Сломанные крылья

Тонкая металлическая игла опускается в бороздку, выточенную тончайшим резцом в виниловом диске. Диск вертится, игла, оставаясь на месте, раскручивает спираль борозды – след, оставленный резцом. Игла подпрыгивает на неровностях, что приводит к нервозному сближению и удалению двух магнитов, прикрепленных к тонким усикам, прикрепленных к игле. Вверх – магниты расходятся, вниз – сближаются. Магнитное поле – странная невидимая субстанция, существующая между магнитами, становится, как следствие, попеременно то плотнее, то слабее. Тонкая жила, живущая в странной невидимой субстанции, ощущает ее изменение – внутри происходит движение частиц – то быстрее, то медленнее. Двигаясь по жиле, частицы соскакивают на спираль-катушку, мощный ток, бегущий по спирали, разгоняет слабые частицы, их тихие колебания становятся достаточно сильны, чтобы дернуть пластину, к которой прикреплен бумажный конус. Бумага дергается тоже, приводит в нервное движение ближайшие молекулы воздуха – кислорода, азота, углекислого газа, толкающие следующие и так доходящие волной до уха, где чуткая перепонка колеблется, преобразуя механические колебания в слабые токи, бегущие вглубь мозга. Что там происходит, мы достоверно не знаем… Так мы слышим звук.


…

Кто-то смывал с кисти серую краску, макая ее в парижское небо.

Он стоял у окна и, щуря глаза, смотрел на улицу.
«Импрессионизм появился во время дождя, - подумал он, - художнику заливало глаза».

Капли рубиново-красного цвета шлепнулись на стекло, растекаясь одновременно вверх и вниз по серому полотну. Зеленая клякса приглушила яркость красных разводов и привела их в движение, размазывая вдоль диагонали улицы.
«Поллок забрался на небеса и брызжет красками оттуда. Эй, мистер Поллок, скудная у тебя палитра сегодня, льешь воду!»

Он отвернулся от окна. В открытом футляре на кровати лежала труба. Представил: рисунок мелом – комната в оттенках серого, окно – слева – светло-серое затушеванное пятно, темное пятно посередине – кровать, между ними – силуэт – человек, смотрящий в окно, на кровати полоска красно-медного – единственная цветная линия; нарисовано быстро, одним движением, без деталей.
«Интересно, а можно показать за окном дождь?»

- Ты запомнил? – сказал он вслух, - Бери. По-моему, не плохо. Назови ее… не знаю…
- Пойдем, друг, расскажем сегодня историю про небесного художника, - он тронул пальцами медь, закрыл футляр, взял зонт и вышел. Раскрывать зонт он не стал, - идти было недалеко, и он захотел ощутить капли дождя на лице.

Красный свет светофора на перекрестке остановил красный плащ - яркое пятно среди серого бытия. Он остановился рядом. Почувствовал запах цвета липы - свежий, нежно-сладкий. Красный сменился зеленым, масса двинулась, скрип металла, красный плащ сильно и резко толкает его, футляр падает на мостовую. Но машина остановилась, движение массы продолжается. Где труба? Молодая женщина в красном плаще протягивает футляр:

- Извините, извините.
- Ничего, вы в порядке?
- Извините, я случайно, эта машина… - серые глаза, в них испуг и беспокойство.
- Да ничего, это не скрипка, он разное видел, спасибо.

Он взял футляр, едва коснувшись ее руки, - запах липы, каре светлых волос, снова взгляд серых глаз, он едва задержался на нем.

Путь до театра он шел, ловя ниточки сладкого запаха - красный плащ мелькал где-то впереди. Один раз она обернулась. Искала ли она его среди толпы?
Серое здание театра громоздилось в пространстве улицы. Он остановился в нерешительности. Смотрел, как красное пятно растворяется в серой акварели.

...

Сидя в кресле у гримерного столика, он старался не смотреть в зеркало – не любил разглядывать свое лицо – сморщенное, некрасивое.

«Наверное, у гримерок и одиночных камер много общего. Без окон, ты один, за тобой придут, и ты будешь делать то, что от тебя ожидают. Разница в том, что заключенный боится сюда вернуться, а артист – не вернуться. Хотя…»

«Ладно, Чет, придумай, лучше, хорошую историю - сегодня, тебя, кажется, даже посетило вдохновение – дождь, художник, красный плащ – уже кое-что».
Он глянул в зеркало и вновь представил себе рисунок: на темном листе – светлое пятно – подсвеченное зеркало, в нем – силуэт отражения, человека почти не видно, он сливается с темнотой комнаты, у него на коленях – красно-медная полоса.
Он тронул раструб.

