Письма маме

17.04.2015

Здравствуй, мама!
Прошло полтора года со дня твоей смерти. Ты теперь счастлива?
Мне хочется с тобой поговорить, но я не знаю, с чего начать, как начать и стоит ли вообще начинать.
Во время твоей жизни я не помню, чтобы нам вообще когда-то удалось с тобой поговорить. Спокойно, по-деловому, не скатываясь на крик и истерику. Поэтому и желания говорить с тобой не было и нет, а надо бы.  Надо бы мне, Павлуше и тебе надо бы.
Как грустно, что я не помню хороших разговоров с тобой. Хотя нет, были хорошие разговоры. Когда я была ещё маленькая, ты рассказывала мне о своей жизни. О детстве в деревне, потом в Москве с отцом и мамой Шурой и с Таней и Зиной. С Зиной ты увиделась? Обними её от меня. Я мало с ней виделась при её жизни и не смогла (или она не смогла?) выстроить с ней родственных отношений. Жаль, ведь ваш общий отец Сергей Павлович был моим дедушкой. А с ним ты увиделась? Обнял он тебя? А твоя мама Наталья Викторовна? Уж она-то тебя точно встретила. Как долго она тебя ждала – целых 84 года! Красивая она была. Глаза громадные и горят! Ты тоже была красивая, хоть и считала, что была просто миловидной. На твоём надгробном камне выбита твоя фотография 1954 года. Когда я оформляла заказ на оформление могилы, в конторе кладбища все сказали, что ты была красавицей. Я не спрашивала, просто они увидели твою фотографию, и ты им очень понравилась. Когда я была маленькой, ты была для меня совершенством. В тебе не было ни одного изъяна.
Ты рассказывала мне о своём детстве взахлёб. Это было очень интересно – слушать тебя. Обычно это было в конце обеда. Мы ещё сидели за столом, и ты вдруг начинала рассказывать. Это ты правильно делала – теперь твоё детство живёт во мне дальше.
Знала ли я тогда, что ты меня не любила? Нет, даже не догадывалась. Знаешь, очень трудно не судить. Особенно, когда это тебя касается. Но я ведь
откровенно пишу. Поэтому я тебя буду судить. Или нет, не судить, а рассказывать, как больно мне было от твоей нелюбви.
Помнишь, у тебя был платочек голубенький в клеточку, шерстяной? Тогда мода была такая – все женщины носили весной и осенью головные платочки. И у тебя их много было. Я ещё помню шёлковый с розами, но он износился, и ты его выбросила. Давно уже, лет двадцать назад. А вот этот шерстяной в клеточку остался. И я взяла его с собой в Германию. И ещё твои маленькие золотые часики и брошку в виде чайной розы. И ещё твой крестик. Всё это, кроме крестика, - часть моего детства. И я это очень люблю, потому что я тебя тогда очень любила. Просто безумно. И если бы я узнала тогда, что ты меня не любишь, я умерла бы от горя. Так что ты правильно сделала, что  мне этого не говорила. Ты сказала мне за свою жизнь много гадостей, но этого не сказала ни разу. И за это я тебе благодарна.

19.04.2015

Здравствуй, мама!
Вот пишу тебе дальше. А трудно писать!
Я в одной книге прочитала, что когда люди умирают, все их болезни их покидают. И слепые становятся зрячими и могут увидеть (в последнем полёте) места, где они прожили жизнь, и людей, с которыми они жили.
Когда ты умерла, я говорила о тебе с друзьями, чтобы хоть что-то понять о тебе, чтобы разобраться в мотивах твоих слов и поступков. Они меня очень ранили, и я была уверена, что это и являлось твоей целью – сделать мне так больно, чтобы я вышла из себя и ушла, в бешенстве хлопнув дверью. И с Адой я говорила об этом. Как ты скажешь какую-нибудь гадость и сидишь потом на стуле, довольно болтая ножками. Ада меня спросила: «Почему?». Я ей ответила: «Ну, от чувства удовлетворения, наверно.» А Ада мне ответила: «Это ненормально. Человек не может испытывать чувство удовлетворения от того, что заставляет кого-то страдать. Здоровый человек не может». Это меня озадачило, и я попробовала посмотреть на всю ситуацию с другого ракурса.
Я ввела в поисковую строку все твои особые качества, как, например, негативное мышление, образ врага, частые депрессивные состояния, агрессивность и ещё что-то и добавила «психическое заболевание». И я получила в итоге паранойю. Мамочка, если ты была больна и никто, включая и тебя, не знал об этом, то это была трагедия. Я-то всё списывала на твой характер.
Давай знаешь я что сделаю? Я буду потихоньку вспоминать, что помню. Может, тогда будет в этих записках какая-то система, а вместе с ней и какой-то смысл.
Что я помню? Где начинается моя память? В яслях. Было мне тогда уже года три, то есть у меня не ранняя память. Все девочки носили тогда байковые платьица, а поверх их – фартучки. Были мы тогда маленькими, поэтому и были изрядными поросятами. И чтобы хоть немного защитить наши платья от этого поросячества, на нас и надевали фартучки. Была я на шестидневке, и нужно было, чтобы платье продержалось в относительно нормальном состоянии шесть дней – с понедельника до субботы, - а фартучки не были такой уж ценностью. Ну вот. Нам не разрешалось за обедом прятать хлеб в кармашках. И после обеда нас обыскивали. Знаешь, что я придумала? Ведь воспитательницы обыскивали кармашки фартуков. А я догадалась прятать корочки хлеба в кармашке платья, которое было под фартуком. И в тихий час, лёжа в кровати, я незаметно сосала корочку хлеба.
Сейчас пишу и думаю: «Господи, что это? Корочки хлеба какие-то. Как в блокаду».
То, что я голодала на шестидневке, ты знала. Ты сама мне об этом рассказывала, когда я была постарше. Как весь персонал и яслей, и детского сада воровал продукты. И поэтому каша варилась не на молоке, а на воде, и масла тоже было недостаточно. И в воскресенье дома, когда ты давала мне кашу, сваренную на молоке, и с маслом, меня тошнило. От непривычки. Ты рассказывала об этом с удивлением и с умилением от своего удивления. И лишь когда я стала взрослой, мне вспомнилось ещё кое-что. В среду разрешалось забирать детей на ночь домой. А кого не забирали, из тех составляли отдельную группу. Это был праздник для ночных нянечек. Каждую среду дежурила только одна, а другие уходили домой. И мы
ночевали то в одной группе, то в другой. Детей оставалось человек десять. И для нас это был праздник. За нами следили не так пристально, мы носились по пустым спальням, кувыркались на кроватях. Мам, почему я не помню, чтоб ты забрала меня хоть однажды в среду домой? Ведь это была возможность подкормить меня. И не только. Это была возможность подмыть меня. Да-да, ты не смейся. Мне ведь ещё кое-что вспомнилось. Как я не могла в детстве сидеть прямо. Старалась сидеть то на одной ягодице, то на другой. Почему? Потому что в детском саду не было туалетной бумаги. И шесть дней ни попка, ни пиписка не вытирались. Кто за этим следил? Конечно, никто. И поэтому и попка, и пиписка у меня были одной сплошной коростой. Ты когда меня в воскресенье мыла, не видела этого? Верится с трудом.
Но моменты счастья я, конечно, тоже вспоминаю. Как ты меня мыла. То ли в воскресенье, то ли в субботу вечером. Помню хорошо, когда мы уже жили в комнате на третьем этаже. Ты тоже любила эту нашу комнату? Я думаю, да.
Ну вот, сначала ты нагревала воду для корыта, которое ставила на два табурета, и саму кухню, чтобы было жарко. Потом мыла меня в этом корыте, после чего, завернув в тёти Зинино полотенце, несла меня в комнату. Из чего я заключаю, что было мне никак не больше четырёх лет. Потому что ребёнком я была крупным, и носить на руках ты могла меня недолго. Ты оставляла меня в моём полотенце на своей кровати и бежала на кухню приводить всё в порядок. А я блаженствовала. Вытиралась тщательно, как ты мне велела, и блаженствовала. От чистоты, от тепла, от неги. Кстати, помнишь, как ты смеялась, когда я после бани грызла ногти на пальцах ног? В четыре года у меня это ещё получалось, да я думаю, что и позже тоже. Знаешь, я где-то прочитала, что привычка грызть ногти (на руках, естественно), от которой я до сих пор не избавилась, это привычка сирот – обитателей детского дома. Как и привычка ковырять в носу.
Но я ещё немножко про комнату. Мы сначала ведь жили на первом этаже в семиметровой комнате, у которой внешняя стена была сырой, а зимой покрывалась инеем. Поэтому тебе и удалось встать на очередь и, когда мне исполнилось четыре года, получить комнату уже на третьем этаже. И она была больше – одиннадцать метров. Там тоже не было горячей воды и ванной. Но мы были счастливы. Помнишь? У нас были спокойные соседи, в
отличие от нижних, и чудесная тёплая комнатка. Я думаю, что получили мы её ближе к лету. В воскресенье я была дома и долго гуляла, где мне только взблагорассудится. Свобода в этом плане у меня была абсолютная. Уже стемнело, я осталась на улице одна – остальные дети уже разошлись по домам. И я стояла на улице и смотрела на освещённое окно нашей новой комнаты. Оно было занавешено модными тогда занавесками – с рисунками каких-то абстрактных ваз. Я стояла на противоположной стороне нашего Языковского переулка, и счастью моему не было предела. Я надеюсь, что ты тогда тоже была  счастлива.
Твой вкус для меня был совершенным, образцом. И эти новые занавески я считала образцом вкуса. И как ты одевалась. Помнишь, у тебя было летнее белое платье в крупный зелёный горох? Как смешно, что я тебя об этом спрашиваю. В твоей новой жизни, в твоём новом состоянии до платьев ли тебе, какие ты носила в свои тридцать с небольшим лет. Но оно было. И к нему прилагалась плоская квадратная белая сумка. И я думаю, это было в том же году, когда мы переехали в новую комнату. На лето я уезжала с детским садом на дачу, на три месяца. Странно, что я многое помню, что, по идее, не могу помнить. Чтобы это понять, надо иметь в виду, что я была казённым ребёнком. То есть шесть дней в неделю проводила в детском саду, поэтому жизнь проходила мимо меня, мимо моего сознания. Но мимо моего сознания не прошло, что вся страна сходила в том  году с ума от Лолиты Торрес, от её песен, от её моды. И твоё платье в крупный горох, и эта плоская белая сумка были в духе Лолиты Торрес. Ты приехала на дачу в конце лета, в день прощального концерта, когда мы все послушно сидели на лавках и смотрели на сцену. Я не знаю, что было на сцене, но вдруг я увидела тебя. Я онемела от счастья и от гордости за тебя. Какая ты была красивая! Самая красивая. Но теперь я спрошу тебя ещё о чём-то. Мам, почему за всё лето ты приехала только один раз? По фотографиям я знаю, что в то лето ты ездила в отпуск в дом отдыха. А на другое лето ездила в Молдавию. Ты, наверное, не знала, как я тебя любила, что ты для меня значила. Или ты не считала, что я человек, с которым нужно считаться? Что я ещё не человек?
Хочется придерживаться в своих воспоминаниях хронологического порядка, но иногда не знаю, что было сначала, что было потом. Когда мне было 4-5 лет, ты была замужем, но это прошло для меня незамеченным. И это
объясняется, с одной стороны, тем, что меня всю неделю не было дома, а, с другой стороны, тем, что твой муж не хотел иметь со мной ничего общего. Нет, он не имел ничего против меня лично, просто он считал, что слишком молод, чтобы иметь такую большую дочь. Он был моложе тебя на семь лет и был любовью твоей жизни. И пусть ты сердилась на него и каждый раз прерывала с ним отношения окончательно и бесповоротно, но факт остаётся фактом: он был любовью твоей жизни. Во-первых, он был красив голливудской красотой, во-вторых, это была настоящая мужская красота. Я думаю, что у тебя, как сейчас говорят, поехала крыша, а с этим ничего нельзя сделать – поехала, значит, поехала. Жалко, что у тебя не осталось его фотографий. Наверное, ты их уничтожила в ходе борьбы со своим сумасшествием. Мне ты рассказывала, что познакомилась с ним после смерти моего отца. Но оказалось, что это не так. Ты познакомилась с ним гораздо раньше – я это узнала из твоих дневниковых записей. После того, как ты развелась со своим первым мужем, Фёдором Сафьянниковым, и вы разменяли его комнату на две маленькие. Ты работала на «Красной Розе», а летом работала в пионерском лагере пионервожатой. Какие чудесные фотографии у тебя остались от того периода. Какие вы все молодые, чистые. Вот тогда-то ты и увидела Бориса в первый раз, он навещал своего младшего брата Серёжу в лагере? Да? Вы уже тогда встречались. Но потом вы поссорились или Борис просто ушёл в армию? Но когда он вернулся, ты успела не только выйти замуж за моего отца и родить меня, но и овдоветь. Сколько лет его не было? Года три. Он вернулся, и всё завертелось опять. Я же говорю, крыша поехала, роковая любовь. Причём, не только для тебя, но и для него. Сколько раз вы сходились, опять расходились. Никак не могли расстаться окончательно. Я потому и помню его, что он возникал неоднократно на горизонте твоей жизни. Как ты смеялась, когда перед твоей смертью я напоминала тебе о твоих мужьях, рассказывала тебе о них, а ты ничего не помнила, уже ничего не помнила. Я изумлялась: «Ты же так любила его!»,- а  ты в ответ смеялась. Он был младше тебя на семь лет. Значит, сейчас ему, если он ещё жив, восемьдесят один год. Возможно, что он ещё жив. А если нет, помирись с ним. Такая любовь бывает очень редко. Она приходит, как наваждение, и с этим ничего нельзя поделать.

20.04.2015

Здравствуй, мама!
Пишу тебе дальше и надеюсь, что ты ждёшь моих писем. Что тебе тоже необходимо переработать свой жизненный опыт. Я уверена, что мысли материальны. Помнишь, как ты доводила себя с помощью одних лишь мыслей до повышенной нервозности? Если мысль настолько материальна, что управляет нашей гормональной системой, то, надеюсь, что она достаточно сильна, чтобы дойти до тебя, поэтому я и стараюсь оформить её (а также свои чувства и эмоции), чтобы она получилась наиболее скомпонованной, чтобы дошла до тебя, как письмо по адресу. Твой ответ в виде твоих эмоций и чувств я надеюсь получить по этому же каналу.
Я продолжу про твоих мужей. Я знала их всех, кроме моего отца. И первого, Феликса (все звали его Фёдором) Сафьянникова, тоже. Оказывается, он жил в том же доме, что и мы с тобой, о чём я узнала только тогда, когда наш старый дом снесли и мы все разъехались по разным районам Москвы. Помню его хмурым, нелюдимым, неприветливым человеком. Он никогда не докучал своим вниманием ни тебе, ни мне. Но потом (а мне исполнилось тогда тринадцать лет) он нашёл тебя и пригласил к себе в гости. Почему вдруг? Он опять сделал тебе предложение. Ему опять было что предложить тебе: как участник войны и инвалид он получил однокомнатную квартиру. Ты ответила отказом, мотивируя тем, что не любишь его. И никогда не любила. Но помнишь, как много он сделал для тебя? Он прописал тебя в свою комнату и предложил не работать год, поправить здоровье. И ещё он любил тебя. Когда женщине за сорок, любовь ли является главным аргументом при заключении брака? Хотя, я считаю, что ты была права. Если чего-то не можешь выносить, нельзя себя насиловать. Здесь было бы уместно такое качество, как смирение, а у тебя его не было.
Но я вернусь в своё детство. Странно, есть что-то, от чего я почти не страдала в детстве, считая это данностью, зато, когда выросла, возмущению моему не было предела. Знаешь, что это было? То, что ты никогда не защищала меня, ни от кого. Любой взрослый имел право читать мне нотации
в твоём присутствии. Если я отвечала на какой-то вопрос («Сколько тебе лет?») не так, как следовало, то мне, бестолковой, вдалбливалось, как нужно отвечать, что такая большая девочка уже должна знать, как отвечать на такие простые вопросы. А было этой «большой» девочке четыре с половиной года. А я говорила: «Четыре», - потому что ещё не выучила слово «с половиной». А где мне было его учить – в детском саду? Там нам таких вопросов не задавали. Но незнакомая тётенька ругала меня в мамином присутствии, и мне было стыдно, и я учила «с половиной» в скоростном режиме. А как учить, если не понимаешь, что это такое? Оказывается, просто, нужно только придумать звуковую ассоциацию. К слову «с половиной» ассоциацией было «с пластилином». Слово «пластилин» я знала, поэтому заучила «с половиной» механически, разобравшись в значении чуть попозже. Зато маме не нужно было за меня краснеть.
Почему ты не защищала меня? Ведь я же была казённым ребёнком, многие реалии жизни проходили мимо меня, поэтому и развитие в некотором роде отставало. Ты представляешь себе, как ты при этом выглядела? Своей безучастностью ты подчёркивала, что ты к моей тупости отношения не имеешь, что я сама по себе такая. Вот не повезло бедной женщине! И ты даже была благодарна окружающим, своим знакомым и подружкам, за помощь в моём воспитании. И было это не единожды. Особенно комично было, когда меня воспитывала твоя лучшая подруга Белла. Сейчас комично, тогда-то нет. А почему комично? Потому что дочка Беллы Катя, с которой я была в одной группе в детском саду, мне, когда мы были детьми, не годилась в подмётки ни по одному параметру. Я была симпатичной, высокой, смышлёной девочкой с покладистым характером. Катька же была мне полной противоположностью. Но ты никогда не сделала Катьке ни одного замечания. И всё-таки я любила тётю Беллу. За её активность, жизнерадостность. Обожала бывать у них в гостях, любила и бабушку Наташу и всю их большую, шумную коммуналку с количеством комнат, не поддающимся исчислению. У тёти Беллы почти со всеми соседями были прекрасные отношения, поэтому мы, дети, были везде желанными гостями.
Знаешь, мам, я попытаюсь объяснить тебе, почему для ребёнка так важна защита. Это не только слова, которыми ты могла бы защитить меня от чужих нападок. Это на уровне кармы. Ты меня не защищала, и я была открыта всем
ветрам, всем агрессиям. Все, кому взблагорассудится, мог напасть на меня – у меня не было защиты. На меня нападали все, кому только не лень. И кассирши и продавщицы в магазине, и контролёрши в метро, и бабки на лавочке и в троллейбусе. Я была затравлена, и это было для меня нормой. Лишь когда я выросла, я научилась защищаться. У меня не было твоей защиты, я создала свою собственную.
Человек, как зеркало, отражает любовь или нелюбовь. И окружающими это так и воспринимается. Но я  думаю, мне во многом везло, даже без защиты. В детском саду ко мне относились хорошо все: и  девочки из группы, и воспитательницы, и другой персонал. Как-то я себя поставила. Была покладиста, у меня был ровный характер, но я не допускала никакой несправедливости по отношению к себе. Довольно оригинально, но, как ни странно, действенно. Я плакала, и так горько, так безутешно плакала, что это доходило до всех. Представь себе: ты наказываешь ребёнка, а он начинает плакать, потому что считает себя несправедливо наказанным. «Ну и пусть плачет», - думаешь ты, а ребёнок продолжает плакать и плачет часами напролёт. И ничто не может его успокоить. И в следующий раз ты хорошо подумаешь, прежде чем наказать этого ребёнка.
Меня и не трогали. И, надо сказать, у нас были хорошие воспитательницы. Одна, Вера Фёдоровна, действительно хорошо ко мне относилась, а другая, Елена Ивановна, предпочитала со мной не связываться. Я их обеих любила.
Ты ведь толком не знала о моей жизни в детском саду. Забирала меня по субботам, и мы шли домой. Долго шли. Иногда заходили в кулинарию возле детского сада, и ты покупала мне желе – я до дрожи обожала желе. Потом шли по Садовому кольцу дальше, заходили в гастроном. Мы покупали кусковый сахар, та давала мне кусочек, и я лизала его до самого дома, так что язык, оцарапанный, начинал побаливать. Потом заходили в другую кулинарию и покупали готовую гречневую кашу – я думаю, у тебя не было времени самой варить гречку. Потом мы сворачивали на улицу Льва Толстого и проходили мимо пивоваренного завода. Запах чёрного хлеба стоял на этой улице. Я проходила по решёткам над подвальными окнами, боялась провалиться и всё равно шла. Проходили мимо музея Льва Толстого, который я так полюбила позже, сворачивали в Оболенский переулок, проходя мимо керосинной лавки (боже, как я любила этот запах!), проходили
по Пуговишникову, и, наконец,  мы были дома, в Языковском. Это была цель, ради которой я жила все шесть дней в неделю – вернуться в субботу домой. Если бы ты знала об этом, мама. Если бы ты обращала больше внимания на моё существование. Я бы обрела тебя, а не только твой недоступный образ.

21.04.2015

Здравствуй, мама!
Жалко, что я не знаю, хочешь ли этого общения или оно тебя раздражает. Тот канал, который между нами, я надеюсь, образовался, -  желателен  он для тебя или нет? Мне кажется, я чувствую сопротивление с твоей стороны, но так ли это? Помнишь, после твоих похорон я приводила в порядок твою квартиру, выбрасывала старые вещи? Три дня не разгибаясь, лишь к ночи уходя к Аде. Я боялась ночевать в твоей квартире. Однажды вечером я пошла на собрание твоего дома, а когда пришла обратно, не смогла открыть дверь. Дверь не открывалась – ключ не поворачивался. Да, замок был старый. И именно сейчас он перестал открываться. Я уже хотела вызвать какую-то специальную службу, как замок открылся. Я быстро собрала свои вещи, оделась, стараясь не паниковать – теперь он не открывался с этой стороны, уже без ключа. На улице было уже совсем темно, в квартире горели все лампы. Мне было жутко. Мне казалось,  ты играешь со мной и забавляешься моими страхами, поэтому я подавила в себе панику и спокойно разобралась с замком. Больше он не заедал.
Вот такое между нами общение. И при жизни было так же.  Как только я возвела между нами стену, чтобы ты не манипулировала мною, ты потеряла ко мне всякий интерес. Смотрела на меня равнодушно и старалась побыстрее избавиться, чтобы остаться одной.
Помнишь, что я тебе сказала после твоей смерти, покидая твою квартиру окончательно? «Я не хочу, чтобы ты встречала меня, когда я умру, если ты не изменишься». Я думаю, ты и так меня не встретишь. Почему любимые
приходят встречать умершего? Это как Набоков объяснял ностальгию. Когда ты любишь всё: и дальний лес на горизонте, и холмы с полями, и старый забор, а за ним мальвы и золотые шары – ты отдаёшь этому часть своей души. А потом уезжаешь, и разорванная душа болит, потому что не может соединиться. Так же и с любовью к близким – ты отдаёшь им часть своей души. И когда человек умирает, его выходят встречать те, кто отдал ему, любя, часть своей души.
Ты не выйдешь встречать меня, мама.

26.04.2015

Здравствуй, мама!
Мам, ты не думай, что мне легко даются эти письма. Если тебе тяжело их получать, то мне тяжело их писать.
Знаешь, как я перерабатываю своё детство? Я придумываю себе виртуальное детство. Как будто папа не умер и забрал меня к себе. Или ты вышла замуж за мужчину, который относился ко мне, как к дочери. Или ты не вышла замуж за Корягина, мы получили после сноса нашего дома в Языковском комнату в квартире, где была хорошая пожилая соседка, и она обо мне заботилась.
Это ведь ненормально, что я постоянно на протяжении многих лет  (а мне уже почти 60) вытесняю своё реальное детство и придумываю другое. И не только детство, но и последующую взрослую жизнь. Как будто я тогда сняла с Надей Гавриловой комнату на Чистых прудах и постепенно отошла от тебя, от твоей опеки, от твоего контроля. И что я стала самодостаточной и у меня появилось чувство собственного достоинства. И как в результате этого у меня сложилась дальнейшая жизнь.
Самое интересное, что я вытесняю это своё детство, но очень многое в нём люблю. Наш дом в Языковском люблю. Ты так любила свой дом на Зубовском, в котором прошло твоё детство. Детский сад свой люблю. Дачу

детского сада. Немногие летние вечера во дворе с ребятами из нашего дома. Наверное это были несколько дней после дачи и до начала нового сезона. Дня два, не больше.
Так многое хочется написать, рассказать тебе, чего ты наверняка не знаешь.
Вот помнишь, нам с Катькой было лет по пять или по шесть, и вы с тётей Беллой забрали нас с дачи на пару дней раньше? Наши вещи были упакованы в старые наволочки, и вы их несли, а мы с Катькой шли налегке. Путь шёл через лесок, дубовую рощицу до автобусной остановки, автобус шёл потом до Павелецкой. Сколько мы шли через ту рощицу? Минут двадцать, полчаса? Погода была прекрасная. Стояли последние дни августа, и лето с его теплом и негой ещё не кончилось. Я несла детскую «дамскую» сумочку, которую получила в подарок перед отъездом. В нашем корпусе, ты, конечно, помнишь, жила только наша группа. У нас была своя техничка, молоденькая Наташа, и уборщица, не помню, как её звали, очень хорошая женщина. С ней вместе жил всё лето на даче её сын Шура, мальчик не намного нас старше. Может, ему было лет 9 или 10. Он не сторонился нас, девочек, напротив, он играл с нами чаще, чем с мальчиками. Играл во все наши девчачьи игры, и с большим удовольствием. Ещё в начале лета он показал нам сумочку – зелёненькую, с окошечком, а в окошечке были то ли цветочки, то ли какая-то куколка. И сказал нам Шура, что в конце лета подарит эту сумочку самой лучшей девочке. Тут завязались какие-то интриги, в которых я участия не принимала из-за своего лёгкого тупоумия. Я существовала довольно долго, лет до девяти, в своём внутреннем мире, невзирая на постоянное пребывание в коллективе. Я многого не понимала и не воспринимала. Вернее, я понимала и воспринимала, но безоценочно. Про меня говорили, что Наташа задумчивая девочка, хотя о чём я задумывалась, вот убей меня бог, я понятия не имела. Так вот, в конце лета Шура назвал именно меня самой лучшей девочкой, ввергнув в отчаяние остальных девочек группы, и подарил мне сумочку. Если он хотел проявлений счастья или хотя бы радости, лучше бы он выбрал Тому Першину или вот ту же Катю Перепонову. Но что произошло, то произошло. Я приняла сумочку с королевским чувством собственного достоинства, по причине неумения проявить радость, и с этой сумочкой отправилась домой. От меня не укрылось, конечно, как болезненно переживала Катька, что сумочка не в её собственности. С какой завистью она
смотрела на предмет её обожания, как подлизывалась ко мне. Весь путь через лесок к автобусной остановке она страдала. И я подарила ей эту сумочку, не испытав при этом даже лёгкого сожаления. А, я вспомнила, что было в окошечке – два жёлудя.
Вообще добро надо совершать именно так – не испытывая сожаления.
Вы с тётей Беллой дружили всю жизнь. Знаешь, мам, когда ты умерла, я почувствовала, как несправедливо, что ты ушла раньше многих своих подруг. Раньше тёти Веры, с которой вместе росла в доме на Зубовской, раньше тёти Беллы, хотя ты, конечно, была на четыре года старше. Раньше Беллиной сестры Лиды – а той было уже под девяносто, если не все девяносто. Я почувствовала, что ты как будто проиграла какую-то важную игру, а ты не заслужила того, чтобы тебя признали проигравшей: ты была борцом, и боролась до последнего. Но что ты могла сделать, если твоё тело перестало жить? Если оно перестало принимать воду и пищу? Знала ли ты в ночь смерти, что умираешь? Пыталась ли бороться?

14.05.2015
Здравствуй, мама!
Давно я не писала тебе. Я очень много думаю о тебе, о нас, о нашей с тобой жизни, о наших отношениях. И ком в горле встаёт у меня при этих воспоминаниях. И я часто спрашиваю себя: неужели всё было так плохо? Ведь я люблю своё детство. Да, но до меня уже давно дошло, что мои воспоминания о детстве ничего общего с действительностью не имеют.
А вчера мне показалось, что я вспомнила, что ты всё-таки любила меня, маленькую. Что когда я была маленькая, я никогда не сомневалась в твоей любви. Но теперь я думаю, что мне просто не с чем было сравнивать. Что мне ничего не оставалось, кроме как верить в твою любовь. О, у меня были родственники. Например, с папиной стороны. Бабушка Лиза и три папиных брата.  Про тётю Марию я молчу – она была с большим приветом. Но бабушка была в порядке. Вот только почему-то отношения между нею и нами были очень поверхностными. Это как у меня сейчас с моим внуком.
Лена, его мама, ограничивает моё общение с Виталиком где только можно. Ведь я приезжаю в Москву дней на десять-двенадцать. И за это время вижу его только два или три раза. Я думаю, если бы не старания Павла, она бы вообще не нашла времени для нашего общения. И что мне делать? Да ничего. Вот только я осознаю, что я, стараниями Лены, не привязана к своему внуку. Видимо, так же было и с моей бабушкой Лизой. Твоё влияние на меня было настолько сильно, что я неуютно чувствовала себя у бабушки, тосковала по тебе, по дому. А бабушка была очень простым человеком с тяжёлой судьбой. Ведь она, потеряв мужа в начале войны, осталась с пятью детьми и не справилась с их воспитанием. Мария, не отличавшаяся умом и считавшая себя красавицей, отбилась от рук. Ей хотелось, я думаю, после нищего, голодного детства красивой, лёгкой жизни. И она пошла по рукам, надеясь, что кто-нибудь возьмёт её замуж. Но никто не взял. И у бабушки всю жизнь болело за неё сердце, Мария была её постоянной болью. Из сыновей только у младшего, у Володи, сложилась жизнь. Но он умер в пятьдесят с небольшим от рака.
Как ты не любила эту семью! С каким презрением отзывалась почти о каждом! «Ивановы» звучало в твоих устах, как ругательство, хотя ты тоже носила эту фамилию. И я к ним относилась с большой осторожностью, и только теперь, когда никого из них уже давно нет в живых, я понимаю, какими они были несчастными. Но тебе не было их жалко. Если я начну сейчас рассказывать, что тебе всегда было жалко только саму себя… Наверно, это правда, но зачем мне тебя добивать. Мне ведь тебя теперь тоже жалко.
Давай лучше опять о нас. Что я хотела сказать, вспомнив о семье моего отца? Что меня никто не любил по-родственному, поэтому откуда мне было знать, что ты меня не любишь?
Про отца – про отца мне много есть что сказать тебе, но это в другой раз.
Остановилась я на детском саде и не могу пройти мимо ещё одного эпизода, глубоко врезавшегося в моё сознание и в мою память. Я тогда, а было мне не больше пяти лет, может даже и меньше, была не в состоянии дать ему оценку, но больно мне было так, что я не могу забыть эту боль до сих пор.
Я даже не уверена, что ты знаешь правду о моём существовании в детском саду. Про голод я тебе уже рассказала, но про голод ты и тогда знала. А про тихий час ты знала? Нас не пускали в туалет во время тихого часа, и на этой почве у меня и ещё у нескольких детей развился психоз. Мы сидели в туалете до последней секунды, пытаясь выписать остатки жидкости из наших организмов. Но я лучше про себя. Но как только я ложилась в постель, я тут же начинала хотеть в туалет. О сне не было даже речи. Все два часа я терпела, мучилась, зажимала себя между ног, чтобы ничего не вытекло, но иногда всё равно вытекало. Я заправляла потом постель, чтобы никто ничего не заметил, и следующую ночь спала на мокром. Каждый день. Шесть дней в неделю. До моих восьми лет, когда я пошла в школу. Нас не пускали, потому что считалось, что не может ребёнок сразу захотеть в туалет, что это баловство, ему (или ей) только побегать хочется.
Кто-то из персонала заметил мои муки, но истолковал их по-своему и рассказал тебе. Что я – порочный ребёнок, что у меня во время тихого часа руки между ног. Самое поразительное для меня теперь, что ты ни на секунду не усомнилась в моей порочности, ты даже не попыталась поговорить со мной, расспросить, а в чём же дело. С доверительностью, от которой меня едва не стошнило, ты рассказала мне, как это дурно делать то, что я делаю. Ты подозревала меня в чём-то, чего я не понимала. Я поняла только, что произошло что-то страшное, раз ты так со мной разговариваешь. Но убей бог, я не знала, в чём я провинилась. Я даже не поняла этого, потому что ты говорила какими-то загадками, какими-то намёками на что-то грязное, чем я якобы занимаюсь. Видимо, я действительно была совсем маленькой, раз не могла сформировать ни мыслей, ни слов в свою защиту. Ты заставила меня страдать от стыда за что-то для меня очень страшное. Парадокс заключался в том, что я поверила в то, что я это сделала – раз ты это сказала – но не поняла, а что же я собственно сделала.
Почему ты не спросила меня, почему я держу руки между ног во время тихого часа? Ведь это было так просто – спросить.
Когда Женя пошла в свои шесть лет в детский сад в Москве, у неё в группе было то же самое: их не пускали в туалет во время тихого часа. Как-то это стало известно Евгению Константиновичу. Наверно, он просто разговаривал со своей дочерью. И он устроил такой скандал со всевозможными угрозами,
что Женю пускали в туалет с тех пор беспрепятственно столько раз, сколько ей было надо. Она страдала не долго, но воспоминания от этого остались у неё на всю жизнь.
У меня только один вопрос: ты действительно ничего не знала об этом или не хотела знать?

