Глава 5. Радости и печали

1
               
Летом Емельян сделал важное открытие, которое хранил в тайне всю жизнь.
Прогуливаясь однажды в одиночестве, забрел на Речку, бездумно скользил глазами по воде, как вдруг увидел довольно крупную рыбу. Её тень медленно скользила по песчаному дну. Емельян подался ближе к воде, его тень накрыла рыбу и та метнулась к берегу под кусты.
     Емельян терпеливо ждал, когда рыба появится снова. Уйти незаметно вправо или влево она не могла – там было ровное песчаное дно. Ожидание затянулось и он, скинув башмаки, осторожно вошел в воду. Рыбы нигде не было, как в воду канула. Мистика какая-то!
     В разную чертовщину Емеля не верил, особенно после рассказов у ночных костров. Он подошел к кустам, которые висели над водой, прошелся руками по подводной части берега и обнаружил несколько круглых дырок, уходящих внутрь. Любопытства ради засунул в одну из них руку и… нащупал рыбий хвост. Ухватился за него и медленно потащил к себе. Рыба не сопротивлялась, он легко её вытащил. Вдруг она упруго изогнулась, резко ударила хвостом, упала в воду, обдав Емелю фонтаном брызг.
     Горевать не пришлось – его ошеломило открытие. Он понял, что стал первооткрывателем чуда.
     Когда пришел в себя, начал проверять другие норы. Вытащил ещё одну рыбину, правда, поменьше. Держал её крепко, засунув пальцы под жабры. Нес домой, а в голове рисовались фантастические картины: он наловит столько рыбы, что сосед дядя Степан лопнет от зависти. Он, конечно, спросит, где это я рыбачу, и я ему скажу – «на Речке, где же ещё, но чтобы поймать столько рыбы, нужно быть счастливым человеком!» 
     На следующий день Емеля пошел в сторону Гаврилкова. Прихватил с собой веревочку – кукан.
     Зашел в воду и медленно побрёл вдоль реки. Там, где над водой свисал кустарник, тщательно ощупывал берег реки. И вскоре нашел то, что искал! 
     Стоя по плечи в воде, действуя одними пальцами, словно минер, медленно ощупывал каждый сантиметр берега. Дальше… пониже… выше… Есть! Емельян переводил дыхание и плавно погружал руку вглубь норы.
     Вот оно скользкое спящее тело рыбы. Убежать она не могла, но, проснувшись, била хвостом и отчаянно вращалась. Тут главное – не торопиться. Добравшись до головы, Емельян засовывал пальцы под рыбьи жабры – всё, голубушка! На кукан!
     Замерзнув, вылезал на солнышко погреться, полюбоваться добычей.
     Далеко не в каждой норе была рыба, но через пару часов кукан стал неподъемным. Обескураженные голавли, плотвички, окуни, сидя на кукане, били хвостами.
     Петр и Аграпина ахнули. В доме отродясь никаких рыболовных снастей не было, но никто не догадался спросить: «А чем же ты, сынок, ловишь?»
     Через неделю Емельян снова принес добычу. Но именинником ходил недолго. После третьего пиршества Аграпина взбунтовалась – надоело рыбу чистить.
     Емеля вошел в азарт и к приходу родителей сам рыбу чистил, жарил, ждал их к ужину. Запах жареной рыбы давно пропитал весь дом, но сосед и ухом не повел. Оно и понятно – разве директора столовой речной рыбешкой удивишь? 
     О своем открытии Емеля не рассказал даже Сашке-мерседесу – у того слишком много друзей.

     Приехали в Захарьино Колычевы: муж с женой и с ними сынок Кирсан – одногодок Емельяна. Мать Кирсана – какой-то редкий врач, а отец – Дорофей Николаевич – учитель истории, настоящий коренной якут, страстный рыбак, каких мало. Рыбак рыбака видит издалека – подружился Емельян с Дорофеем Николаевичем. На школьных отношениях это никак не отражалось.
     Дорофей был невысок ростом, но цену себе знал и рыбу ловил солидно – бреднем. Рыбацкая компания у Дорофея Николаевича сложилась дружная: Емельян, Володя Винокуров и сынок Кирсан. Бредень забрасывали у Куркинского моста и тащили до Гаврилково. На одном берегу бечеву тянул Дорофей, на другом – Емельян с Володей, как бурлаки на знаменитой картине Репина. Кирсан шестом ударял по воде, по кустам – загонял рыбу в сеть.
     У плотины рыбаки останавливались, вытаскивали бредень на берег. Рыбы было много, разводили костер, обязательно затевали уху. Бредень бросали сушиться на кусты.
     Просиживали у костра до вечера. Дорофей был хорошим рассказчиком. Все истории у него были про Якутию, рыбалку, и ни одной о школе, где он проработал пятнадцать лет.
     Дорофей Николаевич был большой любитель церемоний – его обязательно нужно было попросить рассказать какую-нибудь историю. Без этого – ни-ни. Емельян традицию не нарушал, и когда уху сняли с костра, вежливо спросил: 
     – Дорофей Николаевич! Историю сегодня расскажете?
     Учитель молча разливал уху по мискам, никак не реагируя на вопрос Емельяна и было непонятно, слышал ли он вопрос. Он, конечно, слышал и пока разливал юшку, не то сочинял, не то вспоминал очередную байку. Когда его бурлацкая команда начинала прихлебывать горячую ушицу, он подгибал под себя ноги, распрямлял спину, устремлял взгляд вдаль, словно хотел разглядеть с берегов Сходни любимую Якутию – и начинал рассказ.

     Было это давно, когда якуты ещё ничего не знали про себя. Это позднее, спустя тысячу лет, появились эвенки, чукчи, удэгейцы… И тогда якуты узнали, что они якуты.
     Много обитало разных племен на суровой земле от Байкала до моря-океана, из которого по утрам всходило солнце. Земли было много, племена не враждовали между собой, но родовые стойбища и угодья ревностно оберегали от чужаков. Женихов и невест из чужих краев не брали, и своих в чужие племена тоже не отдавали.
     Случилось однажды так, что юноша северной земли пошел промышлять зверя. Звали молодого охотника Алдан. Увлекся он на охоте, а может великий жрец судьбы Одун Хаан так нарочно подстроил, но не заметил Алдан, как ушел слишком далеко на юг и оказался на чужой реке. Подошел к берегу водицы испить и увидел девушку, которая ловила рыбу.
     Девушка не испугалась Алдана, только с любопытством посмотрела на чужака. Молодой охотник был не похож на людей её племени. Он был хорош собой, ладно скроен и сразу ей понравился. И он смотрел на неё, забыв обо всем на свете. Таких красивых девушек он в своей жизни ещё ни разу не видел. И спросил её: «Как тебя зовут?». «Олёкма» – ответила она. «Я возьму тебя в жены!». Она покачала головой: «Это невозможно, вождь нашего племени не даст согласия». Но Алдан решил, что не уйдет без неё. «Мы убежим с тобой в нашу страну» – воскликнул он, забыв, что и его племя не примет женщину из чужой земли.
     Всё так и случилось. И пошло южное племя с луками и клинками против северных соседей. И тогда северный шаман обратился за помощью к Юрюнг Аар Тойону – творцу мира. Мудрый бог превратил влюбленную пару в родники с хрустальной водой. Один забил на земле северного племени, а другой – на южной земле. И чтобы воды родников никогда не соединились, бросил между ними каменную гряду Хинган. Оба племени были довольны таким решением, и мир был восстановлен.
     Только влюбленные не смирились с этим. Олёкма потекла не на юг, как все ручьи, а в противоположную сторону. Долго она точила камень Хингана, змеёй извивалась по склонам хребтов, пока не прорвалась на север. Спохватился Аар Тойону, стал бросать камни на пути Олёкмы. Двадцать каменных плотин не устояли перед верной Олёкмой. До сих пор бурные пороги напоминают о том, что ей пришлось преодолеть ради своей любви.
     Двум самым красивым рекам северной земли Олёкме и Алдану помогла встретиться великая река Елюенэ, или Лена, как говорят русские. Олёкма и Алдан вновь нашли друг друга и теперь уже навсегда... 

     Дорофей замолчал. История всем понравилась, но на всякий случай Емельян спросил:
     – А где же здесь про рыбалку?
     Учитель укоризненно посмотрел на ученика:
     – Я же говорил, что Алдан увидел свою возлюбленную, когда та ловила рыбу. Эх, Емельян, если бы ты знал, какая белорыбица обитает в Олёкме! И омуль, и муксун, и нельма… По весне, сразу после схода льда, на перекатах я голыми руками ловил тайменя и хариуса. Там однажды оступился и с головой ушел под воду. Сушиться, однако, было негде. И я с воспалением легких попал в больницу, в Якутске, значит. Вылечила меня молодая докторша. Я ей, однако, жизнью обязан. Чем я мог её отблагодарить? Женился на ней! Она какими-то редкими болезнями занималась. В Москву её послали маленько подучиться. Вот подучилась, и в Захарьино направили. 
     Емельяну приятно, что учитель с ним на равных разговаривает, расчувствовался, сидя у костра, чуть не проговорился, что он на Сходне тоже голыми руками рыбу ловит – да вовремя язык прикусил.
     С рыбалки несли домой полное ведро рыбы: щуки, налимы окуни, плотва. В Захарьине учитель весь улов вывали-вал на траву и раскладывал на четыре кучки – в каждой по три-четыре увесистых щуки и разная рыбья мелочь. Потом один из них отворачивался, чаще всего это был Кирсан, и они разыгрывали, кому какая кучка достанется. 
     У Дорофея Николаевича всегда всё по справедливости было. 

2

     Сашка-мерседес закончил семилетку. Длинный столбец троек в аттестате зрелости заканчивался двумя пятерками – по физкультуре и за поведение. Пятерка за поведение, возможно, была не совсем объективной, но с четверкой аттестат не выдавался. Компромиссом для такого случая служила оценка за прилежание, которая не нарушала единообразия Сашкиного аттестата.
     Сашка отнес аттестат, характеристику, справку о здоровье, ещё какие-то бумажки в техшколу при Филевском авто-комбинате. Техшкола – то же самое, что ФЗУ при крупных заводах и фабриках. Учащиеся были на полном государственном обеспечении, имели свою форму, спецодежду для практики, питание в столовой комбината и спальное место в ученической казарме. Оставаться в ней на ночь было не обязательно. С разрешения дежурного мастера можно было уйти домой, но в восемь утра ты, как штык, обязан быть на занятиях. Опоздаешь раз-другой – на месяц лишали увольнений.
     В последний вечер каникул (Емельян перешел в 6 класс), друзья сходили на Речку, постояли на берегу. Оба понимали, что теперь будут встречаться реже, было немножко грустно. Сашка с недавних пор чувствовал себя взрослым, носил в кармане расческу и втихомолку от отца начал покуривать.
     Вдоль реки потянуло холодом и сыростью. Расходиться не хотелось, и друзья пошли в гараж санатория, уединились в кабине «Скорой помощи». Сашка неожиданно спросил:
     – Емеля, а ты с девчонками целовался?
     Щеки у Емельяна порозовели, но темнота скрыла его смущение. Ответил натянуто небрежно:
     – Ты что ли целовался?
     – Я-то… Было дело, – растягивая слова отозвался Сашка.
     – Врешь! С кем?
     – Я скажу, но дай слово, что ты никому!
     – Зуб даю! – У «наших» это была самая верная клятва.
     – С Галькой Егоровой.
     – Это кто такая? 
     – Из Юрова. Да её все знают! Она цветными тряпочками обвешается и говорит всем, что она барыня.
     – А-а-а… эта дурочка, у которой рот всегда мокрый? Как тебя угораздило с ней целоваться?
     – Как-то после уроков мы одни с ней в классе остались, она ко мне подбежала и с разбега руками в грудь толкнула. Я не ожидал. Упал на парту, она сверху прыгнула на меня и целовать начала.
     – А ты?
     – Под парту скатился. Вылез, а в штанах бугор. Она захохотала и ушла.
     Емельян тихо засмеялся.
     – Теперь она от тебя не отстанет.
     Сашка вдруг разоткровенничался:
     – Мне Лидка Макеева нравится. Но она на меня никогда не прыгнет.
     – А чё ты всё с юровскими, в Захарьино нет девчонок?
     – Нету, – Сашка как-то по-взрослому вздохнул:
     – А Шурка, моя соседка? Красивая…   
     – Ты будто её мать не знаешь? Она меня кипятком ошпарит, если я к Шурке подойду…   
     Помолчали. Емельян сочувственно спросил:
     – А в автошколе есть девчонки?
     – Нет, девчонок туда не берут. По-моему, зря… 

