Художница

Когда я в семидесятых работала на радио в Мурманске, в областной молодежной газете меня  – по старой памяти – попросили написать очерк или зарисовку о некоей местной художнице Галине Ушаковой. Посоветовали для начала сходить в областную библиотеку (в Мурманске она именовалась «книгохранилищем на миллион томов») и в отделе искусств  взглянуть на графические работы Галины – они висели там на стенах. Отдел искусств мне был хорошо знаком, я там частенько в наушниках слушала разнообразную музыку (она мне нужна была для работы, так как на радио я числилась музыкальным редактором), а заодно читала сборники Давида Самойлова и Арсения Тарковского. Но никаких картин либо рисунков на стенах там не было.

И вот прихожу снова, и надо же – целая галерея графики, иллюстрации к произведениям Гарсиа Лорки. Причём в интересной незнакомой  мне технике: ясно, что художница писала пером и чёрной тушью, но линии полуразмыты, вокруг иных неясные ореолы, всё вместе создаёт  импрессионистическое ощущение, некое метафизическое пространство вокруг стихов, что вообще-то несвойственно обычной книжной графике, но что точно можно отнести к высокому сотворчеству с поэтом, к настоящему искусству. Как позже выяснилось, благодатным в этой связи приёмом стало письмо тушью на мокрой и/или предварительно скомканной бумаге.

Я тут же позвонила Гале, она охотно согласилась на встречу, но назначила её не у себя дома, а на квартире у одной актрисы нашего драматического театра. Почему? Галя сказала, что дома у неё нет возможности разместить все свои работы, а у актрисы есть. В ближайший вечер я пришла. То была тесная небогатая квартирка, чью единственную комнату несказанно украшали многочисленные живописные полотна. Галя с немолодой уже актрисой пошли на кухню варить кофе, а я стала переходить от одной картины к другой. Так прошло почти два часа! Галя со своей знакомой успели выпить бессчётное количество чашек кофе, и когда я объявилась на кухне, мне без слов дали понять, что отныне я – их самая лучшая и верная подруга.

Картины… Это, безусловно, не было реалистическим искусством, но не было и откровенным авангардом. Всё чуть-чуть смещено, какие-то детали укрупнены, как бы педалированы, краски глубокие, ясные, мазок уверенный, сильный, в сюжетах частью добрая ирония, нежная усмешка, частью лёгкая печаль, воздействие на зрителя – до глубины души, до самого донца подсознания! Неудивительно, что я, разглядывая полотна, выпала из действительности на целые часы…

Запомнился на картине маленький городок, втиснувшийся домиками в горное ущелье, граничащее с морем, да так, что - в силу немного смещённой перспективы - корабли с высокими мачтами словно бы поселились на улочках между домами. Это напомнило мне одни из самых любимых страниц Марселя Пруста, где он рассказывает о похожей картине вымышленного художника-импрессиониста Эльстира; картина называлась «Гавань в Каркетьюи».

Отчётливо помню маленькое полотно Гали под названием «Хор»: десятка два до смешного похожих друг на друга поющих мужчин и женщин с разинутыми ртами -  очарованные чудаки, городские сумасшедшие, блаженные… а ведь именно таковыми и являются хористы-любители, отчаянно, до жгучих слёз преданные музыке и пению!
Была череда великолепных портретов, где герои всматриваются в тебя, и, кажется, вот-вот скажут что-то главное о себе. Или вот - перевоплощённые, ставшие вдруг таинственными  предметы Галиных натюрмортов.

Особое внимание привлекло большое полотно с полукруглой линией горизонта (любимый приём Гали), на переднем плане «ковёрные» - клоуны, но из тех, кто играет на маленьких смешных музыкальных инструментах. Они явно в кураже, фигуры причудливо изогнуты, «сломаны», но кураж не сопряжён с весельем – отнюдь, они словно играют отходную этому миру… Да и одежда мало напоминает клоунскую – это одежда андеграундная, одежда каких-нибудь городских хиппи, которые на время примерили на себя амплуа клоунов. Философский смысл картины логично вывел к ассоциации с романом «Глазами клоуна» Генриха Бёлля.

Выяснилось, что Галя Ушакова окончила Ярославское художественное училище. Там у неё была заветная подружка – настолько близкая, что они и рисовали, и думали совершенно в унисон. Поэтому договорились, что до последнего не покажут друг другу свои дипломные работы, но написали… почти одно и то же! Та же полукруглая линия горизонта, отчего герои картины словно бы падают на зрителя, только у Гали клоуны, а у подружки рок-музыканты, то есть для того времени тоже обитатели музыкального андеграунда. И хотя обе художницы были самыми талантливыми студентками, госкомиссия вкатила им по тройке, считая, что от их работ несёт чуть ли не антисоветским душком.

