Камзол из лоскутков. Детство Гл. 1

        - Здравствуйте, друзья, я очень рада всех вас видеть. Проходите, пожалуйста, не задерживайтесь в дверях. К вашим услугам напитки, фрукты, оркестр. Чуть позже будут танцы. Зал огромный, места хватит всем. Я пригласила вас сегодня неспроста - очень хочется собрать лоскутки моих воспоминаний в одно целое. Вы, мои первые чувства и эмоции, поможете мне, я очень на это надеюсь.

        Детство, ты откликнулось, привет, мое хорошее! Я уже почти забыла, как ты прекрасно! Все те же наивные чистые глаза, открытый взгляд, улыбка. И, как всегда, под руку с Беззаботностью.

        Память, можно тебя на минуточку! Побудь сегодня рядом,  мне понадобится твоя помощь. Мы все вместе вспомним наши чудесные годы, улыбнемся Беспечности. Покажи, что спрятано в твоих хранилищах? Давай-ка посмотрим! Начнем с самых верхних стеллажей.

        Рождение? Пожалуй, это единственное бессознательное воспоминание, вряд ли я способна воспроизвести этот миг, но упомянуть стоит, не так ли? Иначе картинка будет не полной.

        День выдался морозный и ясный. Днем светило солнце, белый снег под его лучами искрился так, что больно было взглянуть. Шел третий день коляд, в святочные дни работа никакая не делалась, разве что воды из колодца принести, еду приготовить да скотину досмотреть.

        Меня ждали во второй половине января, поэтому мама, ее полное имя по паспорту Елена-Целина,  не сильно беспокоилась, отправляя отца с моей старшей сестричкой Машей в город Ивацевичи на два дня. Папа, звали его Владимир, в дорогу собирался один, но Мария со слезами на глазах тоже напросилась ехать.
 
        Были зимние каникулы в школе, и других отговорок, кроме как зима и мороз, не нашлось. Маша заверила, что у нее теплый тулуп и валенки, а еще двойные рукавицы из овечьей шерсти, не замерзнет «ни капельки». Тогда папа сдался, он очень любил детей и всегда шел у нас на поводу.

        Цель поездки была более чем серьезной – навестить старшего брата в доме инвалидов. Мишка, так его звали, родился через два года после Великой Победы, с болезнью Дауна. Одна лишняя хромосома в организме навсегда сделала его «солнечным» ребенком. До своего семилетнего возраста Мишка жил с родителями. Когда его поведение стало неадекватным  и  появилась реальная угроза жизни других детей – Маши и Жени, мама встала перед непростым выбором.

        С одной стороны больной ребенок, первенец, которого она безумно любила и жалела, с другой – здоровые дети, с которыми с любой момент могло случиться что-то непоправимое. Ведь однажды Миша выловил во дворе всю имеющуюся птицу, открутил головы и бросил в колодец.

        На минуту представив, что однажды, вернувшись домой с работы, мама может не застать своих детей живыми, ведь эта неосознанная жестокость больного ребенка не имеет предела, решение об определении Михаила в интернат было принято. Ведь сидеть дома и не работать материальное состояние семьи не позволяло. Тяжелый труд в колхозе был тем крестом, который тащила моя мать, пока позволяли силы.
 
        Воскресный день подходил к концу, управляясь с делами, мама то и дело посматривала на дорогу. Пора бы вернуться мужу с дочкой, но белоснежное пространство оставалось пустым. Уже и сумерки сгустились, смутная тревога поселилась в сердце, не давая расслабиться. С полудня ныл опустившийся живот.

        - Мам, а папа с Маней скоро приедут? – девятилетний Женька, как и любой ребенок, с нетерпением ждал гостинцев, ведь не так часто случались поездки отца в город, но он обязательно привозил конфеты – сладкие подушечки, пряники.
 
        - Ой, сынок, не знаю! – отмахнулась мама, ее нервы были на пределе.

        «Что, если уже роды? - гнала эту мысль. - Как добежать до деревни по этой белой целине? Женю оставить не с кем».

        Наш дом стоял на хуторе, и до ближайшей деревни было километра два через пустырь, заросший олешиной.  Там жил Казик - родной брат мамы и мой самый лучший дядя. Он работал шофером в колхозе и всегда выручал, если нужно было куда-то успеть.

        Ехать предстояло в больницу, до которой двадцать шесть километров, причем, немедленно, потому что уже начались схватки, становившиеся с каждым разом все сильнее и сильнее. Мама взяла давно приготовленные вещи, велела Жене собраться и вдвоем с сыном пошла в деревню.

        Едва она переступила порог, как все домашние поняли – дитя просится на свет. Через несколько минут мама с облегчением вздохнула – в кабине было тепло и уютно, рядом родной человек, уж он в беде не оставит, если что.

        Ту дорогу мама помнила с трудом. Схватки стали настолько сильными и частыми, что казалось, вот-вот отойдут воды.  «Только бы успеть, - молилась она Богу в минуты, когда боль отпускала. – Казик - первоклассный водитель, но роды он не примет». Они  были в дороге, причем, в лесу, до больницы оставалось еще километров десять.

        Хоть четвертые роды и могли стать стремительными, женский организм внял мольбе. Может быть,  я уже тогда знала, когда прийти в этот мир. Через час «газон» подъехал  к воротам медучреждения, Казик вовсю нажимал на сигнал, чтобы привлечь внимание дремавшей акушерки.

        Около полуночи мама благополучно родила меня,  весила я три восемьсот, ростом была пятьдесят три сантиметра.

