Ледяное сердце

Утро началось с того, что Марта и Миси крупно поссорились…

Дело в том, что Миси, совершая свою обычную утреннюю пробежку по кухне, сбила на пол крышку с горшка, в котором Марта еще с вечера поставила тесто, чтобы оно успело подойти. Тесто подошло, приподняло крышку и, когда Миси вихрем пронеслась мимо, крышка упала на пол и разбилась вдребезги. В сердцах Марта как следует выдрала Миси за уши и вытолкала за дверь без завтрака. Миси долго ругалась под дверью, а Марта, прибирая осколки, честила ее, на чем свет стоит.

Я не стала вмешиваться в их ссору, потому что меня ждали другие, гораздо более важные дела. Приближалось Рождество, и забот у меня было по горло.



Теперь я должна объяснить, кто такие Марта и Миси. Марта — моя служанка. Рослая, с по-мужски мощными руками и большими ногами, она при первом знакомстве кажется чересчур суровой. Это все потому, что детство и юность Марты прошли в рыбацкой деревушке Северной Ютландии, близ мыса Скаген. Тяжелая жизнь сделала девушку немногословной и грубоватой. На самом же деле Марта — сама доброта. К тому же она работящая, расторопная и хозяйственная. Марта — старая дева. Ей уже тридцать два года, но она еще ни разу не была замужем. Впрочем, как и я.

Миси— это наша кошка. Ей два года. Она крупная, гладкошерстная, с черными разводами на рыжевато-палевой шкурке. Миси по-своему тоже честная и работящая девушка. Ни за что не полезет по кастрюлькам в поисках пропитания. А когда Марта приносит с рынка мясо или рыбу, прыгает на табуретку, садится спиной к столу и всем своим видом показывает, что ей до этих деликатесов нет никакого дела. Но, если Марта ее угостит, то возражать она не будет.

По части крыс и мышей Миси нет равных. Редкая ночь обходится у нее без очередного славного трофея. За это Марта очень любит Миси и угощает ее всякими вкусностями. Словом, они, как правило, прекрасно ладят друг с другом. Но иногда не обходится без ссор. Вот как сегодня, например.

Ну вот, настало время представиться и мне самой. Меня зовут Эмма Фаупель. Мне сорок лет. Женщина я небедная. В наследство от бабушки по отцовской линии мне достался магазин игрушек, кондитерская и дом, в котором мы все живем: я, моя служанка Марта и кошка Миси.

Иногда мне кажется, что дом немножко великоват для нас троих. Ведь в нем целых восемь комнат, не считая кухни и помещения для прислуги. А еще есть большой чердак, где стоят старинные сундуки, набитые всякой всячиной.  Половину этой рухляди нужно было бы выбросить, а вторую половину нужно было бы выбросить еще лет двадцать назад. Но у нас с Мартой до нее никогда не доходят руки. Имеется в доме и погреб. Там на деревянных полках располагаются банки с соленьями и вареньями, сыры, окорока, целебные настойки в стеклянных бутылочках, на полу стоят мешки с картофелем, бочонки с пивом и прочее в том же роде. Кухня и погреб — территория Марты. Здесь царит строгий порядок. И только Миси разрешается проникать всвятая святых, и то исключительно с целью охоты. Но Миси, как я уже говорила, девушка порядочная и шарить по хозяйским кладовым не будет.


Я живу в этом доме уже много лет. С тех самых пор, как, окончив школу, покинула родительский дом в Миддельфарте и переехала к бабушке в Оденсе. Да-да, на родину Ганса Христиана Андерсена. Жители Оденсе очень гордятся своим знаменитым земляком!

Мой отец Эрик Фаупель служил в Миддельфарте управляющим пароходной компанией. Он был на хорошем счету, получал приличное жалование, и многие, как часто любила повторять моя бабушка, «знающие люди» предрекали ему блестящую карьеру. Правда, бабушка поначалу была не слишком довольна тем, что единственный сын бросил семейное дело и уехал в Миддельфарт (аж в Миддельфарт!) на собственные хлеба, чтобы кому-то там что-то там доказать. Со временем, не без помощи все тех же «знающих людей», бабушка примирилась с выбором сына. «Жизнь настоящего мужчины, — говорила она мне, — начинается от порога родительского дома».

Может быть, но бывает так, что жизнь распоряжается по-своему. Мне было всего три года, когда мой отец умер от пневмонии. Мать в свои двадцать с небольшим лет осталась вдовой с маленьким ребёнком на руках. Так можно ли осуждать её за то, что, едва дождавшись окончания траура, она снова вышла замуж! Бабушка уже тогда хотела забрать меня к себе, понимая, что чужой ребёнок никому не нужен. Но мать отказала. Не знаю, что руководило ею в большей степени: любовь ко мне, гордость или чувство противоречия. Возможно, она надеялась снова обрести тихое семейное счастье.

Однако второй её муж оказался полным ничтожеством. Не приспособленный ни к чему, ленивый, вздорный, он менял службу чаще, чем кокетка свои шляпки. Деньги, которые оставил нам отец, таяли с каждым днём. Вскоре после того, как у мамы и отчима родился старший сын Пер, нам пришлось переехать в более скромное жилище. Расходы на услуги доктора и всё необходимое для младенца поглотили последние наши сбережения. Для меня настали плохие времена. Отчим с самого начала не обращал на меня никакого внимания. А с появлением на свет ребёнка, его ребёнка, стал смотреть, как на обузу и лишний рот. Часто он говорил матери, что я должна отрабатывать свой хлеб и ещё быть благодарна ему за то, что он терпит меня в своём доме. У этого человека хватало нахальства называть «своим» дом, который содержался большей частью на деньги от продажи украшений, полученных матерью в качестве приданого, или подаренных отцом! Но самое ужасное, что мать терпеливо сносила всё это. Она никогда не вступалась за меня. Ни разу ничем не попрекнула отчима. А когда он уходил с очередной службы, молча вытаскивала из шкатулки цепочку или колечко и шла закладывать к ювелиру.
 
Через полтора года после Пера у них родился младший сын, Магнус. С этого времени в нашем доме поселились нужда и нищета.  Денег не хватало не только на дрова и свечи, но часто даже на хлеб.

Самыми светлыми, самыми счастливыми были для меня дни каникул, которые мне позволяли проводить у бабушки. Здесь, в Оденсе, я из бедной, никому не нужной сироты внезапно превращалась в барышню. Мне покупали лучшие платья, красивые туфельки и ажурные чулочки. У меня были прекрасные игрушки и дорогие книжки с картинками. Меня водили в театры и на детские праздники. Тильда, старая служанка бабушки, готовила для меня всё самое вкусное, чтобы подкормить «бедную сиротку, единственную дочку несчастного господина Эрика». Здесь у меня были друзья, здесь меня любили. А когда каникулы заканчивались, я, обливаясь слезами, складывала в сундук красивые наряды, запирала на ключик шкаф с игрушками и возвращалась в ад.

Ни тряпочки, ни конфетки не брала я из бабушкиного дома после того, как, вернувшись с зимних каникул в дорогой котиковой шубке и новых лаковых сапожках, стала виновницей безобразной сцены, которую устроил отчим моей матери. Он тыкал в меня пальцем и кричал, срываясь на фальцет: «Вот оно, твоё воспитание! Вот к чему приводит баловство и вседозволенность! Мы еле сводим концы с концами, нашим мальчикам даже на ботинки не хватает, а эта дрянь щеголяет в мехах и кичится своими богатыми родственничками. Я этого не допущу. Я не позволю ей задирать нос перед моими детьми только потому, что у них нет таких родственников. Пока я в этом доме хозяин, она будет одеваться, как все, и есть то, что все, и делать, что велят!»

На следующий день моя красивая шубка и щегольские сапожки отправились в лавку старьёвщика и были перечеканены в звонкую монету. Пер и Магнус получили по подарку, (вероятно, чтобы не страдали от отсутствия богатых родственников).  А я до конца зимы тряслась от холода в старом пальтишке, из которого давно выросла, и латанных-перелатанных материных ботинках.

Сколько помню, мать всегда очень неохотно отпускала меня к бабушке. Перед каждыми каникулами мой отъезд становился предметом бурных и долгих обсуждений. Но каждый раз отчим, злобно косясь в мою сторону, ворчал: «Пусть убирается к своей бабке и там и остаётся, если ей так хочется!» А слово отчима в нашем доме было законом.

Мне очень-очень хотелось остаться в Оденсе насовсем, но я никогда не позволила бы себе этого. Ведь я понимала, как трудно без меня будет маме. Как она справится одна с мальчиками, с домашней работой! А ведь часто ей приходилось и подрабатывать, поскольку от отчима как от кормильца толку было мало. Рассчитавшись с очередного места, он мог без зазрения совести неделями сидеть дома. При этом ему никогда не приходило в голову спросить, откуда берётся хлеб на нашем столе. Всё это я понимала и жалела маму. И как ни плохо, как ни одиноко мне было в родном доме, я всё равно возвращалась, чтобы быть рядом с ней.

Но самые большие неприятности доставляли мне братья. Это были мерзкие, лживые, негодные мальчишки. Магнус ещё во младенчестве попал под влияние своего старшего братца Пера. А гаже этого мальчика я в жизни своей никого не видела. Они крали и портили мои вещи, шпионили за мной и ябедничали, сваливали на меня вину за все свои пакости и бесчинства. И, как бы ни были абсурдны их обвинения, в нашем доме они всегда принимались на веру. Родители скорее дали бы себе отрубить руку или ногу, чем заподозрить в чём-нибудь плохом своих ненаглядных малышей.

Мальчишки росли, а сдерживать их дурные наклонности никто не собирался. Не было на нашей улице ни одной собаки или кошки, которые бы не знали, что нужно бежать без оглядки и забиться в самый тёмный угол, если на улице появлялись Пер и Магнус. Разбил ли соседское окно камень, захромала ли овца фру Хансен, обнесли ли сад герраСвенсена, можно было не гадая сказать, что это дело рук братьев. Они били и обирали малышей, разоряли птичьи гнезда, стреляли из рогаток по всему, что двигалось. Особенно усердствовал Пер. Ему доставляло удовольствие мучить тех, кто слабее его. Жалобы соседей сыпались на нас щедро, как осенние яблоки. Мать находила тысячи причин для оправдания своих мальчиков. «Они просто резвые, непоседливые дети, — говорила она. — Подрастут — остепенятся». Отчим же гордился своими сыновьями, всерьёз полагая, что это в них бурлит кровь их предков — викингов, и они растут настоящими мужчинами, не в пример прочим слабакам и трусам. Не знаю только, много ли надо мужества, чтобы отнять пряник у пятилетнего малыша или подстрелить из рогатки беззащитную пичугу. Воистину, у викингов подрастали достойные потомки!

Отчим никогда не пользовался уважением окружающих. Люди, знавшие отца, а его знали очень многие, осуждали мать за поспешный и неудачный брак. Бедность, в которую впала наша семья, тоже не прибавляла нам популярности. Но бесчинства Пера и Магнуса оттолкнули от нас последних доброжелателей из числа чудаков, которые великодушно готовы простить миру его несовершенство. Между нашей семьёй и окружающими людьми выросла стена непонимания и отчуждения. Мы стали считаться дурным обществом, наш дом обходили стороной. В Миддельфарте у меня никогда не было подруг, но даже те одноклассники, кто снисходительно относился ко мне, несмотря на бедную одежду и старые учебники из лавки подержанных вещей, теперь перестали замечать меня.

В это время бабушка снова попыталась забрать меня к себе. Собственно, она не оставляла этих попыток, но мать стойко сопротивлялась, отстаивая свои родительские права. Сейчас я понимаю, вряд ли в ту пору ею руководила любовь ко мне, у неё были другие объекты для любви. Скорее всего, она боялась потерять лишнюю пару рабочих рук. Ведь добрую половину всей домашней работы выполняла я. Но, когда отчим снова остался не у дел и нигде не мог найти себе места, поскольку никто не хотел брать на работу человека с такой скверной репутацией, мать сдалась. Лишний рот был в тягость гораздо больше, чем стирка и уборка. Она заявила, что не возражает против моего переезда в Оденсе, поскольку там меня, без сомнения, ожидает блестящее будущее, а мать никогда не встанет на дороге у дочери. Я заплакала и сказала, что не брошу её, потому что ей будет без меня очень тяжело, но она продолжала твердить своё. Однако тут впервые встал на дыбы отчим. Я была очень удивлена. Ведь он никогда не возражал против моего исчезновения из дома. Только много лет спустя для меня открылась истинная причина его тогдашнего странного поведения.

Отец перед самой своей болезнью положил в банк на моё имя некую сумму денег, которую имел право снять со счёта мой опекун по достижении мною шестнадцати лет или я сама по достижении совершеннолетия. Это было моё приданое. И это были единственные деньги, на которые отчим ещё не успел наложить лапу. После смерти отца моим естественным законным опекуном являлась мать. А поскольку шестнадцать мне вот-вот должно было исполниться, то стало возможным снять деньги со счёта. Не знаю, как отчим о них пронюхал, скорее всего, мать сама же и сказала ему. Этот человек никогда не мог содержать семью, зато умел поживиться за чужой счёт. Он не на шутку испугался, что бабушка оформит опекунство на себя, и деньги, на которые он нацелился, уйдут вместе со мной. Он даже запретил мне ездить на каникулы в Оденсе. После этого его посетил бабушкин поверенный. Они долго говорили о чём-то за закрытыми дверями. С этого дня отношение отчима ко мне переменилось. Оно не стало лучше, нет, оно стало осторожнее, словно я была ящиком с динамитом, который мог взорваться в любой момент. Однако приданое, оставленное для меня отцом, все до последнего скиллинга*  ушло на нужды семьи.

Иногда мне нравится думать, что мать потому и пожелала удалить меня из дома, чтобы сохранить за мной хотя бы эту последнюю малость. Чтобы как-то оправдаться перед памятью отца за то, как она поступила со мной и его посмертной волей. Но холодный разум подсказывает мне другое.
Если бы она хотела сохранить эти деньги, то могла бы не трогать их. Или хотя бы настоять на моём переезде к бабушке. Но она этого не сделала. Я не осуждаю её.  Что ей ещё оставалось с таким мужем? Она, как умела, спасала свою семью от нищеты.

 *Скиллинг (риксбанкскиллинг) – мелкая монета в Дании до денежной реформы 1875 года, 1/96 риксбанкдалера.


Я заканчивала школу, когда Пер впервые попал в скверную переделку, связавшись с дурной компанией. Ему было уже больше двенадцати, и он никак не мог отвертеться от уголовного суда. Ему грозило тюремное заключение или штраф. И вот тут-то в ход пошла последняя брошь, остававшаяся ещё в шкатулке матери. Прекрасная, драгоценная вещь, подарок отца на годовщину их свадьбы. Эту брошь мать обещала подарить мне в тот день, когда я буду выходить замуж. Я часто любовалась чудесным переливом камней в оправе из филигранных завитков и  думала об отце. О том, какой он был замечательный человек, и какая у нас могла бы быть хорошая дружная семья, останься он жив. И я не была бы так одинока, и мама не постарела бы так рано от нужды и непосильной работы. Я прикладывала брошку к своей бедненькой шерстяной кофточке и, любуясь на себя в мутное старое зеркало, представляла, что на мне богатый подвенечный наряд.
И вот брошь, которую я так любила, с которой было связано столько надежд, должна была отправиться туда же, куда уплыло и все остальное наше достояние — в небытие. Со слезами на глазах я умоляла мать не продавать последнюю нашу драгоценность, память об отце. Она спокойно выслушала меня, а потом сухо сказала: «Вот уж не думала я, что ты вырастешь такой эгоисткой. Значит, для тебя какая-то безделушка, которая тешит твоё пустое тщеславие, важнее, чем судьба брата? Пусть он сидит в тюрьме, лишь бы ты осталась при своём?»
Видимо, так оно и было, потому что никаких угрызений совести по поводу того, что скверный мальчишка получит по заслугам, я не испытывала. «Но ведь ты обещала подарить мне её на день свадьбы!» — воскликнула я. «Свадьбы? — переспросила мать, и в её тоне послышалась издёвка. — Ты собралась замуж?! Да кто ж тебя возьмёт? Посмотри на себя в зеркало. Кому ты нужна, уродина! Вся в своего покойного папашу! Лучше уж забудь эти глупости. В цветочный магазин тебя не возьмут — туда берут только хорошеньких девушек. Но со следующей недели пойдёшь в ателье герра Свенсена помощницей швеи. Я уже договорилась. Хватит сидеть на нашей шее. Пора самой деньги зарабатывать».

Сложно передать, что я почувствовала после этих слов. Я словно увидела свою мать впервые, посмотрела на неё другими глазами. До этой минуты я была уверена, что она меня любит, несмотря ни на что, просто очень устаёт, и не хочет ссориться с отчимом, оберегая мир в семье, и… До этой минуты я думала, что она чтит память отца… Мало ли, рассуждала я, почему мама не всегда бывает ко мне ласкова и справедлива, она моя мама, моя родная! И вдруг… вот так, наотмашь.

На ватных ногах я кое-как добралась до своей комнаты и долго лежала ничком на кровати, чувствуя, как в груди разрастается ледяная  пустота. Ни слёз, ни сожалений, ни горечи, только пустота. В один миг этот дом стал для меня чужим. Любовь, привязанность, дочерний долг, материнский долг — пустые слова, никому не нужный хлам. Больше меня здесь ничто не держало.

Немного придя в себя, я написала бабушке письмо, в котором кратко изложила последние события и попросила разрешения переехать к ней насовсем. Через день от неё пришел ответ. Бабушка писала, что ждёт меня с нетерпением, место в дилижансе оплачено, а Тильда уже ставит тесто для своего фирменного рыбного пирога. Ранним утром, оставив матери короткую записку, я навсегда покинула родительский дом.

Больше мы с мамой не сказали друг другу ни слова. Ни одного, никогда. Через год её не стало. Мы с бабушкой приезжали на её похороны. Ей не было ещё и сорока лет. Я помолилась о её бедной душе и просила у неё прощения, и простила её сама.



Как только бабушка узнала историю с брошкой во всех подробностях, она без лишних разговоров нашла ювелира, которому мать продала свою последнюю драгоценность, и выкупила её. Мне брошь была торжественно преподнесена на день рождения вместе с охапками цветов и горой подарков. Но больше она не была мне нужна. Что-то умерло во мне в тот день, когда мать произнесла страшные слова, перечеркнувшие мои мечты, надежды, моё будущее. Нет, я не красавица и никогда ею не была. Во мне всё какое-то слишком длинное: длинный нос, длинные зубы, длинное лицо, длинные руки и ноги. Словно меня взяли и странным образом вытянули. Но если бы мужчины женились только на писаных красавицах, то род человеческий давно бы уже вымер. Однако мамины слова много лет звучали у меня в ушах, как заклинание: «Кому ты нужна, уродина!» Они преследовали, отравляли и отрезвляли меня всякий раз, когда я готова была погрузиться в розовый романтический туман.

Бабушка определила меня в пансион для девиц, чтобы я смогла завершить своё образование. Но в пансионе я была приходящей ученицей. Вечером я возвращалась домой, где меня ждала другая школа. Бабушка начала приобщать меня к ведению дел. Я изучала бухгалтерию и финансы, корпела над огромными торговыми книгами, от которых пухла голова и темнело в глазах, и училась вести переговоры с поставщиками и производителями.

Мне, девушке из бедной, презираемой семьи, очень трудно было держаться со всеми этими важными господами на равной ноге. Я краснела, бледнела, забывала простые слова, мне ужасно мешали мои длинные руки и ноги.

Ещё хуже обстояло дело с работниками. В роли хозяйки я чувствовала себя смешной и нелепой. Мне казалось, что меня непременно поднимут на смех, а мои распоряжения ни за что не будут исполнять. Может быть, именно этот страх и избавил меня от многих глупых промахов, которые часто допускают чересчур самоуверенные новички. Во всяком случае, он заставил меня тщательно, в мельчайших деталях, продумывать своё руководство. Бабушка внимательно следила за мной, направляла и подсказывала. Она была замечательным учителем. И только одного не могла понять, почему я так упорно не хочу выходить замуж. Она считала нелепыми мои доводы о том, что я некрасива, а значит, претенденты на мою руку — обыкновенные охотники за приданым. «Вздор, — говорила бабушка, — красота в этом деле не главное. Главное — хорошая семья, хорошее воспитание и хорошее наследство. Красота, дорогая моя, ненадёжный капитал, она слишком быстро проходит. А вот ум в сочетании с деньгами и  связями — это вещь гораздо более долговременная. И не бойся охотников за приданым, мы так составим твой брачный контракт, что муженёк даже эре*  не сможет стащить из твоей конторки».

*Эре – мелкая монета в Дании после денежной реформы 1875 года. Составляет 1/100 датской кроны.


Мне, как любой молодой девице, конечно же, хотелось любви и поклонения, цветов и мадригалов, а не солидных связей и брачных контрактов. Но в глубине души я понимала, что бабушка права. В свои неполные двадцать лет я была слишком рассудительной и трезвомыслящей особой, чтобы, очертя голову, броситься на поиски приключений. И не удивительно. В той семье, где росла я, невозможно было остаться нежной романтичной натурой. Слишком много горечи хранили мои воспоминания о детстве.  Отчим ведь тоже нашёл в моей матери  всего лишь вдовушку с приличным содержанием, а она жертвовала для него всем.



Не знаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы бабушка осуществила свое желание и выдала меня замуж. Но судьба вновь всё перевернула.

Мое двадцатилетие справили как нельзя более пышно. Столы были накрыты на восемьдесят персон. Переменам блюд не было конца, тонкие французские и итальянские вина лились рекой, а именинный торт, с двадцатью зажженными свечами, вкатили в банкетный зал два официанта в белых перчатках. После торжественного обеда были танцы. Строгий полонез сменял томный вальс, задорная кадриль следовала за лёгкой мазуркой. Я танцевала раз сто, или немного больше. От кавалеров не было отбоя. Я чувствовала себя королевой бала и почти красавицей. Все веселились от души и разъехались по домам уже за полночь. А под утро бабушке стало плохо. Разбуженный ни свет ни заря доктор осмотрел больную, сделал кровопускание, прописал лекарства и тихо посоветовал мне готовиться к худшему. Через пять дней бабушка умерла. Всё это случилось так неожиданно, что я растерялась. Дальнейшие события — похороны, соболезнования многочисленных друзей и деловых партнёров, вступление в права наследства — слились в один тяжёлый, дурной сон. Моей милой наставницы, моего доброго гения больше не было в живых! Я опять осталась одна. Старая, преданная Тильда и бабушкин поверенный герр Мёллер из адвокатской конторы «Мёллер и сыновья» поддерживали меня как могли. Без них мне было бы в сто тысяч раз тяжелее.

Прошла первая, самая чёрная скорбь, и, хочешь не хочешь, пришлось возвращаться к неотложным повседневным делам. Всё основное состояние бабушка завещала мне, но кое-какие мелочи причитались дальним родственникам. Были оставлены подарки для слуг и работников и пожертвованы некоторые суммы на больницу для бедных и на приход церкви святого Ганса.

Основные хлопоты герр Мёллер взял на себя, но как душеприказчица я обязана была вникать во все наследственные дела, подписывать горы бумаг, встречаться и вести переговоры с другими наследниками. А ведь ещё у меня на руках оказались магазин игрушек и кондитерская лавка!

Это были очень тяжёлые времена. Я старалась с головой уйти в работу, бывать как можно больше на людях, чтобы не оставалось времени на печальные мысли, страхи и тоску. Страхов мне и без того хватало. Молодая незамужняя девушка, одинокая и неопытная, должна была решать вопросы, которые под силу не каждому мужчине!

Однажды, разбирая деловые бумаги, я натолкнулась на толстую тетрадку в неприметном коричневом переплете. Оказалось, бабушка вела что-то вроде дневника, куда записывала адреса постоянных поставщиков, намечаемые встречи, суть и результаты сделок. Но главное, там были её размышления по поводу ведения дел и календарь, в котором на каждый день почти на год вперед расписывалось, что и зачем она планирует  делать! Как я обрадовалась этой находке!

Правда, бабушкин почерк разобрать было нелегко. Некоторые слова она, видимо для краткости, странным образом сокращала, поэтому кое о чём приходилось догадываться только по смыслу. Но эта тетрадка стала для меня подлинным спасением. Теперь я не чувствовала себя слепым котёнком, который без толку тычется по углам в поисках тёплого маминого бока. Милая, дорогая бабушка снова, уже с того света, протянула мне руку, на которую я могла опереться.
Отныне моя жизнь строилась таким образом. Днём я металась между магазином, кондитерской и конторой «Мёллер и сыновья», а вечером до рези в глазах штудировала бабушкины записи. Только поздно ночью доползала я до постели и засыпала без снов. Тогда же я поклялась самой себе продолжать семейное дело и сохранить его, чего бы мне это ни стоило.

Наш мир, как известно, создан для мужчин. Они в нём хозяева, женщине же всегда отводится второстепенная роль. Мужчины готовы целовать нам руки, подсаживать в экипаж, быть любезными и предупредительными, но когда речь заходит о делах, тут женщине ясно и чётко дают понять, что это не её сфера. А уж если бедняжка не замужем, тогда и вовсе её не станут принимать всерьёз. В коммерции не бывает ни любезности, ни предупредительности. Только расчёт и выгода.

Бог мой, сколько я получила предложений продать магазин, не говоря уж о кондитерской! Седовласые мужи и прыщавые сынки богатых папочек наперебой торговали у меня мою собственность. Да, что и говорить, в бабушкиных заведениях царил образцовый порядок и дела шли как нельзя лучше. Кто бы отказался от такого соблазнительного куска? А ведь всего-то и нужно — отодвинуть в сторону какую-то нелепую наследницу, глупенькую девчонку. Куда ей заниматься делами, у неё и ума-то не хватит!

Сначала цены предлагали смешные, и герр Мёллер отмахивался от покупателей, как от назойливых мух. Но когда начали предлагать настоящую стоимость, он всерьёз стал советовать мне подумать. В глубине души он тоже считал меня глупенькой молодой девушкой.

Через много лет, уже уйдя на покой, он признался, что нисколько не верил в мои коммерческие способности. Он очень боялся, что я не справлюсь, и дело, которому отдано было столько лет и сил, пойдёт прахом.

Но я стояла на своем. На все предложения о продаже собственности я отвечала неизменным отказом, какими бы выгодными они ни были. Не для того бабушка оставила меня наследницей, не для того учила меня, чтобы я теперь сделала то, что в своё время сделала моя мать с памятью отца! Как я могла отдать в чужие руки достояние моей семьи! Как бы я оправдалась перед самой собой, перед памятью бабушки, если бы предала её таким образом! И герр Мёллер понял, что я не отступлюсь. Я искренне благодарна ему за то, что, несмотря на свои сомнения, он долгие годы оставался моим верным и терпеливым помощником и советчиком.

Каждый день на новом поприще был для меня ареной, на которую я выходила, как  тореадор в красном плаще. А быки были всегда разные, но один свирепее другого. Шаг за шагом, день за днём я доказывала себе и всем окружающим, что я достойная внучка своей бабушки, и что со мной придётся считаться.



