О всех и за вся

Я покормил уток и пошёл к Сергею Борисовичу - корректировать. Раз в неделю я вычитывал его тексты на предмет ошибок и несоответствий. Сергей Борисович платил мне сто рублей за эту работу, которую я не делал. Ошибок у него не бывало: он сам в несколько заходов вычитывал готовое, в очках, потом сняв очки, потом ещё раз - выборочно.
Что до несоответствий, то всё, что мне довелось читать у него, казалось одним большим несоответствием. О чём я, человек корыстный, ему не сказал. Впрочем, совесть иногда просыпалась:
- Что это, - со все кротостью спрашивал я, видя сторублёвку, - что это, Сергей Борисович?
- Твой кофе, - хохотал он.
Сначала я думал, что он имеет виды на меня. Но мои опасения на этот счёт развеялись, когда однажды, придя к нему домой, я застал даму сердца, мывшую там пол в прихожей. Значит, постоянная, сделал вывод я: любовница вряд ли станет мыть пол или чистить картошку... Дама была коренастого, плотного телосложения и в моём понимании меньше всего походила на музу Сергея Борисовича. Почему-то я представлял себе его избранницу кем-то вроде Лили Брик, хотя понятия не имел и не имею, как она выглядела. Думаю, что-то наподобие Фанни Каплан, стрелявшей в Маяковского.

