поп её не помянул, не до того ему было!..

Отец-Фёдор был занят подготовкой ко Дню Зосимы-Пчельника, покровителя пчёл и пчеловодов, что отмечается православными в последний день апреля. Для священника началась страда – необходимо обойти все окрестные пасеки и с молитвой окропить их святой водой не столько от болезней и порухи, сколько от «сглазу лихого завистливого человека», конечно же, получая материальную благодарность за свои нематериальные хлопоты.
Мёд и воск – ходовой товар, не хуже самогона или браги, а у бабы-Марфы ульев было пять! Весенние хлопоты вокруг них и в курятнике, на огороде и в доме притупили у бабки и у внучки чувство вины за равнодушие к трагедии единственных соседей. Проходя мимо заколоченного дома, Нюся ускоряла шаг и отворачивала голову. В классе на пустое место рядом с нею пересел пацан-коротышка, над которым потешались за его не по возрасту маленький рост. А сама девочка после болезни как-то вдруг повзрослела, притихла и стала отзываться только на имя Аннак, прочтя в школьной библиотеке, что оно принадлежало восточному владыке, который молитвами своих подданных прожил триста лет.

Бабушка и внучка, потерявшая опору в подруге, сблизились. Вместе отнесли в церковь икону Марии Египетской, чтобы каждый в посёлке мог помолиться перед нею обо всех девчонках, ушедших «за лучшей долей». Сопровождая бабушку, больше не кликавшую внучку Анчуткой, и, ставя в церкви свечу «за здравие», поминала ли Аннак в мыслях – кроме бабушки, неведомого отца и непутёвой матери – ещё и безвестно пропавшую Лёлю?..
Что стало с дочерью несчастных немых – так никто и не узнал. Перешёптывались, что она могла и утонуть; труп не всплыл, но Горянка и не такое уносила в топи Мшиного болота! На эту мысль навёл угодивший в бредень рыбаков нарядный платок, не принадлежащий никому в посёлке. Жирные корюшки облепили его, заглотив монетки-монисты. Пару разновеликих резиновых сапог тоже выловили, совсем недалеко от Горюн-камня, но уже в конце лета ловцы раков, последние использовали их как убежище.

* * * * *

Посёлок Цветень первую весеннюю свадьбу справлял в начале мая. По традиции, молодые пришли на кладбище возложить букеты первых нарциссов и тюльпанов к обелиску, погибшим односельчанам.
Невесте почему-то захотелось пройти к могилам супругов, которые совсем недавно так трагически ушли друг за другом... И молодожёны и сопровождающие их были поражены: вокруг двух ещё не осевших земляных холмиков – один с валуном в изголовье, второй с крестом в изножье – стояла свежая деревянная оградка, объединяя их в общее захоронение. Огороженный участок вокруг могил утрамбован и засыпан свежим песком, а на холмиках – букетики увядших цветов. Растроганная невеста прослезилась, и не она одна, опустила свой роскошный букет на песок и, повернув мокрое лицо к не менее взволнованному жениху, произнесла: «И я тебя буду любить так же!». С этого всё и пошло…
Ни одна свадьба в округе теперь не обходилась без возложения цветов к могилам «Любящих», и традиция почитания прижилась. Со временем захоронение облагородили, и оно стало местной достопримечательностью, обросшей легендой о любви: о предназначении от рождения, верности в браке и смерти «в один день». Мало кто помнил именам немых супругов, вскоре забылось и то, что были они в посёлке изгоями.
И ещё один, уже тайный, обычай сам собою утвердился в посёлке Цветень! Каждую весну в Марьин день кучка «ухажёров» собирается на Гореловом мосту, окружённом зарослями цветущей вербы. Может быть, парней никто и не зовёт, а собираются они просто побалагурить; а может быть, кто-нибудь и сидит за кустами среди первоцветов, наблюдая... Ведь снуют же накануне девчонки с записочками-приглашениями, хотя и не факт, что приходят к реке сами; да и родители в этот день особенно зорко следят за своими неразумными дочерями, возраста поиска любовных приключений.

* * * * *

Как сложилась судьба Нюси? Через пару лет окончив школу, девушка уехала в большой город. Но не пропала, а получив образование, вернулась в Цветень на радость жениху и бабушке. Стала учителем истории, русского языка и литературы, а потом и завучем. Конечно же, вышла замуж, угадайте за кого! Да-да, за «спасённого» ею Петра. И сейчас в посёлке немало тех, кто школьного завуча Аннак Альтановну зовут Анютой, а теперь уже и бабушкой Нютой. Пять внучек! И все они – усыпаны конопушками, словно скорлупки яиц перепёлки. Однако ни одной из них это не мешает быть счастливой!
А где красавица Лёля или её косточки – одному Богу известно… Подруга может быть что-то и знала, но не сказала никому, скрыв постыдную тайну несчастной девочки, по-глупому стремившейся к немудрёному счастью…
На этом и конец истории, что произошла давным-давно в пьянящем апреле среди лесов и болот на берегу речки Горянка тогда ещё в селе, теперь ставшем посёлком городского типа, по имени Цветень. Но не менее романтичные и трагичные истории, поросшие цветами или заглохшие крапивой и лопухом, несомненно, есть в каждом городке, селе или деревне. И если у вас достаточно тактичного внимания, есть способность не только разговорить старожилов, но и выслушать их сбивчивые истории, а порой и откровенные бредни, то – вперёд! «Повесьте свои уши на гвоздь внимания» и «да обрящет идущий» тропинками местечковых легенд!..


Рецензии
Понравилось!

Григорий Аванесов   18.04.2022 21:35     Заявить о нарушении
Спасибо! )))

Пушкина Галина   19.04.2022 09:40   Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.