Глава 4. Красные всходы

1
               
Ликвидация кулацких хозяйств в Сходненском районе прошла, на первый взгляд, неплохо, но вскоре выяснилось, что ядовитую поросль пропололи небрежно – подкулачники повсеместно проникли в руководящие органы колхозов. Это дорого обошлось району: первый год колхозной жизни провалили с треском.
     Председатели и бригадиры менялись в коммунах как козыри в подкидном дураке. Колода сельских активистов была не слишком большой, потому от частого употребления изрядно замусолилась и истрепалась.
     Большевики бросили управлять колхозами самых передовых и несгибаемых рабочих. Но несмотря на то, что свежие кадры носили в кармане наган и не жалели горла, положение в колхозах лучше не становилось. План сдачи сельхозпродукции на следующий год вновь провалили. Требовались решительные перемены.
     Саму идею колхозов не обсуждали – ничего лучшего для советской власти в природе не существовало. И передовых рабочих, вставших во главе колхозов, упрекнуть было не в чем – это были замечательные люди, преданные коммунистическим идеалам.
     Но что-то нужно было менять. Может, название района? Ну, конечно же, это – прежде всего! Раздражающее партийное руководство словосочетание Сходненский район должно исчезнуть с карты Подмосковья. 
     И оно исчезло, кануло в лету. Безымянную территорию тут же окрестили Красногорским районом. Этому предшествовало чудесное превращение непримечательного поселка Банька в пролетарский город Красногорск. Решительно, по-большевистски менялась жизнь в патриархальном захолустье. Сам поселок Сходня стереть с лица земли не удалось, но эту «паршивую овцу» из непорочного Красногорского района убрали, отписав к Солнечногорским землям. С глаз долой – из сердца вон!
     Административные перемены – любимый жанр новой власти. В них сразу видны масштабность, государственное мышление, многообещающее покорение новых вершин… Злопыхатели допытываются: каких именно вершин? Это не важно, товарищи! У нас много вершин! 
     После Октябрьского переворота старообрядческие губернии превратились в области, волости – в округа, уезды – в районы – страна буквально расцвела и помолодела. Вместо разных там Кунцевских и Лобненских уездов, Подмосковье заполыхало кумачом новых районов: Ленинский, Коммунистический, Краснознаменский, Пролетарский, Бедняковский, Разинский… Какая симфония звуков!
     Куркинский колхоз «Красные всходы» тоже план заготовок регулярно не вытягивал, но дела там обстояли несколько лучше. Туда и отправился уполномоченный обкома Алексей Иванович Рябов. Высокого гостя встретил колхозный парторг Коркин Александр Данилович, и уже не отходил от своего партийного начальника ни на шаг. 
     На расширенное заседание Правления пригласили всех колхозных бригадиров (т.е. двоих) – хотели встречу с уполномоченным обкома обставить солиднее. Председатель колхоза Сергей Константинович Щепочкин (из местных) открыл заседание и предоставил слово Рябову.
     Уполномоченный обкома часто выступал перед народом. Он привычно поведал об успехах социалистического строительства о громадных планах партии на первую пятилетку, перешел к насущным вопросам хлебозаготовок, поставкам овощей, мяса и молока, о строительстве в Красногорском районе машино-тракторной станции (МТС), которая обеспечит колхозы машинами, тракторами и другой техникой, что, безусловно, поднимет производительность труда на небывалую высоту.
     Председатель колхоза и члены Правления, затаив дыхание, ловили каждое слово, кивали головами, делали пометки в своих мятых тетрадках. Гладкий ход совещания неожиданно нарушил один из приглашенных бригадиров.
     Колхозный бригадир вообще-то личность мелкого масштаба. Его забота – выгнать колхозников утром на работу и загрузить людей по самые уши. В повседневной суете ему не дано подняться до понимания и сути предстоящих побед. Короче говоря, не государственного уровня человек. И если уж пригласили на высокое совещание, то сиди скромно в уголке и помалкивай… 
     Но малообразованный бригадир самоуверенно считал, что в колхозе всё крутится благодаря ему, и решил – раз позвали на совещание, значит, хотят знать его мнение. Он и попросил слова. Вернее, сам его взял:
     – Вот ты, товарищ начальник, – обратился Ерофей Христофорович к уполномоченному обкома – опять нажимаешь на план хлебозаготовок. Земля же не машина, она хлеб не дает, а родит. Я извиняюсь, у тебя женка детей как рожает – по плану, али как бог сподобит?
     Рябов изумленно воззрился на мужика, потом перевел темнеющий взгляд на председателя колхоза, мол, что это за наглость? Кто такой и как смеет в таком тоне со мной разговаривать? Лицо председателя колхоза вмиг вспотело; парторг, испепеляя бригадира глазами, напрягся и слегка оторвал поджарый зад от стула, давая понять, что готов к немедленным, самым решительным действиям.
     Но Рябов, снова взглянув на дерзкого говоруна, вдруг решил сменить гнев на милость. А почему бы не подискутировать с темным мужиком? Показать на конкретном примере свою эрудицию и партийно-политический уровень. И прочим членам Правления это послушать будет полезно. В общем, снизошел: 
     – Когда люди создают семью, они тем самым уже планируют появление детей. Государство может и обязано способствовать росту населения, тем самым планируя своё будущее. Разве не так?
     Христофорыч охотно вступил в беседу: 
     – За государство не буду говорить, не знаю. Но вот мы, например… Мы же не знаем, кто народится – девка али парень, один ребенок или, не дай бог, тройня. Какое же это планирование заготовки детей? Вот и получается, рожаем, как бог дал.
     Председатель колхоза скрипел зубами, запоздало раскаиваясь, что пригласил бригадиров на встречу с высоким партийным работником. Этот болтун подведет его под монастырь. Рябов не простит такой анархии на совещании.
     Щепочкин резко оборвал бригадира: 
     – Сидоров, мы Правление собрали не для того, чтобы твою болтовню слушать. Небось, опять навеселе?
     Бригадир запальчиво возразил: 
     – Почему болтовню? Одна голова хорошо, а две лучше. Если ты один всё знаешь, зачем Правление держишь?
     Рябов вступился за бригадира. Своим партийным чутьем он понял – тут не болтовня, а подспудное настроение колхозников. Он не так прост, этот мужик… 
     – Нет, нет Сергей Константинович! Пусть товарищ скажет своё мнение о хлебозаготовках. – Уполномоченный одобрительно улыбнулся Сидорову (нелегко ему далась эта улыбка). – Мы слушаем вас, товарищ бригадир.
     Ерофей Христофорович снисходительно посмотрел на председателя, отвернулся от него и уже не сводил глаз с умного партийного начальника.
     – Вот я и говорю, к чему нам план хлебозаготовок? Будет урожай, мы и без плана вывезем хлебушек в закрома. Вот наш председатель всё время талдычит – план любой ценой. А ежели случится недород? Значит, ради выполнения плана оставить земледельцев без хлеба? Так это же форменная продразверстка получается, чтоб ей ни дна ни покрышки. Люди с голоду вымрут. Прошлым годом урожай был не самый худой, а что колхозники получили на трудодни? Кукиш с маслом! Неохота про это вспоминать! Дак ты, начальник, и сам всё знаешь… 
     Запал у Ерофея Христофоровича начал иссякать, он замолчал, жалея, что вообще полез со своим мнением.
     Рябов тоже молчал. Но его холодный разум работал напряженно: подкулачников надо выявлять и арестовывать безжалостно. Подсказать парторгу, чтобы всех явных и скрытых агитаторов против линии партии брал на заметку. Оказывается, врагов у Советской власти гораздо больше, чем в обкоме представляли.
     Неизвестно, как сложилась бы судьба словоохотливого бригадира, если бы неделю спустя не произошло нелепое, трагическое происшествие. 

2

     Христофорыча на селе уважали. Он всегда был мужик правильный – и до колхозов, и после. В колхоз вступил охотно – кроме пары коз, отдавать ему было нечего, а после единодушного избрания бригадиром пользу от своей должности Ерофей разглядел сразу.
     Если его хорошо, по-человечески угощали, то и он завсегда был к людям с открытой душой. По мелочам к народу не цеплялся, и свой небольшой интерес в каждом дворе имел. Если кто по недомыслию благодарил его искренним душевным спасибо, то Ерофей, посмеиваясь, напоминал: «спасибо не булькает». 
     Пойти на должность бригадира его не уговаривали – вызвался сам и вкалывал от утренней зари до вечерней. А что любил ближе к вечеру чарку-другую опрокинуть, так на Руси это не грех, тем более, когда угощают. А вот обидеть радушного хозяина отказом – это действительно грех.
     В общем, народ в Куркине считал его в доску своим, хотя первую колхозную частушку сочинили о нём:
 
Бригадир по рельсе бьёт,
Я гляжу в окошко.
Никого там не видать –
Полежу немножко. 