«Мой друг, ты сегодня – главный образ моих странных картинок».

Шаги, стук. Пора.

По тускло освещенному лабиринту коридоров, будто вырытых зверем, он вышел в логово – огромный темный зал. Шагнул, луч света выхватил его, не отпускал. В темноте зашелестело – зверь двинулся, подался, блеснул сотнями стеклянных глаз. Затих, отсел, убрался в темноту. Не отпуская, луч света проводил его на середину зала, показал на стул – высокий, одинокий.

Повернувшись к темноте, он поклонился. Зверь здесь, живой, он снова зашелестел сотнями своих лапок. Он улыбнулся.

«Ты здесь. Ты странный. Ходишь за мной, заманиваешь в темноту, не отпускаешь. Тебе нравятся мои истории. Окей, я расскажу тебе их снова. Есть и новые, одна-две».

Он сел на стул. Прислушался к шороху за спиной. Там стихло. Пауза.
«Сейчас начнется вуду».

Кивнул, и вызвал из темноты древний архаичный ритм – простой, как звук копыт несущихся бизонов, вводящий в транс, пульсирующий транс.

- Т-тум-та
  Т-тум-та
  Т-тум-та
  Т-тум-та

Звук вошел в него, околдовал, очистил мысли, очистил душу, он закрыл глаза, поднес трубу к губам, - блеснул в луче вспых меди, крикнул в темноту:

- Эй! – довольно громко.

- Т-тум-та
  Т-тум-та

- Добрый вечер, - тише.
  Там дождь на улице, ты знаешь?
  Там кто-то брызжет красками,
  Макает кисти в небо,
  Я шел сюда и дождь мне заливал глаза,
  Я видел серые картины…

- Т-тум-та
  Т-тум-та

- Вдруг среди серого увидел красный плащ,
  Она шла впереди, - изящный красный силуэт
  Среди промокшей серой массы…

- Т-тум-та
  Т-тум-та
  Т-тум-та
  Т-тум-та

- Лица я не увидел, - да, загадка,
  Лишь гриву золотых волос,
  И запах!
  Как сказать вам?
  Нет звуков, красок, слов, чтоб рассказать о запахе ее!

- Т-тум-та
  Т-тум-та

- Она ушла, а я остался, -
  Ты меня позвал,
  Смотрел я долго вслед,
  И вот я здесь – промокший и озябший,
  Ты позвал меня,
  Привет!

Зверь зашелестел, задвигался, заблестел глазами.

«Ему нравятся твои истории. Ему все еще нравятся твои истории. Хорошо, давай расскажем одну веселую. Веселые – не твой конек, но парочка у тебя есть».
Он повернул ухо к темноте за спиной, направил в ту сторону раскрытую ладонь, там стало затаенно тихо. Четыре упругих движения руки в луче света – беззвучные движения! – из темноты достали звуки. Труба вступила сразу, ведя и подгоняя ритм из темноты.

- Там! – громко, - та-там, - тише,
  Та-ра та-та-та-та-та та-ра-там!
  Давай уйдем!
  Давай сожжем за нами все мосты!
  Давай заблудимся!
  Давай исчезнем со всех списков навсегда!

Снова движение, шелест в темноте. «Тебе, я вижу, нравится, ты даже подпеваешь. Да, я рассказывал эту историю и прежде, но никогда не говорил, что было потом. Хочешь узнать? Слушай. Сегодня я могу об этом рассказать».

- Она не пошла со мной,
  Она отпустила мою руку,
  Осталась,
  Ушел я один,
  Она смотрела мне вослед сквозь слезы,
  Но осталась.

- Я не виню ее,
  У всех есть страх,
  И боль уже прошла,
  Но, вместе с болью все ушло.
  Все.
  Давай заблудимся!

…

Проснулся сразу, рывком. Откинул одеяло, замер, - ждал боли. Боли не было. Сел, ощутил прохладу – окно было открыто. По звукам с улицы и серому свету понял, что уже за полдень. Туфли, брюки, куртка лежали разбросанные на полу. Рубашка, наполовину расстегнутая, была на нем. Встал, пошел в ванную. В квартире было тихо и пусто. Тишина пугала, за ней была пустота. «Кэти на работе», - подумал и поморщился, - вчерашняя ночь всплыла в памяти размазанным пятном несфокусированных кадров и звуков. «Кэти, за что это тебе… Боже, прости меня, Кэти».

Открыл кран, шум воды вытиснял ватную тишину квартиры. В зеркале поймал взгляд, всмотрелся в лицо. Красивое – высокий лоб, тонкий прямой нос, четкая линия губ, но уставшее – темные круги под глазами, выделяющиеся на бледной коже.
 