Вернувшись в Мурманск после учёбы, Галя стала школьной учительницей рисования и черчения. Однако вскоре из школы пришлось уйти – из-за одного умственно отсталого ученика, который бегал по классу и всё норовил ткнуть в глаз педагогу металлическим основанием большого деревянного циркуля. Парнишку ещё в первом классе проглядела педкомиссия - случайно или намеренно, неизвестно, но его, делать нечего, тянули, переводили из класса в класс, хотя он фактически срывал все уроки. Это исчадие ада довело Галю до того, что она попала в психушку. Галя поклялась, что никогда больше не прибегнет к педагогике, и пошла в простые чертёжницы.

Что до внешности моей знакомой, то именно так я и представляла себе девушек-хиппи: распущенные светло-русые волосы, высокая, худенькая, стройная, с длинными выразительными пальцами, несколько отрешённое лицо, сероватое от беспрерывного курения и бессонных ночей. Наконец - одежда, и о ней надо говорить отдельно. Галя одевалась исключительно оригинально - в длинные платья и юбки (а в ту пору все ходили в мини), как правило, из узорчатого штапеля и поплина, но скромных оттенков, зато какие детали! Их Галя делала самолично – подбои и вставки из ручных кружев, аппликации из ленточек и тесьмы, броши из лёгкого меха, на длинном ремешке матерчатые маленькие сумочки, украшенные бусинками…  всего не описать.

Галя свела меня с семейством Цейтлин; Наташа и её муж, кажется, Аркадий (точно имени не помню) были молодожёнами, но уже имели двухкомнатную квартиру в новостройке. Наташа несколько лет назад приехала в Мурманск откуда-то с юга, причём решительно безо всякого багажа, лишь почему-то с костюмом и оснащением аквалангиста в руках – так она рассказывала сама. Эти странные прибамбасы Наташа продала на базаре, что позволило ей на вырученные деньги продержаться некоторое время. 

Каким-то непостижимым для меня манером Наталья, окончившая только среднюю школу, попала не куда-нибудь, а на телевидение и стала работать ассистентом то ли режиссёра, то ли оператора. Потом перешла в научно-техническую библиотеку, там ночевала, и сторожа подавали наверх докладные об этом безобразии. На её мытарства откликнулась некая телередакторша по фамилии Агеева, с которой Наташа успела подружиться. Это была одинокая некрасивая дама, имевшая комнату в деревянной двухэтажке, и она приютила Наташу, относилась к ней заботливо, хотя и с некоторой долей снисходительности. Меж тем докладным сторожей научной библиотеки был дан ход, и Наталье предложили комнату на выбор. К тому времени у неё случился роман с Аркадием Цейтлиным, они поженились и обменяли своё жильё на квартиру в новостройке.

И тут Наташу вдруг стали «таскать»; советским людям не надо объяснять, что это такое: «таскали», естественно, по кабинетам так называемой «конторы глубокого бурения». На Наташу некто прислал «телегу» о том, что она была знакома с типом, лелеявшим мечту перебраться через границу на дельтаплане. После череды «тасканий» следователь намекнул, что Наталью заложила некая знакомая с очень короткой фамилией. У неё была только одна такая знакомая – телередакторша Агеева, которой она как-то по дружбе рассказала о незадачливом дельтапланеристе.  Наташа поняла, что Агеева ей просто свирепо позавидовала: молодая, без кола без двора, только приехала и уже при муже и при квартире. Хотя всё с «конторой» закончилось относительно благополучно, но имя Наташи, видимо, осталось в кондуитах КГБ, потому что, когда супруги летели в Биробиджан хоронить маму Аркадия, их сняли с рейса и подвергли унизительному досмотру – с ковырянием в самых интимных местах.

Не знаю почему, но Наташа Цейтлин явно была музой Гали Ушаковой. Ну, если не музой, то любимой моделью точно. Меня это удивляло: Наталья была девой среднего роста, волоокой, с очень крупными чертами лица, взгляд и лицо никаких эмоций не выказывали. Примечательной была только причёска - тугой толстый столбец русых волос на самой макушке, по нему Наташа мгновенно узнавалась на любых Галиных работах.

Ослепительными  полярными ночами у Цейтлинов собирались большие компании, сидели где придётся, чаще прямо на полу, беседовали обо всём на свете. Иногда Аркадий, работавший в музыкальной школе, брал в руки скрипку, но играл плохо – натужно, резко, фальшиво, просто из рук вон. Почему-то нет-нет, да встречались мне учителя музыки, не бывшие в ладу с собственным инструментом. Должно быть, это из серии «не умеешь делать сам, становись учителем или тренером».

В ходе этих великих сидений все хотели есть, и тогда Аркадий куда-то исчезал и возникал затем с большим кочаном капусты. Капуста отваривалась, эти пустые, без мяса, но густые щи разливались по плошкам, щедро сдабривались жирной сметаной и подавались гостям с ломтями хлеба. Угощение казалось очень вкусным и на удивление отлично насыщало.