        Я помню тот короткий миг  моей жизни. Неизвестная волна нежно обняла мое тело и толкнула вперед. Раз, второй, третий. Узкий и темный тоннель закончился, и я увидела свет.

        Мне пришлось зажмуриться от рези в глазах. Еще один толчок, и чьи-то сильные руки подхватили мое тело и куда-то понесли. Я ощутила жуткий холод и страх. Большие металлические ножницы навсегда отрезали нить, соединяющую меня с мамой.

        - Мама! – хотела я закричать изо всех сил. – Куда вы меня несете?  Я хочу к маме, верните меня ей!

        Но я не знала слов, только плакала, почти кричала, во весь голос, пока меня вытирали, взвешивали, измеряли мой рост. Меня тормошили, ворочали с бока на бок, я не понимала, где я нахожусь, и что от меня хотят, мне было очень страшно и очень холодно. Но меня  никто не слышал и не понимал.

        Наконец, меня завернули во что-то белое и мягкое, связав и ноги мои, и руки. Мне стало очень неудобно, ведь раньше я плавала в теплой водичке свободно, ничто не стесняло моих движений, тепло и уют того места я помню до сих пор.
 
        Чьи-то руки опять подняли меня и куда-то понесли. Моя паника сменилась радостью – я ощутила сердцебиение мамы, я знала, что это оно – ее огромное доброе сердце. Я слышала девять месяцев его мерные удары, я могла различить его из тысячи.

        Я сразу перестала плакать. Мама взяла меня своими нежными руками, посмотрела в мои глаза и сказала тихо и ласково:

        - Привет, доченька моя!

        - Привет, - хотела я ей ответить, но не знала, как это сделать, я ведь еще не умела говорить.
 
        Я только смотрела на маму и любовалась ею, ведь я видела ее впервые. Она такая красивая у меня: глаза голубые, смотрят на меня с любовью; волосы густые темно-русые, заплетены в косу, длинные, до самого пояса; улыбка приятная, ровные белые зубы, рот маленький, аккуратный.

        Мама приложила меня к груди. Ощутив на языке теплое сладкое мамино молочко, я совершенно успокоилась. У меня одна теперь забота – есть, да спать.

        Как вкусно пахнет у мамы под мышкой! Это лучший запах для меня сейчас, других  я не знаю. Мне хорошо, тепло и уютно у мамы на руках, я засыпаю.

        - Ой, какая маленькая! – слышу над собой чей-то голос.
 
        Кажется, я знаю, это говорит моя старшая сестричка. Она меня очень ждала, я слышала не раз, как она обо мне с мамой разговаривала. Меня она очень любит и всегда будет любить - я это чувствую. Это она мое имя придумала, папа так и запишет, как она сказала.

        - Расти здоровенькая! – голос мужской, громкий, но не грубый, а приятный.
 
        Я знаю этот голос – это мой папа. Он тоже меня очень ждал.

        А, понимаю, они приехали навестить нас с мамой. А братик где? У меня же еще братик есть, но он не захотел ко мне приехать. Тоже знаю, почему – он мальчишку ждал. Он всегда будет прохладен ко мне, да ладно. Я же не виновата, что девочкой родилась.
 
        Хочу открыть глаза, посмотреть, как они выглядят, но не могу, так утомилась, пока титьку мамину сосала, спать хочу, ладно, увижу в следующий раз.

        Знаменательная для меня дата, закончился третий день Коляд, ночь с воскресенья на понедельник.

        - Запишем день рождения десятого, пусть будет круглая дата, - сказала акушерка маме, хоть новые сутки еще не наступили.
 
        Сразу добавлю, в дальнейшем родители поздравляли меня с днем рождения именно на третий день коляд – девятого января. К моей дате рождения по метрикам они так и не привыкли, особенно мама.

        Приезд в больницу папы с Машей очень удивил маму.  Оказалось все очень просто. В поезде папа задремал, и ему приснился вещий сон, из которого следовало, что он в очередной раз стал отцом. Потому они по пути и заглянули в поселковую больницу, как потом он рассказывал – «убедиться».         

        Тогда в больнице Маша повторила свою просьбу назвать меня Тоней. Кто же откажет ребенку? Имя оказалось довольно редким, на всю округу была только одна девочка с таким именем – одноклассница и близкая подруга моей одиннадцатилетней сестры. 

        Радость! Привет! Ты жила в нашем доме ту первую зиму, я не могу этого помнить, но чувствовала твое присутствие ежедневно. А двенадцатое апреля я прекрасно помню! Тогда ты превзошла себя. Радио,  деревянный приемник «Родина» с динамиком, обшитым желтой тканью, было включено на всю громкость, и четкий мужской голос повторял многократно о полете первого человека в космос. Мама ликовала, передавая с молоком эти гормоны  мне.
 
        Маша с Женей кричали: «Ура!» Я лежала в плетеной люльке, подвешенной к потолочной балке, и тихо «мямлила» хлебный мякиш, завернутый в льняную салфетку. Такая у меня была пустышка. Да!

        Если вы хотите возразить, даже не пытайтесь. Я прекрасно помню слегка сладковатый вкус того хлеба, как и восторженные возгласы по поводу полета Гагарина в космос, никто меня не убедит в обратном.
 
        Я любила, чтобы меня качали. Разглядывала продольную трещину на потолочной балке, круглые отверстия со следами подпалины по окружности, из которых тянулась веревка, с легким скрипом перемещающаяся по балке туда-сюда, в такт покачиваниям люльки. А вот кто качал, не помню!
 
