Мой первый праздник Пурим

Конец марта, суббота.
Я разложил на кухонном столе рукописи, терзаю пишущую машинку, в порыве вдохновения хожу из комнаты в комнату и всем этим страшно мешаю жене, которая затеяла уборку.
Чтобы как-то спровадить меня из дому, а может, и впрямь из добрых побуждений, она интересуется:
- Слушай, муж, ты еврей или не еврей? Почему не идёшь на праздник Пурим?
О, Боже, Пурим! Сегодня в синагоге служба. Как же я мог забыть?
У меня нет домашнего телефона, до ближайшего исправного автомата километра полтора, но недавно (хвала прогрессу) за углом поставили киоск сотовой связи. Шестьдесят копеек за минуту, конечно же, дорого, но в экстренных случаях такой телефон - благо. Случай настал, и я бегу звонить своему другу, Ирине Поповой, чтобы выяснить, в котором часу начнётся праздник, - Ира знает о евреях всё.
Помня её любовь к неспешным телефонным беседам, я, как только меня соединяют и дают трубку, кричу резвой скороговоркой:
- Ира, звоню по сотовому, денег - на минуту! Когда начнётся Пурим?
- Это не Ира, - отвечает ломкий басок, - это Костя. Позвать маму?
- Да-да, зови срочно, звоню по сотовому, у меня - минута!
- Аллё-ё, - отзывается Ира. - Вовчик, это ты?
- Я, я! У меня - минута. Звоню по сотовому. Давай быстро. Когда Пурим?
- Сегодня, - отвечает Ира. - Ты будешь?
Девушка в киоске выразительно стучит пальчиком по циферблату часов, и я делаю последнюю отчаянную попытку:
- Ирка! В котором! Часу! Начало!
- В семь!
- Могу опоздать - займи место!..
Ирина что-то говорит в ответ, но я её не слышу, так как трубка уплывает из моих рук.
Предчувствие меня не обмануло. Трамвай, которым я поехал в центр, или, как у нас говорят, в город, из-за сильного снегопада забурился на полпути. «С моим счастьем!» – подумал  я, спрыгивая с подножки в глубокий рыхлый снег.
Впервые о Пуриме я услышал месяц назад.
Марина Егоровна, племянница поэта Павла Шадура, устроила в синагоге вечер его творчества, пригласив в числе прочих меня.
Когда-то в этом здании размещался кукольный театр, и я часто заглядывал сюда как театральный критик, потом кто-то вспомнил, что до войны здесь была еврейская молельня, пошли ходатайства в инстанции, кукольники съехали, и в середине восьмидесятых в помещении вновь открылась синагога.
С тех пор я ни разу тут не был и теперь с интересом отмечал произошедшие перемены: на месте прежнего невзрачно-серого фасада вырос  новый празднично-красный, фотографии актёров на стенах внутри здания уступили место портретам почтенных раввинов.
Я стоял у окна с одной писательницей, тщетно пытаясь объяснить, почему мне не нравятся её рассказы, когда к нам подошёл какой-то старик и спросил, не знаем ли мы, какого числа в синагоге пройдёт Пурим. Разгорячённый спором, я не слишком любезно, хотя и честно, ответил, что не только не знаю, когда случится Пурим, но и понятия не имею, что это такое. Обескураженный старичок ушёл, а через минуту библиотекарь синагоги Слава Верховский пригласил нас в зал, где представил живую легенду, умницу, учёного, знатока еврейских обычаев, столетнего (да-да, без всяких преувеличений!) Михаила Ефимовича Кричевского. К великому стыду, я признал в нём человека, которого по глупости и молодости своей только что обидел.
Более двух тысяч лет назад, поведал Михаил Ефимович, у персидского царя был министр Аман - лютый ненавистник евреев. Особенно не любил он Мордехая, дядю царевой жены Эстер. И задумал Аман погубить Мордехая, а заодно и всех его единоверцев. Но Бог не дал в обиду свой народ, и всё получилось с точностью  до наоборот: советник царя был повешен на суку, который он облюбовал для своего врага, а евреи не уничтожены, но, напротив, обласканы и возвышены. В день, когда Господь заступился за евреев, они празднуют Пурим. Я думаю, сказал Кричевский, что словом Пурим можно обозначать всякий значительный случай, когда Бог спасает нас от беды. Хотел  Гитлер извести евреев - потерпел фиаско. Пурим! Затеял Сталин их депортацию - получил паралич. Пурим! На этом празднике, завершил наш ликбез Михаил Ефимович, евреи веселятся, устраивают маскарад, вкусно едят и много-много пьют.