     В автошколе Сашка быстро обнаружил талант технаря, мастера отмечали его трудолюбие и смекалку. Техсовет предложил Александру Ромашину перейти из автослесарей в группу механиков – срок обучения при этом увеличивался на полтора года.
     Отец, узнав о новых перспективах, с уважением посмотрел на своего беспросветного троечника. «Это же ты почти инженером станешь, отца за пояс заткнешь» – радостно волновался водитель «Скорой помощи». – «Учись, сынок! Два раза такого не предложат». 
     Сашка после первого года учебы в автошколе превратился в возмужавшего парня. Получил не только водительские права, но и удостоверение автослесаря четвертого разряда – один из всей группы. Этим можно было гордиться. Он держался уверенно, курил, уже не прячась от отца. Разговаривая с друзьями, как бы с ленцой, растягивал слова, чего раньше за ним не замечалось.
     Сашка зашел к закадычному дружку, но с расспросами к нему пристал не Емеля, а Петр Сапегин: 
     – Ну, атаман, как учеба? Чем занимаешься?
     – Учебу на автослесаря закончил. Перевели в группу механиков, буду учиться дальше.
     – Да ну! Выходит, недооценили тебя в школе?
     Сашка засмеялся:
     – В школе было скучно. Я так и не понял, зачем мне разными тычинками и пестиками голову забивали?
     – После окончания техшколы, где работать собираешься?
     – Обещали при автокомбинате оставить, но ещё год впереди, многое может измениться.
     Сашка незаметно подмигнул Емеле, кивнув в сторону окна – давай, мол, на улицу... 
     Школьная дружба перерастала в «мужскую», которая с годами только крепла.

     Утром Сашка заглянул к дружку:
     – Айда репетицию парада смотреть!
     – Куда?
     Сашка засмеялся:
     – На кудыкину гору! В Гаврилково! Сегодня парашютисты будут прыгать. Наши уже туда пошли!
     На горе возле Гаврилково полно подростков, с неё хорошо просматривается Тушино. Все разговоры только о фигурах высшего пилотажа и воздушных асах.
     – Гляди, взлетают! Это Дымов! Он всегда первый.
     – Глаза протри! У Дымова красный самолёт, а этот желтый. Стефановский
     Вслед за юркими истребителями в воздух поднялся крупный ТБ-3. Мальчишки оживились:
     – Сейчас парашютисты прыгать начнут.
     – На таком самолете Громов с Юмашевым в Америку летали.
     – Не знаешь, так рот не открывай! Они на АНТ-25 летали.
 

     Самолеты делали широкие виражи, кружили над аэродромом, выстраивались в группы. Зрители на горе бурно реагировали на появление в небе треугольников, ромбов, квадратов и целых слов: «Сталин», «Слава», «Родина».
     Легкие, одномоторные самолеты пролетели над головами зрителей, сделали крутой вираж и устремились к центру Москвы вдоль Ленинградского шоссе.
     Крупный ТБ-3 продолжал кружить над аэродромом, набирая высоту. Из чрева самолета посыпались фигурки людей. Захлопали купола парашютов и небо украсилось разноцветными одуванчиками. Красота! Парашютисты медлен-но парили в вышине, вызывая зависть у мальчишек.
     Всю обратную дорогу спорили о технике высшего пилотажа – тут Колька Щепочкин был на высоте: 
     – «Мертвой петлей» легко обмануть противника, когда он тебя догоняет. Кувырк – и уже ты его за хвост держишь.
     – Ха, можно и в пике оторваться. – Володя Винокуров то-же опытный специалист по воздушным боям. 
     Коля Щепочкин не согласился:
     – В горячке боя легко в «штопор» свалиться, тогда самолету кранты! Тут лучше «переворотом»* уходить. В прошлом году этот маневр Гродзенский на ЛаГГ-3  показывал… 
_______________________________
*Разворачивание самолета на 180° в горизонтальной плоскости.

     Дома Емельян подробно рассказывал о парашютистах. Отец решил, что самое время поставить вопрос ребром: 
     – Ты, сынок, в седьмой класс перешел. Чем после школы думаешь заниматься? Может, пойдешь на летчика учиться?
     Про летчика – это шутка. У Емельяна к самолетам душа не лежала, и сам Петр после катастрофы с «Максимом Горьким» авиации не доверял. Считал, что летчик в небе – заложник. Земля всегда сильнее неба. Сколько ни летай, а вернешься на земную твердь. Только возвращаются летчи-ки по-разному – это кому как на роду написано.
     Емельян молчал. До сих пор его жизнь текла сама собой, как речка. По течению без особых усилий он переползал из класса в класс, не думая о том, что река детства рано или поздно добежит до устья. И распахнется ширь моря, где придется самому взять в руки весла или поднять парус… Сверстники Емельяна к семнадцати годам получали рабочую профессию, приносили домой первую зарплату, а Емельян, похоже, о своём будущем не задумывался.
     Аграпина в разговор не вмешивалась. Она не сомневалась, что Петр для себя всё уже решил и добивается, чтобы взрослый парень сам понял – детство закончилось.
     Наконец, Емельян неуверенно выдавил: 
     – Сашка Ромашин на автослесаря выучился… 
     Похоже, Петр Иванович только этого и ждал, он прямо-таки расцвел:
     – Дак ты, сынок, значит, решил к нему в помощники пойти? Обтирочную ветошь подавать? Ай да молодец!
     Емельян пунцовый и беспомощный стоял перед отцом. Язвительный тон родителя не обещал ничего хорошего. Но отец неожиданно сменил тон:
     – Сашка свою дорогу выбрал. Помяни моё слово – он начальника санатория возить будет. Тебе тоже надо по машинам идти. В техникум поступать. На ЗиС.
     Лицо Емельяна вытянулось, глаза округлились. Придя в себя, он неуверенно возразил:
     – Так это сколько лет ещё учиться? А пойду работать – вам легче жить будет. 
     – Мы ещё с матерью не такие старые, чтобы ты нас кормил. Работать он пойдет! Кем? Моим заместителем на конюшне? Или глину месить на кирпичном заводе? Чем тебя ЗиС не устраивает? 
     – Устраивает. Только стыдно на вашей шее сидеть.
     – Смотри-ка, Аграпина, какого совестливого парня мы вырастили! Кормилец ты наш! Вот когда мастером на заводе будешь, тогда и позаботишься о нашей старости.
     В эту ночь Емельян не уснул до утра – чувства переполняли его. Учиться в техникуме при автозаводе имени Сталина – об этом можно было только мечтать! Сидя с Сашкой в кабине «Скорой помощи», он сто раз воображал, как мчится по Ленинградскому шоссе, подавая клаксоном сигналы «Берегись!». Ему нравилась эта игра, но представить, что он будет делать эти самые машины – нет, такое ни в одном сне не могло присниться… 

3

     На Емелю накатила блажь – хочу играть на балалайке! 
     Взял он однажды в руки чужой инструмент. Пощипал струны одной рукой, другой поерзал по черному грифу, тренькал-тренькал – получилось «во поле береза стояла». Это Емельяна сильно удивило, и он продолжил терзать инструмент. Подобрал ещё несколько мелодий.
     Первый урок оборвался быстро: на чужой балалайке упражняться, всё равно, что чужой ложкой щи хлебать – отнимут в самый неподходящий момент.
     Душа Емельяна потеряла покой – не в меру мечтательной была. Стал парень грезить наяву: идет он по деревенской улице, переливчато играет «Светит месяц, светит ясный», а из окон девушки выглядывают, платочками ему машут… Или, придет он на Репище, сядет на колоду и заиграет «Барыню». Со всех сторон народ побежит – кто это так славно играет? Девушки вокруг него хороводом пошли…
     Емельян был уверен, что каждая девушка мечтает за музыканта замуж выйти. С ним полжизни протанцуешь, полжизни пропоёшь – весело время пролетит. А если юность была веселая, то и старость будет нескучная… Высоко Емеля в своих фантазиях улетал, но для начала хорошо бы балалайку заиметь.
     Оказалось, что дело это совсем не простое.
     Не было балалаек в продаже.
     Русский народ всегда любил повеселиться! Выпьет чарочку, возьмет в руки балалайку – и пошла потеха. Ноги сами в пляс идут. Не было на Руси такого праздника, чтобы балалайка не звучала. Скоморохи на ярмарках с ней выступали, пропитание себе зарабатывали. 
     И тут помрачение сошло на великого князя всея Руси, царя Алексея Михайловича! Повелел он все балалайки, рожки, гусли собрать и сжечь, а людей, которые не подчинятся царскому указу, нещадно бить батогами.
     Конечно, не своим умом Алексей Михайлович до такой епитимии дошел. Настоял на этом суровый и всесильный патриарх Никон, готовый всю Русь одеть в вериги. Даже царь боялся ему перечить. 
     После смерти главного ревнителя постного жития, репрессии ослабли, а потом и вовсе прекратились. Петру I, сыну почившего царя, было не до балалаек – Россию начал поднимать с колен!
     Забвение балалаек длилось до середины XIX века. А потом, благодаря талантливому музыканту дворянских кровей, Василию Васильевичу Андрееву, балалайка стала возвращаться в народ. Всем солдатам, проходящим государеву службу и уходящим из армии, выдавалась с собой балалайка. Так этот инструмент вновь распространился по Руси. Зря попы над балалайкой глумились. Музыка – это святое.
     Отец, к большому удивлению Аграпины, отнёсся к прихоти сына доброжелательно. Может долг родительский, до конца не исполненный, почувствовал, может, по первым успехам сына понял, что музыкальный слух у Емельяна – дар божий.
     Как бы там ни было, отец был рад, что хоть какие-то способности у его балбеса проявились.
     Но где взять инструмент? Балалайки с приходом Советской власти исчезли из магазинов.
     После Октябрьского переворота заграница ввела против Советов санкции: много чего перестала поставлять большевикам, и струны для музыкальных инструментов в том числе. Дореволюционные мастера-балалаечники притаились в ожидании лучших времен, и с приходом НЭП оживились, но праздник разума длился недолго.
     Большевистские фининспекторы гнали российских стра-дивариусов и гварнери работать на государственные фабрики, но враги народа, гордо закусив удила, работать на потоке не желали. Кто помоложе – подались за солнцем на запад, те, что постарше – тихо отошли от дел.
     После НЭП около двухсот ремесленников что-то пытались пилить-строгать в своих коммунальных квартирах, нервируя соседей звуками циркулярки. В Наркомате культуры полагали: раз балалайка народный инструмент, то всё, что слепят умельцы в своих чуланах – и есть оно самое.
     Производство дефицитных струн наладил в 1929 году Полтавский мясокомбинат. Вообще-то коровьи жилы предназначались для теннисных ракеток и других технических нужд, но на безрыбье… Звук у жильных балалаек был тощим, жестяным, но это уже придирки недобитых эстетов.
     В конце концов, струнный цех открыли в Ленинграде на фабрике имени Луначарского, но это произошло гораздо позже описываемых здесь событий. В общем, купить балалайку оказалось делом очень сложным, но тем радостнее было решение этой проблемы.
     Чтобы играть на трех струнах, не обязательно знать нотную грамоту, не нужно вообще ничего, кроме балалайки и усидчивости. Музыкальный строй Емельян ухватил сразу. Первая струна всегда нота «ля» первой октавы, а вторая и третья – «ми» той же октавы. Все остальные ноты извлекаются перемещением пальцев левой руки по грифу. Гениально просто!
     Главное – техника и ритм! Емельян быстро научился отбивать четырьмя пальцами правой руки дробь по звонкой деке. Через полгода любую песню и плясовую мелодию на слух играл так, что не стыдно было вдоль деревни пройтись, на Репище объявиться…      
     Игра на балалайке не входила в перечень обязательных школьных дисциплин. Камнем преткновения оказалась сдача норм «Готов к труду и обороне». В 30-е годы ХХ столетия эти нормативы были священны. Молодой человек без значка ГТО на груди был презираем всеми.
     Выпускник семилетки должен был подтянуться на перекладине восемь раз, пробежать 60 метров за девять секунд, прыгнуть в длину на четыре метра с лишком.
     Сашка-мерседес родился со значком ГТО на груди: бегал всегда быстрее всех, а подтянуться на турнике мог пятнадцать раз. На спор – все двадцать.
     Емеля в присутствии Сашки к турнику не подходил – по-сле четвертого подтягивания он висел на перекладине, как сомлевшая рыба на кукане. Положение надо было спасать, и будущий защитник родины решил качать мускулы. Разумеется, подальше от чужих глаз.
     За кухней санатория на склоне холма росла высокая раскидистая сосна с толстыми горизонтальными сучьями, покрытыми золотистыми чешуйками. По её стволу вверх и вниз сновала белка, рыжий хвост мелькал в гуще зеленых лап. Солнечные лучи едва пробивались на землю сквозь густые кроны деревьев. Лес оглашался звонким щебетом птиц. Ниже сосны возвышался холмик муравейника. Место Емельяну понравилось – сюда никто не ходил.
     Он притащил от кухни деревянный ящик из широкой драни, встал на него, примерился. Руки почти доставали до сосновой ветки. Усмехнулся: «хорошо, что никто меня не видит, а то бы подумали черт знает что».
     Допрыгнув до ветки, Емельян качнулся на ней пару раз, и начал подтягиваться: раз, другой, третий. Высоко задрав подбородок и сильно вытянув шею, словно суслик на дозоре, он коснулся-таки золотистых чешуек своей нижней челюстью в четвертый раз. Но это был, вроде как, пройденный этап и Емельян пошел на преодоление самого себя.
     Пальцы рук побелели от напряжения, тело извивалось, как вытащенный из воды голавль. Когда вспотевший нос уже почти коснулся ветки, пальцы разжались и Емельян рухнул на деревянный помост.
 
