Краткий век

Жизнь Марии Константиновны Башкирцевой (1860-1884) – яркая, мучительная, короткая –  оборвалась так рано, что трудно судить о том, насколько могли реализоваться заложенные в ней творческие способности. Судьба одарила её множеством талантов (музыкальным, литературным, художническим), но дала совсем мало времени и сил для их раскрытия. Мечта стать художником-живописцем сделалась целью жизни в последние её годы. Из 150  работ сохранилось немного, но даже они дают представление о незаурядности личности художника. Но самым известным её произведением, своеобразным памятником, стал Дневник (1873-1884). Одиннадцать лет жизни из неполных двадцати четырех запечатлены в нем. То, что опубликовано в 1892 г. в русском переводе, составляет лишь часть написанного. Но и эти избранные страницы, выдержавшие в ХХ веке несколько изданий, содержат развернутое жизнеописание богато одаренной творческой личности.

 В последний год своей жизни Мария Башкирцева сама написала предисловие к будущему изданию Дневника: «если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник… Но так как я сама говорю об издании, легко подумать, что мысль предстать на суд публики испортила, т.е. лишила эту книгу ее единственного достоинства; это наверное! Во-первых, я очень долго писала, совершенно об этом не думая; а потом – я писала и пишу безусловно искренне именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла точно, абсолютной, строгой правды, она не имела бы никакого смысла».

Автор говорит свое слово, за читателем остается право верить или не верить в искренность сказанного. Современники – писатели и критики – отозвались об этой публикации в основном отрицательно (за редким исключением). ХХ век, для которого Дневник стал уже историей, принес новое отношение к этому необычному повествованию. Знаменательно, что положительные и даже восторженные отзывы о нем впервые прозвучали из уст поэтов (например, В. Брюсова). Юная Марина Цветаева посвятила памяти Башкирцевой книгу стихов «Вечерний альбом» (1910 г.).

Русский художник, живущий в Европе, для  девятнадцатого века – явление довольно обычное. Поселившись во Франции, Мария интересовалась не только её искусством, но и проблемами социальными, политическими. Со свойственным ей максимализмом Мария Башкирцева склонна идеализировать французскую республику и высказывать мысли весьма спорные. Но все же ей нельзя отказать в трезвости суждения, остром уме, наблюдательности, исторической осведомленности. Страна, ставшая для неё местом длительного пребывания, духовного роста, творческих достижений и открытий, оценивается ею вполне рационально, по-женски изящно, метко, иронично.

«Франция – прелестная и занятная страна восстания, революции, моды, ума, грации, элегантности, одним словом, всего, что дает жизни прелесть и неожиданность. Но не ищите в ней ни серьезного правительства, ни добродетельного человека (в античном значении слова), ни брака по любви… ни даже настоящего искусства».

Недолгая жизнь М.Башкирцевой прошла под знаком отчаянного, исступленного творческого стремления. Жажда сказать свое слово в искусстве, оставить след, память о себе была самым сильным побудительным мотивом всех её поступков. Одаренная барышня считала себя явлением исключительным, и на то были основания. Она знала множество языков, в том числе древних, читала в оригинале античных авторов, имела незаурядные музыкальные способности. Потеря голоса и надвигающаяся глухота заставили ей отказаться от музыки. И тогда все её помыслы сосредоточились на живописи, которой она занималась с упорством одержимой.

С четырнадцати лет больная чахоткой, она постоянно чувствовала близость конца. И это обостряло все её ощущения, заставляло торопить события. «Я не могу жить: я ненормально создана, во мне – бездна лишнего и слишком много недостает; такой характер не может быть долговечным… Нельзя быть более причудливым, более требовательным, более нетерпеливым». Работать до изнеможения, чтобы только успеть, успеть…

 Жажда прорыва в невозможное определяла силу накала её творчества как художника. Изучая живопись как часть художественной культуры и практическую работу, юная художница делает для себя ряд важных обобщений. «Художник, который будет изображать душевное страдание физиологически, а не потому, что он перечувствовал, понял, видел его (хотя бы и в воображении), останется навсегда холодным и сухим. Это тоже, что если бы кому-нибудь предписали огорчиться по известным правилам! Чувствовать прежде всего, а затем уже рассуждать о чувстве, если угодно…»

Творчество живописца по своей природе больше интуитивно, иррационально, нежели основано на жестких правилах и канонах, теоретических выкладках. Многие художники, особенно молодые, старательно избегают следования какой-либо традиции, заботясь о сохранении собственной индивидуальной манеры. М. Башкирцева, несмотря на свою молодость, была художником не только чувствующим, но и мыслящим, постоянно отдающим себе отчет в том, что с ней происходит, и как это, происходящее с ней, соотносится с мироощущением других художников: «десятки никому не известных людей делают то же, что и я, и не жалуются на удушье от избытка гения! Если ты, матушка, жалуешься, что гений твой душит тебя, так это просто-напросто значит, что его вовсе и нет. Люди, действительно обладающие гением, имеют и достаточно сил, чтобы выносить его…»

