Три

(Богоискатели)
Пьеса в одном действии
Посвящается Алиссандеру де Гриё

Действующие Лица:
Мережковский
Гиппиус
Философов

(Действие происходит где-то за городом в эмиграции, в Польше.
Просторная комната со скромной мебелью. Свет исходит от висящей прямо над столом единственной лампы в широком красном тканевом абажуре с бахромой.
Гиппиус и Мережковский играют в карты)

 
Мережковский: Зинаида Николавна, я тут подумал о книгах. Вот письменность! Это ведь и есть «мы»! Это наше прошлое, наше будущее…
Гиппиус: Мережковский взялся пересказывать Аристотеля? «Память – это писарь нашей души», кажется, так он сказал?
Мережковский: Я, конечно же, не аполог Аристотелю. Просто хотел заметить, что помнят не нас, а лишь то, что мы написали, или же то, что написали о нас.
Гиппиус: Нет, Дмитрий, я не согласна. Я склонна полагать, что душа неграмотна. Что до последнего замечания: иной раз нас-то не читают, а вот пишут про нас такое!..
Мережковский: Да… Это даже чаще! Но ведь и Христос для нас – это Евангелие.
Гиппиус: Лучше вот послушай (берет со столика журнал и читает): «Гиппиус испытывает пристрастие к мужской одежде, мужским псевдонимам, мужскому лирическому “я” в поэзии и курит ароматизированные папиросы»… что только не напишут! (закуривает).
Мережковский: Они отстали от жизни, Зинаида Николаевна. Как только еще помнят нас?
Гиппиус: Это старый номер… Философов отыскал.
Мережковский: Превращается в кладезь вещей исторических, ценности, однако, не великой… Зайдет сегодня?
Гиппиус: Обещался!.. Коли не забыл.
Мережковский: Ага… А вы не отвлекайтесь!
Гиппиус (небрежно кидая пару карт на стол): Я отыгралась, Дмитрий. У меня осталось всего две карты: тройка и семерка.
Мережковский: Не пугайте так Зинаида Николавна... Три! Три карты! У вас туз в рукаве…
Гиппиус (смущенно): Все равно дама ваша бита, Дмитрий Сергеевич!
Мережковский: Слишком много Пушкина, Зинаида Николаевна (кидает пару карт).
Гиппиус: Я не согласна. Много Пушкина не бывает.
Мережковский: Особенно теперь.
Гиппиус: Философов, впрочем, отметил, что у нашей эмиграции бедная фантазия – в дорогу берут с собой все больше «Евгения Онегина».
Мережковский: Язык забыть боятся… Так, что же…

(Слышится стук в дверь).

Гиппиус: Должно быть, это он!
Мережковский: Припозднился что-то наш Дмитрий Владимирович.

(Гиппиус встает, пряча пару карт под салфетку. Мережковский, когда та отворачивается, тихо смотрит под салфетку).

Философов: Дмитрий Сергеевич, Зинаида Николаевна! (целует ей руку)  Здравствуйте!
Мережковский (вставая): Здравствуйте, дорогой! Мы, с вашего позволения, доиграем с Зинаидой Николаевной!
Гиппиус: Дмитрий, ну что ты, в самом деле! Гость пришел. Давай очистим стол.
Мережковский: А как же неполнота?
Гиппиус: Это «божественная неполнота»! Когда еще немного – и будет уже слишком! К тому же, ты знаешь, что я все равно выиграю. (К Философову) Меж тем, я замечаю какую-то очаровательную бледность.
Философов (садится): Я, признаться, пока к вам шел, не мог избавиться от ощущения, будто за мною кто-то наблюдает. Совершеннейшая глупость, конечно.
Мережковский: Такое случается.
Гиппиус: О, да! И, порой, в этом есть даже нечто мистическое…
(рассказывает, постепенно очищая стол, к неудовольствию мужа). Мы с мужем как-то гуляли по лесу вечером. Уже начинало смеркаться. Я ушла вперед, а он куда-то «запропал». Я оборачиваюсь и вижу, как Мережковский что-то поправляет, а за деревьями некто словно бы с фонарем к нам идет. Думаю: «Ба! Да мы не одни в лесу!» Только фонарь этот несколько странен. Зеленый такой... и вдруг начал раздваиваться. Я понимаю, что это глаза, но крикнуть мужу: «уходи!», - не могу. Горло словно сжала чья-то рука. Тут я поняла: если не уйдет Дмитрий Сергеевич – умрет на том же месте. Но его тогда, как Бог вынес оттуда... Это я запомнила на всю жизнь.
Философов: Что же это было? Волк?
Гиппиус: Волк, не волк… Зверь без сомнения.
Мережковский (многозначительно): Зверь!
Философов: А вы что-то видели?
Мережковский: Нет, не видел. Но у меня весь день было странное чувство, хотя в тот момент я ничего не понял. Подвязал дрова и пошел себе дальше. Мы тогда ведь дровами топили и за ними пошли. (Левой рукой обнимает Гиппиус, правой сжимает руку Философову) Зинаида Николаевна вдруг стала молчалива, и лишь потом сказала мне, что увидела.
Гиппиус (серьезными тоном): Предчувствия его еще никогда не подводили.
Философов: Поэт всегда ясновидец, всегда вещий. В нем есть своего рода соединение волевого пророка с пассивной Кассандрой.
Гиппиус: Хорошо сказано, запишите!