     Ящик перевернулся на ребро и допризывник, скользя задом по ковру из сухих сосновых иголок, въехал ногами в муравейник. Муравьи здесь оказались удивительно проворными. Пока Емеля пытался встать и покинуть чужие владения, защитники отчего дома уже перешли в атаку.
     Один укус муравья можно стерпеть, но сотня укусов любого сведет с ума. Громкий вопль распугал птиц, белка забралась повыше и с интересом наблюдала за происходящим. Когда Емельян скинул штаны и голышом отчаянно сбивал с себя муравьев, она зажмурила свои маленькие глазки-бусинки.
     Вечером Аграпина ужаснулась, увидев у Емельяна крас-ные волдыри от ступней до срамных мест, они напоминали елочные шары, из-за них он не мог ни ходить, ни сидеть. После того, как укусы были смазаны зеленкой, от смеха не удержался даже отец: Емельян действительно напоминал новогоднюю елку. 
     Когда волдыри исчезли, тренировки возобновились…   
     Семилетка позади. На выпускном вечере вместе с атте-статом Емельяну вручили значок ГТО со звездой и бегуном на фоне Красного знамени. В 30-е годы молодежь была надеждой и оплотом страны.
     Газета «Правда» от 23 сентября 1937 года писала: «Со-ветские дети, – какой благодарный человеческий материал!» Да, эти дети положили начало рождению новой форма-ции – советский народ.
     Через несколько лет эти ребята наденут шинели, возьмут в руки оружие и встанут грудью на защиту советской Родины.

4

     Зрительный зал клуба был переполнен. На сцене за легким занавесом угадывалась суматоха и волнение: мелькали тени, слышалось быстрое бормотание, стук каблучков, покашливание…
     В зале ровный гул ожидания. Женщины, теребя платочки, чинно сидели на скамьях; мужчины докуривали во дворе самокрутки и, пригнувшись, ныряли в пучину высокого ис-кусства; дети сидели на полу вдоль стен.
     Завклубом Антонина Петровна Сычева и учительница литературы Нина Ивановна Черенкова были влюблены в Александра Островского. Свой репертуар они составляли исключительно из его пьес. Каждая постановка становилась событием для всей округи. Спектакль шел на сцене сначала для школьников, потом для местных жителей, потом приглашали гостей со всех окрестных деревень, потом… 
     Аншлаг – на каждом представлении. Содержание пьес и игру артистов в деревнях обсуждали не один месяц, а шуточки и дразнилки не сходили с языка годами. От желающих играть в спектакле не было отбоя. Костюмы, декорации, программки – всё делали своими руками… 
     Занавес дернулся и толчками пошел в сторону. Гул в зале затих, как внезапно остановившийся ливень. Заиграл граммофон – по сцене закружила в легкомысленном танце Липочка:
     – Ах, какое приятное занятие эти танцы! Что может быть восхитительнее?
     Родственники Ани Полуяновой заулыбались, начали переглядываться, ждали шепота: «ах, как она хороша, просто красавица, совсем барышня», но зрители смотрели на сцену и ничего не шептали. 
     Больше всех в зале переживал Колька Кузьмичев. От бессовестного щебетания Липочки у него заныло сердце:
     – Больше всего я не люблю танцевать со студентами да с приказными. То ли дело с военными! Военный – это уже сразу видно: и ловкость, и эполеты, и мундир, а штатский что?
     Колька поморщился, а что как правда, его Анька найдет себе военного? Он-то считал, что после окончания ремеслухи у него профессия крепкая, значит, и жених он не последний. Анька на сцене ему не нравилась: «Ну чего она глазки закатывает? Ничего, мы с её ухажерами разберемся…».
     А Липочка-Аня словно Кольку нарочно дразнит:
     – А вдруг за меня военный посватается, вдруг у нас будет тайный сговор…
     Вздыхают в зале матери взрослых дочерей – да уж, чуть только вырастут, никого и слушать не хотят, потому много глупостей совершают…   
     На сцене появляется купец Самсон Силыч Большов. Густая борода и усы скрывают половину лица. Колю Щепочкина узнали только по голосу.
     Самсон Силыч читает вслух газету. В Москве – цепь банкротств, в основном, судя по всему, намеренных. Один не заплатил другому, другой третьему и – покатилось. Ловко получается – объяви себя банкротом и долги, оказывается, можно никому не возвращать! 
     Мужчины в зале напряглись: «Ага! Интересно…»
     Каждый примерил ситуацию на себя – так, на всякий случай. Только случаев таких быть не может. Откуда у колхозника капиталы? Ни занимать, ни отдавать стало нечего с тех пор, как прихлопнули кредитное товарищество вместе с казначеем. А жаль… 
     На сцене появляется приказчик Лазарь. Ухмыляясь, он рассказывает, как нужно в лавке поестественнее надувать покупателей. По залу покатились смешки.
     Дуня-продавщица из продуктовой лавки в лице измени-лась, ёрзает, словно это её сокровенные тайны предают огласке. А публика в зале уже не хихикает – хохочет. Дуня уверена, что над ней. Голову опустила, глаза в пол вонзила. «На кой леший я потащилась в клуб? Сидят, ржут, а того не понимают, что бывает и усушка, и утруска, и мышь пожрет – а за всё продавец отвечай. Скольким людям я добра делала, скольким в долг давала, а вместо благодарности одни насмешки. Думают, я в лавке навар имею, деньги лопатой гребу… Ничего, попросите вы у меня ещё!»
     Сидеть Дуне в зале срамно, а уйдешь – ещё сильнее хохотать начнут. 
     Лазаря играл долговязый Ваня Копейкин. Прыщеватый, с длинными волосами, он действительно был похож на при-казчика, которому очень хотелось вырваться из нищеты и разбогатеть. То, что он в настоящей жизни безуспешно заигрывал с дочкой продавщицы, придавало всему происходящему ещё больший комический смысл. 
     Тем временем Самсон Силыч и Лазарь сговорились изобразить банкротство, чтобы никому долги не возвращать. «Тебе, Лазарь, отпишу дом, все свои капиталы и товары, а ты на моей дочке женишься. Всё при нас и останется, а с меня взять будет нечего. Только ты потом нас со старухой кормить не забывай».
     Лазарь целует руки благодетелю:
     – Не беспокойтесь, тятенька, всё сделаю, как вы скажете. Мы же свои люди – сочтемся!
     Оба довольны, посмеиваются, одна Липочка-дура не понимает своего счастья, рыдает, скандалит.
     Аньке Полуяновой эту роль легко играть, она Копейкина терпеть не может. Колька Кузьмичев таким поворотом очень доволен, злорадствует: «После энтого прыща ты меня-то больше ценить будешь»… Короче, и смех и грех.
     В зале одни головой качают, осуждая жуликов, другие радуются, что при советской власти такие безобразия не-возможны, только Дуня, глядя на сцену, искренне печалит-ся: «Умеют же люди жить... Разве я не понимаю, что трудом праведным не наживёшь палат каменных?»
     Постепенно смешки в зале стихают, растет тревога и уверенность, что обманет купца хитрый приказчик! Они все там друг дружку перехитрить и обмануть норовят. Вроде купца жалко, а с другой стороны – он сам барыга…
     А Липочка одумалась уже, на Лазаря ножкой не топает. Всё прошло, как по маслу: и свадьбу сыграли, и капитал переписали, и разорение изобразили.
     Ну, посидит Самсон Силыч в «долговой яме», зато богаче стал втрое. Долговая яма – не каторга, маленько подержат, да и отпустят. Липочка с Лазарем живут в богатых апартаментах, одеваются в роскошные наряды, обсуждают предстоящие балы да развлечения.
     Сомнительным показалось суду банкротство, Сибирью пригрозили купцу Большову. Отпросился он домой на один день, чтобы дела в порядок привести. Просит Самсон Силыч зятя оплатить часть долгов, чтобы дело закрыть: «Выручайте, детушки, выручайте, как договаривались!»
     Но любимая дочь равнодушно отвернулась, деньги, мол,
у Лазаря, ему и решать. А тот, при поддержке Липочки, гонит тестя прочь:
     – Какой ты теперь купец!? Убирайся в тюрьму, там твое место!
     Ахнул зал от черного вероломства! Как могла дочь так с отцом поступить? Кровиночка же родная!
     В любой бывальщине намек – всем доверчивым урок. На обмане счастья не построишь. Если ты обманул, то и тебя обманут. Никто в зале не верил в долгое счастье Липочки с Лазарем… 
     Николай Щепочкин в роль так вошел, что зрители увиде-ли настоящего, раздавленного горем купца, несчастного отца, всеми обманутого и, прежде всего, самим собой. Мир вокруг рухнул, и нет больше надежды на благополучный исход. Самсон Силыч Большов и его жена, горько стеная, спотыкаясь и шаркая ногами, уходят со сцены. Впереди у них Сибирь, нищета, скорая смерть…
     Сочувствовать нечистым на руку дельцам некогда – на сцене веселье, танцы новых русских купцов. Лазарь вдруг останавливается, подходит к краю сцены, подмигивает залу и, улыбаясь, радушно сообщает:
     – Мы тут магазинчик новый открыли, милости просим! Малого робенка пришлете — в луковице не обочтем.
     В зале хохот, подначки со всех сторон: «да, ты, если не обманешь и дня не проживёшь».
     И опять Дуне кажется, что все на неё смотрят. «Чтоб я ещё раз пришла сюда!? Ни в жисть, ни ногой!»
     Успех был полный. Аплодисменты, смех, шуточки, подначки, обиды – равнодушных не было. Неважно, что Липочкины платья украшены марлей с нашитыми блестками из фольги, а самыми дорогими в костюме Лазаря были пропитанные дегтем сапоги, а купец Большов вышагивал по сцене в пиджаке директора школы Зато красная косоворотка и бант на шее были настоящие.
     Колю Щепочкина долго потом звали купцом. Может потому, что роль сыграл хорошо, а может, просто подшучивали. В жизни-то он был честным и простодушным человеком.