Так в трудах, заботах и бесконечной борьбе пролетели пять лет. А я их и не заметила. Моя лучшая подруга Хелен вышла замуж за преуспевающего судовладельца Нильса Хоэга и обзавелась двумя славными ребятишками. Нильс в ту пору занимался каботажными перевозками, и я вела с ним дела. На правах близкой подруги и делового партнёра я часто бывала в уютном доме Хоэгов. На одном из приёмов, который давал Нильс, не помню, по какому поводу, кажется, в честь крестин младшей дочери, я познакомилась с его отцом. Герр Хоэг, полноватый, холёный господин, услышав моё имя, удивлённо вскинул брови: «Фрёкен Фаупель? Уж не дочка ли Эрика Фаупеля?» — «Да, — подтвердили ему, — она самая». — «О, я знавал вашего батюшку, — сказал герр Хоэг, внимательно глядя на меня, — Эрик Фаупель служил когда-то у меня управляющим. Достойный был молодой человек, очень многообещающий молодой человек. Нас всех потрясла его смерть. А вы каким образом оказались в Оденсе, уважаемая фрёкен? Насколько я помню, семья Эрика Фаупеля осталась в Миддельфарте.» — «Я переехала сюда к бабушке, матери отца, — ответила я. «И правильно сделали, фрёкен Фаупель, — с неожиданной горячностью поддержал меня герр Хоэг. — Вы не обидитесь, если я скажу прямо, что вдова Эрика слишком поспешила со вторым браком и вышла замуж за сущего негодяя. Порядочной девушке нечего было делать в этом  доме».

Слово за слово, и я узнала, что, оказывается, отец оставил нам с матерью приличное состояние —  свою долю наследства, на которое мы могли много лет безбедно жить. Но отчим в первый же год после женитьбы на моей матери ухитрился размотать все. «Он сорил деньгами, — с отвращением рассказывал герр Хоэг, — ездил на службу на извозчике, обедал в самых дорогих ресторанах, играл в карты, нисколько не заботясь о семье. И ещё он все время вкладывал деньги в какие-то сомнительные предприятия, якшался в порту со всяким отребьем. И, по-моему, больше тратил, чем получал».

Я узнала, что после смерти матери отчим начал сильно пить. Он продал дом и переехал в такие трущобы, о которых и говорить-то неприлично, не то что жить там. Пер совсем сбился с пути, занялся воровством, отсидел срок в тюрьме, а, когда вышел на свободу, записался в наёмную армию куда-то на Ближний Восток или в Африку, да там и сгинул. И никто о нём не пожалел, даже родной отец. Магнус тоже не задержался в разорённом родительском доме. Лет в четырнадцать или пятнадцать он нанялся юнгой на китобойную шхуну «Мария» и с тех пор плавает. «Может быть, хоть из этого парня выйдет толк, — сказал герр Хоэг, — хотя, говорят, от гнилого семени не жди доброго племени. Да-да, — продолжал он со вздохом, — я очень уважал Эрика Фаупеля. Со временем из него мог бы выйти замечательный финансист». — «Ничего,  — усмехнулся неслышно подошедший к нам Нильс, — его дочь заменит отца на этом поприще. Она и сейчас цепко держит семейное дело Фаупелей в своих нежных дамских ручках!» — «Да неужели? — воскликнул герр Хоэг, — поверить не могу, чтобы такая приятная молодая особа была ещё и талантливым коммерсантом! Что ж, фрёкен Фаупель, тогда скажу вам, что вы истинная дочь своего отца. Вы похожи на него не только лицом, но и характером».

С этого дня мы с герром Хоэгом стали лучшими друзьями. Его покровительство помогло мне попасть в такие круги, куда сама я нипочем не попала бы. В течение следующих пяти лет я расширила ассортимент своего магазина, заключив договоры с поставщиками из Франции, Германии и Австро-Венгрии. Перевела кондитерскую в более просторное помещение, поставила несколько столиков с удобными мягкими креслами и завела музыкальный ящик. Теперь мои покупатели могли выпить чашечку кофе, закусывая марципанами, венскими булочками или имбирным печеньем, послушать музыку и перекинуться парой слов с хорошенькой официанткой.

Я многому научилась за эти годы и многое переосмыслила заново. Меня больше не тяготило одиночество. Иногда я даже хотела остаться одна, так много народу крутилось вокруг меня. Но, глядя на чудесные игрушки, расставленные на полках моего магазина, я часто думала, что вот мои дети никогда не будут здесь играть, потому что и детей у меня никаких не будет. Думала без горечи, без грусти, полагая, что семья — это не для меня.



В моей жизни, неожиданно, как это всегда бывает, появился ОН. Тот самый идеальный мужчина, которого ждут все девушки на свете. Красивый, умный, внимательный, благородный, ну и так далее. А, главное, влюбленный! Когда девушка отнюдь не избалована мужским вниманием, и находится вдруг ТОТ, кто не сводит с неё глаз, ловит каждое её слово, ищет её общества, она, сама того не желая, подпадает под его обаяние. Её бедное сердце, как оледенелый цветок, оттаивает под живительными лучами весеннего солнца.

А прибавьте к пламенным взглядам ещё букетик ландышей, тайком вложенный в книгу, маленький подарок, преподнесённый так умело, с таким тактом, что от него невозможно отказаться, подавленный вздох за вашей спиной, и тогда вы поймёте, как закружилась моя глупая голова. А ведь были ещё пикники на лоне природы, верховые прогулки, музыкальные вечера, когда из открытой на террасу двери в гостиную влетают запахи летнего сада.

ЕГО предпочтение с самого начала было столь очевидно, что никто из моих друзей и знакомых не сомневался — быть свадьбе. Наконец-то нашёлся тот, кто покорил ледяное сердце Эммы Фаупель!

Обаятельный, ловкий, остроумный, отпрыск благородной фамилии, ОН вскоре стал душой местного общества. Он возглавлял списки гостей на все званые обеды, приёмы и маскарады и был завсегдатаем политических салонов и литературных гостиных. ЕМУ были рады везде, и везде ОН чувствовал себя, как дома. ЕГО всесторонняя образованность, блестящая эрудиция и разнообразие интересов могли потрясти кого угодно. Казалось, нет языка, которым бы ОН не владел, нет темы для беседы, которую ОН не смог бы поддержать, обнаруживая при этом замечательное знание предмета. Тонкий ценитель искусства, ОН в то же время прекрасно разбирался в математике и механике, имел познания в биологии и медицине, был членом Берлинского Географического общества и сочинял бесподобные стихи.

В те годы, о которых я пишу, ещё не было повального увлечения психологией, какое я наблюдаю в нынешние странные времена, когда экзальтированные юноши и истеричные барышни повторяют имя доктора Фрейда с тем же благоговением, с каким их дедушки и бабушки поминали имя Божье. Но ЕМУ внутреннее чутьё и знание человеческой природы помогали избежать занудства, характерного для многих интеллектуалов, которое может вызвать у собеседника скорее чувство досады, чем восхищения. ОН никогда не выпячивал своих знаний, но обнаруживал их невзначай, как нечто обычное, само собой разумеющееся. ОН умел тонко польстить, со вниманием выслушать, дать разумный совет, к месту пошутить. Одним словом, ОН в кратчайший срок стал всеобщим любимцем и моим страстным поклонником.

Были только два человека в Оденсе, которые не питали к НЕМУ никакой приязни, это моя служанка Тильда и АрнеМёллер-младший, мой поверенный, сын герраМёллера, к этому времени отошедшего от дел. Тильда даже ради приличия не пыталась скрыть своей нелюбви к предмету моих нежных чувств. «Ох, барышня Эмма, барышня Эмма! — частенько ворчала она. — Зря вы привечаете этого хлыща. Разве такой муж вам нужен! Что бы сказала покойная хозяйка, если бы увидела этакого жениха возле своей внучки! Да ведь он скользкий, что твой угорь, в руках-то не удержишь, а уж если на что нацелился, то хуже пиявки. Всю кровь он из вас высосет, помяните моё слово!»

Я мало обращала внимания на слова старой Тильды, полагая, что это обычная стариковская недоверчивость, хотя кое-что и меня иногда удивляло и настораживало в НЁМ. Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что именно. Иногда ОН чем-то неуловимо напоминал мне моего отчима. Если ему улыбалась удача за карточным столом, он сгребал выигранные деньги с такой жадностью, словно был умирающим от жажды путником, припавшим, наконец, к долгожданному источнику. При этом глаза его полыхали алчностью, странной в столь молодом, приятном человеке. В то же время ему было присуще бесшабашное мотовство. Мотовство не от широты души, а от тщеславия.

Сначала я старательно гнала от себя эти неприятные ощущения. Но они возвращались помимо моей воли, что само по себе могло отрезвить мою затуманенную голову. Однако было кое-что ещё. ОН стал проявлять к моим делам слишком пристальный интерес. Да что там, просто лез в них беспардонно, не спрашивая, нравится ли это мне. ОН даже пытался за моей спиной наладить доверительные отношения с Арне Мёллером-младшим. И ЕМУ казалось, что ОН в этом преуспел.

О, как же недальновидны бывают хитрецы! Им кажется, что и весь мир таков же, как они. ОН, такой умный и предусмотрительный, такой проницательный и осторожный, не учёл, что мой поверенный может оказаться человеком глубоко порядочным и преданным интересам клиента.

Не стоит и говорить, что Арне Мёллеру мой поклонник казался подозрительным во всех отношениях. И на правах поверенного он не собирался об этом молчать. «Если вы решили выйти замуж, Эмма, — сказал он мне напрямик, — то я должен ознакомить вас с брачным контрактом, который когда-то составила для вас ваша бабушка. Быть может, вы захотите внести в него какие-то коррективы, но со своей стороны, как ваш адвокат, скажу, что он составлен идеально для женщины, которая и после замужества хочет сохранить за собой свободу действий и своё состояние».

Да, что и говорить, контракт был составлен очень хорошо. Он не оставлял для охотника за приданым ни одного шанса, ни единой лазейки. Я несколько раз перечитала документ, прежде чем решиться. Может быть, у меня и в самом деле ледяное сердце, но за те несколько месяцев, что мы были знакомы, ОН сумел растопить лёд. Мне казалось, что с  ЕГО приходом моя жизнь приобрела смысл. И теперь я боялась потерять то, что получила нежданно, уже не веря в успех. ОН был моей, может быть, последней надеждой на любовь, семью, счастье. И всё же… и всё же я должна была расставить все точки над i, потому что не умею и не желаю прятать голову в песок. Я была уверена, что мой любимый с честью выйдет из этого испытания. Но проверка была необходима уже хотя бы для того, чтобы доказать моему поверенному, что ОН — достойный избранник.

Я протянула Арне Мёллеру контракт и сухо сказала: «Арне, я попрошу вас об одном одолжении. Ознакомьте известное вам лицо с этим документом. Сделайте это тонко, как бы невзначай».



Вот так и закончился мой прекрасный роман. Через несколько дней ОН объявил, что неотложные дела призывают ЕГО в Копенгаген. Прощание было трогательным, но каким-то уж чересчур торопливым. Словно ОН боялся потратить на меня весь свой запас нежностей. Ведь я оказалась ненадёжным банком для такого рода вложений. Поэтому тратиться на меня не имело смысла. Стоило поберечь капитал для других, более перспективных претенденток. Через три месяца мы узнали, что ОН благополучно женился на дочери весьма состоятельного банкира. Папочка давал за дочкой такое неприлично огромное приданое, что она стала самой популярной невестой сезона. Охотников за её рукой можно было собирать решетом, как устриц. Но ОН, разумеется, преуспел и здесь, обойдя всех конкурентов. ОН привык быть победителем. Что ж, я пожелала счастья молодым. Быть может, они всё-таки до него доживут? Искренне хотелось в это верить.
На несколько недель новость о ЕГО свадьбе стала главной темой всех застольных бесед. О ней судачили во всех гостиных. Эту новость запивали шерри в мужских клубах и кофе с корицей в дамских гостиных. Её обсуждали за чашкой горячего шоколада со своей модисткой и с приятелями за кружкой пива в кабачке. Были те, кто, зеленея от зависти, говорил, что ОН ухватил слишком большой кус, как бы не подавился. Были и такие, кто называл ЕГО «ловким малым». Но большинство всё же одобряло этот брак, нисколько не сомневаясь, что уж кто-кто, а ОН достоин такой партии.

За мной же прочно укрепилась слава особы с ледяным сердцем. Ведь это я отказала ЕМУ, такому доброму, любящему, такому замечательному во всех отношениях! Это моя холодность оттолкнула ЕГО. Какая-то непонятная особа эта Эмма Фаупель. Абсолютно лишена какой-либо женственности. Похоже, у неё в груди и правда ледышка вместо сердца! Меня обсуждали и осуждали все, начиная от знакомых и приятельниц, и заканчивая моими собственными работниками. А я смеялась, слыша их бестолковую болтовню.

Нет, не так. Зачем я буду обманывать сама себя. Ведь это мои записки. Так какой же мне смысл лгать? Да, я смеялась, пересказывая Хелен и Арне сплетни о себе. Смех нужен был для того, чтобы хоть на какое-то время заглушить боль. Чтобы она не выплеснулась наружу, не вылилась в жалобах и горьких слезах. Уж лучше пусть меня осуждают, чем жалеют. Пусть думают, что это я Ему отказала, а не ОН бросил меня ради более выгодной перспективы. О, как мне было больно! Я могла смеяться с друзьями, носить маску ледяной холодности с чужими, но от себя не спрячешься. Боль заползала в душу, в сердце, в каждую клеточку тела, сотрясая его, как лихорадка. Боль была со мной, при мне, во мне, отдаваясь в ушах мамиными словами: «Кому ты нужна, уродина!» И ответ был только один: «Ни-ко-му».

Немало прошло времени, прежде чем я научилась жить с этой болью, почти не обращая на неё внимания. Но даже теперь, через столько лет, мне не хочется произносить ЕГО имени. Пусть будет вот так, безлично, ОН и точка.



Время шло, один год сменялся другим. И каждый новый был вдвое короче предыдущего. Тильда совсем постарела, почти оглохла. Ей стало трудно справляться с домашней работой. Сначала она и слышать не хотела о том, чтобы уйти на покой. Ведь она прослужила в этом доме сорок лет! Но в конце концов вынуждена была сдаться. Правда, не раньше, чем подыскала себе преемницу, которую сама и взялась всему учить. Так у нас появилась Марта. Марта доводилась не то внучатой племянницей какой-то приятельницы Тильды, не то дочерью её двоюродной тётки от второго брака, я так толком и не разобралась. Главное, что Тильда почти спокойно передоверила ей свой пост. Если бы я приняла в дом другую девушку, боюсь, сердце старой служанки было бы навеки разбито.

Тильда уехала доживать старость к внукам, а Марта воцарилась в доме на правах домоправительницы. Мы с ней прекрасно ужились, несмотря на мои опасения, что мне трудно будет привыкнуть к новому человеку. Ведь Тильда на моей памяти была здесь всегда. Она, можно сказать, вырастила меня. Мы столько лет делили с ней и радость, и горе, и вдруг — чужой человек, чужие привычки, чужая кухня. Но Марта как-то очень быстро сумела стать своей. Смешно и трогательно было видеть, как она самоотверженно берёт под опеку и меня, и дом, и очевидно было, что с удовольствием возьмёт и ещё парочку домов, так уж и быть, вместе с их непутёвыми хозяевами. Даже когда я затеяла ремонт, Марта, хоть и считала эту идею вздорной, но безропотно мыла, чистила, убирала. Только удивлялась, зачем в таких роскошных хоромах ещё что-то переделывать!

Между тем, ремонт дому был жизненно необходим. Потолки изрядно закоптились, обои во многих комнатах выцвели и пожелтели, половицы скрипели под ногами, а мебель нуждалась в перетяжке. Но главное, я, наконец, собралась провести электричество и оборудовать ванную. Большинство моих знакомых давным-давно сменили устаревшие газовые рожки на чудо-лампы. Но я никак не решалась на такие коренные преобразования. Однако прогресс врывался в нашу жизнь мощными клаксонами автомобилей и кранами с горячей и холодной водой. Отстать от него было стыдно и почти невозможно. Но если бы я только могла предположить, какой ад ждет нас с Мартой в ближайшие несколько месяцев, то, наверное, махнула бы рукой на прогресс и оставила всё как есть.

Начался сущий содом. Не знаю, как мы выдержали это. С утра до вечера рабочие тянули трубы, сверлили, грохотали, визжали пилами. Пыль от штукатурки лежала на всём толстым ровным слоем. Дом представлял собой какое-то поле битвы, и передвигаться по нему нужно было очень осторожно. Найти что-либо представлялось делом крайне сложным, поскольку вещи распихали по узлам и убрали в самые дальние комнаты.

Говорят, беда не приходит одна, о заботах и хлопотах можно сказать то же самое. Как будто мало мне было ремонта в доме, так ещё как раз в это время я наняла в кондитерскую нового повара.

Леон Тризи, француз, маленький, полный, черноволосый, черноусый человечек, представил самые замечательные рекомендации. Он служил в стольких именитых домах, что у меня зарябило в глазах от громких имён, среди которых, был, кажется, даже какой-то герцог. Я не могла понять, что заставило такого блестящего повара искать счастье на чужбине, да ещё в скромной кондитерской, в то время как любой столичный ресторан почёл бы за честь взять его на работу. «Мне надоело кормить избалованных столичных снобов и капризных аристократов, — энергически заявил в ответ на мой вопрос мсье Тризи,  — что они понимают в жизни? Что они понимают в кухне? Я без ума от датской кухни, мадемуазель Фаупель. Я буду готовить датскую кухню, я буду угощать ею датских обывателей. Долой французские круассаны, я буду печь датские булочки, долой изысканные блюда для разжиревших гурманов! Да здравствует простая и грубая пища! Как питались наши предки! Вы помните, мадемуазель, как питались наши предки? Каша вместо салата, окорок вместо котлет де-воляй! А какими они были, наши предки! Красавцы, силачи, как на подбор! А что сейчас? Иной неженка яблоко не может съесть без того, чтобы потом не лечить несварение желудка! Нет, нет и нет, мадемуазель Фаупель, мне всё это надоело. Теперь я буду готовить луковый суп, а не бульон а-ля Людовик XVI. Не ждите, в моём меню не будет всех этих новомодных трюфелей и устриц в лимонном соусе, придуманных нашей загнивающей цивилизацией!» — кричал он, от избытка чувств привставая на цыпочки. «Мсье Тризи, — возразила я, несколько ошарашенная таким потоком слов и бешеным темпераментом француза, — я сожалею, но у нас кондитерская, здесь не готовят трюфелей и устриц»! — «Да, разумеется, мадемуазель Фаупель, разумеется», — рассеянно отозвался он.

Мне показалось, что мсье Тризи был очень разочарован, если не сказать, обижен тем, что я не пришла в восторг от смены его жизненного кредо. «Для начала я приготовлю что-нибудь сугубо датское», — объявил он и приготовил… целое блюдо профитролей. Они были невероятно вкусны. Но я пришла в ужас. Наши клиенты не привыкли к французской кухне, а профитроли — не то блюдо, которое может в течение целого дня лежать на прилавке. Однако мои опасения были напрасны. Их раскупили! По-моему, больше от удивления, чем из любопытства. Хотя люди падки на всё новое. И я наняла французского кондитера.

Так у нас с тех пор и повелось. Мсье Тризи рассуждал о чём-нибудь одном, а готовил совершенно другое. Божественное, выше всяких похвал, но другое. Если ему заказывали пирог с кардамоном, он готовил миндальный торт. Если покупатели спрашивали имбирные пряники, он обязательно предлагал им арахисовое печенье «по совершенно уникальному рецепту одной польской графини, которая, как говорят, была любовницей французского императора Наполеона III». Абсолютно бесполезно было объяснять, что желание клиента превыше капризов кондитера, даже самого искусного. С мсье Тризи можно было говорить, но никогда нельзя было ни о чём договориться. На все претензии он отвечал примерно так: «Ох уж эти мне тупые обыватели! Что они понимают! Кухня — это высокое искусство. Я вам не какой-то задрипанный повар, я — художник! Я не готовлю пищу, я творю. Мне тесны рамки обывательских понятий о том, что правильно, а что нет. Какой дурак печёт сейчас пирог с кардамоном, когда запахи лип навевают миндальные мечты! Кардамон будет хорош через месяц, когда в ульях созреет мёд, а от полей потянет запахом прелого сена, нагретого солнцем. Тогда другое дело. А пока нет, нет и нет, только миндаль»! — «Но клиенты хотят, — возражала я, — именно пирог с кардамоном». — «Да пусть себе хотят, — отвечал мсье Тризи, — клиенты никогда не знают, чего они хотят на самом деле, и берут всегда то, что им предлагают».

Очень скоро я поняла, почему мсье Тризи, несмотря на свои выдающиеся кулинарные таланты, нигде не мог удержаться надолго. Его взбалмошность в сочетании со склочным неуступчивым характером, его привычка увиваться за каждой юбкой, которая появлялась в поле зрения, его великое самомнение и неприятие чужих интересов не могли привлечь к нему сердца людей. Наши клиенты со временем притерпелись к чудачествам француза и перестали заказывать что-то конкретное, ограничиваясь безличными формулировками: «Пятьдесят пирожных и столько же порций бланманже к восьми часам вечера будущей пятницы, уважаемая фрёкенФаупель» или «Нам нужен торт к крестинам нашей пятой внучки». Но всё же недовольство оставалось. Оно витало вокруг, отравляя воздух в кондитерской.
Мсье Тризи проработал у меня около года, но так и не стал «своим» в полном смысле этого слова. Признаюсь, я частенько подумывала о том, как бы избавиться от него, не слишком обидев. Но, к счастью, проблема решилась сама собой без каких-либо усилий с моей стороны. Мсье Тризи заметно заскучал, чаще обычного стал жаловаться на «тупость датских провинциалов», и в один прекрасный день заявил, что хочет получить расчёт, потому что ему предложили место шеф-повара в Вене, в ресторане «Пьемонт». Я исполнила его желание и с лёгким сердцем распрощалась с французом.

Кондитера, несмотря на худшие свои опасения, я нашла довольно быстро. В первый же день Патрик Ольсен порадовал моих клиентов бесподобными солёными палочками с тмином. А нам с Хелен Хоэг, которая во время утреннего моциона зашла меня навестить, приготовил высоченный смёрреброль*  с тунцом и различными соусами. Конечно, французская кухня весьма изысканна. Французские повара по праву считаются лучшими в мире. Но всё же я — датчанка, и для меня нет ничего вкуснее датской кухни. Я уверена, ни один иностранец, каким бы великим кулинаром он ни был, никогда не сможет приготовить настоящий смёрреброль так, как это сделает датчанин!

*Смёрреброль (smorrebrod) – многослойный бутерброд, «король датской национальной кухни», бывает высотой до 1 м. Едят такой бутерброд, снимая слой за слоем. Приготовление смёрреброля – это настоящее искусство.


Ремонт в доме был должным образом завершен. Заново перетянутые диваны, кресла и стулья радовали глаз яркостью обивки. Вещи вернулись на свои места, пропажи нашлись, а начищенные до блеска половицы покрыли новенькие с иголочки ковры.
Марта не могла нарадоваться на водопровод, который казался ей каким-то чудом неземным. Ну, как же, откроешь кран, и вода сама льётся — набирай, сколько хочешь! В ванной я поставила котёл, который нагревал воду, поступающую по трубам. Теперь можно было принять горячую ванну в любое время. Что и говорить, весьма удобное и приятное нововведение. Электрический свет тоже очень облегчил нашу жизнь. Словом, мы радовались прогрессу, хотя перестройка дома обошлась мне недёшево. Из-за неё я вынуждена была отказаться от летнего отдыха в Ницце, о котором мечтала уже много лет. Но только-только наша жизнь начала входить в свое привычное русло, как Марта огорошила меня заявлением, что теперь, когда всё у нас устроилось самым наилучшим образом, нам просто необходимо завести кошку. «Ну что же это за дом без кошки? — повторяла она, умоляюще глядя на меня своими круглыми, как у совы, глазами. — Сами посудите, хозяйка, без кошки не жизнь. Опять же, мышей ловить некому. А они, окаянные, в погребе резвятся, целый круг сыра объели, спасу от них нет. Да с кошкой и веселее. Она ласковая, мурлычет, всему дому радетельница!» Я рассмеялась, махнула рукой и сказала Марте, что она может поступать, как знает. Кошка так кошка. Хорошо, что не тигр. Марта осталась в полном недоумении. Читать она худо-бедно умела, но кто такой тигр — не знала. Поразмыслив немного, решила про себя, что это, наверное, что-то совсем неподобающее для содержания в приличном доме. И, в общем, была права.

Через несколько дней Марта притащила домой маленький пушистый комочек. Это была Миси. Есть у Марты одна особенность, не скажу, что плохая: если уж она что-нибудь задумала, то в лепёшку расшибётся, но добьётся своего. Так и с кошкой. Вырастила-таки из неё и умницу, и охотницу. Миси одна сделала то, чего не смогли десяток мышеловок и щедрые порции отравы: в полгода повывела всех мышей в нашем доме. Чем, безусловно, завоевала наше уважение и признание.

Так мы и жили втроём мирно, тихо и счастливо до самого нынешнего Рождества.



Я не стала вмешиваться в ссору Марты с кошкой. У меня было очень много дел. Но увидев, что девушка уж больно разошлась и обзывает Миси разными бранными словами, а слюна у нее изо рта так и брызжет от злости, я сделала Марте строгий выговор и напомнила слова из Священного Писания о грехе гнева: «Гневаясь не согрешайте; солнце да не зайдёт во гневе вашем»*. И заметила, что в Рождество сердиться и ругаться — особенно тяжкий грех. Она сейчас же замолчала, только в сердцах грохнула собранные осколки в ведро.

Я поспешила в магазин. Там во мне нуждались больше всего. Предрождественские недели для хозяйки магазина игрушек — самые напряжённые в году. Заказать товар, получить, проверить, оплатить, внести в книги учёта и так далее. А красиво расставить товар на магазинных полках! А украсить магазин к Рождеству! А обслужить покупателей так, чтобы каждый почувствовал себя единственным, самым дорогим и желанным, а не одним из десятка атакующих прилавок! На это время я всегда нанимаю ещё одну продавщицу и пару помощников к постоянному рассыльному.

*Еф. 4: 26–27


Когда я зашла в магазин, обе мои продавщицы были уже на месте. Я осмотрела игрушки на полках, удобнее расставила упаковочные коробки, положила рождественские открытки так, чтобы они были под рукой, и велела Иде, моей постоянной девушке, заниматься упаковкой товара. А Амалия должна была обслуживать покупателей вместе со мной. Ей ещё учиться и учиться, вот пусть и учится. Проверив, на месте ли рассыльные, я открыла двери магазина.
Покупателей в этот день было много. Все спешили запастись подарками, ведь завтра сочельник! Мы с Амалией показывали игрушки, предлагали новинки, принимали деньги, а Ида упаковывала купленный товар в коробки, заворачивала в красивую бумагу и обвязывала ленточкой, которую продёргивала через «ушко» рождественской открытки.