15.05.2015
Здравствуй, мама!
Мы с Инго поехали на выходные в Бранденбург, на природу. Остановились на маленьком пляжике за теннисными кортами. На этом пляжике время от времени гуляют гуси с маленькими гусятами, но это ближе к вечеру. А сегодня днём гуляли мы. Я нашла одну травку, вырвала её с корешком, и это оказалось маленькой луковичкой. Я попробовала – действительно лук. Я назвала его гусиным луком. И ещё здесь растёт щавель, но он только начинается, так что собрать урожай щавеля получится только недели через две.
Мы в детстве на даче в детском саду были настоящими специалистами в собирании трав и другого подножного корма. Из подорожника делали кашку, она была на вкус нейтральной – никакой – и маслянистой. Сосали цветки клевера – они были сладкими. Волчьи ягоды собирать и есть нам было запрещено категорически, но они, кстати, были совсем невкусными, так что никто их и не собирал. Цветной горошек мы ели с удовольствием, а ещё стручки акации. Пока они были молодые, их вполне можно было есть. И щавель, конечно, тоже собирали. Иногда мы ходили в лес и собирали там ягоды. Землянику нанизывали на травинку, но любоваться долго этим ожерельем с земляничками не получалось – уж очень они были вкусными. А  какой-то год выдался урожайным на подосиновики. Нам они, конечно, были не нужны – мы отдавали их воспитательницам, но помню азарт охоты и восторг  от каждого найденного гриба.

Я помню твои приезды. За территорию нас не выпускали, но  у забора общаться не запрещалось. Ты привозила мне клубнику с сахаром, и я съедала целую банку.

А как-то ты приехала с тётей Таней и новорожденной Женькой, значит, мне было уже семь лет, ведь между нами разница в семь лет. Мы пошли в лес, посидели там на одеяле, но толком я ничего больше не помню.
Вообще, чем старше я становилась, тем более приятным было моё положение в детском саду. Потому что я умела читать. Читать я научилась рано. Ты купила мне кубики с буквами, и я часами занималась ими. А в саду начала осваивать книги. Они лежали довольно толстой стопкой, но ими никто не интересовался, кроме меня. Это и стало решающим обстоятельством, почему я начала их читать. Играть теми игрушками, которые лежали на ковре и на столиках, у меня не было никаких шансов: детей было много, а игрушек мало, а драться и толкаться я не умела –была очень робкой. А книжки были полностью в моём распоряжении. Я как-то странно училась читать: никого не спрашивала, а сначала рассматривала буквы, искала те, которые были на кубиках, и я их уже знала. Как-то постепенно они начали складываться в слова, но не все слова я могла прочитать. Были знаки – ъ, ь. й, я понятия не имела, как их прочесть, но почему-то опять никого не спрашивала. Тебя не спрашивала, понятно почему – ты начинала удивляться (терпения у тебя было маловато), чего ж тут не понять, я и не спрашивала. От других, очевидно, ожидала подобной же реакции, поэтому за помощью ни к кому не обращалась. Но меня это не расстраивало, и правильно. Потому что постепенно-постепенно я всё поняла и про ъ, и про ь, и про й. Сама догадалась и до сих пор помню радость познания, когда до чего-то удавалось додуматься.
Я, собственно, никому и не рассказывала, что я научилась читать, потому что я жила тогда, как я тебе уже говорила, в своём внутреннем мире и мне в голову не приходило, что это представляет какую-то ценность.
Вера Фёдоровна видела, что я всё время вожусь с книжками, и как-то попросила меня почитать для всей группы. И я дочитала начатую ею сказку ничуть не хуже её. С тех пор я стала читать для всей группы, и
воспитательницы, которые и так хорошо ко мне относились, полюбили меня ещё больше.
Ты купила мне кубики, азбуку, а детские книги, которые ты мне покупала, сформировали мой вкус, я научилась отличать хорошие книги от посредственных. Что касается книг, у тебя был абсолютный вкус. У нас на полочке над моим креслом-кроватью стояло мало книг, но это была настоящая литература: «Война и мир», «Воскресение» Толстого, Гончаров, Пушкин, Лермонтов. Ты была культурным, начитанным человеком.

16.05.2015
Здравствуй, мама!
Знаешь, что мне особенно нравилось? Твои духи «Ландыш серебристый». Этот аромат для меня – эталон вкуса. И твоя пудра «Кармен» нравилась мне. Все твои запахи были для меня родными и самыми лучшими. И ещё мне нравились воскресные утра дома. Вставала я рано – по детсадовской привычке. Все остальные нормальные люди спали по воскресеньям дольше. После завтрака я шла гулять. Одна. Я запомнила несколько воскресных утр, когда мы ещё жили на первом этаже. Весна, я одета в своё бежево-розовое пальтишко и плотно облегающую голову вязаную шапочку. Погода чудная: светит весеннее солнышко, и ещё по-утреннему прохладно. Некоторые форточки открыты, и из них доносится: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днём!». Прекрасные воспоминания! Так же было и 12 апреля 1961 года. Я гуляла и была как раз не во дворе, а на улице, в нашем Языковском. И вдруг с неба посыпались разноцветные листочки бумаги: голубые, розовые, жёлтые. Гагарин полетел в космос! Несколько листовок я принесла домой, но они, к сожалению, не сохранились. Но так рано гуляла только я одна. Остальные ребята из нашего дома выходили позже, мы играли в лягушки, в вышибалы, в классики или просто в куклы, в дочки-матери. Но чаще всего я уходила куда-нибудь. Сначала, пока я была совсем маленькой, лет до шести, я уходила в сквер через дорогу. И один случай я должна тебе рассказать. Мне было тогда четыре года, и я возвращалась из сквера домой. Я была ещё на той стороне улицы, между зеленной лавкой и магазином, когда на меня
налетела большая собака. Я заскочила в ближайший подъезд и дико заорала. Собака убежала, но собрался народ, которому было непонятно, а чего это я ору. Пожурив меня, толпа постепенно разошлась, и я вернулась домой. С тех пор и всё детство я дико боялась собак.
Может потому, что я гуляла одна, мимо тебя прошло много важных эпизодов из моей жизни. И ты никогда меня не спрашивала о моих прогулках, насколько я помню. Вернулась, и хорошо. А гуляла я одна лет с трёх. Дети все любопытны, а если за ними не присматривать, любопытство может повести их не всегда в нужном направлении. Я обожала помойки, вернее,их содержимое. Сказался, видимо, недостаток игрушек и дома, и в детском саду. Время было бедное. Были, были у меня игрушки: и чиполлино, и заводные качели, и пара куколок. Но на помойке было так много интересного!  Было много вещей, которые я никогда не видела, мне было страшно увлекательно возиться с ними, отгадывать, а что же это такое могло быть. Это прошло совершенно мимо тебя. Лет в пять или в шесть мой интерес к помойке поостыл. Я стала уходить далеко от дома, тем более, что ты мне не запрещала этих прогулок. Я стала уходить не только в сквер через дорогу, но и в сад Мандельштама около метро или на Девичку. Я очень любила одинокие прогулки! Детсадовский ребёнок, я совсем не нуждалась в обществе других детей. Мне достаточно было моих мыслей, моих фантазий, моего внутреннего мира.
Ты поощряла во мне стремление к самостоятельности, ты даже воспитывала меня в этом духе – быть самостоятельной. Это значит: ходить одной гулять, ходить в магазин одной. О, я помню этот кошмар, когда ты приучала меня ходить одной в магазин. Началось это в мои четыре года. Как-то ты послала меня в магазин за хлебом. А я вообще не знала жизни! Как Маугли. Только Маугли жил в джунглях, а я в детском саду. С нами там не особенно и разговаривали. Нужно было только понимать сказанное и правильно реагировать. Разговаривали мы только между собой, представляю, на каком языке. И вот нужно идти в магазин за хлебом. Есть общительные дети, есть, но я была не из их числа. Я была дико стеснительной. И вот я пришла в магазин, а подойти к кассе боюсь. Боюсь, и всё. А домой вернуться ни с чем тоже боюсь – ты будешь ругаться. И я точно знаю: ты всё равно пошлёшь меня опять в магазин. Сколько я боролась со своими страхами, стоя у окна
магазина, не помню, но очень долго. Собирала всё своё мужество в кулак, пробовала подойти к кассе, но не получалось. Я, кажется, даже всплакнула от безысходности. Мам, почему ты не пришла мне на помощь? Ты ведь догадывалась, почему меня битый час нет дома? Потом-то я научилась ходить в магазин и за хлебом, и за молоком, и за кукурузными хлопьями (без сахара стоили четыре копейки). Но первые разы были для меня смерти подобны. Это было так важно – приучать ребёнка к самостоятельности с четырёх лет?
А помнишь, как я начала ходить на фигурное катание? Это была ещё та борьба за самостоятельность. Началось это с того, что у меня было стабильно плохое пирке. И врач сказал тебе, что нужно что-то делать, иначе у меня разовьётся туберкулёз. Я всё прекрасно понимаю, мам. Ты работала, потом ещё пошла в школу рабочей молодёжи, а потом в техникум. Короче, времени у тебя возиться со мной не было. В дни тренировок ты забирала меня из детского сада после завтрака, мы шли домой. Я переодевалась в спортивную форму, брала сумку с кедами или с коньками, ты давала мне два пятака, и я отправлялась в путь одна. До метро, потом на метро до Ленинских гор. Недалеко. После тренировки я возвращалась тем же путём домой, переодевалась, и ты вела меня назад в детский сад. Самостоятельная донельзя! А было мне пять лет. Логично всё объяснимо и всё понятно. Но только я была единственным ребёнком, который приезжал на тренировку один. Как я была горда собой! Своей самостоятельностью. Ты ведь всегда меня хвалила за это. Только я всю жизнь не могла забыть взгляды других мамаш и бабушек, а расшифровать их смогла уже, когда выросла. Они не восторгались моей самостоятельностью Некоторые смотрели на меня с жалостью, а некоторые с презрением: девочка из неблагополучной семьи. Их можно было растолковать ещё и так: любимых детей одних в пять лет на тренировку не отправляют. А нелюбимого ребёнка можно и презрением окатить. Конечно, наше общество было жестоким: посторонние взрослые, особенно старухи, так и норовили накричать не меня, отругать просто так, ни за что, смотрели всегда недобро. Видимо, жизнь была тяжёлой, была потребность сорваться на ком-то. А я была идеальной мишенью: маленькая и одна.
Когда закончились Павлушины ясли, мне предложили путёвку в сад-пятидневку. Я с возмущением отвергла это предложение. Мой ребёнок на пятидневку? Никогда! Он не сирота. Потом он пошёл на шахматы. Ты его иногда отвозила и ехала домой, а я его забирала после работы. И забирала до его тринадцати лет, пока он не взмолился: «Мам, пожалуйста, не забирай меня! Я один могу доехать». Но по воскресеньям я всегда ездила с ним на турниры, ждала часа два, потом мы ехали домой. И это было для меня выражением материнства. Я считала, что ребёнку обязательно надо показывать, что его любишь. Это не только придаёт ему уверенности в жизни, даёт ему чувство защиты, но и охраняет от чужого зла. Мне этого не хватало.
 Да, лёгкие у меня были слабые, я частенько болела воспалением лёгких, а ещё уши! Но ухо болело недолго, а кашель держался неделю, не меньше. И как ни плохо я себя чувствовала, я была счастлива, что нахожусь дома, что вижу тебя, что ты за мной ухаживаешь. Над моей кроваткой висел детский коврик – кажется, зайцы с морковками. Они и были моими внутренними собеседниками. Температуру я переносила неплохо, только при очень высокой теряла чувство реального ощущения своего тела. Мне казалось, что мои конечности или пальцы становятся гипертрофированно большими или меняют свою форму и утекают в бесконечность. Процедуры, которыми ты лечила меня, были неприятными, но я всё равно была счастлива, потому что ты была рядом. Тяжело было дышать паром от картошки в мундире, но зато потом наступало облегчение, почти блаженство. Самым мучительным  были горчичники. Их нужно было выдержать определённое время, и это было невыносимо. Ты читала мне книжку, чтобы отвлечь меня, но до меня доходило немного. Я лежала, вцепившись зубами в подушку, и терпела из последних сил. Ты потом рассказывала мне, что я была терпеливой, но я терпела только ради тебя. Ты была единственным светом в моей маленькой жизни. Как жаль, что мне не удалось рассказать тебе об этом. Когда я была маленькой, я не умела формулировать свои мысли, потому что меня никто о них не спрашивал, а когда я выросла, тебя это больше не интересовало.

17.04.2015
Здравствуй, мама!
Ты знаешь, эти письма помогают мне. Ты мне в последние дни приснилась два раза, и это были спокойные сновидения, без криков, без выяснения отношений, без просыпания среди ночи в поту и слезах. У тебя было спокойное лицо, очень милое и молодое. Как хочется верить, что мои послания доходят до тебя. И не только доходят, но и успокаивают. Пусть та правда, которую я пишу, и неприятна, но если мы что-то выяснили, эту главу можно уже закрыть, и она больше не висит на душе тяжёлым грузом.
Хочется рассказать тебе ещё об одном эпизоде,  о котором ты ничего не знала.
Я была уже в детском саду. Мы поехали летом на дачу. Это время вспоминается урывками, значит, мне было четыре года (или, вернее, четыре «с половиной»). По-моему, в это лето я в первый раз влюбилась. Ну как влюбилась – просто обратила внимание на то, что мальчики тоже могут вызывать интерес. Мальчика звали Игорь. У него была китайская куртка с капюшоном, который, если его полностью расстегнуть, лежал на спине в виде буквы «м». Больше из этой влюблённости мне ничего не запомнилось. Только я решила про себя, когда у меня будет сын, то я назову его Игорем.
Ну вот. Мы приехали на дачу, и нас выпустили погулять до обеда. Если ты помнишь, между территорией, на которой стоял наш корпус, и забором росли кусты. Это были некудышние кусты: бузина и волчья ягода. Мы забрели в эти кусты, и там лежала старая доска с ржавыми гвоздями наверх. И кто-то из мальчишек толкнул меня на эту доску. Больше я ничего не помню. Память осталась ещё от того, что я долгое время провела в кровати – один из гвоздей вошёл мне в ногу. И чтобы мне не было скучно и я бы всегда была на виду, мою кровать поставили в группу. У меня от этого гвоздя остался след на ноге на всю жизнь. Ты об этом ничего не знала. Воспитательницы скрыли это от тебя. Мне было лет десять или двенадцать, когда я рассказала тебе об этом. Ты удивилась, а я подумала, что со стороны воспитательниц это не очень хорошо, скрывать от мамы правду. Когда я стала постарше, я задалась другим вопросом: а как могло так получиться, что им удалось скрыть это от
тебя? Объяснение одно: потому что ты за время моей болезни ни разу не приехала навестить меня.
Ну, ладно, проехали. А дачу детского сада я всегда вспоминаю с удовольствием. Когда погода долгое время стояла хорошей, мы обедали на веранде. Белые занавески надувались ветром, как паруса. Я помню ещё, что должны были съедать всё, чтобы ничего не оставалось на тарелках. У меня с этим проблем не было – я ела почти всё. Но только когда нам давали курицу, а к ней прилагалась кожа – старая и жёсткая – то её тоже полагалось съесть, а это было свыше моих сил. И я выбрасывала эту кожу под стол, но подальше от себя, чтоб никто не догадался, чья это проделка. Мне действительно ни разу не попало, и я не помню, чтобы кому-то попало за это. Убирать посуду после обеда – это была работа не воспитательниц, а технички Наташи – совсем молодой девушки, которую мы все обожали, потому что она нас тоже всех любила. Я думаю, с этой кожей она нас не выдавала, чтобы нам не попало.

23.05.2015

Здравствуй, мама!

На неделе у меня не получается писать – много работы. А сегодня мы с Инго поехали на Везер, он возится с машиной, а я пишу.
До меня постепенно доходит, в чём же смысл этих записок. Я пытаюсь раскопать мою любовь к тебе. Ту, детскую. Которая погребена под лавиной твоей многолетней ненависти ко мне. Я была уверена, что ты убила эту любовь. Причём, очень давно. И когда ты постарела, я больше не любила тебя. Даже раньше – когда тебе было шестьдесят и ты была моложавой и бодрой. Мне даже не было тебя особенно жалко, когда в твои восемьдесят у тебя начался старческий маразм и ты начала терять память. Мне было тебя
жалко по-человечески, но не по-родственному. А когда ты умерла и Павлуша позвонил мне на мобильный сказать об этом, и я увидела на дисплее его имя, я сразу поняла, почему он звонит. Но меня это не потрясло.
В этот день меня сопровождала определённая мистика, но может, я это так интерпретирую, потому что теперь знаю, чем этот день закончился. Мы с Инго поехали в этот день на велосипедах в лес и проехали километров десять. Сначала мы были в одном участке этого леса, и я увидела лавочку, на которой ножом было выцарапано слово «мама». Потом мы поехали дальше, проехали километров пять, и я опять увидела лавочку с точно так же выцарапанным словом «мама». Я подумала, что это какой-то бред, что это трудно объяснить. Ребёнок, а скорее всего, это нацарапал ребёнок, только-только научившийся читать и писать, не может поехать на велосипеде один, и так далеко, да ещё и взять с собой нож. Если бы он был с родителями, они запретили бы ему портить лавочки. Короче, это было для меня необъяснимо. И ещё я подумала, что несмотря на разницу языков  вот это нацарапанное слово «мама» выглядит на русском и немецком совершенно одинаково. Вот такая была мистика в тот день 28 сентября 2013 года.
Меня всегда потрясала эта твоя ненависть ко мне. Потрясала буквально. Меня трясло, как в лихорадке, когда ты в очередной раз выплёскивала её на меня. Я рыдала, и мой мозг воспалялся от непонимания. А потом я прочитала рассказ Кафки «Превращение», и всё постепенно встало на свои места. В чужой ситуации разобраться, оказывается, гораздо проще. Со стороны ведь виднее.
Вот Кафка тоже не мог разобраться в своих отношениях с отцом. Не мог понять, почему тот к нему так относится, почему с пренебрежением отзывается о его друзьях, почему, когда сын дарил ему свою очередную книгу, смеялся  и говорил, что вот наконец-то есть что почитать при бессоннице. И «Письмо к моему отцу» о том же. Кафка анализирует каждый жест, каждое слово отца о себе, каждую совместную ситуацию. И я подумала: бедный, что ж тут не понять – он просто не любил тебя. Кафке было сорок лет, когда он умер. Если бы он прожил дольше, как я – до пятидесяти, ему бы тоже открылась эта простая истина, как она открылась мне. Ты просто не любила меня. И ни к чему рыдания, ни к чему вознесение к небесам вопросов: почему и за что. Ни за что – это просто нелюбовь.
И я успокоилась. Почему я не могла успокоиться раньше? Мне мешали это сделать уверения друзей и знакомых на тему «мама же тебя любит, она же хочет тебе добра». Это и сбивало меня с толку. Когда есть любовь, несправедливость ранит, а когда любви нет, то несправедливое отношение  становится логичным последствием этой нелюбви. Всё становится на свои места, всё логично и объяснимо.
И меня перестала ранить твоя ненависть. Она перестала иметь ко мне какое-либо отношение. Так я это понимала. Она имела отношение к тебе – не ко мне. Я думаю, это была защитная реакция моей психики. И в чём-то я была права, как мне теперь кажется. Потому что теперь-то мне кажется, что ты была не совсем здорова именно психически. Но я читала, что когда люди умирают, то есть переходят в другое состояние, то все их земные недуги остаются в этом мире. Так, слепые начинают видеть, калеки опять владеют своим телом, пусть и астральным. И я надеюсь, что твоя психика теперь здорова. Недаром же ты снишься мне спокойной и умиротворённой.
И если я найду в конце концов ту мою детскую любовь к тебе, это будет, пожалуй, самым главным результатом написания этих писем, потому что она была настоящим сокровищем: громадной, всеобъемлющей, вечной.


24.05.2015
Здравствуй, мама!
Давай я буду вспоминать дальше.
Детсадовский период моей жизни подходил к концу. Мне было хорошо в детском саду. То, что были недостатки, я, к счастью, не понимала, а в остальном мне было хорошо. Воспитательницы относились ко мне замечательно, техничка Наташа ещё лучше, мы, девочки, почти все дружили друг с другом. Я дружила и с Томой Першиной, и с Леной Добряковой, и с Таней Поповой, и с Людой Сахаровой. Так мы все и стоим на нашем «выпускном» фото на даче – вместе  и улыбаемся друг другу. Я только не дружила с Катей Перепоновой, но не потому что у нас были проблемы.
Просто мы были очень разными, и мне было неинтересно с ней, а ей со мной. А так мы неплохо относились друг к другу. Ведь ты и тётя Бела дружили очень плотно, и если вы встречались, то и мы присутствовали при этих встречах. И тогда мы с Катей находили общий язык,  и тогда нам становилось интересно друг с другом. Мы играли, и так, как я ни с кем больше не играла. Мы играли в какие-то ситуации, с диалогами, с драматическими развязками. Причём, нам не нужны были игрушки, мы разыгрывали эти спектакли во время совместных прогулок, во время уединения в коридоре ли, на коммунальной кухне.
Однажды мы вот так играли наш очередной спектакль во время прогулки в парке культуры. В это время мы обычно так были поглощены друг другом, что ничего вокруг не замечали. Мы уже шли к выходу. Был прекрасный весенний, по-летнему тёплый день. И вдруг мы остановились и заметили, что наших  мам рядом нет. Поняв, что мы так увлеклись, что потерялись, мы рванули изо всех сил к выходу, подвывая и размазывая по щекам слёзы. Когда мы достигли величественных ворот парка культуры, а мам так и не догнали, мы поняли, что это конец, остановились и завыли уже в голос. Но вы с тётей Беллой шли не впереди нас, а сзади, и когда мы устроили спурт к выходу, вы тоже рванули вслед за нами, но догнать нас у вас шансов не было, и если бы мы не остановились у выхода, неизвестно, до чего мы добежали бы. Как вы смеялись! Но нам с Катькой было не до смеха. И всё равно это одно из самых прекрасных воспоминаний детства.
Ты с тётей Беллой очень дружила. Вы обе были вдовами, и вашей дружбе не мешали мужчины. Ты периодически выходила замуж, у тёти Белы тоже был замечательный друг – геолог дядя Слава. Он был весёлый, любил Катьку и с почтением относился к бабушке Наташе. Но он злоупотреблял, как тогда говорили, и бабушка Наташа запретила выходить своей дочери за него замуж. Как она могла запретить? Но ведь тётя Белла привела бы мужа в общую комнату, и вот это бабушка Наташа и запретила делать тёте Беле. Страсти там кипели будь здоров какие! Но внешне это было незаметно – и тётя Белла, и бабушка Наташа были прекрасно воспитанными людьми, и посторонним было не догадаться о конфликтах и проблемах  в их семье.
Да, мужчины приходили и уходили, но вашей дружбе это не мешало.
На выпускном в детском саду нам подарили белые портфели. И вот с этим белым портфелем я и отправилась первого сентября в первый класс 39-ой московской школы. Я не помню, провожала ли ты меня, наверно, провожала. Иначе, как бы я нашла одна школу и класс?
Проблем с учёбой возникнуть было не должно – я читала бегло и послушным ребёнком я была тоже. Проблемы возникли совершенно другого порядка. После уроков я отправлялась куда угодно, но только не домой. Я теперь это так понимаю, что я не умела жить не детсадовской жизнью и меня нужно было научить жить по-другому. То есть, за мной нужно было придти в школу, привести домой, накормить, посадить за уроки и проследить, чтобы эти уроки были сделаны. Возможно, тебе нужно было взять отпуск в сентябре именно для приучения меня с недетсадовской цивилизации. То, что сделала я, когда Павлуша пошёл в первый класс. Но ты сделала всё по-другому. Да, ты работала, и у нас не было бабушек. Но работали в Советском Союзе все. И работала ты на «Красной Розе» недалеко от дома. И работала ты в три смены, то есть были недели, когда ты вполне могла забрать меня из школы. Но ты этого не делала. Вероятно, это было продолжение приучения меня к самостоятельности. Ты мне каждый день говорила, что я должна придти после школы домой, но я этого не делала. Я шла, куда глаза глядят: то к Тане Кошкиной в барак недалеко от школы, где я наблюдала странную для меня жизнь: как пьяные с криком вываливались из барака во двор, и тогда я в ужасе убегала – я не выносила пьяных, потому что у нас в семье их не было – то как во дворе топили в ведре с водой новорожденных котят. Этот мир мне не понравился, и я перестала ходить к Тане Кошкиной. Потом я стала ходить к Лене Вороновой. Её родители были художниками, Лена тоже хорошо рисовала и по-доброму относилась ко мне. Этот мир был уже лучше, но тоже не мой. Однажды я отправилась в свой бывший детский сад. Путь был неблизкий, занимал минут сорок пешком, но для меня это не было препятствием. Когда я пришла, все группы гуляли после полдника. Вера Фёдоровна обрадовалась мне, и младшие девочки, которые вдруг, после нашего ухода, стали старшими, тоже.
Я чего-то подсознательно искала. Детский сад был моей семьёй, которая вдруг исчезла. И я искала замену этой семье, сама этого не понимая. Ты со
мной намучилась в это время, как потом сама рассказывала. А зачем мучилась-то? Пришла бы и забрала  меня домой. Всего-то и делов.
Бабушек у нас не было, но у нас были соседи, и соседи неплохие.
Я себя частенько спрашиваю: как так получилось, что со мной, при всей моей «самостоятельности», при походах куда глаза глядят, и по чужим баракам, и по городу – ничего такого не случилось? Преступности не было? Я больше  склоняюсь к ангелу-хранителю, а именно к моему папе. Мне кажется, это он охранял меня. Ты его спроси, так ли это.
Но от всего он меня, конечно, уберечь не мог. Были у нас славные соседи – тётя Поля и дядя Стёпа. Они были пожилой парой, и я всегда была желанной гостьей в их комнате, сначала на первом этаже, где мы жили в одной коммуналке, а потом они тоже переехали на третий этаж, как и мы, но в другую квартиру. У тёти Поли на окне стояла банка с грибом, который она кормила спитым чаем. Я пила этот гриб, и он мне нравился. А под кроватью у них стояли банки с вареньем. Вот до чего я не была охотницей, так это до варенья. Это трудно объяснить, но у такого ребёнка, как я – с предтуберкулёзным состоянием от недоедания – были свои капризы в еде. Меня тошнило от молочных пенок, я терпеть не могла варенья, не любила творожные сырки и ненавидела варёные овощи, особенно лук в супе. Откуда такая привередливость – ума не приложу.
Когда ты куда-то ненадолго уходила, а за мной нужно было присмотреть, ты вполне могла попросить это сделать тётю Полю и дядю Стёпу. Я даже звала их бабушка и дедушка. И если меня кто-то спрашивал, есть ли у меня дедушка, я с уверенностью отвечала, не лукавя: «Да, есть». И однажды дедушка Стёпа рассказал мне, что у меня есть девочка, а у него мальчик и они могли бы подружиться. И он показал мне своего «мальчика», и  я должна была показать свою «девочку». Я не умела не слушаться взрослых. То, что «дружба» ограничилась показами и прикосновениями, можно объяснить только возрастом дяди Стёпы: ему было уже за семьдесят. Понимала ли я, что происходит что-то нехорошее? Понимала – врождённый стыд подсказывал мне это. Но рассказать я это не могла никому, и тебе особенно. Я понимала, что это очень плохо, и не хотела тебя огорчать. Это происходило не очень часто и постепенно сошло на нет. Мы по-прежнему
были в прекрасных отношениях, старики присматривали за мной иногда, дядя Стёпа брал меня даже с собой в лес по грибы – он был заядлым грибником и меня приучил к этому. И с тобой мы тоже ездили по грибы в Мичуринец, и я постепенно стала разбираться в грибах не хуже тебя, и до сих пор такая же, как он, заядлая грибница.
Вот  я и рассказала тебе то, что никому никогда не рассказывала. Идёт ли это на твой счёт? Я думаю, нет. Дядя Стёпа просто злоупотребил оказанным ему доверием.
Тётя Поля умерла раньше своего мужа – она была его намного старше. Но сначала её парализовало, она долго лежала в постели, и у них в комнате стоял стойкий запах мочи. И дядя Стёпа стирал простыни и, насколько я помню, не роптал. Потом наш старый дом расселили перед сносом, и дядя Стёпа получил такую же маленькую комнату на нашей же улице, но в другом доме. Я думаю, он и не хотел ничего лучшего. Хотя был он участником войны и захоти он, смог бы получить и что-то получше. Помнишь, когда мы его видели в последний раз? Он переехал в дом престарелых, ты где-то узнала адрес – это было на другом конце Москвы – и мы поехали его навестить. Ехали долго, сначала на метро, потом на троллейбусе. Дом престарелых выглядел вполне прилично, и дядя Стёпа нам очень обрадовался, хотя и был смущён. Чуть позже я навестила его как-то уже одна, и всё – это было в последний раз. Было мне уже лет тринадцать. Ты переживала, что мы так мало внимания уделяем ему, а я не переживала – теперь ты знаешь почему.