     Во время спектакля село пустело, в избах одни старики с малыми детьми оставались. Свистун (Ромой его только учителя называли) и Петух ( дружок, Петя Паштынов, – два сапога пара) в клуб не пошли, – они свой спектакль задумали, похлеще, чем у Островского. 
     Накануне Петух поведал дружку забавную проказу – заезжий шабашник научил: если птичье перо на нитке опустить в дымоход, то дым через трубу не пойдёт.
     – Ну и что? – Не понял Свистун гениальных свойств куриного пера.
     – А то! Давай спустим перья в трубы на банях, вот умора-то будет! 
     – Мужики прознают – убьют!
     – Как они прознают? Все в клубе будут. Бани на задах стоят. Кто нас увидит? Или ты, Свистун, бздемо? 
     Краснов обиделся:
     – Сам ты бздемо! С плотины ни разу не нырнул… Петух!
     Назревала ссора и «умора» могла не состояться. Выяс-нять, кто трус, а кто не трус, в этот раз не стали.
     – Ладно, затерли. Пошли перья готовить… 
     Умора получилась на славу.
     В ближайшую субботу половина бань в Куркино взбесилась: дым пёр во все щели и только в трубу не хотел идти. Хозяева не понимали, что происходит: дымоход чистый, дрова сухие, а дым валил в обратную сторону, словно банька решила топиться по-черному. Промаялись над загадкой, дым все глаза выел, но так и не помылись. 
     Наутро Куркино гудело. Все обсуждали невесть откуда свалившуюся чертовщину. Лет бы двадцать назад пригла-сили батюшку изгнать нечистую силу – и все дела. Но нынче об этом даже заикнуться не позволительно.
     Наконец, какой-то дотошный хозяин обнаружил в дымоходе нитку с пером. Особого значения этому не придал, но перо выбросил. После этого дым пошел, куда надо…   
     Мужики шутку оценили, поэтому настойчиво искали затейников. По горячим следам не нашли – кто в деревне в тринадцать-пятнадцать лет не шкодничал?
     А со временем и вовсе перестали зло помнить. 

5

     Погулять на Репище, покричать забористые частушки приходили со всей округи и молодежь, и молодые супружеские пары, ещё не растерявшие удаль и азарт.
     На юру, особняком стояли матери, у которых дочери были на выданье. Завтрашние тёщи приходили сюда как на ярмарку женихов – смотрели, рядили, пытаясь угадать качество товара – с хорошим-то зятем, считай, сына приобретешь, а с дурным – и дочь потеряешь. Эх, если бы им самим сейчас предстояло замуж выходить, они бы знали, на чье плечо головушку прислонить.
     Свекрови на взгорье не стояли – невестку до свадьбы не разгадаешь.
     С первыми сумерками молодежь стекалась к «танцпло-щадке». Гармонист, сидя на широкой плахе, лениво отбрехивался от нетерпеливых танцоров. Кто-то, не дожидаясь музыки, притопывал подошвами, хлопал ладонями по коленкам, бросая вызов плясуньям.
     Гармонисту было под тридцать. В свои немолодые годы он ещё оставался холостым – повод для постоянных шуточек. Вот и сегодня Лидка Макеева случай не упустила, вышла в круг и, топнув ножкой, звонко выдала: 

По деревне ходит кочет,
Он курей топтать не хочет,
Надоело курам ждать,
Стали кочета топтать. 

     Грохнул хохот. Птицы, схоронившиеся на ночлег в рощи-це возле Репища, испуганно шарахнулись к небу и рассыпались в разные стороны.
     Когда волна смеха пошла на убыль, гармонист широко растянул меха гармошки – получай, девка, ответ!
     Все замерли – ну-ка?

Та красивая и эта,
Кто решит беду мою?
С кем идти до сельсовета,
Десять лет уж думаю.

     Снова взрыв смеха – гулянье пошло-поехало…
     Самые отчаянные не жалели каблуков, выбивая пыль из «пятака», кто-то щелкал ремешком в такт музыке, ещё один, выгибая спину, пошел полькой–бабочкой – градус веселья поднимался. Из-за спины гармониста прилетело:

Мой миленок перед свадьбой
Сделал новую кровать.
Испытал её на прочность,
Но забыл поцеловать.

Едва отсмеялись, как на другом краю Репища прокричали:

Слух прошел, что наша Нюрка
Вышла замуж за придурка.
Это глупая брехня –   
Нюрка вышла за меня.

     Шуточки становились всё смелее. От нескромных прикосновений ухажеров преувеличенно громко взвизгивали молодицы, но сквернословия не было, никто не скабрёзни-чал. Хмельных гнали прочь, танцевать с ними ни одна девушка не соглашалась – девичья честь была дороже, тем более, на глазах высокого собрания (в прямом и переносном смысле).
     Через полчаса гармонист сдвинул меха – перекур! Толпа, как всегда, зароптала, но «кочет» на износ не работал. Парочки топтались на «пятаке», не зная, куда себя деть.
     Никто не заметил молодого парня, который присел на плаху. Емелю мало кто знал – захарьинские хоть и рядом жили, но деревенскими не считались – на полях не работали, в собраниях не участвовали.
     Емельян бросил взгляд на оставленную гармонь и щелкнул пальцами по струнам балалайки. Толпа вздрогнула – не почудилось ли? И тут… Ночными мотыльками взлетели и затрепетали над разгоряченными головами звуки «Светит месяц, светит ясный, светит белая заря…»
     Емельян зажмурил глаза. Вот и исполнилась его заветная мечта. Сейчас девушки вокруг него хороводом пойдут, платочками махать будут…
     Расталкивая толпу, к плахе летел гармонист. Схватил свою хромку, шумно распахнул меха, пристально посмотрел на Емельяна, как зверь перед прыжком, а балалаечник, не поднимая головы, продолжал теребить руками и тискать коленками свою балалаечку. 
     «Кочет» сразу уловил: «неплохо работает, но вопрос не в этом – почему без спроса на круг вылез?» 
     Уязвленный маэстро вдавил кнопки гармошки и резко сдвинул меха. Гармошка отчаянно рявкнула, словно бросала вызов незваному пришельцу.
     Емельян остановился, поднял голову и, глядя на гармониста, пожал плечами, словно извиняясь: «ты хотел отдохнуть, а я тут так просто – тебя подменить». Гармонист продолжал висеть над Емельяном грозовой тучей, запахло скандалом.
     В толпе засвистели. Ссоры никто не хотел, а выход на круг балалаечника всем понравился. Гармонист настроение толпы уловил, подсел к Емельяну и незлобиво предложил:
     – Подыгрывай! Я во время игры буду делать паузы, ты в это время вступай и солируй на балалайке. Понял?
     Емельян кивнул головой. Сыгрались быстро, получилось ладно, публике понравилось. Как-то сами собой исчезли перекуры.
    С того гуляния нового балалаечника узнавать стали. Девушки, встречая Емельяна на улице, улыбались и приветливо кивали ему головой. 