Немалое нужно искусство, чтобы быстро и красиво оформить подарок. В этом деле у Иды большой опыт. Для моих постоянных покупателей — открытки именные. И их ни в коем случае нельзя перепутать. Ида очень внимательная и аккуратная. Она никогда ничего не путает. В этом смысле я доверяю ей как самой себе.
Обычно, если покупатели хотят, чтобы им привезли покупки прямо на дом, посыльные садятся на велосипеды и доставляют свертки с подарками по адресам. Но погода в этом году стояла самая что ни на есть рождественская. Ночью снежок щедро присыпал мёрзлую землю. Какие уж тут велосипеды!

До самого обеда мы ни разу не присели. У прилавка толпились люди. Дети восторженно взирали на заводного зайца-барабанщика, щелкунчика в ярко-красном мундире, с саблей на боку, смешного гнома в остроконечном колпачке и туфлях с пряжками, на прекрасные ёлочные шары и шеренги оловянных солдатиков. Отблеск свечей плескался в широко распахнутых детских глазах.

Эту девочку я увидела не сразу. Она робко тянула тоненькую шейку из-за чужих спин. Глаза её были прикованы к полкам с игрушками. Во взгляде ни жадности, ни жажды обладания, только бескорыстное восхищение. Казалось, все её маленькое существо сосредоточилось на одном едином созерцании. Что-то такое было в этой девочке, что пронзило меня внезапной болью, и я вздрогнула, как от удара. Но тут меня отвлекла одна из покупательниц, и когда я вспомнила о странной девочке, её в магазине уже не оказалось.

К обеду толпа покупателей изрядно поредела. Я отпустила своих продавщиц перекусить, а когда они вернулись, оставила магазин на них и отправилась домой. Мне самой нужно было пообедать и наведаться в кондитерскую.



Дома я застала Марту в совершенно растрепанных чувствах. С покрасневшими глазами и распухшим носом она понуро сидела на табурете в прихожей и теребила край передника.

— Что с тобой, Марта? — спросила я.

Никогда ещё я не видела свою служанку плачущей. Всё, что угодно, но только не это.

— Ох, фрёкен Эмма! — застонала она. — Правильно вы мне сказали о грехе. Я и есть самая большая грешница! И за что, скажите на милость, взъелась я на бедную Миси? Ну уронила она крышку, тоже мне большое дело! А на крышке-то была трещина, вот она и раскололась! Запамятовала я, сама же хотела эту крышку выбросить. А бедную Миси выгнала из дому, голодную, в Рождество, грех это, грех! Уж я её, голубушку, звала, звала. А она ушла — и полно! Не избежать мне теперь кары Господней. Будет теперь со мной, как с той норвежской девушкой, про которую мне тётка в детстве рассказывала!*
 
И тут Марта уткнулась головой в передник и расплакалась. Она плакала безутешно, подвывая от страха и раскаяния. Ее невежественное воображение рисовало картины ужасного будущего, которое ждало её за грехи. Мне было и смешно и жалко бедняжку.

— Ну, полно, Марта, — строго сказала я. — Во-первых, ещё не Рождество, а во-вторых, перестань лить слёзы понапрасну. Сделанного не воротишь, а Миси никуда не денется, вернётся домой. Вот и помиритесь. И пусть этот случай послужит для тебя уроком. Подавай-ка обед, у меня сегодня хороший аппетит и совсем нет времени.

— Ой, простите, хозяйка! — Марта подскочила с места, как мячик, слёзы у неё мгновенно высохли. — Вы же с утра голодная, а я всё о себе, да о себе! Я сейчас, я мигом.

Она убежала на кухню и вскоре деловито загремела кастрюлями и тарелками. Пока я снимала шубу, переобувалась, мыла руки, Марта успела накрыть на стол и удалиться за супом.

Картофельный суп с копчёностями в исполнении Марты — это тема не для разговоров. О нём нельзя рассказать, его нужно пробовать. А если к нему подаются ещё свежие булочки с тмином, то… одним словом, приятного аппетита, Эмма Фаупель, я думаю, что твоя жизнь удалась!

*В Норвегии и Дании Рождество называется праздником мира. В эти дни охота на животных и птиц запрещена, а не накормить животных считается большим грехом. В Норвегии существует легенда о нерадивой девушке, которая не дала в Рождество корм своей скотине и за это голодная корова наказала её, пожелав, чтобы девушка ослепла. Эту легенду и имела в виду Марта.



На Вестергаде мне в нос ударили вкусные запахи жареного миндаля и кардамона. Возле бочки с сиропом витийствовал Ганс, помощник кондитера, зазывая покупателей. Сам Патрик Ольсен был, вероятно, на кухне. Из дверей кондитерской высовывался хорошенький носик официантки. Судя по тому, как колыхались белоснежный фартук и кружевная наколка на голове, девушка смеялась от души. Завидев меня, она ойкнула и мышкой юркнула обратно в помещение.

— О, добрый день, фрёкен Фаупель! — воскликнул Ганс, ничуть не смущённый моим внезапным появлением. — Не желаете ли засахаренного миндаля или арахиса в белой глазури? А вот ещё есть замечательные цукаты, попробуйте, не пожалеете!

— Добрый день, дружок, — ответила я в тон ему, — не откажусь ни от цукатов, ни от арахиса, заверни мне, пожалуйста.

— О, фрёкен Фаупель, мне для вас ничего не жалко, сегодня всё за счет заведения! Только прикажите, я и звезду с неба сниму, чтобы украсить ваш рождественский венок!

— Смотри, Ганс, как бы я не поймала тебя на слове, а то придётся отвечать за звезду перед гильдией фонарщиков! Что-то ты сегодня разошёлся, дружок. Уж не хлебнул ли ты глёга*  с утра пораньше!

— Что вы, фрёкен Фаупель, как можно, — возразил Ганс, его и без того широкая улыбка стала ещё шире, — ничего крепче молока — таков мой девиз на работе! Рождество и без того поднимает настроение. Почему бы и не повеселиться в святой праздник!

— Да уж, вы с Гретой тут веселились на славу! Я заметила.

— Ну, хозяйка, — веснушчатое лицо парня приобрело одновременно виноватое и довольное выражение. — Видите ли, Грета очень смешлива…

— А ты и рад стараться. Конечно, почему бы не заморочить девушке голову в святой праздник! — усмехнулась я. — Лучше вот что мне скажи, дружок, заказ фру Хоэг готов?

— Да, фрекен Фаупель, сегодня утром забрали.

— Замечательно.

*Глёг – датский рождественский напиток, для его изготовления смешивают вино с водой, добавляя корицу и гвоздику.


Я зашла в кондитерскую. Грета — само усердие и расторопность — протирала столы и поправляла рождественские букеты. А щёки её цвели, как розы. Похоже, Ганс правда вскружил ей голову. Ох уж эти мне влюбленные! Что ни девица, всё одно и то же.

— Грета, где герр Ольсен? — обратилась я к ней, как ни в чем не бывало.

— На кухне, фрёкен Фаупель, — медовым голоском пропела Грета, покраснев ещё больше, если это было возможно.

Патрик просунул голову в дверь служебного входа.

— Добрый день, фрёкен Эмма, —  сказал он, приветливо улыбнувшись, —  вы меня искали?

— Да, Патрик, мне надо знать, какие заказы уже готовы, какие отосланы заказчикам.

— Книгу заказов я отдал Грете.

Вооружившись книгой, я отправилась на кухню. Там мы ещё раз просмотрели записи. Мелкие заказы были уже в основном выполнены. Из больших оставались только торт-«ратуша» в мэрию, несколько тортов для членов городского совета, заказ на пирожные, марципаны и шоколадные конфеты для детского бала у герра Гользена и мороженое с фруктами и взбитыми сливками для малого приёма, который устраивает сегодня вечером директор театра.

Марципаны и шоколадные конфеты уже лежали в коробках, ожидая посыльных, а пирожные ещё пребывали, если можно так выразиться, в надёжных руках младшего кондитера, который с кулинарным мешком наперевес колдовал над ними.

Чего-чего тут только не было! И шоколадные улитки с ромовой начинкой, и голубые озёра из прозрачного желе, по которому «плавали» белоснежные лебеди в окружении кувшинок, и заварные шары, наполненные воздушным кремом, и корзинки с засахаренными фруктами, и Санта Клаусы с сюрпризами. Мечта сладкоежки. Сколько чудесных часов провела я в детстве на кухне нашей старой кондитерской, заворожённо следя за работой мастеров. Они казались мне волшебниками, добрыми и немножко таинственными, как и положено всем волшебникам на свете. А сколько мне перепадало кремовых роз, пастилы, пряничных человечков и других сладостей, которыми работники наперебой спешили угостить «хозяйкину внучку»! Разве могла я знать тогда, что через много лет это волшебство станет для меня обыденностью. Хотя, я и сейчас с удовольствием приобщилась бы к таинству изготовления пирожных. Но нет у меня уже тех беззаботных часов, которые так легко транжирят дети!

За мороженым должны были прислать около пяти вечера. То есть времени было ещё достаточно. «Ратушей» занимался лично Патрик Ольсен. Такую работу он не мог доверить никому.

Оставив кондитеров колдовать над заказами, я вышла в зал. За одним из столиков сидела пожилая супружеская пара: старичок в старомодном коричневом пальто и потёртом цилиндре и старушка в меховом палантине и нелепой девичьей шляпке с розочками. Возле них суетилась Грета, вид у неё был немного рассеянный, а старички так и сияли от восторга.

Совершенно незнакомые люди. Похоже, в моей кондитерской они были впервые. Я подошла ближе, чтобы поздороваться с новыми клиентами.

— Фрёкен Фаупель, — воскликнула старушка, не дав мне вымолвить слова. — Ведь вы же фрёкен Фаупель, я не ошиблась?

— Добрый день, да, разумеется, вы не ошиблись, — ответила я. — Я — Эмма Фаупель, хозяйка этой кондитерской. Чем мы можем вам служить?
 
— Прекрасно, — сказала старушка. — Ваше заведение нам порекомендовал наш сын Оле Стенструп. Вам ведь он знаком, не правда ли?

Разумеется, я знала Оле Стенструпа. Это был один из тех прыщавых юнцов, которые двадцать лет назад осаждали меня предложениями продать кондитерскую и магазин, доставшиеся мне в наследство. Оле в ту пору был мелким конторским служащим, но поговаривали, что родители у него не бедные, просто, будучи младшим в семье, он мог рассчитывать на очень скромную долю наследства. Тем не менее, любящие родственники готовы были помочь ему встать на ноги и обзавестись собственным делом. Помнится, Оле предлагал герру Мёллеру какие-то деньги за мою кондитерскую, но тот с усмешкой отмахнулся. Во-первых, деньги были несерьёзные, во-вторых, как объяснил мне герр Мёллер, из Оле такой же коммерсант, как из дворового барбоса породистый дог. Смешно вспоминать, но Оле даже предпринимал попытки поухаживать за мной. Очень неуклюжие попытки. И был крайне удивлён, когда они не увенчались успехом, поскольку считал себя совершенно неотразимым красавцем, сердцеедом и почти Казановой. Подозреваю, что это ему я обязана сплетнями о моем ледяном сердце. Жену он нашел себе под стать, самую известную в городе сплетницу. Эта парочка собирала вокруг себя бездельников, скандальных журналистов и прочих любителей «солёненьких» новостей. Впрочем, Оле Стенструпу хватило ума сделать неплохую карьеру и стать со временем преуспевающим аукционистом. За двадцать лет от прыщавого паренька ничего не осталось, кроме, может быть, излишнего самомнения. Теперь это был солидный господин, сорока с лишним лет, тучный, лысеющий, с вечно брюзгливо оттопыренной нижней губой и неизменным зонтиком в руках.

Между тем старушка продолжала говорить, а её муж лучезарно улыбался и иногда кивал в знак согласия с супругой:

— Ах, дорогая, у нас совсем скоро юбилей… вы понимаете?.. И наши дети предложили отметить его здесь. Мы соберёмся всей семьёй, дети, внуки… ну, вы меня понимаете… Будет праздник. Тихое семейное торжество. И мы бы хотели сделать у вас заказ. Большой заказ.

— Разумеется, фру Стенструп, — сказала я, — у вас юбилей свадьбы?

— Ах, нет, нет, — старушка нетерпеливо замахала на меня пухлой ручкой, — юбилей свадьбы у нас на следующий год. А в этом году годовщина нашей встречи с Рольфом, — она жеманно захихикала, старичок, кажется, уже весь состоял из одной сплошной улыбки. — О, это была такая романтическая встреча! Прямо как во французских романах!

Между нами говоря, терпеть не могу французские романы, но не улыбнуться в ответ было бы невежливо. Поэтому я улыбнулась. Грета подала нашим гостям кофе со сливками и швейцарский шоколад. И они замолчали на целых две минуты, дегустируя напиток.

— Прошу вас, продолжайте, — сказала я старушке после паузы. — Вы хотите сделать заказ в нашей кондитерской? Я вам очень благодарна за ваше доверие. Что именно вы хотели бы заказать и на какое число?

— О, — ответил старичок, — мы хотим сделать очень большой заказ. Ведь у нас трое сыновей, две дочери и целых пятнадцать внуков!

— Да-да, клан Стенструпов! — засмеялась старушка.

— Тогда мне придется на две минуты покинуть вас. Я схожу за своим блокнотом, — сказала я.

Когда я вернулась за столик с рабочим блокнотом и карандашом, старички дружно налегали на шоколад и о чём-то шушукались.

— Итак, я слушаю вас, господа, — любезно улыбнулась я. — Что бы вы хотели нам заказать?

— Да! Во-первых, торт, двухъярусный, и чтобы наверху был дворец, а вокруг розы, и два сердца. Да что это я, вот…

Старушка покопалась в маленькой сумочке и вытащила сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот, это рисовала наша внучка. Не правда ли, она замечательно рисует? И такая умница. Всё на свете знает. Представляете, она собирается поступать в Копенгагенский университет!

Не знаю, какой смысл девушке из хорошей фамилии поступать в университет и вместо светских раутов и приятных развлечений корпеть над книгами и пропадать в научных лабораториях, но, если дедушка с бабушкой в таком восторге от этой идеи, то мне не жалко, пусть поступает хоть в Сорбонну.

Я взглянула на рисунок и пожалела, что внучка четы Стенструпов так хорошо научилась рисовать. Уж лучше бы она никогда не бралась за карандаш, ей-богу! Её затейливый рисунок изобиловал таким количеством деталей, что торт в готовом виде представлял бы собой совершенно бестолковое цветное месиво из крема, шоколада и цукатов.

— Гм, — сказала я, — вы уверены, что хотите именно такой торт, в точности?

— Ну, разумеется, иначе зачем бы мы приносили этот рисунок, — снисходительно, как маленькой, разъяснил мне старичок.

— Видите ли, — осторожно начала я, — как кондитерское изделие он может смотреться не так хорошо из-за обилия мелких деталей. Может быть, мы что-нибудь уберём?

— Нет-нет, — запротестовала старушка, — пусть всё будет так, как нарисовано, а то Каролина ужасно огорчится. И чтобы два сердца обязательно были.

— Хорошо, — согласилась я.

В конце концов, какое мне дело до того, хороший ли вкус у моих заказчиков. Быть может, они будут в восторге от этого убожества!

Между тем старушка продолжала щебетать:

— Ещё мы хотели бы заказать две шоколадные фигуры ангелочков, бланманже, мороженое и фигурные марципаны. Здесь мы вас не ограничиваем, марципанов вы можете сделать сколько угодно, чем больше, тем лучше, мы оплатим всё.

Я сделала пометки в блокноте и обратилась к старичкам:

— На какое число готовить ваш заказ?

— На завтра, на вечер, — лучезарно улыбаясь, ответила старушка.

— Как, — вскричала я в ужасе, — на завтрашний вечер?

— Ну да, — ничуть не смутившись, ответила она. — Мы с Рольфом встретились двадцать четвертого декабря, на рождественском балу в Копенгагене. О, если бы вы знали, как это было романтично! На мне было газовое платье на розовом чехле и длинные перчатки. Это был мой первый бал. А Рольф… он был таким красавцем в этом своём чёрном фраке с белой накрахмаленной манишкой и шёлковом галстуке! Как мы танцевали…

— Я сожалею, фру Стенструп, — твёрдо сказала я, прерывая поток её воспоминаний, — но это совершенно невозможно. Я не возьму такой заказ. У моих кондитеров очень много работы накануне Рождества. Мы не поспеем в срок. Мне очень жаль.

Лица у старичков заметно вытянулись. Они переглянулись.

— Если дело в цене, — ворчливо заметил герр Стенструп, — то мы готовы доплатить за срочность.

— Если бы от количества крон, предложенных вами, у моих кондитеров выросло ещё по одной паре рук, — возразила я, — тогда, возможно, я бы сказала, что всё дело в деньгах. Однако, увы, дело не только в них, но ещё в несовершенстве человеческой природы и чересчур ограниченном времени. У нас много заказов, господа, а поскольку они были сделаны раньше, то мы должны выполнить их в первую очередь. Увы, ещё раз повторяю, мне очень жаль.
Старички снова переглянулись, но не двинулись с места.

— Видите ли, фрёкен Фаупель, — вкрадчивым тоном произнесла старушка, — разумеется, мы могли бы обратиться в другую кондитерскую, мы могли бы, наконец, сделать заказ в любом из копенгагенских ресторанов. Но нам это, по разным причинам, неудобно.

«Ещё бы, — ехидно подумала я, — даже представить страшно, сколько бы с вас там содрали за такой заказ!»

— Но вы ведь не чужой нам человек.

— В каком смысле? Что вы имеете в виду?

Старички в третий раз переглянулись.

— Ну, как же, — с противной, приторной улыбкой сказала старушка, — ведь когда-то у вас снашим Оле был роман. К сожалению, он так ничем и не закончился, но все же…

Выражение моего лица заставило старушку испуганно захлопать лысыми веками.

— О, фрёкен Фаупель, надеюсь, я не обидела вас. Я, право же, не имела в виду ничего плохого, — зачастила она, — Молодость так романтична. В сердечном влечении нет ничего предосудительного…

Я встала из-за стола, вытянувшись во весь свой и без того немаленький рост.

— Фру Стенструп, — сказала я, задыхаясь от гнева, — я никогда не испытывала сердечного влечения к вашему сыну, а уж он ко мне и тем более. Да, было время, когда он пытался сыграть роль любезного кавалера. Но это делалось с единственной целью — во что бы то ни стало завладеть тем, что ему отказались продать, вот этой самой кондитерской, которая ему была желанней всех женщин мира. Поэтому ни о каком романе между нами не может быть речи!

Вот тут старички смешались. Бормоча извинения и не смея взглянуть мне в глаза, они вылезли из-за стола и попятились к дверям. Не знаю, что на меня нашло в тот момент, но мне вдруг ужасно захотелось натянуть нос Оле Стенструпу, одержать над ним верх и навсегда заткнуть его поганый лживый рот.

— Я приму ваш заказ, — сказала я, внутренне содрогаясь от собственного безрассудства. — Завтра к трём часам пополудни он будет доставлен по указанному вами адресу. Но за срочность я возьму двойную оплату.

Старички преувеличенно вежливо раскланялись и наконец удалились. Когда они проходили мимо окон кондитерской, я услышала, как старичок сквозь зубы сказал жене:

— Наш младший сын — враль и пустоголовый фат. Поставить нас в такое глупое положение!

— Ну, всё закончилось не худо, — примирительно сказала старушка. — Если бы я не допустила такой ужасной бестактности, эта высохшая старая дева вряд ли согласилась бы принять наш заказ.

— Да, что и говорить, дорогая, твоя глупость пришлась как раз кстати…
Их голоса удалились, а я, взбешённая, ворвалась на кухню.

— Что с вами, фрёкен Эмма? — удивлённо спросил Патрик. Он видел меня такой впервые в жизни. — Что-то случилось?

Три пары глаз уставились на меня с тревогой и любопытством. Грета бросила протирать креманки, наш младший кондитер застыл с кулинарным мешком над очередным пирожным, а самый уравновешенный и разумный из них, Патрик Ольсен на всякий случай поставил на стол вазочку с цукатами, которую держал в руках.

— Случилось, — отрывисто сказала я, задыхаясь от гнева. — У нас новый заказ. Срочный. Огромный. Я не могла отказаться! Это было выше моих сил! Завтра к трём часам дня он должен быть готов.

— Это катастрофа! — слабым голосом произнес младший кондитер Матиас Ларсен и принялся с остервенением поливать кремом несчастные пирожные.

— Заказали друзья? — с сочувствием спросил Патрик.

— Хуже! — ответила я, всё ещё тяжело дыша и с трудом подбирая слова. — Враги.

— А-а! — присвистнул Патрик. — Тогда конечно, отказать было нельзя. Что за заказ, фрёкен Эмма, покажите
.
Я протянула ему блокнот. Он быстро пробежал глазами мои записи и, остановившись на рисунке торта, досадливо поморщился.

— Что за вздор! — воскликнул он. — Кто нарисовал эту бессмыслицу?

— Их внучка. И они настаивают на точном повторении.

— Понятно. Ну, что ж, фрёкен Эмма. Всё, конечно, ужасно, но не настолько, чтобы хвататься за голову и опускать руки.

— Да уж, — сказала я, — тем более что проделать эти действия одновременно было бы крайне затруднительно.

Мы рассмеялись, и у меня немного отлегло от сердца. Как хорошо, что моего старшего кондитера зовут Патрик Ольсен, а не Леон Тризи. Сколько капризов, сколько недовольства и жалоб выслушала бы я, прежде чем мы добрались бы до сути дела!

— Так, — Патрик встал с места и принялся командовать, — Грета, иди и позови сюда Ганса, немедленно. Ларсен, перестань калечить пирожные, у несчастных детей заболят животы от такого количества крема. Мы собираем совещание.

Прекратив наконец свою сомнительную деятельность, младший кондитер ужаснулся делу рук своих и в расстроенных чувствах молча плюхнулся на стул. Вскоре к нему присоединились сгорающие от любопытства Грета и Ганс.

— Итак, — начала я, — сегодня к нам обратился человек, который когда-то очень хотел перекупить эту кондитерскую. Человек, который от досады, что у него ничего не вышло, оболгал меня и, наверняка, клеветал на наше заведение. Человек этот намеренно сделал заказ слишком поздно, чтобы поставить нас в неловкое положение. Поскольку, откажи я ему, меня признали бы несостоятельной, согласись — вряд ли мне удастся поспеть в срок. Так и этак, а он оказывается в выигрыше. Таков наверняка был его расчёт. Нам нельзя этого позволить. Я понимаю, что все вы за эти дни очень устали, но на кону доброе имя нашей кондитерской. Поэтому я прошу вас остаться после работы сверхурочно. Разумеется, всем будет выплачена премия.

Лица моих работников, вытянувшиеся было при мысли о том, что им не грозит сегодня ужин в кругу семьи, да и ночной сон тоже вряд ли, вмиг прояснились. Ганс украдкой глянул на Грету, а она покраснела, как мак.

— Всё ясно, фрёкен Эмма, — ответил за всех Патрик Ольсен, — у нас мало времени и много работы. Поэтому предлагаю всем вернуться к своим обязанностям. Ганс, заноси лоток и всё прочее в помещение. Грета, помоги Ларсену упаковать заказ на детский праздник, за ним пришлют с минуты на минуту. Ларсен, надеюсь, пирожные у тебя готовы? Замечательно. Когда вы всё это сделаете, можете отправляться по домам — поужинать. Через два часа я жду вас здесь. Ганс, задержись, у меня к тебе будет особое поручение. Ну, и самое главное! — Патрик многозначительно поднял палец. — Чтобы поспеть к сроку и всё сделать красиво, нам понадобится тётя Ингрид.

Я удивленно посмотрела на главного кондитера. Работники, поднявшиеся было с мест, чтобы идти выполнять данные им поручения, остановились и тоже озадаченно уставились на начальника.

— Что такое «тётя Ингрид»? — спросила я, думая, что Патрик Ольсен имеет в виду какое-нибудь неизвестное мне новое приспособление для взбивания крема или что-нибудь в том же роде.

— Не что такое, а кто такая, — поправил меня главный кондитер. — Это моя тётя. Собственно, благодаря ей я и пошёл по кулинарной части. Она меня, можно сказать, в люди вывела. Её помощь нам очень понадобится, фрёкен Эмма. И её волшебные руки тоже.

— Ага, — сказала я. — Понятно. И где же сейчас эта выдающаяся личность?

— Неотвратимо приближается к Оденсе. Она приезжает сегодня шестичасовым поездом. Её нужно встретить. Ганс, это я поручаю тебе. Ты должен встретить тётю Ингрид, доставить её вместе с вещами ко мне домой и передать ей от меня записку.

— Послушайте, Патрик, — засомневалась я. — Ваша тётя, немолодая дама, проделала такой путь, а мы вместо ужина и отдыха предложим ей хорошенько поработать в кондитерской? Вы считаете, это правильно?

— О! — засмеялся Патрик Ольсен. — Вы не знаете мою тётю. Никакой ужин не удержит её дома, если ей хотя бы намекнуть на то, что кто-то нуждается в её кулинарных советах!

Он быстро набросал коротенькую записку и вместе с ключом от дома вручил Гансу. Между тем стали приходить посыльные. Дирекция театра забрала своё мороженое и взбитые сливки. При этом Матиас Ларсен так умолял быть осторожнее, чтобы, не дай Господь, сливки не сели, что бедные посыльные вспотели от волнения. Пирожные и марципаны отбыли в направлении дома герра Гользена, наши работники отправились ужинать, и мы с Патриком Ольсеном остались единственными обитателями опустевшей кондитерской.

На улице было уже совсем темно. Я вышла в зал, щёлкнула выключателем. Лампы под потолком загорелись мягким жёлтым светом. Только тут я вдруг с удивлением поняла, что всё ещё сержусь. При одном воспоминании о сегодняшних заказчиках, при взгляде на стол, за которым они сидели, меня начало трясти. Нехорошо. «Солнце да не зайдёт во гневе вашем». Не эти ли слова я сегодня говорила Марте? Что же ты сама так распускаешься, Эмма Фаупель! Грех это, грех! Выброси из головы пустые и глупые мысли. Не годится держать в себе гнев на кого бы то ни было, пусть даже эти люди обидели тебя. Надо верить, они сделали это не со зла, а по глупости и незнанию.

Вдруг за окном мне почудилось какое-то движение. Я резко обернулась и успела увидеть детское личико, приникшее к стеклу. Нежный овал и большие тёмные глаза. Только секунду оно маячило в мутном, заиндевевшем окне, а потом исчезло. Не знаю, что толкнуло меня выскочить наружу, чтобы посмотреть, кто заглядывает в окна тёмным вечером. Но улица была пуста. Только где-то вдали маячила фигура фонарщика. Меня снова пронзила боль, совсем как сегодня днём, в магазине. Знакомая боль, только вот откуда она? Эта боль очистила душу. Мне стало легче, будто меня посетил ангел.

Потом мы с Патриком Ольсеном пили кофе в пустом уютном зале. А после кофе я тряхнула стариной и взялась за приготовление миндального теста для марципанов, как учили меня когда-то в детстве, когда я приходила к бабушке в нашу старую кондитерскую.