(Философов достает блокнотец и записывает. Раздается бой часов. Все садятся за стол, соединяют руки и некоторое время молчат).

Философов: Вызываем дух покойного Императора Павла… Откликнись! Приди!
Мережковский: Дух, отзовись. С нами ли ты?

(Гаснет свет).

Философов: Да, что ты будешь делать с этими пробками. Вечно вылетают? (встает и выходит)
Мережковский: Предзнаменованье что ли? Может, это не случайность, что наше Троебратство оказалось во тьме? Не первый раз, между прочим, когда во время спиритизма у нас гаснет свет! Верно, Зинаида Николаевна?
Гиппиус: Верно. Но не думаешь ли ты, что мрак, в который мы погрузились, это скорее другой знак, Дмитрий Сергеевич?
Мережковский: Знак царства антихристова?
Гиппиус: Именно! Вы когда за свет платили?
Мережковский: Вы, кажется правы. Никак не привыкну, что и за свет взимается плата.
Философов (возвращаясь): Так и есть! С пробками все в порядке.
Гиппиус: Пойду, достану свечи (уходит).
Мережковский: А помните наши первые Религиозно-философские собрания? Все тоже при свечах. Казалось, что этот небольшой шаг не потонет в хаотическом брожении нашей интеллигенции, и в союзе церковью мы наконец достигнем Третьего Завета... И что же? Искали «религиозных эволюционэров», а получили «безбожных революционеров» и сидим теперь без света.
Философов: Не все так мрачно. Я, признаться, и недолюбливал никогда этого горделивого электрического света. Меж тем прочитал ваши последние сочинения. В некоторых местах создается впечатление, что вы открыто призываете к Крестовому походу против коммунистов.
Мережковский: Только в некоторых? А еще говорят, я чрезмерно прямолинеен… Эти красные дикари пресекли твердый путь к религиозному возрождению! Противозаконными объявили интеллигенцию («живой дух России») и церковь («живую душу России»), оставили в недоумении обезглавленный народ («живую плоть России»). Всякому ясно, что они не много протянут, но за сие короткое время погубят то, что долгими веками созидалось.
Гиппиус (возвратившись, со свечами и чайником): Дмитрий, ну, опять ты за свое! Лучше пойдемте пить чай!
Мережковский: Сколько у вас свечей, Зинаида Николаевна?
Гиппиус: Я нашла только эту пару.
Мережковский (берет одну свечу и ломает): Три свечи и светить будут ярче!
Гиппиус (Философову): Он с утра такой! (Мережковскому) Зачем ты снова завел эти религиозные беседы?
Философов: Ну, что вы Зиночка, я всегда считал эти беседы чрезвычайно важными. Пускай Дмитрий Сергеевич говорит нам больше! В момент, когда человек говорит, он думает, рождает новые идеи.
Гиппиус: А вот и нет! Вы, например, это сейчас явно сказали, не подумав!.. Вы знаете, я далека от «клерикализма». Куда больше было бы пользы, если бы Дмитрий Сергеевич снизошел до сюжетной прозы и написал хороший исторический роман – они и продаются лучше. А религиозные споры бесплодны и далеки от большей части читающей публики. Это и на Собраниях в свое время все заметили!
Философов: Ну, что вы такое говорите!
Гиппиус: А вы не создавайте Дмитрию Сергеевичу иллюзию, что его идеи интересны миллионам.
Мережковский: Между тем, я уверен, что на Собраниях почти все меня понимали и мне сочувствовали.
Гиппиус (Философову): Видите, до чего вы его довели? А я ведь еще давно говорила – надо кончить разговоры, начать действие… Одно дело сидеть нашим тесным кругом, но совсем другое – собрать людей самых противоположных идеологий, которые никогда не встретятся.