        Эх, Память, Память! Как же мало воспоминаний на том стеллаже. Какие-то обрывки ярких чувств. Нет бы, подробненько, по дням, с чувством, толком, с расстановкой…

        Мама долго кормила меня грудью. Женя даже насмехался надо мной из-за этого. Однажды, когда я сосала грудь, он подошел и, глядя мне в глаза, выпалил:

        - Здоровая корова, а сиську сосешь!

        - Сам ты бык! – оторвавшись на секунду от груди, парировала я. Этот момент отлично помню. Мама залилась смехом, а я продолжила процесс.
 
        Говорить, как и ходить, я стала с девяти месяцев. Я уже не только отлично разговаривала, но и знала наизусть несколько стихотворений, когда для меня пришел тот «черный» день расставания со сладкой материнской грудью.
 
        Обида, иди сюда, голубушка! А ты это помнишь? Насколько мне кажется, именно ты поселилась тогда в моем сердце на много дней.
 
        То лето пахло цветущим клевером, скошенной травой, в воздухе слышалось гудение пчел – пышно цвела мальва у стены дома. Маленькие труженицы ныряли в розовые бутоны, собирая желтую пыльцу мохнатыми животиками.

        Мир вокруг был прекрасен. Помню залитый солнцем двор, колодец с деревянной крышкой и высоким, уходящим в небо «журавлем», приплюснутое по бокам оцинкованное ведро на короткой цепи, вдоль межи - старые вишни с начинающими краснеть ягодами. Созревшие, они были божественно вкусными – сочные, крупные, почти черные.

        Родители уходили на целый день на работу, а я оставалась с сестрой и братом. Женя часто убегал к друзьям, а Маша ни на минуту не оставляла меня одну. Помню, как на расстеленном под большой яблоней старом стеганом одеяле, она читала мне первую книжку – китайские (почему не русские?) народные сказки. Меня больше всего интересовали рисунки, но иллюстраций почему-то было мало, только на обложке.

        Вечером, когда родители возвращались, я первым делом лезла маме за шиворот, ведь там моя вожделенная сиська с молоком.
 
        - Доченька, - говорила мне ласково мама, пытаясь не допустить меня к груди, - а молочка у меня нет, его зайчик съел.

        - Как зайчик съел? – не понимала я и начинала реветь, размазывая слезы по лицу грязными кулачками.

        - Не плачь, дочушка, - брал меня на руки папа. – Зайчик тебе взамен хлебушка вкусного передал.

        В это время мама уже разворачивала газету и доставала кусок мятого черного хлеба, пахнущего ветром, салом, луком и каким-то неведомым сказочным зайчиком, который очень любил мамино молочко.

        Я успокаивалась, хватала этот хлеб и с жадностью ела.  Ведь Маша за целый день не могла меня заставить взять в рот хотя бы крошку.
 
        Когда зайчик забрал молоко и на третий день, нервы мои не выдержали.

        - Чтоб он, этот зайчик, сдох! – закричала я, отказавшись от «заячьего» хлеба, и убежала в другую комнату.

        Уже тогда я была способна проявлять свой характер. Больше я к маминой груди не потянулась ни разу. Обида на зайчика еще долго жила в моем сердце.

        Дружба, ау! Ты здесь? Вижу, вижу, дорогая. С тобой я тоже познакомилась в раннем детстве, постигая простые истины взаимоотношений с другими детьми.
 
        Мама часто заводила меня в деревню к бабушке, оставляла у нее на целый день. Правда, говорить так не совсем правильно, ибо бабушка Мария жила со своим младшим сыном Казиком и его  семьей. Ольга, жена Казика,  приходилась мне двоюродной сестрой по отцу, но из-за разницы в возрасте я называла ее тетей Олей.
 
        Их сыновья – Коля, старше меня на год, Саша – на год младше и Витька, тот был еще совсем карапуз. Кстати, когда он родился, и тетя Оля вернулась из роддома, мы приходили в гости. Вот тогда я и увидела новорожденного ребенка впервые. Он лежал на кровати, завернутый в пеленки, и мирно спал. Я посмотрела на него минуту и утратила всякий интерес.

        А вот когда Витька заорал, требуя его кормить и пеленать, а тетя Оля развернула пеленки, тут-то я была удивлена не на шутку – он живой, шевелит ручками и ножками и громко плачет! А пальчики, которые мне было позволено даже потрогать, оказались такими маленькими и тепленькими! Восторгу моему не было предела.

        Когда в следующий раз мы пришли, я очень удивилась – Витька был уже в ползунах и выглядел иначе, его пухлые щеки виднелись из-за ушей. Я очень хотела его подержать, но пятилетнему ребенку этого не позволили.

        Двоюродные братья очень долго оставались моей единственной компанией, да еще соседские девочки, которых я почему-то не любила. Старшая Люда была очень хитрой, и все время обманывала моих братьев и насмехалась над ними. Они этого не замечали, а я какими-то фибрами души улавливала фальшь и не подружилась с ними.

        В холодное время года мы сидели на печи, там за занавеской устраивали себе импровизированный «дом», Коля был папой, я – мамой, а Сашка нашим сыночком. Маленького Витю к нам пока не допускали.

        Однажды Саша упал с печи, вот тогда я впервые познала страх.
Страх! Ты здесь? Помнишь, как сильно билось мое испуганное сердечко? Сашка ударился затылком и очень сильно плакал. Нас прогнали с печи, обвинив в том, что кто-то его столкнул. Я знала, что это не так, заигравшись, мальчик просто очень близко придвинулся к краю и оперся об занавеску, забыв, что это не стена. Но сказать об этом боялась и дрожала, как осенний лист, не зная, что с нами сделают дальше. Я боялась самого страшного – что Саша умрет, как мой братик Миша.