Узнав, когда поводится Пурим, я загорелся увидеть воочию маскарад и такое немыслимое зрелище, как множество пьяных иудеев.
И вот я об этом благополучно забыл, и если бы не моя русская жена, то, наверное бы, и не вспомнил.
Только в семь тридцать вечера я наконец дотащился до синагоги.
В фойе стояли длинные, как на свадьбах, столы, на них красовались бутылки с «Фантой», полуналитые, надо полагать, водкой стаканы, резаные яблоки и какие-то треугольные пышки.
Служба ещё не началась, и мне представилась возможность не спеша отыскать в зале Ирину. Пошарив глазами, я обнаруживаю её далеко на галерке. Она делает мне жесты: крутит пальцем у виска и носа попеременно, а свободной от этих упражнений рукой показывает на незанятое прямо под кафедрой раввина место.
Я усаживаюсь в знакомое театральное кресло и озадаченно размышляю.
Кручение пальцем у виска - жест международный и в расшифровке не нуждается. За двадцать пять лет нашего  с Иркой знакомства я впервые сподобился столь «высокой» её оценки. За что она меня обозвала? Что я сделал? Но с жестом у виска хотя бы всё ясно. А что это за мансы с носом? Их-то как понимать? И вообще, что на неё нашло?..
Мои горькие раздумья прерывает своим приходом молодой энергичный раввин. Он становится перед сценой и обращается к залу. К немалому удивлению, я обнаруживаю, что иврит не такой уж и сложный язык, что в нём много знакомых слов, мне даже сдаётся, что речь опять идёт о счастливо известном конфликте Амана с Мордехаем, и тут до меня доходит, что говорит ребе по-русски, просто у него такой акцент. Я сразу зауважал этого незаурядного человека, ибо надо иметь большой талант, чтобы, плохо зная русский, находить общий язык с евреями, слабо говорящими на иврите или не говорящими на нём вообще.
Очевидно, почувствовав, что мои мысли заняты им, раввин пару раз взглядывает в мою сторону, и вслед за ним, что уж совсем странно, к моей персоне обращают взоры близсидящие евреи. А вы же знаете эти еврейские глаза, в которых вековечная печаль уживается с лукавством, иронией и даже неприкрытой насмешкой! Именно последнюю я читаю в устремлённых на меня взглядах, и горячий пот бежит по моей спине. Что такое? В чём дело?! Что им от меня надо?!!
У меня неплохое ассоциативное мышление, которое не раз выручало в трудную минуту. Текущий меж лопаток пот даёт импульс какой-то мозговой клетке, и в моей голове выстраивается следующий ряд: пот-жара-одежда-пальто-шапка... Шапка! Будь она неладна!
Вокруг все сидят в каких-то белых тюбетейках, и только я один сверкаю неприкрытой лысиной, ибо, как человек воспитанный, снял, войдя в помещение, головной убор. Я судорожно нахлобучиваю на лоб шапку, евреи убирают от меня свои насмешливо-печальные глаза, и откуда-то сверху доносится чьё-то рыдание. Наверное, пока я маялся и потел, ребе успел рассказать что-то очень грустное, хотя, с другой стороны, что может быть грустного в весёлом празднике Пурим?
Между тем, раввин закончил вступительную речь и произнёс примерно следующее:
- А сейчас я буду делать служба на язык иврит, и когда я называть Аман, вы должны по знаку помощник трещать трещотка и стучать ноги об пол. В конце служба вы всё идти в фойе, где можно иметь хороший лехаим.