     В тот несчастливый день, а точнее вечер, возвращался бригадир верхом от Кобыльей Лужи. Лошадь в родное стойло бежала резво, без понуканий. Мерно покачиваясь, задремал в седле хмельной Ерофей Христофорович, а лошадка, увидев распахнутые ворота родной конюшни, перешла на широкий галоп. От удара головой о притолоку в шейных позвонках что-то хрустнуло, Ерофей рухнул наземь и, не успев ничего осознать, не слыша тоскливого вскрика конюха, умер на пороге конюшни. Роман Подборин, колхозный конюх, обхватив руками голову, утробно воя, побежал со страшной вестью в дом бригадира… 
     На поминках девятого дня председатель колхоза сидел задумчивый, неохочий до разговоров. Придя в дом нелепо погибшего бригадира, приобнял подурневшую от слез вдову, молча поклонился осиротевшим дочерям – обе уже невесты. Старшей Василисе восемнадцать, другой, Александре – на два года меньше.
     Зла на Христофорыча за конфуз на Правлении председатель не держал: ну, ляпнул мужик свою правду-матку…
     Все думы сейчас крутились вокруг осиротевшей должности бригадира: кем заменить Ерофея? Мужиков в колхозе и без того раз-два – и обчелся, а бригадиров хомут надеть далеко не каждый хочет и, главное – может. Тут ведь надо решительно перешагнуть через кумовство. И голос при случае повысить, но и не ломать людей через колено. Мда-а… Пожалуй, лучше Егора Петлягина нет никого – так ведь он руками и ногами отбрыкиваться начнет. Уговорить надо Васильича, посидеть, вспомнить Гражданскую. Мы же тогда крепко дружили.
     Возможность посидеть с Егором Петлягиным выпала вечером следующего дня. Помянули лихие годы, плавно перешли к делам близким и понятным. Но штофа самогона, принесенного председателем, оказалось маловато, чтобы уговорить Егора. Расстались мужчины вполне дружелюбно, но в хмельной голове председателя уже зрел другой – обходной по флангу – план… 
     Щепочкин мужик от сохи, не брал никого на горло, не разговаривал с людьми лозунгами и призывами и если кого-то о чем-нибудь просил, то отказывали ему редко. Правда, сегодня Петлягин отказал.
     Сергей Константинович усмехнулся: «Ничего, будем считать это разведкой боем. Настоящий-то бой ещё впереди. Посмотрим, сумеешь ли ты, Егорушка, на общем собрании отговориться, когда тебе односельчане доверие окажут… Надо только с райкомом всё обговорить».

     Над толпой возле колхозного Правления поднимались дымки махорочных самокруток, шмелиным роем гудела разноголосица. Народ собрали по случаю выборов бригадира, но мужики вполголоса обсуждали между собой не новую кандидатуру, а подробности нелепой смерти Ерофея Христофоровича.
     Из колхозной конторы вынесли небольшой стол и пару стульев. Следом вышли председатель и незнакомый представительный мужчина. Разговоры в толпе разом стихли, Щепочкин представил гостя: 
     – На наше собрание прибыл инструктор Красногорского райкома партии Кожемякин Василий Александрович.
     Присутствие партийной шишки только что образовавшегося района придало колхозному сходу особую значимость. Народ, разглядывая свежего человека, затаптывал самокрутки и сбивался плотнее.
     После вступительного слова председателя колхоза вперед вышел парторг Коркин. Говорил он всегда как по писаному, без бумажки – это нравилось и было предметом гордости куркинских мужиков.
     – Уважаемые труженики колхоза «Красные всходы»! Марксизм учит нас, что там, где нет массовой партработы, обязательно появляются нездоровые настроения, которые распускаются классовыми врагами. Нужно вытравить каленым железом любое недоверие к Советской власти. Для этого мы должны покончить с политической беспечностью и повысить революционную бдительность. Успехи социалистического преобразования деревни неизбежны. Это вызывает ярость у кулаков и различных подпевал, которые путем эксплуатации малоимущих крестьян наживали свои капиталы. Теперь с этим покончено раз и навсегда. Сегодня вы хозяева своей земли. Центральный комитет партии большевиков учит смелее выдвигать новые кадры, а райком готов оказать всемерную поддержку их профессиональной подготовке.
     Выступая, Александр Данилович краешком глаза не терял из виду важного гостя. Очень хотелось произвести благоприятное впечатление на партийного работника района. 
     – Каждый честный советский человек, которого рекомендует и выдвигает партия, способен на любую должность – и на бригадира полеводческой бригады, и механика МТС, и парторга колхоза – не пожалел себя и свою должность Коркин. – Фронт борьбы за социализм проходит через каждого труженика нашего колхоза, всех трудящихся Красногорского района, и всей нашей могучей страны. Стоять в первых рядах борцов за народную власть – дело чести и доблести советского человека… 
     Раздались дружные хлопки. Уметь красиво говорить – это редкий талант, с которым надо родиться.
     Егор Васильевич Петлягин ни сном ни духом не предполагал, что это яркое выступление было подготовлено ради него, и хлопал мозолистыми ладонями вместе со всеми. 
     Коркин, закончив речь, бросил взгляд в сторону инструктора райкома. Кожемякин сидел за столом, опустив голову, внимательно разглядывая костяшки переплетенных пальцев. По его непроницаемому лицу трудно было что-либо понять. Вот начнет говорить – и станет ясно, что за птица к ним залетела. 
     Василий Александрович не заставил себя ждать. Поминать всуе партию, костерить врагов народа после велеречивого парторга он не стал, а просто, по-отечески, душевно обратился к колхозникам, напомнив, что собрались они по необходимости избрать нового бригадира и попросил поддержать кандидатуру, которую накануне рассмотрели в райкоме партии и посчитали её достойной.
     Толпа напряглась: каждый из присутствующих допускал, что его фамилия вполне могла бы прозвучать. Разумеется, принародно оказанная честь и готовность стать бригадиром – это, как говорится, две большие разницы… 
     Кожемякин сделал небольшую паузу, чтобы получился наибольший эффект: 
     – Петлягин Егор Васильевич! – Народ одобрительно загудел, вздохнул и выдохнул. Кожемякин, умело управляя собранием, тут же предложил проголосовать: – Кто за данную кандидатуру, прошу поднять руки. 
     Над головами закачался частокол натруженных ладоней.
     – Единогласно! – Инструктор райкома был доволен. Хитрый Щепочкин рассчитал всё верно: теперь отказаться и послать односельчан куда подальше Петлягин не мог. Кожемякин поздравил нового бригадира с доверием народа, крепко пожал ему руку и предложил пройти в Правление.
     Мужики расходиться не торопились: нужно было отметить важное событие. Начали Егору «забрасывать удочки», но тот, в отличие от предшественника, тяги к выпивке не испытывал и под благовидным предлогом скрылся в темной глубине Правления.
     Мужики разочарованно развели руками, но упускать такой случай не собирались – традиции надо уважать… 

3

     Русский человек религиозен без фанатизма. За поругание веры он не объявит священную войну иноверцам или безбожникам. Большевики, которые взялись строить государство по рецепту Маркса-Ленина, были в этом уверены. Осенью 1929 года они провозгласили о начале первой безбожной пятилетки, о ликвидации всех остатков религиозного дурмана. 
     Вдохновителем и организатором атеистических погромов в стране стал «Союз безбожников», который возглавил Миней Израилевич Губельман, известный под большевистским псевдонимом – Емельян Михайлович Ярославский.
     Под шумок коллективизации и фанфары раскулачивания большевики сделали погромы церквей праздником – глумливым и агрессивным, что тут же отразилось в названии сонмища геростратов: «Союз воинствующих безбожников».
     Пламенные борцы с религиозным дурманом, того не заметив, стали жертвами удушающего угара на пепелищах христианской веры.
     Бухарин, Луначарский, Горький, Демьян Бедный, Маяковский, сотрясавшие расхристанными речами своды зала на II съезде безбожников дорого заплатили за сделку со своей совестью: Маяковский вскоре застрелился, а народу с тех пор всё рассказывают байки, что поэт запутался в любовницах или вообще разочаровался в женщинах… Демьян Бедный, нравственно опустившийся до дна, был отторгнут даже идейными соратниками, подвергся жестокой опале, его перестали печатать, выселили из Кремля, за ним установили слежку. Сталин отказал ему в аудиенции… Горького лишили права выезжать за границу, а позднее отравили, потому что мавр сделал своё дело – опорочил всех, кого требовалось, в том числе узников Беломорканала, – и стал не нужен... Луначарского назначили послом в Испанию, но просвещенный большевик не доехал до места назначения – скоропостижно скончался в дороге…  Бухарина замучили в подвалах НКВД. А как он витийствовал на съезде безбожников: «Мы взрываем на воздух эквивалент фараоновых пирамид, церковные груды камня, громады петербургско – московского византийства».
     Малодушный приспособленец, «любимец партии» знал, что Сталин не считал его серьезной политической фигурой, более того – глубоко презирал. Николай Иванович отрабатывал на антирелигиозном шабаше право жить, но вождь хорошо знал цену собственным политическим комедиям.
     Звон колоколов – чистый и благородный, как лик Богородицы – веками плыл над Россией. Православный люд вскидывал глаза к небу и осенял себя крестным знамением. Первый звон – пропадай сон, другой звон – земной поклон, третий звон – из дому вон!
     Казалось – так будет всегда. Но осенью 1930 года декретом правительства СССР не только церковь, но и колокольный звон был объявлен вне закона. Над Россией впервые за тысячу лет повисла настороженная тишина. Даже в первопрестольные праздники колокола молчали. Медным бунтарям отрезали языки, сбрасывали с колоколен…
     Не встречая сопротивления, большевики в 1931 году взорвали главную православную святыню в Москве – храм Христа Спасителя. В газетах запестрели жизнерадостные сообщения как в той или иной деревне целыми телегами сжигали иконы, богослужебные книги и рукописи времен Андрея Рублева и Сергия Радонежского, уничтожали археографические памятники, представлявшие исключительную историческую ценность, изделия из золота и серебра переплавлялись на лом, расхищались погромщиками... 
     Не содрогнулась Московская Русь! Не захлебнулась возмущением от святотатства и поругания святынь, не полыхнули гневом оскорбленные чувства верующих, которые  повсеместно обнаружились вдруг с приходом XXI века.
     Передо мной письмо жителей подмосковного села: «Мы, жители села… ходатайствуем о закрытии церкви… Новая жизнь, открывшаяся перед нами при Советской власти, не нуждается в религиозных предрассудках. Службы, проводимые попом в церкви, есть обман, затуманивание голов трудящегося народа. Протестуя против религиозного обмана и всяких выдумок духовенства, трудящиеся села… обращаются в райисполком о ликвидации... церкви и передаче ее для культурных нужд жителей села или использования кирпича при строительстве колхозного коровника».
     Далее – столбцом «Подписи трудящихся».
     Название села не имеет значения. Это могло быть и Куркино, и Коломенское, и Лыткарино… Кстати, дача Губельмана находилась на берегу Сходни возле Куркина.
     «Письма жителей», конечно же, писались не на сельском сходе, они сочинялись в кабинетах ведомства Губельмана (Ярославского), главного редактора всех газет и журналов со словом «Безбожник». Эти печатные издания непотребно глумились над православной верой, рассматривали всю историю России как сплошное темное пятно.
     Большевистское мракобесие дошло не только до запрета праздника Рождества Христова, но и новогодней елки.
     Писатель Михаил Булгаков был потрясен: «Соль не в кощунстве, хотя оно безмерно… Соль в идее: Иисус Христос изображен в виде негодяя и мошенника. Это преступление безмерно». 
     Губельман, которому от рождения было чуждо православие, стал одним из главных идеологов страны Советов, автором официального учебника по истории партии большевиков (в 1938 году появился «Краткий курс ВКП(б)», написанный самим товарищем Сталиным).
     В уставе «Союза воинствующих безбожников» бесстыдно декларировались главные задачи организации: подготовка митингов трудящихся, на которых должны выноситься резолюции о закрытии и сносе церквей; сбор подписей под письмами трудящихся, призывающими закрывать и сносить церкви, сбрасывать колокола; передавать в НКВД сведения о лицах, которые отказались подписать письма; проведение антирелигиозных праздников и карнавалов с избиениями верующих, разведением костров из церковных книг, икон, утвари.
     И так далее…
     Службы в куркинском храме Владимирской иконы Божьей Матери ещё продолжались, но мрачные тени вывернутой наизнанку инквизиции уже легли на святые лики, угрожая навсегда предать забвению духовные скрепы страждущих.