Тётя Ингрид оказалась маленькой сухонькой старушкой с мышиными глазками, острым носиком и властными манерами особы королевской крови.

— Пустяки, — сказала она, проглядев наш заказ, — мы всё успеем вовремя.
Скользнула глазами по огромному торту-ратуше — грандиозному произведению своего племянника — и поморщилась.

— Фу, Патрик, что за безобразие! Добавь толчёных орехов сюда и сюда, — старушка ткнула пальцем в те места, где предполагала произвести изменения. — Разве ты сам не видишь, что тропинка так и просится? А розы отсюда убери! Полная безвкусица. Ёлки у тебя поставлены слишком густо, здесь и так много всего, а вот тут ничего нет, поэтому всадника передвинь поближе.

Патрик послушно внёс коррективы в свою работу. И о чудо! Она вмиг неуловимо преобразилась. Теперь это был вполне законченный шедевр кондитерского искусства.

— Ну вот, совсем другое дело, — удовлетворенно произнесла тётя Ингрид, сунула свой остренький носик в моё миндальное тесто, попробовала и, одобрительно кивнув, заявила тоном, не терпящим возражений: — Неплохо. Поставьте на водяную баню, чтобы масса стала мягче и эластичней. И марципаны получатся — хоть куда!

Такова была удивительная власть этой маленькой старушки, что я, взрослая женщина и хозяйка кондитерской, почувствовала себя польщённой после этой снисходительной похвалы! И, кажется, готова была на всё, только бы и в дальнейшем заслужить одобрение важной гостьи.

— Нет-нет, милочка, — тем временем говорила тётя Ингрид Грете, которой поручили резать арахис. — Тоньше, тоньше. Пластинки должны быть прозрачными, как лепестки кувшинки.

— Тётя, — робко спросил пожилую родственницу Патрик Ольсен, показывая ей рисунок торта, которым снабдили нас Стенструпы. — Посоветуйте, что нам делать с этим убожеством?

— Из любого убожества можно создать что-то приемлемое, если подойти к делу с умом, — заявила тётя, едва взглянув на картинку. — Вот эти многочисленные глупые розочки необходимо уменьшить в размерах, чтобы они не так бросались в глаза рядом с маленькой каретой. Сердца нужно сделать филигранными, тогда они будут создавать впечатление воздушности. То же самое с рюшами. Не таким широким фронтом. Они нужны фрагментарно, легким намеком на изящество и невинность юной девушки. Сюда мы их пустим в виде тонких белых завитков и постепенно сведём на нет. Дальше, что это за птички, почему их пять?

— Думаю, это намёк на пятерых детей четы Стенструп, — усмехнулась я. — А пятнадцать цветочков на лугу — это, вероятно, их внуки.

— Ах, вот оно что, — кивнула тётя Ингрид. — Понимаю. Тогда птичек оставляем в покое, только переместим поближе к цветочкам. А цветочки сделаем чуть-чуть поменьше, чтобы они не мешали друг другу и не закрывали лепестками птичек. Всё остальное будем корректировать по мере изготовления торта.

Ганс колол орехи и тёр сухари, Грета резала арахис и растирала сахарную пудру, Матиас Ларсен готовил мороженое, а сам Патрик Ольсен варил сок для бланманже. Мы с тётей Ингрид лепили из марципана фигурки и окрашивали их в разные цвета.

Далеко за полночь подготовительные работы были завершены. Усталые, довольные собой, с надеждой на завтрашний триумф, мои работники разошлись по домам.

Меня же на кухне моего дома ждала полная идиллия. Миси чем-то аппетитно хрустела возле своей кормушки, а Марта с умилением во взоре за ней наблюдала. Блудная кошка нашлась, девочки помирились. Всё было в порядке. Приняв ванну, я отправилась спать. Завтра нас ждал нелёгкий день.



О Боже всемилостивый! Такого светопреставления не ожидала даже я!

Спозаранку я помчалась в кондитерскую. Там вовсю суетились мои трудолюбивые работники. В кухне было жарко от раскалённых печей. Воздух наполняли аппетитные запахи печёной сдобы, шоколада и пряностей. Возле пяти крутящихся подносов с готовыми коржами колдовали Патрик Ольсен и Матиас Ларсен. Под их ловкими руками самым волшебным образом появлялись рождественские венки и полена, Санта-Клаусы на оленях, улыбающиеся снеговики в красных шарфах и ратуши с часами, на которых стрелки показывали без нескольких минут двенадцать.

Грета мыла посуду, но гора перед ней, по-моему, нисколько не уменьшалась. Ганс взбивал сливки.

— Уф, — сказал он, на минуту прерывая свое занятие, — эта рождественская суета кого хочешь прикончит. Сегодня после службы завалюсь спать, а завтра уж буду считать подарки, и то не с утра.

— Ты давай не отлынивай, — усмехнулся Патрик Ольсен. — Мне крем нужен, а у тебя ещё сплошное молоко. И не забудь добавить соли.

— Не забуду я, не забуду! — отмахнулся Ганс. —  А сливки сей момент уже будут готовы. Чуть-чуть осталось.

Тётя Ингрид, к моему изумлению, тоже была здесь. Она возилась с марципанами, приглядывала за коржами в печах, а заодно и за всем остальным, что делалось в кондитерской. Надо же, какая неутомимая старушка!

Пожелав всем доброго утра, я немедленно включилась в общий процесс. Проверила заказы по списку. Велела Грете бросить посуду и взяться за упаковку готовых изделий. А сама занялась бухгалтерией. Когда девушка под руководством тёти Ингрид разложила марципаны по коробкам, я быстренько обсчитала их стоимость с учётом наценки «за срочность». Получилось довольно внушительно. Шоколадные фигурки ангелочков по весу потянули без малого на 298 фунтов каждая, плюс работа. Мороженое, бланманже, двухъярусный торт! Вписав полученную сумму в счёт, я ехидно представила себе, как позеленеет чета Стенструп, когда увидит, во что им обошлось тихое семейное торжество! Впрочем, моя совесть была чиста. Я честно предупредила их, что им это станет недёшево. Спешка, тяжёлая работа, мои потрёпанные нервы и практически бессонная ночь моих работников, наверное, чего-то стоят! Не говоря уже о безупречном качестве исполнения самих изделий. В Копенгагене достойные юбиляры всё равно заплатили бы раза в полтора больше. И ещё не всякая кондитерская взялась бы за такую работу накануне Рождества.
Выписав счета на другие заказы, я бросилась помогать Грете упаковывать готовые торты. Их уже пора было отправлять по адресам.

Часам к десяти начали сползаться посетители. Надо же, а я сегодня никого не ждала! Хорошо, что Патрик Ольсен оказался дальновиднее меня и заранее приготовил печенье с корицей и ромовых улиток. Скромно, конечно, но ничего, переживут. У кого хватает ума в такой день вместо того, чтобы готовиться к празднику, просиживать в кондитерской за чашкой кофе, пусть довольствуется малым.

Как мы намучились, отправляя торт-ратушу в городскую мэрию! Его ни в коем случае нельзя было трясти или наклонять. Для транспортировки этого сложного шедевра кулинарного искусства мы решили приспособить санки, так как тротуары были заметены снегом. Ганс и Матиас, натянув куртки и шапки, замотав шеи вязаными шарфами — погода стояла очень холодная — выкатили торт на колёсном столике и с великими трудами спустили его на санки. Всю дорогу до мэрии молодые люди сопровождали двух посыльных, тащивших сани, и следили за целостностью драгоценного груза. И только благополучно доставив его по месту и получив деньги по счёту, они вернулись обратно.

Из всех заказов не выполненным оставался ещё только торт для четы Стенструп. За него взялась лично тётя Ингрид, а её племянник ей помогал. Пока они трудились в поте лица, а Грета обслуживала посетителей, я решила наведаться в магазин.



Возле прилавка стояли всего две покупательницы. Амалия показывала им товар. Видя, как вдохновенно она расписывает достоинства красного паровоза с двумя прицепными вагонами, я подумала, что если Иде вдруг придёт в голову выйти замуж, то лучшей кандидатуры на её место, чем Амалия, я, пожалуй, не найду.
В конторе Ида старательно заносила последние покупки в приходно-расходный журнал. Увидев меня, она встала, сделала книксен, а затем вернулась к своему занятию. За несколько лет службы в магазине она привыкла к тому, что дело — прежде всего. Я между тем вооружилась бухгалтерскими книгами и принялась проверять бумаги за вчерашний день. Стенструпы, как ни крути, здорово выбили меня из колеи. Уже не в первый раз я подумала о том, что мне давно нужен бухгалтер. Забот с каждым днём всё больше, а свободного времени всё меньше. Надо расширять магазин. Возможно, за счёт других детских товаров. Один из моих поставщиков как-то обмолвился, что сейчас лучше всего идёт готовая детская одежда.

Ида закончила работу, и мы засели с ней за торговые книги. Проверяли кассу. Между делом Ида сообщила, что подарки, которые я отобрала для себя по списку, уже доставлены мне домой. Я ужаснулась, поскольку совершенно о них забыла. А ведь нужно ещё разобрать их и вместе с рождественскими открытками отправить по адресам! Когда же я всё это успею сделать?

Покончив с бухгалтерией, я на извозчике уехала домой, пообещав Иде, что вернусь в магазин около двух часов — перед закрытием.



Дома меня ждал накрытый к обеду стол, счастливая, вся в радостных хлопотах Марта и гора неразобранных подарков в гостиной. Наскоро перекусив, я бросилась к коробкам. Не так уж их было и много. Основную массу я уже отослала несколько дней назад, и только с подарками для самых маленьких друзей произошла заминка. В основном потому, что дочь моей подруги Магды Дуппель вот-вот должна была родить. И мы все гадали, кто же будет — девочка или мальчик, от этого зависело, какой выбрать подарок. А у сына моей второй подруги, Хелен Хоэг, родился наследник, и счастливые родители как-то очень долго выбирали для него имя. Так что в открытке на месте имени малыша оставалось пустое место.

«Замечательному Генриху Хоэгу в День Рождества Христова, — старательно вывела я на красивой, с золотым тиснением, открытке, — с наилучшими пожеланиями от Эммы Фаупель. 1899 год». Прикрепила открытку к ленточке на коробке с большой расписной погремушкой и взялась за следующую открытку. Она вместе с подарком — плюшевым мишкой — предназначалась для новорождённой Алисы. Заводной заяц с барабаном должен был достаться младшему племяннику Арне Мёллера, а чудесный кукольный сервиз — его десятилетней племяннице. Своих хозяев обрели и альбом с красками и кисточками, и набор солдатиков, и настоящий пиратский корабль, и санки, и многое, многое другое. Наконец открытки закончились, и я, разогнув спину, вздохнула с облегчением. Часы на каминной полке прозвонили половину второго. Надо было спешить. Передо мной стояли шестнадцать коробок, которые предстояло разослать по адресам, а затем успеть ещё заехать в магазин и кондитерскую.

Посыльный — мальчик из почтовой конторы, которого я наняла, — как раз позвонил у чёрного входа. Марта побежала открывать. Мы загрузили в его тележку коробки, к каждой из которых я приклеила ярлычок с адресом. Одно дело было сделано. Пока Марта окликала для меня извозчика, я зашла в дом за муфтой и тут, к своему крайнему изумлению и ужасу, увидела ещё одну коробку, которая стояла в тёмном углу у самой двери в гостиную, никем не замеченная. Я заглянула в неё. Там лежала большая кукла в красивом кружевном платье. Это была очень дорогая кукла с фарфоровой головой от Арманда Марселя*, у которой закрывались и открывались глаза. Как она здесь оказалась? Я совершенно не помнила, чтобы отбирала её в числе прочих игрушек.

В списке подарков значились шестнадцать имен, ошибки не было. В этот момент часы на каминной полке прозвонили три четверти. Надо было спешить. Извозчик стоял у дверей.

Сама не понимая зачем, я оставила куклу в гостиной и отправилась в магазин.
По дороге меня не оставляли мысли о лишнем подарке. Всё же кукла была слишком дорогой, чтобы простить подобное разгильдяйство. Кажется, моей продавщице Иде предстоял не слишком приятный разговор. Но прежде чем начать его, я на всякий случай решила заглянуть в торговую книгу.

*Арманд Марсель — один из крупнейших в мире производителей немецких фарфоровых кукол конца XIX, начала XX века



Закрыв магазин, я расплатилась с работниками и выдала им, как обычно, праздничную премию. Когда все разошлись, я попросила Иду задержаться и рассказала ей о кукле. Бедная девушка разволновалась так, что у неё даже слёзы выступили на глазах. Метнувшись в контору, она через минуту вынесла приходно-расходный журнал, где в числе прочего были записаны и все подарки, которые я вчера приказала доставить мне домой. Открыв нужную страницу, мы принялись проверять список игрушек, купленных за последние два дня.

— Вот, — с торжеством сказала Ида, ткнув пальцем в запись, сделанную моей собственной рукой.

Святой Боже! Между кукольным сервизом и игрой в крокет значилось: «Кукла Princess Marguerite, АМ молд 370». Я не верила своим глазам. Для кого предназначался этот подарок? Как можно было так ошибиться?! Я медленно села на предупредительно подвинутый Идой стул. Нет, нет и нет. Никак невозможно было припомнить, о чём, вернее, о ком я думала, когда вписывала куклу в журнал.

— Знаете, хозяйка, — застенчиво сказала Ида. — Рождество — это особенный праздник. В это время случаются разные чудеса.

— Ты полагаешь, провалы в памяти — это чудо? — спросила я, поднимая на неё глаза.

Ида покраснела и рассмеялась.

— Может быть, и для куклы найдётся какая-нибудь маленькая хозяйка? — продолжила она невысказанную мысль.
 
— Иди, деточка, домой, — со вздохом посоветовала я девушке. — А то впервые в жизни опоздаешь на семейное торжество. Вот будет Рождественское чудо!



В кондитерской царила суета. Мои работники под чутким руководством Патрика Ольсена (тёти Ингрид уже не было, славная старушка отправилась готовить племяннику праздничный стол) складывали в коробки ванночки с мороженым, формы с бланманже. Отдельно с великим трепетом упаковали шоколадные фигурки ангелочков. Но больше всего меня потряс торт — наглядное свидетельство того, что может сделать настоящее мастерство даже с самым неудачным замыслом! Стилизованный холм, по которому мимо роз и лилий неслась карета, запряженная четверкой лошадей, венчал огромный замок со шпилями, флагами и стрельчатыми окнами. В основание холма были впаяны два филигранных сердца в пене кружев, среди россыпи изящных цветов. Цветочная гирлянда вилась по всему холму, доходя до башен замка. Птички среди ромашек на лужайке были чудо как хороши. Исполненные в миниатюре, они смотрелись очень уместно и оригинально. Скажу без лести, такой шедевр можно увидеть разве что в столичных кофейнях.

К трём часам за заказом явился распорядитель, нанятый Стенструпами. Он проверил, всё ли на месте, под моим руководством пересчитал товар, получил счёт и удалился, дав знак своим помощникам грузить сладости и следовать за ним.

Потом мне рассказывали, что старый Стенструп чуть не удавился, увидев сумму в счёте, и месяца два после этого не разговаривал с Оле. Зато мои работники получили хорошие премии и подарки. Что ж, каждому по делам его…



Встречать Рождество я собиралась в семье своей подруги Магды Дуппель. То она, то Хелен каждый год приглашали меня к себе, чтобы на праздник я не оставалась одна. Марта ежегодно брала на время рождественских каникул отпуск и уезжала к сестре в деревушку Скамби — пообщаться с родственниками и понянчить племянников. Туда же ездил к родителям знакомый Марты, возчик Олуф. Он охотно брал с собой попутчицу. Всё веселее в дороге — объяснял добродушный великан. В доме на хозяйстве оставалась одна Миси.



Из церкви я шла пешком. В ушах ещё звучали торжественные слова рождественской службы:

«Боже, просим Тебя, даруй нам крепкую веру в то, что Ты избрал нас во Христе прежде создания мира, чтобы мы были святы и непорочны в любви и свидетельствовали перед миром о Твоём милосердии. Тебе слава во веки веков»*.
 

*Рождественская литургия. Четвертая адвента. Вигилия. Молитва верных.


Я шла медленно, размышляя о Спасителе и его великом подвиге во имя человечества. В душе царили умиротворение и спокойствие. Наверное, я так и прошла бы мимо непонятного предмета на обочине, если б мигнувший в этот момент газовый фонарь не осветил его тусклым светом. В сугробе, наметённом ветром, сидела девочка лет восьми-девяти, обхватив себя ручонками в тщетной попытке согреться. Я взглянула на неё мимоходом. Девочка подняла глаза. Наши взгляды встретились, и я вздрогнула от пронзившей меня знакомой боли. Это была та самая малышка, которую я вчера видела в своём магазине, и, могу поклясться, именно это личико я углядела в заиндевевшем окне кондитерской, когда вечером собиралась пить кофе с Патриком Ольсеном. Только теперь я поняла причину этой боли. В глазах ребёнка было столько лютого одиночества, что оно могло бы выстудить чьё угодно сердце. Как хорошо я знала это недетское выражение! Сколько лет подряд оно смотрело на меня из глубины зеркала в доме матери, в Миддельфарте!

— Что же ты сидишь в сугробе? — спросила я девочку.

— Чтобы согреться, — еле произнесла она побелевшими от холода губами.

— А почему не идёшь домой? — продолжала я настойчиво её расспрашивать.

Девочка была совсем не похожа на какую-нибудь нищенку из того рода беззастенчивых попрошаек, которые намеренно вызывают жалость у прохожих в надежде сорвать хоть несколько медяков. Одета она была небогато, но вполне прилично. При взгляде на неё даже мысли не могло возникнуть, что этому ребёнку некуда идти.

— У меня нет дома, — так же тихо сказала она.

— Но у тебя, наверное, есть какие-нибудь родные?

— Была… мама… но она умерла. Неделю назад.

Замерев от жалости и ужаса, выслушала я её краткий рассказ. Отец девчушки был мелким конторским служащим. После его смерти семья осталась без средств к существованию. Мать начала зарабатывать шитьём. Но денег не хватало, поэтому женщина с дочкой перебрались в Оденсе. Сняли крохотную квартирку. Но вскоре мать начала болеть. По-видимому, тяжёлая жизнь и непосильная работа подкосили несчастную. У неё началась чахотка. Неделю назад женщина скончалась. Все скудные средства, которые ей удалось собрать, пошли на похороны. А через три дня квартирная хозяйка посоветовала маленькой сиротке «побыстрее отыскать каких-нибудь родственников или друзей», потому что «она — женщина бедная и не может позволить себе кормить чужих детей из милости». Хозяйка собралась сдать освободившуюся квартиру внаём другим жильцам. Ни о каких родственниках девочка никогда ничего не слышала. Друзей у них в Оденсе не было. Она ходила в школу для бедных. Всё, что надумала малышка — это обратиться за помощью к школьной учительнице. Но наступили рождественские каникулы. Школа оказалась на замке. Сторож пожалел бедняжку и дал адрес директора школы. Директор жил далеко, в этом районе города малышка ещё никогда не бывала. Несколько часов она потратила на то, чтобы отыскать нужный дом. Как выяснилось, напрасно. Директор уехал куда-то встречать Рождество. На обратном пути, уже в темноте девочка заблудилась. Редкие прохожие неохотно отвечали на её вопросы, да она и боялась расспрашивать чужих. Когда наступила ночь, она забилась в какую-то подворотню и там перемоглась до рассвета, то задрёмывая, то просыпаясь от страха и холода.

Утром на своё счастье она набрела на какую-то благотворительную кухню, где ей налили тарелку горячего супа. Там девочку даже не спросили, кто она и откуда. Кому интересны проблемы бедняков? Только к полудню она вернулась домой, на ту квартиру, которую только и могла считать своим домом. В отсутствие докучливой бесполезной жилицы хозяйка осуществила своё намерение — свалила её скудные пожитки в чулане, а в освободившуюся квартиру вселила новых жильцов, таких же неимущих бедолаг. Деваться малышке было некуда. К тому же хозяйка пригрозила ей, что «сведёт её в приют», чего девочка, наслушавшаяся, по-видимому, страшных рассказов об этом месте, увы, имеющих под собой достаточно оснований, боялась больше, чем смерти от голода и холода. Она отправилась куда глаза глядят. Чтобы погреться, заходила в магазины, где в праздничной толчее на неё не обращали внимания и не гнали прочь. Так она бродила до самого позднего вечера. Ей очень хотелось есть и спать. Моя кондитерская привлекла её светом в окнах и вкусными запахами. Она заглянула в окно, но увидев, что я смотрю прямо на неё, испугалась и убежала. Правда, недалеко. Из подвального окошка какого-то дома на неё пахнуло теплом. От трубы — ей сначала показалось, что прямо из-под земли — валил пар. Девочка села на тёплую трубу, привалившись к стене дома, и уснула. А утром снова отправилась в свой горький, бесцельный путь.



Я слушала эту страшную повесть и думала — как же так? На пороге XX столетия в цивилизованной, благополучной стране маленькая девочка в Рождественскую ночь остаётся на улице одна, без друзей, без родных. И ей некому помочь. Если оставить в стороне квартирную хозяйку — все мы в руках Божьих, Ему судить, права ли она в своём жестокосердии, — где же все наши многочисленные фонды, попечительства и благотворительные общества? Где благодетели и благодетельницы, произносящие с высоких трибун прочувствованные речи? Где, на каком конце Земли обитают эти высоконравственные господа, когда не каким-то выдуманным беднякам, не беднякам в целом, а одному маленькому, реально существующему ребёнку нужна помощь?

Я не люблю филантропов и сомневаюсь в пользе их деятельности. В один прекрасный день на вашем пороге возникает розовощёкий, энергичный господин и заявляет, что он представитель Общества защиты чего-то, или ещё того хуже, Фонда помощи кому-нибудь. Затем господин начинает засыпать вас цифрами: сколько его Обществом или Фондом было собрано денег за последний год, и сколько бедных семей охвачено разнообразной заботой — от покупки для Сары носового платка (Сара никогда им не пользовалась и впредь не собирается) до согласования с городской мэрией проекта будущей больницы для бедных (дальше согласования дело, как правило, не идёт). Затем господин озвучивает, сколько бедняков они намерены осчастливить в этом году. И заканчивает длинную пафосную речь совершенно непрозрачным намёком на то, что без вашего весомого денежного вклада дело облагодетельствования бедняков не сможет быть завершено должным образом. Да что там, просто рухнет! Вам приходится терять драгоценное время, чтобы изобрести способ вежливо выпроводить гостя за дверь. Если вы спровадите его невежливо, все филантропические общества и комитеты, сколько их ни есть, немедленно взвоют дурными голосами. Вы прослывете скрягой, невежей и ещё невесть кем. Если же, не дай Бог, вы вдруг поддадитесь соблазну пожертвовать свои деньги на их сомнительные предприятия, завтра на вашем пороге вместо одного возникнут уже десять таких же беззастенчивых попрошаек. И отвертеться от них вам будет во много раз сложней. Страшно подумать, сколько сотен тысяч крон, фунтов, франков собирают ежегодно всяческие общественные вымогатели, но я в жизни не видела ни одного бедняка, который благодаря этим сборам стал бы жить лучше.



Я протянула девочке руку.

— Пойдём со мной, крошка. Нечего тебе делать на улице одной, да ещё в такую холодную ночь.

В глазах малышки вспыхнули радость и надежда. Она молча вложила в мою ладонь свою маленькую озябшую ручонку и, не задавая никаких вопросов, пошла со мной. Как брошенный котёнок, она безоглядно доверилась первому, кто её пожалел.

Дворник почистил дорожки и сгрёб весь снег на клумбу, так что получились настоящие сугробы. Из окон соседних домов на них лился мягкий свет, придавая пейзажу таинственный сказочный вид. И только мои окна были темны. Я отперла дверь и, войдя в прихожую, щёлкнула выключателем. Затем обернулась к своей гостье.

— Вот мы и дома. Входи.

Девочка робко переступила порог, с немым изумлением оглядывая окружающую обстановку. Кажется, она никогда прежде не бывала в таких домах. Забытая нами пружинная дверь с громким стуком захлопнулась за её спиной. Но крошка не обратила на этот звук никакого внимания. Мне стало забавно. Я вспомнила лицо Марты, когда старая Тильда впервые привела её ко мне знакомиться.

Пока моя гостья разглядывала зеркало в резной раме, картины и сияющую электрическими свечами люстру под потолком, я хорошенько рассмотрела её саму. Одежда девочки являла собой сочетание опрятности и даже, в некотором смысле, хорошего вкуса с вопиющей бедностью. Шерстяное платье тёмных благородных тонов, пальто из хорошего сукна с пелериной, отороченной мехом, изящный капор — все эти вещи, отнюдь не с чужого плеча — уж слишком ладно они сидели на её тоненькой фигурке — были явно перешиты из старья. Кое-где ткань прохудилась от времени и потёртые места прикрывала аккуратная штопка, делая их почти незаметными. Но бездомная жизнь уже бросила на малышку свою отвратительную тень. Вокруг глаз девочки залегли тёмные круги, на бледных щёчках высохшие слёзы остались грязными разводами, косички, торчащие из-под капора, совсем растрепались, на одном чулке зияла дырка, а стоптанные разбитые ботинки говорили о том, что их хозяйке пришлось много ходить пешком.

— Как же тебя зовут, крошка? — спросила я, вспомнив, что так и не знаю имени своей гостьи.

— Эльзе Кун, мадам, — девочка сделала глубокий реверанс.

Столько нелепого было в этом старомодном поклоне и в обращении «мадам», неуместном в устах маленького ребёнка, что я чуть не рассмеялась.

— Кто научил тебя так кланяться? — спросила я.

Девочка густо покраснела и опустила глаза. Казалось, она готова была расплакаться. И тут мне вспомнилось, что обычай обращаться к клиенткам «мадам» бытует среди провинциальных портних и модисток. И считается у них хорошим тоном. Видимо, малышку научила покойная мать.

— Не огорчайся, — мягко сказала я, развязывая ленты на капоре маленькой гостьи. — Это пустяки. Только не называй меня больше «мадам», и кланяться так не обязательно. Ну, Эльзе, прошу заходить.

Оправившись от смущения, девочка скинула пальтишко и ботинки. В этот миг с верхушки шкафа прямо перед ней спрыгнула Миси. Одним грациозным движением махнув с двухметровой высоты, кошка приземлилась на все четыре лапы, картинно потянулась, зевнула и уставилась на гостью круглыми жёлтыми глазами. Эльзе тихонько вскрикнула от испуга и попятилась назад. Миси, любопытная, как всё её племя, подошла к гостье, обнюхала её ноги, край платья, а потом, развернувшись и подняв хвост трубой, направилась в гостиную, говоря всем своим видом: «Не знаю, кто ты и зачем пришла, но раз уж явилась, следуй за мной».

— Это Миси, не бойся её, — рассмеялась я. — Она здесь хозяйка.

Девочка робко улыбнулась, ещё не зная, позволена ли ей такая вольность, и пошла следом за кошкой.

В гостиной моя новая знакомая совсем растерялась. По паркету ступала осторожно, словно боясь его повредить, ковёр старалась обойти стороной, чтобы не топтать такую роскошь, а перед часами на каминной полке остановилась как вкопанная.