Жизнь художника, помимо мук творчества, осложняется еще неустанным стремлением к славе, потребностью признания, восторженных откликов. Почти никто  из людей творческих не избавлен от тщеславия;  тайно или явно громкого успеха желают многие. Каждый час творческой работы, приносящей удовлетворение, пронизан мыслью о значимости созданного. « И так хорошо жить этой жизнью… в ожидании будущей славы. Но если бы она и пришла, слава, я отдавалась бы ей вполне каких-нибудь два месяца в году, а остальные десять месяцев проводила бы, запершись от всех и отдаваясь работе…».

Юная художница, не мыслившая себя без живописи, все отдававшая искусству, принуждена была к постоянному преодолению тех тягостных неудобств, которые были вызваны её мучительным недугом. Мысль о болезни постоянно преследовала её: «Итак, я буду калекой, неполным существом, по сравнению с кем бы то ни было, – писала она, терявшая слух, в 1882 г. – я буду нуждаться в помощи и содействии своих, в деликатности чужих. Свобода, независимость – все кончено».
 
Двумя годами позже в Дневнике появится запись: « Не к чему скрывать: у меня чахотка … Я могу протянуть, но все-таки я погибший человек. Я слишком много волновалась и мучилась. Я умираю вследствие этого, это логично, но ужасно… вот когда хотелось бы верить в доброго Бога, который является и все устраивает».

Надо сказать, что Бог как высшая духовная сила и судьба постоянно присутствует в сознании Марии. Но отношение к нему основывается не только на слепой вере. Она пытается рационально осмыслить ту роль, которую он играет в жизни верующих. «Бога призывают так часто только для того, чтобы избавиться от разных мелких обязанностей. Это не вера, даже не набожность: это какая-то мания, слабость, подлость ленивых, неспособных, беспечных! Что может быть грубее, как прикрывать все свои слабости именем Бога. Это грубо, это даже более, это преступно, если действительно веришь в Бога».

Вера в существование и всемогущество божье нисколько не освобождает человека от нравственных обязанностей и не снимает с него ответственности за собственные поступки, и также не избавляет от необходимости активно действовать.  «Человек непременно нуждается в чем-нибудь высшем, стоящем над его жизнью, в Боге, которому он нес бы свои гимны и свои молитвы, в Боге, к которому мог бы прибегнуть со своими прошениями, который всемогущ и перед которым можно излить душу». Но даже такая духовная опора не избавляет человека от одиночества, художник же обречен на него – именно в силу своего положения: «личности истинно высокие никогда не были любимы. Их окружают, согреваются их лучами, но в душе их проклинают и при первой возможности злословят».

Единственно возможное спасение от этого тягостного состояния - это обретение любви. Среди множества увлечений, бывших за жизнь, видимо, ни одно не было достаточно глубоким, чтобы перерасти в серьезные отношения. Легкомысленное отношение к поклонникам, возможности замужества, так и не состоявшегося, горечью отдается в душе умирающей девушки: «Я нахожу, что с моей стороны очень глупо не заниматься единственной вещью, стоящей того, единственной вещью, дающей счастье, заставляющей забывать все горести – любовью… Два любящих существа представляются друг другу абсолютно совершенными в физическом и нравственном отношении, особенно в нравственном. Человек, любящий вас, делается справедлив, добр, великодушен и готов с полнейшей простотой совершать самые геройские подвиги. Двум любящим существам все вселенная представляется чем-то чудесным и совершенным…»

А ведь именно она наделена была наряду с прочими талантом любви. Природное жизнелюбие, обостренное предчувствием приближающегося конца, прорывается сквозь изящно выстроенные, холодновато-ироничные фразы, восторги самолюбования, самоуверенности, самовлюбленности. «Мне кажется, что никто  не любит всего так, как я люблю: искусство, живопись, музыку, книги, свет, платья, роскошь, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, все времена года, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи с сверкающими звездами…»

Можно предполагать, что чрезмерное внимание к себе, иногда завышенная самооценка, эгоцентризм выглядели в глазах людей, читающих Дневник, малопривлекательными, что и повлияло на отношение к нему. Но, с другой стороны, именно дневник и есть средство самовыражения, раскрытия глубин внутреннего мира. И надо ли ждать от него объективности, если по своей природе это субъективное, интимное жизнеописание, отражающее, как ни странно,  и приметы времени.







;