4

     Бесшабашная Клавка* была во всей округе самой неугомонной заводилой и выдумщицей антирелигиозных каверз. У неё на шее красная косынка. Краснокосыночники читали журнал «Безбожник» от корки до корки, ненавидели религиозный дурман, мечтали о всеобщем счастье на земле. Деревенское старичьё не любило «красных дьяволят», но связываться с ними боялось.
     Сегодня предводительница воинствующих безбожников объявила срочную сходку. На Репище собрались не только свои – юровские, но и машкинские, и куркинские – предстояло крупное мероприятие. Клавка долгих предисловий не любила – сразу рубанула с главного: 
     – Сегодня в полночь в храме намечается Пасхальное шествие. Мы все должны быть там. Всем надеть красные косынки. Устроим там своё шествие и споем нашу песню.
________________________________
*Клавдия Алексеевна Никифорова – 2-й секретарь Химкинского райкома комсомола. Работала в комиссии по раскулачиванию.

     – Не побьют нас?
     – Ха… Мы сами кого хошь побьем. Эти заблудшие овцы рано или поздно поймут, что мы им добра желаем. – Клавка обвела всех внимательным взглядом и добавила:  – Там милиция будет рядом. Она нас поддержит…

     Аграпина извелась душой – не привыкла жить без иконы. Тайно от Петра, стоя на коленях перед супружеской кроватью, она истово молилась – просила бога послать ей ребеночка. Но разве бог услышит, если в доме нет даже маленькой иконки.
     Петр и раньше не был словоохотлив, а нынче совсем замкнулся, ни единым словом не обнаруживая своего отношения к большевистской власти. 
     Накануне вербного воскресения Аграпина втайне от всех сбегала на берег Сходни. Белые пушистые комочки вербы, нежась под солнцем, покрылись легкой коричневой пыльцой. Она улыбалась, крестилась, шептала молитвы и целовала веточки так жадно, как припадает губами к воде изнемогший от жажды человек.
     Наломав букет, она внимательно огляделась и быстро пошла по рыхлому снежному насту в сторону холма «Из-под Креста». На церковном дворе снова оглянулась и скользнула в притвор.
     В церкви стояло пять-шесть прихожан с букетиками верб. Батюшка, освящая веточки, тихо приговаривал: 
     – Да пошли Господь животворящую силу вербы рабам божьим, ниве и животным… – каждого слегка ударял пучком вербы: – Да хранит нас Бог милосердный! Приходите на Пасхальный ход, помолимся Господу нашему, всемогущему…
     Придя домой, Аграпина, словно невзначай похлопала веточками по спине Емельяна, приговаривая: «расти, как верба!»
     Емельян дернулся:
     – Ты, ма, чё?
     – Пойдешь со мной на Пасхальный крестный ход?
     – Сейчас? 
     – Пасха через семь дней.
     – А ход?
     – И ход тоже. В храме.
     Емельян изумленно уставился на мать:
     – Ты чё? С ума сошла?
     Аграпина вздохнула: «Это вы все с ума сошли»…   

     В сумрачной гулкой тишине церкви, стоя на клиросе, престарелый батюшка Николай с матушкой и дьячком тихо запели стихиру: Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити... 
     На полночный крестный ход в храм пришли одни полоумные старухи и старики, да ещё несколько богомолок и никому не известные калики перехожие – люди без пола и возраста. Молодежь в церковь не заглядывала даже ради любопытства – потом не отмоешься от подозрений в сочувствии.
     Прихожане подхватили пение стихиры, оно зазвучало громче и это придало батюшке силы. Он трижды осенил паству наперсным крестом, открыл Царские врата и вышел из алтаря. Прихожане зажгли свечи и начали спускаться по лестнице вслед за священником.
     Во дворе построились в колонну и были готовы начать Пасхальное шествие. В этот момент в воротах, шумно гомоня, появилась молодежь в красных косынках. Числом, много превышая верующих, они решительно прошли в голову колонны, и по взмаху Клавки дружно запели: «Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка, другого нет у нас пути, в руках у нас винтовка…».
     Смех, шум, гам, крики… Пасхальное шествие замерло не начавшись – идти было некуда. Батюшка тихо взмахивал крестом и обреченно шептал самую горькую молитву: «Изыди, сатана, вразуми, Боже, заблудших рабов твоих, не ведают они, что творят»… 
     Краснокосыночники, вдоволь наглумившись, с хохотом и частушками двинулись революционным «крестным ходом» через всё село.
     Клавка звонко запевала, хор дружно подхватывал:

Нам молебны непотребны,
Это ты соображай!
Мы в колхозе без молебнов
Собираем урожай!

Раньше нас попы дурили,
Каждый день дурачили.
При советской нашей власти
Мы их раскулачили!

Колоколы замолчали
Вместе с колокольцами.
Скоро с нами все святые
Станут комсомольцами.

     Тишина внутри церкви была печально-тягостной, какая бывает возле постели умирающего, окруженного родней. Из всех церковных служб теперь лучше всего получались отпевания и панихиды. Батюшка отрешенно читал псалмы, отсутствие хора на клиросе только усиливало ощущение тоски и безысходности.
     Истинную веру не могут поколебать испытания, которые посылает Господь. Возможно, они даже необходимы для очищения и возвышения духа. Сильных эти обстоятельства лишь укрепляют, а слабых?
     Разве можно их судить земными мерками? Не суди да не судим будешь.   
     Аграпина пришла домой тихая, пришибленная, с покрасневшими глазами. 