Марты уже не было. Огонь в камине не горел, ставни на окнах были плотно закрыты. Ёлку я не ставила много лет. Для кого? Но рождественские венки были повсюду — на столе, на подоконниках, над камином — наполняя комнату запахом свежей хвои.

— Давай зажжём свечи, — предложила я.

Моя гостья с готовностью кивнула, от чего ленточка на одной косичке, и так едва державшаяся на волосах, соскользнула на пол. Эльзе подняла предмет своего туалета и принялась снова заплетать косу. Её пальчики работали ловко и быстро. Сразу было видно, что она привыкла причёсываться сама, притом без посредства зеркала.

Пока девочка приводила себя в порядок, я отправилась на кухню за коробком спичек. Там меня поджидали разнообразные аппетитные запахи. Заботливая Марта наготовила множество вкусных вещей, чтобы хозяйка ни в чём не нуждалась в отсутствие верной служанки. Сейчас блюда стояли под колпаками, ожидая своего часа. Я вдруг почувствовала, что здорово проголодалась. О моей гостье и говорить не приходилось. Бедняжку нужно было срочно накормить.

Предполагалось, что меня до завтра не будет дома, поэтому женщина, нанятая для услуг на время отъезда Марты, должна была явиться только утром. Накрывать праздничный стол предстояло мне самой. Ох, как же давно я не занималась хозяйством! Даже подумать страшно.

Но и это не всё. Следовало сообразить, где поместить маленькую гостью. Постелить чистое бельё. Не такая уж и проблема, если ты в доме хозяйка. А если скорее хозяин, одинокий и невероятно занятой, поэтому не в состоянии быстро вспомнить, где, собственно, хранится постельное бельё в этом доме, то голова начинает идти кругом от многочисленных хлопот.

Стоп, Эмма Фаупель! Спокойно! Всё по порядку. Ты, кажется, пришла на кухню за спичками? Возьми их, зажги свечи на рождественских венках. Затем приступай к накрыванию праздничного стола. Гостей размещают, как правило, в гостевых спальнях, а о постельном белье можно подумать и попозже.

Когда, вооружённая спичками, я вошла в гостиную, Эльзе так и стояла перед часами, разглядывая их. Это были красивые часы, выполненные в стиле позднего рококо. Они да ещё японская ваза начала века были самыми старинными и, на мой взгляд, самыми роскошными вещами в доме.

На стук моих шагов Эльзе обернулась. На её чумазом личике застыло уже знакомое мне выражение бескорыстного восторга.

— Они золотые? — спросила она почти шёпотом, с величайшим почтением к такому великолепному предмету.

— Нет, всего лишь бронзовые, — ответила я. — Иди-ка сюда, сейчас мы зажжём свечи на венках.

— А можно я? — глаза моей гостьи сияли от восторга.

Я охотно протянула ей коробок. Эльзе чиркнула спичкой и поднесла её к фитилю свечи. Руки у девчушки были грязны чрезвычайно. Что ж тут удивительного? После трёх дней бездомной жизни остаться чистым невозможно даже самому опрятному из нас. Так-то оно так. Но чего я точно не собиралась делать, так это встречать Рождество в обществе замарашки. Пока Эльзе зажигала свечи, я затопила в ванной котёл, пустила горячую воду и предложила моей гостье хорошенько умыться. Дала полотенце, показала, как пользоваться кранами с горячей и холодной водой. Всё время, пока я говорила, девочка смотрела на меня серьёзными глазами, казавшимися слишком огромными на её худеньком личике, а потом спросила:

— А вы меня к себе насовсем берёте, или только на время?

Этот вопрос, неожиданный, по-детски наивный, но вполне естественный в устах бездомной сиротки, заставил меня на миг замереть. Признаюсь, до этого у меня мелькали какие-то смутные мысли о том, что, наверное, следовало бы попытаться разыскать каких-нибудь родственников девочки или найти для неё приличную семью. Но в один этот миг, глядя в её голубые глаза, я приняла решение. Без колебаний я твёрдо сказала:

— Насовсем. И можешь называть меня Эмма.

Она не улыбнулась, не подскочила, хлопая в ладоши от радости, а словно вся засияла изнутри. Как будто где-то глубоко в её душе вспыхнуло маленькое солнце и осветило её всю, так что перестали быть заметны и грязные разводы на личике, и дырка на чулке, и плохо заплетённые косички. Девочка так же серьёзно кивнула головой и скрылась за дверью ванной.

А я задумалась. В голову лезли самые разные мысли. Они просто-таки рвались туда, отталкивая друг друга, словно зеваки, жаждущие невиданного зрелища. Мысли помельче были о насущном: во что переодеть девочку (не будет же она ходить в дырявых чулках!) и чем накормить (она долго голодала, ей нужна лёгкая питательная пища). Мысли покрупнее надоедливо бубнили: ты решила взять к себе сиротку прямо с улицы, Эмма, и вырастить её как свою дочь? А уверена ли ты в своих силах? Сколько времени занимает воспитание детей! Женщины отдают ему всю жизнь. Готова ли ты к такому же самоотречению? И совсем большие мысли, огромные и далёкие, как корабли на рейде, сигналили из темноты — вот так живёт человек и знать не знает, что его ждёт за поворотом, как развернётся его судьба. И не это ли есть промысел Божий? Быть может, эта девочка будет твоим утешением в старости, Эмма Фаупель? Вовсе не слепой случай, а рука Провидения привела её к порогу твоего дома. Сознайся, ведь не только ты ей, но и она тебе нужна, ох, как нужна, потому что в твоей одинокой жизни давным-давно что-то надо менять. И сама ты это знаешь, Эмма!

Отмахнувшись от мыслей «покрупнее» и «больших», я занялась насущным. С давних пор моего детства в этом доме была одна хорошенькая комнатка. В ней жила я, когда приезжала в гости к бабушке. Во время последнего ремонта там переклеили обои и настелили новый паркет, но всё остальное сохранилось без изменений. В том числе и шкаф с моими детскими платьицами. Я не знала, в каком они сейчас виде — прошло столько лет, однако стоило попытаться там порыться. Неужели же из всего моего богатого приданого — а оно у меня было очень богатое! — не найдётся хотя бы одной пары новых чулок, которые подойдут восьмилетней девочке?

Когда-то я очень любила эту комнату. Вид из окна на маленький садик, цветущий летом и заснеженный зимой, казался мне самым лучшим на свете. Детская кровать под весёлым пологом, прежде яркий, но поблёкший от времени цветочный ковёр, шкаф со стеклянными дверцами, за которыми сидели и лежали игрушки (какими же смешными и невзрачными они казались теперь по сравнению с теми современными экземплярами, которые красовались на полках моего магазина!) были моими друзьями. Приезжая к бабушке на каникулы, я поднималась сюда наверх и гладила и разговаривала с каждой вещью в этой комнате. Тогда мне приятно было мечтать, что с моим приездом милая комнатка просыпалась, как зачарованный дворец Спящей красавицы, и радовалась моему возвращению, а когда я уезжала, всё снова погружалось в волшебный сон.

Вспоминая мимоходом те давние дни, я отперла платяной шкаф. Одежда висела на плечиках, лежала в коробках, в полотняных мешках вместе с вышитыми саше. По всей видимости, Марта время от времени наводила здесь порядок. Нигде не было ни пылинки, а от полок шёл приятный запах лаванды и засушенных розовых лепестков. На глаза мне попалась большая коробка. Её размеры внушали уважение, и я решила на всякий случай заглянуть в неё первую.

Поистине сегодня был счастливый вечер! Я сразу нашла то, что искала. В коробке лежало тёмно-зелёное бархатное платье с большим воротником из вышитого тюля, рубашка, детский корсет, чулки и прочее — полный комплект одежды для девочки. Бельё и кружева, когда-то ослепительно белые, изрядно пожелтели, но были в хорошем состоянии. Здесь же лежали туфельки с бантиками и потемневшей от времени металлической застежкой. С минуту я озадаченно рассматривала вещи. А потом вспомнила и рассмеялась. Надо же, прошло больше тридцати лет! Как-то я приехала к бабушке на Рождество, и мне торжественно вручили огромную тяжёлую коробку, которая прибыла, как мне сказали, из самого Копенгагена. В ней лежал наряд для детского праздника. Каково же было моё огорчение, когда выяснилось, что за те полгода, что мы с бабушкой не виделись, я успела вырасти. Платье и туфли оказались безнадёжно малы. Пришлось спешно ехать к портнихе и заказывать новый комплект одежды. Он получился не таким изящным и красивым, поскольку всё делалось в спешке. Кружева и ткани, разумеется, ни в какое сравнение не шли со столичными. Но, что поделаешь, пришлось удовольствоваться малым.

А коробка, оказывается, сохранилась. Правда, весь наряд поблёк и давно вышел из моды. Теперь дети уже не носят корсетов, и кружевные панталончики не выглядывают кокетливо из-под подола платьица, как того требовал хороший тон прежних лет. Впрочем, Эльзе такая худенькая, что ей и корсет никакой не нужен. Я-то в её годы была покрупнее.

Когда я спускалась вниз по лестнице, носик Эльзе как раз высунулся из ванной. Теперь девочка выглядела гораздо лучше, во всяком случае, чище.

— Посмотри, деточка, — ласково позвала я её, открывая коробку, — нравится тебе это?

Эльзе подошла поближе и впилась глазами в бархатное платье.

— Это мне?! — спросила она с придыханием.

— Если придётся впору, то тебе. А если будет немного велико, — я с сомнением оглядела щуплую фигурку малышки, — то мы возьмём иголку с ниткой и ушьём.

Через несколько минут Эльзе, радостная и растерянная, оглядывала себя в зеркало. Как я и думала, корсет ей не понадобился. Умытая, красиво одетая и причесанная, она выглядела замечательно хорошенькой, только очень уж худенькой и бледной. По-моему, она не доедала не последние три дня, а, по крайней мере, последние полгода.

Потом мы накрывали на стол. Эльзе во всём принимала самое живое участие. Она оказалась весёлым и деятельным ребёнком. Глядя, как ловко, с каким знанием дела она расставляет блюда, я подумала о том, что эта девочка, по-видимому, росла в приличном доме и знавала лучшие времена. Похоже, её мать стала швеёй только от большой нужды. Откуда же тогда этот смешной старомодный поклон, отдающий временами пудреных париков?

Чего только ни наготовила для меня к Рождеству заботливая Марта! И мясо, и рыба, и пироги, и сладкое — всего было так много, и всё было таким отменно вкусным, что мы с Эльзе засиделись за столом допоздна. Только когда моя гостья откровенно зевнула, прикрыв рот ладошкой, я опомнилась. Девочку нужно было немедленно укладывать спать!

К своему крайнему удивлению, с постелью я провозилась недолго. Стоило только начать хозяйничать, как всё получилось словно бы само собой. Постельное бельё нашлось очень быстро. Подушки только и ждали, чтобы на них надели наволочки, простыни мгновенно разгладили малейшие морщинки, демонстрируя свою девственную белизну. Я зажгла ночник и отправилась за Эльзе. Девочка стояла перед столом и, держа в руках блюдечко, накладывала в него рисовую кашу. У меня ёкнуло сердце. Я вдруг вспомнила, как читала когда-то о людях, которым пришлось много времени голодать. У них развивалось что-то вроде психоза, которое врачи называют «синдром голода». Такие люди после того, как их вынужденная голодовка заканчивается, не могут спокойно видеть пищу. Они всё время стараются держать при себе что-то съедобное. Чаще, чем взрослые, синдрому голода подвержены дети. Неужели с Эльзе произошло нечто подобное?

Девочка искоса поглядела на меня, улыбнулась немного плутовато и таинственно и сказала:

— Это для Ниссе!*

Я с облегчением рассмеялась. Ну, конечно для Ниссе! Как я могла забыть про маленького домашнего духа! Налив в блюдечко поверх каши немного молока, мы с Эльзе поднялись на чердак, поставили наше подношение на дощатый настил и потихоньку удалились, чтобы Ниссе не испугался наших громких шагов.

— А Ниссе ведь нисколько нас не боится, правда? — шёпотом спрашивала меня Эльзе, уже лёжа в постели под одеялом. — И он, наверное, высунул свой любопытный нос из норки, когда услышал запах рисового пудинга?

— Ну конечно, — сказала я. — Ниссе ведь всегда такой любопытный! И такой лакомка!

— И он любит рисовый пудинг, правда?

— Правда.

— А с Миси он дружит?

— Думаю, что да. Впрочем, об этом лучше спросить у самой Миси.

— Нет, Миси хитрая. Она никогда ничего не скажет. Сделает вид, что не поняла вопроса. Кошки всегда так делают. Хотя на самом деле всё понимают. Правда?

— Да, конечно. Кошки очень умные, они всё понимают, — сказала я.

Эльзе не ответила. Она спала. Я тихонько спустилась в гостиную. Свечи на венках оплыли и большей частью погасли. На сердце у меня было тепло и мягко, словно там лежала большая пушистая кошка, о которой мы только что говорили. Маленькая сиротка, так неожиданно вошедшая в мою жизнь, кажется, имела полную возможность остаться в ней навсегда. И дело было даже не в моём или её желании. Так получилось само собой. Наши души, похожие в своём одиночестве, единожды соприкоснувшись, уже не смогли разлучиться.

Размышляя обо всём этом, я села в кресло перед пустым камином. У моих ног громоздились коробки с подарками. В эту кучу Марта поставила и ту, в которой находилась кукла Princess Marguerite. Я невольно улыбнулась, вспомнив Иду с её наивным предсказанием. Теперь-то я точно знала, для кого прибыл в мой дом этот подарок. Взяв самопишущее перо, я на пустом ярлычке, прикреплённом к коробке, вывела крупными буквами: «Для Эльзе Кун, лучшей девочки на свете. С Рождеством Христовым».

*В Дании эльф-домовой. На Рождество его обязательно нужно угостить сладким рисовым пудингом, чтобы весь будущий год он присматривал за хозяйством.



Ну не чудо ли этот ребёнок? Мне в жизни не приходилось видеть таких детей! Когда утром я торжественно подвела её к коробке с подарком, она не схватила её обеими руками, не бросилась лихорадочно открывать, чтобы увидеть, что там лежит. Стояла, серьёзно глядя на меня и вежливо слушая мой неуклюжий рассказ о Санта Клаусе, и, кажется, не верила ни единому слову. Но возражать не стала. К кукле Эльзе поначалу боялась прикоснуться. Присев на корточки, упершись локтями в колени, а голову положив на руки, рассматривала свой подарок издали с немым восхищением, будто кукла в самом деле была живой, настоящей знатной дамой.

— Как её зовут? — спросила девочка немного погодя, оторвавшись от созерцания этого чуда.

— Принцесса Маргарита, — ответила я. — Но, полагаю, она не обидится, если ты придумаешь ей какое-нибудь другое имя.

— Принцесса, — протянула Эльзе задумчиво. — Значит, мадам*. Мадам Маргарита. Я так и буду её звать.

Я очень удивилась начитанности маленькой девочки, посещающей всего только школу для бедных, и её взрослому подходу к делу. В очередной раз мне подумалось, что мать малышки, по всей видимости, была не простой швеёй и своей дочери старалась дать хорошее образование.


*В данном случае имеется в виду титул представительницы королевского дома в средневековой Франции, намек на Маргариту Наваррскую.



Немного за полдень к нам с визитом явилась Магда Дуппель. С великой помпой она прикатила на авто своего зятя.

— Эмма, дорогая, — встревожено сказала моя подруга, едва войдя в гостиную. — Что с тобой случилось? Посыльный вчера принёс от тебя какую-то странную записку, в которой ты выразила сожаление, что не сможешь приехать к нам в гости по некоторым не зависящим от тебя обстоятельствам. Что за обстоятельства? Уж не заболела ли ты?

— Нет-нет, — поспешила я успокоить Магду. — Я совершенно здорова. Дело в том, что у меня в доме гостья, я не могла бросить её.

— Ах, вот оно что! — Магда с любопытством взглянула на меня и вежливо спросила: — Кто-нибудь из родственников?

Дальняя родня отца не баловала меня посещениями. Последний раз они были на похоронах бабушки и с тех пор общались со мной два раза в год при помощи поздравительных открыток к Рождеству и Пасхе. Поэтому гостей в моём доме, за исключением близких друзей, в число которых входила и сама Магда Дуппель, как правило, не бывало.

— Нет, она мне не родня, — сказала я. — Но возможно, скоро станет ближе любого родственника.

Как приятно было в этот миг взглянуть на мою старую подругу! На её обычно невозмутимом лице отразилась целая гамма чувств: изумление, любопытство, желание во что бы то ни стало разгадать эту загадку, обида (так, на всякий случай, если я вдруг глупо пошутила), радость от того, что, кажется, со мной, действительно, всё в порядке.

Женщина, заменявшая Марту на время отъезда, внесла в гостиную кофейный прибор и удалилась.

— Так получилось, дорогая Магда, — торжественно сказала я, наливая гостье кофе, — что вчера я взяла к себе на воспитание ребёнка, девочку-сиротку, оставшуюся без крова, без родных и друзей. Я намерена оформить опекунство над этой девочкой и растить её как свою дочь.

На пару минут в гостиной воцарилась тишина. Магда растерянно молчала, а я собиралась с мыслями, чтобы начать своё повествование. В течение всего моего краткого рассказа подруга хмурилась, рассматривая узоры на ковре, а потом, покачав головой, спросила:

— Эмма, ты уверена? Взять с улицы ребёнка… ребёнка совершенно не нашего круга. Даже, не знаю, дорогая, что тебе и сказать. Ты очень рискуешь.

— Чем же я рискую? — с улыбкой спросила я. — Ведь я взяла в дом сироту, а не вора и убийцу!

— Рискуешь разочароваться, — пояснила Магда. — Дочь модистки или швеи, или кто она там, может сохранить худшие черты своего класса и никогда не стать воспитанной девушкой.

— Ну, этого я не боюсь, — рассмеялась я. — Сейчас у Эльзе нет никаких «худших черт своего класса», надеюсь, и впоследствии не появятся.

Магда поджала губы и с сомнением покачала головой.

— Можно ли взглянуть на эту девочку? — спросила она. — Надеюсь, ты не собираешься её прятать ото всех?

— Ни в коем случае, — ответила я.

Эльзе, которая по моему совету в это время обследовала в старой детской шкаф с игрушками, тотчас явилась на зов. Она спустилась по лестнице, обеими руками прижимая к себе мадам Маргариту. Глаза у малышки блестели, щёки раскраснелись, на губах играла весёлая улыбка. Но увидев в гостиной чужую даму, девочка смутилась и вопросительно взглянула на меня.

— Вот, Магда, это и есть Эльзе Кун, — сказала я. — Поздоровайся с фру Дуппель, Эльзе.

— Добрый день, — робко сказала девочка, делая книксен
.
Магда не спеша рассматривала её в лорнет.

— Добрый день, Эльзе, — суховато ответила наша гостья. — Как ты поживаешь? Тебе нравится в этом доме?

— Да, фру Дуппель, очень нравится, — девочка совсем смешалась под пристальным взглядом гостьи и произнесла последние слова почти шёпотом.

Магда убрала лорнет и обратилась ко мне:

— Ну не знаю, Эмма, дорогая, я тебя предостерегла, а там поступай, как считаешь нужным. Очень рада, что нашла тебя в добром здравии. Пожалуй, мне пора. До свиданья, Эльзе. Надеюсь, ты будешь хорошей девочкой?

Наша гостья отбыла. Новенький автомобиль зарычал мотором и отъехал от крыльца, сверкая лакированными боками. Я чувствовала себя немного задетой за живое. Моя подруга говорила со мной таким покровительственным тоном, будто я была неразумным ребёнком, который жизненно нуждается в мудрых советах окружающих взрослых. «Поступай, как считаешь нужным»! Хм, разумеется, я именно так и поступлю, можно не сомневаться! Но какова? Ребёнок с улицы! Ребёнок не нашего круга! Смешно и нелепо слышать подобные слова по отношению к Эльзе, этому тихому голубоглазому ангелу! А какие же ещё дети, если не те, которые уже оказались или вот-вот окажутся на улице, больше всего нуждаются в помощи? Впрочем, не зря в пансионе мою подругу называли «надутая Магда» и считали излишне высокомерной и рафинированной. Интересно, а что по этому поводу скажут Хелен Хоэг и Арне Мёллер?



Но прежде их двоих с моей protege познакомились вернувшаяся из отпуска Марта и модистка, которую мы посетили после завтрака. Добрая служанка была прямо-таки ошарашена неожиданным появлением в доме нового члена семьи. А выслушав историю сиротки, так расчувствовалась, что закормила девочку пирожками, паштетом, пастилой и прочими вкусными вещами, так что если бы Эльзе была кроликом или поросёнком, то непременно нагуляла бы себе жирок за один этот день.

Модистка только ахала, тоже удивляясь худобе девочки, — ну не ребёнок, а эльф! — и пока мы с Эльзе увлечённо рассматривали модные журналы, сетовала, что фабрики готовой одежды всё больше завоёвывают рынок, отбирая хлеб у частных мастерских и надомниц.

— И что же, готовая одежда пользуется таким спросом? — осведомилась я как можно небрежнее.

В этом деле у меня был свой интерес, поскольку я не оставляла мысли расширить магазин за счёт готовой детской одежды. Теперь, благодаря появлению Эльзе в доме, я могла выписывать модные журналы, интересоваться ценами и спросом, — и делать всё это спокойно и непринуждённо.

— Ой, фрёкен Фаупель! — воскликнула модистка, одна из тех кумушек, которые всегда рады почесать языком. — Ещё бы! Люди как с ума сошли. Подавай им готовое — и всё. Не хотят шить у портных. Говорят — дорого и долго. Зато как одежда сидит! Не в пример готовой, которую, ещё чего доброго, и подгонять по фигуре приходится! Вот уж радость — купить за деньги, а потом перешивать!

— Ну, вероятно, это, действительно, намного дешевле? — спросила я.

— Конечно, частный заказ есть частный заказ. Он всегда дороже. К примеру, покупаете вы мебель. Одно дело, если готовую приобретёте, и совсем другое — мастеру закажете. Цена-то ведь не одна будет!

— А если, к примеру, я попробую купить в магазине вот такое платье? — спросила я, показывая мастерице иллюстрацию из модного журнала. — Сколько оно, по-вашему, может стоить? Неужто намного дешевле, чем у вас?

— Ой, что вы, фрёкен Фаупель, — рассмеялась модистка, едва взглянув на картинку. — Такого вы ни в одном магазине не купите. А я вам берусь его сшить за один день!

— Правда ли? — спросила я с сомнением. — Даже не верится! И без наценки за срочность?

— Что вы, как можно! По своей цене. Со всем моим к вам уважением! Завтра же будет готово!

— Что скажешь, Эльзе? — обратилась я к девочке. — Хочешь такое платье?

Она с готовностью кивнула. Выбрав ещё несколько фасонов и проболтав с модисткой минут сорок, в течение которых я получила кое-какую интересующую меня информацию, а она тщательно сняла мерки с Эльзе и отметила, какие именно вещи и в какой срок должны быть выполнены, мы наконец отбыли.

Наш с Эльзе путь лежал дальше — по модным лавкам, где нам предстояло сделать ещё немало покупок, в контору герра Мёллера, в кондитерскую, в магазин и на старую квартиру Эльзе и её матери (надо было как можно скорее выручить вещи девочки.Быть может, они не представляли особой ценности, но не дарить же их квартирной хозяйке!)

Через два часа, когда мы переступили порог конторы «Мёллер и сыновья», Эльзе было уже не узнать. Пальто с меховой пелериной, высокие сапожки на шнуровке, хорошенькая шапочка, перчатки и муфта превратили девочку в настоящую барышню.
Арне был на месте. Внимательно выслушав меня, он несколько минут очень ласково разговаривал с Эльзе, расспрашивая её о прошлом, о семье, о том, где они жили прежде, до переезда в Оденсе. Девочка отвечала очень охотно и подробно. В конце визита адвокат вполне серьёзно, без тени улыбки, пожал ей руку и поблагодарил за «ценные сведения».

— Вы совершенно правы, Эмма, протягивая руку помощи тому, кто в ней особенно нуждается, — сказал он, провожая нас до дверей. — Я уважаю ваше решение и займусь этим делом безотлагательно. Здесь вы можете положиться на меня, впрочем, как и во всём остальном.

Из адвокатской конторы мы отправились на квартиру к Эльзе. Извозчику долго пришлось петлять по грязным узким улочкам, прежде чем отыскался нужный нам дом. Это был довольно жалкий дом, давно требовавший ремонта. Впрочем, среди других таких же лачуг он не слишком выделялся своим уродством. Из дверей, на которых облупившаяся краска висела кусками, выскочила женщина в коричневом шерстяном платье, платке, перевязанном крест-накрест, и сбившемся на сторону чепчике. Возраст этой особы определялся с трудом. Скорее всего, она была средних лет, но нужда и пристрастие к горячительным напиткам состарили её раньше времени. Женщина подбежала к нашему экипажу, беспрестанно приседая, приторно улыбаясь и бросая умильные взгляды на ридикюль в моих руках, точно прикидывая, сколько крон может просыпаться из него в её карман. Но при виде Эльзе, сидящей рядом со мной, она как-то нервно дёрнулась, а затем улыбнулась ещё шире.

— Ну вот видишь, деточка, — проговорила она голосом, в котором было многовато уксуса, — нашла себе друзей, а жаловалась, что никого нет.

Эльзе вздрогнула и прижалась ко мне. Похоже, она побаивалась свою бывшую квартирную хозяйку.

— Если у девочки и нашлись друзья, — резко оборвала я женщину, — то это не ваша заслуга, любезнейшая! Потрудитесь отдать её вещи. Мы за ними приехали.

— Пожалуйста, прекрасная фру, пожалуйста. Забирайте. Мне чужого не надо. Я честная женщина, кормлюсь своими трудами.

— Прекрасно, — так же резко сказала я. — Подавайте их сюда.

— Я, фру?!

— Вы хотите девочку заставить таскать вещи? Или предлагаете мне поработать?

— Нет, фру, конечно, нет, — пробормотала квартирная хозяйка, сбитая с толку моим грубым жестким окриком. — Но как я могу? Это же не мои вещи…

— Ещё как можете! — в моём голосе звенел металл. — Вынесете сюда все вещи до одной. Теми же руками, которыми свалили их в чулане. Тогда вы не были столь щепетильны! И поживее, любезная. Нам с вами разговаривать недосуг.

Хозяйка тихо вскрикнула, словно у неё дух захватило на морозе, закатила глаза и нетвёрдой походкой, в полуобморочном состоянии вошла в дом. Тем не менее, узлы из дому выносить начала, не то в надежде на вознаграждение, не то, чтобы побыстрее от нас избавиться. Я попросила извозчика помочь ей, боясь, что работа может затянуться надолго. Впрочем, вещей оказалось до смешного мало: несколько коробок, мешков с каким-то тряпьём, две связки с книгами да старый чемодан. Последней вынесли большую тумбочку, такую тяжёлую, что к этому делу пришлось привлечь ещё и дворника. С трудом погрузили её в экипаж.

— Что это, милая? — спросила я Эльзе.