25.05.2015
Здравствуй, мама!
Я не знаю, с самого ли начала первого класса я пошла на продлёнку, но я на неё определённо пошла. Был ли от неё какой-то толк? Для меня едва ли. Самое главное, чего там не было – это контроля и помощи при выполнении уроков. Мы были предоставлены сами себе и на улице, и в классе. В итоге уроки мне надо было делать (или переделывать) дома. Я не проявила себя в школе как хорошо подготовленная или сообразительная девочка. Было нас в классе человек около сорока – школы тогда были переполнены.
Индивидуального подхода не было никакого, хотя учительница, Зоя Ивановна, была хорошая. Положение моё улучшилось совершенно случайно. Как-то Зое Ивановне нужно было заняться своими делами, и она нашла выход из положения. Она нашла книжку и вызывала отдельных детей читать её перед классом. Сначала читал Женя Александров, потом Зоя Ивановна вызвала меня. Потом она рассказывала тебе на собрании о своём удивлении. Когда класс учился читать, то нужно было читать по слогам. Я и читала по слогам, откуда мне было знать, что это только для тех, кто не умел читать. И я читала по слогам очень даже бодро. Я думала: раз надо по слогам, значит, буду по слогам, мне не трудно. Но когда меня вызвали читать книгу перед классом, а Женя Александров читал до меня совершенно нормально, то я и подумала, что сейчас я могу тоже читать совершенно нормально.
Я была какой-то дикой, я совершенно не умела жить, не понимала людей, их поступков, их побудительных мотивов. Жила в своём внутреннем мире. Главным образом, потому, что никогда никого ни о чём не спрашивала. Предпочитала доходить до всего сама. И пути эти были неисповедимы. У взрослых в детском саду не хватало времени и терпения объяснять, поэтому они ограничивались приказами и директивами. У тебя, к сожалению, тоже не хватало терпения. Если я чего-то с первого раза не понимала, то ты срывалась. И охоты спрашивать у тебя что-либо у меня не было. Если бы ты только срывалась. Чаще начинались разговоры на тему, что этого не знать в моём возрасте стыдно, что я уже большая. И удивлённая интонация: «Как!? Ты этого не знаешь?». Спокойней было находиться в неведении и самой искать истину.
Я была уверена, например, что мясо добывают из камня. У нас в подъезде перед выходом на двор лежал большой камень. И как-то я увидела, как приезжий родственник одного из соседей рубил на этом камне мясо. Видимо, привёз из деревни большой кусок, а разрубить было негде. Я с тех пор была уверена, что мясо добывают именно так. И самой моей большой мечтой было поскорее вырасти, обзавестись топором и обеспечить тебя мясом.
У меня вообще было такое убеждение, что я должна тебя защищать, что когда я вырасту (поскорей бы!), я сделаю всё, чтобы твоя жизнь стала намного лучше, легче, счастливее. Видимо, все любящие мыслят одинаково.
Какие у меня ещё приятные воспоминания? Как мы ходили с тобой на Усачёвский рынок. Его старые ряды из покрашенного коричневой краской дерева – одно из самых любимых воспоминаний детства. Что мы покупали? Зелень, ягоды, смородину для заготовки на зиму. И ты всегда покупала мне репку – жёлтую, крепкую, терпкую.
Ты никогда не разбрасывалась деньгами, умела экономить. Когда я была маленькая, то твоя заплата была как у всех в стране – очень невысокой – кажется, 48 рублей. Но пенсия на меня за моего отца очень долго была высокой – около 24 рублей. Это была половина твоей заплаты. Из чего я заключаю, что мы никогда не жили на гране нищеты. Да и почему бы нам жить на грани нищеты, если я практически всё время проводила сначала в яслях, а потом в детском саду и плата за него для сотрудников комбината была символической?
Когда я подросла, я пыталась понять, а не жалеешь ли ты, что отдала меня на откуп государству. Кроме ущерба моему здоровью, такое казённое воспитание имело ещё один недостаток:  оно долго вносило отчуждение в наши отношения. Я, уже взрослая, наблюдала за тобой и искала в тебе если не угрызения совести, то хотя бы налёт какого-то сожаления. Я думала, что сожаление  есть, но ты из гордости не хочешь этого показать. Как-то, уже после перестройки, мы с тобой поехали на экскурсию на твою «Красную Розу», которую ты так любила. От комбината мало что осталось – он перестраивался, перекраивался. Но ещё осталось здание яслей, в которые я была отдана в мои два месяца. У меня даже сохранились какие-то смутные воспоминания, и мне было любопытно переступить порог учреждения, в котором прошли первые три года моей жизни. С нами вместе пошёл один из сотрудников комбината, сравнительно молодой человек лет около сорока. Ты, отодвинув меня в сторону, рассказывала о своей жизни на комбинате, о первых годах,  а также о том, как комбинат заботился о своих работниках.  «У нас было всё своё: ясли детский сад, пионерский лагерь», - говорила ты, - «Руководство заботилось о том, чтобы нам было легче». Тут я поняла, что никакого сожаления ты не испытываешь. Ты испытываешь чувство благодарности руководству комбината за то, что оно освободило тебя от меня.
Мам, а зачем ты вообще родила меня? Почему с таким сожалением рассказывала о том, что у вас с Феликсом Сафьянниковым не могло быть детей по причине его инвалидности? И как ты сначала не знала об этом, как тебе казалось, что причина в тебе, и в каком ты была отчаянии. Зачем тебе нужен был ребёнок? Потому что так было положено: выйти замуж и родить? Скорее всего, так это и было.
Когда родился Павлуша, меня охватило чувство отчаяния: это навсегда. Навсегда бессонные ночи, навсегда невозможность пойти куда хочется, навсегда привязанность к тазу с грязными пелёнками, а утром – к утюгу (Лёня не помогал мне совсем). Но я училась любить своего ребёнка, и в его четыре месяца я поняла: жить без него я больше не смогу.
А у тебя этого не было. Когда мне исполнилось два месяца, ты пошла работать, а меня отдала в ясли. Тебе даже не нужно было приходить кормить меня – молока у тебя не было. Но только ли в этом причина того, что ты не научилась меня любить? Все матери Советского Союза выходили на работу через два месяца после родов. Но ты видела тётю Беллу, каким счастьем светились её глаза, когда она смотрела на свою Катьку? У неё была легче жизнь? С ненавидящей её свекровью, с психически неуравновешенным мужем, покончившим с собой и оставившим  её на травлю свекрови. Хорошо, что всё закончилось хорошо: она смогла разъехаться со свекровью. Но так ли всё было хорошо? Или тёте Белле хотелось, чтобы так это выглядело? Она выменяла себе комнату (кажется, через суд) в коммуналке с бесчисленным количеством комнат и соседей, но самое главное – эта комната была под аркой, там всегда было темно, и свет там горел круглые сутки. И жили они в этой комнате втроём: тётя Белла с Катькой и бабушка Наташа. Не знаю, сколько метров было в той комнате, но, насколько я помню, было в ней метров тринадцать, не больше, и потолок там был то ли скошенный, то ли круглый.  И бабушка Наташа курила в комнате едкие папиросы. Она вообще не очень считалась со своей дочерью и с внучкой. У неё была особенная судьба. Она была вдовой репрессированного в тридцатые годы по делу Кирова в Ленинграде партийного деятеля. Мужа расстреляли, а её с девочками сослали на Каму, в Вишеру. Там девочки и выросли. Естественно, они потеряли всё. Как и когда они переехали в Москву, этого я уже не знаю. Я и остальное узнавала урывками – об этом открыто не говорили.
И у тёти Беллы не было такой пенсии на Катьку за мужа, и пенсия бабушки Наташи была по понятным причинам нищенской. Так что тётя Белла работала на всю семью. И всё-таки она нашла в себе душевные силы полюбить свою дочку. Почему у тебя этого не получилось?
И тётя Белла не могла себе позволить выйти замуж, пока была жива её мама. А была она яркая, жизнерадостная. Не получилось при жизни бабушки Наташи. Но как только бабушка Наташа умерла, тётя Белла сразу вышла замуж за поклонника, который ждал её несколько лет. Как она теперь живёт, я, к сожалению, не знаю. Но она оставалась до самого последнего времени твоей подругой. Я нашла у тебя её открытки к Новому году – она их писала все годы, которые жила с мужем на Украине. У тебя задолго до смерти испортился характер – ты была мало чем довольна и всем предъявляла претензии, в том числе и тёте Белле. Но она мужественно переносила твои, мягко говоря, капризы, хотя была гордой и решительной. Она не прерывала отношений с тобой из соображения, я думаю, чувства долга –  долга перед вашей такой многолетней дружбой.

06.06.2015
Здравствуй, мама!
Сегодня день рождения Виталика – моего внука и твоего правнука. Ему исполнилось семь лет. Не буду пока останавливаться на этой болезненной теме, как-нибудь потом.
Я лучше буду дальше вспоминать. Значит, пошла я в первый класс. Были, конечно, проблемы, но всё было не так плохо. Хотя я себя чувствовала некомфортно в новой жизни, потому что потеряла семью, которой был для меня детский сад, а новую не обрела. Была ли ты для меня семьёй? Я думаю, нет. Ты была для меня существом высшим, богом. Я бы к тебе со временем привыкла не только как к божеству, но и как к центру повседневной жизни, но в наших отношениях опять наступила пауза. В зимние каникулы ты отвезла меня в лесную школу. Лёгкие мои по-прежнему были слабыми, и врач в туберкулёзном диспансере посоветовал отдать меня в лесную школу.
Что тебе рассказать про эту школу. Это приключение могло бы здорово навредить не только моему здоровью, но и значительно усложнить моё дальнейшее пребывание в школе. Представь себе: в школе мы прошли до нового года только половину букв. Я имею в виду их написание. А писали мы перьевой ручкой, которую обмакивали в чернильницу, и процессу этому нужно было долго учиться. А в лесной школе никто с нами серьёзно не занимался. Мы сидели в одном помещении сразу два класса, и каждый занимался чем хотел. Мы с Машей Борисовой сидели на последней парте и  играли в куклы. Это когда я была здорова. Но основное время я проводила в изоляторе. Поэтому я толком не могла отличить большую З от большой Е. Они как-то для меня одинаково выглядели. В изоляторе, с одной стороны, было плохо, потому что я попадала туда с высокой температурой и было мне ни до чего. А с другой стороны, я отдыхала от тихого часа совсем другого рода, чем в детском саду. Я думала, хуже быть не может, но я ошибалась. В детском саду была возможность воспользоваться минутным отсутствием воспитательниц и проскользнуть незаметно в туалет. Пусть меня могли заметить и отругать, но, главное, дело было сделано. А что было в лесной школе? Она же была для детей с предтуберкулёзным состоянием, это мы не забудем. Поэтому дети в тихий час шли на открытую веранду, залезали в толстые спальные мешки и должны были провести там два часа. Идея замечательная. Но не для меня. О том, чтобы проскользнуть незаметно в туалет, я могла забыть. Но ведь я была не одна такая с таким неврозом. Поэтому частенько спальные мешки были прописаны насквозь и пахли нашими пиписками.
Но это ещё не всё.  На нас настолько мало обращали внимания, что никто не следил, например, за нашей верхней одеждой. Была зима, и тянулась она бесконечно долго. Мы ходили гулять, возвращались, мокрые от снега, но наши пальто, варежки, валенки, носки никто не сушил. Так всё и стояло, висело и лежало в раздевалке до следующей прогулки. Мы одевали всё мокрое и опять шли гулять. Этим и объясняется моё частое пребывание в изоляторе. Не только моё, разумеется, но этот период моей жизни я помню, как в тумане. Во-первых, из-за абсолютной беспризорности. В таком возрасте свобода не идёт детям на пользу, они слишком беспомощны в быту. Ну и во-вторых, конечно, из-за моих постоянных болезней.
У меня была одна беда, ты её знаешь – частые носовые кровотечения. Всё детство. И вот однажды, когда я в очередной раз лежала в изоляторе, у меня опять пошла носом кровь. Я не особенно обращала на это внимание. Просто лежала на спине и ждала, когда она остановится. В этот раз, однако, она не останавливалась. Прошло три дня. Я уже не могла есть – от солёной крови распухло горло. И только тогда кому-то пришло в голову вызвать помощь из Москвы. Но я поняла тогда, что умирать не страшно. Я лежала, невесомая и уже потусторонняя, и ничего, кроме лёгкости, не ощущала.
Я надеюсь, мама, что тебе было легко умирать.
В этой школе я провела полгода. Дружила с Машей Борисовой. Её папа был художником и часто навещал её. Они ходили гулять, а потом она опять принадлежала мне. Ты приехала только один раз, уже весной. На тебе был синий болоньевый плащ – последний писк тогдашней моды. Я едва не умерла от счастья, увидев тебя.
Мам, почему ты приехала только один раз? Ведь от Киевского вокзала до Внуково, где была эта школа, было совсем недалеко ехать. Мне ведь было плохо, и никому до этого не было никакого дела.
 Хорошо, что я тогда этого не понимала.
Лучше бы было, если бы я этого и сейчас не понимала. Или если бы я научилась об этом не думать. Потому что ничего хорошее мне по этому поводу не думается. А думается совсем другое. Я  знала – многие об этом говорили, - что  эти болоньевые плащи очень дорогие. Они стоили 60 рублей. То есть ровно твою зарплату. Как ты могла купить такой плащ? Очень просто: на мою пенсию. Ведь меня полгода не было дома.
Я потом спрашивала себя: а почему ты не отдала меня в интернат? Забот никаких, пенсия моя при тебе. Ответ я нашла только один: тебе было бы стыдно перед людьми. Перед соседями, перед подругами и знакомыми. Для тебя это было всегда очень важно – мнение посторонних. Ты хоть и была сильной, но была очень слабой, зависимой от постороннего мнения. Тебе важно было, чтобы тебя положительно оценивали. Чтобы говорили: вон Юля какая молодец: воспитывает одна ребёнка, справляется со всем. Ты тогда
чувствовала себя уверенно. Ты бы не справилась, если бы вступила в противоречия с общественным мнением.
А может, я не права, мам? Может, ты хотела, чтобы наша жизнь вдвоём наладилась? Ведь пока я была в детском саду, ты закончила на «Красной Розе» школу рабочей молодёжи, потом поступила в техникум, тоже при комбинате. Может, ты всё это делала, чтобы наша совместная жизнь стала лучше? Может, ты думала обо мне?
Давай я буду дальше вспоминать. Лесная школа с наступлением весны стала вполне сносной. Но в конце мая ты забрала меня домой. Табель за первый класс мы заполняли себе сами. Я честно поставила себе все пятёрки, кроме математики и ещё какого-то предмета. Я вообще очень долго была честной. Когда живёшь в своём собственном внутреннем мире, нет необходимости играть какие-то несвойственные тебе роли – ты же единственный зритель, не для кого играть.
Потом я целый июнь была дома, я ходила в городской пионерский лагерь при заводе «Каучук». Лагерь  был в здании клуба «Каучук», недалеко от нашего дома. Утром ты отводила меня туда, а вечером забирала. Я помню приятные прохладные июньские утра, тополиный пух, который навсегда стал для меня символом летней Москвы.
Я абсолютно городской ребёнок. Я обожаю не только тополиный пух, но и вообще все другие городские запахи. Например, запах прибитой летним дождём пыли. Или вкус паслёна. Он рос в нашем дворе, если спуститься с горочки, справа, у забора, в самом углу. Там пахло голубиным помётом, я и этот запах обожала. Это был запах моего двора, моего дома, в котором жила  ты.
Я вообще обожала наш двор. Эти серые от старости заборы перед палисадниками, а за ними росли мальвы, золотые шары, а перед забором стояла длинная лавочка, на которой сидели все наши старушки. Хотя я их не очень хорошо помню. Помню женщин – тётю Клаву Уголькову, других мам детей нашего дома. Или маму Валеньки. Она работала кассиршей в гастрономе напротив, была красивой, самостоятельной. Но ты, конечно, была самой лучшей.
После городского пионерского лагеря я поехала этим летом в первый раз в пионерский лагерь «Красной Розы». Ехали мы сначала на электричке до Дмитрова, потом на лодках переправлялись на другой берег канала, а там уже и лагерь был недалеко. Чем мне запомнилось это лето? Была такая же беспризорность, как и в школе во Внуково, те же муки тихого часа. Но было много подруг, некоторые даже из детского сада. Было лето и тепло. Было много мероприятий. И я постепенно взрослела и научалась справляться с беспризорностью, научалась организовывать свою жизнь, воспринимать не только свой внутренний мир, но и реагировать на внешний. Я вообще здорово повзрослела   за этот год, когда закончился детсадовский период моего детства.
О чём я могла бы пожалеть?  О том, что все эти изменения давались мне с таким трудом, и что ты не принимала в этом никакого участия.

13.06.2015
Здравствуй, мама!
Знаешь, что мне недавно пришло в голову? Что я очень похожа на тебя. Моя психика в период своего формирования знала только одну матрицу – тебя. Другие как-то не пробились, остались за бортом. Наверное, из-за моей интравертности. И когда я выросла, я боролась с тобой в себе, я не хотела быть такой, как ты. Но это когда я уже была взрослой. Я боролась с твоими чертами характера во мне, и в чём-то даже преуспела. Я воспитывала Павлушу не так, как ты меня воспитывала: я любила его и показывала ему свою любовь. Я уделяла ему массу времени, насколько это только было возможно. Я озаботилась выбором школы для него, чего ты совсем не делала для меня. В результате моих хлопот он перешёл в хорошую школу, что здорово облегчило ему дальнейшую жизнь.
Потом я стала бороться со лживостью в себе, после того как отдала себе отчёт, что это идёт от тебя. И теперь я не вру совсем, и мне безумно нравится это состояние. Ты врала, как дышала. А может быть, это было признаком твоего артистизма? Может, я слишком строга к тебе? Но ты действительно постоянно врала, и меня это бесило.
Но что я от тебе унаследовала и с чем я совсем не боролась и не борюсь, так это с эстетическими пристрастиями. Ты почти не пользовалась косметикой, в твоей сумочке был только карандашик нежно-розовой губной помады и пудра «Кармен». Я тоже практически не пользуюсь косметикой, у меня нет ни пудры, ни губной помады. У меня даже нет косметички, потому что я только подкрашиваю ресницы по утрам, и всё. Ты только иногда пользовалась духами «Ландыш серебристый» - я не пользуюсь духами совсем. У тебя не было украшений, кроме разве что бус. Ты не носила ни колец, ни серёжек. Я тоже ничего не ношу, кроме подарка Павлуши – кулончика с моим знаком зодиака. Ты любила природу, любила лес – я тоже. Тебе были интересны лесные и полевые цветы, травы – я тоже люблю только их, а не садовые цветы. Ты любила всё естественное и ненавидела всё искусственное. Я, к счастью, не умею ненавидеть с такой интенсивностью, как это делала ты, но я тоже люблю всё естественное. Ты любила одиночество и стала на него жаловаться, только когда постарела. Я одиночество обожаю! Ты по природе была робким, боязливым человеком, но скрывала это. А я не скрываю – да, я трудно схожусь с людьми, я их побаиваюсь, но я к ним лучше отношусь. Я хорошо отношусь к людям, а ты к людям относилась в основном плохо. Можно по пальцам пересчитать людей, к  которым ты относилась если не совсем хорошо, то неплохо. Ты даже с сёстрами своими разругалась. Потому что ты ко всем предъявляла претензии. Тебе все были нехороши, потому что ты почему-то решила, что тебе все должны помогать. Да, ты рано овдовела, но почему ты вдруг стала думать, что все окружающие тебя люди тебе должны? Ты говорила: мне трудно – я одна воспитываю ребёнка. Но, мам, давай по-честному: тяготы моего воспитания ты разделила с государством. Это во-первых. Во-вторых, мы не знали нищеты, потому что ты получала пенсию на меня, которая практически до моего подросткового возраста оставалась высокой. В чём тебе было тяжело?
Ты знаешь, я рано рассталась с Лёней – Павлуше не исполнилось даже полутора лет. И я как раз узнала, что такое нищета и даже голод. Павлуша тогда ходил в ясли и болел каждый месяц по три недели, из которых по больничному оплачивалась только половина первой недели. А алименты Лёня не платил (или платил, но только 10 рублей в месяц). На Павлуше я, естественно, не экономила, зато на себе пришлось. Я научилась мало есть и
экономить каждую копейку. Но каким счастьем была для меня каждая минута, проведённая с моим сыном! Это вообще было самое счастливое время в моей жизни – годы, проведённые с моим сыном.
Твое несчастье, мам, заключалось в том, что ты меня не любила. Поэтому тебе было в тягость время со мной и я сама. Отсюда и твои стоны о том, как трудно воспитывать ребёнка. Трудно не воспитывать, трудно не любить.
По-человечески тебя нужно бы пожалеть. Но с моей стороны это было бы мазохизмом – жалеть тебя за то, что ты меня не любила.
Знаешь, что было самое парадоксальное в этой ситуации? То, что ты не знала, что не любила меня. Ты думала, что это так у всех. А если какая-то мамаша  заботилась о своём ребёнке как-то особенно, ты думала, что  это она притворяется, выпендривается, хочет показать окружающим, что она такая необыкновенная. Я с тобой была, естественно, абсолютно согласна. Поэтому к «балованным» детям относилась с лёгким презрением, а своей «самостоятельностью» гордилась необыкновенно.

14.06.2015

Здравствуй, мама!
Давай я буду дальше вспоминать.
И пошла я во второй класс 39-ой московской школы. Жизнь становилась для меня всё лучше и лучше: я понимала в ней теперь гораздо больше, а главное – своё место в ней. Я себя начала воспринимать как частицу в окружающем меня мире, то есть, я вышла из своей скорлупы и стала видеть себя со стороны. Мне стало легче понимать, чего от меня хотят, и у меня появилось своё мнение о себе самой, которого раньше не было.
В школе учиться тоже стало гораздо легче, даже несмотря на практически потерянные для образования месяцы в лесной школе. Я быстро всё нагнала, и всё это благодаря тому, что умела хорошо читать. Раз я хорошо читала, значит, и хорошо понимала прочитанное.
Я сидела, кажется, на предпоследней парте справа. Соучеников своих практически не помню. Но передо мной сидела новенькая девочка – в первом классе её не было. Как мы познакомились – я не помню. Но на свой день рождения 11-го сентября она пригласила меня уже как подругу. Ты понимаешь, я говорю про Женю. Две толстые короткие косички цвета пшеницы, светлые до прозрачности глаза, аккуратные учебники, аккуратные тетради, аккуратнейшая одежда, кроткий нрав, добрейшее сердце – я растворилась в ней без остатка.
И таких людей, как Женины родители, я раньше не встречала. Я знала, что люди недобры. Но Нора Оскаровна и Евгений Константинович… Я думала вначале: этого не может быть, таких людей не бывает. Но потом поверила, потому что они ни разу не дали мне повода усомниться в том, что они  хорошие люди.
Я нашла свою семью, которую искала после детского сада. Почему они меня не оттолкнули, как делали все более-менее приличные семьи? Я ведь была девочкой из неблагополучной семьи, предоставленной самой себе, не знавшей хорошего воспитания, дикой. Как они поняли, что меня нельзя отталкивать? Особенно Евгений Константинович. Он мне рассказал всего за пару лет до смерти один случай из того далёкого 65-го года. Мы с Женей дружили уже вовсю. Он стоял как-то в очереди в магазине – в нашем продуктовом, - когда  к нему подошла пожилая женщина и просветила его, что я – дочь убийцы. И что он ей ответил? «Мы уже приняли её в своё сердце», - сказал он ей.  Я жила в его сердце до конца его жизни, а он в моём живёт до сих пор.
Мам, мне очень трудно писать о них сейчас. Оказывается, я их очень любила. Нора Оскаровна умерла в июле прошлого года, а Евгений Константинович в августе. Они не прожили и года после твоей смерти. Я оплакиваю их до сих пор, в буквальном смысле оплакиваю – не могу удержаться от слёз, когда думаю о них или вот как сейчас – пишу. А о тебе я не заплакала ни разу. Вот такая горькая правда.
Я могла придти к ним, когда хотела – они всегда принимали меня с радостью. Меня всегда кормили. Евгений Константинович водил нас с Женей
в воскресенье на прогулки, мы смотрели интересные здания, улицы Москвы, ходили в музеи, ездили за город. Я часто оставалась у них ночевать.
Нора Оскаровна и Евгений Константинович занимались моим воспитанием. Я думаю, это было нетрудно – настолько я тянулась к ним, ко всему хорошему, что исходило от них, настолько я была им благодарна за хорошее отношение. Я думаю, меня было легко воспитывать – я по такому воспитанию изголодалась. Меня хвалили, моими успехами восхищались – впервые в моей жизни.
Прошло много лет, многое изменилось, но я уже могу подвести некоторые итоги. Дружба с Женей и знакомство с её родителями – это главное событие в моей жизни. Если бы их не было  – ничего бы из меня не вышло.
А ведь они, занимаясь моим воспитанием, ни разу – ни прямо, ни косвенно – не упрекнули тебя в том, что ты этим не занимаешься.
Евгений Константинович относился к тебе вначале с лёгкой насмешкой. Но догадаться об этом было невозможно. Это я сейчас об этом догадываюсь, а раньше не понимала. Ты была для меня абсолютным божеством, и я бы не потерпела неуважительного отношения к тебе. Евгений Константинович, видимо, это хорошо понимал. Он как бы шутил при редких наших встречах впятером, ты была в замешательстве – не знала, как реагировать на эти шутки, - но он переводил эти шутки уже в настоящие шутки. Я помню эту твою настороженность. Но я думаю, дело было в том, что ты и на него пыталась произвести впечатление, как пыталась произвести впечатление на других мужчин. А ему как умному человеку было это смешно.
Да и как тебе было не пытаться произвести на него впечатление – ведь он был потрясающе красив. Никого на свете не было красивее его. И если миф о твоей красоте в течение жизни покинул моё сознание, то его красота была настоящей, реальной, она никуда исчезнуть не могла. Конечно, для меня это было тогда неважно, я просто вспоминаю об этом как о факте.
Красоту Норы Оскаровны я научилась ценить с возрастом, я научилась её видеть с возрастом. Вдруг увидела её фотографию из времён нашего с Женей детства, и поразилась – какая она была красивая.
Они стали моими родителями, не отняв меня у тебя. Напротив, они постоянно повторяли, какая ты замечательная. Но знаешь, что я вспоминаю? Проведя у них целый день или целый вечер, я возвращалась домой к тебе, и на душе у меня было тоскливо. Я не хотела возвращаться домой, но не понимала этого. Просто ныло сердце, а почему – я не знала.


16.06.2015
Здравствуй, мама!
Отчего же ныло моё сердце?
В нашу жизнь вкралось нечто новое и страшное в лице твоего нового мужа. Если твои предыдущие мужья не оставили  у меня по себе почти никакого воспоминания, за исключением Бориса, то Пётр Иванович Корягин провёл в нашей семье несколько лет, сделав их самыми несчастными для нас.
Как вы познакомились? Ты, конечно, помнишь нашу соседку тётю Машу, которую ты звала рыжей Машкой. Она работала медсестрой, и почему-то я её редко видела. У неё была интересная судьба, во всяком случае, мне было интересно слушать, когда другие женщины в доме перемывали ей косточки. Она родила дочку и отдала её на воспитание в одну очень состоятельную бездетную семью. Но отдала неофициально, то есть девочка жила у приёмных родителей, но матерью считалась Маша. Кроме того, Маша очень много времени проводила в той семье, то есть контакт её с дочерью  не прерывался.
За что её осуждали, я не знаю, но «общество» в лице соседок и в твоём лице её презирало. Комната тёти Маши была такая же маленькая, как и наша, но только наша комнатка была первой от входной двери, а комната Маши была у кухни, то есть третьей. Когда она была дома, дверь её комнатки часто была открыта, никаких секретов у неё от нас не было. Но меня она не привечала, может, по причине  стеснительного характера, а может, она просто была неласковой.
И вот как-то вечером все соседи нашей квартиры, проходя в кухню, имели удовольствие наблюдать в комнате «Машки» мужчину, сидящего на табуретке и  играющего на гармошке. Меня это зрелище повергло в замешательство. Если взрослым значение этого ритуала было известно (играющий на гармошке мужчина добивается таким образом женского внимания и расположения), то мне наблюдать это было дико: сидит на табуретке дядька, уставившись взглядом в противоположную стенку, наяривает целый вечер на гармошке, а зачем, почему – непонятно.
Оказывается, Пётр Иванович был приведён по твою душу. Был он то ли дальним родственником Маши, то ли они просто происходили из одной деревни, но его нужно было пристроить. Пристроить в Москву. Сам он был из одной деревни под Обнинском, т.е. прописки московской у него не было, с женой недавно развёлся, платил алименты на малолетнего сына и своей площади у него не было. То есть, если подумать, то у него вообще ничего не было, кроме гармошки. Меня он отвратил не поэтому – мне какое дело до всего этого было? Но он был удивительно непривлекательным внешне. Особенно неприятной была его улыбка: когда он улыбался, его верхняя губа уходила высоко наверх, полностью обнажая десну.
Мне он был очень неприятен физически, но я этого, конечно, не показывала. Я не могла тебя огорчить. Да и не только физически. У нас с ним вообще не было никакого общения, кроме «здравствуйте» и «до свидания». Это было странно, если учитывать, что после вашей расписки он въехал в нашу одиннадцатиметровую комнату, но это было так. Сама я к нему с общением не лезла, поскольку ребёнком была застенчивым, а он со мной не разговаривал. Нет, нет, он меня не обижал, просто он не обращал на меня никакого внимания.
Когда я рассталась с Лёней, у меня было довольно много поклонников и предложения замужества были тоже. Но мне достаточно было увидеть, что мужчина не реагирует на моего ребёнка,  или что он не так реагирует, судьба его решалась без промедления – он нам не подходил. Нам. Видимо, понятие «мы» в твоём сознании отсутствовало.
За несколько лет до твоей смерти я спросила тебя, а зачем ты вообще вышла замуж за Корягина. Твой ответ был: «Но он же сделал мне предложение».
Парадокс. Но в этом что-то есть. Ведь когда ты после войны вернулась окончательно в Москву, тебе было уже 22 года. В Москву, наводнённую вернувшимися фронтовиками, у которых был выбор, как в современном супермаркете, потому что женщин было на порядок больше. И новые невесты подросли. Но ты каждый раз доказывала себе и окружающим, что ты чего-то стоишь. Сначала был Феликс Сафьянников. Потом был мой отец – очень привлекательный молодой человек, к тому же моложе тебя на четыре года. Когда отца не стало, ты вышла замуж за Бориса, и он уже был на семь лет тебя младше. Про его красоту я уже упоминала. Борис – это был высший пилотаж, потому что ты была к тому же и женщиной с ребёнком, а это тогда был почти диагноз. Когда ты вышла замуж за Корягина, тебе было уже около сорока. Ты, видимо, постоянно старалась доказать, что ты можешь, и этим браком тоже.
Меня очень держали Киреевы, ведь они стали моей второй семьёй. Дома находиться было неприятно, но тебе я этого не показывала – не смела. Да никому я этого не показывала и никому не жаловалась
Время летело быстро. В школе я стала очень прилично учиться, потому что тянулась за Женей – она была отличницей. Общение с ней и её родителями очень развило меня. Я научилась говорить, то есть выражать свои мысли, потому что Киреевы очень много разговаривали с нами, детьми. Читать-то я и раньше читала, но при этом молчала. А тут стала очень грамотно разговаривать. Тебя это радовало. Ты видела, что дружба с Женей и общение с её родителями идут мне на пользу.
Поначалу брак тебя окрылил. Ты была охвачена хозяйственными хлопотами. Наш дом к тому времени стали готовить к сносу. Несвижский застраивали новыми домами Совмина и поэтому старые дома и бараки постепенно сносили. Стали разъезжаться соседи, наш дом пустел. Поскольку нас в нашей комнате было прописано трое, то мы встали на очередь,  и ты добилась, чтобы нам дали освободившуюся квартиру из двух комнат на первом этаже. Таким образом, нам было гарантировано, что при сносе дома нам тоже дадут двухкомнатную квартиру. Вы купили новую мебель, у меня появилась своя комната.
Но когда вы с Корягиным (кстати, он уже был не Корягиным,  при заключении брака он взял твою фамилию), ремонтировали «новую» квартиру, произошёл первый инцидент в ваших отношениях. Приревновав тебя к кому-то или к чему-то, в состоянии подпития он ударил тебя оторванным плинтусом с гвоздями (вот он как тот гвоздь аукнулся). След от того плинтуса навсегда остался на твоей руке.
Это был настолько не мой и не твой мир – этот Корягин, с его гармошкой, заветной рюмашкой, выпитой украдкой, приступами беспредметной ревности, что у меня до сих пор слов нет. Он выпивал. Не валялся под забором, а вот именно приходил выпивши. А ты не выносила пьяных вообще! И это твоё неприятие пьяных передалось и мне. Меня трясло, как в лихорадке, перед его приходом с работы. И тебя тоже. Вернее, это тебя трясло, а я начинала трястись, потому что трясло тебя. Пьяный он, трусоватый и забитый, становился смелым и агрессивным. И ты его боялась, хоть и не показывала. А я чувствовала этот твой страх и боялась тоже.
Один свет у меня был – Женя, Киреевы. Скажи, пожалуйста, Норе Оскаровне и Евгению Константиновичу, как я им благодарна.
Знаешь, мам, хотя это очень неприятный эпизод нашей жизни, но я не пишу «моей жизни», а именно нашей, потому что мы переживали это вместе. Ты хотела, чтобы твоя жизнь и моя тоже стала лучше. Ты начала привязываться ко мне, и твоё беспокойство было уже не только о себе, но и обо мне.
Я думаю, отношение Киреевых ко мне изменило твою оценку меня. Ты стала относиться ко мне лучше, потому что они относились ко мне хорошо. Я думаю, интерес посторонних людей ко мне интриговал тебя, и ты стала ко мне присматриваться. Кроме того, я хорошо училась в школе, и ты с гордостью рассказывала, как меня хвалили на родительских собраниях.
Мам, вот этот брак – он был так необходим? Что изменилось бы, если б ты не вышла замуж? Нам не дали бы двухкомнатную квартиру. На двоих мы получили бы комнату метров 17 или 18 в нашем же районе. И ты могла бы выбирать и выбрала бы приличную комнату, в хорошем доме, с минимальным количеством соседей. А с годами, при твоей бережливости, ты накопила бы на кооператив для себя, а я осталась бы в комнате. Ты перешла
работать в управление на своей «Красной Розе», стала работать инженером-диспетчером, зарабатывать стала намного больше, плюс ещё моя пенсия. Мы бы жили с тобой, горя не знали бы.
Я всё ищу тот переломный момент, когда всё покатилось под откос, в том числе твоё отношение ко мне, и нахожу его в этом браке. У тебя в этот период резко испортился характер. Может, я и не права. Представлять Корягина злодеем, а тебя жертвой – это не соответствует действительности. Он был не только злодеем, а ты была не только жертвой.
Я пыталась анализировать свои браки. Да, уходила я, но моим мужьям было ох как несладко со мной. А причина – я всё-таки докопалась до причины – в том, что я не умела их уважать. Уважение – вообще залог успешных взаимоотношений, а брака – особенно. А я уважать не умела. Моя матрица женщины вообще и женщины в семье была заполнена твоим примером. Ты не уважала никого, кто причислялся тобой к членам семьи. Ты умела относиться с уважением к посторонним, но это уважение было той верхней одеждой, которую ты сбрасывала, приходя домой. Ты не уважала ни меня, ни  своих сестёр, ни своих мужей, ни своего внука.
Замуж я выходила не по любви, а по каким-то другим мотивам. А когда живёшь с человеком без любви и без уважения, он начинает раздражать, и чем дальше, тем больше. Поэтому я и расставалась – я просто больше не могла выдержать этой жизни, полной раздражения и неудовлетворения.
Так вот, про Корягина. Ты его не любила и не уважала. Ты просто хотела создать с ним подобие семейной жизни, как у всех. И ты–таки держалась какое-то время. Но ведь партнёр чувствует это твоё раздражение и неудовлетворение и тоже от этого несчастен. Может, Корягин именно по этой причине был патологически ревнив. А может, просто от глупости. Откуда бы ты ни приходила: из магазина, после кружка вязания, из бассейна, от сестры – он буквально обнюхивал тебя. Про твои ночные смены я уже молчу. Ссоры между вами бывали постоянно, с криками, с руганью, отношения становились всё хуже и хуже, пока вы не превратились в чужих людей, живущих под одной крышей.
Вас и раньше ничего не объединяло, между вами не было ничего общего, а  когда вы окончательно разругались, вы просто не выносили друг друга. Не знаю, как Корягин, а ты умела ненавидеть, как никто другой. Это я и на себе испытала, правда, значительно позже.
И вы начали делать друг другу гадости. Я уж не помню, в чём выражались гадости Корягина, но твою последнюю и решительную «гадость» помню, потому что принимала в ней активное участие.
У Петра Ивановича, как говорили, были золотые руки. Он мог всё починить и всё смастерить. И он до самозабвения любил инструменты. Он их собирал, часами рассматривал, смазывал, любовался. Хранились они в нише в ногах кровати в чемоданах. И когда его однажды не было дома, ты взяла и отнесла их на пустырь за домами. И поскольку чемоданы были тяжёлыми, я должна была тебе помогать. Поэтому я и помню эту историю.
Ну ладно, мне было лет десять или одиннадцать, но тебе-то уже было сорок. Ты что, не соображала, чем это может закончиться? Накал ненависти между вами был и так высок, а после этого он просто решил тебя убить.
В то лето мы с тобой снимали дачу в Востряково и приехали, кажется, помыться на пару дней. Ты спала на диване, а я в своей комнате. Ночью раздался твой дикий крик, потому что Корягин ударил тебя молотком по голове. А физически он был довольно сильный. Я тут же выскочила из своей комнаты и тоже заорала, и под этот наш всеобщий ор Корягин сбежал. Кто и как вызвал скорую, я уже не помню. Но скорая приехала, и тебя забрали. А я пошла на остановку автобуса и поехала на дачу. Было часов шесть, когда я приехала в Востряково. Хозяйка тётя Настя, выслушав меня, тут же уложила меня на свою кровать с периной, и я провалилась в сон.
Потом мы поехала в Первую Градскую. Когда скорая забирала тебя, врач всё время повторяла: «Девочка, не забудь – Первая Градская, не забудь – Первая Градская». Мы долго ждали тебя внизу, почему-то нельзя было пройти к тебе в палату. И вот ты показалась на верху лестницы. На тебе был серый больничный халат, твоё милое лицо было страшным и зелёным, голова была в бинтах. Моё горло будто скрутило жгутом. Мне трудно описать, что я испытала при виде тебя. Жалость? Несомненно. Но было ещё что-то. Я знала,
при всей моей нелюбви к Корягину, что ты тоже была виновата в том, что случилось. Ты поставила под удар не только себя, но и нас двоих. Я имею в виду не тот физический удар молотком по голове, а наше единство, нашу целостность, как я её ощущала. И когда я стояла в вестибюле больницы и смотрела на тебя снизу вверх, в меня закралось сомнение в этой нашей целостности, в нашей общности. Я вдруг увидела тебя чужим человеком.