Ребе проходит на кафедру, разворачивает прямо над моей головой толстенный свиток и начинает его читать неимоверной скороговоркой, умудряясь при этом подпевать на восточный манер. Мысленно сравниваю скорость его чтения со скоростью моего сотового разговора. Куда мне! Он просто виртуоз!
Время от времени я слышу единственно знакомые мне слова «Аман» и «Мордехай», судя по всему, и остальные понимают немногим больше, но у меня нет трещотки, я стесняюсь стучать ногами, на мне вместо тюбетейки тёплая шапка, и сесть меня угораздило по совету Ирки прямо под знойные кафедральные фонари. Вскоре мне становится жарко, а потом, видимо, по чисто звуковой ассоциации, и жалко. Естественно, самого себя.
Зачем я здесь? Что ожидал увидеть? Что собирался почувствовать? Я - с религиозной точки зрения вообще непонятно кто!
Воспитанный на русской культуре, не приобщённый к иудаизму хотя бы банальным фактом обрезания, беспартийный атеист, я к сорока пяти годам почувствовал и поверил, что кто-то умнее, добрее и чище нас всё-таки есть над нами, и этот кто-то, конечно же, Бог, но не какой-то конкретный, а просто Бог, Бог вообще, Мировой Разум в конце концов. Я уверовал в своего абстрактного Бога, проникся к нему любовью, и «в минуту жизни трудную», бывает, по-свойски в сердцах говорю ему: «Господи! Мать-перемать! Куда же ты смотришь, Господи?!», и он не мечет в меня громы и молнии, не выдирает мой грешный язык, а даже как бы разводит своими несуществующими руками и как бы говорит самые правильные, самые мудрые, самые утешительные в мире  слова: «Понимаешь, Володя, жизнь - это очень сложная штука»...
Конечно, вера моя - полнейший суррогат, сумбур и ахинея, но я сильно подозреваю, что подобная каша варится сегодня не только в моей голове.
Свиток у раввина всё не кончается, читать быстрее - выше человеческих сил, и, коротая время, я принимаюсь рассматривать сидящих в зале людей. Толстые, похожие на мясников; лощёные, вроде клерков; усталые, но не поникшие интеллигенты; измождённые, плохо одетые старики; щеголеватая молодёжь; красивые, словно ангелы, дети... И, странное дело, какое-то необъяснимое, похожее на нежность чувство вдруг накатывает на меня...
Ребе произносит «Амэн», народ смущённо стекается к столам, а я спешу в другой конец синагоги искать Ирку. У меня есть, что ей сказать!
Я застаю её у окна, где намедни спорил с писательницей. У Ирины заплаканные глаза, на лице судорога страдания. Так вот чей плач я слышал во время службы! Ничего себе Пурим, ничего себе праздник! У меня обрывается сердце:
- Ирка, - воплю я потрясённо, - Ирка, родная, что с тобой? Почему ты плачешь?!
- Я не плачу, - всхлипывает она, - я смеюсь!
И, не переставая хохотать, рассказывает о том, как ждала (но не дождалась) меня у синагоги, чтобы сообщить, что, при всём уважении ко мне, ни сегодня, ни когда-либо впредь не сможет занять для меня место, потому что еврейская молельня - не театр, здесь мужчины и женщины сидят раздельно, о чём она пыталась предупредить ещё по телефону; о том, как, увидев меня с голой головой, хотела с помощью жестов указать мне на оплошность (жест у виска) и посоветовать прикрыть мою плешь хотя бы носовым платком (жест у носа); о том, как её начал душить смех, когда я плюхнулся в таком непотребном виде под кафедру, и как этот смех перешёл в необоримую истерику, когда я водрузил на голову чёрную меховую шапку - знак принадлежности к высшему разряду раввинов...
В отместку я читаю ей написанный утром весёлый рассказ про неё. Ирка смеётся, но уже не так сильно, а потом говорит:
- Ну, змей, ладно! Я тебе за это сделаю алаверды!
И чтобы я, не дай бог, не подумал чего-нибудь плохого или, наоборот, хорошего, уточняет:
- Я напишу про то, как ты посещал синагогу. Пойдём, - предлагает она, - выпьем водки и съедим по уху Амана (так, оказывается, называются треугольные пышки), и я познакомлю тебя со Збарским. Он - химик, но знает библейский иврит и читает в университете введение в Тору.