Философов: Но мы до сих пор все живем врозь.
Гиппиус: В том-то был и недостаток Собраний – им не хватало аудитории – все со строгим выбором и только для «членов».
Философов: Официально да, но приходили ведь все желающие.
Гиппиус: Их были так много, что я не заметила!
Мережковский: Но все же мы соединили два мира, хоть и кулуарно. Свели в «единстве две бездны» – «бездну духа» и «бездну плоти».
Гиппиус: Как масло в воде… Воистину два разных мира. Навыки, обычаи, даже сам язык, – все другое, как из другой культуры.
Философов: Но где сейчас эти культуры – кто в застенках, кто сбежал до времени на дачу, а кто вот отъехал в Париж! Это ведь и наше с вами поражение!
Мережковский: Вот почему важно не бросать начатого.
Гиппиус (Философову): Между тем, я бы и вам порекомендовала отъехать в Париж, дорогой! Мы с Дмитрием Сергеевичем, по крайней мере, давно об этом подумываем!
Мережковский (горячо): Да, это верно! Тут делать нечего; мечтая свергнуть большевиков при помощи польского военного вмешательства, мы уже забыли о том, что им и до себя есть дело. Теперь же, когда они подписали это позорное перемирие, я не вижу смысла оставаться в Польше.
Философов: Вы мрачно смотрите на вещи! Где, как не тут, подле России, наше место! Они ведут агитацию, но и мы будем! И не из Парижа, а уж из Варшавы! Да, они подписали перемирие, но именно это дает основание, наконец, вздохнуть с облегчением. Уж тут-то красные черти нас не достанут.
Гиппиус: Стареешь! Бороться надо, а не расслабляться, «живучи в тихом омуте». А если уж Дмитрий Сергеевич смотрит на вещи так мрачно – дело и впрямь плохо. К тому же всякий знает: чем враг дальше – тем крепче удар по нему! Что вы с Савинковым вообще забыли в Варшаве?
Философов: А что вы забыли в Париже?
Мережковский: Польша – хорошее дело, но уж слишком много в ней чисто славянских перегибов: и в хорошем, и в плохом, и в свободолюбии безграничном, и в христианстве истовом, и в антисемитизме неоправданном, со свободою и верой несовместимом.
Философов (непонимающе): Но вы ведь не «жид», Дмитрий Сергеевич, у вас и фамилия-то польская. Вас-то почему это так задевает?
Мережковский (с грустью): Слово «жид» есть кощунство над плотью Господа, ибо плоть Его от Израиля. Слово «жид» есть проклятие благословенного! Многие тут говорят, мол, красная зараза от евреев да от русских, но ни один еврей или русский не вспоминал при мне о национальности Дзержинского! Национализм – вещь хорошая, но вот шовинизм – глупость непростительная, свидетельствующая лишь о духовной скудости.
Философов: Что ж, спорить не стану, но и в Париж бежать смысла не вижу.
Гиппиус: А если же красные доберутся сюда?
Философов: После Брестского мира не посмеют. Они хоть и «красные», но стыд вконец пока не потеряли.
Гиппиус (строго):  «Каламбур – смерть остроумия»!
Философов: Да и на что им Польша? У них денег ни на что нет, дворянство и духовенство ограблены, теперь у крестьян все разворовывают.
Мережковский (с грустью): Свобода воли человека, попираемая сапогом чего-то безликого и страшного… Нет, это беда! Когда власти не стыдно нарушать заповеди Христовы, это власть Зверя, но не человека.
Гиппиус: Милиция палками все вопросы решает, им не до Христа.
Философов: Милиция, полиция… это все и в Париже есть. Или вы не помните царской полиции?
Мережковский: Это верно. К ней тоже доверия не было.