18.06.2015
Здравствуй, мама!
В своих воспоминаниях я забежала слишком далеко вперёд. А был ещё второй класс и лето после него, и другая школа, и много ещё чего.
Самым важным событием года моего знакомства с Женей и её родителями стало, кроме этого факта, ещё и то, что ты в первый раз провела свой отпуск со мной. Мы с тобой поехали в Гурзуф. Помнишь это лето? Кажется, это был август. Сначала мы ехали на поезде до Симферополя, долго ехали. Ели свои припасы, покупали чай у проводницы, стояли в очереди в туалет. Это был плацкартный вагон, все общались друг с другом, и мы познакомились с Эльвирой Антоновной из Ярославля. Эльвира Антоновна по своему характеру, видимо, всегда была душой компании, а тут она стала душой всего нашего плацкартного вагона. И ты к ней тоже расположилась и потянулась.
В Симферополь мы должны были приехать ночью. Кстати, планов у тебя насчёт того, куда мы поедем и где остановимся, не было. Это был в чистом виде «дикий» туризм. Но так ездила в Крым половина Советского Союза. А Эльвира Антоновна ехала в Гурзуф к своим хорошим знакомым. И она уговорила маму поехать вместе с ней. А почему бы и нет? План у неё был гениальный: выйти на какой-то маленькой станции, не доезжая до Симферополя, и через горы, по каким-то тропинкам, идти в Гурзуф. Ночью. Какова же у неё была сила убеждения, если ты согласилась. Да не только ты. В вагоне были и другие люди, которым тоже нужно было в Гурзуф. И мы ночью вышли все из поезда (нас было человек десять) даже не на станции, а на полустанке, где поезд только чуть притормозил, и в кромешной темноте
направились в Гурзуф. А ночи на юге тёмные! Народ струхнул, ты тоже вместе с народом, но другого выхода уже не осталось – только вперёд. Эльвира Антоновна была настоящим вожаком. Она шла впереди и подбадривала всех. Ночь была тёплая – это было единственным утешением. Ведь все тащили при этом свои чемоданы. Как это ни странно, но мы в конце концов дошли. Эльвира Антоновна вывела нас тропинками прямо к дому, где жили её знакомые, и где мы провели наш отпуск.
Помнишь этот дом, окружённый садом с инжировыми деревьями? И мне можно было есть инжир в неограниченном количестве, чем я и не преминула воспользоваться. Кстати, инжир ела почему-то только я одна.
Помнишь, как мы завтракали в кафе недалеко от дома, брали творожок со сметанкой,  яички? А потом шли на пляж занимать место на весь день до обеда. Если мы приходили позже, то было занято всё! Абсолютно всё – не было ни одного свободного сантиметра. Поэтому мы вставали ни свет, ни заря, быстренько завтракали и бежали на пляж. Чем ближе к морю удавалось занять места, тем счастливее мы были.
Я сидела в море до синевы, прыгала с волнореза или ложилась на гальку и позволяла волнам себя таскать – туда-сюда, туда-сюда. Вечером мы иногда ходили в кино. Однажды поехали в Севастополь и в Ялту. А ещё ты дружила с Эльвирой Антоновной, и эта дружба продолжалась потом много лет.
Здорово было! Ты всё больше привыкала ко мне.
Знаешь, мам, чем больше я вспоминаю, тем больше понимаю, что ты прилагала усилия для налаживания близких отношений со мной. Ты старалась. Всегда ли это получалось? С моей стороны препятствий не было. Если ты хотела душевной близости, я была открыта. Но именно в этот период кривая наших отношений стала заворачивать не туда. Ты стала обращать на меня больше внимания и почувствовала вкус власти надо мной. Раньше я настолько редко бывала дома, что ты просто не успевала на мне сосредоточиться. Теперь же ты научилась улавливать мои настроения и стала руководить ими.
Нет, конечно, ты меня и раньше знала, но не так глубоко. Знала, что меня лучше не обижать – замучаешься успокаивать. На несправедливость дома я
реагировала так же, как и в детском саду: горе моё было так глубоко, что я начинала рыдать и успокоиться уже не могла. И даже если я успокаивалась, а в конце концов я успокаивалась, то долго не могла простить. Это ты про меня знала, и у нас нередко случались такие истории, когда тебе приходилось прилагать усилия для восстановления ровных отношений между нами.
Но манипуляция мной, когда ты узнала меня получше, стала твоей обычной практикой. Ты поняла, что у меня независимый нрав. А как могло быть иначе? Если я выросла в своём внутреннем мире, никого в него не допуская. Если ты дома давала мне такую свободу, что я гуляла часами вдали от дома, предоставленная самой себе. Я ведь сама планировала этот кусочек своей жизни, и сама эти планы приводила в исполнение. Ты хотела моей самостоятельности? Ты её добилась. Самостоятельность – это и есть независимый нрав. Но тебя это не устраивало. Ты почувствовала вкус власти надо мной и не хотела выпускать меня из-под своего влияния. Как это могло сочетаться – моя независимость и твоё желание контролировать мои мысли и чувства и направлять их в нужное для тебя русло?
Для меня это было такое же попрание справедливости, как и грубое слово или несправедливый упрёк. Я стала сопротивляться, ещё даже не понимая, почему и  чему я сопротивляюсь. Это получило название моей строптивости и моего дурного характера.
Мама, мне жаль, что ты упустила шанс полюбить меня. У тебя появился этот шанс, когда мне исполнилось девять лет. Но в какой-то момент ты перепутала сладость любви со сладостью власти, и шанс был окончательно упущен. Поэтому мне и жаль тебя, и в этом совсем нет мазохизма.

19.06.2015
Здравствуй, мама!
Когда я, бывало, пыталась объяснить, что меня не устраивает в наших отношениях, чуть попозже, не в детстве, ты всегда обижалась. Ты не пыталась меня понять, ты только отмахивалась и язвительно соглашалась, что ты, конечно же, чудовище, всё делаешь неправильно и, конечно же, во всём виновата.
Если не ладятся отношения между двумя взрослыми, то виноваты оба. Если не заладились  отношения между маленькими детьми и родителями, то виноваты родители. Дети отношений с родителями не устанавливают, они -  пассивный  элемент этой конструкции. Поэтому обвинять меня в том, что это я виновата, что у нас ничего не получилось, это нечестно.
Когда я стала взрослой, могла ли я что-то изменить? Я сама здорово изменилась как личность, но ты этого не видела. Ты относилась ко мне с тем же высокомерием и презрением, что и раньше. Я была для тебя недочеловеком, потому что не существовала в твоём сознании как самостоятельное существо – только как приложение к тебе, производная от тебя.
Конечно, я билась, пытаясь пробиться к тебе в ином образе, чем тот, в котором ты меня видела. Но каждый раз усилия мои были тщетны. Ты так никогда и не избавилась от собственнического отношения ко мне, от отношения как к вещи.
Киреевы (не знаю, насколько они понимали твоё отношение ко мне) пытались доказать тебе, что я чего-то стою. Я помню (если это происходило в моём присутствии), как ты сначала с удивлением слушала их, время от времени поглядывая на меня. Тебе казалось, это какая-то игра. Тебе предлагали играть в игру, в которой я была не я, а какая-то другая девочка, как Женя, например, или как Катя Перепонова, но не Наташа Иванова. На Наташу Иванову невозможно было смотреть по определению, как на Женю Кирееву или Катю Перепонову. По одной причине – это была Наташа Иванова. Всё. Приехали.
Ты играла в эту игру. Ну, потому что Женины родители были очень хорошими людьми, во-первых. А во-вторых, почему бы не поиграть? Дома-то всё равно всё возвращалось на круги своя.
Да, да, да. Я всё понимаю. Выше головы  не прыгнешь. Я требую от тебя по сути, чтобы ты была другим человеком. Комплексно другим человеком, и в этом комплексе было бы другое отношение ко мне. Утопия это, что я от тебя требую, чего я от тебя хотела.  Ты не могла измениться по определению, потому что тогда это была бы не ты. Такая жёсткая конструкция, эта человеческая психика.
А мне, а мне-то что было делать? Я иногда думаю, что было бы лучше, если бы я выросла в детском доме. Тогда бы я выросла с мыслью, которая меня согревала бы всю жизнь: если   бы у меня была мамочка, она бы меня любила.
Я, конечно, не так тяжело росла, как росли детдомовские. Я даже не хочу сравнивать.  Но жизнь – такая  тяжёлая штука. И в ней нужен хотя бы один оазис, в который в трудные времена можно приползти и отдышаться и напиться из источника под именем Утешение. Эта мысль была бы этим источником. Но у меня его нет.

20.06.2015
Здравствуй, мама!
Итак, тот наш первый совместный отпуск в Гурзуфе закончился. Мы совершенно нормально, не неведомыми тропинками по горам ночью, а на троллейбусе доехали до Симферополя, купили фруктов и вернулись в Москву.
Я пошла в третий класс. Но оказалось, что Женя перешла в 40-ю школу. Жизнь без неё не имела для меня никакого смысла. Что-то там было не в порядке с 39-ой школой, почему оттуда все уходили. Я тоже ушла после двух недель учёбы. Моя тётя Таня была учительницей начальных классов в английской спецшколе у метро «Кропоткинская». Ты с ней поговорила, и вы решили попробовать меня перевести в эту школу.
Помню дух этой школы – холодный, высокомерный. Дети, казалось, бы везде должны быть одинаковыми, везде должны быть детьми Но в этой школе всё было по-другому. Здесь учились дети богатых и известных. Я не помню ни одного одноклассника, потому что за короткий промежуток времени, что я училась в этом классе, никто ко мне не подошёл, никто не проявил никакого интереса ко мне. Естественно, я тоже виновата. Но я была дико застенчивой, я сама никогда первого шага не делала.
И когда я в конце концов пришла в 40-ую школу, в которой училась Женя, а это и было моей целью, я была абсолютно счастлива. Первая четверть ещё не кончилась. Я помню первый день. Леокадия Леонтьевна, учительница 3 «А» класса, предложила мне самой выбрать место, где я хочу сидеть. Из предварительных разговоров с Женей я знала, где она сидит, и было бы естественно, если бы я выбрала место рядом с ней. Но дело в том, что в том же классе училась и Катя Перепонова, и я тоже знала, где она сидит, тоже из предварительных разговоров с ней. И она тоже хотела, чтобы я сидела рядом с ней. Обе сидели в среднем ряду, Катя за второй партой с Юрой Яковлевым, а Женя в третьем ряду с Вадиком, не помню фамилии. Что было делать? Я вошла в класс и уверенно прошествовала к четвёртой парте в среднем ряду. Чтобы не обидеть никого. И за этой партой сидел только Миша Черных. Так что всё сложилось хорошо: я никого не обидела и заняла своё место в классе, которым в итоге оказалась очень довольна.
Это был просто потрясающий класс. Во-первых, благодаря Леокадии Леонтьевне. Во-вторых, я окончательно покинула скорлупу своего внутреннего мира, и наслаждалась новым миром, открывшимся мне. Я дружила не только с Женей и Катей, но и подружилась с Зоей Петровой и с другими девочками. Я даже по-своему дружила с Мишей Черных. Я его опекала. Если он говорил «суппикс» вместо «суффикс», я начинала шипеть и поправлять его,  и  на других уроках тоже. Время летело чрезвычайно быстро, потому что учиться в этом классе было потрясающе интересно. Когда в конце первой четверти я получила табель с одними пятёрками, я была ошарашена. Я об этом даже не задумывалась.
Ты была мной очень довольна. С удовольствием ходила на родительские собрания, сблизилась там с Евгением Константиновичем и с другими родителями. Когда Леокадия Леонтьевна сказала тебе, что я, кажется,
неравнодушна к Мише Черных, ты зачем-то рассказала это мне. Это было полнейшей чушью. Миша был моим подопечным, так я это видела. Он был несовершенен, и я помогала ему исправить этот недостаток.
Совершенным, с моей точки зрения, был Кирилл Авдонин – мальчик из состоятельной семьи. Но этого я тогда не понимала, это мне было по барабану. Кирилл был очень миловидным, и я в него влюбилась и искала его внимания. Он жил недалеко от школы, я часто заходила к нему после уроков. Что мы там делали, я понятия не имею. По-моему, ничего. Я сидела у него что-то около часа, а потом шла домой. Мы просто так дружили.
Жили мы тогда уже на первом этаже нашего старого дома, в двухкомнатной квартире, в которой раньше жили Угольковы. У меня была своя комната, в ней было всё необходимое: кровать, письменный стол, книжный шкаф. В ней было достаточно места и для моих немногочисленных кукол и игрушек. Я часто играла одна в свои игры- воображения.
Ты с Корягиным жила в большой комнате. Кстати, это была очень уютная, просторная комната. Если бы в этой квартире прошло моё детство, я вспоминала бы о нём, как о самом лучшем времени моей жизни. Здесь не было горячей воды и ванной, как и во всём доме, но для нас это было нормально. По воскресеньям мы ходили в Усачёвские бани. Помнишь керосинную лавку напротив бани? Там ещё продавались гвозди, замки, топоры и масса других интересных вещей, которые я могла рассматривать часами.
Наша жизнь тогда была вполне упорядоченной. Ты казалась мне довольной, я старалась тебя не огорчать. Я каждую свободную минуту стремилась к Жене, ты сдерживала мои порывы. По вечерам, когда уроки были сделаны, ты отправляла меня гулять, это называлось «дышать свежим воздухом». Нечего и говорить, что я тут же устремлялась к Жене – она жила в переулке за углом.
Сколько бы я отдала за то, чтобы эта жизнь продолжалась как можно дольше! Чтобы Женя жила в переулке за углом, чтобы мы вместе ходили в школу и на каток, а Евгений Константинович приходил бы за нами и забирал бы нас после тренировки. Мы шли, повиснув на нём с двух сторон,
опустошённые, уставшие, но счастливые. Мы шли сначала в пельменную на Зубовской, где каждый уминал по порции пельменей и запивал это дешёвым, но таким вкусным кофе. Затем мы шли домой, к Жене, где нас ждала Нора Оскаровна с ужином. Мы не отказывались. Садились за стол и уминали ещё по тарелке вкуснейшей гречневой каши с молоком и маслом или сырники со сметаной и изюмом. Как мы не лопались от такого обильного ужина? Понятия не имею. И только потом я шла окончательно домой и ложилась спать.
Твои конфликты с Корягиным проходили, как правило, мимо моего сознания, потому что у меня уже была своя собственная жизнь, которая занимала меня целиком.
Знаешь, мам, сегодня под утро мне приснился сон, в котором моя бывшая учительница литературы Галина Сергеевна как будто бы написала мне СМС. Мобильный какой-то старый, сплошные пятна, но что-то мне удалось прочитать. Что-то в смысле, что  в жизни не всегда получается, как задумал, как хочется.
После окончания мной третьего класса всё закончилось. Почти всё. Наш старый дом снесли, и мы переехали на Гарибальди. Леокадия Леонтьевна ушла на другую работу – директором дома пионеров. Но я всё равно осталась в 40-ой школе, потому что расстаться с Женей было выше моих сил. И стала каждый день ездить на 28-м троллейбусе в школу и обратно. От конечной до конечной.

21.06.2015
Здравствуй, мама!
На Гарибальди, в новой двухкомнатной квартире, мы прожили все вместе около трёх лет. Потом произошёл разлад с Корягиным, закончившийся  так трагически. Но до этого мы всё-таки прожили в этой квартире эти несколько лет.
Квартирка была маленькая. Помнишь? Смежные комнаты 15 и 7 метров, кухня 6 метров, и всё остальное было тоже маленькое. Но всё-таки это была отдельная двухкомнатная квартира, с горячей водой и ванной.
Ты теперь ездила на работу на свою «Красную Розу», как и я в школу, а не ходила пешком, как раньше. Но ты работала по графику сутки-трое, так что это было не так страшно, тем более, что на троллейбусе нужно было ехать только двадцать минут. Ты работала сутки, на следующее утро приезжала домой, спала до обеда, а потом ещё два дня была дома. В диспетчерской у вас был диван, поэтому ночью можно было поспать часов пять-шесть, но ты всё равно очень тяжело переносила этот график. Но с каждым годом зарплаты на комбинате повышались, и ты зарабатывала с каждым годом всё больше и больше.
В 4-м классе я всё ещё ездила в 40-ю школу, но потом оказалось, что и она закрывается на ремонт, и дети переводились на двухсменный режим, до окончания ремонта в 39-ой школе. Как я не хотела расставаться с Женей! Но меня уговорили и ты, и Евгений Константинович с Норой Оскаровной перейти в школу рядом с домом. И в 5-ый класс я пошла в 28-ую школу. Но каждый день спускалась на первый этаж к телефонной будке возле подъезда, и мы с Женей говорили, говорили. И, конечно, встречались не только на тренировке и на хореографии, но и на выходные. Я часто оставалась ночевать у Киреевых в их однокомнатной квартире, у меня там была своя раскладушка. Как я была счастлива у них!
Ты, так ревниво следившая, чтобы никто не покусился на твои права собственности на меня, относилась очень спокойно к тому, что я столько времени проводила с Женей и её родителями. А я ведь к ним была очень привязана. Это, конечно, заслуга Киреевых. Они относились к тебе с
неизменным уважением и постоянно подчёркивали твоё неоспоримое первенство.
Я бы так не смогла. Когда я вспоминаю некоторые ситуации, я поражаюсь такту и выдержке Жениных родителей. Представь себе: зима, я поехала на тренировку на стадион «Спартак» на Плющихе. У тебя один из трёх твоих свободных дней. Мне было уже одиннадцать лет, и я, конечно, поехала одна. Самостоятельная же. После тренировки нас с Женей забирает Евгений Константинович, мы идём к ним домой, ужинаем. Мне нужно ехать домой. Уже темно – зима же. Евгений Константинович провожает меня до остановки троллейбуса и иногда провожает меня до самого дома. Видимо, ему не нравился кто-то из пассажиров, казался ему подозрительным,  и он ехал со мной. А он отработал уже сегодня целый рабочий день и только в семь вечера пришёл домой. И вот он провожал меня до лифта и тут же ехал домой. Он обо мне беспокоился. А у тебя свободный день, и ты сидишь у телевизора и нисколько не беспокоишься о том, как твоя одиннадцатилетняя дочь доберётся тёмным вечером через всю Москву домой.
Мам, у меня волосы на голове шевелятся. И ведь они ни разу – ни разу! – не намекнули на абсурдность этой ситуации ни тебе, ни мне. Поэтому я их и оплакиваю. И буду оплакивать до самой смерти.
Я помню, когда Павлуша начал ходить на шахматы и в бассейн и для меня самым важным было, чтобы его отвезти и встретить, ты реагировала сначала с недоумением. Потом объяснила себе (и мне тоже): «Но ведь Павлуша другой. Он не такой, какой была ты». И тебе никогда не пришло в голову, что это не Павлуша другой, а я другая мать. Павлуша как раз – во многом моя копия. И по характеру тоже.  Он тоже жил в своём внутреннем мире, был эдаким созерцателем, как и я. И я очень надеюсь, что мне, при всём моём несовершенстве в качестве матери, всё-таки удалось сделать его жизнь легче, чем была моя жизнь в моём детстве.
Ты не только обо мне не беспокоилась, ты и о Павлуше не беспокоилась. Помнишь, когда он уже учился в первом классе и ты переехала в свою кооперативную квартиру в Солнцево, мы договорились, что неделю зимних каникул он проведёт у тебя. Я загрузила твой холодильник продуктами и уехала, намереваясь снова приехать только через неделю. Но не выдержала.


Приехала после работы уже через три дня. Было  около семи вечера, зима, темно. Ты сидела у телевизора, Павлуши дома не было. Он гуляет, объяснила ты мне. До боли знакомая картина. И тут ты как будто опомнилась, решила продемонстрировать мне, какая ты замечательная бабушка. «Я так волнуюсь, я так волнуюсь», - запричитала ты. Запричитала мантры, которые безотказно действовали на всех. Стоило тебе их запричитать, и все тут же убеждались в том, какая  ты идеальная мать. Точно так же ты пыталась всех убедить в том, что ты – идеальная бабушка. Всех удавалось убедить, только не меня. Если ты так волновалась, то почему  сидела у телевизора, а не пошла гулять вместе с ребёнком? По- моему, я забрала Павлушу раньше оговорённого срока.
Но я лучше вернусь в свои одиннадцать лет. Школа оказалась очень хорошей. Класс был переполнен, но я нашла подруг, и у меня установились очень хорошие отношения с одноклассниками и учителями. Но Женю, конечно, никто не мог заменить.
В это время произошло событие, значение которого я поняла значительно позже, уже когда выросла.
 Как-то, когда никого не было дома, я копалась в тумбочке, на которой стоял наш телевизор, и нашла газетный свёрток. Я его развернула, и оказалось, что это какие-то старые документы. Я начала их читать. Речь шла о моём отце. Ты мне говорила, что он умер, когда мне было одиннадцать месяцев, не вдаваясь в подробности. В действительности оказалось, что мой отец был осуждён по статье за убийство и приговорён к высшей мере наказания. Я прочитала и о подробных обстоятельствах дела.
Папа, так же, как и ты, работал на «Красной Розе». Комбинат тогда начал строить дом в Олсуфьевском переулке, он, кстати, стоит до сих пор. Все работники комбината должны были отработать на строительстве какое-то количество часов. Однажды за папой пришли, когда его не было дома, и попросили придти на стройку разгрузить машину со стройматериалами. Открывшая дверь соседка сказала, что его нет дома, но когда он придёт, она обязательно передаст ему это. Пришёл он домой уже поздно вечером, много часов спустя. Соседка, встретившая его в дверях, велела ему немедленно идти на стройку, потому что за ним приходили. Он и пошёл. Даже не дойдя до нашей комнаты, где ты его остановила бы.


На стройке, естественно, уже не было никакой машины, вообще никого не было, кроме сторожа. На вопрос папы, где машина и что нужно делать, сторож стал ругаться и гнать отца костылём – он был инвалидом войны, ходил на протезе. Вздорный был человек. Его семья выступала потом на суде в защиту моего отца, его жена и дочь говорили, что их отец конфликтовал всегда и со всеми, лез в драку по малейшему поводу и без повода. И точно так же он завязал драку с папой. Папа только хотел уйти домой. Поэтому он оттолкнул сторожа на кучу песка и привалил его какой-то плитой, которая стояла тут же. Пока он уходил, он слышал ругательства сторожа в свой адрес.
Утренняя смена, придя на стройку, обнаружила труп сторожа. Экспертиза установила, что умер он к утру от инсульта. Моего отца в результате осудили по статье за убийство и расстреляли несколько месяцев спустя. Всё.
Бред сивой кобылы. Молодого человека, двадцати шести лет от роду, имеющего новорожденную дочь, не стало, потому что он оказался не в том месте в неурочное время, не совсем должным образом отреагировал на чужую агрессию и сторож, источник этой агрессии,  умер от инсульта. Такое было тогда законодательство.
Я не помню, как я отреагировала. Я сказала тебе, когда ты пришла домой, что я всё знаю об отце. Ты провела со мной беседу в том духе, что папа был очень вспыльчивым, и вот что из этого вышло. Поэтому я должна следить за собой, потому что тоже очень вспыльчивая. Документы об этом деле исчезли, и больше я их никогда не видела.
Прошло много лет. Я переехала в Германию, и мне было интересно, какое  у них законодательство, как работают законы. Я стала в этом разбираться, выяснила, что такое «признаки преступления». У убийства следующие признаки:
Убийца приносит с собой орудие убийства или знает, как и чем он будет убивать. То есть речь идёт о планировании убийства, об умысле.
Жертва умирает непосредственно от нанесённого удара (выстрела и т.д.), и в тот же момент.
Убийца пользуется беззащитностью жертвы, например, если жертва спит или повернулась спиной.
В деле отца не было ни одного из этих признаков, но тем не менее его осудили и расстреляли.
В Германии, по немецким законам, папу оправдали бы, потому что хотя он частично  и спровоцировал условия,  в которых сторож умер от инсульта, но предвидеть то, что тот  умрёт, было невозможно. С таким же успехом сторож мог бы отодвинуть плиту, встать, конечно же, не без труда и жить себе дальше.
Что тут сказать? Большего невезения, чем случилось с моим папой, я не знаю.
Я  тебе рассказала тогда о моих изысканиях. О том, что мой отец не убийца, а бесконечно несчастный человек. Тебя это не заинтересовало. Тебе не было его жалко ни тогда, ни позже. Зато тебе всегда было жалко себя самоё.
Ладно, мам, ты тоже была продуктом своего времени, и ты искренне считала, что отец да, убийца, и ты с этим жила, под прицелом соседских глаз и суждений. И тебе было тяжело. Но его тоже можно было пожалеть, хотя бы тайком, хотя бы со мной вдвоём.  Ты ведь практически ничего о нём не рассказывала. Так, что-то негативное: что он играл на бегах, что иногда выпивал, правда, никогда не напивался. И ещё рассказывала, что он меня любил. Сшил мне матрасик для моей детской кроватки, носил меня на руках, ходил со мной гулять. И всё. Из этих рассказов не возник образ моего отца, я так и не узнала, каким он был. Он умер быстро и окончательно, даже в памяти твоей не жил. А мог бы жить, и ты передала бы мне эту память дальше, и он жил бы уже и в моей памяти, а я передала бы эту память Павлуше.
Знаешь, что мне кажется удивительным в этой истории?  Соседи дома, в котором мы жили, знали всё, потому что всё произошло на их глазах. Но никто никогда не намекнул мне на то, что мой отец – убийца. Всё-таки люди – замечательные существа!