     Вскоре тишина окрест Куркина была нарушена, да так, что это запомнилось на всю жизнь.
     Только что закончилась уборочная страда, в школе шли уроки. Осень 1934 года после короткого «бабьего лета» перешла в состояние, о котором поэт с упоительной грустью сказал: «унылая пора, очей очарованье»
     Неожиданный гром среди ясного неба напугал школьников. Все бросились к окнам, а потом, не сговариваясь, высыпали на улицу.
     С колокольни сбрасывали колокола.
     По двору, мощенному камнем, разлетались осколки темной бронзы. Люди в кожанках и высоких хромовых сапогах наблюдали из-за церковной ограды за происходящим. Рядом с ними, оживленно переговариваясь, топтались сельсоветчики. Клавка Никифорова с красной косынкой на шее стояла у самых ворот и счастливо улыбалась. 
     Неподалеку от храма сгрудились подводы. Возчики, лениво переговариваясь, сидели на телегах, курили, ожидая команды грузиться. На колокольне мужики, подбадривая себя вскриками «раз-два-взяли», двигали к краю настила последний колокол.
     Колокола не снимали – их сбрасывали, и они падали на каменное ложе церковного двора некрасиво, страшно, как падают на землю убитые в пьяной драке мужики.
     Сто лет назад колокола церкви Владимирской иконы Божией Матери отлили на литейном заводе за Сухаревкой московские мастера Михаил Богданов и его сын Павел. Отлили, чтобы красотой звучания они свидетельствовали о совершенстве божьего мира.
     Разве можно было себе представить, что придут в России такие времена, когда православные прихожане свершат над колоколами публичную казнь? И если колокола нельзя было спасти от бесов в кожанках, то это совсем не повод, чтобы за магарыч лезть на колокольню со своими ломами…
     Подавленные зрелищем, учителя молча стояли позади детей, не находя в себе сил вернуть учеников в классы. 
     – А здорово последний грохнулся! – Ромка Краснов (по прозвищу Свистун), весело толкал в бок Петьку Паштынова. Тот цыкнул слюной через дырку в зубах:
     – Жалко, быстро кончились!
     Глядя на разбитые колокола, Зина Петлягина тихо заплакала.
     – Вон, Зинке тоже жалко, гляди, плачет.
     – Знамо чего ей жалко, она с крестиком ходит. 
     Петька скалил в ухмылке редкие зубы, ожидая поддержки. Но одноклассники, оцепенев, молча смотрели на разоренную колокольню. Они не знали, хорошо это или плохо. Если учителя молчат, наверное, так надо…
     Позднее, уже на уроке, один переросток, вечно придуривающийся перед одноклассниками, спросил  у своей учительницы:
     – А что теперь будет вместо церкви?
     Ученики вытянули шеи – запахло развлечением. Учительница не растерялась – пригодились курсы повышения педагогического мастерства. Заговорила, как по писаному:
     – Ребята! Нам выпало счастье строить новое государство, свободное от вековых религиозных предрассудков. Товарищ Сталин поставил задачу, чтобы к 1 мая 1937 года имя бога ушло из нашей жизни. Школа создает новую формацию людей – советских граждан, беззаветных борцов за народную власть, таких, как Павлик Морозов, Павка Корчагин. Сегодня на наших глазах уничтожается старый уклад жизни. Мы обязательно победим неграмотность, вырастим своих инженеров и техников, построим заводы. Для этого мы должны хорошо учиться. Ты, Сапегин, поменьше бы размалевывал свои тетрадки, и побольше книжек читал,  – закончила учительница свою речь.
     – А с колокольней и церковью теперь что будет? – тупо переспросил Емельян.
     Лицо учительницы покрылось пятнами, тонкие брови сошлись в ниточку над переносицей, и она, не скрывая раздражения, отрезала: 
     – Ты бы о своей учебе так переживал. Будешь и дальше мешать вести урок – выгоню из класса.
     Больше вопросов не было.   
     Разбитые колокола подводами свезли на специальный склад металлолома. Потом из этих бронзовых осколков отливали памятники коммунистическим вождям, делали мемориальные доски и разные вывески. Например, такие, как висели на главном входе в библиотеку имени Ленина… 

5

     Первомай 1935 года вызвал в Москве настоящее ликование. На площади гремели духовые оркестры, нескончаемая колонна демонстрантов несла мимо Мавзолея портреты членов Политбюро, кричала «Ур-а-а-а!» в ответ на здравицы Сталину и партии большевиков.
     Колонну метростроевцев украшал новенький вагон метрополитена. По Красной площади шли танки, катились пушки, голубое небо потемнело от сотен самолетов, летевших над демонстрантами. Воздух вибрировал от сотен винтов крылатой техники. Армаду самолётов замыкал знаменитый аэроплан «Максим Горький».
     Таких самолетов не было нигде в мире. Рядом с ним с обеих сторон летели два истребителя И-15. Они выглядели воробышками рядом с парящим орлом. Когда «Максим Горький» пролетал над Мавзолеем, из его мощных рупоров полетела к земле мелодия Интернационала. Многотысячный хор на площади дружно подхватил пролетарский гимн.
     Зарубежные гости на трибунах были подавлены. Такого триумфа, мощи, единения партии и народа они не ожидали. На западе точно знали, что Советы стоят на пороге экономического краха, миллионы крестьян умирают с голоду, в городах – карточная система, промышленности нет, ничего нет… А что они видят собственными глазами? Это уже не назовешь коммунистической пропагандой, но и поверить этому тоже невозможно…   
     На трибуне Мавзолея рядом со Сталиным стояли и улыбались члены правительства. Ближе всех к вождю стоял писатель Максим Горький. Он смотрел в небо и вытирал плат-ком глаза и щеки. Никому ещё не доводилось при жизни уви- деть в небе самолет, названный в честь себя…   
     На следующий день газеты печатали подробные рассказы о чудо-самолёте, у которого на борту несколько радиостанций, киноустановка, фотолаборатория, оборудование для проектирования световых лозунгов в небо, прямо на облака (это вам не примитивная неоновая реклама на фасадах Нью-Йорка или Чикаго). 
     И неслыханный доселе комфорт – в аэроплане к услугам пассажиров имеется… уборная. На полу ковровые дорожки, на иллюминаторах голубые занавески, столики оборудованы настольными лампами, лежат журналы «Огонек» и «Работница» – знай наших! 
 
     Самолётом гордилась вся страна. Сразу же появились открытки с изображением летающего исполина, почтовая марка, значки, спичечные этикетки, живописные полотна. «Сладкая» коллекция Мишки Борисова пополнилась новыми фантиками.
     Восторженно отзывался о самолете известный французский летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери, который в те дни гостил в Советском Союзе и побывал на борту «Максима Горького».
     «Я летал на самолете “Максим Горький”... Эти коридоры, этот салон, эти кабины, этот мощный гул восьми моторов, эта внутренняя телефонная связь – все не похоже на привычную для меня воздушную обстановку. Но больше, чем техническим совершенством самолета, я восхищался молодым экипажем и тем порывом, который был общим для всех этих людей. Я восхищался их внутренней радостью, с которой они работали. Чувства, которые обуревали этих людей, казались мне более мощной движущей силой, нежели сила восьми великолепных моторов гиганта…»
     Лучший журналист СССР, друг и товарищ главного чекиста Ягоды (а позднее и Ежова), Михаил Кольцов бросил в массы блестящую идею – построить эскадрилью из десяти самолетов-гигантов, и дать каждому самолету имя выдающегося руководителя Советского Союза: Иосиф Сталин, Вячеслав Молотов, Климент Ворошилов, Михаил Калинин, Лазарь Каганович, Анастас Микоян, Валериан Куйбышев, Григорий Орджоникидзе, Андрей Андреев, Сергей Киров… 
     Дети в школе писали сочинения–письма Сталину на тему «СССР – лучшая страна в мире».
     Участник той первомайской демонстрации (в составе туберкулезного института) Николай Павлович Пригожин был нарасхват – и школа, и пациенты больницы, и жители Захарьина, Куркина, Юрова требовали, просили, умоляли рассказать о параде и самолете «Максим Горький».
     Кто знает, сколько мальчишек в те дни сделали свой выбор! Один из них, Коля Щепочкин, сын председателя колхоза, пошел в летное училище, стал боевым летчиком. После войны у него на груди места не хватало для орденов. Спустя годы Николай Сергеевич стал заслуженным летчиком СССР.