(Гиппиус смеется, все на нее смотрят)

Гиппиус: Шапку вспомнила!
Философов: Шапку?
Гиппиус: В Башне!.. Помните обыск после наших чтений? Полиция всех опрашивала, пытаясь постигнуть, «что есть богоискательсво?», а потом, как пришла, так и ушла.
Философов: Я помню про обыск: это у Иванова да?.. Но про «шапку»…
Гиппиус: Странно! Дмитрий Сергеевич после исчезновения полиции не нашел своей шапки. И сейчас же напечатал в «Руле» открытое письмо министру внутренних дел: «Ваше превосходительство, где моя шапка?» Я вот как сейчас помню!
Мережковский: Но это была хорошая бобровая шапка!
Философов: Утащили, мерзавцы!
Мережковский: И я так подумал!
Гиппиус: И министр, полагаю, тоже так подумал, если читал, конечно. Только произошел небольшой конфуз: шапка на другой день нашлась за сундуком у Иванова в передней…
Мережковский: Стыдно было… Долго мне потом это газеты вспоминали.
Гиппиус: Они и Иванову это вспоминали; боюсь, журналисты его только вашей шапкой и помнили.
Мережковский: Ну, не острите так, Зинаида Николаевна: грешен… но меня возмутили вооруженные винтовками городовые. И по какому вот праву они заблокировали вход в квартиру?
Гиппиус: Да, что вы, Дмитрий Сергеевич, я же только радуюсь! Остроумная заметка же вышла!
Философов: Жаль, сейчас вы подобное редко публикуете.
Гиппиус: Остыл «героический пыл»…
Мережковский: Видите, до чего он порой доводит: оклеветал кого-то невольно.
Гиппиус: Но пиво-то наше они выпили!
Философов: Припоминаю! Кажется, этот эпизод потом появился у Сологуба в «Творимой легенде», только там шапка, сдается, не нашлась вовсе...
Гиппиус: А между тем, Дмитрий Сергеевич весьма метко тогда обнаружил полицейские приемы «насаждения благочестия».
Философов: К вопросу «о пренебрежении земной жизнью человека»…
Гиппиус: Да. За это Мережковского прозвали «богемным богоискателем».
Мережковский: А что еще можно было сказать? Есть «Неразрешимое противоречие земного и небесного, плотского и духовного, Отчего и Сыновьего – таков предел христианства».
Гиппиус: Я думаю, нас все же мало слушали! Многие идеи были очень хороши! Я, например, считаю, что преодолеть пропасть «между духом и плотью» можно лишь посредством введения нового церковного таинства.
Философов: Таинства «Первой брачной ночи?»
Гиппиус: Именно! А эту идею, кажется, даже не заметили… Верно, Дмитрий?
Мережковский: Они к такому не привыкли: видят в любом упоминании плотского только порок.
Гиппиус: Порочные люди! К нашему счастью мы видим изъян лишь в отречении от плотского. Человек не зря подобие Бога – он один способен соединить в себе животное, человеческое и божественное.
Мережковский: А что это как не триединство!? А?
Гиппиус: Да-да. Но, куда нашему духовенству до столь возвышенного понимания любви? – они видят в своих мрачных умах лишь запретные для них постели, пятная высокое чувство, и не способны разглядеть, что это животное – лишь основание для человеческого, могущее помочь оттолкнутся и проникнуть в божественное.
Философов: Христианский ли это догмат?
Мережковский: Христианство и Христос далеки, как Луна и Солнце.
Гиппиус: Сейчас христианство уже не то. Помните, Дмитрий Владимирович, что было, когда Дмитрий Сергеевич называл христианство «Религией Смерти»?
Мережковский: Я говорил о необходимости умерщвления плоти, которое проповедуют клирики, все это прекрасно поняли.
Гиппиус: Все ли? «Отцы» тогда сильно тревожились. С ними сложно было говорить об «интересном». Все догматика и никого полета. Вот «слияния» интеллигенции с церковью и не происходило, только «светские» все чаще отцов одолевали.
Философов: А речистый архимандрит Михаил!?
Гиппиус: О, да. Это смешнейшая история. Он был выписан на помощь архиереям, которых мы приперли к стенке, но после двух собраний явно перешел на нашу сторону.
Мережковский: По-своему интересный человек. Хвалил меня! Сам синодальную церковь обвинял в том, что она «от всего учения церкви оставила мёртвую и дряблую ветошь, в которой не найдёшь никакого живого и жизненного ядра».
Гиппиус: Этот архимандрит Михаил славился знакомством со «светской» философией, думаю, она-то его и сгубила.
Философов: Однако, считая, что церковь убила в этом учении всё, что могло двигать христианскую волю, он, кажется, зашел совсем не в ту степь.
Гиппиус: Он ведь стал раскольником?
Философов: И умер!
Гиппиус: Как-то не очень умно.
Философов: Зато добрый был!
Гиппиус: Как говорил поэт: если про человека говорят «зато он добрый» – это значит, он чуть больше, чем полное ничтожество.
Мережковский: Важнее другое: он увидел, что ошибался, защищая «фантом» – выдуманную церковь, которой нет. Понял, что та, которая есть, «не поддаётся никакой защите».
Философов: Фантом и растаял, уступив место призраку коммунизма.
Гиппиус: России для гордости всегда нужны фантомы и призраки, это прискорбная очевидность, могущая сойти за банальность.
Мережковский: Верно говорил Аурелий Августин: люди злы не потому, что прокляты, а прокляты потому, что злы. В России ныне как раз и творится то, что вечно обрекает людей на это самое проклятье.
Философов: Брюсов, говорят, тоже стал красным.
Мережковский: Никогда бы не подумал.
Гиппиус: Я сразу заметила опасные наклонности: не нашего круга это человек.
Философов: Сын купца, кажется?
Гиппиус: Не помню уже, кто именно очень не любил Брюсова и когда его видел, вечно спрашивал мол «не в Гостином ли дворе» он оказался?
Мережковский: Меж тем декадент и «Рупрехт»…
Гиппиус: В мечтах.
Мережковский: Это главное!
Философов: Все, в конечном счете, становятся теми, кого презирали.
Мережковский: Так ли это?
Философов: Боюсь, что это заметили еще китайцы, а они редко ошибаются. Помните легенду про Смерть дракона? Убивший Дракона воин услышал от умирающего чудовища: «Теперь ты – Дракон». И воин действительно стал драконом.
Мережковский: Может, от того, что он никогда не был человеком?
Гиппиус: Я не согласна, Дмитрий! Это уже идеалистические бредни гуманистов. От того, что одного от преступления уберег случай, он не становится большим человеком, чем тот кто совершил преступление в порыве эмоций.
Мережковский: Эмоции бывают разные – бывают земные, как «гнев» – порочные эмоции, а бывают эмоции уранические – как «сострадание».
Гиппиус: Давайте не будем сегодня говорить об уранических эмоциях!
Мережковский: Я имел в виду…
Гиппиус: Я поняла. Пойду, заварю себе кофе. Кто-нибудь будет еще чаю?
Мережковский: Пожалуй, чашечку.