27.06.2015
Здравствуй, мама!
Вот и июнь подходит к концу. А в июле я лечу в Москву и пойду на кладбище к тебе, к Норе Оскаровне и к Евгению Константиновичу. Я, собственно, и лечу на годовщину смерти Норы Оскаровны. Это был ужасный год, 2014-ый. Год твоей смерти, 2013-ый, тоже.
А в своих воспоминаниях о детстве я постепенно подхожу к концу. После того, как вы с Корягиным развелись, ещё год продолжались поиски размена нашей маленькой квартирки. Почему ты не подала на Корягина в суд за покушение на убийство, я не знаю. Может быть, ты испугалась? Что он тебя убьёт? Но я этого действительно не знаю. А с разменом получалось не очень хорошо. Получались только две комнаты. Мы с тобой даже несколько посмотрели, но нам ничего не понравилось. Потом ты нашла однокомнатную квартиру на первом этаже блочного дома на нашей же улице и очень маленькую и плохую комнатку. Корягин, естественно, не согласился, тогда ты добилась этого размена через суд. Кажется, тебе пошли навстречу, потому что у тебя был ребёнок. И мы в итоге и переехали в эту квартиру. Настроение было хреновым. Во-первых, у тебя. Потому что это стоило тебе много нервов и денег. А раз у тебя настроение было хреновым, то и у меня тоже.
Я думаю, мы обе чувствовали себя в этой квартире неуютно. Постоянно на виду друг у друга. Я себя чувствовала под колпаком.
Что дал этот брак с Корягиным? Я намеренно не спрашиваю «нам» или «тебе». «Нам», видимо, тебе в голову не приходило. Так что дал этот брак тебе? Я не знаю, какая психика у тебя была до этого – я по малости лет не могла этого оценить, - но после развода и разъезда она уже ни к чёрту не годилась. Ты начала на мне срывать свои настроения. А настроения твои были очень непостоянны.
Хотя мне очень трудно оценить. Может, ты и раньше срывала свои настроения, на своих мужьях, а когда их не стало, я осталась единственно приемлемым объектом для этого.
В общем-то для меня это было нормой: чутко улавливать твоё состояние и вести себя соответственно этому. Но я вызывала у тебя ещё какое-то дополнительное раздражение. Всем. Своим внешним видом – я тебе не нравилась. Я не знаю, чего бы ты хотела, но я была похожа на ненавистных  тебе Ивановых. Тогда нужно было другого мужа выбирать – что я могу тебе на это сказать.
Я тут нашла фотографию папы, снятую, вероятно, незадолго до трагических событий. Он был удивительно привлекательным молодым человеком, я бы сказала, что он был красивым. И вот я была на него похожа. Но не угодила этим тебе.
В переходном возрасте дети вообще не очень привлекательны – такие гадкие утята. Я и самой себе не нравилась – прыщики на носу, выражение лица какое-то забитое. Это я вижу сейчас на фотографиях тех лет. И ещё я не определилась тогда со своим вкусом. В детстве у меня вкуса не было. Нет, были, конечно, вещи, которые я носила с особенным удовольствием. Но все эти вещи приобретала ты. А если они мне не шли, я этого не видела. Ты, например, считала, что мне идёт красный цвет. Почему? Потому что у меня волосы были тёмные. И у меня было много красных вещей. И только когда я выросла, я поняла, что красный цвет мне не идёт совсем, из-за особого оттенка кожи. Моя кожа  смуглая, со слегка зеленоватым оттенком, и красный цвет тут, конечно, как корове седло. Но ты этого почему-то не видела. Вот зелёный цвет мне идёт, почти все оттенки. Но ты не любила зелёный цвет.
Как ты одевалась, мне нравилось.  Я считала, что у тебя хороший вкус. Хотя как мы тогда одевались, во что? Что доставали, то и носили, и были счастливы, что хотя бы это достали. И всё равно мне нравилось то, что ты носила.
Мы с тобой зажили в новой квартире спокойно, в смысле, без сотрясений извне. Ты работала по-прежнему на «Красной Розе», я ходила в седьмой класс другой школы, которая мне не нравилась, но её построили и определённые дома прикрепили к этой школе. Для меня это были «смутные времена», я имею в виду своё состояние. Мне не нравилась новая квартира, мне негде было спрятаться от твоих взглядов, мне не нравилась новая школа,
мне не нравилась я сама, у нас начали обостряться отношения. Я очень много читала – это было моё спасение. И, конечно, Киреевы. Я по-прежнему много времени проводила у Жени, иногда оставалась на выходные, несколько раз они брали меня с собою в отпуск. Вот в их отношении ко мне ничего не менялось. Правда, у Жени появилась ещё одна близкая подруга – Мариета. И я это болезненно переживала. Естественно, я была не единственной Жениной подругой. И у меня тоже были другие подруги. Но Женя стала частью меня самой. А если у неё появлялись новые подруги, то они мне тоже были интересны, хотя у нас и не было близких отношений. С Зойкой, например, мы близко не дружили, но я считала её  классной, мне она очень нравилась, мы и по сию пору неплохо относимся друг к другу. С появлением Мариеты в отношении Жени ко мне что-то изменилось, и для меня это было смерти подобно. Я догадываюсь, что Евгений Константинович что-то объяснил Жене, провёл какую-то работу, правда, я так никогда и не узнала, какую. Я думаю, что он объяснил ей, что мы несём ответственность за тех, кого приручаем. Внешне всё осталось по-прежнему, может, и не  только внешне. Мы стали встречаться втроём, я приняла Мариету, но я не уверена, что она меня  приняла. Мы были не просто чужими, совсем не похожими друг на друга. Там были ещё какие-то элементы, которые мне было трудно понять.
Мариета приехала в Москву с семьёй из Болгарии. Её отца направили в Москву по линии СЭВ. Они не были богаты, но они были благополучной патриархальной семьёй. Папа работал, делал карьеру, мама воспитывала  дочерей, занималась домашним хозяйством. В семье была чёткая иерархия даже между сёстрами. Поскольку Стела была старшей сестрой. Мариета подчинялась ей беспрекословно. Женина семья жила, придерживаясь тех же ценностей. Правда, работали оба родителя, но в Советском Союзе во всех семьях, кроме разве очень богатых, работали оба родителя. Нора Оскаровна и Евгений Константинович работали оба научными сотрудниками, занимали руководящие должности, Нора Оскаровна даже защитила диссертацию. То есть, семья, заслуживающая уважения. И дружить поэтому с девочкой из такой семьи было не зазорно. А я? Что представляла из себя я? Девочка из неблагополучной семьи. Мама в который раз в разводе, дочь предоставлена самой себе, ездит по всей Москве одна, одна же поздно вечером после тренировки возвращается домой. Я думаю, Мариетины  родители были слегка в ужасе от мысли, что Мариета может со мной подружиться.
Вообще Нора Оскаровна и Евгений Константинович были единственными, кто относился ко мне без предубеждения. Другие родители смотрели на меня косо. Хотя Мариетины родители тоже были чудными людьми,  мысль о «неблагополучности» всё же подспудно присутствовала. Но у них была культура уважения очень сильно развита. Они уважали меня как подругу девочки, с которой дружит их дочь.
Я не чувствовала себя девочкой из неблагополучной семьи. Я решала эту проблему для себя просто: если кто-то на меня почему-либо косо смотрит, сам дурак. Это в двух словах. Я не ощущала себя ущербной. То есть вообще. Даже если ты смотрела на меня косо, я тебе не верила. Я не верила, что я заслуживаю пренебрежительного отношения. Никому не верила, и тебе тоже.

9 сентября 2015
Здравствуй, мама!
Сколько времени прошло! Целое лето. Так долго я не писала тебе. Но думала постоянно. И в Москве на твоей могилке – у тебя очень хорошая могилка, – и в Скандинавии потом. Но что меня удручает: я всё время говорю себе, что я тебя простила, простила, простила. А потом вдруг что-то вспомнится и снова: какая ты тварь! А ведь ты ждёшь, наверно, этого окончательного прощения, и от этого окончательного прощения, я думаю, много зависит в твоей дальнейшей жизни.
А я опять плачу не по тебе. Опять по Евгению Константиновичу. Исполнился год, как его не стало. Как легко сказать, что Евгения Константиновича нет. Но ничего абсурднее этой фразы нет. Потому что слово «нет» с Евгением Константиновичем не сочетается.
Плачу по Клаве из их компашки. На сороковинах Евгения Константиновича я её видела, говорила с ней, а потом она вскоре умерла.
Плачу по оставшимся в живых из их компашки – по Люсете и Светлане Григорьевне. Потому что удары судьбы последнего года, доставшиеся им,  вынести сложно.
И по себе плачу, конечно. Чего ж греха таить. Мир Киреевых был такой огромной частью моей жизни, и вот он ушёл, и с ним ушла огромная часть меня самой.
А по тебе  не плачу. Почему, мам? Конечно, можно сказать, что это психика вытесняет. Но я-то думаю, что дело в другом. Ты меня своей ненавистью так давно отторгла, что я перестала быть частью тебя, а ты перестала быть частью меня.
И ещё эта ненависть не исчезла, а ушла в подполье, из которого время от времени вылезает. И что с ней делать? Я-то думала, что я не ненавидела, а оказывается, ещё как ненавидела.
Вдруг вспомнила, как тебе мало было самой меня не любить, ты старалась и других против меня настроить. Как я однажды в один из своих приездов из Германии навестила твою соседку Зою Михайловну, а она меня и спрашивает, почему я так плохо к тебе отношусь. На мой вопрос, с чего это она взяла, Зоя Михайловна рассказала, что ты ей всё время на это жалуешься. Какая я плохая. А я-то тебе и деньги из Германии возила, и вещей понавезла. А ты мне в лицо улыбалась, а за спиной гадости говорила.
В таких случаях, а это случай не единственный, бешенство прямо-таки выстреливало в мой мозг. Все, кому ты на меня плакалась, все, кого ты настраивала против меня, сами были матерями дочерей. И им даже в голову не приходило, что матери так себя не ведут, что сами же они так себя не ведут. Чем ты добивалась своей цели, что они тебе верили? Говорила им, что у них-то дочери золотые и только вот у тебя дочь плохая? Подъезжала на лести?
Даже когда я была подростком, почти все соседки во дворе смотрели на меня косо. А я была совершенно обычным ребёнком. Правда, училась хорошо и хорошенькая была. Чем ты их-то брала? И им льстила?
Самое поразительное, что я была при этом нормальным ребёнком, и убедить людей, что я ущербная, наверно, стоило немалых усилий. Ну, сама посуди: я была очень симпатичной, начитанной. Ты помнишь, что я окончила школу со средним баллом 4,5? Ни с какими подозрительными компаниями я не связывалась, помогала тебе по дому. Как ты настраивала их против меня?!
Некоторые моменты, правда, я и сама наблюдала.  Как ты откровенно восхищалась чужими дочерьми. Я повторяю: откровенно, ты действительно считала, что они достойны восхищения. Восхищаться Женей было несложно, она и для меня очень долго была образцом. Но ты восхищалась и Катей, и дочкой Зои Михайловны Людмилой, и Наташей, дочерью тёти Насти, у которой мы снимали дачу в Востряково.  Да о ком бы ты ни говорила, хотя бы о ком-то с «Красной Розы», но если речь заходила о дочерях, поступивших куда-то или добившихся чего-то, ты всегда рассказывала об этом с придыханием: надо же, какие замечательные девочки! Вот только мне придыхания не доставалось никогда.
Вот чем ты брала: ты восхищалась их дочерьми. А как только речь заходила обо мне, ты тут же скорбно поджимала губы. Про твои упорные поиски моих пороков мы ещё поговорим. А пока я хочу, чтобы ты осмыслила, что ты не только позволила всем этим людям относиться ко мне, как к человеку третьего сорта, ты перед ними прямо-таки дорожку вымостила, по которой они могли в трудные моменты своих отношений с дочерьми придти, пнуть меня мысленно, отдохнуть на моих «пороках» и жить дальше с мыслью, что бывает и хуже. И «хуже» была я – твоя дочь!
Редко кто оставался нейтральным, но были и такие. Правда, у большинства из них либо не было дочерей, только сыновья, либо они вообще были бездетными.
А теперь самый главный счёт. Ты настроила против меня Нору Оскаровну. Конечно, тут много было факторов: и то, что мы с Женей отдалились друг от друга; то, что я не смогла перенести её предательства, но всё равно сохранила с ней дружеские отношения; то, что Женя создала для себя вторую мораль, а её родители, не чаявшие в ней души, приняли её и такой. А я не приняла.
 Но они всё равно оставались для меня всем, а я продолжала жить в их сердце. Но ты постоянно капала в это сердце ядом. Перевирала мои слова или пересказывала то, что я сказала тебе, но что не было предназначено для них.
Помнишь, когда Женя уже давно жила в Англии, а я в Германии, Евгений Константинович принял в своё сердце ещё одну девочку – Юлю, дочку одной
своей сотрудницы. Юля была красивая, талантливая, и Евгений Константинович ею восхищался, как мог восхищаться только он – всей душой. Ему всё было интересно: и её работа,  и с кем она встречается, и её мысли, и её чувства. В сущности, он нашёл ещё одну дочку. Нора Оскаровна считала, что у Евгения Константиновича явный перебор эмоций в отношении Юли. И она делилась своими заботами с тобой. Я Евгения Константиновича поняла и поддержала сразу. Он мне рассказывал о Юле, и мне было ужасно интересно его слушать. Ведь он так же относился и ко мне – чего ж тут было не понять?
Ты увидела  здесь подоплёку, которой не было. У Евгения Константиновича не могло быть этой подоплёки, запомни это! Я тебе и сказала тогда, чтобы ты поняла, что Юля для Евгения Константиновича как дочка. А вдруг она его дочка? Чтобы ты сошла со своей липкой «подоплёки». А что сделала ты? Ты передала мои слова не только Норе Оскаровне, а ещё и Евгению Константиновичу. Ты и его хотела видеть моим врагом? Вот этого тебе сделать не удалось. Я до конца его жизни осталась его дочкой.
Чего нельзя сказать про Нору Оскаровну. Она к концу жизни вообще очень устала. Устала жить. У неё не на всё хватало сил. Наверно, перестало хватать сил и на борьбу с ядом, хоть по капельке, но всё же вливаемым в её сердце.
Она очень жалела тебя, очень. А если кого-то очень жалеть, то поневоле начинаешь сочувствовать и не любить «виновников» его несчастий. А я, конечно, была «виновницей» твоих несчастий, о чём ты неизменно всех и оповещала.
 Киреевы были моим миром, моей жизнью. И ты познакомилась с ними через меня. Но ты попыталась влезть в этот мир и разрушить его. И ты хочешь прощения? Я не могу тебе этого простить.



17.09.2015
Здравствуй, мама!
Как-то тебе живётся? Милостив ли к тебе Бог? Нашла ли ты утешение? Как мне хочется, чтобы ты обрела покой и была  счастлива. И не моё это дело – решать, что ты заслужила, а чего нет.
Если тебе интересно, как я живу – обычно. Грешить не грешу, вернее, стараюсь не грешить. Стараюсь позитивно мыслить, позитивно относиться к людям. Очень люблю свою работу, там я помогаю людям, которые нуждаются в моей помощи, и они мне за это благодарны. Это такое счастье! И это в большой степени твоя заслуга, что у меня есть эта моя профессия.
Как всё начиналось? Я закончила свою очень среднюю во всех отношениях школу с полным отсутствием представления о своём будущем. Чего я хотела? Я была грамотная, начитанная и хорошо писала сочинения – и что с того? Идти в педагогический на русский и литературу я категорически не хотела. Это было так обыденно, а я хотела чего-то особенного. Я хотела изменить свою жизнь до неузнаваемости, потому что она меня не устраивала. Я не любила свою жизнь – я хотела другую. Было две мысли: либо немецкий, либо биология. Любимые предметы. К биологии прилагался нелюбимый предмет химия, поэтому с этой мыслью пришлось расстаться. Оставался немецкий. Когда я вспоминаю себя того времени, я поражаюсь своей незрелости. Желания мои были абстрактны, они не выкристаллизовывались ни во что конкретное, поэтому я ничего не предпринимала. Женю направляли родители. Она всё детство и отрочество занималась музыкой, к ней на дом приходила учительница английского. Евгений Константинович отвёл её во вторую школу, когда стало понятно, что у Жени ярко выраженные математические способности. Если нужны были какие-то учебники, Евгений Константинович доставал их, прилагая иногда неимоверные усилия.
Я часто спрашиваю себя, а что сделала бы я, будь я на твоём месте. Я могу сказать, что сделала я, будучи на своём собственном месте. Я отвела Павлушу на шахматы и опекала его на всём его «шахматном» пути: встречала его после тренировок, возила на турниры, была всегда с ним. И его


разряд кандидата  в  мастера спорта по шахматам – немного и моя заслуга. Я отвела его в седьмую школу, когда выяснилось, что у него очень хорошие математические способности. Учиться в этой школе было непросто, и я чем могла помогала ему: писала за него иногда сочинения (не всегда удачно), рефераты по истории, например, чтобы его разгрузить. Помогала ему делать уроки, когда он просил о помощи. А после выпускного отвела его с его замечательным аттестатом в МИФИ, куда его и приняли без экзаменов.
Что бы я сделала на твоём месте? Озаботилась бы моим будущим. Ты знала, что я гуманитарий и люблю языки. Раз уж судьба так распорядилась, что у меня в школе был немецкий, я бы на твоём месте взяла мне хотя бы в десятом классе преподавателя  немецкого. Не думаю, что ты не знала, что после окончания средней школы даже очень хорошие ученики иностранных языков не знают.
Чтобы быть справедливой, я должна сказать, что репетиторов ты мне время от времени брала. Сначала ты нашла мне преподавателя английского, с подачи Евгения Константиновича. Но ездить нужно было с наших «Новых Черёмушек» на Арбат. Это было далеко и тяжело, и дело не пошло. Чего мне ещё не хватало? Наверно, твоей заинтересованности. Чтобы ты меня подробно расспрашивала, как Евгений Константинович. Удивлялась бы и сочувствовала.
Потом я ещё пару раз сходила на уроки математики. У меня были нелады с геометрией – психологический  барьер. И ты нашла учителя, совсем недалеко. Но он оказался хитёр: занимался со мной не геометрией, а алгеброй, с которой у меня проблем не было вообще. Я сходила раза три и даже встретила том Левашова из моего же класса, твёрдого троечника. Я поняла, что меня дурят, и прекратила эти хождения, которые, кстати, стоили тебе не так уж и мало денег.
Я помню, что ты меня всё-таки спрашивала, была всё-таки заинтересованность и желание мне помочь. Так, ты через тётю Таню нашла мне учительницу химии, которая буквально за пару раз объяснила мне, как решать задачки по химии. Спасибо тебе большое. Не было, конечно, какого-то плана, чтобы определить общий путь и направить меня по этому пути. Но тут есть объяснение: я переросла тебя довольно рано, ты и в младших


классах мне уже не помогала, что уж говорить о выпускном классе. Ты, видимо, чувствовала свою несостоятельность, поэтому и сделать ничего не могла.
Школу я закончила очень прилично и решила таки идти в педагогический на немецкий. Мой школьный учитель по немецкому дал мне несколько уроков и предупредил меня и тебя, что эта авантюра может закончиться  плачевно – требования такие высокие, что в средней школе так выучить язык невозможно. То есть, я знала, на что я иду, и всё-таки не отступила.
На вступительном экзамене по немецкому я получила «тройку», и это был подвиг, потому что неисчислимое количество девочек вылетали передо мной из аудитории с «двойками».
Ещё я получила по сочинению и русскому с литературой «пятёрки», и меня прямо на устном экзамене уговаривали пересдать документы на русский и литературу. Но я лишь грустно покачала головой. Когда  я тебе несколько лет спустя рассказала об этом, ты прямо руками всплеснула: почему я не согласилась. Я уже объяснила, почему: обыденная жизнь меня не устраивала, я хотела выскочить на другую орбиту.
В итоге мне не хватило чего-то до проходного балла. И после больницы, куда я попала с воспалением лёгких, ты отвела меня на «Красную Розу». Почему ты это сделала? Видимо, тебе больше ничего не пришло в голову, ведь «Красная Роза» была твоим вторым домом. Но ведь роли у нас были давно распределены: ты – жертва, а я – дочь убийцы. И привести меня под этим соусом на комбинат, где никто ничего не забыл…. Думала ли ты об этом?
Я помню, как утром я проходила в контору красильного цеха через шеренгу сотрудников, начальников, мастеров. Иногда тут же стояла и ты, и все меня рассматривали, и ты вместе со всеми.
Этот год, что я проработала на комбинате, я вспоминаю, как о самом большом кошмаре моей жизни. Из мира Чехова, Толстого Бунина я плюхнулась в такое бездуховное болото, что  заболела душевно, осознав это лишь годы спустя. Я ходила на работу, занималась подсчётом минут технологических процессов в красильном цеху, но я настолько отупела! Я понимаю, это была защитная реакция психики – отупеть, чтобы не


воспринимать окружающий мир. Я находилась в состоянии постоянной депрессии, мало что воспринимала, ничему не радовалась и ненавидела себя.
Только курсы немецкого при инязе, куда ты устроила меня через Киру Гавриловну, оживляли мою жизнь. Спасибо тебе, мама, за это. Там я быстро поняла, что немецкого  до этого я не знала вообще, и ухватилась за эту возможность, как действительно утопающий хватается за соломинку. Представь:  за полгода я выучила немецкий настолько, что говорила уже без ошибок. А немецкий это тебе не английский: тут и падежи,  и спряжение глаголов и склонение прилагательных. И всё это я освоила. Моя цель – выскочить из этой ненавистной жизни – была близка. Я решила подавать документы в иняз на дневной, потому что была в себе уверена.
Но не тут-то было. Ты как раз была во мне не уверена. Поэтому кинулась и к Киреевым, и к Кире Гавриловне, чтобы они меня уговорили подавать документы не на дневной, а на заочный – КП. Была такая форма вечернего на заочном. Я сначала ни в какую не соглашалась, меня возмущала сама мысль о том, что ты в меня настолько не веришь, что пытаешься засунуть даже не  на самую нижнюю полку шкафа под названием «новая жизнь», а под эту самую полку. Я-то в себя верила.
Я наотрез отказывалась разговаривать с тобой на эту тему. Меня умолил Евгений Константинович, по твоей просьбе. Мы договорились, что я сначала буду сдавать экзамены на КП, в качестве генеральной репетиции, так как экзамены там проходили на месяц раньше, чем на других отделениях. А потом уж буду решать, пойти мне на дневной или остаться на этой вечерней форме обучения.
На КП я сдала экзамены легко. И теперь уже ты  умолила меня не забирать документы, а остаться на КП.
Я всегда тебе уступала, мама. Во всём. Даже если сначала не соглашалась, в конце концов уступала. Я только однажды с тобой  не согласилась: я прервала с тобой на время отношения, чтобы ты прекратила манипулировать мной, не позволив тебе таким образом изливать на меня свою ненависть. И лишь когда между нами установилась дистанция, которой я могла управлять, я опять возобновила с тобой отношения. И ты мне этого не простила.


Но я продолжу. Училась я хорошо, хотя мне было и нелегко. Я перешла из «Красной Розы» в научно-исследовательский институт рядом с домом и три раза в неделю ездила в институт на занятия. Ездила в Сокольники, уставала дико – у меня всегда было мало сил. Приезжала домой в десять вечера, и сил не было даже поесть. Похудела я уже на «Красной Розе», а теперь уже не просто похудела, а отощала. Но оказалось, что у меня есть фигура, длинные ноги, талия и приличный бюст. И тут я начала пользоваться успехом у мужского пола. Мне это понравилось, тебе – нет. Ты ведь видела моё превращение из гусеницы в бабочку – или нет? Иногда ты смотрела на меня с удовольствием, когда у тебя было хорошее настроение, но чаще скептически поджав губы.
Я пропущу пока историю моего первого замужества – это отдельная тема. Скажу только, что когда я наконец-то рассталась с Лёней – Павлуше было полтора года – я училась на последнем курсе, и сил у меня не осталось совсем – я  была как выжатый лимон. Я хотела только одного: не видеть ни тетрадей, ни учебников – мне от одного взгляда на них становилось плохо. Когда я ехала в метро и видела студентов, читающих конспекты или учебники, я старалась отвернуться – для меня было невыносимо видеть это. Потому что я тут же представляла себя на месте этих студентов – а сил у меня не было совсем. Ни физических, ни душевных.
И тут я должна отдать тебе должное. Если бы не было тебя, я бросила бы институт. Легко и без сомнений. Но ты бросилась мне на помощь: приезжала сидеть с Павлушей, когда мне нужно было ехать в институт, уговаривала и подбадривала меня. И институт я закончила. И этот диплом – диплом московского иняза – в большой степени и твоя заслуга.
Спасибо тебе, мама, за этот диплом. Где бы я ни работала, я с гордостью предъявляла его. И даже в Германии, где я сейчас работаю – преподаю мигрантам немецкий язык.

19.09.2015
Здравствуй, мама!
Мне сегодня приснился интересный сон. Как будто нашу старую пятиэтажку на Гарибальди собираются сносить. Мы вышли с соседями во двор, стоим, разговариваем. И смотрим: вся наша Гарибальди застроена новыми домами, и в одном из них мы будем жить. Но это не наша сегодняшняя Гарибальди, а другая, как будто из другой жизни. И я подумала, что это, наверное, «тот свет», в который попали наши соседи, а я их только навестила.
Понимаешь, как я это себе представляю: после смерти каждый попадает в то место, которое особенно дорого его сердцу, и там живёт. И ты, наверно, живёшь сейчас на своей Зубовской, на которой прошло твоё детство. В своём старом доме, раскинувшемся между двумя улицами – Пироговской и Бурденко. И всё там, как раньше. И живёшь ты, наверно, в своей комнате. Может быть, с Зиной – она ведь тоже там выросла. И ты ходишь в гастроном на первом этаже и в клуб Горького за углом,  в кино. И, конечно же, гулять ты ходишь на Девичку и в Новодевичий монастырь тоже иногда ходишь. И ещё ты обязательно ездишь на метро. Идёшь сначала до Парка культуры и едешь до Сокольников, а потом обратно, до Фрунзенской. И к академии Фрунзе ты тоже ходишь, там во дворе  дома много разных магазинчиков, и пахнет там по-особенному. И ещё у тебя всегда либо поздняя весна с запахом цветущей сирени и ландышей, либо лето. И ходишь ты в своих любимых летних платьях и совсем не мёрзнешь. И, конечно, ты обязательно ездишь в лес, за грибами. От Киевской до Мичуринца.
Я очень хочу, чтобы это было именно так.
Значит, Евгений Константинович сейчас живёт в доме при академии Фрунзе, где прошло его детство и где он жил до войны с мамой, отчимом, любившим его, как собственного сына, и маленьким братом. Они все погибли в войну. Как он смог остаться после всего этого таким светлым человеком? Мама его была необыкновенной красавицей – он весь в неё. Они живут все вместе, и он сейчас делает для мамы всё, чего не смог сделать при её жизни. И рассказывает брату, погибшему от бомбёжки в четыре года, о своей жизни, вообще о жизни, которой ему не довелось узнать. А с отчимом у них
мужские разговоры: тот рассказывает ему о войне на Финском фронте, где и погиб, а Евгений Константинович – о своём детстве в Тамбовском суворовском училище, о Тамбове, о речке Цне, о том, как он нашёл в училище вторую семью, какие у них были потрясающие воспитатели и преподаватели, и о том, как трудно он перенёс потерю семьи, особенно мамину смерть.
А Нора Оскаровна сейчас в Риге, в большой и тёплой родительской квартире, с братом Осей. Как она о нём заботилась, старшая сестра, старше его всего на год! Но он был совершенно не приспособлен к жизни, нигде не мог пробиться, даже со своими замечательными способностями. И Нора Оскаровна каждый месяц посылала ему деньги, и каждый отпуск он проводил с ними. Но однажды ей позвонила соседка по дому Оси и сказала, что его почтовый ящик полон и квиточки о переводах тоже не вынимаются. Когда квартиру вскрыли, Ося был мёртв уже несколько месяцев – сердце, а никого в трудный момент не оказалось рядом. И теперь они вместе, и Нора Оскаровна опекает его постоянно. Может быть, и их мама, Зоя Ивановна, тоже с ними. Она умерла от инфаркта в шестьдесят лет, и Нора Оскаровна так и не  простила себе, что не смогла предотвратить смерть любимых людей.
А я буду жить в Языковском, в старом трёхэтажном доме из красного кирпича, без горячей воды и ванной. Возможно, я буду жить одна в квартире на третьем этаже, сидеть на тёплом, широком подоконнике, выходить в тёмный коридор, где так уютно было прятаться в старых пальто и придумывать таинственные истории. И в комнате обязательно будет вся мебель моего детства: и круглый стол с вазой для фруктов, и твой мягкий диван, и шкаф – вместилище сокровищ: ты могла достать оттуда то шоколадку, то конфетку. И румынская тумбочка, на которой будет стоять наш телевизор «Рубин», а в тумбочке на нижней полке – собрание сочинений Пушкина, выпущенное к 150-летию поэта. Я буду ходить в наш гастроном через дорогу и в зеленную лавку, чуть подальше. Во дворе за лавкой будет пахнуть бочками от солёных огурцов, но я буду ходить и нюхать – это один из запахов моего детства. И в сквер за магазином я буду ходить гулять, и в сад Мандельштама возле метро Фрунзенская. И конечно, во двор тоже буду ходить, буду сидеть на длинной лавке, а надоест, спущусь с горочки и пойду есть паслён в углу возле забора. И чтобы обязательно работали Несвижские
казармы и из окон выглядывали бы молоденькие солдатики, а Валька Андрейчук, которая тоже обязательно будет жить в нашем доме, будет ходить к зарешёченным окнам казарм, шутить и смеяться вместе с солдатиками. И ещё я буду ходить за угол в Пуговишников переулок, к Жениному дому. Ах, если бы она после смерти жила в Пуговишниковом, а не в Риге, где прошли первые годы её жизни! Но скорее всего, она будет жить в Риге, и это будет такое счастье для Норы Оскаровны.
Мам, мы будем ходить к друг другу в гости. Я знаю, ты не любила Языковский. Там произошла эта история с отцом, да и соседи в нижней квартире были просто ужасные. Но от Зубовской до Языковского совсем недалеко. Кроме того, я любила твою Зубовскую. Поэтому я буду тебя навещать.
А Павлуша будет жить на Гарибальди, в нашей ужасной блочной пятиэтажке. Но он любит Гарибальди, он там родился и вырос. Я обязательно буду ездить к нему в гости. Буду ездить на 28-ом троллейбусе до конца, а потом пешочком до дома. Я не люблю этот дом, но его любит Павлуша, поэтому я буду его навещать. Даже обязательно буду. Буду стирать и убираться. А потом к нам присоединится Виталик, правда, он будет жить в доме напротив, в новом, который построили для жителей сносимых пятиэтажек.
И ещё я обязательно найду Евгения Константиновича. Я понятия не имею, в какой квартире он будет жить. Но я просто приду во двор дома около академии Фрунзе и сяду на какую-нибудь лавочку. И буду ждать его. Сколько надо, столько и буду ждать.

04.10.2015

Здравствуй, мама!
Я сейчас работаю много, поэтому и не писала давно. Всё время хочу писать, но руки не доходят. Ведь это же не пятиминутное дело – нужно посидеть, подумать, сосредоточиться. И вдруг нахлынут воспоминания, а вместе с ними и эмоции, сопровождавшие эти события твоей ли, нашей ли жизни.
Перебирала вчера летние вещи, чтобы убрать их в другой шкаф – лето ведь кончилось, - и снова  увидела кофточку, которая когда-то была твоим летним платьем. Помнишь: гэдээровское платье из атласной ткани приятной зелёно-серо-жёлтой расцветки, с большими белыми пуговицами? Ты его долго носила, и оно было очень красивым. Когда ты его купила, мне было лет десять, и я любила тебя до дрожи. Потом я помню тебя в этом платье, когда мы после твоего развода с Корягиным переехали в однокомнатную квартиру в блочной пятиэтажке на нашей же Гарибальди. К тому времени я уже усомнилась в нашей общности, но всё равно любила тебя. Я гордилась тобой, когда видела тебя хорошо одетой. Даже не то что хорошо, а со вкусом – у тебя был вкус, и я гордилась тобой. Поэтому когда у платья протёрся от старости подол, ты обрезала его и сделала из платья симпатичную летнюю кофточку. И носила уже кофточку, довольно долго носила, пока и этому не пришёл конец по очень банальной причине – ты пополнела, и кофточка стала тебе мала. Тогда её стала носить я, и она до сих пор у меня. Я время от времени выбрасываю вещи, если они мне надоедают, но эту кофточку я не выброшу никогда: она была твоим платьем, и я любила тебя в этом платье.
У меня не только эта кофточка, которую я в сущности не ношу. После твоей смерти я перевезла из Москвы некоторые мелочи, которые имели отношение к нашей с тобой жизни, к нашей с тобой общности. Это твои маленькие золотые часики, которые ты купила на какую-то премию, когда я ещё была в яслях. Ты носила их всегда. Когда они сломались, у тебя были и другие часы, но ты никогда не носила их на руке – просто клала их в сумку. Я просто не помню тебя без твоих маленьких золотых часиков. И ещё я взяла с собой твою керамическую брошку – чайную розу – она тоже из моего детства. Всем
этим вещам почти шестьдесят лет, а кофточке пятьдесят. Когда я вчера прижимала её к лицу – нюхала, но твоего запаха, конечно, она не сохранила, я расплакалась – по тебе, по нам.
Я не могу сказать, что мне тебя не жалко. Жалко, конечно, но отстранённо  жалко. А если жалко, то не тебя, а нас с тобой, нашу прошедшую жизнь. Видишь, я так и не избавилась от мысли о нашей общности. Я так мыслю. Я с этим росла и не представляю себе нас иначе. Меня очень ранило, что ты так не мыслила. Ты научилась жить сама, без меня, даже если я и была рядом. Помнишь, тебе было около шестидесяти, и у тебя было замечательное здоровье, отличная память, ты вообще очень долго была здоровой и крепкой. Так вот ты иногда начинала вспоминать о своей жизни, я любила слушать твои рассказы, потому что ты рассказывала эмоционально и очень хорошим языком. Но некоторые вещи меня коробили. Ты вдруг начинала рассказывать, что когда ты переехала из Языковского на Гарибальди, ты любила ходить гулять в бывший колхозный яблоневый сад. Ты собирала там яблоки, шиповник. Но ведь это мы переехали из Языковского на Гарибальди, и это мы ходили гулять в яблоневый сад и собирали там яблоки. Но меня в твоих воспоминаниях не было. И это очень показательно для тебя. Когда ты вспоминала о своей молодости, о прошедших годах, ты никогда не вспоминала обо мне. 
Меня в твоих воспоминаниях не было.
Что это – эгоизм, эгоцентризм? Несомненно. Но ещё – отсутствие материнских чувств.
Я думаю, ты не раз жалела, что вообще родила меня. Верно? В первый раз, когда вдруг не стало отца. А я маленькая, болею всё время, то воспаление лёгких, то отит, и тогда я плачу, а тебе не до меня – ты не знаешь, как жить дальше. Это отец прилично зарабатывал, а у тебя зарплата мизерная, и я на руках. Ты, наверно, прокляла тот день, когда родила меня. Потом дело пошло лучше: я стала болеть меньше и почти всё время проводила на шестидневке, а летом была по три месяца на даче. Ты оформила, по чьему-то совету, пенсию на меня по случаю потери кормильца, и она оказалась немаленькой. Ты опять начала получать удовольствие от жизни, у тебя были то мужья, то поклонники – ты была очень привлекательной женщиной. Но потом
шестидневка кончилась, и нужно было привыкать ко мне, к моему присутствию дома. Летом, конечно, был пионерский лагерь, да и воспитание «самостоятельности» во мне высвобождало массу времени. Но всё равно, всё равно. Былой свободы не было. Как ты говорила: детей рождают для того, чтобы было кому в старости подать стакан воды. Наши отношения со времени моего отрочества не предвещали такого развития событий.
А вообще, мам, нужен он – этот   стакан воды? Ты почти до самой смерти обслуживала себя сама, а когда слегла, то лежала всего неделю, и стакан воды тебе подавала Нина, которую я для тебя нашла. Но он тебе, этот стакан воды, не понадобился – твой организм уже не принимал ничего – ни воды, ни пищи.
Ты прости меня, что я опоздала. Я хотела, чтобы ты умерла при мне, но не рассчитала времени. Не знала, что всё уже так плохо. Думала, успею. Не успела.
А самое главное было бы – сохранить  нашу общность. Но её, как оказалось, не было. Жаль, что ты не испытала этого чувства.