6

     Был теплый солнечный день, на небе – ни облачка. Петр запряг фуру и покатил в институт на Новую Божедомку получать продукты и прочие хозяйственные мелочи.
     Прошло пять лет со дня переезда в Захарьино. Петр жил неприметно и тихо, чтобы не будить лиха. Ему бы радоваться, что не сгинул, не потерял семью, что жил сейчас как у Христа за пазухой, но не радовалась душа, черная тоска сжимала сердце когтистой лапой. Петр вспоминал тяжкие труды на своей земле, как ставил дом, хлев, ригу – вот тогда он был счастлив.
     Не помышлял Петр вновь стать хозяином на земле. Возможности такой не было и никогда больше не будет.
     Ошибались в пересыльной тюрьме «мироеды», обнадеживая друг друга: кто родом кулак, того в ладонь не разогнуть. Разогнули и согнули, да так, что теперь и впрямь не разогнуться.
     Мысли о сыне тоже не грели Петра. «Чему я Емелю научил к пятнадцати годам? Конюшню убирать? Самокаты делать? Бегает с дружками целыми днями – один ветер у парня в голове.
     Да и с Аграпиной не всё ладно. Скрывает свою тоску, да разве от мужа укроешь? Хочет собственного ребенка иметь, родное тельце целовать и пестовать… Словно заклятье какое на ней: рожает, но не живут младенцы. Ожесточилась Аграпина, смотрит на Емельяна хмуро, словно он поперек её счастья стоит. Без вины парень виноватый. Он это чувствует, но ни единого грубого слова мачехе не сказал.
     Эх, судьба-злодейка! Хорошо бы Аграпине срок от бремени разрешаться на лето подгадал и, тогда, не откладывая, сразу протащить младенца через корни дуба.
     Бог даст, выживет! 
     По Ленинградскому шоссе, цокая подковами, неторопливо бежали конные упряжки. Посередине катились редкие авто, пугая лошадей ревом моторов. Сразу за Химками недавно появилась огромная строительная площадка. Огороженная колючей проволокой, она бесконечно тянулась вдоль шоссе. Между земляных гор сновали черные фигуры с тачками, носилками, лопатами… На сторожевых вышках маячили охранники – за спиной винтовка. Кончик штыка, словно грозный перст, предупреждал: «Не балуй!».
     Петр отвернулся. Забытый страх шевельнулся в груди, обжог ледяным дыханием – в каждой черной фигуре он видел себя. Мрачная стройка осталась позади – уже виднелись купола храма Всех Святых. Это место два года назад получило название Сокол, но все продолжали называть его по старинке – Всесвятским. 
     Неожиданно из-за куполов храма на синем небе появился огромный черный крест. Петр впился взглядом в небо. Набирая высоту, ревя моторами, на него наплывал самолет невиданных размеров.
     «Неужто «Максим Горький», о котором рассказывал Пригожин?» – ахнул Сапегин. Рядом с огромным аэропланом летели два маленьких истребителя.
     Сапегин натянул вожжи: «Тпру, савраска…»
     Авто, катившиеся по шоссе, дружно начали останавливаться. Петр не отрывал глаз от самолета. «Ни за что дома не поверят, что я видел этот самолет прямо над собой».
     «Максим Горький» плавно поворачивал вправо от храма, делая широкий круг. Набирая высоту, самолеты снова оказались над головой Сапегина. Один из маленьких самолетов вдруг начал обгонять гиганта, взмыл перед ним свечой и, летя уже вверх колесами, словно по горке скатился и снова очутился рядом с огромным аэропланом. Даже далекие от авиации люди поняли, что такие трюки по плечу лишь выдающимся летчикам.
     Зрители на улице захлопали в ладоши. Мальчишки полезли на крыши домов, чтобы получше рассмотреть воздушное представление.
     Петр смотрел в небо и чувствовал себя крохотной песчинкой на огромной земле… 
     «Вот она – настоящая-то жизнь. Может я и пострадал для того, чтобы стало возможным строить такие аэропланы? Аэроклубы кругом как грибы растут, в Молжанинове днём и ночью моторы гудят, возле Филина планеры летают. Застила мне глаза обида – вот и не вижу великих свершений, не ощущаю радости, как те мальчишки на крыше…» 
     А маленький самолет снова начал разбег и, вылетев из-под широкого крыла «Максима Горького», снова начал свечой подниматься в небо, ввинчивая пропеллер в упругий воздух. Двигатель истребителя натужно, словно из последних сил, звенел, рокотал и вдруг, захлебнувшись громом, смолк. Самолетик тяжело перевернулся и, словно испугавшись своей дерзости, камнем полетел вниз…
     На мгновение вокруг повисла мертвая тишина и тут же взорвалась криками ужаса, люди не хотели верить своим глазам. Маленький истребитель, выходя из петли, упал на широкое крыло аэроплана. Оно с хрустом разломилось, словно сухое дерево, и большие куски крыла вместе с двигателями полетели к земле. Маленький самолет уже без пропеллера, со смятой в лепешку кабиной тоже беспомощно падал вниз.
     – Не может быть!.. – в смятении прошептал Петр.
     «Не может быть!» – этот крик висел над толпой, бил в висок, отключал сознание. Гигантский аэроплан по инерции ещё несколько секунд летел прямо, всё больше заваливаясь на бок, потом резко перешел в пике и рухнул на землю. Черные клубы дыма и пыли затмили солнце. Над местом аварии осиротевшим птенцом метался второй самолет сопровождения. Казалось, он не переживет катастрофы и тоже устремится вниз к пылающему на земле костру.
     Всех охватил страх – на их глазах не стало самолета «Максим Горький», гордости страны. Там, в самолете, наверняка были замечательные люди…
     Со всех сторон к месту аварии бежал народ. Спустя пять минут, отчаянно сигналя клаксонами, по шоссе мчались санитарные машины. Частые удары колокола пожарных машин вплелись в какофонию звуков. Кругом царила паника.
     «Сейчас здесь такое начнётся, – сообразил Петр, – надо быстрее убираться подальше». Вращая концами вожжей, словно пропеллером, он начал хлестать очумевшую от грохота и всеобщей тревоги лошадь.
     За Соколом, перекрывая шоссе, уже стоял плотный заслон из милиционеров и военных.
     «Быстро среагировали», – удивился Петр Иванович, сворачивая в объезд на боковую улочку. Но и там всё уже было перекрыто; в район аварии строем бежали курсанты военных училищ, бойцы НКВД, сотрудники милиции, на ходу рассыпаясь цепью и перекрывая все переулки.
     Сапегин был поражен: «Они что, каждый день тренируются, как перекрывать улицы? Откуда их столько взялось?» Он начал растерянно оглядываться по сторонам. Сзади, на Ленинградском шоссе, где была стройка водохранилища, стояли цепи охранников НКВД, которые медленно двигались вперед, сужая зону оцепления. Вырваться из неё, да ещё с фурой, не было никакой возможности.
     «Влип, как кур в ощип» – огорченно подумал Петр.
     Вскоре на грузовиках прибыло ещё несколько рот курсантов военных училищ. Начали прочесывать улицы, дворы и подъезды домов вокруг места катастрофы. На шоссе люди громко и нервно обсуждали подробности аварии. Один пожилой очевидец утверждал, что маленький самолет нарочно пошел на таран аэроплана.
     – Ты, гад, что говоришь! – взорвался рядом с ним высокий парень в кепке. Его прыщеватое, в угрях лицо, пошло красными пятнами. – Повтори, что ты сказал, сволочь!?
     Народ кругом начал возмущаться:
     – Морду ему мало набить за такие слова!
     – Такое только вражина мог придумать.
     – Органам его надо сдать! – решительно заявила полная, хорошо одетая женщина.
     – Да я же своими глазами видел! Зачем мне врать, – оправдывался пожилой мужчина, быстро ретируясь за спины плотно стоящих людей.
     Вездесущие мальчишки знали всё лучше всех. Один из тех, кто стоял на крыше, успел спуститься и возбужденно рассказывал: 
     – Я всё видел! Вот те крест! Не вру, честное пионерское! Маленький крутил-крутил, да ка-а-ак врежется в крыло. Оно и отломилось, – мальчишка обеими руками показывал, как летели самолеты.
     – Не иначе, как супостат какой-нибудь всё это устроил, – высказала предположение старуха с костлявым, недобрым лицом, – сейчас врагов-то мно-о-ого кругом. 
     – Может это несчастный случай?  –  тихо, словно самому себе, произнёс интеллигентный мужчина средних лет. Его услышал высокий с прыщами в кепке. Живо откликнулся:
     – Всё может быть. Может, враг, а может, и несчастье. Органы разберутся… 
     Петр послушал и отошел в сторону.
     Как же выбраться отсюда? Санаторий без продуктов оставить нельзя, больных рассказами о катастрофе не накормишь. В оцеплении поймут, что у него неотложное дело.
     Петр Иванович направил лошадь в сторону заслона на Соколе. Вплотную к цепи ему подъехать не дали. Навстречу побежал, вытаскивая из кобуры наган, распаленный обстоятельствами какой-то командир:
     – Стой! Мать твою! Куда прёшь, деревня? Куда рвешься? Что в фургоне? – и, не слушая угрюмого мужика, обернувшись, крикнул:
     – Крутиков, Иванцов! Быстро обыскать! 
     Два милиционера из оцепления подбежали к повозке, решительно скинули с неё Сапегина и, открыв фургон, тщательно осмотрели внутренности, прощупали охапку сена, на которой сидел возница. Ни обломков самолёта, ни оружия, ни прокламаций в телеге не оказалось. Спросили, откуда и куда он едет, и чего ему надо с этой клячей в Москве.
     Сапегин воспрянул духом: «вот сейчас его выслушают и пропустят». Но возбужденный командир и рта раскрыть не дал – погнал назад от линии оцепления. Глядя вслед, пообещал:
     – Ещё раз подъедешь, застрелю на месте.
     Уехать с места происшествия Сапегин смог только поздно вечером, когда сняли оцепление. Поразмыслив, Петр Иванович всё-таки решил ехать на Божедомку… 
     Ночью в институте, кроме спящего на проходной сторожа и разомлевшего от обильного чаепития дежурного, не было ни души, а завтра, точнее уже сегодня, – в институте выходной день. Кто ему выдаст продукты со склада, кто оформит накладные и прочие бумажки? Хочешь не хочешь, но придется звонить, вызывать работников, а телефон только у директора и его заместителей…
     Москва – не Куркино. В ту ночь Петр Иванович изрядно набегался по спящей столице в поисках нужных адресов и людей, но к началу рабочего дня, все кто был нужен, приехали в институт...