        Смерть старшего брата отпечаталась в моей памяти зрительными образами, минуя сознание. Видимо, я была слишком мала, чтобы осознать тебя, Смерть. Ты появишься в моей жизни гораздо позже, принеся невыносимую боль и душевную разруху, но всему свое время. В ту пору Господь меня щадил. Сейчас я вспоминаю Детство со всеми сопутствующими чувствами и эмоциями, о нем и рассказываю.

        Мишку привезли домой, получив из интерната телеграмму. Сильно плакала мама, стал угрюмым отец. Меня как будто не замечали, но я чувствовала, что капризничать не нужно. Спрятавшись в дальний угол за печью, там стоял  узкий тапчан, я из-за занавески наблюдала за всем происходящим.

        Я много раз слышала о нем, знала, что у меня есть где-то еще один брат, но ни разу его не видела. Потому мое желание познакомиться с Мишей было вполне естественным. Я выбирала удобный момент, чтобы подойти поближе.

        Положив тело на длинную лавку, его обмывали две незнакомые мне женщины. Мочили в тазу льняное полотенце и протирали ему руки, пальцы, ноги и т.д. Мама сидела на табуретке у стены и вытирала рукой бегущие слезы.

        - Смотри, Лена, колени сбиты до крови, синяки по всему телу. Может, его убили?

        - Может, и убили, - тихо всхлипнула мама. – Кто ж скажет теперь?!
Убили? Как это? Для меня услышанное оказалось потрясением, я не выдержала своего заточения и тихо приблизилась, чтобы посмотреть…

        На восково-бледном теле действительно были множественные ссадины, на локтях и коленках кожа содрана, а само тело показалось мне очень длинным, на всю лавку. Я слышала – Миша умер. Но как это, не понимала, а знать очень хотела. И я решила потрогать…

        Когда Сашка успокоился и уснул на руках бабушки, она приказала нам «затихнуть», переложила мальчика на кровать и ушла по делам, а я решила проверить, живой ли он. Тогда я уже знала – мертвое тело холодное, как лед.

        Саша был теплый, он мирно посапывал, на пухлых щеках застыл румянец. Пробравшись к нему в кровать, я прижалась к братику, счастливая, что он живой. Страх окончательно ушел из моего сердечка, и я заснула мирным сном.
Наверное, в те минуты в моем сердце поселилась настоящая сестринская Любовь.  Я и теперь ее испытываю и всегда от души радуюсь нашим встречам.

        Летом мы часто играли в старом покосившемся доме, который стоял еще на усадьбе Казика. Мама рассказывала, что это и есть ее отчий дом, в котором прошло ее детство. Маленький домишко под соломенной крышей, с миниатюрными окнами в одно стекло, низкой дверью и земляным полом в сенях сфотографирован моей памятью очень четко. Я хоть сейчас могла бы рассказать, даже нарисовать его расположение и внутреннее убранство.
 
        Чуть позже дом снесли, а на его месте распахали огород, и бабушка Мария выращивала там очень вкусные бобы. Мы рвали их в стадии молочной зрелости, едва дождавшись, когда стручки станут толстыми, а бабуля разрешит полакомиться.

        Бабушка. О ней я расскажу отдельно. Поскольку я младший ребенок в семье, к моменту моего рождения бабуле исполнилось семьдесят пять лет. Невысокого роста, с большой грудью, лежащей на таком же большом животе, ибо бабушка родила пятерых детей, она была спокойной и уравновешенной. Она носила длинную до щиколотки пышную юбку, цветастую фланелевую блузку и два платка – белый повязан на лоб, а цветной - обычным способом.

        Почему платка было два? У нее на голове не было волос, совсем. Они выпали от нервного потрясения, когда у Казика случилась серьезная авария, в которой погиб человек. Волосы больше не выросли, вот белый платочек и покрывал лысую голову. Его она не снимала даже во время сна.

        В теплый сезон бабуля ходила босиком, не признавая обуви вообще, холодной промозглой осенью могла вступить в резиновые сапоги, зимой ее ноги согревались валенками в черных галошах. Все! Штанов она не носила, как и нижнего белья. Это последнее обстоятельство являлось предметом страшного любопытства со стороны мальчишек. Баловства ради, они часто заглядывали ей под юбку, хохотали, получая крапивой по голым ляжкам.

        - Уйдите, ироды, а то щас крапивой по голой жопе как отстегаю, так вы у меня посмеетесь!- грозилась она, но никогда этого не делала.

        Однажды мое любопытство взяло верх над стеснением, я тоже заглянула бабушке под юбку, но ничего «такого» не увидела. Ее большой живот закрывал все. Но мне стало очень стыдно за свой поступок, и я очень радовалась, что бабушка меня не поймала за этим занятием.

        Еще одно чувство сопровождает счастливое детство - это восторг. Иди сюда, мой друг, поговорим и о тебе. Восторг, брат, а ты помнишь наши совместные поездки на машине, когда дядя Казик приезжал с работы? Отогнать машину на колхозный двор он разрешал подросшим сыновьям. Первым научился Коля. Он восседал на водительском сиденье, едва дотягиваясь до руля, но четко нажимал на нужные педали, и мы втроем, Сашка, Витька и я, с замиранием сердца ехали с ним, испытывая самые невероятные эмоции.

        В кабине «вкусно» пахло бензином, сиденье было высоким, мягким. Машина покачивалась на неровностях дороги, а мы подпрыгивали всякий раз и заливисто хохотали. Потом бежали домой наперегонки, минуя сажалку, могли и по воде босыми ногами, хоть и знали, что за это «влетит».