08.10.2015
Здравствуй, мама!
Видишь, какая абсурдная ситуация получается: я зациклилась на нашей с тобой общности, а в действительности её не было. То есть, для меня она была, а для тебя – нет.
Давай, я буду дальше вспоминать. На чём я остановилась? Как я поступила в институт и одновременно произошли кардинальные изменения в моей внешности.
Самое забавное, что я не стремилась к этим изменениям – хотя и нельзя сказать, что я любила свою внешность, но она меня вполне удовлетворяла. И тут, когда я сбросила, в результате стресса, килограммов семь, оказалось, что я другая. В какой-то степени это был шок. Но шок приятный. И пусть
владелицы пышных фигур с жаром пытаются доказать всему окружающему миру, что мужчины любят толстых женщин, только почему-то скрывают это, я на своём опыте поняла совершенно другую истину.
Я никогда не была толстой – я была девушкой спортивного телосложения, поскольку занималась спортом. И большим успехом у мальчиков никогда не пользовалась. Надо сказать, что и меня мальчики не особо интересовали, по причине их глупости – умных мальчиков я почему-то в своей молодости не встречала. Так что, к молодым людям я относилась, в общем, с прохладцей (за исключением романтических влюблённостей в совершенно незнакомых мальчиков) и считала, что моё время ещё не пришло. Но с момента похудания произошло что-то странное: со мной стали заговаривать на улице и в транспорте, меня – о  боже! – стали домогаться.
Меня стали называть не просто хорошенькой, меня стали называть красавицей. Но ты никак не отреагировала на эти изменения. Понятно, это произошло не в одночасье, и в эти месяцы ты видела меня каждый день. Поэтому можно предположить, что ты не заметила этот плавный переход из одного состояния в другое. Но я просто хочу спросить тебя, мам: я тебе стала нравиться? Хоть немножко?
Мне эта метаморфоза помогла в жизни очень. Я уже говорила тебе, что я в себе не сомневалась и никогда не верила тебе, что я какая-то не такая. В этом, конечно, и громадная заслуга Киреевых, которые видели во мне то, что ты не видела.  Я стала получать подтверждения своей правоты ежедневно, от совершенно посторонних людей, сначала только от мужчин. А потом к ним присоединились и мои одногруппницы, которые вдруг решили, что я самая красивая девочка в группе. А потом и другие девушки и женщины стали благосклонно посматривать на меня и искать со мной контакта.
Ты меня пойми: я к этому не стремилась и ничего для этого изменения не делала. Я не пользовалась косметикой, только слегка подкрашивала ресницы. Просто вдруг оказалось, что вокруг меня не только враги и придиры, но громадное количество просто нормальных, хороших людей. Я психологически распрямилась, потому что мне стало легче жить.

Но как только я распрямлялась, ты пыталась меня пригнуть. Почему, мам? Меня окрыляло внимание молодых людей, потому что они подтверждали своим вниманием, что я имею какую-то ценность. И вот я прихожу домой, раскованная, уверенная в себе, и ты, видя мою уверенность, начинаешь мне вдалбливать в голову, что у мужчин на уме только одно: сунул, вынул и пошёл. Мама! Мне было восемнадцать лет, я была чиста и непорочна. Как можно говорить с молоденькой дочкой таким площадным языком? Меня тошнило от этих твоих откровений. Мне было противно разговаривать с тобой, неприятно видеть тебя. Ты смотрела на меня, прищурившись, улыбалась чаще всего натужно. Я чувствовала себя дома некомфортно. Ты часто рассматривала меня с неприязнью.
Это был страх перед возможными последствиями моей красоты? Ты боялась, что меня обманут? Что я пущусь во все тяжкие? Загуляю, и учёба пойдёт коту под хвост? Похоже на истину. Но почему тогда от тебя не исходило ничего, кроме этих «страхов»? Ведь было бы логично, если бы ты обрадовалась вместе со мной моей внезапной красоте и новому мироощущению, а потом бы испугалась. Но никакой радости не было, а, следовательно, это были не тревоги и не страхи, а неприятие моего нового облика.
Чему тут удивляться: ты меня всегда отрицала, в любом облике. Я так и не смогла тебе угодить. Окружающему миру смогла, а тебе – нет.

09.10.2015
Здравствуй, мама!
Знаешь, что мне пришло в голову? Давай сравним тебя с твоими сёстрами и нас, ваших дочек.
Ты была  Зине и Тане единокровной сестрой, то есть у вас был общий папа. Когда умерла твоя мама, твой папа женился на маме Шуре – так ты её называла. Ты потеряла маму рано, в два года. Но ты узнала, что такое любовь: бабушка и дедушка из-под Смоленска, у которых ты провела своё
детство, любили и баловали тебя. Потом папа забрал тебя в Москву, и там уже была маленькая Зина. Ты жаловалась, что тебя заставляли нянчиться с ней. Что тебя для этого и привезли в Москву. Может быть. А если бы твоя мама не умерла так рано и у твоих родителей были бы ещё дети, тебя не заставляли бы нянчиться с ними? А в других семьях старшие не нянчились с младшими? Ведь родители работали. Кроме того, с вами жила ещё бабушка Катя, мать отца – она тоже помогала ухаживать за детьми. Все помогали друг другу – раньше без этого невозможно было выжить. Да и жаловалась ты как-то неубедительно. Мол, да, заставляли, ну да ладно.
Ваша мама Шура была героиней: она кормила всю семью, потому что папа был красавцем, любил пофорсить, потратить деньги на себя и на девушек, за которыми ухаживал,  да и выпить был не дурак. Бабушка Катя тоже мало что зарабатывала. А мама Шура работала посудомойкой в ресторане «Метрополь». Это было хлебное место, потому что все объедки были её. Так она и кормила семью. Помнишь, как ты рассказывала, что и дом был тоже на ней? Комнатка ваша была крошечная, и печку, которая топилась зимой, приходилось на лето разбирать – иначе было очень мало места. Всё это делала мама Шура.
Я сейчас пою ей дифирамбы, так это выглядит. А я просто хочу объяснить, почему она так мало времени уделяла детям. Заметь: не только тебе, но и Тане с Зиной. Ведь она никого из вас не выделяла, как ты рассказывала. Я ведь тоже знала её и поняла её характер. Она не была ласковой, но злой мачехой она тоже не была. Она была равнодушной. Но что ты хочешь: она была простой деревенской девчонкой и, видимо, сама выросла вот так – без ласки.
Зину, когда та подросла, мама Шура устроила тоже в «Метрополь», официанткой. Это уже было похлеще посудомойки. Во-первых, чистая работа, во-вторых, чаевые, в-третьих, подарки. И подарки, заметь, от иностранцев, потому что «Метрополь» превратился в то время в интуристовский ресторан. Другая бы на месте Зины взяла бы быка за рога, раз так повезло, и устроила бы из своей жизни концерт по заявкам. Для неё были открыты все двери, через которые проникал в быт советских людей блат. Но не такая была Зина. Ею пользовались все, кому только было не лень. Она была совершенно безответной, и в её комнате, которую она получила,
выехав с Зубовской, то и дело паслись всякие подозрительные личности обоего пола, слетавшиеся на бесплатную выпивку с бесплатной же закуской. Так на свет появилась Марина, моя частично двоюродная сестрёнка. Её папаша поматросил в буквальном смысле слова – он был матрос, а потом исчез с концами.
Она потом вышла замуж, когда Маринка пошла в школу. Вышла замуж за одного из пасшихся в её комнате. Но оказалось, удачно. Не во всех смыслах удачно, да во всех смыслах ни у кого не бывает. Но дядя Валера был из очень хорошей семьи, защитил кандидатскую, не пил. Был он в какой-то степени тираном, да и гулял…. Но Зина не умела сопротивляться или жаловаться. Разве она сопротивлялась или жаловалась, когда её, молоденькую девчонку, насиловал новый муж мамы Шуры – фронтовик дядя Вася? Да и некому было жаловаться – её мать сама всю жизнь всё терпела и её приучила.
Маринка мать обожала. И ничто не могло поколебать эту любовь-обожание: ни равнодушие Зины к дочери, ни отсутствие какой-либо ласки, ни неспособность её как матери защитить девчонку от грубого обращения с ней дяди Валеры.  Маринка любила мать всю жизнь. Не рассуждая. А потом, выйдя замуж за ухажёра, который, как мне казалось, Маринки не стоил – она была красавицей и до сих пор красавица – повторила судьбу матери, поражая всех неспособностью сопротивляться, поражая своей безответностью.
Что ж, Зине повезло. Так и хочется сказать: не дай никому Бог родить ребёнка ранимого, остро реагирующего на несправедливое к себе отношение, не умеющего смириться с отсутствием любви. Вернее, рожай, конечно, на здоровье, только не рань, относись справедливо и люби.
А что получилось у тёти Тани? Она родила Женьку, когда уже потеряла надежду дождаться ребёнка. Материнской любви и здесь не наблюдалось, но детство прошло гладко, потому что тётя Таня не заморачивалась воспитанием, она полагала, что как-нибудь само всё организуется, наладится и как-нибудь да будет, потому что не может быть, чтобы никак не было. Сама она не прекращала получать удовольствие от жизни: ходила на свидания, встречалась с многочисленными подружками, они устраивали сабантуйчики, ходили по выставкам, в театры. У тёти Тани была масса подруг, потому что она была очень позитивным человеком. Ей люди были
интересны, она собирала знакомства, как кто-то собирал книги или пластинки. Она любила людей, умела их слушать, умела дать взвешенный, мудрый совет.
Только всё это не касалось Женьки. Тётя Таня, так же, как и ты, считала, что её дочь – недосущество, на заслуживающее такого же отношения, как все другие люди. Так же, как и со мной: я не такая, как все, потому что я – Наташа Иванова. Такое же правило было и для Женьки: она – Женя Бородкина, поэтому к ней нельзя относиться, как к, скажем, дочкам других её коллег. Тётя Таня работала учительницей в английской спецшколе и Женьку записала сюда же, хотя это было довольно далеко от дома.
Мам, я встречалась с Женькой два года назад. Она – законченная алкоголичка, у неё нет личной жизни, потому что все её ухажёры были либо алкоголиками, либо наркоманами. Ни на какой работе она больше месяца не держится, свою квартиру она пропила. И рассказала она мне, как её мама натравливала на неё других учительниц в школе, просила ей помочь в воспитании такой неудачной дочери. Отсюда – постоянно заниженные  оценки, как следствие – Женькино нежелание вообще учиться, её бегство после восьмого класса в медицинское училище. Да всё равно куда. Если мамина приятельница, учительница на продлёнке, заставляла её пить кофе, в котором плавал таракан, просто чтобы воспитать, чтобы сломить сопротивление «упрямицы». И всё это при мамином одобрении.
Женьке было уже пятьдесят лет, но мне жаловалась маленькая девочка. Она не делала никаких далеко идущих выводов, просто рассказывала, как ей было плохо. А то, что её жизнь сложилась, как она сложилась…. Чем я отличалась от неё?  Я не верила тебе, а она своей маме очень долго верила. Тётя Таня была необыкновенно обаятельной и располагала к себе любого человека, с которым общалась. Поэтому Женька и верила, что она заслуживает такого отношения.
Жили-были три сестры, и у каждой из них было по дочери. Сёстры не любили своих дочерей, но не любили по-разному, поэтому и судьбы этих дочерей тоже сложились по-разному. Дочь старшей сестры шарахнулась от материнской ненависти куда подальше и постаралась построить свою жизнь автономно. И у неё это получилось, хотя и не сразу. Дочь средней сестры
родилась девочкой доброй и жалела свою мать, не обижаясь на нелюбовь. Она не обижалась и потому, что её мама была человеком без затей и честным: она не врала, что любит её, что её дочка для неё что-то значит. Старшая же и младшая сёстры играли свои роли – роли заботливых и любящих мамаш. Играли на публику, а угодили в дочек и рикошетом в себя. Ложь неудобоварима, несмотря на её внешнюю привлекательность – она отторгается и возвращается к адресанту. Так вот, дочка младшей сестры оказалась слабой и неспособной бороться за себя, за спасение своей личности.
Довольно грустная история, да, мам? И если Маринка и я справились с этими ситуациями и нашли из них оптимальный для себя выход, то Женька сломалась. Она – никто, как ей её мама и внушала. Она просто губит свою жизнь и каждый день демонстрирует это своей престарелой, выжившей из ума матери. Но той всё равно. Уже давно всё равно.

12.10.2015
Здравствуй, мама!
У меня вчера был день рождения, мне исполнилось 59 лет. А когда ты умерла, было около 57. Время летит! Но я не о том.
Помнишь, ты рассказывала мне, что в год, когда я родилась, был необыкновенно тёплый октябрь. Папа пришёл за тобой в роддом, и вы пошли домой пешком. Ты шла домой в халате и в тапочках, потому что ноги так распухли, что никакая обувь на них не налезала. И было очень тепло. Вы шли медленно. Сколько идти от Девички до нашего дома в Языковском? Минут пятнадцать. Сначала вы шли по Пироговке, потом повернули в Олсуфьевский, прошли мимо Вьетнамского посольства, перешли, наверное, на левую сторону Олсуфьевского и дошли до будки, в которой продавался хлеб и такие вкусные бублики. Потом вы повернули налево в Оболенский, перешли его и дошли до нашего Языковского. А там уже и наш дом был виден. Папа нёс меня на руках, и, наверно, я что-то видела. Наверняка видела жёлтую листву на деревьях, неяркое осеннее солнце, радостное лицо папы и твоё заботливое лицо. А потом мы вошли в тёмную прохладу парадного, и
сразу налево была уже наша квартира. Мы прошли по тёмному длинному коридору и вошли в нашу маленькую комнату. Там уже стояла детская железная кроватка для меня, а папа сшил для неё матрасик. Вы положили меня в кроватку, и ты устало села на венский стул возле круглого обеденного стола. Оглядела комнату, посмотрела в окно, за которым жил переулок, и вздохнула. Ребёнок, о котором ты так долго мечтала и который так тяжело тебе дался, лежал в кроватке и посапывал. Была ли ты тогда счастлива, мама?

14.10.2015
Здравствуй, мама!
Я хочу рассказать тебе о чуде, которое случилось со мной, когда я писала тебе предыдущее письмо. В тот момент, когда я писала о том, как ты устало присела у стола, оглядела комнату, посмотрела в окно – я увидела это, мама. Я попала в атмосферу того дня, попала в атмосферу нашей комнаты, нашего переулка. В этот момент я была тобой.
Уже однажды я переживала подобное. После смерти Евгения Константиновича мне так не хватало его. А ещё мне не хватало того, что он так мало рассказывал о себе, о своём детстве. Об отдельных эпизодах своего  детства с мамой рассказывал, а про суворовское училище – нет. При этом суворовское училище присутствовало в его жизни постоянно. Каждый год  он ходил на встречи однокашников, и это было для него святое. Само то время было для него святое. Я начала искать в интернете информацию о Тамбовском суворовском училище. Но поскольку его закрыли в доинтернетовскую эпоху, найти удалось только заметки бывших суворовцев. И это было счастье! Я увидела на одной из фотографий особняк, в котором располагалось училище, прочитала проникновенные строки одного из бывших  кадетов о том, как в то тяжёлое время страна положила им на плечи вместе с погонами тёплые руки – а многие мальчики были сиротами. Я представила себе состояние Евгения Константиновича, когда он после потери семьи постепенно оттаял душой, понял, что наконец-то можно оттаять, и тогда это чудо случилось в первый раз: я почувствовала атмосферу Тамбова, атмосферу училища, почувствовала душу этого большого дома.
К сожалению, я не могу придти в наш дом в Языковском, но я обязательно съезжу в Тамбов.

18.10.2015

Здравствуй, мама!
Мне всё время что-то вспоминается. Не обязательно плохое. Разное вспоминается.
Например, вспоминается атмосфера нашего дома, которая была для меня родной и которую я любила. Что именно я любила? Порядок. Даже не стерильная чистота, а упорядоченность быта. Всё имело своё место. Всё было прибрано, ничто не валялось. Именно стерильной чистоты не было, а порядок был. Кровать убиралась. Моё кресло-кровать, на котором я спала, тоже убиралось. Кастрюли и сковородки были на кухне, а тарелки и чашки в комнате, в шкафу. То есть, это был платяной шкаф, но одна полка была отведена для посуды. Посуда после еды мылась на кухне, вытиралась полотенцем и помещалась в шкаф. Книги стояли на полочке над креслом-кроватью и в тумбочке для телевизора. На телевизоре тоже что-то стояло, кажется, какая-то вазочка. Ещё был портрет Чайковского в простой рамочке и репродукция из «Огонька». Жалко, я забыла, что за художник это был, помню только, какой-то француз-импрессионист. А, вспомнила: Никола  Пуссен, вовсе и не импрессионист. Какой-то пейзаж, который мне очень нравился. При переездах он куда-то исчез, остался только Чайковский. И когда я после твоей смерти разбирала и сортировала вещи в твоей квартире, Чайковского я оставила.
Хотя кому он нужен – Чайковский? После моей-то смерти всё равно всё будет выброшено.
Но я не про то. А про то, что в твоём – и в нашем – быту не было хаоса.
Когда я развелась со своим немецким мужем, я нашла себе квартиру и переехала в неё. Из вещей у меня было: телевизор на столике  для телевизора
же, кухонный стол и четыре стула и раскладушка. Всё остальное помещалось в коробках. Так и стояли в комнате коробки, коробки, а между коробками телевизор и стул перед ним. А в спальне стояла раскладушка и настольная лампа на полу. На кухне был стол со стульями и больше ничего. Не было ни плиты, ни мойки. Описать моё счастье в тот момент моего освобождения у меня не хватит ни слов, ни воображения. Я буквально порхала по жизни, которая открыла передо мной ещё одну дверь. Единственное, что омрачало мою жизнь, это был хаос, внешний хаос, бытовой, состоящий из коробок и остатков мебели между ними. Тогда я поняла, что некоторые люди в состоянии хаоса в общем-то жить не могут. Ты, например, не могла жить в состоянии хаоса. Я тоже не могу.
Упорядоченным было и питание. Каждая трапеза была установившимся ритуалом. На обед обязательно был суп. Портить аппетит перед обедом сладким или ещё чем-то, кусочничать, например, строго запрещалось. Суп было положено есть с хлебом, чтобы наесться, как говорила ты. Второе ты тоже ела с хлебом, мне же делались поблажки: разрешалось второе есть без хлеба. Когда ты работала, и я должна была разогревать себе обед сама, я иногда не делала этого. Не из-за лени, а хотелось какой-то свободы, чего-то другого. И тогда я делала себе бутерброды и запивала их чаем. Было вкусно, но присутствовало и чувство неудовлетворения. Ты говорила, что это значит питаться всухомятку, что вредно для здоровья. И ты была права. В результате такого упорядоченного питания мы с тобой были здоровы. У нас с тобой не было никаких хронических болезней. Помимо хорошей наследственности, которая у нас несомненно была и есть, нам помогла твоя организованность и правильное представление о культуре питания и здоровье.
Когда я слышала от Норы Оскаровны, а сейчас слышу от Жени, что Юлия Сергеевна была необыкновенным человеком, что она, то есть ты, была исключительно правдивой, любящей матерью и бабушкой, я не возражала и не возражаю им. Просто я думаю, что чтобы ценить и уважать тебя, тебя не нужно идеализировать. Не нужно придумывать качества, которыми ты не обладала. Те качества, которыми ты обладала, уже дают основание относиться к тебе с уважением. Ты была, например, ответственной и трудолюбивой.  И то, что я организованная, упорядоченная, что я – системно
мыслящий человек, это от тебя. И это очень помогает мне жить. Спасибо тебе за это.

19.10.2015

Здравствуй, мама!
Я всё подхожу, подхожу, подхожу к одной теме и всё никак не могу приступить к ней. Тема моих взаимоотношений с мужчинами, тема моего первого замужества и твоя роль во всех этих событиях. Я никак не могу начать писать про это, потому что,  вспоминая обо всём, я падаю в такие тёмные глубины, из которых  давным-давно выбралась, предварительно изрядно побарахтавшись в отчаянии, и я боюсь, смертельно боюсь опять упасть в них. Упасть и пропасть окончательно. Но ничего не поделаешь, нам нужно и это выяснить с тобой раз и навсегда.
Жаль, но ты, кажется, не читала «Время ночь» Петрушевской. Я читала её три раза. И каждый раз я заболевала психически,  падала в глубокую депрессию, мне не хотелось жить. Я лежала, уткнувшись в стенку, и только повторяла тупо одно и то же: «Это обо мне. Это обо мне».
У нас с тобой тоже было Время ночь. Такая же иррациональная ненависть с твоей стороны ко мне и к моим мужчинам или мужьям, причём к мужчинам меньше, за исключением разве что Лёни – его ты ненавидела так, что у тебя глаза белели, когда ты его видела или говорила о нём.
Всё началось с того, что ты непременно хотела найти во мне пороки. Ну, вот хотя бы распутство. Ты искала его во мне самозабвенно, начиная с детского сада. Помнишь историю с тихим часом, когда меня не пускали в туалет? И как тебе намекнули на то, что у меня есть низменные наклонности, а ты в это тут же поверила?
Я сделаю в этом месте одно лирическое отступление. Прошло больше десяти лет после этого случая. И у твоей подруги Беллы, так же, как и я, выросла дочка, Катя. Катя училась в десятом классе и встречалась с одноклассником,
Борей. Встречаться было негде. У Кати не было отдельной комнаты, но была дома бабушка, у Бори тоже. Белла с дочкой Катей и с мамой, бабушкой Наташей, занимали одну комнату в коммунальной квартире на Ленинском.
Катя и Боря простаивали в подъезде часами. Белла приходила домой после работы поздно, и соседки ей тут же докладывали, чем молодые люди в подъезде занимались. Как они утверждали, поцелуями дело не ограничивалось. Могу себе представить твою реакцию. Ты бы не только поручила этим соседкам следить за мною дальше, не только разделила бы их мнение о моей безнравственности, но и меня бы уничтожила морально в присутствии этих же соседок. Я не знаю, о чём говорила твоя подруга Белла с дочкой и говорила ли вообще, но она сказала этим кумушкам твёрдо, раз и навсегда: «Вас это не касается. Занимайтесь своими детьми». Это была реакция матери.
У тебя была какая-то неистребимая потребность вываживать меня в грязи. Помнишь, когда я встречалась с Мансуром, я осталась у него однажды ночевать и не пошла в институт. Ты полгорода подняла на ноги. Всех обзвонила. Потом поехала в  институт, нашла нашу классную, лексичку, и плакалась ей, что я встречаюсь со взрослым мужчиной, вот осталась у него ночевать, проститутка такая, а ты, бедная мать, чем ты заслужила такое, ты ж себя не жалела, мне себя под ноги бросила, воспитывая одна, а я вот оказывается какая развратная выросла. Всё потому что баловала меня безмерно.
Мне было двадцать лет, и Мансур был моим первым мужчиной.
Про мантру «баловала безмерно» - да,  была такая. Когда ты меня баловала и как, если я даже умудрилась не заметить этого? Когда я голодала и дичала в яслях и детском саду? Когда я, беспризорная, подыхала в санатории? Когда ты воспитывала во мне самостоятельность и посылала меня, десятилетнюю, одну в поликлинику, а мне приходилось там врать и выкручиваться, чтобы оправдать твоё отсутствие? Когда я одна ребёнком возвращалась поздно вечером домой, а ты уютно сидела дома перед телевизором? Когда проводила всё свободное время у Киреевых, и это они брали меня с собой в отпуск, за свой же счёт? Когда терпела твоих мужей и их неприятие меня? Я для всех твоих мужей была пустым местом, с твоего благословления.
Мужчин до моего замужества у меня было двое. Несмотря на активное мужское внимание и моё положительное отношение к этому самому вниманию, романы я завязывала непросто. Пофлиртовать – да, а вот больше… Я была скорее не по этой части. Мне больше нравились романтические отношения, но я их, к сожалению, не находила. Все норовили уложить меня в постель, и мне приходилось отбиваться. Да, мужчины меня поначалу разочаровали, но мой сексапил доставлял мне удовольствие – мне нравилось играть.
У тебя, помимо пяти мужей, было и много поклонников. Да? Или давай назовём их своим словом – любовники. Но это не было развратом, ни боже мой! Любовники и разврат – это было по моей части. Тебе очень не нравилось мужское внимание в мой адрес, очень! Ты смотрела на меня с неприязнью, устраивала допросы, говорила скабрёзности и гадости. Внушала мне, что во мне ничего нет, что могло бы привлечь внимание мужчин ко мне. Ты относилась ко мне, как взрослая самка относится к молодой самке.
Но ведь человек не рождается таким низменным, что-то же делает его таким. Тебя ведь по-настоящему никогда не унижали. Жизнь была тяжёлой, как, кстати, у многих в то время. А у твоей мамы Шуры она разве была легче? А у Зины? А у папы? Ты ведь этого ничего не видела, знай только смаковала  сложности, выпавшие на твою долю.
Давай посмакуем их вместе, может быть, найдём причину твоего такого отношения к жизни и к людям.
Про то, что тебя взяли в няньки, мы уже вроде бы всё выяснили. Все были няньками младших сестёр и братьев, не ты одна.
В войну у тебя не всё сложилось благополучно, вернее, всё сложилось неблагополучно. Сначала ты уехала со школой в эвакуацию за Урал, и ты рассказывала с удовольствием, как в школе заботились о тебе, нашли тебя, чтобы взять тебя с собой в эвакуацию, хотя из школы ты к тому времени уже ушла. Но за Уралом оказалось холодно и голодно, и ты вернулась в военную Москву. Тебя завербовали сразу же, на вокзале, на военный завод. Тебе не было ещё и пятнадцати, и твоя наивность и неумение постоять за себя объяснимы.
Ты начала работать, собирать снаряды. Завод находился в Тушино, его только-только построили, и он стоял ещё без крыши. Дело было зимой, и тебя поставили в ночную смену. Я себе всё это живо представила, ты не думай. Я бы тоже не выдержала: работать по двенадцать часов зимой на морозе, да ещё и ночью. Потом ехать двумя трамваями домой, ложиться спать, а, проснувшись, тут же ехать опять на работу. То, что ты попала, как кур в ощип, я с этим согласна. Ты не выдержала и перешла на работу в метро, благо метро тоже считалось военным объектом. Там уже  было тепло и недалеко от дома, и всё было бы хорошо, но тебя нашли и судили за дезертирство в военное время, и даже ходатайство твоего нового начальства не помогло.
И тебя отправили в лагерь в Казахстан. Ты была несовершеннолетней и попала соответственно в лагерь для подростков. Об этом времени у тебя тёплые воспоминания. Вашими воспитательницами были жёны политзаключённых, женщины образованные, которые заботились о вас, не перегружали работой. А работали вы на бахчевых полях.
Когда тебе исполнилось восемнадцать, тебя перевели в лагерь для взрослых. Там уже царили другие нравы, но не прошло и двух месяцев, как кончилась война, и тебя со множеством таких же, как ты, амнистировали и отпустили домой. Вас не только амнистировали, но с вас сняли и судимость. И ты могла уехать в Москву.
То, что ты дала себя завербовать в очередной раз на железную дорогу в Казахстане – ну что я могу сказать тебе на это. Ты сама говорила об этом гораздо красноречивее меня, называя себя дурой безмозглой.
Даже когда ты спустя три года, приобретя малярию, вернулась в Москву, мне кажется, у тебя и тогда не прошло детство. Я смотрела на твои фотографии того времени и видела испуганного ребёнка, хотя исполнился тебе уже двадцать один год.
Ты жаловалась, что ты приехала, круглая сирота, тебе нужно было прописаться в комнату на Зубовской, чтобы найти работу, а мама Шура не хотела тебя прописывать. Папа пропал на войне без вести, то есть погиб, и защитить тебя было некому. Ты всегда подчёркивала, что она не хотела тебя
прописывать, но то, что она тебя в итоге прописала, ты упоминаешь как-то вскользь. А ведь это главное, а не её нежелание.
Да, тебе было нелегко. Но давай сравним твою жизнь не с сегодняшней, а с жизнью того, военного времени. С жизнью твоего папы Сергея Павловича, брошенного пушечным мясом в рубку под Москвой, да так, что от него вообще ничего не осталось. Не забудем твою сестрёнку Веру, младенцем увезённую мамой Шурой в эвакуацию, но не пережившую трудного пути. Вспомним судьбу твоих бабушки и дедушки из-под Смоленска, у которых прошло твоё детство. Когда в деревню пришли немцы, жители бежали в партизанский отряд, но не все пережили ту страшную зиму. Дедушка умер, выжила только более молодая бабушка. После ухода немцев она вернулась вместе с другими выжившими в сожжённую деревню и долго жила в вырытой ею землянке. Не забудь и двадцать семь миллионов других, не переживших эту войну.
Тебе до сих пор хочется жалеть только себя? Мне – нет. Я считаю, что ты отделалась лёгким испугом.
Так что я не вижу причин для твоей особенной озлобленности. Единственная причина – ты всегда любила и жалела себя как-то особенно. Да так, что другим не удавалось пробиться в твоё сердце. Ты была для себя единственно настоящей, из плоти и крови. Все остальные были статистами или декорациями в пьесе о тебе.

20.10.2015
Здравствуй, мама!
Я, пожалуй, продолжу, хотя именно эти воспоминания, о которых я хочу написать, разрушают меня. Они разрушают меня психически. Но я всё равно продолжу.
Знаешь, я в последнее время мысленно возвращаюсь к себе, восемнадцатилетней, и жалею, что не ушла тогда из дома. А возможность такая у меня была.
Ты вышла в пятый раз замуж, за Виктора Александровича, твоего начальника. Работали вы вместе давно, не меньше десяти лет, но ничего, кроме хороших отношений, вас не связывало. Виктор Александрович был женат на лучшей ткачихе комбината, Герое соцтруда. А это значит, у них было всё: квартира в лучшем комбинатовском доме в пяти минутах ходьбы, спецзаказы, блат для дочки при поступлении в иняз, хорошие зарплаты. Но случилось так, что лучшая ткачиха комбината влюбилась и ушла из семьи. Дочка уже была замужем, наличествовал маленький ребёнок. То есть каких-то больших проблем в возникшей ситуации не наблюдалось. Дочь взрослая, при муже, бывший муж при должности и зарплате, на квартиру бывшая жена не претендовала, как и на дачу.
И тут Виктор Иванович сделал тебе предложение. Не знаю его мотивации. Может, хотел показать бывшей, что он тоже не лыком шит. Но я хорошо представляю себе наш диалог, который не состоялся, но мог бы состояться:
- Мам, а почему ты вышла за него замуж?
- Но он же сделал мне предложение.
Всё. Других причин не было. И ты вышла, не обсудив заранее никаких подробностей предстоящей семейной жизни. Ты решила, что жить вы будете у Виктора Ивановича. Ты его даже спросила, и он согласно покивал головой. А была у него трёхкомнатная квартира, в которой жили: старенькие родители Виктора Ивановича, его дочка с мужем и ребёнком и Виктор Иванович сам. Каждое поколение занимало по комнате. Квартира была в недавно построенном доме, и всё в ней было крошечным: маленькие комнатки, маленькая кухонька, в прихожей не разойтись. Но у Виктора Ивановича была своя комната, в которой ты и была намерена поселиться. И если б кто-то возражал, ты, может быть, и подумала бы сначала. Но никто не возражал. Но не успела ты собрать свои вещи, как в комнату к сыну переехала его мама, мотивируя это тем, что папа храпит. До этого он, видимо, не храпел. Виктор Иванович не возразил. Как можно возражать родителям? Встречаться молодым на даче тоже не получилось: всякий раз, как они туда приезжали, там уже была его мама, хлопотавшая по хозяйству. Но маме же нельзя возражать. Тут ты начала догадываться, почему лучшая ткачиха комбината
ушла из семьи. А кто тебе мешал предварительно присмотреться к этой семье?
Ну, ладно. Я, как всегда, когда у тебя намечались перемены в личной жизни, была готова к уступкам и жертвам. Я подумала и решила, что мне нужно снять комнату, чтобы вам было где жить, а именно в нашей квартире. Ты подумала и решила, что это вариант. Всё складывалось одно к одному. Надя Гаврилова, моя подружка с курсов, тоже поступившая на вечерний и устроившаяся на работу в инязе же на одной из кафедр, нашла комнатку, потому что сама была из Дмитрова, а ездить каждый день было, конечно же, невозможно.  Она показала мне комнатку, которую хотела снимать с кем-нибудь вдвоём, и мне так всё понравилось: и то, что дом был на Чистых прудах, то есть отовсюду недалеко, и то, что это была Надя – милая, порядочная девушка, и ветер свободы вдруг повеял мне в лицо, хотя я ещё не знала, что хочу её.
Ты тут же обрадовала Виктора Ивановича известием, что выход из положения найден, полагая, что и он обрадуется. И он даже как будто обрадовался. И уже собрался переезжать. Но маме каждый день требовалась его помощь: то в магазин сходить, то в прачечную, то нужно было съездить на дачу и привезти картошки, то нужно было посидеть с папой, то с внуком. Ну как тут возразить. Я не помню, как много времени тебе потребовалось, чтобы понять, что из проекта «замужество за Виктором Ивановичем» ничего не выйдет. Пару месяцев тебе всё-таки понадобилось. Но в конце концов ты подала на развод, и я никуда не ушла.
Я очень жалею, что я никуда не ушла. Если бы я тогда ушла и привыкла жить в состоянии свободы, я бы уже никогда не вернулась и никогда не потерпела бы то, что мне впоследствии пришлось терпеть от тебя.