(Гиппиус уходит, повисает некоторое временно молчание. Мережковский неожиданно берет Философова за руку)

Мережковский: Всё-таки, давайте попробуем вырваться  в Париж! Уже польскую границу перешли под дулами красноармейцев – теперь ничего не страшно!
Философов: Вы правы! Теперь ничего не страшно, Дмитрий Сергеевич… Над чем сейчас работаете?
Мережковский (убирая руку): Продолжаю свои скромные размышления о великой Тайне Пресвятой Троицы. Не зря сегодня затронули тему богоискательства. Книга почти готова и в то же время, вижу, не готова вовсе…
Философов: Как назовете?
Мережковский: Я полагал что «Тайна трех» есть единственно возможное для нее название! Так что Вы думаете? Один умелый издатель порекомендовал для публикации сменить заглавие, которое, мол, собьет публику. Так де только «приключенческие романы и детективы называть дозволительно».
Философов (смеется): Лихо!.. Давно пишете?
Мережковский: Над «Тайной Трех» я начал работать еще до отъезда из Питера. Помню, как собирал материалы в 18-м году. Вокруг разруха, от холода в помещении сводило пальцы, а чернила замерзали.
Философов: Да! Вы истинный рыцарь, Дмитрий Сергеевич – работать над такой книгой в стране атеистов!
Мережковский: Страна  атеистов? Нонсенс!