7

     Наутро в газетах появились траурные сообщения: разбился лучший корабль воздушного флота, самый большой самолет в мире «Максим Горький». При катастрофе погибло 11 человек экипажа и 36 пассажиров – лучших инженеров, техников и рабочих ЦАГИ. На борту находились и некоторые члены их семей. При выполнении прогулочного полета над Москвой в него врезался сопровождавший самолет, и они оба рухнули на землю. 
     Через день передовица в «Правде» поведала и о причине трагедии: совершено воздушное хулиганство. Фигуры высшего пилотажа летчик Н.П.Благин выписывал в небе по собственной инициативе, не имея на это разрешения. Обломки самолета упали в районе поселка Сокол. Похороны погибших состоятся 20 мая за счет государства на Новодевичьем кладбище. 
     А ещё через день в центральных газетах была опубликована фотография из Колонного зала Дома Союзов: советские люди прощаются с жертвами ужасной катастрофы. В почетном карауле стоял сам товарищ Сталин.
     Николай Павлович Пригожин с утра пораньше заглянул на хоздвор санатория, что случалось крайне редко. Появление начальника в неурочный час могло означать лишь одно – срочное задание. Петр Иванович оставил навоз в покое, оперся о лопату, показывая всем видом, что готов слушать указания Пригожина.   
     Завхоз, всегда быстрый и решительный, на этот раз растерянно бродил по двору, оглядел телеги, зашел в конюшню, потрогал развешенные на стене хомуты, вышел, потоптался возле Петра.
     Сапегин насторожился – с доброй вестью так не приходят. Пригожин никогда застенчивостью не страдал, приказания отдавал на ходу, не слишком заботясь, хорошо ли слышат его подчиненные.
     Тихая тоска сжала сердце. Петр всегда понимал, как зыбко его благополучие, постоянно приходилось ждать беды. Чтобы не показать волнения, вновь начал выгребать из конюшни навоз. 
     – Да погоди ты, Петр Иванович! Ты, говорят, видел крушение самолета?
     – Ну, видал. 
     – И что, действительно летчик хулиганил в воздухе?
     – Похоже на то.
     – М-да…– Пригожин был явно растерян. – Не слишком ли много чести для воздушного хулигана?
     – Какой чести?
     – Урна с прахом летчика-хулигана стояла в Колонном зале, и товарищ Сталин стоял возле неё в почетном карауле.
     – Да ну?! – искренне удивился Петр Иванович.
     – Вот тебе и да ну! – Пригожин оживился, преодолев в себе какие-то внутренние тормоза. – Вчера на Новодевичьем были похороны летчиков и пассажиров «Максима Горького». Урну с прахом Благина похоронили со всеми вместе.
     Петр почувствовал холодок под сердцем. Звериное чутье предостерегало его: «осторожно!». Чего от него хочет Пригожин? В чем он сомневается? Петр опустил глаза и глухо, безразлично откликнулся:
     – Сталину виднее…
     Пригожин не уловил изменения в настроении Петра и задал ему совсем странный вопрос:
     – Говорят, второй маленький самолет вел киносъёмку «Максима Горького» и этого… хулигана. Не заметил?
     Петр, не поднимая глаз, отрицательно покачал головой.
     – Понимаешь, Петр Иванович, получается, что авария-то не совсем случайная…   
     Сапегин поднял глаза на завхоза, и тот увидел в них черную тоску и страх.
     Николай Павлович запнулся на полуслове, поморщился и быстро зашагал прочь.
     Вечером, когда семья собралась за столом, сынок добил отца окончательно:
     – У нас в школе будет торжественный сбор, посвященный летчикам-героям «Максима Горького». Я сказал, что ты видел, как произошла катастрофа. Мария Петровна Вольперт приглашает тебя на сбор рассказать об этом.
     Отец побледнел, отодвинул от себя стакан с чаем и, коротко размахнувшись, влепил сыну тяжелую пощечину. Емельян и Аграпина в испуге отпрянули от стола, никогда прежде Петр не бил сына по лицу.
     – Ничего я не видел! Понял?! Не был я там. Не был! Никогда больше не смей об этом вспоминать! – прохрипел он и, помолчав, закончил почти шепотом: – Если не хочешь потерять свою дурную голову! 
     Аграпина молчала, хотя обычно не давала воли Петру. Емельян впервые почувствовал, что в семье есть какая-то тайна, которую от него тщательно скрывают.

8

     Весной 1935 года в Красногорске праздновали открытие машино-тракторной станции (МТС). На торжество прибыли партийное руководство области, все районные начальники, председатели колхозов и многочисленные гости.
     На широкое подворье МТС свезли всё, что в течение года смогли найти, достать, получить по разнарядке: два десятка устаревших «Фордзонов», несколько новых «Универсалов», два трактора СХТЗ – гордость сталинградцев: Над кабинами тракторов плескались красные флажки. Два десятка сеялок-веялок, молотилки, косилки, плуги и прочая сельхозтехника остались почти незамеченными.
     С миру по нитке – голому рубаха. Всё «железо» долго ремонтировали, комплектовали, приводили в порядок. Полгода готовили кадры механизаторов, слесарей, трактористов – и вот наступил торжественный день.
     Играл духовой оркестр, хлопали на ветру красные полотнища транспарантов, борта грузовых машин были обтянуты кумачом – настоящий большой праздник!
     Председатели коммун быстро смекнули, что один трактор приходится на два колхоза. Но такая арифметика годится только для отчетов в обком партии. В жизни – дай бог! – если половина этих тракторов будет на ходу – то запчастей нет, то горючее не подвезли…
     В общем, борьба за технику в первый же день развернулась не шуточная. Каждый механизм – на вес золота. Разнарядка МТС была жесткой: трактор давали колхозу максимум на три дня. Не успел вспахать трактором – допахивай лошадьми.
     Колхозу «Красные всходы» достался «Фордзон-Путиловец» с большими железными колесами. Не только мальчишки, но и мужики прибежали поглазеть на механического пахаря. Трактор уверенно тащил по стерне сразу несколько плугов, оставляя за собой широкую полосу бурой перевернутой земли. Кабины у трактора не было. Тракторист, открытый всем ветрам и взглядам, играючи двигал рычагами, покуривая папиросы «Дукат». Последнее обстоятельство восхищало зрителей более всего.
     Приковыляли старики – тоже не усидели дома.
     – Вот оно нынче-то как! А ведь я помню, как мы с отцом деревянной сохой пахали. Эх, и маята была!
     – Теперича-то, вишь, всё по-другому.
     – Дожили-таки до лучших времен. И помирать не охота.
     Тракторист отпахал смену, остановил трактор, но уходить не торопился – выжидал чего-то. К трактору бежал бригадир. Разговор двух мужиков был недолгий. Ударили по рукам, и тракторист снова полез на трактор.
     Поздно вечером с баклажкой самогона домой к Егору Петлягину заявился родственник. С порога зачастил:
     – Егорушка, родной мой человек! Давно нужно было тебя в бригадиры двигать – смотри, как работа-то нынче пошла… 
     Егор поморщился: никак просить чего-то пришел. После избрания его бригадиром даже седьмая вода на киселе вдруг вспомнила о родстве с ним, а про двоюродников и говорить нечего.
     – Ты чего лебезишь? Сто лет не заходил, а тут – на тебе, с посудой пришел. Вроде и не праздник нынче.
     – Дак ведь, как сказать. Мы праздник-то и сами могем устроить. Помоги дело одно пустяковое решить!
     – Какое дело? – осторожно спросил Егор.
     – Жорушка, так и знал, что не откажешь! Родственнику помочь – святое дело, на этом мир стоит!
     Егор Петлягин молчал. От бесстыдного словоизвержения и вида сивушной баклажки его начинало мутить. Архип, уловив настроение Егора, перестал скоморошничать.
     – Понимаешь, брат, баньку надо перетащить на другое место. Где щас стоит – там мокро. Сгниет банька-то. 
     – А я-то при чем? Или ты мне предлагаешь заместо лошади в хомут залезть?
     – Лошадь, пожалуй, не вытянет. А разбирать баньку, потом собирать – долго и хлопотно. Дай трактор на часок!
     Петлягин жестко усмехнулся:
     – Ты в своем уме? Это дурному кобелю пять верст не крюк! Трактор с поля в село гнать ради твоей баньки, да с меня живьём шкуру снимут. Завтра вечером технику отдавать надо, а работы ещё – конь не валялся.
     – Егор, баньку продернуть – делов на полчаса. Потом посидим, обмоем, али мы с тобой не брательники? 
     – Родственник х…, ты хоть раз ко мне просто так заглянул? Под монастырь меня подвести хочешь?
     – Так ты, чё… Не дашь? 
     – Не дам. – Егор Васильевич неприязненно смотрел на двоюродника. «Всем мил не будешь – сладкое разлижут, горькое расплюют. Совсем совесть потерял, коли с такой просьбой пришел. Завтра же соседи, куда надо, сообщат о злоупотреблениях». – Не могу, и не проси даже – решительно подвел черту в нудном разговоре бригадир.
     – Ну, Георгий, ты и дурак! – бутыль с самогонкой нырнула обратно за пазуху Архипа. Уже стоя в дверях, обернулся и процедил: – С народом надо быть отзывчивей. Иначе трудно тебе будет.
     Месяц спустя в Красногорский райком поступило заявление. Не какая-то анонимка, мол, сосед на Первомай флаг не повесил – таким сигналам несть числа. Пришло серьезное заявление, что бригадир Петлягин злобно критикует райком, игнорирует деловые предложения и рекомендации вышестоящих органов, порочит председателя колхоза… И главное – техникой МТС злоупотребляет в личных целях. С людьми груб, в моральном плане стыдно за него…
     Четыре страницы школьной тетрадки в таком духе.
     Не отреагировать на такой сигнал было нельзя. Послали проверяющего, тот осторожно опросил членов Правления – никаких нареканий по работе бригадира не было, о злоупотреблениях и речи не шло. Секретарь колхозной партячейки Коркин вообще решил, что человека прощупывают на повышение, и не пожалел для Петлягина добрых слов…
     В райкоме подвели итог: клевета. 
     Все бумажки аккуратно подшили в «Дело», но в архив папочка не ушла. «Дело бригадира Петлягина» легло на дно сейфа первого секретаря райкома.
     Так, на всякий случай…

     По окончании уборочной разразился очередной скандал: план хлебосдачи и заготовки овощей вновь провалили. После того, как в закрома родины вывезли всё, что наскребли по сусекам, выдавать колхозникам на трудодни было нечего. Назревали оргвыводы, требовались «козлы отпущения».
     Тут-то и вспомнил Михаил Гордеевич Туник о папочке в сейфе. Клевету, а теперь уже не клевету, а патриотическое заявление с фактами вредительства и подписью заявителя – всё честь по чести – он аккуратно вынул из скоросшивателя. Положительные характеристики вернулись обратно на дно сейфа... 