21.10.2015

Здравствуй, мама!
С Лёней я познакомилась, когда поехала по путёвке от работы в дом отдыха в Алуште. Это был период, когда мужчины мне прохода не давали. Меня это саму поражало. Бывало, смотришь на себя в зеркало и ничего, абсолютно ничего особенного там не видишь. Но стоит выйти на улицу, и начинается. Я тогда думала: ну почему они сворачивают шеи, глядя мне вслед? Вон идёт девушка, убившая сегодня перед зеркалом не менее двух часов: здесь и косметика, и причёска, и продуманный туалет, и туфельки с сумкой сочетаются, и вообще всё продумано до мелочей. Но они почему-то пялятся на меня, а я просто вышла за хлебом в джинсах, без всякой косметики и без всякой же причёски.
В Алуште было не лучше. Только не подумай, что я жалуюсь. Мне были в тягость только дураки, которым невозможно было объяснить, что их не хочешь. А с умными собеседниками было даже интересно, да и флиртовать мне нравилось.
Лёня меня абсолютно ничем не привлёк. Молоденький мальчик из Западной Украины, которому тоже невозможно было объяснить, что он мне не пара.
Да, это было московское высокомерие. Я не воспринимала иногородних ухажёров. Почему? Ну, из-за другого менталитета, наверное. Всё-таки молодое поколение москвичей было отдельной кастой. Со своим сленгом, со своим юмором, со своим диссидентством, со своей модой.  Может быть, и не было за этим фасадом ничего глубокого, но фасад был – яркий, ни на что не похожий, главным образом, не похожий на серую советскую действительность. Мы пытались убежать от этой действительности, создавая свой виртуальный мир. Лёня, наверно, и потянулся за этой необычностью, за этой непохожестью. Только вот мне тянуться было не за чем.
Мы ходили вместе на пляж, гуляли по  Алуште, но мне было с ним неинтересно. Хватка у Лёни была мёртвой, он не отставал от меня ни на шаг. И когда я уехала в Москву, я даже не думала, что здесь может быть какое-то
продолжение. Да, мы обменялись адресами и телефонами, но я не придала этому никакого значения.
Ты помнишь ту осень, помнишь, как мне было хреново. Ты поддерживала меня в моей депрессии, понимала, когда не надо слишком давить. Тут я ещё попала в больницу, с температурой, с воспалением, и это было для меня благом. У меня иногда была потребность «потусторониться», отключиться, отвернуться к стенке и ни о чём не думать, и больница дала мне такую возможность. Там не нужно было делать вид, что тебе что-то интересно. Там вообще не нужно было делать никакого вида.
Но я недооценила Лёню. Прознав о том, что я в больнице, он тут же приехал в Москву и стал приходить ко мне каждый день. Я всё это вижу с расстояния прожитых лет, и прекрасно понимаю, что сама виновата, что всё зашло так далеко. Наверно, я была, во-первых, хорошо воспитанной и не могла ранить человека прямотой. Во-вторых, мне недоставало решимости оттолкнуть его. В-третьих, я была всё-таки дурой, потому что надеялась, что всё само как-нибудь рассосётся. Помню, как одна женщина-врач, придя в процедурный кабинет на осмотр, спросила меня задумчиво: «Неужели ты выйдешь за него замуж?». Я в ответ лишь пожала плечами.
Дело не в том, что он был какой-то не такой. Он был как раз нормальный парень. Но он совсем, совсем не подходил мне. И я, проникнув к нему симпатией за его сочувствие, совсем, совсем не любила его.
Он стал приезжать в Москву чуть ли не каждый месяц. С институтом, в котором он учился в своём городе, проблем не было. Он толком не учился, только во время сессии напрягался и успешно сдавал зачёты и экзамены. В Москве ему останавливаться было негде, и это было нашей с тобой заботой устраивать и пристраивать его. То это была твоя знакомая с комбината, которая разрешала ему пожить  три дня в пустующей комнате в коммуналке. То это была тётя Дуся с третьего этажа, пристраивавшая его на два дня в гостиницу, где работала администратором. Когда его никуда не  удавалось пристроить, он ночевал у нас на раскладушке. Это не нравилось ни мне, ни тебе. И я каждый раз  ждала его отъезда, который в конце концов и наступал.
И тут он стал настаивать на свадьбе, потому что дальше так продолжаться не могло. Он хотел, чтобы мы поженились и я бы уехала к нему. А я уже втянулась в наши отношения, и мне становилось всё труднее и труднее прекратить их. И я по-прежнему малодушно надеялась, что если назначить свадьбу на лето (а была только осень), после сессии, чтобы я уж закончила третий курс, то всё само собой рассосётся. Я очень на это надеялась. Выросшая под постоянным диктатом взрослых и в детских учреждениях, и дома, я не умела вырабатывать свою позицию и защищать её. Я могла бы сказать, что и характера у меня не было. Но дальнейшая жизнь показала, что характер у меня как раз есть. То есть дело было в инфантильности и параличе воли, который развивается в состоянии рабства.
И тут на передний план вышла ты и сказала, что жениться нужно немедленно, потому что Лёня у нас ночевал и тебе стыдно будет смотреть в глаза соседям (в лице той же тёти Дуси), если мы не поженимся. Что они (соседи) будут о тебе думать? Что ты потакаешь разврату собственной дочери? Нет, жениться нужно немедленно.
Ведь это было так? Я взяла на себя ответственность за свою судьбу – я была виновата. Возьми же и ты на себя свою долю ответственности за мою судьбу.

22.10.2015
Здравствуй, мама!
Вдруг поймала себя на мысли, что в слово «мама» не вкладываю никакого смысла. Оно должно бы меня размораживать, греть, раскрывать моё сердце. Но этого не происходит. Потому что оно стало пустым ещё при твоей жизни, задолго до твоего ухода.


27.10.2015
Здравствуй, мама!
Вдруг пришло в голову, что с момента твоей смерти начался мой каунтдаун – обратный отсчёт.
Ты умерла в восемьдесят шесть лет, значит, я скорее всего умру в том же возрасте. И осталось мне жить двадцать семь лет. Это немало, и я не паникую. Во-первых, мне кажется, я уже достаточно пожила и многое увидела. Часто мне кажется, что я уже всё увидела и пережила и больше мне уже ничего не нужно – из-за депрессий, из-за низкого тонуса. А во-вторых, я готовлюсь к смерти, думаю о ней. Помнишь, как ты боялась смерти, как не хотела не то что говорить, даже думать о ней не хотела? А я утешала тебя, говорила, что если человек не готов к уходу, то он и не уйдёт, что сначала нужно подготовиться. Ты подготовилась, хоть немного? Хотя бы в те несколько дней, что ты лежала и не могла больше вставать?  Нина рассказывала, что ты испытывала ярость, что рвала на себе в клочья подгузники – так невыносима для тебя была мысль – какая? Что тебе больше не подчиняется твоё тело? Или что ты, судя по всему, близка к смерти?
А я, мам, готовлюсь. Видя, как ты менялась в последние годы жизни, я пришла к выводу, что тело это не главное. Что мы – это не только наше тело. Скорее даже, что мы – это не наше тело. Моё тело – это не я. Я больше, чем моё тело.
Нужно уметь расставаться, учиться прощаться. Я попробую в эти двадцать семь оставшихся мне лет научиться прощаться с тем, что было моей жизнью.
Конечно, это бред, то, что я пишу. Ты-то уже прошла этот путь. Мне ли тебя учить. Жаль, что ты не можешь мне рассказать, как ты его прошла, боялась ли ты в последний момент или тебе что-то открылось.
Со смертью так же, как с рождением: никто из прошедших эти два пути не может  о них рассказать. Первые, потому что к моменту, когда могут что-то рассказать, забывают, как это было, а вторые, потому что их больше нет.
А ещё знаешь, что мне подумалось? Говорят, когда человек уходит, перед его мысленным взором проходит вся его жизнь. Как отдельные кадры. А что если когда это происходит, то проверяется, на что человек как реагирует, на что раскрывается его сердце, при каких картинках прошедшей жизни вспыхивает его душа? У тебя это был твой дом на Зубовской? Я думаю, что у меня это будет мой дом в Языковском. И тогда мы туда и попадём – туда, где были счастливы.
И вдруг я подумала: а вдруг это будет не Языковский, а квартира Киреевых в Пуговишниковом? Ведь в Языковском я была не всегда счастлива, а в Пуговишниковом всегда. В Жениной семье мне было всегда хорошо.
А вдруг и Евгений Константинович попадёт не в дом академии Фрунзе, а в дом в Пуговишниковом. Он так много рассказывал, как он добивался этой квартиры, сколько инстанций обошёл, со сколькими людьми беседовал. И потом, когда надежда была на комнату, он получил смотровой ордер в Пуговишников переулок, дом восемь, квартира сорок. Он пришёл в Пуговишников поздним вечером после работы, нашёл дом номер восемь, и это была старая развалюха. И в этой развалюхе он искал сороковую квартиру и не мог найти, потому что её там не было. И он спросил первую старушку, которую встретил, а где здесь квартира сорок, и она ответила: «И-и, милый, так это тебе в новый дом нужно, в белый». Дом был выстроен из светло-серого кирпича. И много лет спустя Евгений Константинович не мог сдержать восторга при рассказе о новой квартире. Это было настоящее счастье – однокомнатная квартира в Москве в конце пятидесятых.
Вдруг Евгений Константинович попал в эту квартиру?

29.10.2015
Здравствуй, мама!
Итак, я вышла замуж за Лёню и уехала с ним в Западную Украину, к его родителям.
Только одно представление о том, что мне придётся в своих воспоминаниях прожить это ещё раз, убивает меня. Я  остановлюсь, пожалуй, на твоих отношениях с Лёней и со мной в тот период.
Мы уехали, но мы договорились, что в мае мы приедем, как только Лёня закончит третий курс своего института, будем жить вместе и думать, что делать дальше. Мы приехали в мае в Москву, и для меня это было счастье по многим причинам, но мы  решили, что я не буду всё вспоминать. Чтобы не сойти с ума.
Ты встретила нас на Киевском вокзале, и никакой радости от встречи с нами по тебе заметно  не было. Ты была отстранённо-сдержанна и даже не смотрела в мою сторону. Я сразу поняла, в чём здесь дело: ты почти четыре месяца жила одна в квартире, наслаждалась покоем и одиночеством, и вот теперь этому пришёл конец. И что я могла сделать? Если бы ты честно сказала, что не хочешь, чтобы мы все вместе жили в однокомнатной квартире, мы бы решили иначе. Лёнины родители не смотрели на меня косо, и, наверно, мы смогли бы остаться в Ровно. Если бы я выдержала. Но я, наверное, выдержала бы, потому что выхода у меня не было. Но ведь это ты настаивала, чтобы мы вернулись в Москву. Мы и вернулись.
И стали мы жить все вместе в нашей однокомнатной квартире. Отгородили шкафом нашу с Лёней кровать и стали жить-поживать. Но мира не было ни одного дня. К компромиссам не был готов никто. Про меня как-то все забыли, я болталась между ваших двух огней, и вы только прикрывались мной, беременной, как щитом, призывая меня встать на сторону каждого борца. За что борца? За справедливость, конечно. Вы оба упрекали друг друга в несправедливом отношении, а попросту в травле. Лёня тебя травил тем, что
а) слушал музыку,
б) недостаточно тихо ходил на цыпочках, когда ты отдыхала,
в) открывал холодильник и ел суп, который ты разрешала есть только мне, а ему не разрешала.
Мне продолжать? Я же говорю, меня эти воспоминания разрушают.
Это был форменный дурдом. Лёня был молодым и сильным. Он, хоть и возмущался, но боролся, и у него даже бывало хорошее настроение. Я же была высосана до дна. Тебе в Лёне не нравилось всё:  как он  разбрасывает свои вещи, как он разговаривает с тобой, как он разговаривает со мной. С ним ты собачилась, а со мной постоянно выясняла отношения, почему я позволяю так с с собой обращаться (как?!), почему я так нежно с ним разговариваю, когда он так бесчеловечно относится к тебе, моей матери. Что я тряпка, что у меня нет характера, раз я не могу поставить его на место. И почему я перевязала ему порезанный палец, и почему я так преданно смотрю
ему в глаза, и почему я дала ему этот кусок мяса, а не тот. Мы неоднократно пытались тебе объяснить, что мы теперь семья и что тебе не надо вмешиваться в наши отношения. По-всякому пытались: и спокойно, и на крик срывались. От тебя всё отскакивало как от стенки горох. «А я что, не семья?», - кричала ты в ответ.

13.11.2015
Здравствуй, мама!
Не хочется продолжать, но надо. Как говорится, взялся за гуж….
Но сначала небольшое отступление. Я похожа на тебя больше, чем мне хочется. Когда я нахожусь с Инго долго, что-то происходит со мной, неподвластное мне. Идёт такое мощное отторжение, что я перестаю быть  сама собой. Любая мелочь выводит из себя, доводя меня до исступления, и я чувствую себя бесконечно несчастной.
Это состояние ведь знакомо тебе? И если я не могу ничего изменить в этом состоянии, значит, и ты не могла.

22.11.2015
Здравствуй, мама!
Опять пишу тебе после долгой паузы. У меня сейчас очень много работы: в Германию приехало большое количество беженцев из Ближнего Востока и Африки, и их нужно учить немецкому. Поэтому я так долго и не писала тебе. Надеюсь, ты меня простишь.
Когда я – из-за большой занятости – забываю о тебе, а потом вспоминаю, то ожесточение отступает, и я думаю о тебе спокойнее. Однако не думаю, что тебе  нужно такое «спокойное» отношение к тебе. Тебе нужно моё спокойное отношение в результате прощения, а не в результате забвения.
Так на чём мы остановились? На том, что мы жили все вместе: ты, я и Лёня – и это стало в конце концов невыносимо. Невыносимо для всех. Был ли выход? Только один: тебе нужно было получить комнату от комбината, и тебя даже поставили на очередь. И обещали, что подождать нужно всего несколько месяцев. Сама мысль, что это тебе нужно уйти из  квартиры, приводила тебя в бешенство. Ты настаивала, чтобы  мы ушли из квартиры. Каким образом? Снять комнату или квартиру нам было нереально – с моим-то большим животом. Меня на очередь не ставили – у нас было несколько лишних сантиметров – такие тогда были законы.
Ты с бешеной энергией пыталась дискредитировать Лёню в моих глазах. Зачем?! Чтобы мы развелись? Но ведь это ты настояла на нашем ускоренном браке. Ты вообще-то знала, чего ты хотела?
Помнишь, как ты доказывала мне, что Лёня клевещет на тебя. У нас под диваном лежал мой старый школьный портфель, в котором хранились некоторые  инструменты и в котором Лёня стал прятать свои сбережения. Он копил на машину. Да, это было безумие, но это была его идея фикс, и он всё делал для её осуществления: привозил с Украины вещи, которых здесь не было, и продавал их на барахолке под Калугой.
С некоторых пор он стал жаловаться мне, что из его потайной коробочки стали исчезать деньги, то три рубля исчезнут, то пять. Подозрение пало на тебя – а на кого ещё  оно могло пасть? Он пытался с тобой заговаривать на эту тему, но твоему возмущению не было предела. Ты реагировала на его обвинения с бешенством, взывала ко мне, чтобы я наконец-то изменила отношение к своему мужу, чтобы я увидела, какой он мерзавец. Я хотя и догадывалась, что врёшь ты, а не Лёня, решила это всё-таки проверить, не ставя об этом в известность ни Лёню, ни тебя.
Однажды вечером мы с Лёней пошли в кино. Я отправила его на улицу раньше – покурить, а сама быстро пересчитала содержимое коробочки, пока ты была на кухне и ничего не видела. После кино я первой вошла в квартиру, оставив его опять же с сигаретой на улице, и опять пересчитала деньги, уже не стесняясь твоего присутствия. Не хватало трёх рублей. Я не буду описывать сцену нашего разговора – меня воротит с души, когда я об этом
вспоминаю. Меня всегда тошнило от твоей лжи, от страсти к клевете и от  твоего бешенства, когда это не срабатывало.
Какое у тебя было представление о порядочности? Непорядочным для тебя было, если женщина спала с мужчиной, не будучи за ним замужем (ты была исключением). Всё. Остальное под эту категорию не подпадало. Лгать, клеветать, интриговать было можно – тебе. То есть, если подумать, тебе всё было можно.
Мам, иногда ты сожалела о содеянном. Но много позже и в общих чертах. Например, ты сказала как-то, что часто была не права по отношению ко мне. Но что ты имела в виду, ты не уточнила.
Вскоре, в ожидании комнаты от комбината, ты сняла квартиру на нашей же улице и съехала. Но тебе по-прежнему не давала покоя мысль, что это не мы съехали, а ты. Ты ведь считала эту квартиру своей, только своей, и у тебя было чувство, что выехав, ты признала своё поражение в войне с нами. А это было не в твоём характере – уступать мне.
Я уже была в декрете, на девятом месяце беременности, и когда ты съехала, я надеялась немного отдохнуть перед родами. Но у тебя были другие планы. Каждый день, когда ты не работала, ты стояла за углом дома и ждала, когда Лёня уйдёт или в институт, или на работу – ты предпочитала с ним не связываться. Тогда ты приходила в квартиру и начинала свои разговоры о том, какие мы мерзавцы, особенно я, потому что это я выгнала мать из её квартиры, а сама живу в чужой квартире и жизнью наслаждаюсь, но ты мне этого не дашь – наслаждаться жизнью, ты будешь приходить каждый день и взывать к моей совести, хотя это и бесполезное занятие, потому что я верю подонку, а не родной матери…. И так далее и тому подобное. Но это были не просто разговоры, это были истерики – с криком, со щвырянием вещей. Я напомню тебе – я была на девятом месяце.
Помнишь, как тебе пришлось вызывать скорую, когда я начала рыдать и не могла остановиться? И когда врач осматривал меня и советовал пить валерьянку, ты молча стояла рядом с притворно-озабоченным выражением лица.
Как я ненавидела тебя! За твои издевательства надо мной, над моим не родившимся ещё ребёнком, за твою ложь, за твоё лицемерие!
Ты упрекала меня и в том, что мы платим за квартиру всего около двадцати рублей, а тебе приходится снимать квартиру, платить за неё большие деньги, что тебя разоряет. Может быть, ты хотела, чтобы мы давали тебе часть денег на съём квартиры? Может быть. Снимать однокомнатную квартиру в Москве стоило тогда шестьдесят рублей – это были большие деньги. Но наши отношения были настолько испорчены, что об этом не могло быть и речи. Да и лишних денег у нас не было – я же была в декрете. Ты намекала, конечно, на то, что Лёнины родители могли бы помочь, но Лёня стоял насмерть и напрочь отметал эту возможность – он ненавидел тебя не менее интенсивно, чем я.
И как-то я встретила Киру Гавриловну, которая и порекомендовала тебе эту квартиру. Мы разговорились о том, о сём и об этой самой квартире, и выяснилось, что ты платишь за неё двадцать пять рублей.
Ты сама постоянно подбрасывала дрова в топку нашей ненависти – и не понимала этого?!
А помнишь ноябрьские праздники в том году? До Павлушиного рождения оставалось всего несколько дней. Я была толстой, неповоротливой, мне всё уже было трудно делать. Я часто сидела перед телевизором, старалась меньше двигаться. А у тебя телевизора в съёмной квартире не было. И вот седьмого ноября ты ворвалась к нам в квартиру, залезла в шкаф с бельём, достала большую скатерть, которую мне подарила бабушка Лиза, расстелила её на полу,  поставила на неё телевизор и приказала двум мужикам, которые пришли с тобой и неловко переминались в углу, уносить этот узел с телевизором. Возражать мы не могли – телевизор был фактически твой. Поэтому мы только пожали плечами и посмеялись. Через десять минут ты вернулась и бросила мне под ноги скатерть, вывоженную в осенней грязи. Ты её не просто принесла, а демонстративно бросила на пол мне под ноги.
Ты это имела в виду, когда говорила, что была не права по отношению ко мне?
А спустя пару месяцев, в разговоре  опять же с Кирой Гавриловной, выяснилось, что в той квартире нет кабеля и смотреть тот телевизор ты не можешь.
Но это была ты, которой я сразу после родов, ещё лёжа на каталке, пыталась дозвониться, чтобы сообщить, что у тебя родился внук.

28.11.2015
Здравствуй, мама!
Знаешь, что я подумала? Что время – это место пребывания нашего тела, и оно в нём первично. Оно, а не душа, заключённая в нём. И лишь когда тело, умерев, отпустит душу на свободу, мы наконец покинем пространство, ограниченное тремя измерениями. Наш путь из трёх измерений в вечность тернист и болезнен. Ведь тебе тоже было больно? И мне будет больно. Но роды – к сожалению, болезненный процесс.
Ты потерпи, мам. Потерпи, что так долго приходится ждать моего прощения, что оно так и не наступает. Но любая боль проходит, со временем проходит. Ведь если подумать, я не могу любить своё детство. Оно было самым тяжёлым временем моей жизни. Нигде я не была такой беспомощной, такой открытой всему злому, такой маленькой, слабой и никому не нужной. Но я люблю своё детство бесконечно, потому что  забыла всё плохое. А что осталось? Остались только добрые воспоминания: о Языковском, о нашей комнате на третьем этаже, играх во дворе тёплыми вечерами  на исходе лета, дачной беседке в детском саду с натянутыми, как паруса, занавесками. И они зовут и зовут меня, и я рвусь в то время всем сердцем, разрываемым ностальгией.
И моя боль от твоих обид тоже пройдёт. И останутся только лишь самые лучшие воспоминания: о том, какой красивой ты была, как я тебя любила и думала, что отдам за тебя жизнь, если понадобится.

29.11.2015
Здравствуй, мама!
Знаешь, что мне ещё вспомнилось?
Когда ты вернулась из больницы, начался бракоразводный процесс с Корягиным, поиски размена квартиры, отношения между нами стали кардинально и качественно другими. Я стала отрицать тебя. Что бы ты ни говорила, я отрицала верность сказанного тобой на корню. Почти не задумываясь. Мне перестало нравиться в тебе всё. Я стала считать, что твоя полнота постепенно переходит в уродство; что когда ты мажешь лицо кремом «Янтарь», оно блестит, как блин, смазанный маслом; твоя манера говорить со мной стала раздражать меня настолько, что я или кричала, или убегала, хлопнув дверью.
Это получило название моего «переходного возраста». Очень удобно, правда? Навесил ярлык или поставил печать – и можно проблемой больше не заниматься. Естественно, я не могла понять, что со мной происходит. Ведь я же не всех взрослых отрицала, а только тебя. Евгений Константинович и Нора Оскаровна как были, так и оставались людьми, с которыми я могла говорить обо всём. Но только не с тобой. Я была априори уверена, что ты меня не поймёшь. И так это и было в действительности. Ты отделывалась общими сентенциями и более того: ты давила на меня, заставляя принять твою точку зрения. Видимо, в детстве это срабатывало. А вот в отрочестве перестало срабатывать. Я в гневе отгораживалась от тебя стеной и прекращала разговоры. И если ты хотела найти ко мне подход, то прибегала к помощи Евгения Константиновича, потому что ему я доверяла, а тебе больше нет.
Вот в чём дело: я перестала доверять тебе. В детстве доверяла автоматически, а выросла и перестала.
Что такое вообще отрочество? Чем оно принципиально отличается от детства? У  ребёнка нет критической компоненты, он не умеет вырабатывать собственное мнение, а перенимает мнение взрослых, которым доверяет. Формирование собственного мнения начинается как раз в период
формирования личности, в период пубертата, потому что появляется критическая компонента.
Я не могла понять, в чём дело, почему я начала тебя отрицать и ненавидеть. Долго не могла понять. Согласиться с тем, что у меня дурной характер, я тоже не могла. Не потому что я себя идеализировала, а потому что этот дурной характер проявлялся только в общении с тобой. В остальном я оставалась вполне адекватной.
У меня была и есть одна особенность: я болезненно реагирую на несправедливость по отношению к себе. Видимо, в этом и было дело. Я чувствовала какую-то несправедливость с твоей стороны по отношению ко мне и восставала против этого. Теперь-то я знаю, что этой несправедливостью была твоя нелюбовь ко мне. И это меня возмущало, хотя я и не понимала, в чём дело.
И меня очень долго раздирали противоречия. С одной стороны, я переживала нигилизм тебя и всего, что с тобой было связано. С другой стороны, Киреевы твердили мне неустанно, как ты меня любишь и как обо мне волнуешься. Умом я была с ними согласна, потому что они были убедительны, а душа восставала. Теперь-то я считаю, что уверения Киреевых уберегли меня от осложнений в моей жизни. Если бы они не зомбировали меня твоей любовью, я поняла бы довольно быстро сама, что никакой любви тут нет, а к чему бы это могло привести? Как молодые люди протестуют против несправедливости, если они ничего не могут сделать? Алкоголь, наркотики, дурные компании, школа побоку и т.д. Как моя двоюродная сестрёнка Женька боролась с нелюбовью матери? Алкоголь, наркотики, дурные компании. Она сейчас не человек, а развалина. А Киреевы, стало быть, меня спасли от этой участи. Сколько они для меня сделали!
И немного о переходном возрасте. Проблемы возникают в этот период, если дети нелюбимы. У Жени, например, не было никакого переходного возраста. И у Павлуши тоже не было никакого переходного возраста, потому что я его любила  и у него не было никакого повода к протестам.


05.12.2015
Здравствуй, мама!
Меня впечатлило моё собственное сравнение времени с местом пребывания  тела. Я так и вижу, как будто с какой-то высоты, загончик, в котором пасутся наши тела. Идиллия, этакая пастораль. Не пикник на обочине, как у Стругацких, а привал на обочине. Но он скоро кончится, этот привал. Я думаю, особенно умирающие бывают поражены, как быстро этот привал закончился. И путешествие продолжается.
Удачно ли проходит твоё путешествие? Довольна ли ты?
А я вспоминаю дальше. Знаешь, не в последнюю очередь потому, что боюсь, что забуду всё со временем. Потому что всё плохое со временем забывается.
Ты продолжала травить меня и дальше. С Лёней ты предпочитала не связываться. Он и в словесных поединках с тобой не стеснялся в выражениях. Но ты боялась, что если его дразнить дальше, то он пойдёт дальше словесных перепалок.
А со мной ты могла не стесняться. Я могла наорать на тебя, я могла не выдержать и заплакать, но это было и всё. Я не могла с тобой справиться. Запретить тебе приходить в квартиру я не могла: ты была здесь прописана. На борьбу с тобой у меня не было просто физических сил.
Из чего состоял мой день после рождения Павлуши? Я вставала до шести, перепелёнывала Павлушу и кормила его. После этого я сцеживалась, чтобы не потерять молоко. Потом я стирала ночные пелёнки и Павлушино бельишко. Вручную. Стиральной машины у нас же не было. Постирать нужно было обязательно. Иначе пелёнки накапливались, а времени постирать их у меня уже не было. И не только времени, но и сил. Потом я завтракала и гладила пелёнки и бельё, которые постирала вчера. Потом наступало второе кормление в девять часов. Всё повторялось: помыть Павлушу, сделать с ним немудрёную гимнастику, накормить, сцедиться, постирать пелёнки. Потом мы шли гулять. Это была утренняя прогулка, во время которой я ещё и заходила в магазин и покупала хлеб, молоко, овощи, да и вообще всё, что нужно. Потом было двенадцатичасовое кормление со всеми процедурами и
стирками. Потом я готовила обед для нас с Лёней, и вскоре наступало следующее кормление, а потом была вторая прогулка, следующее кормление. Перед девятичасовым кормлением я мыла Павлушу. И я бы ложилась с ним спать, но у меня было ещё много дел по хозяйству, а потом было ещё двенадцатичасовое кормление. И тут бы можно было и успокоиться до шести утра, но Павлуша не мог проспать до утра. Он просыпался в три ночи и ждал очередной порции молока. А я давала ему подслащенную водичку, чтобы отучить от ночных трапез. И он забывался на часок, а потом продолжал требовать молоко. И я опять вставала и давала ему водичку. И это повторялось каждую ночь. Значит, спала я часа три-четыре в сутки при полной загрузке днём. Излишне говорить, что была я в то время не человеком, а зомби. Сознание моё было затуманено от недосыпа и усталости. Я делала всё, что необходимо было делать, но только усилием воли. А ведь нужно было ещё ходить в поликлинику, да мало ли что ещё нужно было делать.
И тут появлялась ты. Часиков в пять, шесть вечера. Лёни ещё не было – он подрабатывал после института – а я была тут. Идеальная жертва – сил сопротивляться у меня не было. Зато у тебя их было полно. Ты отсыпалась, хорошенько наедалась и отправлялась на дело. Я даже как-то даже к Киреевым убежала, прямо с коляской, я не знала, как мне от тебя избавиться.
Я так и вспоминаю тебя: ты стоишь, лишь распахнув пальто, красная, и орёшь на меня. На мои просьбы прекратить, иначе у меня пропадёт молоко, ты не реагировала. Ради Павлуши, хоть ты и смотрела на него с умилением, ты свои истерики не прекращала. Про помощь я вообще молчу. Помощи мне в то время не было ни от кого. Поэтому я и пребывала в состоянии зомби. И с особым отвращением я вспоминаю, как ты, когда Павлуша уже вырос, взяла за привычку вспоминать, какой  замечательной бабушкой ты якобы была. А перед смертью ты вообще стала заявлять, что это ты его вырастила. Но я к тому времени уже научилась не обращать на тебя внимания.
Поэтому Лёня постарался сдать летнюю сессию в мае, и мы в мае же сбежали в Ровно.
Ты победила: ты отстояла «свою» квартиру, прогнав врагов.
Мне физически стало немного легче, потому что хотя бы домашним хозяйством мне не нужно было заниматься. Морально мне по многим причинам было тяжело, но мы договорились, что я не вспоминаю Лёню. Ещё мне было тяжело, потому что было очевидно, что в Москву мне возвращаться некуда, а в Ровно мне не нравилось. Но что было делать? Да нечего, нужно было привыкать.
Но  ты и тут не оставляла меня. Ты начала писать мне письма, которые я рвала, не читая. Ты стала мне звонить, поняв, что днём я чаще всего дома одна. Я бросала трубку – я физически не выносила ни тебя, ни твоего голоса.
Ты хоть понимаешь, что ты убила мою любовь к тебе? Ты убила это чудо зверски, с изощрённой жестокостью – и так и не поняла этого?! А ведь ты не была дурой. Просто ты была эгоисткой, и тебе было наплевать и на меня, и на мою любовь к тебе.
И ещё ты была твёрдо убеждена, что тебе всё позволено в отношении меня, потому что ты – мать. Ты исторгла меня из своего лона и на этом основании полагала, что владеешь мной безгранично.
Однажды я всё-таки поговорила с тобой, потому что ты сказала моей свекрови, что речь идёт о моей бабушке Лизе. Я взяла трубку, и ты сказала, что бабушка умерла. Ей было восемьдесят лет, и после операции на глазах у неё не выдержало сердце.
С возрастом я открываю в себе черты своей бабушки Лизы. Сколько её помню, она всегда улыбалась, всегда была приветлива к людям. У неё было то, что теперь называется позитивным мышлением. Она во всём пыталась находить какие-то положительные черты. Я теперь тоже такая же.
Потом до меня каким-то образом дошло, что ты получила-таки комнату от комбината и выехала из «своей» квартиры. Меня это изумило. Зачем нужно было выезжать из квартиры, если она находилась теперь в твоём полном распоряжении? Допустим, ты оформила на себя комнату в надежде, что я в неё съеду, то есть пропишусь там, но зачем ты выехала из квартиры?
Поэтому я и прочитала твоё письмо, полученное в это время. В этом письме ты звала меня вернуться в Москву, потому что ребёнку лучше всего расти в Москве, тут и школы лучше и вообще всё лучше.
Я в очередной раз спрашиваю тебя: ты хоть знала, чего ты на самом деле хотела? Вышвырнув меня с Павлушей силой своей ненависти из Москвы и добившись своего, почему ты не успокоилась на этом? Про своё беспокойство о нас можешь мне песен не петь – я достаточно наслушалась твоих других песен, намного более правдивых.
Тебе стало скучно? Драйва перестало хватать? Поэтому ты решила пожертвовать этой квартирой, тем более, ты всё равно сразу встала на очередь на кооперативную квартиру. Бог с ней, с этой однокомнатной квартирой в хрущёвке на первом этаже. Главное – жертву назад получить. Так?
Ах, это время ночь! С каким удовольствием я вытеснила его из своего сознания. И только ради тебя извлекаю его теперь обратно. Надеюсь простить тебя когда-нибудь, чтобы тебе стало легче.