А очерк о Гале Ушаковой в редакции мне завернули – не получился. Так в первый (но не в последний) раз подтвердилась аксиома, что лучше всего писать о совершенно незнакомых людях…

Галя, как выяснилось, была знакома с нашим тощим радийным фонотекарем Лёнечкой Бердичевским. Он выдавал мне бобины с музыкальными записями, сидя за окошком с широким прилавком. Ниже был столик со стопками бумаг, исписанных Лёнечкиной  рукою: он по блату строчил «левые» сценарии для Дома народного творчества. За каждый сценарий советских празднеств сметливый Лёня огребал по пятьдесят рублей, это была моя зарплата на радио – и да, Лёнечкина тоже.

Однажды, когда сослуживцы разошлись по домам, Лёня показал мне черно-белый снимок с каким-то жирным типом; расставив ноги-колонны, тот стоял, выпятив живот, надменно глядя на зрителя. Поскольку угадывалось очевидное сходство с Лёнечкой, я предположила, что это его брат, однако оказалось, что это именно Лёня – и не в столь уж далёком прошлом!

Лёня рассказал, что жил в Ташкенте, после восьмого класса ушёл из дома, начал самостоятельную жизнь, учился и работал, снял комнату. Повзрослев, влюбился в белокурую красавицу (её фото он мне тоже показал, свидетельствую – действительно нежная красавица), но за ней ухлёстывал высокий взрослый узбек – настоящий бандит, ходивший с компанией малолетних ублюдков. Чтобы выяснить отношения, бандит позвал Лёню в степь, где была конечная троллейбуса. На пустыре имелась заброшенная землянка, освещаемая прихотливыми лучами солнца через дырявую крышу. Оттуда на дуэлянтов пялились несовершеннолетние дружки узбека. Лёнечка, успешно в то время занимавшийся карате, пристально смотрел на узбека, доставшего длинный нож, и не верил, что тот возьмёт и вот так вдруг пырнёт им в живую человеческую плоть. Но громила пырнул, и вся компания тотчас же скрылась. Лёня кое-как дополз до дороги, его спасли, в больницу часто приходила белокурая, плакала и клялась в любви. Вот тогда-то Лёнечка и потерял больше сорока килограммов живого веса.

Соперник едва узнал бледного худого Лёню, когда тот после больницы сидел в скверике со своей возлюбленной, и снова назначил дуэль на тех же условиях. Опять степь, землянка, косые лучи солнца, сверкающие чёрные глаза подростков в дырах кровли. Узбек вытащил нож, и Лёня стал думать: неужели снова пырнёт? Ну да, соперник яростно кинулся на него, но Лёня перехватил руку с ножом и переломал её в локте через собственное колено. Узбек взвыл, подростки куда-то утащили страдальца, и больше Лёня никогда не видел своего злобного визави. Но и к белокурой красавице у Лёнечки с той поры отчего-то не осталось ни капли чувства…

Галя Ушакова написала довольно большой портрет Лёни. Опять полукруглый горизонт, очень тёмная комната еле угадывается, фон излюбленный Галин – тёмно-синий кобальт, Лёня сидит на корточках съёжившись, курит. Он словно падает за зрителя, но не фигурой, а громадными скорбными еврейскими очами; как живой горит огонёк сигареты – кажется, от него можно сейчас взять и прикурить.

Спустя тридцать с чем-то лет я неожиданно нашла Лёнечку Бердичевского в глобальной Сети, там значился его электронный адрес, и мы списались. Оказалось, Лёня живёт в Хайфе, а до этого жил в Москве, имел успешный бизнес, но в Хайфе умирала его мама, и Лёня, по его словам, умудрился за два выходных дня продать бизнес, квартиру, дачу, автомобили, вылетел в Израиль, но успел лишь на похороны матери.

Лёня кинул мне ссылку на собрание своих стихов. Это были гладкие вирши из разряда «салонных», схожих с творениями поэтов Серебряного века. Я похвалила их и напомнила Лёне о его портрете кисти Гали Ушаковой. Лёня прекрасно помнил Галю и, как ни удивительно, меня тоже. Он горевал, что в суматохе отъезда портрет затерялся где-то в Москве. Увы, переписка наша не продлилась: Лёнечка дважды настойчиво упомянул о том, что он на немалой должности  в военном ведомстве Израиля. Видимо, подобные контакты там не приветствовались; я поняла намёк.

А тем давним-предавним  летом моя мама затеяла ремонт в нашей квартире и мечтала, чтобы все домочадцы скрылись с глаз долой и не путались под ногами. И тут как раз Цейтлины собрались в отпуск, предложив нам с сестрой Ниночкой пожить у них. Мама заодно вверила нам маленькую золотистую собачку Лялю, и мы все перебрались в новостройку. Нет, не все: к тому времени без пристанища в Мурманске осталась моя бывшая соседка по карельскому посёлку Людка Якуненко, и её мы взяли тоже.