        А помнишь, ходили за орехами? Писанков сад находился далеко, но мы ничего не боялись. Вся усадьба некогда жившего здесь шляхтича пана Писанки была по окружности засажена орешником. С годами он сильно разросся во все стороны, полностью закрывая полуразрушенный дом, от которого остались лишь руины, а большой сад внутри был цел и невредим.

        Там росли яблони, груши и сливы, но этого добра у нас и дома было предостаточно, а вот орехов хотелось. Мы нарывали целую сумку, потом до вечера лакомились - Коля разбивал скорлупки молотком,  мы по очереди забирали ядрышко и бросали в рот, наедаясь «от пуза». Ужинать в те дни  уже не хотелось.

        А как катались на лошадях?! У меня был очень добрый друг – дед Винцусь, даже и не знаю, как правильно звучало его полное имя, Винсент или Винцент, да это и не важно. Он был конюхом и пас неподалеку от нашего хутора лошадей. Табун был небольшой, всего полтора десятка гнедых и черных лошадок.
 
        Стоило  увидеть их на горизонте, как я уже неслась навстречу любимому деду. Родных дедушек я не застала, но, наверное, в них нуждалась, чего-то не получая дома. Винцусь меня тоже любил, я это чувствовала. Есть такие люди, они теплые, светлые, лучистые, с ними уютно и надежно. У него были карие глаза с добрым прищуром и густые черные брови, чем-то похожий на цыгана, он уже тогда заложил во мне определяющие нюансы мужской красоты. Правда, за брюнета я замуж так и не вышла.

        Винцусь катал меня на лошадях. Иногда усаживал одну, лошадь пускал шагом, а сам страховал, чтобы я хорошо держалась за гриву, но чаще садился вместе со мной, одной рукой обхватывал меня, другой удерживал лошадь. Пускал коня рысью, вот это был восторг, я просто визжала от удовольствия!  Страх? Рядом с дедушкой его не было никогда, только попа иногда болела, но я не признавалась.

        Ее величество Лень! Теперь твоя очередь появиться в моем повествовании! Иди-ка сюда в кружочек! О тебе я узнала тоже достаточно рано. Конечно, тогда я не совсем понимала, кто ты и почему явилась, поняла гораздо позже, что ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и ты, красавица. Сопровождаешь меня всю жизнь, а чего мне стоит тебя всякий раз прятать от других, чтоб никто не догадался. Эх!

        Двенадцать сливовых деревьев в саду у дяди Казика давали обильный урожай сладких желтых слив. Деревья плодоносили через год, но посажены были так густо, что создавалось впечатление, что они созревают ежегодно.

        Сливы сдавались на консервный завод, потому детвора каждый день получала задание собрать все плоды до единого в большие тазы и ведра. Вот тут-то все и начиналось. После первого ведра матушка Лень целиком завладевала моим организмом.   Что только я ни делала, чтобы отвлечься. То гусеницу найду, то навозный жук на глаза попадется, то бабочка-капустница крыльями взмахнет перед глазами. Дались мне эти сливы! Мир так многообразен! Да и сливы эти не наши, какое мне до них дело. Вот пусть Колька с Сашкой и собирают.

        - Куда пошла, егоза? – слышу окрик бабушки. – А ну, помогай! Видишь, куры сколько слив уже попортили, поклеванные на заводе не примут, заставят все ведра перебирать. Отбрасывай их на межу, потом соберем.

        - Баба, мне надоело уже, - конючила я.- Я свои дома буду собирать, а эти мне не надо.

        - Собирай, гультайка! – повышала голос бабушка. – Надоело ей! Слова-то какие знает, малявка! Свои, не свои…  тебе какая разница?!

        Меня считали умным ребенком и многому в моем поведении удивлялись. Бабушка говорила маме, что я рассудительная не по возрасту, в ее время таких «разумных» детей не было. Наверное, мама мной гордилась, но я об этом не слышала от нее ни разу. Ни тогда, ни после. Наверное, она думала, что хвалить детей не надо, и очень зря. Потому что я очень нуждалась в добром слове… всегда.

        А еще, еще! Ох, сколько приятных воспоминаний! Коля держал голубятню. Это было уже чуточку позднее, и мы были старше, но расскажу об этом теперь, ведь повествование все равно затронет мое детство и то время, когда я проводила время с двоюродными братиками.

        Небольшой голубиный домик был установлен на четырех столбах-опорах высоко над землей, на уровне крыши дома. Туда вела деревянная лестница, но Коля никому не позволял беспокоить пернатых, ухаживая за голубятней сам лично.

        Однажды я выкрала момент, когда мальчишки куда-то сбежали, и залезла внутрь. Я нашла там и голубиные яйца, и маленьких неоперившихся птенчиков, и скорлупки, выпавшие из гнезда. Как же мне было интересно! Но в страхе, что меня «застукают», я поспешила вниз. Я до сих пор не призналась Коле, что нарушила тогда его запрет.
 
        А волноваться было чему. Одна голубка, увидев меня, слетела с гнезда, оставив остывать яйца, и я не знала, вернется ли она на свое место. Потом я все ждала, не будет ли Коля упоминать, что в одном из гнезд пропали птенцы. К счастью, ничего такого не случилось. Наверное, она вернулась на место, как только угроза миновала.

        Голуби по команде взмывали ввысь, устраивали в небе необыкновенные танцы, возвращались на зов, поднимая крыльями ветер. С ними можно было провести весь день и не заметить, да так все и было. Все они были разные, сизые, белые, пятнистые, с хохолком и без. У каждой птицы было свое имя, Коля узнавал их даже в полете.