Я не пью, водка мне до фени, а вот химик-библеист - это здорово!
Мы находим похожего на пророка Збарского у входа в зал рядом с такими же, как он сам, трезвыми семитами - водки оказалось мало, а  евреев слишком много...
- Знакомьтесь, Анатолий Александрович, - говорит Ира, - это Авцен - поэт и прозаик.
- А вы писатель весёлый или мрачный? - почему-то волнуется Збарский.
- Он писатель смешной, - язвит Ирка, и я понимаю, что её алаверды началось.
- Это хорошо, - пропуская мимо ушей её каламбур, успокаивается Збарский, - а то мрачную прозу я уже читал!
Он делает гримасу, как будто ему предложили свинину, и я догадываюсь, о прозе какой писательницы идёт речь.
- Вон там, - показывает Збарский на стену, - мы строим микву. Вы знаете, что такое миква?
Вопрос обращён ко мне, а если меня вот так в лоб спросить, сколько будет дважды два, я и то могу не ответить. А тут - миква! Где-то это слово мне, наверняка, встречалось. Я включаю в работу своё хвалёное ассоциативное мышление («миква», «купить микву» , «съесть микву», «получить в микву»), чувствую, что это всё из другой оперы, и киваю на Ирину:
- Она знает!
- А ещё еврей, - укоризненно качает пророческой головой Збарский и навеки, несмотря на мою весёлость, теряет ко мне интерес.
Мы съедаем с Ириной по уху Амана, и я еду провожать её домой, потому что знаю, какие сейчас времена. Я вручаю Иру её мужу Вите, и он идёт провожать меня к автобусной остановке, потому что знает, какие сейчас времена.
В автобусе я думаю о проведённом вечере.
Да, я не посмотрел карнавал, он пройдёт завтра в кукольном театре (какая-то мистическая связь между кукольниками и синагогой!), но зато пообщался с Иркой, а это - посильнее любого карнавала! Да, мне не повезло с пьяными иудеями, но я увидел объединённых общей верой и надеждой на счастье людей. И что бы я там себе не говорил, в какой-то миг ощутил своё с ними родство, а именно это мучительное, непонятное, неизъяснимое чувство кровной связи с другими сынами Израиля и есть, по мнению известного философа, почтенного рабби Адина Штейнзальца, то главное, что объединяет всех на свете евреев, независимо от их вероисповедания и убеждений.
На остановке «Площадь свободы» кружит стая подростков.
Пассажиры просят водителя не брать их в автобус, потому что знают, какие сейчас времена. Но дверь открывается, и пьяная орда с криком и гиком вваливается в салон. Подростки курят, матерятся, задирают пассажиров.
«Это мне вместо пьяных иудеев в виде компенсации», - успеваю подумать я, прежде чем к моему сиденью направляется юный хулиган. Я очень пугаюсь. Само собой, за него! Ибо он же не знает, что сегодня великий праздник Пурим, в который затронуть еврея, даже такого никчемного, как я, смертельно опасно для обидчика: всесильный Бог может запросто исполнить намерение хулигана с точностью до наоборот. Словно почуяв опасность, подросток спотыкается на полпути и тут же цепляется к пожилому пассажиру, которому с его внешностью рассчитывать на еврейского Бога уж точно не приходится.
Но то ли Святой и Благословенный ради праздника Пурим поступился своими принципами и рукою крепкою и мышцею высокою отвёл от иноверца беду, то ли в дело вмешался мой Мировой Разум, но, так или иначе, всё обошлось, а если кто и пострадал, то только водитель: подростки покуражились-покуражились, да и вышли из автобуса, не заплатив...
По дороге домой я влетел в припорошенную снегом лужу, промочил ноги, и по ассоциации вспомнил, что миква - это такой ритуальный бассейн, куда зачем-то входят иудеи. Наверное, чтобы быть чище телом и душой, приобщаться к воде, а не к водке и по выходу уверенней плавать в волнах нашей бурной, неспокойной и, ничего не поделаешь, довольно-таки мутной жизни...