— Мамина швейная машинка, — сказала она.

— Кажись всё, фру, — извозчик почтительно прикоснулся к козырьку. — Проверьте, может, ещё чего не доглядели?..

Заплатив за услуги хозяйке и дворнику, я дала знак отъезжать. К этому времени население всех близлежащих домов уже торчало в окнах или толпилось во дворе, любопытствуя знать, что тут происходит.

— Гляди-ка, — крикнул мальчишеский голос. — Дочка швейки никак фею-крёстную себе отыскала!

— Везёт же некоторым, — перекрывая смешки, откликнулся кто-то из толпы.

Зеваки продолжали обмениваться шуточками, по своему свойству далёкими от добродушия, а в некоторые моменты откровенно мерзкими и пошлыми, пока мы не отъехали на приличное расстояние.

— Не обращайте внимания, фру, — сказал извозчик извиняющимся тоном, словно чувствуя ответственность за то, что завёз нас в такое место. — Здесь плохой район. Живёт одно отребье.



К себе в магазин я попала только ближе к вечеру, а в кондитерскую и вовсе к концу рабочего дня. Мне нужно было снять кассу и просмотреть торговые книги. Эльзе с Мартой остались дома разбирать вещи.

Как же быстро распространяются слухи в нашем городе! Три дня прошло с тех пор, как маленькая сирота появилась в моей жизни, а решительно все уже знали эту новость.

— Где же ваша воспитанница, фрёкен Эмма? — спросил Патрик Ольсен, едва я переступила порог кондитерской. — Как жаль, что вы не привели её с собой! А я, представьте, приготовил специально для неё арахисовое печенье!

— О Патрик! — рассмеялась я. — Боюсь, вы избалуете Эльзе прежде, чем я смогу вырастить из неё примерную девочку!

— Вот уж никогда не думал, что арахисовое печенье мешает процессу воспитания! — главный кондитер хитро прищурился. — Может быть, всё-таки, возьмёте его с собой? Раз уж оно готово?

— Возьму, конечно, что с вами делать!

Я вздохнула и снова рассмеялась. Когда-то, когда я была ещё бабушкиной внучкой, меня саму вот так же закармливали сладостями повара в нашей кондитерской. Всё повторяется, и как же это здорово!

Дома меня встретила растерянная Марта.

— Прямо не знаю, что и делать, — сказала она, всплёскивая руками, — Эльзе всё плачет и плачет. И никак остановиться не может. Мы только начали коробки распаковывать — она как ударится в слёзы! Я уж её и так успокаивала, и этак. Она ничего не слышит. Плачет — и полно.

— Где она? — я торопливо сбросила шубу и поспешила в гостиную.

Эльзе уже не плакала. Она крепко спала, лёжа на ковре, прижав к себе старого плюшевого мишку и положив на него голову. Рядом, свернувшись в клубочек, спала Миси. Вокруг в полном беспорядке были разбросаны книги, посуда, предметы одежды, какие-то дешёвые безделушки, нитки, вязальные спицы, отрезы тканей и прочее в том же роде.

С минуту мы с Мартой молча созерцали открывшуюся перед нами картину. Миси подняла голову, встала, потянулась, выгнув спину горбом. Потёрлась об Марту, затем об меня, словно хотела сказать: я и сама вижу, какое здесь творится безобразие, но ведь не я его затеяла!

— Что будем делать, хозяйка? — спросила Марта. — Жаль мне будить бедную девочку. Она и устала, и наплакалась.

— Давай-ка отнесём её в спальню, — сказала я. — Пусть себе спит дальше. Но только не на ковре.

Осторожно, чтобы не разбудить малышку, я подняла её на руки. Весила Эльзе, по-моему, не больше котёнка. Наверху Марта быстро разобрала постель, мы уложили девочку, а она так и не проснулась. Оставив в её комнате ночник, мы тихонько спустились вниз.

— А с этим что? — Марта повела рукой, указывая на лежащие в беспорядке вещи.

— Надо разбирать, — со вздохом сказала я. — Ничего не поделаешь. Откровенный хлам выбросим, остальному найдём место в доме. Теперь Эльзе живет здесь, значит, и вещи её должны находиться рядом с хозяйкой.

До полуночи мы с Мартой трудились, перебирая и перекладывая скарб покойной швеи. По всей видимости, заказами её не баловали, что неудивительно. В том месте, где она снимала квартиру, вряд ли пользовались услугами портных, скорее уж старьёвщика. Отрезов тканей было до смешного мало, они не отличались дороговизной и разнообразием. Скудный портновский инструмент не блистал новизной. В видавшей виды шляпной коробке хранились потёртый сантиметр, мелки, нож-вспарыватель, несколько ножниц, огрызки грифельных карандашей, два-три лекала, набор игл и катушки с нитками. Если бы я не знала наверняка, что эта женщина профессионально занималась шитьём, ни за что бы не догадалась — стандартный набор обычной домохозяйки. На фоне этого неказистого старья новая машинка фирмы “Singer Manufacturing Company” смотрелась так же уместно, как бальное платье на грязной кухне. Подбор книг оставлял впечатление унесённых тайком из хорошей библиотеки разрозненных томов. Среди них были несколько книг, изданных на французском языке. Здесь я увидела «Чрево Парижа» Эмиля Золя, «Евгению Гранде» Оноре де Бальзака, «Хроники царствования Карла IX» Проспера Мериме и томик стихов Виктора Гюго «Созерцания». Хозяйка этих книг была не просто образованной женщиной, но женщиной, которая интересовалась новинками современной литературы! Одежда говорила о том, что семья на последних порах докатилась до крайней степени бедности. А посуда… Она состояла в основном из оловянных кружек, вилок, у которых не доставало зубов, и тарелок из грубого фаянса с выщербленными краями. Но на дне чемодана в засаленной мешковине находился свёрток, развернув который, я онемела от изумления. Под толстым слоем тряпок и старых газет, аккуратнейшим образом завёрнутые в шёлковую бумагу, лежали две чашки и два блюдца изумительной работы. Несколько минут я рассматривала клейма. Во рту у меня пересохло. Это был севрский фарфор XVIIIвека. Наверное, моя фигура, превратившаяся в соляной столп, привлекла внимание Марты. Служанка подсела поближе и тоже воззрилась на чашки. Её вздох вывел меня из задумчивости. Мы взглянули друг на друга, и Марта молча показала мне футляр из-под серебряных ложек. Сейчас он был пуст. Не знаю, сама ли швея продала их в минуты крайней нужды, или поживилась квартирная хозяйка — неважно. Ясно было другое — Магда Дуппель, кажется, сильно ошиблась, утверждая, что Эльзе — девочка не нашего круга. А впрочем, это не имело никакого значения. Неужели от того, кем были покойные родители Эльзе, моё отношение к девочке могло измениться — стать лучше или хуже? Конечно, нет.



На следующее утро Эльзе проснулась бодрой и весёлой, как птичка. От вчерашних слёз не осталось и следа. Возможно, девочка пережила какой-то кризис, ей нужно было выплакаться. Мы ни о чём её не спрашивали, и она промолчала.

По общему согласию Эльзе переселилась из гостевой комнаты в детскую, и плюшевый мишка — единственная игрушка, оставшаяся у неё от прошлой жизни — занял почётное место на тумбочке рядом с мадам Маргаритой.

Этот день оказался чуть менее хлопотливым, чем предыдущий. До обеда я посетила директора той школы, в которую планировала перевести Эльзе. Разумеется, девочка сильно отставала от программы, ей нужны были дополнительные занятия. Я договорилась о том, что до нового учебного года учителя в частном порядке будут давать ей уроки. Посещение модистки, прогулка в парке, обед заняли столько времени, что моя работа снова отодвинулась на вечер. Так же было и на следующий день.

Новый год встретили весело. Полдня мы с Эльзе пропадали на катке. Оказалось, что она очень прилично катается на коньках. Глядя на неё, и я решила тряхнуть стариной, надела коньки и сделала несколько кругов. А Эльзе вилась вокруг меня, как чёртик, и хлопала в ладоши от радости.

Вечером мы уговорили Марту пойти погулять с нами, поскольку она ещё не видела городской ёлки. Потом был фейерверк. При каждом взрыве петарды Марта тихонько охала, а Эльзе стояла молча, прижав руки к груди, и цветные огоньки, как в озёрах, отражались в её широко распахнутых от восторга глазах.

Только Миси не одобряла шума, поэтому во время больших праздников обычно пряталась в чулане. Когда мы вернулись домой, она вылезла нам навстречу, недовольно мяукая.

— Ах, Миси! — сказала Эльзе, поглаживая кошку по спине. — Если бы ты знала, как было весело! Жаль, что ты никогда не сможешь этого понять!

Миси потёрлась о ноги Эльзе и двинулась на кухню — к миске с едой. И правильно. Что там всё веселье мира по сравнению с цыплячьим крылышком!

— Что за дом у нас! — пошутила я. — Четыре девочки и ни одного мальчика!

— Ну их! — махнула рукой Марта. — Зачем они нужны? С мальчиками столько хлопот!

— Нет, — серьёзно возразила Эльзе. — Мальчики бывают разные. Я вот знала одного мальчика. Он был очень хороший. И никаких хлопот с ним не нужно было.

— Где же сейчас этот мальчик? — спросила я.

— Не знаю, — Эльзе пожала плечами. — Мы ведь с мамой уехали.



Через несколько дней с континента вернулась Хелен Хоэг, которую, по правде говоря, я очень ждала. Немедленно, чуть ли не прямо с парохода, она явилась ко мне. Я была дома.

— Эмма, дорогая! — без всяких излишних предисловий начала Хелен, в глазах её сверкали весёлые искорки. — Что с тобой приключилось? Какие опасные фантазии зародились в твоей отуманенной голове? Признавайся! Магда замучила меня страшными сказками, мрачными намёками и леденящими душу пророчествами ожидающего тебя впереди кошмарного будущего. Какую это змею ты пригрела на своей груди? Вроде бы ты всегда была трезвомыслящей особой и сама могла остеречь кого угодно от любой глупости. Когда ты успела так измениться? Послушать Магду, так у тебя случился настоящий приступ слабоумия, и ты начала впадать в детство.

Я рассмеялась.

— Ах, так! Оказывается, наша Магда — настоящая сплетница и интриганка! Вот уж никогда бы не подумала. Я-то всегда полагала, что она напрочь лишена воображения. А оказывается, она умеет сочинять страшные сказки о своих знакомых! Да ещё потчует ими всех вокруг! Подожди-ка, Хелен. Прежде чем осветить свою версию событий, давай я покажу тебе ту коварную «змею», которую я «пригрела у себя на груди».

И я отправилась наверх, за своей воспитанницей. Вид голубоглазого ангела с льняными кудряшками, в пёстром платьице с белоснежным воротничком, вышитым английской гладью, и с неизменной мадам Маргаритой, которую девочка везде таскала с собой, мог покорить сердце самой предвзятой ханжи. За ту неделю, что Эльзе жила у меня, она немножко поправилась, на щеках появился румянец, и она стала похожа на детей с рождественских открыток. Хелен, любившая детей, немедленно умилилась, посадила Эльзе рядом с собой и принялась спрашивать её о разных пустяках, с которых взрослые обычно начинают беседу с детьми. Видя непритворный интерес к своей особе, Эльзе расцвела и отвечала так охотно и весело, что они в пять минут стали друзьями.

— Ну как? — спросила я, едва мы с Хелен остались одни. — Взять в дом этого ребёнка было признаком слабоумия? Или следовало оставить её замерзать на улице и поискать себе принцессу крови, авось кто-нибудь такую выбросит за ненадобностью?

— Ты совершенно права, Эмма, — серьёзно сказала Хелен. — Дело даже не в том, принцесса эта девочка или нет, а в том, что тебе давным-давно нужно было покончить с тем одиночеством, на которое ты сама себя зачем-то обрекла. Ведь ты просто создана для семейной жизни. Скажи я такое кому угодно, да хоть бы даже и Нильсу, меня бы подняли на смех. Но я-то знаю тебя лучше всех. Даже лучше, чем ты сама себя знаешь. В тебе столько душевных сил, столько нерастраченной любви, что её с лихвой хватит ещё на пару ребятишек помимо этого милого ангела. И никто из них, заметь, не будет чувствовать себя обделённым. Прости Магду. Мы все так привыкли к тому, что ты одинока! Людям сложно сразу изменить своей привычке. Ничего, со временем она поймёт и согласится со мной, что ты абсолютно права.

— Я не сержусь на Магду, — сказала я. — Но твои слова явились и для меня откровением. Я и семейная жизнь? Мне всегда казалось, что это вещи несовместимые.

— Вот именно, — подхватила Хелен. — А это совсем не так. И история с Эльзе — лучшее тому подтверждение. Ты стала для неё настоящей матерью, доброй, разумной и заботливой. Уж поверь женщине с опытом. Ребёнка, которого любят, легко с первого взгляда отличить от нелюбимого.

— Это правда. Я очень привязалась к Эльзе. Даже не знаю, что бы я стала делать и как себя чувствовала бы, попытайся кто-нибудь отнять у меня девочку. Но есть одна сложность. Теперь почти всё моё время занято ребёнком и домом. А прочие дела пребывают в полном запустении. Из создавшегося положения мне видится два выхода. Один — нанять девочке няню, гувернантку, словом, домашнего цербера, или отправить её в закрытую частную школу. Но я хочу воспитывать Эльзе сама, а не пользоваться тем, что слепят из неё наемные люди, которым на неё глубоко наплевать. Второй выход — продать магазин и кондитерскую, вложить деньги в ценные бумаги и жить на проценты. Эта идея мне тоже не по душе. Расправиться с семейным делом и дрожать, чтобы не обесценились бумаги, не упала крона, не было войны, кризиса и прочих катаклизмов. Не знаю, кому как. На мой взгляд — это глупо.

— Дорогая, — осторожно начала Хелен, — я плохо разбираюсь в ценных бумагах и вообще в делах такого рода. Но мне кажется, что в твоём положении самым разумным было бы нанять управляющего. Почему бы тебе не рассмотреть ещё и такой вариант?

— Я думала об этом, — призналась я. — Правда, хотела нанять не управляющего, а всего лишь бухгалтера. Но твоё предложение весьма разумно.

— Я вообще не понимаю, почему ты не сделала этого уже давным-давно, — продолжала осмелевшая Хелен, — а по старинке занимаешься всем сама.

— Потому что это доставляет мне удовольствие, — сказала я. — И потому что я люблю вникать во всё, в каждую мелочь.

— Но сейчас обстоятельства изменились. У тебя появились другие, более насущные дела. Так почему бы тебе не сбросить со своих плеч хотя бы магазин игрушек?

— Если что-то и сбрасывать, то кондитерскую. Магазин не отдам. Напротив, я планирую расширение.

Хелен взглянула на меня с искренним сожалением, как на безнадежно больную, и, покачав головой, сказала:

— Нет, Эмма, ты неисправима. Я ещё могу понять, когда мужчины поглощены этими своими вечными делами. Ничего не поделаешь. Так уж они устроены. Но ты…

— Я тоже так устроена, дорогая Хелен. И с этим ничего поделать нельзя. Но твой совет хорош. Управляющего я найму.

— Тогда я, пожалуй, поговорю с Нильсом, — предложила она. — Может быть, у него есть на примете какой-нибудь расторопный молодой человек?

Представив, как моя подруга будет говорить с мужем о моих делах, я рассмеялась и сказала:

— Ну уж нет. Давай-ка лучше с Нильсом поговорю я.



Пауль Кох, двоюродный племянник Нильса Хоэга, оказался даже слишком расторопным молодым человеком. Мало сказать, что он мне не понравился. Если бы не самая лучшая рекомендация на свете — родство с Нильсом — я ни за что не взяла бы его на работу.

Чересчур шустрый, чересчур услужливый, чересчур ловкий малый. О таких в начале их жизненного пути обычно говорят «далеко пойдёт». Эти господа смело шагают по головам в стремлении сделать карьеру любой ценой и в кратчайшие сроки.

Тем не менее, я согласилась взять Пауля Коха только с испытательным сроком, и Нильс как человек деловой и разумный признал мою правоту. Много времени спустя я узнала, что Пауль тоже был не слишком доволен таким началом карьеры. Он ожидал, что дядя возьмёт его к себе в пароходную компанию. А вместо этого ему предложили быть управляющим кондитерской! Фи. Словом, мои отношения с новым управляющим не заладились. Я зорко следила за ним, а его явно раздражала моя опека и вся работа в целом. Он ничего не понимал в кулинарных делах и не видел смысла вникать в них. Но до поры до времени у него хватало ума не показывать своего недовольства. Патрику Ольсену тоже не пришёлся по вкусу новый начальник. Он с удовольствием то там, то тут тыкал парня носом. Пауль терпел это безобразие с трудом. Иногда между ними возникали стычки. Они не переходили в прямой конфликт, но недовольство друг другом присутствовало.
В это же время я заключила договор на реализацию готовой детской одежды. Первая партия должна была прибыть уже в феврале. Мне требовалась ещё одна продавщица. Я пригласила Амалию, и девушка с радостью согласилась. Все эти хлопоты по расширению магазина отнимали много сил. Дома я, как и раньше, появлялась только вечером. Эльзе, заслышав звонок в передней, мчалась к двери, опережая Марту. Приплясывала от нетерпения, пока я снимала верхнюю одежду, а потом тянула меня в гостиную и по дороге выкладывала все новости дня. Под её веселый щебет я оттаивала душой и сердцем.

Как-то незаметно у нас вошло в обычай после ужина садиться возле камина, заниматься рукоделием и читать вслух. Рукоделием я не занималась со времени окончания пансиона. Но нельзя же было сидеть без дела, когда у тебя в доме растёт девочка! Пришлось вспоминать давно позабытые навыки вязания и вышивания. Окончив свои обязанности, Марта тоже присоединялась к нам с какой-нибудь работой и внимательно слушала книгу, которую нараспев читала Эльзе. Миси укладывалась на ковёр у наших ног и, жмурясь на огонь, дремала.

— Все четыре девочки в сборе! — говорила тогда Эльзе, смеясь и хлопая в ладоши. — Как здорово!

— И ни одного мальчика, — с улыбкой прибавляла я. — Ну хоть бы один какой-нибудь появился!

В один из февральских вечеров, когда ветер свистел и завывал в трубах, а снег мёл такой, что не видно было ближайших домов, Эльзе достала с полки томик сказок Андерсена и принялась его листать в поисках истории, которую мы ещё не читали.

— Вот, — сказала она, — например, «Девочка со спичками». Я не знаю такой сказки. Давайте почитаем?

— Это грустная история, — предупредила я.

— Такая же, как «Русалочка»?

— Наверное, даже ещё грустнее.

— И охота вам читать о грустном? — сказала Марта. — Лучше что-нибудь страшное. Вечером, да ещё в такую погоду оно самое то. Про домовых там или привидения.

— Нет, — Эльзе покачала головой. — Зачем обязательно страшное? Книжки все хорошие. Надо читать и о грустном тоже. А о домовых мы успеем. Миси, кис-кис, иди сюда. Ну вот, все девочки и в сборе!

Она уселась на маленький стульчик, открыла книгу и начала читать. Я вязала шарф (это было единственное, что я умела вязать, не путая петли), а Марта шила юбку.

Снег шёл и шёл, засыпая деревья и крыши домов, наваливая сугробы под окнами. Эльзе читала. И паузы между абзацами становились всё дольше и дольше.

— «В холодный утренний час в углу за домом по-прежнему сидела девочка с розовыми щёчками и улыбкой на устах, но мёртвая. Она замёрзла в последний вечер старого года; новогоднее солнце осветило маленький труп. Девочка сидела со спичками; одна пачка почти совсем обгорела»*.

Эльзе подняла на меня глаза, в них стояли слёзы.

— Это же, как я, — сказала она. — Это моя история! Эмма, милая Эмма! Я бы тоже могла замёрзнуть в том сугробе! И… и у меня даже спичек не было…

Я взяла из её рук книжку.

— "Она хотела погреться, бедняжка! — говорили люди. Но никто и не знал, что она видела, в каком блеске вознеслась вместе с бабушкой к новогодним радостям на небо!" — дочитала я. — Видишь, Эльзе, у этой девочки не было большего утешения, чем соединиться на небесах со своей бабушкой. А тебе, наверное, помог добрый Санта Клаус?

— Я не верю ни в какого глупого Санта Клауса с красным носом, — покачала головой Эльзе, слёзы капали у неё из глаз. — Это всё выдумки для малышей. И ни к кому он не приходит с мешком подарков. Это Господь Иисус послал мне ангела-утешителя, потому что я молилась и просила о помощи! И ангел пришёл и помог, самый лучший, добрый и красивый ангел на свете!

С этими словами она потянулась и крепко обняла меня. А у меня вылетели все слова из головы. Я молча прижимала её к себе и гладила по золотоволосой головке. В этот момент кто-то позвонил у парадного.

*Перевод Анны и Петра Ганзен


 
— Кто бы это мог быть в такой поздний час, да ещё в непогоду? — удивилась Марта.

Это был герр Арне Мёллер. Оказывается, он проезжал мимо и решил зайти к нам, потому что у него есть ко мне одно дело, которое нужно обсудить. Я пригласила адвоката в кабинет. Марта отправилась на кухню приготовить гостю чего-нибудь согревающего, а Эльзе побежала наверх укладываться спать. Я была уверена, что она не заснёт, пока всласть не наговорится с мадам Маргаритой. Ну, бог с ней. Авось Марта загонит её в постель раньше, чем пробьёт десять.

Зайдя в кабинет, Арне первым делом выложил на стол документы из пухлой папки, а затем уютно устроился в мягком кресле.

— То, о чём вы просили меня, Эмма, я сделал, — сообщил он небрежно. — Нанял толкового агента, и тот добыл мне все необходимые сведения. Теперь я знаю историю Эльзе Кун так же хорошо, как свою собственную. И могу поведать её вам прямо сейчас.

— Арне, — удивилась я. — Неужели только ради этого вы решились прийти ко мне в такую погоду?

— А почему бы и нет? — адвокат пожал плечами. — Я же сказал, что был у одного своего клиента. Он живёт недалеко отсюда. Вот я и заглянул к вам — узнать, как вы поживаете, и рассказать на ночь одну грустную сказку.

— Сегодня просто какой-то вечер грустных сказок, — рассмеялась я. — Сначала Эльзе читала нам «Девочку со спичками», а на десерт пришли вы с историей о самой Эльзе.

— Да, — Арне улыбнулся. — Только моя сказка для взрослых.

Марта принесла целый кувшин дымящегося глинтвейна и два стакана. Когда за ней закрылась дверь, Арне начал свой рассказ.

История бедной швеи была похожа на любимые ею французские романы. Её отец, Енс Гильден, с детских лет усвоил две истины: чем раньше начнёшь, тем быстрее добьёшься успеха, и — в жизни надо уметь драться. Поэтому свою карьеру он начал лет с десяти, торгуя на «блошином» рынке всякой мелочёвкой. Затем продолжил рассыльным, а потом и клерком в юридической конторе. В двадцать пять лет он сделался хозяином весьма сомнительного заведения, ссужающего деньги под проценты. А к сорока пяти годам нажил огромное состояние на просроченных векселях и рискованных спекуляциях. Решив, что жизнь вполне удалась и теперь ему для полного счастья не хватает только жены, Енс Гильден сделал предложение юной красивой девушке из хорошей фамилии. Вряд ли бедняжка приняла бы его, вряд ли её семья согласилась бы на такой брак. Но, к несчастью, отец красотки задолжал Гильдену большую сумму денег и вынужден был отдать дочь за долги своему кредитору. Бедная девушка! Их союз нельзя было назвать счастливым. Гильден помыкал женой, как служанкой, пока не свёл её в могилу. От неё ему осталась дочь Мари. Полагая, что она тоже его собственность, и вполне может стать неплохим вложением капитала, дальновидный папаша дал дочке хорошее образование с тем, чтобы в будущем повыгоднее продать её какому-нибудь претенденту на её руку и сердце. Но планы любящего родителя рухнули по вине одного маленького тихого человечка, мальчика на побегушках, раба на мизерном жаловании. Этого несчастного козла отпущения звали Алекс Кун. Он считался в доме секретарём, но на самом деле исполнял обязанности целой конторы клерков. Неизвестно, что такого особенного увидела Мари в этом тихом юноше, возможно, полную противоположность своему отцу, но только она влюбилась в секретаря без памяти. Алекс тоже не остался равнодушен к прелестям дочки своего патрона, и молодые люди не нашли ничего лучшего, как пожениться. А папаша по законам жанра не нашел ничего лучшего, как проклясть единственную дочь и выгнать её из дома. Мари унывать не стала. Она собрала кое-какие скудные пожитки — личные вещи и то, что смогла оставить ей покойная мать. Туда же вошли набор серебряных ложек и две чашки севрского фарфора. Навсегда распрощавшись с домом, который перестал быть для них родным, молодожёны отправились на поиски счастья. Первое время казалось, что счастье, действительно, им улыбается. Алекс Кун нашёл работу, снял скромную квартиру, в которой через год у них появилась дочь Эльзе. Но тихие семейные радости закончились быстро. Алекс Кун, с юных лет не отличавшийся крепким здоровьем, тяжело заболел. Врачи признали у него чахотку. Это был приговор. Позволить себе курорты и дорогие лекарства семья не могла. Да и что может помочь от чахотки, этой чумы нашего столетия?! Уделом Алекса стало медленное мучительное умирание. Тогда, чтобы хоть как-то помочь и поддержать больного мужа, Мари решила начать зарабатывать сама. Она заложила серебряные ложки, купила машинку Singerи принялась шить. Женщина хваталась за любые заказы и выполняла их очень быстро, частенько засиживаясь до рассвета. А когда Алекс окончательно слёг и не мог больше служить, все заботы о семье легли на её хрупкие плечи. Доподлинно известно, что после смерти супруга она решилась написать письмо отцу. Ответ славного старикана мог доконать кого угодно, а не только несчастную женщину, едва похоронившую мужа и оставшуюся без средств с маленьким ребёнком на руках. Гильден написал ей, что у него когда-то была дочь, но для него она давно умерла, так что в данный момент он бездетен. Посему, не имея близких родственников и каких-либо достойных наследников, он, Енс Гильден, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, всё своё состояние завещал Государственной казне. В полном отчаянии Мари решила переехать в Оденсе. Она надеялась, что в большом городе легче найдёт работу. Но несчастья преследовали её. Денег хватило только на маленькую комнатушку в самом грязном районе города. Клиентов не было — Мари здесь никто не знал. Но главное, не было уже ни сил, ни здоровья. И за неделю до Рождества Мари Кун умерла от той же болезни, что и Алекс, пережив мужа всего лишь на полтора года. А их восьмилетняя дочь осталась на улице.

— В заключение могу добавить, — сказал Арне Мёллер, делая большой глоток глинтвейна, — что Енс Гильден, родной дедушка Эльзе, не станет оспаривать у вас права на внучку. И дело даже не в его жестокосердии, хоть оно и сыграло главенствующую роль в этой печальной истории. Дело в том, что некоторое время назад достойный ростовщик начал терять память. Мой агент нашёл его в сумеречном состоянии, окончательно впавшим в детство. Жаль только, что с Гильденом эта неприятность случилась не до написания приснопамятного завещания, а после. В противном случае Эльзе могла бы стать одной из богатейших наследниц Дании. Но увы, такой счастливый финал бывает только в романах.