(Гиппиус возвращается с чаем и чашкой кофе)

Гиппиус: Нет, Дмитрий, я не согласна. Они там успешно делают атеистов! Моя корреспондентка пишет, что стала атеисткой сразу же после революции:  «Если бы бог был, – говорит она, – не было бы большевиков!»
Мережковский: Прискорбно звучит… хотя и забавно! Атеизм личный всегда был и будет, как всегда была и будет личная религия. И те, кто молится: «Помоги моему неверию», может быть, веруют больше других.
Философов: Но страна атеистов, как и страна праведников, пожалуй, действительно нонсенс, ибо люди склонны не доверять себе.
Мережковский: «Христианство не прошло человечеству даром: оно оставило на нем неизгладимый след всемирности; современный человек всемирен – с Богом или против Бога; он выпадает из Церкви Вселенской в Интернационал».
Гиппиус: Да и раболепство никуда не делось.
Философов: В России о раболепстве часто говорят, но его и в Европе хватает.
Гиппиус: Европейская публика – как кошки: стоит их выдрать – они будут гадить в тапки, а русский народ, напротив, – как собаки – будут гадить пока их не побить; они того хозяина ценят, который их и об стенку приложить может.
Философов: Это вы просто собак не любите!
Гиппиус: Люблю, но на отдалении.
Мережковский: Раболепство потому, что не услышана до сих пор притча о злых виноградарях!
Гиппиус: Не услышана «кошками» или «собаками»?
Мережковский: Да никем. Даже людьми. А это ведь одна из глубочайших и таинственнейших притч Господних, кажется, недаром предсмертная.
Философов: Напомните?
Мережковский (важно): После того, как избили и выгнали злые виноградари всех посланных к ним за плодами рабов, сказал господин виноградника: «Что мне делать? Сына моего возлюбленного пошлю; может быть, увидев его, постыдятся». Но виноградари, увидев его, рассуждали между собою, говоря: «Это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше»…
Гиппиус: Почти буквально проиллюстрировали это теперь красные.
Мережковский: Меж тем, если Отец, посылая Сына в мир, говорит: «Может быть», то, значит, и в этом – в спасении мира, как во всем, – свобода человеческая Промыслом Божиим не нарушается.
Философов: В России это стараются забыть, вечно уповая на кого-то кто «выше». Извечные «самобичевание» и «богобоязненность» остудили людей.
Гиппиус: «Самобичевание», «богобоязненность», «раболепие»… не могу постигнуть, как в этих достойных лишь пренебрежения словах, иные видят добродетели?
Мережковский: В этом страшнейший грех церкви, вводящей во искушение свою паству, подобно тому, как некогда фарисеи вводили во грех иудеев.
Философов: Думаю, это проблема в толковании слов: «блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». Многие догматики видят в этом не просто прославление аскетизма, но самоуничижение.
Мережковский: Увы, так это подается с амвона, меж тем как «нищие духом», кои оставили всякое зло и непрестанно алчут памятования о Боге в делах своих, а не в своей никчемности. Редкий человек ныне понимает, что можно одновременно ценить роскошь и при этом быть равнодушным к ее отсутствию. Презирая себя и плоды земные, по сути, презираешь Того Кто их создал, а это ли не величайший грех?
Философов: Думаю, эта проблема восходит к восточному пониманию Бога. Ветхозаветному Богу. В нищих священники видели тех, кто «трепещут заповедей Божьих». Помните: «на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом, – говорит Господь у пророка, – и на трепещущего перед словом Моим».
Мережковский: Перед Словом! Но не пред наказанием или муками адскими. Слово – это мысль. Если бы люди чаще думали над Писанием – они бы не сочли Отца, капризным восточным властителем, которого рисуют нам священники, но увидели бы, что все в руках их.  Люди могли убить и не убить Сына, и, если б не убили, весь ход мира был бы иной. Так и теперь, одни могли спасти, но не спасали в мертвенном равнодушии, другие могли подать руку, но толкнули в спину.
Гиппиус: Не этот ли грех церкви есть причина революции? Русская революция – это не конец мира, как многие говорят, но скорее начало нового «адова круга».
Мережковский: Увы. Царство Божие, конец мира, отвергли; выбрали конец Сына.
Философов: Людей не приучают думать, их приучают доверять, прикармливая, как собак. (Гиппиус хитро улыбается) Тупым народом легче управлять, говорили китайские легисты – они  же за это и поплатились, своим же народом растерзанные.
Гиппиус: Чтобы управлять тупым народом, как зверем диким, нужно вечно быть начеку, подобно Аргусу, но стоит этому Аргусу прикрыть глаза хоть на минуту, отвлекшись игрою флейты, как «хрясь!» и ему тут же рубят голову. В России это актуально, как нигде.
Мережковский: Это верно! Помню, когда я был у Победоносцева, он произнес свою знаменитую фразу: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек». Но кто устраивает эту ледяную пустыню из России?.. не они ли?
Гиппиус: Кажется, после этой беседы Собрания наши и прекратились.