        Не будь у меня брата и сестры, я бы не узнала, что есть его величество Победа и вторая сторона медали - Поражение! О вас разговор отдельный. Уж и не знаю, чего они там не могли поделить, но драки между Машей и Женей происходили регулярно. Наверное, я пугалась, возможно, даже плакала, но в те минуты им было не до меня. Родители находились на работе, и разнять забияк было некому. Дрались они сильно, с мордобоем, всегда «до первой крови». Без шуток.

        Сначала побеждала Маша, так было несколько лет, пока не подрос Женя. Он в одно лето вымахал так, что стал выше своей сестры и гораздо сильнее ее. И однажды она проиграла бой. Конечно, я всегда выбирала сторону сестры и никогда не видела реакции брата на свое поражение, он всегда куда-то смывался, а ее слезы помню.  Она убежала в сад и долго плакала. А я прижалась к ее груди и тоже плакала, так мне было жалко сестричку. Я думала, что ей очень больно.

        - Ты только маме не рассказывай, ладно?

        - Угу! – обещала я и свято хранила тайну.

        Боль! Возможно, ты не пришла бы ко мне так рано, будь я сама чуточку осмотрительнее. Но я ведь была маленькая и глупенькая. Не раз наблюдая, как ловко управляется мама со швейной машинкой, а она шила почти все, даже верхнюю одежду, я тоже хотела попробовать. Я садилась рядом и заворожено смотрела, как иголка прокалывает ткань, оставляя за собой ровный стежок определенного цвета.
 
        Крутится большое деревянное колесо, ремнем от которого приводится в движение колесо машины. «Singer» - золотыми буквами на черном корпусе. Папа привез машинку из Германии, возвращаясь с войны. Это был очень ценный подарок маме, ценный и полезный. Были еще ножницы. Ими я пользуюсь до сих пор.

        Как только мама отлучилась, я тут же воспользовалась ситуацией. Первое, что было под рукой, это веточка вербы с пушистыми желтыми котиками. Я подсунула левым указательным пальчиком веточку под лапку машинки, а правой, как это делала мама, с силой крутанула колесо… Иголка прошла насквозь, пришив мой пальчик к деревянному прутику.
 
        Я помню эту боль. Справиться сама я не смогла, иголка прочно удерживала мое «шитье », а повернуть колесо я не догадалась. Пришлось так и стоять, скулить от боли, а еще от страха, что мама добавит мне ремешком. Но мама только ахнула, увидев эту «картину». Осторожно вытащила иголку, обрезала нитку и освободила мою руку.
       
        Сопереживание! Что может знать маленький ребенок о таком сложном состоянии души, как сопереживание? А я помню. Разве можно подобрать другое слово к тем ощущениям, которые рождались в моей душе в те минуты и часы, когда я слушала старые задушевные песни в исполнении мамы и дяди Казика. Без всякого аккомпанемента, их дуэт звучал так, что появлялись мурашки на коже.
 
        В тех песнях «с сумой на плечах» тащился бродяга. Правда, я не знала, кто такой этот «бродяга», но от всего сердца его жалела. Ведь он надеялся, что дома его ждут отец с матерью. А его уже никто не ждал, потому что отец давно гремит цепями в Сибири (это в моем представлении был такой ад, где мучают людей), а мама в могиле, то есть умерла мама, как мой братик Мишка.

        В другой песне, где упоминается все тот же «священный Байкал», «напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут, она зарыдает, а волны бегут и бегут за кормой, и след их вдали пропадает». А сын на «вахте» стоял до последнего, потом от тяжелой изматывающей работы «упал, сердце больше не билось». А мое сердечко билось, еще как билось, а щечки омывались слезами.

        Однажды мама увидела, что я плачу и спросила, что случилось.

        - Мне дядю жалко, и маму его тоже очень жалко. Она будет плакать так же, как ты, когда Миша умер…

        - Доченька, родненькая, - скажет мне мама, утирая мои слезы, - это просто песня. На самом деле никакой дядя не умер, он домой к маме поехал, подарки маме повез, все у них хорошо. Правда! Не плачь, пожалуйста!

        И я верила каждому слову. Потом много, много раз сердце мое сжималось от сострадания, видя чужую боль. Даже на похоронах не все люди плачут, а я живу со слезами «наготове», будь то боль или радость, своя или чужая. Они тут как тут, родимые, катятся себе по щекам, омывая душу. Лучше бы, конечно, плакать от радости, я совсем не против. Пусть тушь потечет, пустяки, но, к сожалению, горьких и соленых, их  пролилось гораздо больше. Но сейчас не об этом. Уже тогда  можно было сказать, что душа моя чуткая и ранимая. Ее бы беречь, да кто же знал об этом, кроме Господа Бога.   Я и сама не догадывалась, жила, как умела.

        Госпожа Разлука, ваш черед! До поры я не знала, что люди расстаются, иногда на целые месяцы, даже годы. Разлука дружит с Тоской, Разочарованием, Одиночеством. А как же! Друзья есть у всех. Появились они в моей жизни одновременно, но не ушли уже никогда, оставляя лишь на время, посылая ко мне Передышку.

        Окончила восьмилетку и поступила в Брестское медицинское училище моя Маша. В один из дней она просто уехала с небольшим чемоданчиком. Момент прощания я не помню, то ли дома меня не было, то ли она не стала меня расстраивать. Но без нее дом сразу опустел, а я осталась без  тепла и защиты, которую всегда чувствовала рядом с сестрой.