Как оказалось, взяли на свою беду. Для начала Людка оставила открытыми краны и напрочь залила нижнюю квартиру. Затем, когда Цейтлины  вернулись, обнаружилось, что пропали восемьдесят рублей, припрятанные супругами на «послеотпуска» в кармане одного из костюмов. Так как последней в квартире оставалась Людка, подозрения в краже пали на неё. Я ужасно рассердилась, написала гневное письмо Наташе, наши отношения прекратились, а меж тем я случайно узнала, что Людку выгнали из общежития рыбокомбината именно за кражи, к тому же вспомнила, как ещё в Карелии она похищала и носила новые вещи соседки по комнате (без ведома последней), пока не изнахратила их вконец.

Мне снова довелось увидеть Галю Ушакову в Мурманске лишь спустя семь лет. С маленьким сыном на руках я поднялась к квартире её матери, мне открыла дверь юная розовощёкая девушка. Я подумала, что это Галина младшая сестра, но то была сама Галя, которая выглядела гораздо моложе, чем семь лет назад! В прихожую вслед за мамой выбежал мальчик лет пяти, поразительно красивый, черноволосый и черноглазый, ни капли не похожий на Галю. Это был её сынок Никита, которого она воспитывала одна.

Галя рассказала, что раза три пыталась поступить в Таллинскую академию художеств, но туда много охотнее брали эстонцев, и лишь после ходатайства Союза театральных деятелей России (главной заступницей там выступила та самая немолодая актриса, у которой я и встретила Галю) мурманскую художницу всё-таки приняли. В Таллин переехала и её мама, они сняли квартирку в одноэтажном домике на окраине.

Галя замечательно рассказывала о тамошнем быте.  В доме топились печи, и напротив дома стоял ряд аккуратных дровяных сарайчиков. На дворе росла травка и стояли скамеечки. Когда кому-то из жильцов привозили машину дров, к ней выходило всё взрослое население, брёвна быстро распиливались, рубились, заносились в определённый дровяник, после чего с травки тщательно сметались все до одной опилки, и дворик представал в изначальном виде.

К несчастью Галя стала сильно хворать, у неё обнаружили перикардит, были нелады с мозговым кровообращением, врачи давали ей буквально считанные месяцы жизни. Серьёзные недуги были и у Галиной мамы. Терять было нечего, и обе приняли решение голодать.

Руководствуясь специальными брошюрами, мать и дочь правильно вошли, а через месяц правильно вышли из голодания. Галя объяснила: если сразу после голодовки съесть, к примеру, яйцо - тут же умрёшь. Все тридцать дней пили одну дистиллированную воду, никакого табака, старались находиться на свежем воздухе; Галя писала этюды, мама вышивала, сидя на скамеечке во дворе. Самым трудным днём стал четвёртый: мать с дочерью вцепились друг в друга, рыдали в голос, но пересилили отчаяние.

После голодания врачи решили, что вместо Гали пришла её молоденькая, совершенно здоровая сестрёнка, мама забыла о гипертонии и выглядела молодой жизнерадостной женщиной.

Пока мы с Галей пили чай на кухне, выявилась главная незадача: Галю приняли в академию лишь на курс… книжной графики, а не живописи, как хотелось. Убеждая меня, что книжная графика – это тоже очень интересно, даже более глубоко и много серьёзнее, нежели писать красками, Галя показала несколько своих книжно-графических работ. Что сказать? Я увидела какие-то миниатюрные православные кресты, каких-то схематичных птичек, россыпь крошечных игральных карт на маленьких белых страничках, всё разрозненно, полуслучайно, много белых пустот… Увиденное не впечатлило меня ни в малейшей степени, Галя это заметила и, как мне показалось, огорчилась.

После я уехала, мы обменялись несколькими открытками, и на том всё. Многими годами позже я долго искала Галю в Интернете, но нашла лишь в соцсети её сына Никиту, уже взрослого парня. Попросилась в друзья, написала, что хорошо знала и любила его маму, но он отмолчался и в друзья не принял.

Но я всё-таки благодарна судьбе за эту встречу с Галей. Часто ли вообще встречаешься по жизни с исключительным, одарённым, к тому же утончённым, по-настоящему благородным человеком? Да к тому же если вдруг этот человек столь близко подпускает к себе, к самому важному и сокровенному – к своему творчеству, а оно для всякого художника – исключительно интимная, заповедная часть его существа, его то яростных, сумасшедших, то пустых и тёмных дней с едва намеченным лучиком надежды – как огонёк сигареты на холсте, от которого хочется прикурить.