reminiscence

***
      Я часто спрашиваю себя: Не ошибся ли Бог, создавая меня по образу и подобию своему? Не ошибся ли Бог, возлагая на меня такую миссию? Почему Он, имея в распоряжении своем несколько миллиардов человек, избрал для исполнения замысла своего именно меня? В такие моменты тяжких раздумий я ухожу в свое подполье и жду. Я выжидаю днями, неделями, иногда месяцами, прежде чем меня отпустит. Я проливаю реки слез и собственной крови, теряю десятки килограммов, всеми мыслимыми и немыслимыми способами измываюсь над своей физической оболочкой и выжидаю. Выжидаю, пока мой рассудок вернется обратно.
      В такие месяцы безумия и беспамятства я испытываю свое тело на прочность, исследую каждое его слабое место, готовя себя к предстоящей битве. Я прощупываю малейший его участок, бью в самые болезненные точки, режу самые нежные кусочки плоти только лишь, чтобы убедиться, что больнее мне уже не сделает никто. Иногда, когда ножи слишком глубоко впиваются в мою кожу, я теряю сознание, а просыпаясь, часами не могу вспомнить ни своего имени, ни того, кто я, ни того, где я. В эти месяцы безумия и беспамятства я упиваюсь своей жалкостью и ничтожностью, я ненавижу и презираю себя так, как этого бы не сделал никто другой на свете. В эти месяцы единственное мое топливо — желание мщения и отвращение.
      И всегда, каждый чертов раз, когда я уже практически переступаю через точку невозврата, Он приходит. Даже сейчас я помню так, как будто это было вчера. Он открывает своими ключами двери моей квартиры и долго-долго стоит в дверном проеме, настороженно прислушиваясь. Поправляет свой коричневый вельветовый пиджак, надевает глупые круглые очки в роговой оправе и деловито заходит в мой кабинет. Смотрит пронзительно-укоризненным взглядом сквозь поцарапанные линзы, вымученно вздыхает, пряча улыбку в кулак, и, аккуратно, шаг за шагом, приближается ко мне. Я чувствую себя зверем, загнанным в угол, и ей-богу, я разодрал бы голыми руками глотку любому, переступившему порог моей квартиры. Но только не Ему.
      Он подходит ко мне, доверительно улыбаясь, и я успокаиваюсь. Его руки обнимают меня, как руки отца обнимают сына. Я чувствую, как волна долгожданного облегчения обрушивается на меня, с глаз спадает пелена. А затем…

Резкий удар в живот

      Я падаю на пол, судорожно хватая ртом воздух. Тяжелые шаги приближаются ко мне, но сквозь туман я не могу разглядеть нападающего.

Носки чьих-то ботинок въезжают мне по почкам.

Чей-то локоть ударяет меня по лицу.

      Я с трудом переворачиваюсь на живот и выплевываю на пол сгусток крови с чем-то белым. Зуб. Сквозь режущую боль во всем теле и шум в ушах, еле улавливаю отделяющиеся шаги. Хлопнула дверь, и все затихло. Из моей груди вырывается тихий стон, в глазах резко темнеет.

Приведи себя в порядок, Алан.

***

Я поднес к лицу небольшой осколок зеркала: кровь размазалась по всему лицу, кровь стекала по подбородку, кровь капала на некогда белую рубашку. Я попытался подняться с пола, но, едва не потеряв сознание, лег обратно. Вокруг царила пугающая разруха: от большого зеркала осталось только множество осколков, давным-давно высохшие цветы валялись на полу, вывернутые из своих горшков, выдранные из книг страницы были почему-то приклеены к окнам. Я огляделся по сторонам без капли удивления. Казалось, это и вовсе не был мой дом, казалось, все вокруг было какими-то глупыми картонными декорациями, которые вот-вот упадут. Но минуты шли, наручные часы размеренно отсчитывали секунду за секундой, а все вокруг становилось только реальнее. Тени становились все длиннее. «Господи, уже вечер». На полу была рассыпана земля, перевернутый мольберт лежал где-то в углу. Я выплюнул собравшуюся во рту кровь, и, прикрыв рот рукавом, медленно пошел к раковине.

Красные капли падали на треснувшую и грязную керамику. Одна, две, три… Они громко ударялись об поверхность, раскатами отзываясь у меня в голове. Я встрепенулся и набрал в рот воды. От холода сводило челюсть и жгло десна. Я стоял так, морщась от боли, с минуту и бездумно смотрел в зеркало. По ту сторону стекла на меня глядел изможденный, бледный, худой мужчина. Молодой, но уже местами седеющий, с тусклыми голубыми глазами, с недельной щетиной и грязными, беспорядочно вьющимися и торчащими волосами, он производил абсолютно отталкивающее впечатление, граничащее с отвращением. Я прикоснулся к своей щеке, а он — к своей. Я не выдержал и выплюнул воду в раковину (и он тоже), и вытер рукавом лицо. Прошел на кухню, аккуратно переступая босыми ногами через осколки. На заляпанном столе стояла недопитая бутылка какого-то дорогого коньяка. Подарок Михайла. Я взял ее в руки, откупорил и принюхался: запах был хорошим. Присев на стульчик у зашторенного окна, я плеснул себе в стакан.