Философов: Вот вам и ответ…
Мережковский: Я знал, что так будет с самого начала – меня более всего огорчило именно то, что я не ошибся так точно.
Философов: Насаждение безграмотности – общая беда политиков и ныне, и присно, но теперь она принимает куда более страшные обороты, ибо сейчас уже много хитрее. Впрочем, тогдашней победой можно считать издание протоколов наших «Собраний».
Гиппиус: О, да! Тут я согласна! Теперь все это можно хоть прочитать.
Мережковский: Слово, вышедшее в печати, – это то, что наши Собрания оставили Миру. Не напрасны они были, стало быть.
Философов: У меня, кстати, до сих пор хранится пара номеров «Нового пути». Мне кажется, что соединение богоискательства и символизма – то, чего не хватало тогда многим… да и сейчас не хватает.
Мережковский: «Трагическое остроумие»!
Гиппиус: И все же невольно задумаешься, ведь не было бы Победоносцева, не будь славянофильства. До чего людей доводит излишек гражданского пафоса!
Философов: Стоит ли винить людей за из любовь к родному?
Гиппиус: Даже граф Толстой винил, чего уж… Да и Грядущего Хама тогда уже заприметили. Кому, впрочем, приятен «квазипатриотизм», которым политики прикрывают любую мерзость, или, если так можно выразиться, «почвеннический утопизм», присущий частным лицам.
Мережковский: Вера и философия – основы человеческого бытия. Обращаясь к ним, вся эта националистическая шелуха и политический пафос оборачиваются в ничто. Нам с вами нужно учиться выходить из всей этой наукообразной и мифологизирующей скорлупы и идти вглубь себя вместо растворения в массе.
Философов: В России так не думают.
Гиппиус: Политики? Они так нигде не думают: им подавай безликую массу, размахивающую флажками. Больше ничего не нужно.
Мережковский: Давайте не будем об этом… И вообще не надо о прошлом.
У меня давно уже другие мысли. (Торжественно) Я обратился к основе!
Гиппиус (комически-громким шепотом): Сейчас он пишет про червячков!
Философов: Что?
Мережковский: Зинаида Николаевна не принимает всерьез моих исканий!
Гиппиус: Зачти про червячка, Дмитрий Сергеевич, будь лапочкой!
Мережковский: Хорошо же, Зинаида Николаевна! (листает тетрадь). Я тут делаю наброски книги, которой займусь, как закончу «Тайну трех». Это только эскизы, но не перебивайте! (Читает). «Нюхая след Его, шли тою же тропою, людьми нехоженой, из подземного рая в ад земной, где давеча шел Он. Большие впереди, средние посреди, а позади малые; каждый знал свой черед: быстрые – шаги замедляли, ускоряли медленные, так, чтоб не отставал, не обгонял никто.
Царственной поступью шел впереди всех Олень. За ним Газель, вздрагивая, робко озираясь, как бы следа не потерять. Морду в землю уткнув, жадно нюхая след, как медовый сот, шел Медведь. Острую морду подняв, в воздухе нюхая след, шла Лиса. С тощими сосцами, шла Шакалиха, добрая мать, бережно неся в зубах щенка двухдневного. Белка, Еж, водяная Крыса, полевая Мышь, и Птицы, и Гады, и мал мала меньше, всякие Жучки, да Жужелицы. И последний, самый маленький из всех, зеленый червячок Холстомер: если бы полз, как всегда, не поспел бы и в сорок дней; но, сгибаясь, разгибаясь, двигался так быстро, что Божьей Коровке, – кроме нее никто не увидел бы, – казался чудесной зеленой молнийкой».
Философов (озадачено): Что ж…
Гиппиус: Вот и я говорю, вылитая «Война грибов»!
Мережковский: Но тут нет грибов!
Гиппиус: Не верю! Без них тут явно не обошлось!
Философов (игриво): Червячок Холстомер, возможно, питался грибами…
Гиппиус: Этот уж точно!
Мережковский: Право же, пора нам ко сну отходить, Зинаида Николаевна, коли вы ведете такие речи.
Гиппиус: Не обижайтесь, Дмитрий Сергеевич. Почитайте лучше нам еще что-нибудь.
Мережковский: Хорошо! (Важно): Но я не вижу лучшего финала сегодняшнему вечеру, где велось столько речей о Господе, нежели вспомнить в который раз слова Матфея: «Вот Я с вами во все дни до скончания века, Аминь» (уходит).
Философов (грустно): Аминь.
Гиппиус: Аминь, Дмитрий Сергеевич… Как сказал один московский искусствовед: «Если автор кончает цитатой – он словно расписывается в том, что ему сказать нечего».
Философов: В данном случае это не так.
Гиппиус: В данном случае – автор лишь старается показать, будто ему нечего сказать, ибо говорит «Он»!.. Вы видели герб Мережковских?
Философов: Нет, признаться. Как я понимаю, Дмитрий Сергеевич не имеет прямого отношения к этому роду.
Гиппиус: Он так говорит и никому его не показывает, словно стыдится своего дворянства… Так вот, на гербе  Мережковских изображена птица онокротал, которая расклевывает себе грудь, спасая птенцов от страшного голода насыщая их своею кровью. То же делает и Дмитрий.
Философов: Оценят ли?
Гиппиус: Немногие. То, что он сейчас пишет – очень личное. Я почти не правлю.
Философов: Будут читать?
Гиппиус: Тут, кажется, и сам автор, вопреки себе, не тешится иллюзиями. Читать будут лишь из уважения к имени… К имени Мережковский!