Сергей Борисович вёл литературное объединение - окормлял начинающих. Сегодня как раз один такой сидел перед мэтром и не спускал с него глаз. Патлатый, хомут на шее... "Поэт", - предположил я, и не ошибся.
- Ну, в общем, всё как-то вот так, - сказал Сергей Борисович поэту. - Но уже лучше, уже почти хорошо.
Поэт подтянул хомут и ушёл, окатив меня взглядом, полным холодного недоумения. Наверное, за собрата по цеху принял.
- Вот, посмотрите, что нынче пишут, - Сергей Борисович протянул мне листок, полный печатных слов.
- "Могрый снек мой, могрый снек... мой промогший человег..."
Я поднял глаза, Сергей Борисович молча пожал плечами. Я продолжал:
- "Можед (через "д"!), snake, а может - snack... гм... "Стинкер" целид в самолед, мойша-хед и Эдо - bad... Эдо в Дог и. о." Увольте, Сергей Борисович: ничего не понимаю!
- Вот и я тоже, - очень довольный, сказал мэтр. - Я спрашиваю: "Эдо в Дог и. о." - что это значит? А он надулся и отвечает: "Эдо - старое название Токио, а Дог и. о. - и есть Токио, игра слов такая! Эдо - это, Токио - Дог и. о." Я спрашиваю: "А почему и. о.?" Ну, тут уже он не нашёлся что ответить.
Сергей Борисович рассмеялся. И мы направились в кафе, пить кофе и чай. По пути заговорили о Генисе. Поводом был "Обратный адрес", купленный накануне в магазине "Буквоед" ("Его следовало бы переименовать в "Людоед", цены там людоедские"). Книга с подзаголовком "Автопортрет", когда я пришёл, занимала место на столе, раскрытая где-то посередине. "Гениса можно читать с любого места и в любом направлении, - как-то сказал Сергей Борисович, - он как шведский стол..." Ни одна книга на моей памяти не читалась в привычном для книг и писателей направлении - с начала. Кажется, ни одна и не была дочитана до конца.
- Генис - необязательное чтение, но полезное, - говорил по дороге Сергей Борисович. - Если вы не читали Гениса, то мир от этого, конечно, не изменится. Генис подаёт мир как гастрономию, а это, согласитесь, очень узко... Но вкус жизни там есть, как ни странно. Может быть, после Гениса начинаешь больше ценить, не скажу понимать, то, что Генис оставляет за дверью столовой - в прихожей, в спальне, в кабинете. Он травестирует литературу, монтирует трейлер. И делает это, надо признать, гениально. Очень, очень вредный человек - Александр Генис..
Сергей Борисович засмеялся, и мы вошли в кафе, где нас дружески приветствовали официантки и бармен Миша, меланхоличный брюнет. Я взял эспрессо за 55 рублей, а Сергей Борисович - чай и блины, мудро уложившись в 60.
- Эка вы его...
- Гениса? Чтобы помнили! - Сергей Борисович засмеялся, искусно дирижируя тарелкой с двумя бледными блинами, свёрнутыми в солдатские скатки. - На самом деле, вы знаете, куда страшнее, если вспоминать будут так, как Плюшкина в известной поэме: "А, заплатанной, заплатанной!"
- И пригнал в строку такое слово, которое даже не употребляется в печати.
- В общем, да, - хотя это уже "Тарас Бульба", но автор тот же...
Мы заняли дальний столик у стеклянной стены, за которой стояли рядами автомобили, а одинокие автовладельцы в паузах вызывали чувство жалости своим явным сиротством в этом царстве "унутреннего сгорания".
С нашей стороны стекла потоком, как на вокзале, двигались праздные шатуны, рассматривая друг друга с преувеличенным безразличием.
- Царство Винни-Пуха, - посмотрев на них, сказал мой учитель.
- Почему? - заинтересовался я.
- "В голове моей опилки - да, да, да..."
Мы засмеялись. Мы оба принадлежали тому времени, когда обещание "сказку сделать былью" ещё воспринималось как сказочное. Времени, рождавшему даосов, дважды в год (7 ноября и 1 мая) выходивших на демонстрации, которые заменяли моему поколению крестный ход. В сущности, это и был он. Только иконы другие, да хоругви поновее. И ощущение соборности уже в годы моей молодости, она пришлась на семидесятые, оставляло ощущение вторичности, сделанности, да так оно и было.
- Знаете, Андрей, почему у нас так пристрастны к власти? - спросил Сергей Борисович.
- Только у нас?
- У нас. У них тоже, но у нас это всё так по-родственному... Мы же переживаем за него, как за сына-"троечника", разве нет? Это оттого, что отношения построены на модели "отец - сын". И так всегда было. Поэтому Грозный для нас русский царь, а Пётр, эту модель ломавший - немец и подменыш. Хотя Иван знал латынь и владел пером. А Пётр подписывался с ошибками. Самодержавие, соединённое с верой в Божественное... Нет, всё-таки, вы знаете - sacrosanctus большая сила, огромная! На Руси только Церковь всегда стояла поперёк дороги к азиатчине, хотя в Церкви азиатчины хоть отбавляй, она там называется - таинство. А немец, - для меня немец - это воплощение всего западного духа, это и американец, и англичанка, гадит которая, - немец к правителю как к чиновнику относится, там нет ни грана вот этого нашего: "на всё воля твоя, и судить, и миловать". Чиновник и чиновник, каких много. "Троечник" - давайте другого, делов-то... У нас - нет, мы будем страдать, переживать, мучиться, как Иов из-за сатаны, но роптать - роптать мы будем на Бога, а не на порученца Его рогатого. У нас Ленин - дедушка, а Сталин - отец... родственнички тоже нашлись! Всё-таки, что ни говорите, а в плане мистическом, - Сергей Борисович засмеялся, - азиатском, наш человек глубже, вернее постиг суть государственной власти...
У него была своя теория Октября.
- Октябрьский переворот был борьбой двух оккультных групп: немецкого сатанизма и мирового масонства. Как известно, в России победила первая. Но впоследствии этот так называемый "марксизм" был расколот на противоборствующие национал-социализм и большевизм, что и предопределило как его судьбу, так и судьбу большей части планеты в двадцатом веке. Должен сказать, что победа масонства, если бы такое произошло, принесла бы неисчислимо большие бедствия. Лагеря были у всех: и в Германии, и в СССР, и в США. Но только американцы додумались сбросить атомные бомбы на японские города и создать массового человека, у нас-то он так и не материализовался в полной мере, "спасибо" постоянным репрессиям... Всё-таки, бомба - это уже слишком, это за пределом всего, что мы привыкли называть человечеством. Недаром Оппенгеймер, когда увидел впервые ядерный гриб, дело рук своих, был так поражён, что процитировал "Гиту", - ну, вы знаете: "Я становлюсь смертью, разрушителем миров"... какие слова страшные, - вот она, поэзия! А помните, "Дог и. о."? Кошма-ар, - он фыркнул в чашку и замочил свои усы. - У нас даже песни были общие, там - "Хорст Вессель", а здесь - "Марш ВВС".
Снимая словесную шелуху, облекающую зерно знания, он делал результат непригодным к посеву: всё было похожим на всё, и всё одинаково невсхожее. Сергей Борисович любил цитировать какого-то англичанина, который, когда его спросили, что он думает о "Procol Harum", ответил так: "Well, you can take a dog shit and cover it in chocolate. But when you bite into it, what have you got? Dog shit!". Очень смешно и очень несправедливо по отношению к группе "Procol Harum".
Однажды я сказал ему, что он копает колодцы, в которых нет воды, так что порой хочется налить туда эту воду, например, в виде какой-нибудь теории.
- Да! - воскликнул Сергей Борисович, просветлев. - Вы знаете, я перед Генисом читал Фуделя. Был такой церковный писатель, очень хороший: Сергей Фудель. Я читал его "Воспоминания". Он очень хорошо иллюстрирует вашу мысль. Там у него в камере, - он сидел, как многие священники, и в ссылках побывал, в общем, хлебнул лиха, - один парень, протестант, ночью встал на нары, - а народу как селёдок в бочке, если ты встал, то уже не ляжешь, некуда, - и стоит, смотрит в замёрзшее окно. Ночь, камера спит, а он стоит, скрестив на груди руки. Это западное Рождество, 25 декабря. И вот он вспоминает, пишет Фудель, своё детство и то, своё Рождество. Это очень просто написано, как всё у него, и очень сильно. И я так думаю уже сам, что вот для этого и приходил Христос, - если он приходил, конечно, - чтобы вывести людей из тюрем, разумеется, в иллюзорной форме вывести... Но для этих людей уже иллюзия становится истиной, что не делает её реальностью, но как бы открывает глаза на реальность, и они уже видят не камеру и спящее стадо, а они видят где-то там, далеко, пастыря, который ждёт и зовёт их. А фактически, видят самого себя как оправданное бытие.
Я не понял его мысль и честно сказал об этом Сергею Борисовичу. Он засмеялся:
- Помните, Пушкин, "Евгений Онегин"? "Щей горшок, да сам большой"? А знаете, что такое этот "сам"? Слово из трёх букв.
- Да ладно.
- Я вам говорю!
Мы доели и допили, каждый своё, и вышли на солнце. Весна стояла грязная, тёртая, бывалая. Снег то растает, то выпадет вновь. Слякоть под ногами, брызги с дороги, где проносятся стада машин, хмурые и усталые лица. Мы пошли в сторону Древлянки.
- Первая книга - какая? - вдруг спросил Сергей Борисович. - Бытие! Вот от этого и танцевать. Да и танцуем. Щей горшок первее слова и важнее. В начале были щи. А уже после - всё остальное.
Мы в молчании миновали церковь, которую пасла непременная нищенка: плотного сложения, приземистая цыганка неопределённого возраста. Как немец под Москвой, она была обмотана тряпками для тепла. В руке стаканчик. Не сговариваясь, повинуясь безотчётному чувству, мы с Сергеем Борисовичем ускорили шаги, проходя мимо. Медное лицо нищенки поворачивалось за нами, словно подсолнух за эрзац-солнцем.
- Вот и захочешь, а не войдёшь, - сказал Сергей Борисович негромко.

