Соблазн

Автобус дребезжит в такт моей головой боли. Внизу, на мокром асфальте выстроились машины, ждут зелёный сигнал. Водители, сгорбившись, похлопывают пальцами по рулю. Рядом с моим окном стоит грязная машина с облупленной краской, водитель смотрит вперёд. Седые, жирные волосы, бледная залысина отражает свет. Хрупкие, морщинистые руки лежат неподвижно. Он не отрывает глаз от светофора, а я – от его головы. Он не видит меня, хотя я всего в паре шагов. Я для него не существую. Он не знает о том, что в этом мире есть курносая девушка с короткими, жёсткими волосами, маленькими глазами цвета крепкого чая и крохотными губками, над которыми всегда смеялись в детстве. А он, со своим грязным автомобилем, седыми волосами и блеском на веснушчатой лысине, он весь, целиком, ворвался в моё существование, и я невольно реагирую на него. Не могу не реагировать.

Сидит человек в дешёвой, неопрятной машине. Она мне не нравится. Его руки пугают меня своей старостью. Они ощупывают этот мир дольше меня, и я чувствую их усталость в собственных пальцах. Его тонкие, седые волосы, блестящие от грязи, внушают мне омерзение, потому что я знаю, как они пахнут. Лысина придаёт ему беспомощный и смиренный вид: что он может приказать своему телу? Человек смиряется с неотвратимостью, он рождён безвольным существом в заданных и неизменных условиях. Его морщинистая кожа и выцветшие волосы не просто символизируют этот факт, они вопят о нём.

Моё сознание изнасиловано. Я не хочу смотреть и видеть старого мужчину в грязной машине. Но он есть, случай прибил нас друг к другу. Мои глаза видели его не дольше десяти секунд, но разум уже оценил его, вобрал в себя, прожевал и, переварив, исторг из прямой кишки своё горькое, вонючее отвращение. Оно растекается по моей голове.

Что этот мужчина может поделать с собственной конечностью? Со своей лысиной, старостью, разрушением? Что могу поделать я со своими впечатлениями и чувствами? Жизнь насилует нас обоих.

Но старик не знает об этом. Он реагирует на зелёный сигнал светофора, сжимает крепче те руки, которые ему достались, и трогается с места, повинуясь потоку и собственным нуждам.

Я тоже плыву в потоке причинно-следственных связей. Автобус катится дальше, головная боль вторит его дребезжанию. С улицы доносится монотонный шум – обрывки голосов несёт ветром, шины шипят, захлебываясь в грязных лужах, клаксоны истерически взвизгивают и тут же успокаиваются. Моё сознание схватывает и оценивает всё, для всего у него есть название. Он трудится, как сортировщик у конвейера, упаковывает впечатления в слова и, не оглядываясь, бросает их в соответствующие кучи – «нравится», «не нравится», «плохо», «хорошо», «правильно», «не правильно», «не подлежит осмыслению» …

Старики отвратительны. Дешевые машины нелепы.

Грязные улицы. Грязные люди. Нелепость существования.

Головная боль, дрязги, усталость и духота усиливает крепость впечатлений, проникая в образы и раздувая их до размеров Вселенной. Жизнь кажется особо уродливой, если смотреть на неё из дребезжащей, усталой головы. Боль проникает под кожу мира и раздувает его, как гнойную рану. Ты заражаешь его. Твой разум становится открытой раной, крохотной царапинкой, которая свернётся от абсцесса и заразит собой всё тело, всю человеческую Землю.

Проклятый старик! Я и не хотела думать о нём, тем более, что-то чувствовать, но скользкий червь отвращения уже елозит внутри и насильник, не отвлекаясь, продолжает своё дело. Зажмурившись, я пытаюсь сопротивляться. Сначала я вызвала в воображении настоящее море. Мне 6 лет, я стою на берегу. Солнце мерцает в воде. Волны лижут мои босые ступни и крохотные синие ноготки. Я смеюсь, потому что море целует меня, как будто оно радо тому, что мы – мои ноготки и оно само – одинакового цвета. Я запускаю руки в белую пену, касаюсь гладких камней, скольжу по ним. Я благодарю море и обнимаю его. Обернувшись к матери и щурясь от желтого, яркого света, я вижу, как моя мать целует другого мужчину, того, с которым мы только что познакомились.

Нет!

Я открыла глаза. На улице снова злобно вскрикивает клаксон. Мы плетёмся в потоке машин, полинявшем от осеннего дождя. Люди на тротуарах втягивают головы в плечи, опускают глаза и ускоряют ход. Яркие колготки двух девочек, мелькая в беге, с каждым движением теряют свою радость и цвет, словно проектор, исправно демонстрирующий детство прямо на тротуар, медленно выходит из строя.

Я рыщу глазами, всё ещё надеясь на сопротивление, и цепляюсь за бледное, серое небо. Крыши домов плывут мимо, вывески сменяют друг друга, превращаясь в блеклую, разноцветную кашу, размытую дождём, но небо остаётся неизменным. Оно – мой шанс на спасение. Безоблачное, монотонное, неподвижное небо ничего не проецирует, не видит, как беспомощный, ослепший глаз. Я надеюсь на его слепоту, не двигаю глазами, чтобы и они, наконец, ничего больше не видели.

У Него были серые глаза. Не хватает только янтарных вкраплений на краях.

Нет!

Снова отвожу взгляд. Уцепиться глазами за что-то другое! Спрятаться в куче вещей, как в самодельном домике из диванных подушек. Слева от меня, у самого окна сидит молодой человек, почти мальчик. Смотрит вниз, в своей телефон. Пара кудрявых локонов падает на лоб. Волосы золотистого, пшеничного цвета. Гладкая, белая кожа на щеках словно подсвечена изнутри мягкой юношеской свежестью. Всё его существо как розовый бутон, гладкое, ароматное и упругое. Кажется, я даже чувствую дуновение прохладного ветерка в необъятном пшеничном поле. Я закрываю глаза и, забывшись, вдыхаю всей грудью.

В меня грубо врывается приторный запах клубничного презерватива. Он протолкнулся внутрь, одним резким движением раздвинув мне ноздри, как ноги жертвы во время очередного изнасилования. Мой любовник, с тем же цветом волос, того же золотистого оттенка, всегда покупает презервативы с клубничным вкусом. Воспоминание о нём ворвалось внутрь и движется, движется, движется. Он угощает меня только шампанским и сладким пивом, потому что его внутренний сортировщик определяет их как «женские» напитки. Так же, как и клубничный запах. Как будто какой-то из этих ароматов может быть предназначен для мужчины. Для того, чтобы именно этот запах пропитал его нутро. Не знаю, как подобной логике удаётся дышать в тесном корсете его гомофобии.

Отвращение множится, как груда личинок, становится больше и больше. Если я открою рот, они повалятся мне на колени. На стол кофейни, где я буду говорить с друзьями. На свежие простыни среди кислого запаха пота, выделений и приторной клубники. Они похоронят меня заживо. Если не сегодня, то совсем скоро. Ничего драматичного в этом нет. Я ничего не теряю, кроме грязных волос старика, головной боли и запаха резины вперемешку с вульгарным ароматом клубники. Вся моя жизнь – это грязь человеческого тела, его боль и рабство у его потребностей.

Я закрываю глаза. Личинки плодятся и заполняют глазницы, загораживая прекрасного юношу навязчивыми образами моего любовника, механического соития, объятий, которых я вынуждена терпеть после…

Отец.

Нет!! Открыть глаза!! Открыть глаза!!!

Я просто перепрыгиваю из одного кошмарного сна в другой.