Михайло, мой не шибко близкий, но горячо любимый друг, был сыном украинца и полячки. Благодаря своему безудержно горячему характеру, он вылетел из всех трех университетов, в которых ему приходилось учиться. В последнем, венском, мы когда-то и познакомились.

Я с горечью улыбнулся.

На одной из лекций по политологии он настолько возмутился бредом лектора, что разодрал в клочья учебник и прожогом вылетел из аудитории вон, оставив поле себя только разлетающиеся во все стороны обрывки. После лекции, когда все вышли на перекур, я встретил его на лестнице, уже остывшего, изрядно пристыженного и поникшего. Он попросил дать прикурить. Я дал ему зажигалку, и после неловкого минутного молчания, когда я уже. Вскоре его выгнали.
Журналист по профессии и разбойник по призванию, он манил меня своим сумасшествием, как муху манит варенье. Он утомлял, он пугал, он ужасал, но, в конце концов, всегда заставлял меня идти вслед за ним. Михайло втягивал меня в любое, даже самое сомнительное и подозрительное дело, тащил меня за собой хоть на край света, и, ей-богу, я никогда не был так счастлив.

Я никогда не забуду вечеров, проведенных на дороге, когда он сидел, одной рукой вцепившись руль, а другой безудержно размахивал во все стороны, рассказывая всякие безумные истории из своей жизни. Он бросал окурки себе под ноги, во все горло выкрикивал бессвязные польские ругательства, петлял по трассе, то выскакивая на встречную, то вылетая чуть ли не на обочину. Я никогда не забуду, как в такие моменты я в ужасе цеплялся руками за дверную ручку, вжимался в жесткое сидение, зажмуривал глаза и с ужасом ждал аварии. Но всегда все обходилось. Несмотря на все, он был хорошим водителем и вполне уверенно сидел за рулем.

Я никогда не забуду, как, впопыхах складывая ворованные картины в багажник, он бережно заворачивал их в коричневую бумагу и аккуратно складывал, даже когда на хвосте кто-то сидел. Я кричал ему: «бросай их, и поехали, кретин!» А он с укоризной смотрел на меня и не обращал никакого внимания на мои крики. Нас так ни разу и не поймали.

Я никогда не забуду то, с какой опаской я открывал каждую его посылку, не зная, что я там найду в очередной раз. Я всегда с предельной осторожностью пользовался его подарками, подозревая, что любой из них мог быть краденым.

В последний раз мы виделись в Милане. Он сидел на бортике фонтана, уставший и обеспокоенный, с дешевой сигаретой в зубах, говорил мне что-то тревожное и бессвязное, то хихикая, то задумчиво замолкая, толкал меня в плечо, раз через раз тряс мою руку. Вдруг сигарета выпала из его рта, и он надолго затих. Я стоял подле него в недоумении, крепко сжимал вчерашнюю газету, как будто она была последним мостиком, связывающим меня с прошлым. Я смотрел на Михайла и прекрасно понимал, что больше никогда не встречу его. Что-то в нем изменилось, что-то беспокоило и грызло его, что-то гнало его вперед быстрее, чем он мог бежать, что-то съедало его изнутри, и он никак не мог это скрыть.

На прощание он хлопнул меня по спине: «Держись, дружище, покори там Париж как-то уж без меня». А я молчал и тупо смотрел на него, не в состоянии выдавить ни слова. Он подмигнул мне своим огромным карим глазом, создавая какую-то иллюзию безмятежности, а я так и стоял, растерянно глядя ему вслед, смотрел, как его высокая и крепкая фигура исчезает где-то в толпе.

Спустя месяц в моей квартире раздался телефонный звонок. На другом конце провода была Катежина, его мать. Запинаясь, она путала английские и польские слова, говорила что-то бессвязное, но из ее монолога, прерываемого всхлипываниями, я сумел выхватить самое важное. Михайло был мертв. Я не понял ни обстоятельств смерти, не услышал ни даты, ни того, как Катежина скучает по своему мальчику. Мои уши как будто залило цементом, в горле встал ком. Кажется, я даже ничего не почувствовал. Только то, что огромный кусок моей души в этот момент исчез. Это был мой первый шаг к осознанию того, что молодость закончилась.

Я поднял стакан с недопитым коньяком с пола и вылил его в горшок с подсыхающим фикусом. Казалось, воспоминания были чьим-то чужим сокровищем, которое я внаглую отобрал, спрятал где-то глубоко у себя в голове и лелеял их, как любимых, но неродных детей. Они были как пересаженное сердце, которое отторгается организмом, убивает меня, но я отказываюсь это признавать.

За окном стемнело.

(неоконченное)