6

     Май 1937 года был душным. Перегретый воздух пуховой периной висел над Москвой. Наконец изнемогшие небеса разверзлись с диким воем. Шквалистый ветер с корнем вырывал деревья, срывал крыши, уносил заборы, выдавливал в домах стекла. Ливень перемежался крупным градом. Сверкали молнии, раскаты грома едва были слышны в рёве урагана. Непогодь длилась около часа – после неё улицы и площади Москвы выглядели так, словно по ним орды хана Хаджи Гирея промчались.
     Шел юбилейный, двадцатый год Советской власти. Страна задолго начала подготовку к празднованию Первого мая – дня международной солидарности трудящихся. Каждое предприятие Москвы, все учреждения, институты и школы были обязаны принять участие в праздничной демонстрации на Красной площади.
     Колонны несли портреты Сталина, членов Политбюро, флаги, транспаранты, бумажные цветы… Пройти мимо Мавзолея с пустыми руками считалось недостойным.
     Институт туберкулеза ни в чем не отставал от других организаций, но главная проблема была не в этом: не дай бог, после демонстрации где-то забыть транспарант или портрет члена правительства. Такой недогляд мог обернуться для руководства продолжением научных изысканий в шарашке на Колыме. 
     Директор института подстраховался: призвал на помощь опытного хозяйственника из подмосковного санатория.
     Николай Павлович Пригожин, трезво оценив меру ответственности, укрепил свои тылы Петром Сапегиным – этот не подведет. У Петра свои резоны:
     – Николай Палыч! Не возражаешь, если я своего пацана с собой возьму?
     – Не возражаю. Сегодня же внесу вас в список. 
     – Какой список?
     – Участников первомайской демонстрации. Без него в колонну не попадешь. Нынче с этим почему-то особенно строго. 
     Красная площадь поразила Емельяна. Гремели оркестры, люди непрерывно кричали «Ура-а-а!!!» Из радиоустановок над площадью, над Москвой, над всем необъятным Советским Союзом звучали слова любви и верности народа своим вождям, партии, пролетариям всего мира.
     Как в море отдельная капля воды не может отделить себя от остальной массы, так и Емельян чувствовал себя неотъемлемой частицей бушующего океана людей.
     Сотни зарубежных гостей, вытягивая шеи до хруста, не впервые с изумлением наблюдали с гостевых трибун шквал народного ликования.
     Вдруг все оркестры разом смолкли, замолчали репродукторы, перестали звучать здравицы. Над Красной площадью повисла тишина, которую нарушала только поступь тысяч ног по гранитной брусчатке.
     Демонстранты невольно замедлили движение. Что случилось? Тревожные взгляды устремились на трибуну Мавзолея. Там, в окружении соратников, величественно стоял улыбающийся, всенародно любимый Сталин.
     И тут из-за стен Кремля донеслись мощные гудки пароходов и теплоходов – они пришли к центру Москвы через канал Москва-Волга. Диктор звенящим от ликования голо-сом, объявил: «Строительство водного канала Москва – Волга завершено! Отныне столица СССР город Москва стал портом трех морей! Ура, товарищи!»
     От ответного громоподобного «Ура!» вдоль кремлевской стены закачались голубые ели. Ошеломленные зарубежные гости ещё не перевели дух от созерцания мощной военной техники, а тут – на тебе! Волжские корабли пришли прямо к стенам Кремля. Давно ли Москву-реку в центре города куры вброд переходили? 
     Мимо Мавзолея шли бесконечные колонны демонстрантов, проплывали макеты советских тракторов, машин, стан-ков, гидротурбин, самолетов…
     Невероятно!
     Сталин невозмутимо стоял в центре трибуны, чуть улыбаясь в рыжеватые прокуренные усы. Время от времени он поднимал руку, благословляя свой народ на новые трудовые и ратные подвиги.
     Лишь узкий круг людей знал о напряжении и смятении, которое царило на трибуне Мавзолея и вокруг него. Органы НКВД накануне доложили руководству страны о возможности государственного переворота, что во время первомайской демонстрации будет сделана попытка взорвать Мавзолей или открыть стрельбу по Сталину.
     У подножия Мавзолея в мрачном молчании стояли маршалы Тухачевский и Егоров, армейский комиссар первого ранга Гамарник – именно их подозревали в организации заговора. Тайные агенты НКВД, стоявшие на гостевых трибунах, внимательно следили за всем происходящим вокруг. Каждый из них был готов немедленно открыть огонь по предателям. Сталин стоял на трибуне с привычно непроницаемым лицом. Он своевременно узнал о преступных планах заговорщиков и принял необходимые меры.
     После окончания парада Тухачевский, Егоров и Гамарник сразу покинули Красную площадь. Они давно уже чувствовали вокруг себя атмосферу отчуждения и смертельного холода. Впервые их не пригласили в Кремль на традиционный праздничный банкет. О месте проведения банкета приглашенные гости узнавали в самый последний момент.
     В этот раз он проходил на квартире Ворошилова.
     Поднимая бокал с вином, Сталин обвел всех взглядом и многозначительно произнес: «Все наши враги будут разоблачены, партия сотрет их в порошок. Давайте выпьем за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет своё место за нашим столом в Октябрьскую годовщину»* 
     Выйдя из-за стола, Сталин подошел к Калинину и поде-лился с ним свежей обидой:
     – Михаил Иванович, наше правительство неустанно заботится о процветании страны. Почему так много кругом врагов и вредителей? Сделали скульптуру "Рабочий и Колхозница" и, оказывается, в складках одежды замаскирован профиль Троцкого. Благодаря бдительности честных граждан об этой диверсии стало известно органам. Надо с этим разобраться и по всей строгости наказать виновных.
     Стеклышки очков всесоюзного старосты блеснули гневом и решительностью:
     – Разберемся, товарищ Сталин! 
     Скульптура «Рабочий и Колхозница» была сделана для Международной выставки в Париже, чтобы украсить совет-ский павильон. Переполох возник из-за причудливого шлейфа, обволакивающего фигуры. Просигналил в органы сам директор завода Наркоммаша, в цехах которого изготавливалась стальная композиция.
     Высокая правительственная комиссия выехала на завод. Творение Веры Мухиной изучали долго и тщательно. Молотов,  Ворошилов,  Калинин, комиссары  НКВД  внимательно осмотрели все подозрительные складки металла. Изучили юбку и двадцать метров вьющегося шарфа.
______________________________
* Военные архивы России, вып. 1, стр. 35, издание 1993 г.   
 
     Начали высказывать свои соображения:
     – Хм…
     – Н-да…
     – Э-э-э…
     – Кхе-кхе…
     – Ну-у…
     – Да черт его знает… 
     Поганой физиономии Льва Давидовича не нашли, однако наметанный глаз Ворошилова отметил другие вопиющие несуразности:
     – Почему молот у рабочего в левой руке? Почему у колхозницы мешки под глазами? С перепою что ли? Или с недосыпу? Отвечайте, гражданка скульптор!
     Мешки под глазами Вера Мухина обещала убрать, а с молотом дело обстояло сложнее – две руки рядом, тут, как ни крути, одна из них обязательно будет левая…
     Калинин оказался более подготовленным к экзекуции:
     – А кто Мухину вообще допустил к работе над главным объектом советской монументальной пропаганды? Она же недавно вернулась из ссылки! – Михаил Иванович посмотрел на комиссаров НКВД, перевел взгляд на автора скульптуры. Вера Игнатьевна с темными мешками под глазами стояла белее мела. Калинин удовлетворенно продолжил: – Или все уже забыли, что она пыталась с мужем, директором медицинского НИИ и сыном-подростком сбежать из СССР? Их сняли с заграничного поезда в последнюю минуту…
     Члены правительственной комиссии молчали. Никто не знал, как следует поступить – отстранять от работы поздно. Наказать? Так она за старые грехи уже своё отсидела… 
     Калинин, гневно тряся кулачком, продолжал митинговать:
     – Отсидела два года в лагерях за антисоветскую пропаганду, а теперь она же – главный советский скульптор? Это какие-то чудеса, товарищи… Вы как хотите… Я не могу…
     Дурной спектакль продолжался более часа. Каждый член комиссии считал своим долгом пнуть скульптора, и никто не посмел признаться, что скульптура понравилась.
     Ночью на завод приехал Сталин, взглянул на стальную громаду весом 37 тонн, кивнул одобрительно и уехал. Скульптуру начали резать и упаковывать в вагоны для пе-ревозки в Париж. На всемирной выставке произведение Му-хиной получило высшую награду – большую золотую ме-даль Гран-при.
     После окончания выставки и возвращения скульптуры на Родину комиссара советского павильона, зам. управляющего делами СНК СССР Ивана Ивановича Межлаука расстреляли. Бригаду рабочих, которые помогали создавать «Рабочего и Колхозницу», сослали в ГУЛАГ. 
     Вера Мухина, можно сказать, не пострадала – ей всего лишь запретили ваять скульптуры…

     Вернемся к событиям 1 мая 1937 года. Действительно ли группа высшего командного состава Красной Армии готовилась совершить на Красной площади убийство Сталина? Между историками и политиками до сих пор идут ожесто-ченные споры, хотя спорить тут не о чем.
     Никаких документов, доказывающих вину маршалов, до сих пор не нашлось – одни витиеватые мемуары пятых-десятых лиц Управления госбезопасности.
     Например, свидетельства Павла Мешика (в то время сотрудника отдела ГУГБ). Он писал в своей биографии, что первый орден Ленина получил за поимку террориста, который был готов открыть стрельбу по трибуне Мавзолея во время первомайских торжеств 1937 года. Жаль, что имени этого террориста Павел Мешик ни разу не назвал.
     Покушение на Сталина на глазах тысяч демонстрантов – полнейшее безумие. акт самоубийства. Так могли поступить психопаты-смертники, но не советские маршалы.
     Взрыв Мавзолея – даже не фантастика, а паранойя тех, кто огласил такую версию. Сколько нужно взрывчатки, чтобы поднять на воздух мраморный Мавзолей? Сто, двести килограммов? Полтонны?
     А как её пронести внутрь и подготовить к взрыву, если объект № 1 охраняется круглосуточно снаружи и внутри спецподразделением НКВД?
     Пройти в Мавзолей даже с небольшой хозяйственной сумкой невозможно, а тут речь идет о нескольких мешках или ящиках взрывчатки. В канун праздников охрана Красной площади, Кремля, Мавзолея увеличивалась втрое, доступ на эти объекты любым лицам был запрещен.
     Искать сегодня истину в подвалах Лубянки бесполезно: министр внутренних дел Украины Павел Мешик был расстрелян в 1953 году сразу после ареста руководителей НКВД-КГБ – Берии, Абакумова, Меркулова…   
     Мешик слишком много знал. Это было опасно для «новых» (а по сути «старых») членов Политбюро. Кстати, в 2000 году Мешика посмертно частично реабилитировали: заменили расстрел – 25-ю годами тюрьмы. То-то были рады родственники Павла Мешика! 
     Судебный процесс по делу маршалов продолжался несколько часов. По окончании «суда» 11 июня 1937 года Тухачевский, Якир, Уборевич, комкоры Фельдман, Примаков и другие были немедленно расстреляны в подвале здания.
     Гамарник – начальник Политуправления Красной Армии накануне ареста успел застрелиться сам – он хорошо был осведомлен о зверских пытках на Лубянке.
     Невольно вспоминается инсценировка «покушения» Фани Каплан на Ленина. Через два дня после выстрелов у проходной завода Михельсона больную полуслепую женщину по приказу Свердлова убили на территории Кремля и, облив бензином, сожгли в железной бочке.
     Так поступают, когда прячут концы в воду. 

7

     Окончив седьмой класс, Емельян отвез документы в Московский автомеханический техникум при автозаводе имени Сталина.
     В техникуме председатель приемной комиссии с хорошей выправкой внимательно посмотрел на рослого худощавого парня, бросил взгляд в школьный аттестат и удовлетворенно произнёс: 
     – Для команды физкультурников подходишь.
     Емельян застыл с открытым ртом. Его лицо выражало полную растерянность: туда ли я пришел? Председатель усмехнулся и растолковал новичку:   
     – Мы готовим команду от завода «ЗиС» для участия в Общесоюзном параде физкультурников на Красной площади. Если примешь участие, считай, что в техникум уже принят. Вопросы есть?
     – А когда парад будет?
     – Примерно в середине июля. Завтра утром придешь на собрание, там всё узнаешь. А пока свободен!   
     Дома весь вечер обсуждали неожиданную новость: 
     Отец недоверчиво переспрашивал:
     – Так прямо и сказал – пройдешь с флагом мимо Мавзолея и, считай, принят в техникум?
     – Ну, примерно…
     – Чудеса! Везет же дуракам!
     Аграпина неодобрительно покачала головой: зачем ты про сына так?   
     Петр, развеселившись, продолжал балагурить:
     – Это же что получается? Ты второй раз в этом году будешь маршировать по Красной площади? А впереди ещё седьмое ноября. Этак ботинок на тебя не напасешься!
     Емельян не обижался. Понимал, что отец подшучивает, чтобы скрыть свою гордость за сына.
     Начались ежедневные тренировки на территории парка культуры и отдыха им. Горького. Почти месяц заучивали движения, отрабатывали каждый шаг. Руководил тренировками молодой балетмейстер Игорь Моисеев.
     В «Комсомольской правде» за 8 мая 1937 года председатель Спорткомитета СССР товарищ Харченко рассказал: «в параде примет участие 40 тысяч человек, прибудут де-легации всех союзных республик. Особые колонны составят спортсмены РККА, велосипедисты, пионеры и школьники. Парад посвящается ХХ годовщине Великой Пролетарской революции. После торжественного марша физкультурников на Красной площади состоятся показательные выступления лучших спортивных организаций, учеб-ных заведений и делегаций союзных республик».
     Физкультурный парад состоялся 12 июля 1937 года.
     Успех был ошеломляющий. Парад высоко оценил лично товарищ Сталин. Посыпались награды спортивным коллективам, в первую очередь «Динамо» и «Спартак». Из союзных республик лучше всех выступила белорусская команда. Им тоже не поскупились на награды, денежные премии, путевки в лучшие здравницы страны. 
     В Кремле по случаю успешного завершения грандиозного праздника состоялся правительственный банкет. Звучали тосты, здравицы, главы республиканских делегаций славили великого и мудрого отца народов.
     Вдруг кто-то спросил:
     – А кто был постановщиком физкультурного парада?
     Наступила неловкая пауза. Кто-то неуверенно произнес:
     – Кажется, балетмейстер Моисеев.
     Сталин фамилию услышал и обронил: 
     – Хорошо! Пусть готовит следующий парад! 
     О награде хореографу никто из присутствующих не посмел заикнуться. А ведь рисковал Моисеев сильно. При неудаче пришлось бы поменять Москву на Магадан, где ему даже построение зэков на плацу не доверили бы.
     Благосклонность товарища Сталина в отношении Моисеева была воспринята присутствующими как достойная награда молодому балетмейстеру. Не каждому постановщику в тридцать лет выпало такое высокое доверие!
     Всем участникам парада – студентам и школьникам – подарили спортивную форму, в которой они выступали на Красной площади: атласные голубые футболки, белые брюки и белые спортивные тапочки. 
     Это был царский подарок!
     Ничего красивее у Емельяна в жизни не бывало. Впервые сосед Мишка, обладатель уникальной коллекции конфетных фантиков, позавидовал Емельяну.
     Ему ли завидовать!? Судьба Миши Борисова складывалась, как нельзя лучше. После окончания средней школы он успешно сдал экзамены на экономический факультет Московского Энергетического института. Папа, правда, мечтал устроить сына в Промакадемию имени Молотова, которая тогда гремела на всю Москву: там учились кремлевские выдвиженцы. Но с Промакадемией пока не получилось.
     Ладно – академию Борисовы оставили на будущее.
     Сестра Миши, умная и начитанная Сашенька, работала секретаршей у молодого, очень перспективного военного начальника. Она мечтала выйти за него замуж и, по всем признакам, не напрасно.