9

     Сведения о «врагах народа», поступавшие из райкома партии, пользовались особым доверием.
     Ночью, накануне праздника Великого Октября, в дом Петлягина постучали. Проснувшись, Ирина Вячеславовна зажгла свечу, недовольно заворчала:
     – Какие могут быть дела в два часа ночи? Чтоб вы провалились! – Вышла в сени, крикнула: – Кто там?
     – Вячеславовна! Это я, открой! – услышала она голос председателя сельсовета.
     – Иван Егорович, чего ты вдруг по ночам шастать стал?
     – Дело важное, открой!
     В открытую дверь вломились чекисты.
     – У нас имеется постановление на обыск.
     – Чего-о-о?! – оторопела хозяйка. – Проверять будете, сколько я самогонки наварила в честь праздника?
     С ней уже никто не разговаривал. Чекисты подбежали к Петлягину, сидевшему в исподнем на краю кровати.
     – Встать!
     Петлягин молча встал босыми ногами на пол.
     – Отойди от кровати. Гладков! Проверь, нет ли под подушкой оружия?
     До утра переворачивали оперативники всё барахло в доме. Зину (ей было двенадцать лет), согнали с лежанки, тощий тюфячок и одеялко сбросили на пол. Залезли в подполье, где в кадушках хранились припасы. Мишка был старше сестры на два года, заканчивал седьмой класс. Он сидел на лавке рядом с отцом и от страха стучал зубами. 
     Ирина Вячеславовна, глядя на разгром в доме, раздраженно бросила: 
     –  Вы скажите, чего ищете. Может, у нас такого и нет.
     Но оперуполномоченных с толку не собьешь.
     –  Что надо, то и найдем! Встань вон у печки и молчи, а не то вместе с мужем поедешь.
     Потрясенный Егор сидел на лавке, не понимая, что происходит. В том, что произошла дикая ошибка, он не сомневался и был уверен, что ночной кошмар скоро прекратится.
     Наконец обыск закончился. Нашли ли чекисты, что искали, или нет – неизвестно. Уводя Петлягина из дома, старший чекист глянул на бойкую женщину, ухмыльнулся и ядовито произнес любимую шуточку Генриха Ягоды:
     – Всех пересажать невозможно, но стремиться к этому надо! Так что, хозяйка, жди нас в гости.
     Всю зиму шло дознание. Егор Васильевич сидел в следственной тюрьме на Таганке. Приглашали к следователю родных. Молодой чекист доброжелательно улыбаясь, объяснил Зине, что хоть она и дочь врага народа, но он лично ей верит, и она должна доказать свою любовь к Родине. Этим она поможет отцу.
     Зина очень хотела, чтобы отец вернулся домой.
     – А что я должна сделать? – с вспыхнувшей надеждой спросила девочка.
     – Ты, как пионерка, должна нам сообщать про всех, кто ругает Советскую власть, кто замышляет что-то плохое. И тогда мы вместе с тобой не позволим этим людям сделать плохие дела. Это и будет твоя пионерская помощь стране. Хорошо?
     – Хорошо. А, правда, что мой отец враг народа?
     – Правда. Но ты же будешь помогать нам?
     – Буду.
     Зина не верила, что её отец враг. Она знала, что он добрый и хороший, но если она узнает про настоящих врагов, то обязательно расскажет о них доброму следователю.
     Михаила долго уговаривать о помощи чекистам не пришлось – он согласился сразу.
     Кто из взрослых не ломался в голых казенных кабинетах, где часами не отпускала нервная дрожь, и невозможно было вдохнуть полной грудью? Кто хоть раз бросил в лицо следователю: «Да пошли вы…» Это потом, спустя десятилетия, появились рассказы о фиге в кармане…
     Заходя в такие кабинеты, люди не знали, вернутся ли они домой и подписывали обязательства о сотрудничестве, желая только одного – вырваться из душного каземата на улицу. Они полагали, что выйдя, тут же выбросят из головы все эти обязательства вместе со следователем, и никогда, даже во сне, не вспомнят свою кличку-псевдоним, которой нужно подписывать донесения.
     Но чекисты не забывали тех, кто согласился писать доносы. Своих информаторов они регулярно приглашали на конспиративные квартиры, где подсказывали своим помощникам, что писать и где подписывать. Запутавшиеся в силках НКВД (а позднее, КГБ) люди придумывали себе оправдание, обманывая совесть тем, что они «служат Родине». Эти сбитые с толку сексоты больше всего на свете боялись своего разоблачения.
     Не они ли в августе 1991 года буйствовали в центре столицы, сатанея от желания идти на штурм Лубянки, сжечь дотла ненавистное здание со всеми своими доносами, обязательствами и расписками? 
     Человек слаб, а система всесильна – кто отважится бросить камень в этих людей?
     Следствие, наконец, закончилось. Опытные сокамерники «обещали» Петлягину «червонец», но он, не признавший своей вины, никого не потянув за собой, надеялся на легкий исход, даже на оправдание.
     Приговор его оглушил – пять лет лагерей.
     Не понял бригадир, что легко отделался! И не спрашивайте: а пять лет за что? Было бы за что, получил бы «червонец» без права переписки, что в переводе на человеческий язык означало расстрел.
     Отправили бригадира на строительство канала Москва-Волга в поселок Подлесное, что в Тверской области… 
     Меж тем дела в Красногорском районе шли всё хуже и хуже. Бесконечно объяснять провалы вредительством полуграмотных колхозников стало невозможно. Ещё раз сменить название района? Нет, нужны более радикальные меры.
     В октябре 1937 года в Красногорске состоялся показательный судебный процесс, на котором в антигосударственном заговоре обвинили первого секретаря райкома партии Михаила Гордеевича Туника, председателя райисполкома Вячеслава Яковлевича Горнова, заведующего райземотделом Максимова и директора МТС Ломанкова.
     За «злостное вредительство в сельском хозяйстве» все они были расстреляны.
     Председатель колхоза Щепочкин и парторг Коркин, ознакомившись с закрытым информационным письмом обкома ВКП(б), подавленно молчали. Сергей Константинович поднял глаза на секретаря парторганизации и, тщательно подбирая слова, осторожно заговорил:
     – Давно ли Туник приезжал в Куркино, выступал на митинге перед активом всей округи, клеймил троцкистско-зиновьевскую банду Пятакова и Радека и вдруг… такое дело… Не понимаю.
     Коркин помолчал, потом стряхнул с себя растерянность, как собаки стряхивают с себя воду:
     – Маскировался вражина! Говорил одно, а думку имел другую. Но все, рано или поздно, обнажают свою сущность. Дерево от добра листья не роняет… 
     – Может быть… – вяло поддакнул председатель. – Ты в курсе, что в Губайлове, Аристове и Лобанове, где дела шли хуже некуда, к роспуску колхозов приложил руку сам районный голова? 
     – Ну вот, видишь!? Большого человека зря не возьмут – дыма без огня не бывает. Надо сказать спасибо, что сталинское ЧК не дремлет! Иначе бы в стране давно победила контрреволюция! 
     – И всё-таки, Александр Данилович, не могу этого понять. Я же помню, как Туник на митинге гремел: «мы клеймим позором трижды проклятых врагов народа… надо раздавить ядовитую гадину… стереть с лица советской земли наемников капитала…»
     – М-да… Я всегда говорил: стоит человеку на один шаг отклониться от правильного курса, как он скоро оказывается на чужой дороге.   

10

     Держать огород в Захарьине Сапегиным не было нужды. Кухня, где работала Аграпина, и была тем огородом.
     Старший повар Борисова была женщиной не глупой, понимала, что «у хлеба не без крох», потому не слишком притесняла младший персонал кухни. Сама не святая, начнешь народ обижать – доносом аукнется…
     Зарплата посудомойки на кухне не оскорбила бы только святой дух, который не ест, не пьёт, не нуждается в одежде – живёт в мире, где блага раздают по потребности, а уж работать или нет, каждый добровольно решает сам. 
     Зная природу человека, кремлевские небожители были уверены: нет такой зарплаты, чтобы рука не потянулась за дармовым куском, особенно на кухне. 
     В больницах и санаториях дворников-конюхов почетными грамотами не отмечают, с высокой трибуны о них не говорят, но Пригожин ни разу не пожалел, что подобрал у ворот института Петра Сапегина. Этого неулыбчивого мужика не нужно было подгонять, он всё видел сам и хорошо делал любую работу. Каждый хомут, ремешок, подкова висели на своем месте. Скребки, лопаты, метлы – всё под рукой. Возле конюшни четыре повозки – любую запрягай и поезжай.
     Чистоплотность – качество не врожденное, в отличие от привычки гадить вокруг себя. Это сегодня территория больничного городка радовала глаз чистотой и порядком. Противостояние было затяжным, но Петр приучил-таки жителей не только не бросать мусор, где попало, но и разбивать цветочные клумбы вокруг своего жилища. Он никого не корил, не ругался с нерадивыми – не имел на то прав, но негромко сказанные слова, полные внутреннего достоинства, запоминались людям надолго.
     Обитатели жилого городка санатория перестали видеть в нем дворника или конюха и подчинялись ему легко, как подчиняется гарнизон крепости своему коменданту.
     Сапегину было чуть больше сорока пяти, но из-за неухоженной бороды на худом скуластом лице, выглядел он гораздо старше. Невысокий, крепко сбитый, Петр Иванович твердо ходил по земле в смазанных дегтем сапогах, его жилистые руки, не зная покоя, привычно ощупывали каждую вещь, то ли проверяя её на прочность, то ли изучая, на что она может сгодиться.
     Пригожин в добром расположении духа заглянул как-то на хоздвор и, удовлетворенный царящим вокруг порядком, начал хвалить Сапегина: 
     – На таких тружениках, как ты, Петр Иванович, Россия держится. Ты настоящим хозяином на земле живёшь.
     – На какой земле, Николай Палыч? – хмуро отозвался Сапегин. – Где ты увидел хозяев на земле?
     Пригожин энергично принялся растолковывать:
     – Вот, возьми те же колхозы. Им-то особо гордиться нечем – живут ни шатко ни валко. И всё оттого, что там хозяев нет настоящих. 
     – Николай Палыч, ты никак меня за колхоз агитируешь? Выгоняешь от себя что ли?
     Пригожин смутился: хотелось похвалить, а получилось неловко, словно на свадьбе чужое место занял.
     – Петр Иванович, ты меня неправильно понял. Я хотел сказать, что ты замечательный труженик. И поставь тебя во главу любого колхоза, ты бы и там порядок навел.
     Петр с горькой усмешкой взглянул на Пригожина.
     – Тут не в председателе дело, Николай Палыч. Там любого поставь – толку не будет.
     Пригожин не первый раз обескураженный уходил с хоз-двора. Но, странное дело, возражения Сапегина, несогласие с явными истинами, не раздражали начальника, наоборот, собственное мнение дворника, его кондовая убежденность в своей правоте ему нравились.
     А Петр не первый раз задавался вопросом: «Если бы Пригожин знал всю его подноготную, рискнул бы взять на работу? Конечно, я никогда кулаком не был, но черная-то метка осталась. Тебе любой чекист объяснит, что скрытый враг опаснее явного – он может в самый неподходящий момент ударить ножом в спину».
     По молчаливому уговору Петр и Аграпина никогда не касались в разговорах прошлой жизни в Орловке. Знали, что одно лишнее слово могло обернуться непоправимой бедой.
     Что было когда-то – давно быльем поросло.