К О Н Е Ц


Комментарий
В 1919 году Мережковский, Гиппиус и Философов написали заявку в наркомат просвещения с просьбой разрешить им чтение лекций на фронте по истории Древнего Египта (!) и другим жизненно необходимым и не менее важным в окопах темам. Чтение разрешили, однако ни одной лекции прочитано не было: все трое при первой же возможности перешли польскую границу (тогда же к ним присоединился молодой студент петербургского университета, писавший стихи, В. Злобин, который стал затем неизменным спутником Мережковских до самой их смерти). Если судить по их дневникам, опубликованным уже в эмиграции, этот переход был небезопасен, но даже риск не остановил Мережковских. В Польше они развили бурную политическую деятельность, сблизились с Пилсудским, мечтая свергнуть большевиков при помощи польского военного вмешательства.
Когда (после подписания в 1920 г. в Минске советско-польского перемирия) эти надежды растаяли, Мережковские покинули Варшаву. Судя по письмам того времени, первый год эмигрантской жизни не был легким для них: они разошлись со своим неизменным единомышленником и спутником в течение ряда лет Философовым, который остался Польше (где и провел остаток своей жизни), уверились в бесперспективности борьбы Добровольческой Армии... Грустный итог, тем не менее, не поколебал их антибольшевицких взглядов. В конце 1920 года Мережковский и Гиппиус переехали в Париж, где и прожили до самой своей смерти.