     До начала занятий в техникуме оставалось полтора месяца. Перспектива у Емельяна была не ахти: работа в колхозе. И тут неожиданно пришло письмо от Клавдии Сергеевны Крапивиной, крестной Емельяна, двоюродницы Петра. Она и её дочь Вера приглашали к себе в гости.
     Раньше они, как и все Сапегины, жили в Орловке. Два года назад после окончания педучилища Вера по распределению попала в Урусово. Мать и дочь покидали Орловку с тайной радостью. Кулака и мироеда Сапегина здесь помнили и его родню не больно жаловали.
     Петр Иванович письму двоюродницы обрадовался: 
     – Видно, Крапивины обжились на новом месте, раз в гости зовут. Ну что, Аграпина, отпустим нашего студента в гости? Другого случая может и не быть. – Петр насмешливо посмотрел на сына: – Ну что, поедешь?
     Емельян не верил своим ушам – вместо унылой работы в колхозе такое счастье привалило!

8

     Не велика Тульская область, а поселений Урусовых целых четыре – тут главное, ничего не перепутать.
     Поехал Емельян к родне налегке – и в самом деле, что такого из Москвы в деревню можно привезти? Отец немного денег в тряпицу завязал – и всё. Зато спортивный костюм на Емельяне – загляденье, на улице люди оборачивались – прямо лорд заграничный. 
     До Тулы Емельян доехал поездом, там пересел на дежурку – два старых вагона, которые тащил паровозик, построенный, наверное, ещё братьями Черепановыми.
     Дежурка раз в день обегала местные полустанки, на которых пассажирский поезд дальнего следования даже не считал нужным притормаживать. 
     Вышел на платформе Паточная (сейчас станция Плавск – прим. автора), огляделся. Внизу под холмом на безлесной равнине извивалась речка. «Это – Плава. Вера о ней писала. Теперь не собьюсь» – обрадовался Емельян. До Урусова от железной дороги недалеко, верст восемь.
     Вокруг – бескрайний простор. Над головой молниями проносились стрижи, сердито гудели оводы. Проселочная дорога, отороченная ромашками и подорожниками, бежала мимо хлебных полей. Ветер шевелил колосья, которые раскланивались, сближались, шептались и вновь расходились в разные стороны.
     Емельян замедлил шаг, сорвал пару колосков, бросил в рот несколько зерен, медленно разжевал. Он узнал почти забытый вкус босоногого детства, на глаза навернулись слезы… В следующую минуту застыдился: «чего это я?» Быстро зашагал дальше.
     Монотонная дорога, как бесконечная песня ямщика, навевала дрему. Звенели кузнечики, полуденный жар стекал по спине капельками пота. Из-под ног темно-серыми ящерками вылетали струйки пыли. Белизна тапочек уже едва угадывалась, но идти босиком не хотелось.
   Наконец показалась небольшая деревня. Емельян остановился у крайней избы. По двору беспечно скакала девчонка лет десяти.
     – Девочка, далеко ещё до Урусова?
     – Версты три будет, – приветливо ответила она, не прерывая своей игры.
     – А воды дашь напиться?
     Девчонка ласточкой упорхнула в сени и вынесла парню кружку молока.
     –  Я же воды просил.
     –  У нас водой не поят, молоко дают, – смеясь, ответила маленькая хозяйка. 
     Емельян выпил, поблагодарил и полез в карман за деньгами. Девчонка схватила кружку и, пританцовывая, с подскоками побежала в дом. На пороге оглянулась и, смеясь, звонко крикнула:
     – Денег не надо!
     «Какие замечательные люди здесь живут, – подумал Емельян. – Вот они какие, мои тульские земляки!»
     Он уже не шел, а почти бежал по дороге.
     С вершины очередного холма увидел большое село. Вот оно – Урусово! Емельян остановился перевести дух. Вдоль тракта, словно бусы на нитке, тянулись избы; позади дворов раскинулись лоскуты огородов, расчерченные пунктирами плетней. Слева село огибала серебристая Плава, она была похожа на Сходню, но без лесного убранства. За селом, словно башня, возвышалась мельница. Высокая плотина преграждала бег Плавы. Вода, падая с высоты, вращала огромное колесо. Дальше за рекой, сколько хватало глаз – простирались луга и поля.
     У околицы, возле привязанной к колышку козы, играли дети. Емельян спросил:
     – Вы не знаете, где живет учительница Вера Яковлевна?
     Дети обернулись на голос и застыли в изумлении. Они увидели пришельца из другого, неизвестного мира.
     Наконец, самый младший из детей отважился:
     – Дяденька, а ты кто?
     «Вот я уже и дяденькой стал…» – усмехнулся Емельян.
     – Я брат Веры Яковлевны Крапивиной. Вы её знаете?
     В ответ раздался хор голосов:
     – Знаем! Знаем! Это наша учительница! Мы сейчас вас к ней отведем!
     – А как же коза? Без догляда оставите?
     Девочка лет десяти рассудительно ответила: 
     – Никуда она не денется!
     Емельян шел в окружении детской ватаги. Из всех дворов его провожали удивленные глаза – что за молодец объявился и куда он путь держит? Дети довели «дяденьку» до дома учительницы и закричали: 
     –  Вера Яковлевна! Мы вам брата привели!
     Вера выскочила из дома, увидела парня в спортивном костюме, всплеснула руками:
     – Емельян? Ты что ли? Ну и вымахал! 
     Парень в красивом костюме улыбался и кивал головой.
     Вера, глядя на его одежку, смутилась, осторожно обняла родственника, едва прикасаясь к светло-голубой футболке.
     – Ой, извини, у меня руки… Я прямо от печки.
     Дети во все глаза смотрели на встречу брата с сестрой. Их распирала гордость за Веру Яковлевну – у их учительницы только такой необыкновенный брат и мог быть.
     Вера поблагодарила детей и потащила Емельяна в дом.
     Гость зашел в сумеречную комнату и огляделся: печь, стол, лавки, умывальник – всё как у всех. Маленькие, словно бойницы, окна пропускали не слишком много света, зато зимой лучше сохраняли тепло. В красном углу стояла фамильная ценность – ножная швейная машинка «Зингер».
     Из кухни была видна вторая комната – горенка.
     Молодой учительнице, приехавшей по распределению, сельсовет выделил под жильё пустовавший дом с земляным полом и стенами из саманных блоков, но без потолка – над головой была только соломенная крыша.
     Первое лето Крапивины обустраивались: пригласили печника и плотника, сделали печь и потолок. На заднем дворе к дому прилепился небольшой хлев и дровяной сарайчик… Сельсовет под эти дела выделил женщинам ссуду.
     Гость покрутил головой: 
     – А где крестная?
     – Пошла травы нарвать корове, сейчас вернётся. – Вера не сводила с гостя глаз, ну и щеголь. – Проходи, садись, Емельянушка!   
     – Нет, лучше выйду во двор, встречу крестную.
     В те дни, когда арестовали Петра и комбедовцы грабили дом Сапегиных, крестной в Орловке не было – она лежала в земской больнице с большим нарывом на стопе – в случайный порез попала грязь и ногу раздуло.
     Нет худа без добра. Забери его Клавдия тогда, и могла бы попасть под горячую руку в один этап с Петром…
     Крестная, войдя во двор, увидела красивого взрослого парня, догадалась, конечно, кто это.
     Охнула, уронила корзину, протянула к нему руки: 
     – Емельянушка! Столько лет не виделись! А вырос-то как! Ни за что бы не признала! А нарядный какой! Это что же, в Москве нынче мода так одеваться?
     – Нет, это у меня сталинский подарок! – простодушно ответил Емельян. 
     Клавдия Сергеевна при этих словах замерла, смущенно переглянулась с Верой, поджала губы.
     Эх, как Москва-то людей портит! А ведь, помнится, хороший парень был. Видно, нас за дурочек считает. Мол, мы здесь в деревне все темные да глупые. Такое имя всуе тре-плет. Ой, как нехорошо…
     Пряча глаза, женщины вошли в дом. Разговор, едва начавшись, оборвался, словно всех разом землей придавило. Емельян понял в чем дело и, спохватившись, рассказал про парад физкультурников на Красной площади.
     Вера облегченно вздохнула:
     – Фу ты, так бы сразу и сказал, а то я уж растерялась, не знала, куда такого важного гостя посадить – у нас ведь кроме лавок ничего нет.
     Все заулыбались, обстановка разрядилась. Поставили самовар, начали накрывать стол. Емельян достал из карма-на узелок с деньгами, отдал крестной.
     Кормилицей и любимицей в доме была корова Милка. Творог и масло делали сами, излишки молока сдавали в колхоз. Держали парочку свиней, десяток кур и двух пету-хов, которые часами не уставали выяснять отношения между собой. Молодой учительнице колхоз выделил пятнадцать соток земли под огород; хоть денег в доме вечно не хватало, но Крапивины не голодали.