        Женя меня обижал. Может быть, не специально, не со зла… Мальчишка. У него были друзья, которые манили на улицу, звали с собой на лед, в лес, на рыбалку…  Я путалась под ногами, а оставлять меня одну ему категорически запрещалось. Иногда он меня оставлял, говорил, что скоро вернется, и уходил. Надолго. Иногда брал с собой.
 
        У мальчиков другие игры, у больших мальчиков – тем более. Взяв длинные палки, они плавали на льдинах во время весенней распутицы. А я стояла на берегу и верещала диким голосом, боясь, что лед обломится и они утонут. Глупая, я же не знала, что там глубины той от силы по пояс. Не река, не озеро, только заливной луг, который от осенних дождей полностью укрывался водой, замерзал зимой, а весной, как и положено, лед таял и трескался. Летом вода почти уходила, в том месте заготавливали сено.

        Мальчишки делали рогатки, стреляли в воробьев, лазили в скворечник на большую грушу. Я стояла внизу и боялась, что они оттуда не слезут. Однажды кто-то из мальчишек сбросил на землю птенчика. Он упал и разбился. Напрасно я старалась его оживить, согревала дыханием, заливаясь слезами.

        - Это не я, - оправдывался брат, когда я назвала их фашистами. Правда, я и сама не понимала до конца значения этого слова, лишь то, что так называют людей, способных на убийство. В принципе, в смысле понятия «фашизм» я почти не ошиблась. Называть так брата было перебором, но именно таковыми оказались мои эмоции в те минуты.

        Я очень скучала по Маше, с братом мне было плохо. Мне казалось, что он меня ненавидит и когда-нибудь что-то придумает такое, чтобы я ему больше не мешала. В тот период мама  часто отправляла меня к бабушке, и это было здорово. Тетя Оля, жена Казика, пекла очень вкусные толстые блины на простокваше, давала нам варенье, которое мы с братьями ели ложками.
 
        Иногда бабушка Мария на свою невестку что-то бурчала, проявляя недовольство. Я все подмечала и искренне не понимала бабушку, ведь я сама в доме Казика ничего другого, кроме доброты, не видела. Тепло, уютно, весело и сытно. Всего было в достатке, сахар-рафинад стоял в мешке, ешь, не хочу! Я от природы оказалась скромной, сама никогда сахар не брала, ждала приглашения. Но Коля с Сашей об этом не знали, а я стояла и пускала «слюни», пока они лакомились. Хорошо, что бабушка все видела.

        - Не жди приглашения, дитя, бери кусочек и ешь, коли хочется. Они же думают, что сахар у всех так в мешках стоит, то и не угощают, - потом она пускалась в рассуждения, а я наматывала на ус. - Дурачье! Разве ж можно столько сахара есть? Глянь, какие зубы у них черные. Скоро выпадут все зубы и будут, как я,  без зубов.
 
        И она смеялась, обнажая единственный, оставшийся во рту, зуб. Я не хотела оставаться без зубов, поэтому с сахаром всегда была осторожна. Правда, это не помешало мне с возрастом заболеть диабетом второго типа.  К слову сказать, у братьев моих отличные крепкие зубы.
    
        Маша приехала на каникулы, привезла мне в подарок желтую погремушку – круглую решетчатую игрушку  с ручкой и двумя шариками внутри. Наигравшись, я решила добраться до шариков и понять, что так гремит.
 
        Конечно, ребенок не мог знать, что пластмасса сломается так быстро. Стоило мне поддеть ножом одну из половинок через маленькую щель, как конструкция рассыпалась на отдельные фрагменты и стала мне совершенно не интересна. Чтобы не быть наказанной, я спрятала обломки в стоге сена и еще долго переживала, что меня спросят, куда пропала игрушка. Но о ней все уже давно забыли.

        В другой раз Маша привезла мне красивое ситцевое платьице. Оно вкусно пахло текстилем, имело на груди рюшечки и бантики, и мне очень хотелось остаться в нем. Но мама сложила платье и спрятала в шкаф – «на праздник». Почему-то этих праздников я совсем не помню, когда они были и были ли вообще. Для ребенка каждый день праздник. Раз куплено платье, его нужно носить. Этой простой истине я следую всегда. Ведь я вскоре выросла, и то платьице стало мне мало!

        Летом папа куда-то уезжал, его подолгу не было дома, он присылал какие-то посылки, за которыми мама ездила с дядей Казиком на почту. Я слышала «на Кубань», но не знала, как это понимать. Эта таинственная Кубань представлялась мне какой-то сказочной страной, потому что папа там «зарабатывал деньги» на уборке зерновых. А в посылках были обыкновенные семечки, крупные, черные и полосатые, которые мама жарила  на плите в больших формах для выпечки пирогов.
 
        Тот запах, как и вкус семечек, мне кажется особенным, как и хлеб, который мама тоже пекла сама. Не знаю, почему я не ела его вдоволь, просто мне столько не давали. Может быть, свежий хлеб вреден, или мама «дозировала» порцию, чтобы хватило на несколько дней. А мне так хотелось еще! Я съедала отрезанную мне горбушку за  минуту и голодными глазами «гипнотизировала» маму, но она никак не реагировала на тот взгляд. А попросить я почему-то не могла, даже не знаю, почему. Боялась, что не дадут? А это уже была бы обида.
 
        Я не просто любила свежий хлеб. Мне нравилось обмакнуть его в самогонку! Да-да! Длинными зимними вечерами папа гнал самогон из пророщенного ржаного зерна, которого в достаточном количестве имелось у нас, так как за работу на Кубани рассчитывались частично деньгами, частично урожаем.
 