Снимая рубашку, старался не смотреть на руки. Ощущение пустоты не покидало – будто в квартире стало больше пространства.

Лег  в ванную. Закрыл глаза, задержал дыхание и погрузил лицо в воду. Коллаж расфокусированных картинок всплыл в темноте за веками: луч прожектора, бьющий в лицо, высокая нота, длинною в выдох, последний, долгий выдох, за которым – ничего… восторженные лица, его трогают чьи-то руки… тягучая боль прокалываемой кожи, запах сладкого дыма, погружение в шипящую пену и какофонию звуков… голос Кэти сквозь пенную пелену, ее влажное лицо, взгляд – вопрос и мольба сменяются отчаянием и смирением… темнота.

Он поднял голову, вдохнул, открыл глаза, хотел стереть видение, но оно наслоилось на картину реальности, проецируемую на сетчатку, но не ушло. «Боже, Кэти, прости…». Отчаяние и смирение… 

Он вылез из ванны. Хотелось выйти из квартиры, стереть видение. Выдавил в чашку крем, взболтал его мокрой кисточкой. Запах ментола освежал. Обильно нанес пену на лицо, поднял лезвие, любил опасную бритву – требовала концентрации. Плавное движение заточенной стали снимало пену, обнажая гладкую кожу. Поймал взгляд, остановился. Вдруг понял: она не придет. Она ушла навсегда. 
   
…

Ритм угас, остановился, сомневаясь. Тишина. И не было движения во мраке. Он вздрогнул, будто пробудился, луч двинулся, вновь зашелестело. «Прости, я забылся… Прости». Он встал со стула, поклонился. В поклоне провел ладонью по лицу, вытер ладонь о полу пиджака, выпрямился.

«Слезы. Так кровоточит душа. Моя уже почти иссякла. Чуть тронешь, открываются раны». Он знал, что душа – это сгусток, оторвавшийся от большого облака, не имеющий формы, не имеющий цели. Попадая в тело, душа обретает память – на миг – на жизнь. Попадая в тело, душа обретает желание – прожить жизнь еще, потому что жизнь – это шанс пережить восторг, страх, любовь, отчаяние.

- А музыка?
- И у нее есть душа и тело. Тело – это пульсация сфер, упругое сжатие и расширение галактик, взрывы сверхновых, - был удивлен – происходят в тиши. В темноте появляется вспышка, затем – высвобождение колоссальных энергий, миг – и там, где была пустота – Млечный путь! Но не было звука, - тишина. Звук появляется здесь, когда чувствуя пульс вселенной, музыкант смычком возбуждает струну, или трогает клавишу, или клапан трубы, затрудняющей выдох, повторяет период пульсации сфер. Так появляется ритм. Ритм – это тело.
- А что есть душа?
- Мелодия. Это плач или смех чьей-то души. Редко – рассказ.
- А музыкант?
- Проводник. Инструмент, продолжение клавиш. Иногда душа, живущая в нем, говорит. Иногда – такое возможно – чужая душа на мгновенье вселяется в тело и плачет о чем-то или что-то кричит. «Что это было? Пришло вдохновенье?» «Да, мы это так называем».
- Как интересно…
- Да, это так…

Сделал шаг к микрофону, склонился, приблизив к нему свое лицо, глаза закрыты. Луч осветил его – белое пятно, покрытое паутиной глубоких морщин. Он стоял так несколько мгновений, закрыв глаза, не двигаясь, подставив в свет пятно лица.  Услышал тишину, и в тишине – движение, вздох.

- My funny …, - сиплый шепот вернулся из темноты, спазм в горле, пауза, - Valentine …

«Нет, так не пойдет, выручай, дружище». Полоска меди поднялась в луче к губам, лицо исчезло, вырос странный клюв-раструб, глянул в темноту темным глазом.
 
- Sweet comic Valentine …, - сиплый медный шепот вернулся из темноты.
«Ты тоже уже не тот, я знаю, дружище. Но твой севший голос все равно красив. Да, это мои истории, но лучше тебя их никто не расскажет».

В большом темном зале тихо пела труба. Ее держал высокий худой человек в мешковатом пиджаке и ковбойских сапогах.

- Yet you are my favourite work of art

«Вот тебе еще одна картинка: луч света в темноте, в нем силуэт и медная полоска. Нарисуй со спины, лицо не важно, важна темнота. Ты сможешь показать, что она живая, что она слушает, сможешь показать ее шелест?»