9

     Для ночлега Емельяну отвели уголок за печкой. Застелили лежанку соломой, прикрыли чистой мешковиной, вместо одеяла – плетеная из цветных тряпочек дерюжка.
     – Ты не обессудь, Емельянушка, у нас всё по-простому – словно извиняясь, сказала крестная.
     – Нормально! – успокоил её крестник.
     После казенной кровати с пружинами и простынями лежать за печкой на соломе было очень романтично. 
     Первый вечер проговорили допоздна. Осторожно выбирая слова, вспоминали Орловку, всю родню сапегинскую, семью мельника в Березовке. Радовались, что жизнь, нако-нец, стала налаживаться. Вера весь вечер балагурила:
     – Мы при старой-то жизни, что видели: церковь да вино? А теперича у нас не хухры-мухры – клуб да кино!
     Клавдия Сергеевна поеживалась:
     – Верка, ох и язычок у тебя! Смотри, укоротят… Что Емельян-то про нас подумает?
     – Неважно, что подумает. Важно, что дома расскажет.
     Крестная расспрашивала про Петра и Аграпину, удивлялась рассказам Емельяна про жизнь в Захарьино. Когда гость обмолвился, что выучился играть на балалайке, Вера радостно захлопала в ладоши:
     – Завтра же принесу тебе инструмент! 
     Утром Вера убежала в школу – там даже в каникулы все-гда дел невпроворот. Вернулась в первом часу пополудни и не одна – с молодым человеком невысокого роста, широко-плечим, с тёмно-русой шевелюрой. Он держал в руках ста-ренькую балалайку.
     – Николай, – представился тот и протянул Емельяну свою широкую пятерню. Солидно пожал руку гостю и вручил ему балалайку, как вручают на торжественном собрании почетную грамоту или отрез на платье. «Гриб-боровик» – подумал о нем Емельян.
     Работал «боровик» механиком на мельнице, считался на селе технической интеллигенцией. Положением своим гордился и цену себе знал: когда в село приехала молодая симпатичная учительница, механик никаких шансов другим женихам не оставил. 
     Задерживаться в доме своей зазнобы Николаю не досуг – на мельнице дел много.
     – Вечером зайду, на вечерку сходим. А пока, брат, извини. – Прощаясь, снова солидно пожал руку Емельяну.
     Словечком «брат» технический интеллигент дал понять Емельяну, что их родство уже не за горами. Вера тонкий намек поняла, зарделась и вышла проводить Николая. Клавдия Сергеевна тайком перекрестилась. 
     Емельян отправился знакомиться с окрестностями. Сразу потянуло к Плаве. Красивая полноводная речка! Берега поросли мелким кустарником, местами видны подмытые корни. «Ага! Наверняка здесь тоже есть рыбьи норы. Завтра с утра пораньше сбегаю на рыбалку! Удивлю Веру и крестную своим мастерством, порадую их свежей рыбой».   
     Плава была любимым местом отдыха жителей. В жаркое время года к плотине приходили купаться, понырять в пенистую воду, поваляться на песчаном бережке.
     Вечерами вдоль берега гуляли влюбленные парочки; под звездным небом зардевшиеся щеки скрывала темнота, и было самое время рассказывать друг другу сказки о вечной любви. Луна снисходительно улыбалась, слушая эти бредни. Уж она-то точно знала – в подлунном мире нет ничего вечного.
     …К Емельяну, стоящему на плотине, вразвалочку подошла местная компания.
     – Чё такой нарядный? Не боишься испачкаться? – спросил один из них, чиркая прутиком по белым брюкам заезжего франта.
     – Тебе-то какое дело? – огрызнулся Емельян.
     – Ты чё ваще тут появился, сахарный петух? – компания откровенно задирала чужака.
     Емельян неприязненно смотрел на местную гопоту: лаптем щи хлебают, а туда же… Решил поставить нахалов на место и пошел с главных козырей: 
     – Я в этом костюме, между прочим, на параде физкультурников в Москве выступал, Сталина на трибуне видел.
     – Ты-то его может и видел, а он тебя в белых тапочках видел?– насмешки становились всё обиднее и злее.
     Подошел мукомол с мельницы, завязал разговор с парнями, и ссора, не успев разгореться, погасла.
     Емельян отошел в сторону, прошелся вдоль реки и повернул к дому крестной. Встреча с местными парнями его расстроила, но рассказывать о ней он никому не стал.


10

     Под вечер пришел Николай; молодежь начала собираться на гулянье в карьер. На улице теплынь – макушка лета!
     Луна, ожидая вечерку, бродила по небу, не обращая внимания на подмигивания звезд. Земные страсти ей были ближе и понятнее. Кругом царила такая благодать, что Емельян и думать перестал о стычке на плотине.
     Николай шел, обняв Веру за плечи. Они обсуждали только им известные события, договаривались о чем-то на завтра. С карьера доносились разговоры, смех и шуточки, стайками прохаживались девчата, громко зубоскалили парни – ждали музыканта.
     Николай подмигнул брату: «Давай, покажи!». Емельян взял инструмент наизготовку, осторожно погладил гриф, провел ладонью по крутым бедрам деки и коротко резко чиркнул по струнам. Балалайка вскрикнула, и мгновение спустя, забилась на высокой ноте, словно перепелка в силках. Публика застыла от изумления: что это?
     Пальцы Емельяна хлестко, с задиром ударяли по струнам. В воздухе полилось «Ах, вы сени, мои сени…».
     Молодёжь настороженно рассматривала чужака. То, что он лихой музыкант – поняли, но хотелось знать, кто таков и каким ветром его сюда занесло? Свой-то музыкант знает, что сыграть, как пошутить, в какое время частушку нужную спеть. А что это за фрукт – ещё не известно…
     Емельян прошел к колоде, сел и, не давая публике опомниться, без остановки перешел к «Барыне», потом заиграл «Коробейники»…
     Очумевшая публика как-то забыла поинтересоваться: «А куда свой-то музыкант запропал?»
     В толпе крикнули: «давай частушки!», Емельян среагиро-вал мгновенно… Над карьером понеслось:

Меня милый провожал
до куста орехова,
А потом к земле прижал
и пошло-поехало… 

     Взрыв хохота сработал как запал взрывного устройства. В карьере словно плотину прорвало:

Без любви я – стыд и срам – 
вся истосковалася.
Была сорок килограмм,
шестьдесят осталося.

     Плясуны пошли в круг. Чужак подкупил-таки своей лихостью. Не жалея пальцев, он бил по струнам, щелкал по деке, крутил в руках балалайку, стучал костяшками по грифу, словно играл последний раз в жизни. Топотня на круге напоминала удары копыт, уходящего на волю табуна.

Мой миленок – не дурак,
Меня одурачил:
Свои ножки протянул,
Мои раскорячил… 

     Перед Емельяном суетливо, с растерянной физиономией мельтешил местный лабух. Было самое время уступить место, чтобы не переборщить с первым выходом. Емельян протянул ему руку – музыканты обменялись рукопожатием.
     Николай широко улыбался. Он был доволен выступлением своего почти родственника и пообещал отдать Емельяну балалайку на весь срок приезда.
     Рядом с Верой стояла девушка. Она украдкой поглядывала на Емельяна, стараясь совместить скромность с интересом к молодому человеку.
     Николай парень сообразительный – тут же предложил прогуляться по природе. Две пары покинули разгулявшийся карьер. Скоро Емельян обнаружил, что Веры и Николая рядом нет – он остался с девушкой наедине.
     –  Ну, по домам? – бросила скромница пробный камень.
     От первого вопроса и ответа зависит многое: пробежит ли искра от души к душе или, наоборот, повеет холодком? Емельян был в ударе – не заробел.
     –  Я провожу тебя. Ты где живёшь?
     –  Недалеко от плотины.
     – Понятно. Меня Емельяном зовут, а тебя? – он просунул свою ладонь девушке под локоток. Платье на ней было с короткими рукавами и Емельян ощутил гладкую, прохладную кожу. Посмотрел сбоку: красивая…
     – Меня Аня зовут. А ты, правда, из Москвы приехал?
     – Правда.
     – Ты спортсмен?
     Емельян с удовольствием рассказал ей о параде физкультурников, о техникуме, куда поступил. Оба не заметили, как пришли к дому, где жила Аня. Расставаться не хотелось, но у девичьего целомудрия свои законы. Аня снова подвергла провожатого нехитрому испытанию.
     –  Ну, я пойду, мне уже домой пора.
     Емельян начал уговаривать девушку не уходить, посидеть на бревнах возле дома, познакомиться поближе.
     – Я о себе всё рассказал, а про тебя ничего не знаю.
     Аня помолчала и, как бы поколебавшись, уступила:
     – Хорошо. Я только домой схожу.
     Емельян присел на штабель бревен. Над ночной рекой клубился туман, у плотины шумела вода, над головой мерцали звезды. Один за другим гасли огни в окнах засыпающего села. Нервная дрожь пробегала по всему телу Емельяна. Первое в жизни свидание с девушкой, да ещё ночью. «А вдруг это судьба? Она полюбит меня, я полюблю её, и мы будем счастливы всю жизнь…»
     Аня вынырнула из мрака, словно рыбка из речной глубины, обдав Емельяна волной домашних запахов. В руках она держала два газетных кулька – с яблоками и сливами. На ней было другое платье и поверх вязаная кофта. «Значит, не собирается быстро уходить» – догадался ухажер.
     Оставалось разрешить главное сомнение, перед которым всё остальное меркло: 
     – Аня, а у тебя парень есть? Ну, ты с кем-нибудь дружишь?
     – Нет, здесь ребята грубые и неинтересные. Отец мне говорит, не спеши, найдешь себе достойную пару. – Аня, запрокинула голову назад и, мечтательно глядя в звездное небо, прошептала: – Может, нашла? 
     Тайны женского обаяния непостижимы. Кротость, нежность, лукавство, рассудочность, мечтательность, практичность сплетаются в букет такого благоухания, что невозможно не потерять голову.
     Емельян вдруг перестал ощущать земное притяжение, он парил там, куда смотрела Аня, и замирал от счастья. Только что из уст девушки прозвучали слова, похожие на признание в любви. Ах, как хочется её поцеловать, но… вдруг Аня неправильно поймет, обидится и убежит домой?
     Емельян вздохнул и вежливо поинтересовался:
     – А отец у тебя кто? 
     – Директор мельницы. Я там лаборантом работаю. Это не простая мельница, на ней смонтированы генераторы, кроме размола зерна она дает селу электричество. 
     Аня замолчала. Молчал и Емельян.
     Над юношей и девушкой висела тишина, которая связывала их общей тайной и… надеждой.
     Завтра у Ани выходной день, она никуда не торопилась, ей было так хорошо, как никогда раньше.
     Емельян был без ума от юной прелестницы.
     «Как мне повезло встретить такую замечательную, красивую и умную девушку! Не хочу с ней расставаться! Разве что на несколько часов, чтобы вздремнуть. Вечером мы снова встретимся на карьере и уже никогда, до конца жизни, не расстанемся. Какое счастье выпало мне в жизни!» 
     – Как я хочу учиться в Москве, всегда быть рядом с тобой – чуть слышно прошептала Аня и положила свою руку в ладонь Емельяна.
     Емельян, задыхаясь от волнения, словно во сне нежно гладил руку девушки.
     Край неба начал алеть, запели петухи. Мягкие, приглушенные краски зари обещали ясный солнечный день.