        Сначала зерно замачивали, оно стояло в корыте под кроватью и пускало росточки. Они были сладковатыми на вкус, кто-то мне рассказал, и я иногда лакомилась. Потом все перекручивалось на мясорубку и бродило в большой кадке.
Больше всего я любила сам процесс. Агрегат ставили на кухне, в больших ведрах папа приносил нарезанный пластами снежный наст. Медные витые трубки обкладывались снегом,  охлаждая пар от кипящей браги и превращая его в конденсат – тот самый самогон, который тонкой струйкой стекал в большую стеклянную бутыль.

        Я любила «таять» пластинки льда, прикладывая их к горячим трубкам, получались полукруглые контуры, образуя настоящие узоры. Не помню, чтобы замерзали руки, в чане все булькало и кипело, а папа периодически забрасывал дрова в открытую дверцу топки.
 
        Алкоголь для детского организма вреден, это понятно. Но пьяным мужикам было весело наблюдать, а папа часто приглашал кого-нибудь  для компании,  как трехлетнее дитя «смачно» чмокает «пьяный» хлеб. Честно скажу, я даже выпрашивала угощение. Не знаю, может быть, моему организму не хватало каких-то витаминов, но для меня и запах казался приятным, и вкус.
 
        Однажды мужики явно переборщили. Сначала мне налили грамм пятьдесят, я быстро справилась и пришла на кухню с пустой «стопкой», папин дружок плеснул мне туда еще столько же первача. Я плохо помню дальнейшие события, потому что уснула за дверью, а мама, вернувшись с работы, устроила переполох, потеряв дитя в собственной хате.

        Рассказывали, что спала я после той дозы больше суток, чем изрядно напугала родителей. Больше мне так много не наливали, только на дне граненой стограммовой стопки, примерно на сантиметр. И я обижалась, что обделили.
 
        Точку поставила Маша, когда стала учиться в медучилище. Она так застращала отца необратимыми последствиями приема алкоголя у детей, что он «внял» ученой дочке,  и я осталась без «допинга». Конечно, я рассказываю об этом с долей юмора, но признаюсь искренне во всем, что постигла в том раннем возрасте. А вот во взрослой жизни я совсем не пью алкогольные напитки, мой организм больше не переносит алкоголь. Я даже шучу по этому поводу, что свою порцию я выпила в раннем детстве.

        В один из дней я услышала странную новость – мы переезжаем жить в другое место. Кому это нужно и для чего, я не совсем понимала. Меня просто отвезли к бабушке и оставили там на несколько дней. Ни мама, ни папа в доме бабушки не появлялись, а тетя Оля мне сказала, что наш дом разобрали по бревнышку и повезли далеко в другую деревню, ближе к городу. А еще, что меня тоже скоро заберут, потому что дом быстро сложат, пока нет дождей.

        Я все прекрасно поняла, кроме одного, а как же теперь бабушка? Но она тоже меня заверила, что мы теперь будем реже встречаться, только и всего, ведь автобусы везде довезут. Дядя Казик тоже добавил, что он часто проезжает мимо той деревни, где мы теперь станем жить, он будет нас навещать всякий раз.

        Днем мы с Колей втихаря сбегали на хутор. Там осталось много всякого мусора, сарай и колодец, а от дома -  только каменный фундамент, да куча опилок вокруг. Я почему-то испугалась и заплакала, а Коля обозвал меня «ревой-коровой» и ушел домой. Я бежала следом, на ходу вытирая слезы и окончательно сообразив, что в жизни моей наступает перелом.

        Через пару недель за мной на телеге приехал папа. Подобрав оставшийся скарб, с собой мы забрали и мою любимую кошку Мурку, которая все это время жила на хуторе, совершенно не понимая, какая катастрофа постигла ее любимое жилище. Мурку спрятали в бочку, завязав мешковиной. Я удобно разместилась на сене, которого папа предусмотрительно постелил на дно телеги.

        Наверное, по пути я спала, так как сам переезд в памяти не запечатлелся. А вот кошку мы не довезли. Разодрав мешковину, она незаметно выпрыгнула по дороге. Я закатила настоящую истерику, когда папа обнаружил пропажу. Мурка была моим единственным другом, я даже не представляла, как я буду жить в чужой деревне без нее.

        Наш дом оказался еще не достроенным. Стены уже возвели, стропила выставили и набили обрешетку, укрыв толью. Я слышала разговоры о том, что работы нужно закончить «до холодов», а пока семья разместилась в доме старой монахини.

        На стройке я быстро освоилась и нашла занятия по душе.  Из стружки и обрезков древесины что-то мастерила, качалась на выступающем конце длинной доски, делала какие-то "схроны". Погода стояла великолепная, целый день светило солнце, словно высшие силы способствовали окончанию строительства.

        Работа кипела: стучали молотки, топоры, «вжикали» пилки, ветер разносил запах смолы и свежей древесины. Людей почему-то не помню, наверняка, папе кто-то помогал из мужчин. Мама и Женя тоже не стояли без дела.

        Однажды я зашла в будущий дом, взяла «химический карандаш» и, спросив маму, какой сегодня день, неровным детским почерком написала на внутренней стороне широкого свежеотесанного бревна: «Лето 1967»
 
        Этим воспоминаниям почти пятьдесят лет.  Сложно сшить камзол из лоскутков, но я осмелилась. Что из этого получится, решать тебе, дорогой читатель. А я пошла на следующий стеллаж. Там уже гораздо больше всякой всячины.

Продолжение следует:http://www.proza.ru/2017/03/28/1646

На фото: я на руках у папы.