- But don’t change your hair for me,
  Not if you care for me,
  Stay funny Valentine,
  Stay …

Звук растворялся, таял, но дрогнула струна, еще, еще:

- Туммм … ту-тум Valentine,
  Ту-ту-тумм, Valentine …

«Смотри ка, толстяку тоже есть что сказать. Похоже, он расчувствовался, бедняга».

- When you open it to speak,
  Are you smart? …

«Интересно, они знают, что звук струнных – это звук колебаний их деревянных корпусов, а не самой струны?»

Дрожание деки контрабаса затухало, дрожание молекул воздуха вокруг тоже, нить звука истончалась… Но, мягко:

- Прам, прам-прам, Valentine …

Нажатие на черно-белые брусочки толкнуло деревянные молоточки, тронувшие толстые струны-пружины, и звуковая нить продолжила плести канву дрожанием большого корпуса рояля.

Задвигалось, зашелестело в темноте. Он улыбнулся. Поднес трубу к губам, и в темном зале прозвучала тихая короткая гармония:

- Each day is Valentine’s day …

Тонкая медная нить истончалась в воздухе. Было видно, как в луче света плывут пылинки. Он стоял, держа трубу у груди двумя руками, склонив голову вниз и едва заметно покачивая ей, будто кивая.

Шелест – слабый, тихий, как продолжение звука мелодии, потом сильнее и громче, потом напористо и громко, будто пытался смыть его со сцены. Он поклонился, провел открытой ладонью по лицу, выпрямился. Высокий, худой, в мешковатом пиджаке, он стоял прямо, держа перед собой трубу. Он подумал об океане, о волнах, разбивающихся о камень, о ветре, который гонит воду на скалу. Он поднял трубу и закричал – как мог – сиплым шершавым голосом, стараясь перекричать ветер и шум волн. Когда дыхание иссякло, он увидел зеркальную ртутно-масляную гладь, медленно колышущуюся у темной скалы. Небо было светло-серым на горизонте, с тонкой красной полоской у кромки. Было тихо. Было тихо и пусто. Он ощутил внутренний покой.

«Я все сказал сегодня. Прощай».

Уходя коридорами лабиринта, он слышал громкий шелест.

«Прощай».

…

В открытое окно входил свежий воздух. Отчетливо слышались шелест листвы внизу и звуки редких проезжающих автомобилей. Глоток виски разливал тепло – травянисто-пахучее, обжигающее. Мысли становились четче.

«Мог ли я не остановиться и пойти за той женщиной в красном плаще? Не знаю. Если это был шанс, то он был последний. Я не пошел за ней, не увидел ее лица. Почувствовал ее запах».

«Может ли игла выбирать себе дорожку? Или мы играем то, что нам определено?»

«Резец уже оставил борозду… Хочу спросить резчика…»

Он поставил стакан на комод, рядом с футляром. Провел пальцем по черной потертой коже, скрывающей тихую медь.

Вспомнилось, - это был давно:

- Почему труба? – спросил его отец.
- Это честный инструмент. Она не даст соврать.

Неловко из-за роста, взобрался на подоконник, выпрямился, держась за раму. Короткий взгляд вниз наполнил его мгновенным страхом.

«Надо сразу». И шагнул вперед.

Мягкая глухая толща сомкнулась над ним. Еще не коснувшись дна, мелькнуло: «Назови их «Сломанные крылья».   

…

Устройство микрофона довольно простое: две металлические пластинки, присоединенные к источнику тока и помещенная между ними тончайшая угольная пыль. Включение подает ток на пластины и между ними возникает электромагнитное поле – невидимая, но живая субстанция, чувствительная к внешним воздействиям. Движение струны, колебание кожи барабана после удара, окрашенный медью выдох толкают ближайшие частицы воздуха – кислорода, азота, углекислого газа, которые толкают следующие и так далее, порождая волну, движущуюся во всех направлениях одновременно. Когда волна доходит до угольной пыли, ее энергия толкает пылинки, взлетающие и попадающие в электромагнитное поле – чуткую живую субстанцию, чувствительную к внешним воздействиям. Поле возмущается – в этот момент происходит нарушение равенства находящихся в нем заряженных частиц – каких-то становится больше. Их численное преимущество придает им смелости, и они бегут вперед – к притягивающей пластине и далее по отходящему проводку, - это происходит мгновенно, очень коротко, равенство частиц быстро восстанавливается. И вот уже другие пробиваются к другой пластине. Так рождается сигнал. Добежав до конца проводка, частицы соскакивают на спираль-катушку, мощный ток, бегущий по спирали, разгоняет слабые частицы, их тихие колебания становятся достаточно сильны, чтобы дернуть пластину, к которой прикреплен резец, оставляющий бороздку в виниловом диске для тонкой металлической иглы.