11

     Владимирская церковь доживала свой срок, как лампада, в которую перестали подливать масло. Праведником на селе стал учитель. Прошло время, когда мужики ломали шапку перед батюшкой, теперь при встрече раскланивались с директором школы, да и с молодыми учительницами тоже.
     Советская власть своего добилась: центром духовной и культурной жизни на селе стала школа.
     Авторитет Марии Петровны Вольперт был выше директорского и даже выше бога, который молча сносил все безобразия безбожников. Была в облике Марии Петровны притягательная незамутненная чистота, дети обожали её. Преданно глядя в её грустные, с влажным блеском глаза, ученики были готовы идти за ней хоть на край света.
     Борьба с церковными обрядами и традициями достигла своего апогея. Это совсем не радовало Марию Петровну. Дома, за вечерним чаем, она с нескрываемым сарказмом говорила мужу: «Слава богу, хоть в соревновании по антирелигиозным мероприятиям наша школа не занимает первого места».
     Павел Владимирович болезненно морщился, но своих позиций не сдавал. Он искренне не понимал, что так тревожит жену?
     – Маша! Ты же прекрасно видишь, как вместо вязкой религиозной трясины в жизнь детей ворвался свежий ветер революции – красный галстук, звонкий горн, дробь барабанов, сборы, костры, новые песни. Да что я тебе рассказываю! Кто из нас старшая пионервожатая – ты или я?
     – Ну, да. По твоей милости! Мне достаточно было уроков ботаники и немецкого!
     – Машенька! Ты же прекрасно справляешься. И главное – дети любят тебя. И ты их тоже.
     – Павел, неужели ты не чувствуешь, какой душной становится атмосфера вокруг нас? Мы всё больше прибегаем ко лжи. Ответь мне: зачем?
     – Я этого не чувствую. И советую тебе выбросить из головы вредные мысли. Пройдет время и то, что ты считаешь сегодня ложью, станет единственной правдой.
     Мария Петровна вздохнула. «Если собственный муж не понимает, может я действительно в чем-то не права?»
     Утром пионерский отряд села Куркино отправился в однодневный поход к сверстникам Путилково. У всех ребят на груди реял красный галстук. Это было очень красиво, но именно из-за галстука Емельяна в походы не брали. Он не был пионером, по возрасту ему пора в комсомол вступать, но комсомольской организации в школе не было.
     Другая бы пионервожатая надела на Емельяна галстук – и дело с концом, но только не Мария Петровна. Емельян очень был нужен футбольной команде, но пионервожатая поступиться своими принципами не могла.
     Походы для ребят были событием. Когда они шли строем, по всей округе разносились звонкие речевки:

Наш закон на сто веков: «Пионер всегда готов!» 
Он прилежен и отважен и всегда стоит на страже.
Он не трус, и знает он самый главный свой закон: 
Без пощады бить врагов! Будь готов! Всегда готов! 

Одну речевку сменяла другая, потом следующая:

Мы дети коммуны бесстрашны и юны,
бодра и смела наша рать.
Мы правое дело надежно и смело
сумеем в борьбе отстоять

     Никто и не заметил, как прошагали пять километров.
     В Путилкове гостей ждали. Встреча двух отрядов всегда начиналась большим костром и пением песен.
     Ах, какие это были песни! Их можно было петь и слушать каждый день – они, словно свежий хлеб, никогда не приедались. Главная песня – «Взвейтесь кострами, синие ночи!». Её пели везде: в строю, на концертах, у костра.
     И ещё «Орлёнок».
     Это очень грустная песня, поэтому после неё обязательно пели «Эх, хорошо в стране Советской жить».
     Пионерские отряды здесь же, у костра, обменивались речевками, пополняя свои коллекции.
     Костер догорал, и начинались спортивные соревнования по легкой атлетике, а потом – футбол!
     Страсти на поле иногда разгорались не шуточные, но в итоге – побеждала дружба. Хозяева приглашали гостей на обед, потом на концерт, где старались поразить зрителей сложными гимнастическими пирамидами, разыгрывали на сцене басни Демьяна Бедного, читали стихи.
      Расставание было долгим и грустным.
     Дети дарили друг другу самодельные подарки, обменивались адресами, искренне обещая писать письма. Кое-кто из девчонок плакал, мальчишки по-взрослому пожимали руки друг другу…
     Хозяева провожали гостей до самой околицы. Вслед уходящему отряду неслась речевка, и на призыв: «Будь готов!» в ответ, приглушенное расстоянием, возвращалось: «Всегда готов!»… 
     Несколько дней спустя Мария Петровна принесла в школу необычную песню, называлась она «Картошка». Там были чудесные слова: «Ах, ты милая картошка-тошка-тошка, Низко бьём тебе челом-лом-лом, Даже дальняя дорожка-рожка-рожка, нам с тобою нипочем-чем-чем…»
     Когда ребята песню выучили, пионервожатая стала рассказывать им, что «песня эта не такая уж новая, её написали ещё до революции, пели её скауты…»
     Директор школы, который случайно оказался рядом, мгновенно развернулся к Марии Петровне так, чтобы дети не видели его лица. Своими испуганно закатанными глазами и страдальческой мимикой Павел Владимирович подавал отчаянные знаки жене: «Ты что, с ума сошла?»
     Потом повернулся к детям и, улыбаясь, заговорил, слегка заикаясь: 
     – Да, м-можно сказать, что… э-э-э… пионеры до революции н-назывались… мда-а… по-другому, но теперь наша пионерская организация носит имя великого Ленина, и перед вами, ребята, стоят совершенно другие задачи. Мы строим первое в мире государство рабочих и крестьян, и пионеры вместе с комсомолом являются верными и надежными помощниками партии. Потому у пионерского галстука три конца – партия, комсомол и пионерия, а красный цвет – это цвет борьбы за народное счастье... Пионерская песня «Картошка», конечно же, просто …э-э-э… замечательная.
     Сказав это, директор быстро ушел, дав понять Марии Петровне, что на этом беседу с детьми нужно закончить. Никто из детей про скаутов ничего не понял. И вообще, само слово было каким-то неприятным, как паук. Его даже не хотелось произносить. Другое дело – рассказ про три конца пионерского галстука. Это – здорово! 
     К 7 ноября и 1 мая школа готовила большой концерт для родителей и жителей села, который проходил в сельском клубе. В нем принимали участие все: и школьники, и учителя. Дети пели любимые песни, учитель физкультуры строил с юными гимнастами замысловатые пирамиды, после которых зал взрывался аплодисментами.
     Павел Владимирович Вольперт тоже не оставался в стороне – он играл на скрипке. Публика вежливо слушала чужую, непонятную музыку. Скрипка пиликала со сцены, гораздо тише, чем звучала гармошка или балалайка, а подпевать ей и вовсе было невозможно. Это обесценивало скрипку в глазах зрителей.
     И всё же, когда объявляли: Сен-Санс «Рондо каприччиозо», зрители благоговейно затихали. Директор, закрыв глаза, начинал водить смычком по струнам. Он оставался один на один с тоскующей, торжествующей, умоляющей, полной страсти мелодией, которую сочинили ангелы на небе… 
 
     Многие догадывались, что директор из «бывших», но сочувствовали образованному человеку и прощали ему эту контрреволюционную музыку. 
     Любимым жанром в народе были частушки, но их неожиданно объявили кулацкой пропагандой. Возможно, правильно объявили. Распоясался в последнее время народец, нарифмовал всякой непотребной клеветы на Советскую власть, перестал уважать завоевания Октября. Спасибо сознательным гражданам, сообщили куда надо, какие частушки распевали в сумерках на деревенских вечерках: 

При царе, при Николашке,
Ели сахарный песок,
А теперь, товарищ Сталин,
Нету соли на кусок.

     Отрубить бы руки, вырвать бы языки сочинителям таких пасквилей. После возмущенных писем и обращений советских граждан власть прихлопнула этот низкопробный жанр. 
     Исключения, конечно, были.
     Если частушки сочинял Демьян Бедный или другой ответственный товарищ из Союза сочинителей, то петь их не возбранялось, даже наоборот:

Раньше я в лаптях ходила,
Над сохою гнулася,
А теперь в родном колхозе
В сапоги обулася.

     Были и совсем замечательные частушки, их даже по радио исполняли, но Мария Петровна всё равно не включала эти шедевры в репертуар школьных концертов:
Много звезд на небе светит
Ярких, как хрусталина.
Много думок на примете
У родного Сталина…