— А разве то, что произошло с девочкой на самом деле, вы не считаете счастливым финалом? — с лёгким укором спросила я. — Да неужели проклятые деньги её деда сделали бы Эльзе счастливее, чем она есть сейчас? Арне, слава Богу, что деньги не умеют говорить! Сколько страшных рассказов о поломанных жизнях, рассыпавшихся надеждах, отчаянии и безвременных кончинах услышали бы мы! Сколько проклятий и смертных грехов на каждой монете в этом золотом могильнике! Грязные, грязные деньги! Зачем бедной невинной девочке такое наследство? Нет уж, пусть лучше оно покоится в недрах казны. Быть может, государственные заботы и нужды со временем очистят его. Но нам с Эльзе нет до этого никакого дела!

Я сама от себя не ожидала такой горячности. Поэтому, выпалив свою страстную речь на едином духе, в замешательстве умолкла. АрнеМёллер молча смотрел на меня. В глазах его было столько уважения и восхищения, что я смутилась ещё больше.

— Я согласен с вами, Эмма, — сказал он. — Согласен целиком и полностью. Будь я на вашем месте, я, вероятно, рассуждал бы точно так же. Документы, необходимые для оформления опекунства, готовы. Думаю, в течение ближайших двух недель это дело разрешится в нашу пользу к полному удовольствию всех заинтересованных лиц. Ваш ангел останется при вас. А теперь я должен откланяться. Спокойной ночи, Эмма.

— Спокойной ночи, Арне. Не передать, как я благодарна вам. Знаю, знаю, сейчас вы скажете, что это ваша работа. Но вы делаете для нас гораздо больше, чем формально должны. Вы не просто адвокат, Арне, вы — мой друг.

— Да, я ваш друг, Эмма. Всегда им был, и всегда буду, во все отпущенные нам дни.

Арне Мёллер быстро собрался и ушёл, ещё раз пожелав нам с Мартой спокойной ночи. Перед сном я зашла в комнату Эльзе. Девочка крепко спала. Мерцающий огонек ночника освещал её спокойное личико и белокурые волосы. Я долго сидела в кресле возле её кровати и думала о Мари и Алексе, об их несчастной судьбе и самоотверженной любви. И я молила Господа, чтобы жизнь Эльзе сложилась удачнее, чем у её родителей. Если уж судьба не додала им счастья, пусть его получит она, их дочь. Хотя бы в качестве наследства.



Время шло своим чередом. За зимой наступила весна, потом промчалось лето. Осенью Эльзе пошла в школу, была прилежна и старательна. Учителя хвалили её. Дома царили мир и покой. Лучшего и пожелать было нельзя. Но в нашей налаженной жизни что-то стало неуловимо меняться. Нарастала напряжённость, как в воздухе перед грозой. С некоторых пор я стала замечать перемены в своей воспитаннице. Уже почти год Эльзе жила в нашем доме. Она поправилась и похорошела, на щеках обозначились ямочки, которых прежде не было. Свет не видывал более резвой, весёлой и славной девочки. Каждое проявление жизни она встречала счастливым смехом. Катаются ли мальчишки с горки на санках, выглянуло ли солнце из-за туч, пролетела ли мимо окон пестрая бабочка — всё для неё было наполнено радостным смыслом. Её голосок звенел в доме, как весёлый колокольчик. Она не знала, что такое уныние, была бодра и деятельна.
Эльзе очень хорошо рисовала. Особенно любила придумывать фасоны одежды. Её быстрый карандаш легко скользил по бумаге, делая наброски, зарисовки, заметки. Ей ничего не стоило за один вечер набросать какой-нибудь новый фантастический наряд, сделать выкройку и из обрезков ткани сметать платье для мадам Маргариты. Затем она садилась за машинку Singerи собирала все детали воедино. Я не уставала удивляться её неисчерпаемой фантазии, быстроте и отточенности движений и сноровке, с которой маленькая девочка ухитрялась справляться с большой ножной машиной. Эльзе призналась мне, что научилась шить на ней тайком от матери, которая ни за что не позволила бы ей сесть за опасный прибор.

В один из дней конца октября я сидела дома, в своем кабинете, заваленная бухгалтерией. Торговые книги по кондитерской содержались в идеальном порядке. Мне нечего было предъявить Паулю Коху, кроме непонятной мне самой, но стойкой антипатии к его особе. Дела он вёл хорошо. И всё-таки…

Эльзе пришла из школы позднее обычного, а я, занятая по горло, не спросила о причине её опоздания. И не заметила сразу, что девочка грустна и задумчива. Первой заподозрила неладное Марта.

— Что-то наш звоночек сегодня молчит, не звонит, — заметила она. — Уж не заболел ли?

Я внимательно посмотрела на Эльзе. Она сидела над полной тарелкой жаркого, сжав руки и уставившись в пространство невидящим взглядом. Девочка показалась мне очень бледной.

— Эльзе, — окликнула я её, — что с тобой, деточка?

Но она не ответила.

— Эльзе, — я прикоснулась к её плечу. Она вздрогнула и подняла на меня глаза. В них были испуг и тревога. Тут я и сама испугалась не на шутку.

— Ты не заболела?

— Нет, я здорова, — ответила она.

— У тебя ничего не болит?

— Нет.

— Может быть, что-то случилось в школе?

— Нет, все хорошо.

Я пощупала ей лоб. Он показался мне горячим.

— Ну вот что, дорогая, — сказала я ей, — отправляйся-ка к себе в комнату. Ложись в постель. Я вызову доктора.

Доктор послушал больную, проверил горло, смерил температуру и пожал плечами.

— Вероятно девочка немного устала и слегка простужена, — сказал он. — Осенью такие явления часты. Но ярко выраженных симптомов заболевания я не вижу.
Поставьте ей горчичники, дайте на ночь теплого молока с медом — и к утру всё пройдёт.

Казалось, к утру, действительно всё прошло. Эльзе как обычно отправилась в школу, а, вернувшись, села за уроки. Вечером мы традиционно собрались в гостиной у камина. Читать вслух была моя очередь. Я взяла Майн Рида «Всадник без головы».

— Ой, страсти какие! — охнула Марта, услышав название книги. — Это про покойников, что ли? Перед самым Хэллоуином только такое и читать!

— Ну что ты, Марта, — сказала я. — Ничего страшного в этой книге нет. Зато есть много приключений. Мальчишки такие истории обожают. А вот девочки — не знаю. Посмотрим.

Эльзе быстро подняла голову и поглядела на меня долгим испытующим взглядом, будто решая, шучу я или говорю серьёзно, и что на деле означают мои слова.
Едва я начала читать, она снова прилежно склонилась над своим шитьём, но мне всё время казалось, что слушает она вполуха, а мысли её витают где-то очень далеко.

В последующие дни я часто замечала на себе её тревожный взгляд. Иногда мне чудилось, что Эльзе хочет мне что-то сказать, посвятить в какую-то тайну, которая не даёт ей покоя. Но она никак не решалась это сделать, а на мои вопросы отвечала неизменно, что с ней все хорошо.

Будь Эльзе девицей лет шестнадцати, я заподозрила бы, что она влюблена. Но девочка, которой едва исполнилось девять, вряд ли будет чахнуть от любовной тоски. Не говоря уже о том, что любовная тоска, на мой взгляд, просто глупость, многократно преувеличенная сочинителями бульварных романов и подходящая разве что для каких-нибудь жарких краёв, где кипят мавританские страсти.

— Что-то из нашей птички будто всю радость высосали, — говорила Марта, сокрушённо покачивая головой. — Может, и вправду духи её тревожат? Как думаете, хозяйка? — Был как раз канун Дня всех святых. — Мало ли, как они умеют человека обморочить. Вот я от сестры слышала, что духи не только радость могут из человека выпить, но и вовсе его разума лишить!

— Марта, — сказала я с упрёком. — Ну что ты городишь? Какие духи? Ей-богу, взрослая женщина, а веришь во всякие глупости, как маленький ребёнок!

Марта обиделась и ушла на кухню. Тем не менее, духи были совершенно не причём. Давно миновал Хэллоуин, а былая жизнерадостность к Эльзе так и не вернулась. Не то чтобы девочка тосковала и чахла день ото дня, вовсе нет, она была всё так же обаятельно мила и дружелюбна, иногда даже смеялась, но от прежней беззаботной весёлости не осталось и следа. Она даже забросила свою любимую мадам Маргариту и больше не разговаривала с ней по вечерам, спеша пересказать ей все новости дня.

— Ну что же ты хочешь, — говорила мне Хелен, с которой я поделилась своими заботами. — Девочка растёт. Маленькая хохотушка взрослеет. С этим ничего не поделаешь.

Но я понимала, что дело вовсе не в росте. Эльзе что-то беспокоило, а мои расспросы, то настойчивые, то осторожные, ни к чему не приводили.

— Родная моя, — сказала я ей однажды вечером, перед тем, как лечь спать, — ты в последнее время сама не своя. Думаешь о чём-то, грустишь. У тебя что-то случилось, а ты не хочешь говорить?

— Нет, у меня всё хорошо, — последовал ответ, который я в разных вариациях слышала от неё уже много раз.

— Тогда у кого плохо?

Эльзе испуганно посмотрела на меня, и я поняла, что попала в точку.

— Что-то случилось с кем-то другим и тебя это почему-то волнует, — продолжала я. — Но ты не можешь ничего рассказать, потому что это тайна. Я правильно угадала?

Эльзе обвила ручонками мою шею и, прижавшись ко мне, сказала совсем тихо:

— Да, есть один секрет.

— Хороший секрет? — спросила я с улыбкой.

К моему удивлению Эльзе помотала головой.

— Плохой?

Эльзе снова помотала головой.

— Нет, не плохой и не хороший. Просто секрет. Я не могу сейчас сказать.

—Хорошо, не говори. Но когда-нибудь расскажешь?

— Да, — девочка секунду колебалась. — Только… я боюсь, что ты рассердишься. Пообещай, что не будешь сердиться, когда я всё тебе расскажу.

— Ну, если ты уверена, что твой секрет не плохой, никому от него не будет хуже…

— Нет, нет, — горячо заверила меня девочка, — никому худа не будет!

— Что ж, — я улыбнулась и поцеловала её в лоб, — тогда обещаю: что бы это ни было, я сердиться не буду.

Отправив Эльзе спать, я задумалась. Что же это за существо, о котором так волнуется девочка? Вроде бы в школе она ещё не успела обзавестись задушевными подругами. Вот ведь молчунья какая! А кажется такой открытой и бесхитростной! Однако после нашего разговора у меня на душе полегчало. В конце концов, детские тайны — это не так страшно. А назавтра проблемы Эльзе вылетели у меня из головы.



Не знаю, у кого как, а меня всегда одна забота гонит другую. И если уж что-то не ладится, то не ладится во всём. Во-первых, партия одежды, которую я получила от моего постоянного поставщика, оказалась чуть ли не на 30% бракованной — швы кривые, нитки во все стороны торчат, пуговицы пришиты кое-как, висят на петлях. Словом, безобразие. Пришлось отправлять всю партию обратно, писать гневные письма, спешно искать нового поставщика, чтобы заполнить пустые полки магазина. Вся эта канитель отняла довольно много времени и сил. А тут, как гром среди ясного неба, для меня стало увольнение Ганса. И это меньше, чем за месяц до Рождества, когда каждый работник на счету! И никакие уговоры не могли заставить его остаться. Я ничего не понимала до тех пор, пока раскалённый добела Патрик Ольсен не открыл мне правду.

Ганс ушёл из-за Пауля Коха. Тот просто съел парня. Спрашивается, из-за чего? Всего-то из-за отношений Ганса с официанткой Гретой. А какие уж там отношения? Ну нравится Гансу девушка, что тут такого? Ничего плохого они себе не позволяют. Работают на совесть. Так ведь того гляди, Грета уйдёт. Этот Кох ей не даёт проходу, следит за каждым движением, ко всему придирается.
Я почувствовала, что мне стало не по себе.

— Пауль Кох имеет виды на Грету?! Час от часу не легче! Только этого мне ещё не хватало!

Я не возражаю против симпатий, взаимной склонности и прочего. Когда в одном заведении работают молодые люди и того и другого пола, всегда рано или поздно оказывается, что кто-то в кого-то влюблён. Лично я не вижу в этом ничего предосудительного. Лишь бы их отношения не выходили за рамки приличий и не мешали работе. Именно такой парочкой и являются Ганс и Грета. Они стоят на одной ступеньке общественной лестницы, поэтому ничто не мешает им пожениться. А если они не сделали этого до сих пор, так ведь брак — не игра в догонялки. Грете нужно подготовить себе приданое, да и Гансу кое-какие сбережения не помешают. Работа в кондитерской им обоим сейчас нужна как воздух.

Пауль Кох — совсем другое дело. Это молодой человек из хорошей семьи, только начинающий свою, быть может, блестящую карьеру. И его ухаживания за официанткой — верх неприличия. Не говоря уже о том, что это подло и непорядочно по отношению к девушке. Его семья ни за что не примет Грету. А блуда я в своём заведении не потерплю!

— Нет, насколько я понял, — ответил Патрик. — Не имеет. Коха раздражает сам факт их взаимной симпатии. Хотя, какое ему дело, спрашивается? Лучше бы кондитерской занимался. А то до сих пор песочное тесто от бисквитного отличить не может.

Я вздохнула с облегчением. Ну, слава богу! Пауль Кох, оказывается, просто ханжа. Уже лучше. Хотя, конечно, тоже ничего хорошего. Этак он мне всех работников разгонит. Но всё же, поборник строгой нравственности предпочтительней, чем ловелас.

— А главное, — продолжал с досадой Патрик Ольсен, — Ганс — не просто хороший работник. У него в нашем деле есть чутьё. Редкое качество. Вот у Ларсена — нет. Хоть ты тресни. Ему скажешь: сделай такой-то крем. Он сделает. Точно по рецепту. Ни на грамм не отступит. А чтобы сам что-нибудь придумать, полёт души и всё такое, это ни-ни.

— А у Ганса полёт души есть?

— О да! У Ганса крылья за плечами и огонь в глазах. Я бы из него со временем сделал настоящего кондитера, художника в нашем деле. Да что уж теперь. Ушёл и ушёл. Ничего не поделаешь. Трудно нам без него будет.

Из кондитерской я вышла с неприятным осадком в душе и твёрдо решила в ближайшее время серьёзно поговорить с управляющим. Едва свернув за угол, я вдруг услышала, как какая-то пожилая дама сказала своей спутнице:

— Ах, что вы, дорогая, я сюда больше не захожу с тех пор, как всем тут начал заправлять этот скользкий молодой человек с двусмысленной улыбкой.

Я вздрогнула и приостановилась. Дамы, как ни в чём не бывало, прошли мимо, даже не взглянув в сторону моей кондитерской. Но я была почему-то уверена, что речь шла о ней. Быть может, потому, что в этот момент я думала о Пауле Кохе, а характеристика, данная дамой, подходила к нему, как ни к кому другому. Несколько секунд я размышляла над услышанным, а потом окликнула извозчика и отправилась к Нильсу Хоэгу.

Мы долго беседовали за закрытыми дверями. За это время нас побеспокоила только секретарша, три раза приносившая шефу срочные телеграфные сообщения. Я дала Нильсу полную характеристику Пауля Коха, все его сильные и слабые места.
— Мы с вами давно знаем друг друга, — в завершение сказала я. — Я имею в виду не дружеские, а деловые отношения. На мой взгляд, ваш племянник вполне может достичь определённых успехов. Но управлять людьми ему ещё рановато. Слишком малый опыт приводит к слишком большим ошибкам. Никому из нас это нежелательно. Прежде всего, ему самому.

— Вы правы, фрёкен Фаупель, — сказал Нильс, тяжело поднимаясь с места. — И поверьте, я благодарен вам. У меня в финансовом отделе как раз освободилось место младшего клерка. Пусть начнёт свою карьеру сначала. Иногда это бывает полезно для некоторых слишком самоуверенных молодых людей. Заодно и погляжу на него поближе.

На том мы и порешили. Не знаю, понравилась ли Паулю Коху такая кадровая перестановка. Его, в сущности, никто особенно не спрашивал. Надеюсь, да. Во всяком случае, протестовать он не стал. А я всерьёз задумалась о новом управляющем. И первый, на кого пал мой выбор, был Патрик Ольсен. Собственно, я с самого начала планировала предложить это место ему, но мне не хотелось терять в его лице хорошего шеф-повара. В результате я очень ошиблась. Нельзя усидеть на двух стульях сразу.


На моё предложение Патрик согласился сразу, но с условием, что я не буду возражать, если он вернёт Ганса обратно. Разумеется, я не возражала. И Ганс, ещё не успевший найти толковое место работы, но уже тысячу раз пожалевший о том, что уволился от нас, снова воцарился в кондитерской. Впрочем, я тоже выставила Патрику условие: в качестве управляющего он должен найти нового главного кондитера. Бедняга долго в замешательстве чесал бровь, но обещал. А я искренне посочувствовала ему. Найти замену себе в деле, которому несколько лет отдавал всю душу — непросто. Но если, как призналась мне по секрету тётя Ингрид, а мы с ней ещё с прошлого Рождества поддерживали дружескую переписку, её племянник со временем хочет открыть собственное дело, ему не помешает такой опыт.

Жизнь потихоньку входила в обычную колею. Поставщик готовой детской одежды принёс многократные извинения за допущенный брак, сообщил, что лично перепроверил всю новую партию, и выразил надежду, что наши торговые отношения возобновятся. Он предложил такие выгодные для меня условия, что я не могла отказаться. Но уже становилось ясно — на одних поставщиках далеко не уедешь. Надо налаживать собственное производство. Впрочем, пока это были только смутные планы на неопределённое будущее.



День был отвратительный. С утра западный ветер нагнал тучи, и полил дождь, который постепенно перешёл в ледяную крупу. Мостовые стали скользкими. Город окутал туман. Беспокоясь, как Эльзе доберётся из школы, я хотела было послать за ней Марту, но после полудня погода восстановилась, выглянуло солнце, и мы решили, что девочка благополучно дойдёт домой сама. Однако Эльзе из школы задерживалась. Сначала это показалось мне странным, а потом тревожным. Поэтому раздавшийся у парадного входа звонок заставил меня немедленно выйти в прихожую. Марта открыла дверь и в растерянности отступила назад. В дом вошла Эльзе, глаза у неё были красными от слёз. Она чуть ли не силой тащила за руку какого-то мальчика в коричневой видавшей виды курточке и вязаной шапочке. Похоже было, что идти ему не хочется, но уж слишком решительно вцепилась в него подружка — не драться же с девочкой! Это большими буквами было написано на круглом мальчишеском лице. При виде меня оно приняло виноватое выражение.
Победив мальчика, Эльзе, как была в пальто и ботинках, бросилась ко мне.

— Милая Эмма! — воскликнула она, прижимая руки к груди. — Помнишь, ты спрашивала, нет ли у меня какого-то секрета, и обещала не сердиться. Не сердись, пожалуйста! Это Кнут. Он мой единственный друг. Когда мы с мамой после смерти папы немножко жили в Миддельфарте, они были нашими соседями. И мы с Кнутом подружились.

— Уж не тот ли это мальчик, — спросила я, — с которым нет никаких хлопот?

— Да, да, тот самый, — закивала Эльзе. — Они тоже приехали сюда. Я случайно встретила Кнута, когда шла из школы, перед самым Хэллоуином. Кнуту нужна помощь. Миленькая Эмма, давай ему поможем! У него отец погиб, а мать сдала его в приют!

— Кого? Отца?

— Нет, Кнута. Сдала в приют для сирот!

— Как это, сдала в приют? Как шубу в ломбард, что ли?

— Хуже, — Эльзе была очень взволнована и не могла оценить мой юмор. — Шубу из ломбарда выкупают, а Кнута она насовсем сдала! Навсегда! Потому что у неё теперь новый муж, и она сказала, что Кнут ей больше не нужен. И у него совсем никого не осталось на свете, кроме меня. Эмма, миленькая, давай возьмём его к себе. Ну… ведь ты сама говорила, что у нас одни девочки и ни одного мальчика. Пусть теперь будет мальчик!

Этого я никак не ожидала и в замешательстве перевела взгляд на мальчугана. Он смущённо топтался у двери, мял в руках свою вязаную шапочку и недовольно хмурил брови.

— Так ты теперь живёшь в приюте? — спросила я его.

Мальчик сжал губы и молча кивнул.

— Как же тебя отпустили одного разгуливать по улицам?

— Меня не отпускали, я сам ушёл, — ответил он с нарочитой хрипотцой, пытаясь, как мне показалось, придать своему ещё совсем детскому голоску побольше взрослой солидности. — Взял свои вещи в чулане и ушёл.

— Ты взял вещи без спроса? — строго сказала я. — Получается, ты их украл.

Мальчик упрямо мотнул головой.

— Нет, я ничего не крал. Это мои вещи. Они не имели права у меня их забирать. А приютские одёжки я снял и там оставил. Пусть кто хочет их носит. Я туда больше не вернусь. Только вы не беспокойтесь, фрёкен, я к вам не прошусь на житьё. Это Эльзе всё придумала. Она добрая. Верит в разные чудеса, сказки.

— А ты, стало быть, не веришь?

Мальчик помолчал, а потом тихо произнес:

— Нет, не верю. Я же не маленький, понимаю. Чего тут не понять? Если я родной матери не нужен, то чужим всем и подавно.

Мне стало искренне жаль мальчугана.

— Куда же ты пойдёшь? — спросила я.

— В порт. Наймусь юнгой на корабль. Буду плавать, как отец.

Я с сомнением оглядела мальчика с головы до ног. Ему никак не могло быть больше десяти лет.

— Тебя юнгой не возьмут, — возразила я. — Ты ещё слишком мал.

— Не возьмут — пойду на фабрику, — упрямо сказал мальчик. — Туда берут и помладше меня. Ничего, проживу как-нибудь. Всё лучше, чем в приюте картошку гнилую есть.

— Нет, нет, он сам не проживёт! — вскричала Эльзе. — Не слушай его. Он же ещё такой  маленький! Он пропадёт один-одинешёнек! Милая Эмма, давай возьмём его к нам!

Она умоляюще смотрела на меня. По её щекам текли слезы. И я вдруг поняла, что для неё это сейчас важнее всего. Важнее нарядов, игрушек, сытой благополучной жизни. Что она готова всё это разделить с ним, её единственным другом. А если не получится, то вместе с ним уйти на улицу, в портовые дебри, в фабричные закоулки, как когда-то поступила её мать ради её отца. В груди этой девятилетней девочки билось сердце взрослой женщины, готовое принести себя в жертву, чтобы только не разлучаться с тем, кто ей дороже всех на свете. Увы, и дороже меня.

Как же долго она носила в себе эту боль и страх! Боялась, что если откроет мне правду, я прогоню Кнута, не приму его в дом. Десять из десяти вполне приличных и добропорядочных людей на моём месте сделали бы именно так. Но я в глазах Эльзе была не такой, как другие. Доброй самаритянкой, святым ангелом, год назад подобравшим с улицы её саму. Начни я сейчас объяснять девочке, что не могу призревать всех сирот Дании, что насчет мальчика в доме просто шутила, я порву ту ниточку доверия, которая протянулась между мной и Эльзе. Бог знает, смогу ли я восстановить её когда-нибудь. И сколько на это потребуется времени и сил.

Но, в конце концов, возможно, всё гораздо проще, чем мы думаем. У мальчика могут быть и другие родственники, кроме его непутёвой матери. Например, со стороны отца, которым Кнут явно гордится. Какие-нибудь дяди, тёти, братья, двоюродные, сводные, наконец. Не бывает так, чтобы совсем никого не нашлось.

— Как тебя зовут? — обратилась я к мальчику. — Кнут, а дальше?

— Кнут Йоргенсен, фрёкен, — ответил он.

Его ответ был как удар палкой наотмашь. Мне стало дурно. Йоргенсен! Йоргенсен из Миддельфарта! Конечно, это не самая редкая в Дании фамилия, и всё же. И всё же я не знала в Миддельфарте других Йоргенсенов!

— А кем был твой отец, Кнут? И как его звали?

— Его звали Магнус Ларс Йоргенсен, — последовал ответ. — Он был китобой. Последние годы плавал матросом на шхуне «Милашка».

Из далёкого далёка до меня донеслись слова герра Хоэга: «Их младший, Магнус, кажется, лет в пятнадцать ушёл из дому и нанялся юнгой на китобойное судно “Мария”».

— Скажи, Кнут, а на корабле под названием «Мария» твой отец когда-нибудь плавал?

— Да, — кивнул Кнут. — Только это было давно, ещё до моего рождения. Отец на нём начинал.

Я почувствовала, что сейчас упаду. Боже правый! Передо мной стоял мой племянник. Сын моего младшего брата Магнуса. Разум отказывался примириться с ужасной действительностью, он ещё наделся на то, что это простое совпадение. Но сердце не могло ошибиться. У мальчика были глаза моей матери.

Я сделала два шага по направлению к стулу и села. Если бы дети в этот миг увидели бурю, которая поднялась в моей душе, они, наверное, со всех ног бросились бы бежать из дому от страха. Мне казалось, что ангелы и демоны рвут меня на части.

«Прогони мальчишку! — вопили демоны. — Неужели мало ты настрадалась от этой семейки?! Зачем тебе нужен сын Магнуса?»

«Он твой племянник, — стонали ангелы. — Пусть от сводного брата, но всё же родная кровь. Неужели ты оставишь его на улице?!»

«Ты ничем не обязана Йоргенсенам! — кричали демоны. — Это они лишили тебя любви матери и счастья в родном доме! Так пусть же теперь их потомок пожинает плоды того, что посеяно предками!»

«Дети не должны страдать за грехи отцов, — возражали ангелы. — Господь заповедал нам прощать и терпеть!»

«А ты мало терпела? — ехидно вопрошали демоны. — Хочешь ещё? Давай, давай. Этот Йоргенсен превратит твою жизнь в ад. Он ведь сын своего отца!»

«Не может быть, чтобы Эльзе считала своим другом злого дрянного мальчишку, — уговаривали ангелы. — Поверь девочке, поверь своему сердцу. Не отталкивай того, кто, может быть, будет твоим утешением в старости!»

«Так уж и утешением! — фыркали демоны. — Это немного слишком, тебе не кажется? Стоит ли заглядывать так далеко?»

«Может, и нет, — говорили ангелы. — Но твоя совесть будет чиста. И перед лицом Господа ты сможешь сказать, что, забыв обиды, протянула руку помощи тому, кто нуждался в ней больше всего».

В этот трудный для всех момент в проёме двери, ведущей в кухню, появилась Миси. Окинув нас придирчивым взглядом жёлтых глаз, она направилась прямо к Кнуту и потёрлась об его ноги, словно он был её старым хорошим знакомым. При виде кошки мальчуган весь расцвёл. Наклонился над ней и принялся чесать ей ушки и шейку, а потом осторожно взял на руки и прижался щекой к её пушистому меху.