11

     Проснувшись, когда солнце прошло уже треть дневного пути, Емельян быстро собрался на рыбалку – всего и делов-то найти веревочку для кукана. О своей затее никому ничего не сказал – пусть это будет сюрпризом… 
     Подойдя к реке, не спеша побрел вдоль берега, уходя всё дальше от села. Наконец все строения и плотина с мельницей скрылись из виду. Вокруг ни души, лишь кузне-чики оглушительно стучали молоточками по своим маленьким наковаленкам. Место было подходящим: и глубина хорошая, и кусты над водой висят, и корневища есть.
     Емельян скинул спортивную одежду, остался в одних трусах. Постоял, подумал – неохота после рыбалки с мокрым задом идти.
     Ещё раз пробежал глазами панораму – один как перст.
     Раздевшись догола, замотал в черные трусы сталинский подарок, засунул сверток под густой колючий куст шиповника и скользнул в прозрачную воду. Поёжился от холода – много родников и подводных ключей речку питают. 
     И начался странный для непосвященных ритуал с поднятием рук, замиранием в нелепых позах, медленным погружением в воду с остановившимся взглядом.
     А нор-то сколько! Сразу же наткнулся на непуганую рыбу, да какую крупную! В Сходне такой не видел ни разу. Емельян даже растерялся от неожиданной удачи. Он несколько раз глубоко вздохнул и… начал тащить рыбу одну за другой. Ту, что помельче, отпускал на волю. Легкая удача быстро портит людей!
     Рыбарь двигался вдоль берега, находя всё новые и новые места. Кукан заметно тяжелел. Метров через сто вылез на берег погреться. Все мысли были только об Анечке. Вечером он расскажет ей о своей рыбалке, и она ещё больше оценит его, поймет, как ей повезло встретить его! С мужем, который умеет ловить рыбу голыми руками, не пропадешь.
     Он смотрел на кукан и мысли его становились всё масштабнее и смелее. Он увеличит кукан вдвое и, согнувшись под его тяжестью, пройдет мимо плотины. Ну, шпана деревенская, кто из вас может столько рыбы наловить? Впятером-то задирать одного – ума много не надо…
     Первоначальная цель угостить рыбой крестную и Веру, казалось сейчас Емельяну мелкой, недостойной внимания. Он снова скользнул в воду. Везло так, что не хотелось уходить. Солнце уже  под  гору  катилось, кукан тяжело, словно груженая баржа, тянулся по воде. Далеко ушел Емельян, пора было возвращаться. Нашел куст, где оставил одежду, поднял ветки шиповника и… застыл от ужаса – свертка не было!.
     Он судорожно разворошил всю траву вокруг. В висках больно бил барабан беды, в ногах появилась противная слабость, словно на плечи положили стопудовую ношу.
     Может он ошибся местом? Емельян оставил кукан и метнулся вниз по реке. Осмотрел все кусты – сталинский подарок исчез! Бросился вверх по течению. Всё было напрасным. Свет в глазах начал медленно меркнуть, как главная люстра в зрительном зале театра после третьего звонка.
     Снова и снова буравил Емельян воду в реке, пятый раз ворошил одни и те же кусты, пока, наконец, обессиленный не осознал, что над ним жестоко подшутили.
     Солнце, отработав долгий день, устало прилегло на край холма. В это время пастухи гнали коров домой. В воде было холодно, но как в голом виде показаться на берегу? Как добраться до дома? Дорога только одна – мимо плотины... Засмеют, затравят и его, и Веру. А что будет с механиком?
     Мысли об Анечке окончательно сводили с ума. Хотелось утопиться. Никакой возможности жить дальше не было.
     Емельяна бил озноб. Вокруг ни одной живой души. Помощи ждать неоткуда. Слёзы жгучей обиды текли по посиневшим щекам, зубы отбивали чечётку. Голову сверлила никчемная мысль: как быстро найдут в реке утопленника?
     Подул ветерок, над речкой начал сгущаться туман. Тело покрылось острыми синими пупырышками. Рядом раздалось мычание – пастух с подпаском гнали коров домой. Следом брели овцы и козы, слышались женские голоса – девчонки-подростки и шустрые старушки крутились возле своего рогатого скота.
     Емельян затаился в воде под кустом. Если его в таком виде обнаружат, бабы такой крик поднимут, что мужики вмиг сбегутся и голого охальника палками да кулаками насмерть забьют. Разбираться, кто такой, да почему в голом виде подстерегал их дочек в кустах, будут потом – после похорон.
     Нет, до темноты нечего и думать выйти из укрытия. 
     За луговиной начинались огороды, которые тянулись до самого села. Недалеко от берега на краю скошенного луга Емельян увидел полуразрушенный сарайчик. Стены его когда-то были сплетены из ивняка и обмазаны глиной, но сейчас сарай был похож на форпост, по которому стреляли шрапнелью. Ветхую крышу укрывала прелая солома – через прорехи внутрь залетали птицы. Емельян, царапая живот и всё, что ниже, полз по стерне до ветхого сарайчика. 
     На земляном полу брошенного строения лежала небольшая охапка старого сена. На стенах висела сенная труха, вдоль одной стены на высоте человеческого роста сохранился настил из тонких жердей, на котором валялась ломаная корзина – в ней когда-то носили траву.
     Конечно, в сарае дожидаться темноты, лучше, чем в реке. Емельян присел на охапку сена, поджав ноги, и впал в глубокую задумчивость. «Вера и Николай, наверное, собираются на вечерку. И Аня туда придет… Все будут спрашивать, где Емельян… Зря я ушел из дома, никому не сказав, куда иду… Завтра всё село будет потешаться надо мной. Подарок Сталина деревенские придурки вымажут навозом и повесят на плетень дома директора мельницы. Как нелепо и безвозвратно я потерял своё счастье…»

12

     Дальний край луговины утонул в густых сумерках. Давно увели по дворам буренок, ещё чуть-чуть стемнеет и можно будет огородами пробираться домой.
     Со стороны реки вдруг послышались голоса. Емельян метнулся к щели в стене и увидел на фоне тёмно-серого неба парочку. Она направлялась в сторону сарайчика.
     Емельяна охватила паника: «Сейчас меня обнаружат, бежать поздно, спрятаться совершенно негде… Разве что в старой плетеной корзине на жердевом настиле? Дак он же рухнет подо мной…»   
     Но другого варианта не было. Емельян, словно обезьяна, влез на настил и, держась рукой за стропилину, нырнул в корзину. Стянул с крыши клок соломы, прикрыл голову. Голоса парочки раздались на пороге сарая. Емельян затаился, мысленно вопя молитву: «Пронеси их, Господи, мимо сарая!»
     Но за такое короткое время молитва не успела долететь до Бога: парень зашел в сарай и позвал девушку: 
     –  Маня, иди сюда! 
     –  Ой, я боюсь, там темно!
     – Не бойся, дуреха! Хочешь, я лучину зажгу? Ну, иди же! – он крепко взял её за запястье и потянул через порог. Под-вел к кучке сена, настойчиво предложил:
     – Садись, тут тебе мягко будет! 
     – Ой, как темно! – девушка колебалась, не решаясь при-нять лукавое предложение.
     – Темно-темно! – начал раздражаться парень. – Ты же не одна здесь, я с тобой.
     К великому сожалению Емельяна девушка опустилась на сено. Парень сел рядом и обнял Маню за плечи.
     В предчувствии неизбежных событий парочка долго сидела молча. Рука случайного участника свидания затекла, но Емельян понимал, что если он выдаст своё присутствие, дело для него кончится плохо. Ноги стали неметь. Он держался за стропилину из последних сил.
     Парень всё сильнее прижимал девушку к себе. Она слабо упиралась ладонями в его грудь.
     – Ты чего дрожишь? 
     – Мне холодно... 
    Парень скинул с себя пиджак, набросил его на плечи девушке. Раздались звуки поцелуев, шорохи, возня и недовольный голос парня:
     – Ну чё ты всё крутишься? – Он опрокинул её навзничь и стал жарко тискать девичью грудь, плечи, руки…  Задыхаясь, проговорил с укором: – Мы зачем с тобой сюда пришли? Ну… давай! Давай! Не бойся!
     Корзина под Емельяном предательски скрипнула.
     – Ой, Саша, кто там? – девушка искала любой повод, чтобы отсрочить свою капитуляцию.
     – Да кто там может быть? Птица какая-нибудь ворошится… Голубь нашу любовь благословляет. – Голос кавалера дрожал от нетерпения и близости победы. Даже гром небесный не заставил бы его сейчас прервать наступление. – Ну, иди ко мне… ближе… ещё ближе… вот так… 
     – Ой, Саш, тише…  не спеши…
     Вокруг стояла кромешная тьма. Емельян забыл, где находится, голова его пошла кругом. Онемевшая рука отцепилась от кровли, корзина накренилась, и он, раскинув руки и ноги, рухнул на любодействующую парочку. 
     Первой из кучи малы с отчаянным криком вырвалась девушка и, не разбирая дороги, побежала прочь. Парень, не оглядываясь, путаясь в штанах, утробно рыча, рванул за ней в черный провал ночи…
     Емельян остался один. Он пришел в себя и, стоя на четвереньках, лихорадочно соображал – что делать? Надо немедленно бежать из сарая. Если сюда примчатся дружки парня, его изуродуют на всю жизнь. Ухажер не простит сорвавшегося взятия крепости.
     Емельян стремительно бежал через луг, запинаясь и падая, он одним прыжком перемахивал через плетни и загоны. На счастье ночь была безлунная. Тракт возле дома он перелетел, не касаясь земли, и нырнул в дом, как ныряет в нору мышь, спасаясь от кота. 
     Дверь была не заперта – его ждали. На столе стояла кринка с молоком, лежал хлеб, но Емельян прошмыгнул за печь. Крестная вышла из горенки, подошла к нему, присела рядом. Увидев, что он голый, спросила с тревогой:
     – Что случилось? Где твоя одежда? Тебя раздели? – она зажгла фитилёк, увидела, что Емельян с головы до ног заляпан грязью.  –  Боже мой, что произошло?
     Емельян, судорожно всхлипывая, рассказал ей про рыбалку, кражу одежды, о том, как бежал домой огородами. Рассказать про парочку в сарае не хватило духа.
     – Ладно, не переживай, не убивайся! Видишь, как в жизни иногда получается! 
     Отмыв крестника, она нашла в хламе старую завалящую мужицкую рубаху, поношенные рваные брюки, ветхие трусы. За ночь все подлатала, подогнала, как смогла. На машинке Клавдия Сергеевна строчила быстро и хорошо, обшивая земляков когда-то в Орловке, а теперь здесь, в Урусове.
     Нашлись и стоптанные ботинки, правда, на два размера больше, но выбирать не приходилось.
     Ни крестная, ни Емельян в ту ночь так и не прилегли. Рано утром, когда село ещё спало, Емельян принял решение покинуть Урусово.
     Крестная и Вера уговаривали, чтобы Емельян не уходил, подумаешь какая беда, но Емельян понимал, что днем все будут знать про историю в сарае, про украденную одежду и догадаются, кто свалился на несчастную парочку.
     И – главное! Как показаться перед Аней в старом тряпье после того наряда, в котором он её завлёк? Нет, жизнь его сломана бесповоротно. Ничего уже не вернешь, единственный выход – бежать от позора. 
     – Куда же ты пойдешь?
     Емельян тяжело вздохнул:
     – Не знаю.
     – В Орловке сейчас из родни никого не осталось, ни Марии, ни Степаниды. Мы с Верой свой дом тоже заколотили, когда в Урусово поехали. Может быть, на Выселки… – предположила крестная. – Там живет сестра Агрипины, Александра.
     – Тетя Гана?
     – Да, тетя Гана. У неё семья большая, но дети все взрослые, как ты.
     Емельян вспомнил, как несколько лет назад в Захарьино приходила весточка о смерти матери Аграпины…
     После утренней дойки крестная вернулась в дом и ещё раз попыталась уговорить крестника:
     –  Емельян, может, всё-таки останешься? Подумай! До Выселок не ближний свет, верст шестьдесят, не меньше.
     – Нет, крестная! Скажи Ане, что я ушел на Выселки передать родным подарки от отца. Через неделю вернусь.
     Это была святая ложь.
     Крестная, вздохнув, достала из подполья увесистый кусок солонины, налила бутылку молока, сварила пяток яиц, отрезала полкаравая хлеба. Завернула всё в холщовый мешочек, туда же положила тряпицу с деньгами Сапегиных.
     Уголком платка промокнула глаза и перекрестила Емельяна...
     – Храни тебя Господь!