Он умер странной и нелепой смертью. Я долго и напрасно звонил в дверь его квартиры. Мне показалось, там был кто-то, я слышал дыхание, а потом удаляющиеся шаги. А потом - тишина.
- Что вы трезвоните, там нет никого, - сказала мне недовольная женщина из квартиры напротив, приоткрыв дверь на безопасную щёлочку.
Прежде чем я успел задать какой-то вопрос, дверь захлопнулась. Недоумевая, я спустился и вышел во двор. Молодая мама сказала мне:
- Вы в сорок вторую? Он умер.
- Как?
- Коля, не иди в лужу. Я вам расскажу. Мы гуляли. Он шёл вот оттуда. И вдруг мужчина, не знаю, раньше не видела его здесь, подошёл к нему и сказал: "Твоя от твоих - тебе!" И сразу ударил, вот сюда, на себе нельзя показывать, ну, в общем - в сердце. И побежал... Мы вызвали "скорую". Он умер ещё до "скорой". Я думаю, он умер сразу, потому что он упал и не шевелился.
Коля подошёл к нам со своим ведёрочком и лопаткой. Интересно, что он слышит? А что я слышал в свои три года?
- Поймали?
- Нет. Да и кому было ловить? Днём у нас пусто. Мы вот гуляем, да ещё из третьего подъезда выходит бабушка древняя, на скамейке посидеть. Людей-то нет.
- Дело в том, что...
Я начал и остановился. Зачем этой мамочке знать? Я поблагодарил, попрощался и пошёл к себе. Дома взял "Воспоминания" Фуделя и в конце нашёл, что искал: "Твоя от Твоих Тебе приносяща о всех и за вся". В примечаниях: "Возглас священника на литургии при возношении Святых Даров".

В одну из последних наших встреч он сказал:
- В Новом Завете идея счастья не встречается, кажется, ни разу, а идея совести, по-моему, всего один раз. Это и понятно. Совесть и счастье не идеи, то есть не простые идеи: это экзистенциальные идеи, жизненные установки. В русском изводе счастье ещё проще понимается, и преимущественно в негативном смысле. Примерно так: я не могу быть счастлив, не имею права, пока рядом кто-то несчастлив, пока - это в широком уже смысле, глобально, то есть опять по-русски - все не станут счастливы. Вот тогда уже и я. А иначе совесть замучит. И всё бы ничего, да только выводы из такого понимания счастья могут быть самые неожиданные и неприятные. Надо, стало быть, что? Научить других быть счастливыми, вот что! Научить, заставить, в конце концов - если очень упорствуют - то и убить. Или себя... А как иначе? Иначе не придёшь к счастью всего человечества, а следовательно, и к своему счастью. Так происходит самооправдание злодея, иначе как в метафизическом смысле невозможное. Счастье "по Достоевскому", счастье по-русски. "Русскость" я понимаю здесь не как национальность, а как метафизическую возможность невозможного.
Я, помнится, остался этими рассуждениями Сергея Борисовича недоволен, но спорить не стал. Простились сухо, официально.


29 марта 2017 г.