Я не могла поверить своим глазам. И это сын Магнуса?! Того самого Магнуса, который камнем выбил глаз щенку и хохотал, как ненормальный, слушая крики и плач несчастного животного?! Того самого Магнуса, который вместе со своим злонравным братцем Пером ежедневно выбирал себе какую-нибудь новую жертву и… Нет, Эмма, не надо, не вспоминай…

Хоть потом, впоследствии Эльзе много раз называла меня благодетельницей и добрым ангелом, но надо откровенно признаться, не мне, а Марте в этот памятный день принадлежала честь сказать последнее веское слово.

— Ну вот что, хозяйка, — решительно заявила наша славная служанка, так грохнув крышкой по кастрюле, что мы все четверо вздрогнули. — Не поеду я на это Рождество к сестре. Пусть уж Олуф сам уезжает. Что там? Племянники выросли, совсем взрослые. Без меня обойдутся. Виданное ли это дело? Да где ж вам одной с двумя ребятишками управиться?!

Эльзе радостно взвизгнула и бросилась обнимать Марту. Затем меня. Затем Миси. Потом наступила очередь Кнута, которого тормошили так, что я испугалась, как бы у мальчугана голова не оторвалась. Но он терпел это издевательство со снисходительным добродушием. Мол, что с девочки взять? Она же девочка!
Немного успокоившись, Эльзе скинула пальто и ботинки и потащила Кнута наверх, в свою комнату (наверное, знакомить с мадам Маргаритой!). Её счастью не было конца. Весь остаток дня Эльзе не отходила от мальчика ни на шаг, то и дело хватала его за руку, словно он мог в любой миг исчезнуть. Бедный Кнут, как он всё это выдержал! Вечером перед сном они долго шептались в уголке и никак не могли наговориться.

— Завтра с утра мы поедем в приют выручать твои вещи, — сказала я Кнуту. — Я поговорю с начальницей.

— А у меня нет никаких вещей в приюте, — сказал мальчик. — Всё, что есть, вот у меня с собой.

— Как так? — я растерялась. — А сменная одежда, бельё, учебники, зубная щётка? Ну хоть что-нибудь?

Мальчик помотал головой.

— Нет, у меня ничего нет.

Я скрипнула зубами, но взглянув в его открытое честное лицо, промолчала. Что ж, он мой племянник, значит, теперь моя забота. Никого не надо осуждать.



На следующее утро я первым делом отправилась в контору «Мёллер и сыновья». Арне был на месте и, как всегда, был рад меня видеть. Но стоило мне только начать рассказ о вчерашних событиях, как он от души расхохотался.

— Эмма, вы что, всерьёз решили открыть приют для сирот? Так я как ваш поверенный могу свидетельствовать, что это занятие дохода не принесёт, так что не стоит!

Я подождала, пока он прекратит веселиться, а потом вполне серьёзно, без тени улыбки произнесла:

— Здесь дело совсем в другом, Арне. Этот мальчик — мой племянник.

Адвокат мгновенно перестал смеяться и с удивлением и недоверием уставился на меня.

— Племянник? Я никогда не слышал, чтобы у вас были племянники. Ну, если он, в самом деле, ваш родственник, да ещё такой близкий, то это, конечно, в корне меняет дело. Прошу вас, расскажите мне всё подробно, ничего не упуская.

Когда я окончила свой короткий рассказ, Арне несколько минут задумчиво молчал.

— Значит, всё-таки, Эмма, вы не совсем уверены, что этот мальчик, Кнут Йоргенсен, действительно, ваш племянник?

— Я уверена в том, что он мой племянник. Но у меня нет доказательств нашего родства.

— И вы бы хотели их получить?

— Разумеется. Поэтому я снова пришла к вам за помощью. Ну и я, конечно, собираюсь оформить опекунство над этим мальчиком.

Арне прошёлся по кабинету.

— Вы, кажется, никогда не роднились со своими сводными братьями? Я ведь правильно понимаю, вы с ними не ладили?

— Не то чтобы не ладила. Просто мы всегда были чужими друг другу. Я уехала из дома, когда Магнусу было примерно столько же лет, сколько сейчас его сыну. Но родственных чувств мы друг к другу никогда не испытывали, тут вы правы, Арне.
— Так зачем вам тогда всё это?

— Он — мой племянник, внук моей матери. Я не могу просто так отвернуться от него. Тем более что, кажется, кроме меня, у него больше нет никаких родственников.

— Не обижайтесь, Эмма, — сказал Арне Мёллер, присаживаясь рядом со мной. — В этом деле, как и во всяком другом, я соблюдаю, прежде всего, ваши интересы. Вы точно уверены, что хотите взять на воспитание этого мальчика, и никогда не пожалеете о своём шаге?

— В чём я точно уверена, — рассмеялась я, — так это в том, что у меня самый дотошный адвокат во всей Дании! Спасибо вам за вашу заботу, Арне. Конечно, я уверена, что никогда ни о чём не пожалею. Если бы не была уверена, то и затеваться бы не стала. Знаете, этот мальчик так не похож ни на кого из семейки Йоргенсенов, ни внешне, ни по характеру, что меня и до сих пор мучает сомнение, а действительно ли он сын того самого Магнуса? Или я столкнулась с удивительным совпадением имён и событий? И всё-таки сходство есть. Не с Йоргенсенами, конечно.

— С кем же, в таком случае?

— Он очень напоминает мне мою мать. Глаза, жесты, некоторые интонации и ещё что-то неуловимое, я не могу определить, что именно. Как мы всё-таки повторяемся в наших детях и внуках. Кнут ведь не знал своей бабушки. Она умерла за много лет до его рождения. Но вчера он пододвинул стул к столу точным её движением. И губы сжимает так же, как она. Нет-нет, Арне, он — мой племянник, я в этом уверена. И что бы там ни было дальше, я не смогу указать ему на дверь.

Арне снова помолчал, потом сказал со вздохом:

— Святая вы женщина, Эмма. Ну что ж, снова поговорю со своим агентом, пусть теперь едет в Миддельфарт. Думаю, на сей раз его расследование не затянется надолго. Дело-то, в общем, простое.

И этот туда же! Записал меня в святые! Ну какая из меня святая? Сговорились они с Эльзе, что ли?

Впрочем, начальница приюта тоже, кажется, была с ними солидарна. Когда я приехала в её заведение (довольно убогое заведение, надо признать!), и она узнала, по какому я вопросу, она чуть не кинулась целовать мне руки. Но вовремя опомнилась. А я поспешно спрятала руки в муфту, на всякий случай. Начальница подтвердила, что мальчика привела в приют мать и никаких вещей ему не оставила. В чём был, в том и бросила на пороге.

— Вот ведь какие женщины есть страшные, — говорила она. — Можно понять, если пасынок, а то ведь родной сын! И сердце не заболело! Да, конечно, документы мальчика остались. И письмо с её отказом от прав на ребёнка. Всё имеется.
Я попросила показать мне бумаги. Начальница немного посомневалась, но вид чека на кругленькую сумму убедил её в моих честных намерениях. Я быстро просмотрела документы и заручилась обещанием начальницы приюта переправить их на адвокатскую контору «Мёллер и сыновья».



До Рождества оставались считанные дни. А у меня помимо обычных предпраздничных дел прибавились ещё хлопоты о новом подопечном, хотя он вёл себя скромнее некуда, ничего не требовал и, кажется, изо всех сил старался занимать в доме как можно меньше места. По всему было видно, что его тяготят мои заботы и внимание. Мы с Мартой обращались с ним очень ласково, но Кнут, как растение-«недотрога», держал нас на расстоянии, близко к себе не подпуская.

Боже мой! Как он отличался от чувствительной, нежной, привязчивой Эльзе! Девочка из хорошего дома и мальчик из семьи матроса! Он хлебал суп из тарелки, расставив локти и держа ложку в кулаке. Он не умел пользоваться носовым платком. И ещё много чего водилось за ним такого, от чего я приходила в ужас, поскольку именно мне предстояло вырастить из этого дикаря приличного человека. Если бы Кнут больше мне доверял, было бы гораздо легче. Однако между нами стояла стена, и я не знала, как её разрушить.

Во всём же остальном Кнут был славный мальчик, очень серьёзный, умный и добрый. Стоило только понаблюдать за тем, как он заботится об Эльзе. Ну совсем как старший брат о безалаберной младшей сестрёнке!

Так мы жили до вечера того дня, когда к нам в гости зашёл Арне Мёллер, вооружённый своей неизменной толстой папкой. Мы с детьми сидели у камина. Эльзе рисовала, я пыталась вязать кошелёк, а Кнут читал вслух Фенимора Купера «Следопыт». Ему нравилось читать, и книга, кажется, тоже понравилась.

— Добрый вечер, — сказал адвокат, заходя в гостиную. — Как у вас хорошо и тепло. А на улице всё покрыто льдом. Холодно, скользко, и вот-вот пойдёт снег.

— Если выпадет снег, мы с Кнутом слепим снеговика. Правда, Кнут? — сказала Эльзе. — И он будет украшать наш двор до самой весны.

Кнут молча смущенно кивнул.

— Ага, снеговика, значит, — произнес Арне Мёллер, удобно устраиваясь в кресле, которое мы придвинули поближе к камину. — А вот мне кажется, что если я сейчас немедленно не выпью чего-нибудь согревающего, то сам обязательно превращусь в снеговика и останусь жить в вашем доме, причём не до весны, а гораздо дольше.

— Почему? — спросила наивная Эльзе.

— Потому, моя маленькая фрёкен, что люди живут значительно дольше снеговиков.

Эльзе засмеялась, а Кнут только улыбнулся краешком рта. Марта принесла гостю стакан дымящегося глёга, от которого аппетитно пахло корицей и лимоном.

— Нет ничего лучше вечера, проведённого в компании друзей за стаканчиком подогретого вина, — говорил Арне с добродушной улыбкой, прихлебывая глёг, — особенно когда на улице непогода, снег иди дождь, а дома тепло и пахнет хвоей. Не правда ли, молодой человек? — обратился он к Кнуту, который как всегда стеснялся и старался стать как можно незаметнее. — Кстати, Эмма, вы нас еще не познакомили.

— Ах да, — спохватилась я. — Арне — это Кнут Йоргенсен. Кнут, встань и подойди поближе. Это наш адвокат, герр Мёллер.

— И у него есть новости, — подхватил Арне, с серьёзным видом протягивая Кнуту руку для рукопожатия, — которые касаются вас, молодой человек, и, думаю, будут для вас небезынтересны.

Мальчик покраснел, в глазах его вспыхнуло любопытство. Арне, будто поддразнивая Кнута, не спеша допил глёг, встал, подошёл к столу и развернул свою объёмистую папку, которую до этого держал на коленях. Кнут и Эльзе переглянулись, и оба одновременно двинулись следом за ним. Небрежным жестом адвокат извлёк из папки целый ворох бумаг, частью исписанных разными почерками, частью содержащих машинописный текст. Присел к столу, раздражающе медленно вытащил очки, протёр их, но не надел, а стал водить ими по строчкам документа, который, словно наугад, вытащил из общей кучи. Мы окружили его. Дети, сгорая от любопытства, устроились рядом и смотрели на адвоката, как на Санта Клауса с мешком подарков.

— Так-так-так, — произнес Арне, — что это тут у нас? Ага, выписка из приходской книги церкви Святой Марии в Миддельфарте, год тысяча восемьсот пятьдесят девятый. У четы Фаупель родилась дочь Эмма Алиса Фаупель. Отец — Эрик Теодор Фаупель, мать — Анна Элеонора Фаупель, урожденная Бёрг. Вот, уважаемая фрекён Эмма, свидетельство вашего рождения. Ну-ка, посмотрим, что у нас есть ещё? — жестом фокусника он извлек из стопки новый документ. — Вот это запись о бракосочетании Анны Элеоноры Фаупель, вдовы Эрика Фаупеля, и Герхарда Йоргенсена, июнь тысяча восемьсот шестьдесят четвёртого года.

Кнут вздрогнул и уставился на меня круглыми от изумления и испуга глазами. Арне, делая вид, что ничего не заметил, продолжал водить очками по строчкам:

— Так-так-так, интересно. В тысяча восемьсот шестьдесят пятом году у четы Йоргенсенов родился сын Пер Михель Йоргенсен. Об этом имеется запись в церковно-приходской книге той же церкви Святой Марии в Миддельфарте. А вот еще одна выписка, уже от тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. У четы Йоргенсенов родился второй сын — Магнус Ларс Йоргенсен. Ваши сводные братья, Эмма, не так ли?

— Именно так, — ответила я, улыбаясь. Меня весьма забавлял спектакль, который разыгрывал перед нами адвокат. — Мои братья по матери. Если бы я сама этого не знала, меня вполне убедили бы эти документы.

— Замечательно, — Арне важно отложил в сторону две бумаги и взял еще одну. — Посмотрим, что здесь. Контракт, согласно которому Магнус Ларс Йоргенсен принят на китобойное судно «Мария» младшим матросом. Документ датирован тысяча восемьсот восемьдесят вторым годом. Ай-яй-яй, ну и скряга этот капитан! Нанял мальчишку за сущие гроши! А тому, видно, деваться было некуда. Мальчик из приличного дома нанимается юнгой на грязную шхуну, к капитану с сомнительной репутацией! Скандал. Впрочем, его дом уже давно перестал быть приличным. Старшая сестра уехала к бабушке в Оденсе, порвав с семьёй отчима, мать умерла, брат сидел в тюрьме, отец беспробудно запил. Что ещё оставалось делать бедному Магнусу, как не податься в матросы?

Кнут то краснел, то бледнел, неотрывно глядя на меня. А я старательно избегала его взгляда.

— А вот это уже поближе к нашим дням, — сказал Арне, берясь за новый документ. — Запись о бракосочетании Магнуса Ларса Йоргенсена и девицы Матильды Линнеа Удсен, год тысяча восемьсот восемьдесят девятый, приход церкви Святой Марии в Миддельфарте.

— Это мои родители, — тихо сказал Кнут. — А вы, значит, моя тётя?

— Судя по последнему документу, — Арне поднял на меня смеющиеся глаза, — а это запись от тридцатого марта тысяча восемьсот девяносто первого года о рождении у четы Йоргенсенов, Магнуса Ларса и Матильды Линнеа сына Кнута Оскара, сидящая перед нами Эмма Алиса Фаупель по закону является тёткой означенному Кнуту Оскару Йоргенсену. Ну, молодой человек, у вас есть сомнения в том, что дама, сидящая напротив вас, ваша родственница?

Кнут помотал головой.

— А возражения имеются?

Кнут снова помотал головой и наконец-то улыбнулся не краешком рта, как он это делал обычно, а по-настоящему, широко и весело.

— Можно, я буду называть вас тётей? — спросил он, и я почувствовала, как стена, разделявшая нас, рухнула. Кажется, даже где-то загрохотало вдалеке.
Всего-то и надо было этому славному мальчику — знать, что он не чужой в моём доме, не бедный приживал, взятый с улицы из милости, а племянник, родной человек. Для лёгкой, как летний ветерок, Эльзе кровные узы не имели никакого значения. Для неё важнее всего было родство душ. А для Кнута семья являлась главным в жизни. Можно представить, что пережил мальчик с такими убеждениями, когда родная мать отказалась от него и выгнала из дому!

— А мой дедушка? — вдруг встрепенулся Кнут. — Он ещё жив? Отец никогда ничего о нём не рассказывал. И вообще ни о ком из родни. Я думал, он сирота, вырос в порту.

— Ваш дедушка, Герхард Йоргенсен умер в сентябре прошлого года. Похоронен за счёт прихода в могиле для бедных, — ответил Арне, с сочувствием глядя на мальчика. — Увы, он вёл не самый благопристойный образ жизни.
 
Господи, только тебе ведомы судьбы человеческие. В этом ли заключается промысел твой? Отчим души не чаял в своих сыновьях. Как он любил их, как баловал! И чем же они отплатили ему в итоге? Едва только отпала нужда в отцовской опеке, улизнули из дому и оставили старика доживать век в нужде и одиночестве! Прости им, Господи, все их грехи и прегрешения! И отведи такую участь от их детей!



Рождество мы встречали большой компанией. У нас в гостях были Патрик Ольсен и тетя Ингрид. Сколько всего вкусного Марта поставила на праздничный стол! А какой рождественский пирог испекла тётя Ингрид! А сколько весёлых сюрпризов приготовили в тайне от нас дети! И нарядная ёлка сверкала десятками зажжённых свеч. Но самым большим сюрпризом стал, конечно, рисовый пудинг. Знаете, кто вытащил из него миндальный орешек? Марта! Она обсосала его и с торжеством показала нам. Дети захлопали в ладоши и наперебой закричали:

— Теперь Марта выйдет замуж! Теперь Марта выйдет замуж!

— Да ну вас, — засмеялась Марта. — Всё бы вам насмешничать!

— Нет-нет, — сказал Патрик, тоже смеясь, — примета верная. Если уж незамужняя девушка вытащила миндальный орешек, то обязательно в этом году выйдет замуж. Так что, Марта, готовьте приданое.

— Да у меня уж всё давно готово, — брякнула Марта и тут же залилась румянцем, сообразив, что сказала что-то не то.

А все за столом расхохотались еще сильнее.

— Будет вам насмехаться! — Марта притворно надула губы и ушла на кухню — пора было подавать гуся с яблоками и черносливом.

И вскоре долгожданная птица заняла почётное центральное место на столе, обливаясь соком, который так и тёк по её румяным бокам. Это было счастливое Рождество. На нём не хватало только Арне Мёллера. Дети очень хотели его видеть, но он так и не заглянул к нам в гости. У Арне болела жена. Бедняжка Ингеборга страдала от грудной жабы*. Приступ мог начаться в любой момент, поэтому муж и трое сыновей держали лекарства под рукой и не оставляли Ингеборгу ни на минуту одну. Кто-нибудь обязательно находился рядом. Старший сын Арне Мёллера путешествовал по Европе, младший — уехал к родственникам. Арне и Кристиан, справляли Рождество дома, семьей. Арне не решился оставить жену даже на пару часов.


*Стенокардия – сердечно-сосудистое заболевание, имеющее свойство прогрессировать и приводящее чаще всего к инфаркту миокарда.



Ну, и что вы думаете? А я даже и не знаю, что подумать! Никогда не верила в приметы. Но как тут не поверить, когда возчик Олуф сделал нашей Марте предложение! Прямо после Нового года. И Марта, конечно, согласилась стать его женой.

— Долгонько раздумывал, голубчик! — ворчала она, скрывая счастливую улыбку. — Я уж боялась, что так и не решится поговорить со мной напрямик. Видно давно надо было разочек не поехать к сестре на Рождество, чтобы он хорошенечко испугался.

— Ах вот оно что! — рассмеялась я, подмигнув детям. — Оказывается, поездки к родственникам в Скамби были не таким уж невинным времяпрепровождением! А наша-то Марта настоящая кокетка!

— Марта! — воскликнула Эльзе. — Я вышью тебе перчатки к свадьбе. Ты будешь самой красивой новобрачной!

— А когда свадьба? — солидно осведомился Кнут.

— Ну уж никак не раньше осени, — ответила Марта. — Я должна подготовить себе смену. Не могу же я оставить вас и всё здесь на произвол судьбы! Вы без меня пропадёте, как пить дать.

— Это точно, — подтвердила я. — Особенно Миси, и особенно Эльзе, и особенно я.

— И я, — сказал Кнут. — Но Марта всё-таки должна выйти замуж, а то зачем тогда был миндальный орех?

И Марта привела к нам в дом свою младшую кузину Людвигу. Но, несмотря на громкое имя, сама девушка оказалась тихой и покладистой. Она во всём слушалась суровую сестрицу. А та гоняла её, школила и строго выговаривала за малейшую провинность, так что мне становилось жаль бедняжку. Но Марте жалость была неведома. Она старалась оставить после себя достойную смену. Ну и преуспела в этом, как и во всём остальном.

Свадьбу играли в Скамби. Так пожелали молодые. Там же Олуф прикупил маленький домик, где им предстояло жить. Свадьба была шумной и по-деревенски многолюдной. Пригласили всю родню, о какой вспомнили. А о ком не вспомнили, те и сами приехали, не чинясь. Марта была если не самой красивой, то уж наверняка самой высокой и дородной новобрачной. А Олуф сиял, как новенькая крона. Еще бы. Думаю, что с женой ему крупно повезло. Такой хозяйки, как Марта, в целом свете не найти. Представляю, в какой райский уголок она превратит их маленький скромный домик! А уж я постаралась, чтобы Марта не нищей бесприданницей вошла в дом своего мужа. Мы от всей души пожелали счастья молодым.

Какой длинной получилась эта история! Но теперь она подходит к концу. Я нежданно-негаданно стала матерью двух симпатичных ребятишек. И они наполнили смыслом мою одинокую жизнь. А миф о ледяном сердце Эммы Фаупель как-то сам собой ушел в небытие. Наверное, растаял, как сосулька под солнцем?



1 февраля 1910 года

Вчера рылась в старых бумагах и случайно нашла эти записи десятилетней давности. Перечитывая их, вспоминала всю свою жизнь, и смеялась, и плакала. Боже мой! Сколько же воды с тех пор утекло! Мои дети выросли. Кнут — студент. Учится на юридическом факультете Копенгагенского университета. Не могу дождаться того момента, когда он закончит эту свою учёбу и наконец возьмёт в руки семейное дело. Я что-то от всего устала. Хочу уйти на покой.
 
Кнут ухватился за мою идею создания собственной фабрики по пошиву одежды. Надеется, что Эльзе станет у него главным модельером. Кнут полон энергии и юношеского задора. Вот пусть теперь всем и заправляет.

Эльзе заканчивает тот же пансион, в котором училась когда-то я сама. Кроме того, она берёт частные уроки рисования. Все её подруги после окончания пансиона собираются поступить на курсы сестёр милосердия (сейчас это модно), а Эльзе мечтает стать дизайнером одежды. Но перспектива работы на будущей фабрике Кнута её не привлекает. Она собирается открыть собственное модельное агентство. Вообще нынешние молодые девицы, не в пример своим матерям и бабушкам, очень активны в общественной жизни. Просто-таки вламываются в эту самую общественную жизнь, теряя по пути зонтики и оборки. Того и гляди, обрежут юбки по колено и войдут в парламент! А что ж, почему бы и нет? Кто сказал, что слабый пол не способен ни к чему, кроме ведения домашнего хозяйства? Посмотрите на меня. Двадцатилетней девушкой я пришла, как теперь принято говорить, «в бизнес», сумела стать преуспевающим коммерсантом, расширила семейное дело, приумножила капиталы и при этом как-то ухитрилась вырастить двух детей. А домашним хозяйством в это время занималась моя служанка.

Кнут и Эльзе уже год как помолвлены, но со свадьбой не спешат. Оно и понятно. Оба ещё совсем молоды. Пусть сначала закончат учёбу, немножко оперятся, а потом и о женитьбе можно говорить. Года через три-четыре, не раньше. На день помолвки я подарила Эльзе брошь — золото, бриллиантовая россыпь и три крупные жемчужины. Эту брошь когда-то мой отец подарил моей матери на годовщину их свадьбы. Мне она была обещана в качестве свадебного подарка, но так и не пригодилась. Теперь её носит Эльзе. И это хорошо. Когда драгоценности долго лежат в шкатулке, у них портится характер. Не хватало ещё, чтобы такая красивая вещь плохо кончила!

Патрик Ольсен теперь хозяин собственной кондитерской в Рёскилле. Грозит переманить к себе Ганса. Но Ганс не спешит переезжать. За прошедшие десять лет он отрастил себе солидное брюшко, сделался отцом большого семейства и получил должность главного кондитера в моем заведении.

Я всё так же клиент адвокатской конторы «Мёллер и сыновья». Но Арне передает дела старшему сыну. Говорит — пора. Уходить тоже надо вовремя. Несколько месяцев назад Арне овдовел. Умерла Ингеборга. Как же долго она мучилась, бедняжка! Арне — постоянный гость на всех наших семейных торжествах. Но бывает, заходит и в будни. Иногда по делу, а чаще — просто так, провести вечер с друзьями.

Марта родила Олуфу двух сыновей. Вот тебе и «хлопоты с мальчиками»! Но когда я напомнила нашей бывшей служанке о тех её давних словах, она отмахнулась от меня и сказала: «Ни за что бы я не променяла моих славных парней на каких-то девчонок!» Олуф по-прежнему занимается извозом. Все тот же добродушный любитель пива. На Марту только что не молится и считает себя самым счастливым человеком на свете.
 
Я вывожу эти строки, а тем временем у меня на коленях уютно устраивается правнучка Миси — маленькая Минни. Она ничуть не похожа на свою прабабку. Угольно-чёрная, с ещё голубыми младенческими глазами и весьма деятельным характером. Пока я перечитывала старые записи, она кувыркалась у моих ног, как обезьянка, ловя свой хвост, между делом ухитрилась разодрать мышку, которую сделала ей Людвига, вытащить клубок ниток из моей рабочей корзинки и загнать его под кресло. А устав от бесчинств, по моей юбке забралась ко мне на колени, чтобы немного вздремнуть.

Я всё пишу, пишу и никак не решусь сообщить главную новость. Я еще никому ни о чем не говорила. Даже Эльзе и Кнут не знают. Интересно, когда всё откроется, что они скажут? Может быть, сочтут, что старая тётка сошла с ума? Или будут рады за меня? Дело в том, что вчера Арне Мёллер сделал мне предложение… Он признался… Дорогие мои, только, пожалуйста, не смейтесь надо мной! Он признался, что давно любит меня. А я, пожалуй, знала об этом, вернее, догадывалась. С тех самых пор, когда за мной ещё ухаживал ОН. Ну ТОТ, идеальный кавалер, о котором мечтают ВСЕ ДЕВУШКИ НА СВЕТЕ. И, между прочим, напрасно мечтают, потому что ТАКОЙ никогда никому счастья не даст. ОН и сам его вряд ли найдёт, а уж с кем-то делиться и вовсе не станет.

Ах, да. Совсем забыла упомянуть, что ОН развёлся со своей женой, той самой дочкой банкира. Лет через двенадцать «счастливой супружеской жизни». Там была какая-то некрасивая история. Не то кто-то кому-то изменил, не то у кого-то были большие претензии к другой стороне. Словом, дело получило огласку, и скандал разразился нешуточный. После громкого развода ОН уехал на континент и, по слухам, возвращаться пока не собирается.

Что касается Арне, точнее, наших с ним чувств, так ведь и мне он всегда нравился, только я боялась в этом признаться даже самой себе. Арне Мёллер был несвободен, и я молчала, потому что неизвестно куда нас могла завести наша неразумная любовь.

Но, боже мой, боже мой, дорогие мои! Мне пятьдесят один год! Какая любовь? Теперь все мои знакомые скажут, что Эмма Фаупель тронулась умом на старости лет. И правильно скажут. Ну… ну и пусть говорят. Мало ли обо мне говорили всякого за всю мою жизнь! Люди всегда найдут, что сказать. И редко раскрывают рот для того, чтобы похвалить. Всё больше ругают. Так уж они устроены.

Однако главная новость вовсе не в признаниях или сплетнях, нет-нет. А в том, что когда Арне Мёллер спросил меня, согласна ли я стать его женой, я ответила «да»…