19.12.2015
Здравствуй, мама!
Я всё время спрашиваю тебя, счастлива ли ты, была ли ты счастлива. Думаю, это не случайно. Я действительно не помню, чтобы ты говорила, что ты счастлива. Даже в самые лучшие моменты от тебя можно было услышать: да, но…. И «но» было всегда важнее, весомее, чем «да».
С одной стороны, это было суеверие, очень распространённое в то время. Нельзя было говорить, что у тебя всё в порядке, иначе можно было «сглазить». И я тоже долго жила по этому признаку: говорила в основном о проблемах, а не о положительных моментах. И это было несомненно твоё наследство. Если я вспоминаю тётю Белу или Нору Оскаровну или Евгения Константиновича, то они как раз не так много жаловались на жизнь.
Тётя Белла так наоборот рассказывала, что у неё всё хорошо. И ты ей завидовала. Я была уже подростком и некоторые вещи воспринимала как абсурд. Тётя Белла жила с Катькой и бабушкой Наташей в комнате в коммуналке, а мы жили вдвоём в однокомнатной квартире – и ты мучительно им завидовала, потому что тётя  Белла описывала своё жилище только в превосходной степени: и потолки-то у них высокие, и отопление-то работает замечательно, и от метро-то недалеко, и Нескучный сад-то рядом. Всё это так, но ты разве сама не видела, что окно их комнаты выходит на железную дорогу? Метро и у нас было не так далеко, а гулять в Воронцово было ничуть не хуже, чем в Нескучном. И вообще: можно ли  коммуналку сравнивать с однокомнатной квартирой?
Но ты каждый раз, возвращаясь от тёти Беллы, вздыхала: какая же Белка счастливая! И дело было совсем не в том, что у тёти Беллы было позитивное мышление. Скорее, она осознавала, какую власть она над тобой имела.
Жизнь её была безумно трудной, и я это понимаю только теперь. Она одна содержала семью из трёх человек. Конечно, бабушка Наташа получала пенсию, а Катька пенсию за своего отца, но всё это были копейки. Бабушка Наташа почти ничего не слышала, и ей трудно было одной следить за Катькой, которая её к тому же не слушалась. Отношения между бабушкой и внучкой были настолько напряжёнными, что тётя Белла всегда стремилась после работы сразу домой. Только она тебе на это не жаловалась, ну ты и думала, что всё в порядке. А я действительно только теперь это осознаю. Катька дерзила бабушке всегда, та не могла сделать ей ни одного замечания. При посторонних они старались сдерживаться, но иногда срывались. Но тётя Белла их умело разруливала и даже смеялась, как бы в шутку. Ну хорошо, я по молодости лет мало что соображала, но почему ты ничего не видела? Да, и ещё бабушка Наташа запретила дочери выходить замуж, и та, волевая и энергичная, не смела ей перечить.
Ты полностью находилась под властью тёти Беллы. Картина мира тёти Беллы, созданная её воображением и умело внедрённая в твоё сознанием, и была для тебя абсолютной истиной.
Я её понимаю: ей нужен был источник под именем «Утешение», и она его создала. Но как же легко было тобой манипулировать.
Но я начала не про то. А про то, что ты никогда не говорила, что ты бывала счастлива или что у тебя всё хорошо.
Я тоже жила по этой матрице, пока вдруг не познакомилась с одной девочкой, которая тоже считала, что лучше жаловаться на жизнь, чем хвалить её. И я подумала: Боже, как это ужасно, когда человек непрерывно ноет. И я прекратила своё нытьё. И не только мне стало приятнее жить, но, я думаю, что и окружающим стало гораздо более приятно со мной общаться.
И мне жаль, что ты этого не поняла. Ты жаловалась на жизнь до самого конца.

20.12.2015
Здравствуй, мама!
Мы с Инго сейчас находимся на Канарах: устроили себе лето посреди зимы. Сидим на солнце и нежимся.
И я вдруг вспомнила редкие моменты лета, когда я была в Москве. Было это всего раза два. Я приезжала из пионерлагеря на три дня пересменка. Ты работала, и я занимала себя сама. Спала долго, ходила гулять. Москва жарким летом стояла почти пустая, и состояние неги в ней ощущалось настолько явственно, что во мне постепенно замирала любая суета и хотелось так же замедленно тянуться, существуя в ней, как замедленно тянулось время, а порою и пространство.
Я ходила в книжный магазин на Усачёвке и покупала учебники для следующего класса. От асфальта поднимался жар, и воздух, дрожащий в мареве, искажал действительность. В этой действительности дома плыли над землёй, и тогда я тоже начинала плыть. Ощущение лёгкости во всём теле во время плавания в зное – одно из самых потрясающих ощущений детства, сохранившихся на всю жизнь.
Это была совсем другая жизнь: без школы, без Жени и её родителей, без привычного московского ритма, без тренировок, почти без всякого режима.
Я перечитывала журналы, которые пришли в моё отсутствие: «Юность», «Пионер», «Работницу». Потом и «Новый мир».
Чувство неги – удивительное чувство, и его мне подарила моя Москва, суматошная, громадная, деловая и до боли любимая.

30.12.2015
Здравствуй, мама!
Ну что, продолжим? Продолжим наше погружение во время по имени ночь?
Мы решили вернуться в Москву. По какой-то причине мы с десятимесячным Павлушей поехали в Москву вдвоём, без Лёни. Встречала нас на Киевском вокзале Женя. Она-то и помогла нам добраться до дома. Квартира стояла пустая. Ты действительно выехала, забрав кой-какую мебель. Но ты действительно выехала. И даже выписалась. Я ждала от тебя любого подвоха, любой подлости, но тебя не было. Это было настолько ненормально, что я начала беспокоиться.
И здесь я упустила ещё один шанс избавиться от тебя раз и навсегда. Я начала беспокоиться и искать тебя. Твоего нового адреса я не знала, и кому бы я ни звонила, никто не мог мне сказать, где ты. На работе тебя тоже не было.
Теперь пытаюсь понять, а зачем я тебя искала. Ты не была матерью преклонного возраста, поэтому я не могла  беспокоиться, что о тебе нужно позаботиться. Никакой любви между нами не было и в помине. А было чувство вины, внедрённое тобой в моё сознание. Я всегда во всём была перед тобой виновата, и как я ни отмахивалась от этого, чувство вины сидело во мне глубоко, очень глубоко, оно было взращено во мне с самого детства. Оно-то и диктовало мне, что я обязана тебя искать и заботиться о тебе.
В конце концов я нашла тебя в клинике неврозов. И разумеется, это я была виновата, что ты  там оказалась.

16.01.2015
Здравствуй, мама!
В прошлый раз я задала себе вопрос: а зачем же я всё-таки тебя искала – и вроде бы даже и ответила на этот вопрос, но не исчерпывающе.
Удивительным было то, что ты исчезла, пропала, и мне невозможно было тебя найти. Тогда я думала, что это была твоя умелая инсценировка, чтобы заставить меня беспокоиться и чтобы я за этим беспокойством просто забыла, что было между нами. Как будто ничего этого и не было.
Может быть. Скорее всего, так это и было. А сегодня вдруг подумала, что возможна ещё одна версия. Когда я уехала с намерением никогда не возвращаться в Москву, ты осталась одна. И вдруг осознала, что ты натворила. И поняла, что прощения тебе быть не может. Что всё потеряно. И ты выписалась из квартиры и исчезла именно потому, что поняла, что ничего больше быть не может, что лучше исчезнуть и начать как-нибудь жить с чистого листа, начать новую жизнь. Где нет ненавистного зятя, где нет ненавидящей тебя дочери. Ненавидеть, наверно, больно, но когда тебя ненавидят, это ещё больнее.
Ты хотела всё забыть и жить, как будто ничего этого не было. А я тебя нашла.
Я оказалась дочерью больше, чем ты была матерью.
Когда ты выписалась из клиники и пошла на работу, отношения между нами (только между нами) стали налаживаться. Мы виделись, и ты видела Павлушу. Павлуше исполнился год, и мне тоже пришлось выходить на работу. Павлуша пошёл в ясли, и мы с ним оба страдали от этого. Но ничего сделать было нельзя – такой был закон. Лёня не мог содержать семью, чтобы я не работала, поэтому что мне оставалось делать? Кончился и мой академический отпуск в институте, и теперь на мои плечи свалилось: домашнее хозяйство – полностью, ребёнок – полностью, а кроме того, работа и институт. Помощи мне по-прежнему ни от кого не было.
И здесь ты начала мне помогать, если нужно было посидеть с Павлушей.
Но в первые три года яслей даже не это было проблемой, что не на кого было оставить Павлушу, если мне нужно было съездить в институт. Проблемой было то, что Павлуша болел  тяжело и непрерывно. Два раза мне казалось, что я его теряю, и я была на грани помешательства. Мой мальчик был единственной ценностью  в моей жизни, единственным смыслом этой жизни. И тогда я перешла на заочный, чтобы не оставлять его по вечерам. Институт, образование отодвинулись на второй и третий план. Всё это было больше не так важно.

31.01.2016
Здравствуй, мама!
На днях посмотрела одну передачу, в которой одна женщина рассуждала о том, что для неё совершенно неприемлемо в людях. Для меня это предательство. Она же описала особый вид предательства, когда ты доверяешься человеку, а он обращает это доверие против тебя, как оружие. Оружие презрения.
О! Как хорошо мне это знакомо. Сколько раз ты предавала меня именно таким способом. Хотя были и другие, более обыкновенные. Когда ты позволяла любому взрослому читать мне нотации, и в твоём присутствии. Ты при этом стояла рядом и удовлетворённо кивала головой.
А помнишь, когда у меня уже был Павлуша, я уже рассталась с Лёней, даже институт закончила, я одно время стала чаще видеться с Женькой, дочкой тёти Тани. Мне было лет 26, а Женьке, соответственно, лет 19. Она медленно, но верно катилась по наклонной. Я не думаю, что я это тогда осознавала. Наша разница в возрасте перестала быть такой непреодолимой, как прежде, когда мне было 20, а ей 13. Женька была живой, любознательной, порой без тормозов, но я вдруг поняла, что у меня есть двоюродная сестрёнка. Мы стали изредка встречаться, вместе гулять.
Отношения Женьки с тётей Таней были непростыми. Женька любила выпить, покурить, погулять. Любила кокетничать и пользовалась успехом у мужчин, потому что была раскованной, без комплексов и к тому же веселушкой. Меня
это как-то не касалось, как я считала.  Это же была не моя дочка, с какой стати тогда мне нужно на неё «влиять», как хотела тётя Таня и как она доносила эту мысль до меня через тебя. Я не  собиралась на неё «влиять», тем более видела я её лишь пару раз в год.
Но тут тётя Таня наконец-то нашла виноватого в том, что Женька такая, как она есть. Вернее, виноватую. И ею оказалась я. Я, закончившая институт, имеющая работу, живущая на свои собственные деньги, воспитывающая ребёнка, расставшаяся с мужем и, кстати, не имеющая на тот момент любовников по причине серьёзного отношения к своей роли матери. Я была виновата в том, что Женька пила и гуляла. И хотя виделись мы в предыдущие годы исключительно во время редких родственных визитов, то есть раза два или три в год, именно я оказалась виноватой в дурном воспитании Женьки.
И всё это на полном серьёзе тётя Таня объяснила тебе. И что же сказала ты в ответ? Ты сказала: «Да, Танечка, ты права. Во всём виновата Наташа».
Что это было? Коллективное помешательство? Не думаю. Ну ладно, тётя Таня нашла себе козла отпущения, и перестала по этой причине для меня существовать. А как объяснить твоё поведение? Теперь-то я знаю, что матерью ты не была, поэтому предавала  меня легко. Но в этом было и ещё кое-что. Этим предательством ты купила расположение своей сестры, чтобы и дальше с ней встречаться и с удовольствием проводить время.
Вот я сейчас это пишу, и это так всё азбучно очевидно и примитивно. Ты этого не понимала? Да нет, понимала. Но всякое деяние, совершённое тобой против меня, не было для тебя предосудительным. Ты всегда находила массу оправданий, а самым главным аргументом для тебя был постулат «Я – мать». Этим постулатом ты оправдывала всё.  И с этим можно было бы при определённых обстоятельствах согласиться. Мать – это действительно весомо. При одном условии: должен работать и постулат «Она – дочь». То есть не только к себе ты должна была относиться как к матери, но и ко мне как к дочери. А этого как раз и не было.
Кстати, твои расчёты касательно расположения к тебе тёти Тани не оправдались. Через пару лет она окончательно прервала с тобой всякие отношения.

А то, что ты понимала, что была всё-таки не права…. Помнишь один разговор между нами, когда я вспомнила этот эпизод и объяснила тебе, почему, хотя мне было и больно, я тогда не отреагировала должным образом? Я объяснила, что понимаю, что тётя Таня твоя сестра и для тебя отношения с ней были очень важны. Ты была очень смущена.
Да, это было очень болезненно. Как и ещё один эпизод, но о нём я уже упоминала. Я уже жила в Германии и каждый раз, приезжая в Москву, привозила тебе массу вещей и деньги. Ты всё это принимала с радостью, благодарила меня. А как-то я зашла к твоей соседке Зое Михайловне и услышала от неё, что я, оказывается, очень плохо к тебе отношусь. А когда я в очередной приезд познакомилась с твоими соседями из другой квартиры, то услышала то же самое. Ты всем  жаловалась на меня, какая я плохая дочь. Была у меня такая «белая ярость», и она выстреливала мне прямо в голову, когда я в очередной раз сталкивалась с твоим «материнством».
Но я почему-то снова и снова находила в себе силы идти на сближение с тобой, мириться. Зачем я это делала? Ведь жизнь показала, что от этого ничего не менялось, ты не становилась лучше, совесть в тебе не просыпалась. И, самое главное, в итоге это тоже ничего не дало. Чем больше я общалась с тобой, тем больше боли мне приходилось переносить и тем больше это отражалось на наших отношениях.

13.02.2016
Здравствуй, мама!
Ты знаешь, я вчера впервые за много лет поняла, что скучаю по тебе. Я соскучилась по твоему безупречному вкусу. Вспомнила вдруг, как ты подбирала одежду, цвета, как почти не пользовалась косметикой, не носила ни колец, ни серёг, только иногда очень скромные бусы. И поняла, что мне не хватает тебя с твоим  таким лаконичным вкусом.
И вообще, я почти выздоровела. Меня лечит время и, конечно, эти письма. Поэтому я продолжу писать их, тем более, что осталось уже немного.



14.02.2016
Здравствуй, мама!
Итак, жизнь текла своим чередом. Я развелась с Лёней. Но не потому что ты так страстно этого желала. А потому что испугалась, что Павлуша будет похож на него, что будет так же относиться к женщинам, что будет так же думать только о себе, любимом.
Физически мне стало гораздо легче, потому что уже не нужно было полностью обслуживать ещё одного человека. И морально тоже стало легче, потому что я перестала быть рабой, обслуживающим персоналом. У меня расправились плечи не в последнюю очередь и оттого, что у меня стало больше сил. Особенно тепло я вспоминаю время, когда Павлуша пошёл в детский сад. Он перестал болеть так, как болел в яслях. Я стала больше зарабатывать. И вообще: нам было очень хорошо вдвоём, мы ни в ком не нуждались, и в тебе тоже. Но я считала, что ребёнку нужна бабушка. Вообще ребёнку нужны родственники, которые показывают ему, что они его любят. Иногда ведь бывает так, что люди не умеют показать друг другу свою любовь. И, конечно, тогда они страдают от этого. А ты показывала Павлуше, что любишь его. Правда, ты всё время пыталась выдвинуться на передний план, заявляя о своём главенстве, но тогда мне приходилось «задвигать» тебя обратно. Уступить тебе своего ребёнка? Об этом не могло быть и речи.
Знаешь, о чём я вдруг вспомнила? Павлуше было года три. Ты всё ещё ждала кооперативную квартиру, но жила уже не на Плющихе, а на Третьей Фрунзенской. И вдруг ты решила, что нам нужно съехаться. Ты аргументировала это тем, что мне будет легче, что ты мне будешь помогать. Вообще-то мне не было так уж тяжело. Но я была настроена благодушно и решительно не возражала. Начались просмотры вариантов. Просмотрели мы массу квартир. Это были небольшие двухкомнатные квартиры, ведь у нас была однокомнатная хрущёвка на первом этаже и комната в пятикомнатной коммуналке. При этом предполагалось, что в большой комнате будешь жить ты, а мы с Павлушей будем вдвоём жить в маленькой. Уже интересно, да? Дальше выяснилось больше. Если вначале ты была сдержанной, скрывала свои «имперские» планы, то потом постепенно ты начала их озвучивать. Особенно тогда, когда тебе показалось, что нужная квартира найдена. Меня
она не устраивала абсолютно. Не только потому, что нам с Павлушей предполагалось жить в маленькой комнатке. Если я ходила на работу пешком и я ходила на эту работу только из-за этого, то от новой квартиры до работы мне нужно было ездить, и было ещё непонятно, как. Но всё решила одна твоя фраза.  Ты сказала, что я больше никогда не выйду замуж и что я не имею права никого приводить в эту квартиру. Ты, видимо, не сдержалась. И дело не в том, что я горела желанием заводить мужиков и водить их в эту квартиру. Замуж я, кстати, вообще больше не хотела выходить – первого опыта мне хватило сполна. Дело в том, что ты явственно и недвусмысленно дала мне понять, что собираешься властвовать. Ты собиралась властвовать уже не только надо мной одной, но уже и над моим ребёнком. И на этом всякие просмотры вариантов закончились. Я сказала, что съезжаться с тобой мы не будем, чем вызвала очередной приступ ярости с твоей стороны. Но мне было наплевать на это. Меня-то в моей жизни всё устраивало: и квартира, и близость работы, от которой до детского сада было всего пять минут ходьбы. И вообще: я от тебя никак не зависела.
Зачем я тогда предварительно согласилась на этот обмен? Было, наверно, какое-то чувство вины. Ведь ты жила в коммуналке.
Кстати, мне твоя комната на Третьей Фрунзенской нравилась. Тёплая квартира, комната в 16 метров, окно – во двор, приятные, кроме одной, соседки. Я навещала тебя с удовольствием. Тебе, конечно, хотелось, чтобы я с тобой поменялась. Ты даже показывала мне в окно: вон видишь, там детский садик, и как близко, как удобно. Но я жила тогда не своими интересами, а интересами своего ребёнка. И никакое чувство вины не могло перевесить интересы моего сына. И я любому перегрызла бы горло, если бы он покусился  на эти интересы. Поэтому я запихивала своё чувство вины куда подальше, тем более, что было ясно, что скоро подойдёт твоя очередь на кооператив.
Тогда между нами было относительное перемирие. С переменным успехом, конечно. Случались и конфликты, потому что ты всё время находила причины для претензий. Но, я повторюсь, я от тебя не зависела, и это сдерживало твою активность. После очередного скандала я прекращала общение с тобой, руководствуясь простой мыслью: мой ребёнок нуждается во мне  психически здоровой и спокойной. И тебе приходилось искать
подходы ко мне. Но как же великодушна я была тогда – я позволяла тебе это делать.
Вместо того, чтобы расстаться с тобой уже тогда. Ведь время показало: эти уступки ни к чему не привели.


20.02.2016
Здравствуй, мама!
Мне вдруг пришло в голову, что все наши проблемы в то время возникали из-за твоих непрерывных посягательств на мою независимость. Я действительно никак от тебя не зависела, и это было для тебя невыносимо. Ведь между нами с самого моего раннего детства установились отношения раба и рабовладельца. И было это установлено тобой, естественно. Я была никем, вещью, которая принадлежала тебе, и ты ко мне так и относилась. И это было настолько встроено в твою психологическую схему, что ты так никогда и не смогла освободиться от этого мышления и от этого восприятия меня. Когда ничего невозможно было изменить, ты отходила в сторону, затаивалась и выжидала момента, когда можно будет что-то изменить.
Меня очень легко можно было купить лестью, хорошим отношением. Я сразу  забывала все обиды и настраивалась на лучшее. Как это можно было объяснить? Ведь дурой я не была. Да просто это объяснялось. А именно: мне хотелось, чтобы это было именно так. Чтобы ты ко мне хорошо относилась. Чтобы говорила мне хорошие слова искренне, а не с целью чего-то добиться. И каждый раз я наступала на одни и те же грабли: все твои хорошие слова оказывались ложью, и ты опять показывала мне своё лицо ненавистницы.
Ведь действительно, если подумать, ни у кого, кроме тебя, не было никаких шансов сохранить со мной хорошие отношения после факта предательства. Я даже Женю не смогла простить. То есть, я её простила, потому что она стала частью меня самой, но дружбы – дружбы сохранить не удалось.
А тебе всё сходило с рук. Если рассуждать так, я сама виновата, что наши отношения вращались в этом заколдованном круге. Я и не отрицаю этой вины. Я её просто объясняю. Я верила твоей лжи, потому что хотела ей
верить. Я верила в то, что ты мать, потому что хотела, чтобы у меня была мать. Как у всех.
Разочарование тобой всякий раз было велико. Разочарование собой переходило в злобу против себя самой: сколько можно верить человеку, который многажды доказал, что верить ему нельзя? Но, видимо, хотелось какой-то упорядоченности в жизни, хотелось жить в состоянии мира, а не в состоянии вражды и войны.
Неоднократно я принимала решение прекратить с тобой всякие отношения. Переставала звонить тебе. Если ты звонила, я клала трубку. Но ты находила пути воздействовать на меня через Киреевых, особенно через Евгения Константиновича.
Я восхищаюсь неспособностью Киреевых поверить в то, что ты – плохая мать. Мать в их понимании была априори любящим человеком. Да, это был определённый стереотип, усвоенный ими, исходя из собственного опыта. Мать Норы Оскаровны, Зоя Николаевна, была воплощённым материнством, да и мама Евгения Константиновича любила его до самозабвения.
 Я восхищаюсь сейчас, но тогда я умирала от бессилия объяснить им, почему для меня невозможно принять тебя такой, какой ты была. Но ты выжидала терпеливо, пока Киреевы убедят меня возобновить с тобой отношения. Ты была не  в состоянии исправить ситуацию, но зато портила ты наши взаимоотношения, не задумываясь. А чего задумываться? Если я в очередной раз не выдержу твоего ненавистничества, так у тебя были на этот случай Киреевы. И меня  бесили в этой связи не Киреевы (их можно было упрекнуть разве что в наивности), меня бесила ты.
Как тогда, когда ты меня, беременную, довела до рыданий и пришлось вызывать скорую, чтобы меня успокоить, ты стояла рядом со скорбным выражением на лице, так и каждый раз, прибегая к посредничеству Киреевых, ты принимала скорбное выражение лица и апеллировала к их помощи, намекая на мой плохой характер.
Ложь, ложь и ещё раз ложь – вот что я ненавидела в тебе  всем сердцем.

21.02.2016
Здравствуй, мама!
Давай теперь вспомним эпизод, забивший последний гвоздь в гроб наших отношений.
Павлуше было в то лето пять лет, значит, мне было двадцать восемь лет. Прошёл год после моей сумасшедшей любви. Мы с Петером переписывались, то есть писали друг другу открытки. Он был то в Китае, то на Тайване, то где-то в Европе. Никаких шансов увидеться у нас не было, но я всё никак не могла расстаться с этой надеждой. Выходить за него замуж я отказалась год назад – само слово «замужество» после брака с Лёней вызывало у меня необратимое отвращение. Значит, оставалось надеяться, что у него опять случится командировка в Союз.
После любви такой силы невозможно вернуться как ни в чём не бывало в обычную жизнь. То есть из жизни я и не выпадала, но вот никаких ухажёров не выносила. Они не выдерживали никакого сравнения с Петером.
На лето ты снимала дачу в Востряково. Не в последнюю очередь из-за того, что твои отношения с одной соседкой в квартире на Третьей Фрунзенской накалились до предела.
Это тоже большая тема – твои конфликты с соседями. Началось это, на моей памяти, на Гарибальди, в квартире, в которой мы жили с Корягиным. Над нами жил трубач, который репетировал по утрам, когда, как он предполагал, он никому не мог помешать: все взрослые на работе, а дети – в детских садах и школах. Но у тебя заканчивалась ночная смена, и ты, придя домой, ложилась в это время спать. Разумеется, он репетировал не каждый день. Разумеется, и ты не каждый день приходила после ночной домой. Разумеется, у тебя на работе была возможность поспать ночью несколько часов, то есть пыткой отсутствия сна  эта ситуация не была. Но ты очень страдала, как я помню. Ты даже утверждала, что он нарочно не даёт тебе спать.
Поэтому на лето мы снимали у тёти Насти, твоей знакомой с «Красной Розы», в Востряково сарайчик под дачу. От работы тебе было недалеко:
двадцать минут на электричке от Киевского вокзала. А до «Киевской» - всего одна остановка от «Парка культуры».
То же самое было и в то лето. Ты снимала дачу у той же тёти Насти, потому что утверждала, что одна твоя соседка не даёт тебе спать. Тогда я верила тебе. Это теперь я спрашиваю себя: откуда она могла знать, что ты от этого страдаешь? Почему это было так страшно? Ведь ты не работала и могла выспаться в любое время. Но ты рассказывала, что когда ты ложилась спать, она начинала стучать тебе в стенку.
Но особенно странно я начала воспринимать твои рассказы о «злых» соседках, которые не дают тебе спать, когда ты на последней своей квартире поссорилась с Зоей Михайловной, жившей в квартире под тобой. Ты с ней поссорилась, и началось! Она стала по ночам стучать тебе в дверь, звонить по телефону и в дверь, стучать шваброй в потолок. Только чтобы не дать тебе спать.
Мам, я до сих пор не знаю, что было правдой, а что выдумкой. Я бы тебе поверила, но одна и та же схема действия соседок, никак не связанных друг с другом. Одна и та же цель – не дать тебе спать. Я хотела и хочу тебе верить, потому что хочу относиться к тебе справедливо, но у меня столько сомнений. Я всё-таки склоняюсь к тому, что это было что-то вроде мании преследования.
Ну давай всё-таки вернёмся к тому злополучному лету. Мы с тобой договорились, что ты оплачиваешь дачу, а я снабжаю вас с Павлушей продуктами, причём, уже готовыми. Так, я привозила готовые котлеты, готовый суп, сосиски, колбасу, сыр, масло, сушки и сухари с конфетами к чаю и даже молоко с кефиром и готовые сырники. Тебе нужно было только иногда ходить за хлебом. Поэтому каждую пятницу я тащила в Востряково две неподъёмные сумки с едой. До сих пор руки болят, как вспоминаю. Но я не роптала. Я была довольна, что Павлуша на свежем воздухе и ни в чём не нуждается. Роптало моё тело. Я была хрупкой и очень тоненькой.
Это, как ни странно, привлекало ко мне неимоверно повышенное внимание мужского пола. И одним из таких представителей мужского пола был спасатель на Востряковском пруду. Перед отдыхающими на пляже он
устраивал шоу, катаясь на водных лыжах, демонстрируя своё безупречное загорелое тело. Тётя Белла, которая по твоей наводке  в то лето тоже снимала дачу в Востряково, наблюдая за этим шоу, сказала как-то: «Вот это мужчина!»
Был ли он мне интересен? Нет. Я видела эти нарочитые демонстрации, мне они претили. И на возглас-вздох тёти Беллы я лишь усмехнулась про себя, отметив мысленно превосходство молодого поколения перед старшим. На меня игры загорелых  мускулов впечатления не произвели. Чтобы купить меня, мускулов и загорелой кожи было недостаточно. Да и кроме того, с Петером всё равно никто не мог сравниться.
Когда, однако, этот пляжный «бог» подошёл  ко мне и предложил нам с Павлушей покататься на лодке, я, разумеется, согласилась. Пляжные дамы были в шоке. Тётя Белла затаилась. Запахло скандалом, правда, я не знаю почему. Тёте Белле не понравилось, что  такое внимание «бога» досталось именно мне. Пусть кому угодно на пляже, но только не мне. Состоялись разговоры с тобой, как я понимаю. И ты, разумеется, поддержала её точку зрения. Я не знаю какую, но направлено это было совершенно точно против меня. Судя по вашим косым взглядам.
Нам с Павлушей это нисколько не помешало и дальше кататься на лодке и разговаривать с молодым человеком. Ты с тётей Беллой была не в состоянии понять, что наши поведенческие схемы сильно отличались от ваших, тридцатилетней давности. Для нас катание на лодке и разговоры были только катанием на лодке и разговорами. Для вас же это было каким-то знаком и даже обещанием райских кущей. Мне было смешно наблюдать за вами и вашей суетой, не более того.
Молодой человек (даже не помню, как его звали) был центром пляжной жизни для местной молодёжи. Имея в своём распоряжении домик у пруда, он приглашал местную дачную молодёжь, которая подходила им по уровню общения, проводить вечера у спасательного домика. Народ слушал музыку, пил, наверно, лёгкое вино, общался, танцевал, сидел у костра, пел песни под гитару. Романтика, короче.  Меня он тоже пригласил заходить на огонёк.
Я спросила себя в первую очередь, а интересно ли мне это. Подумав, решила, что стоит заглянуть на огонёк, посмотреть на публику. А вдруг это окажется интересно.
Дело было в субботу. Уложив Павлушу спать, я стала собираться на пруд. Ничего скрывать я от тебя не собиралась, потому что ничего зазорного в этом не видела. И тут ты мне сказала, что никуда я не пойду. Сказать, что я удивилась, значит, ничего не сказать. Я  была самостоятельной и очень совершеннолетней молодой женщиной. Я уже не помню, что я тебе сказала, но планов своих я, разумеется, не отменила. Накинув на летнее платье кофточку, я направилась к двери. Но ты оттолкнула меня и сама бросилась к двери.
Ты помнишь те комнаты, которые ты снимала тем летом? Две комнаты на втором этаже. Одна большая и с балконом, а вторая совсем маленькая. В ней стоял только диванчик и лежали все вещи. И ещё была  хорошая кухня. Вход был по лестнице, пристроенной с внешней стороны дома. Она была длинной, и с этой стороны дома открывался вид на весь посёлок. Можно было видеть, как люди сидели в саду на своих участках, пили чай, разговаривали.
И вот, оттолкнув меня, ты побежала вниз по лестнице с криком: «Люди добрые, спасите, помогите! Моя дочь – проститутка!»
Я уверена: ты не забыла этого и по сию пору. Даже если ты вытеснила это из сознания, куда от этого деться там, где за всё нужно ответить? И мне за многое придётся ответить, и тебе тоже.
Ну что мне сказать дальше? Можно ли с тобой было разговаривать? Я не видела такой возможности. С врагом не разговаривают. Врага либо убивают, либо уходят, хлопнув дверью.
Но я не могла просто так хлопнуть дверью – с  тобой оставался Павлуша. Я уже использовала свой отпуск и взять его с собой не могла. Кроме того, он до сентября не мог посещать детский сад. Я не могла хлопнуть дверью, не поняв предварительно, насколько безопасно было оставлять Павлушу на твоё попечение.
Нужно было ещё пережить ночь и следующий день, чтобы сделать окончательный вывод.
Наступила ночь. Я не могла лечь на предназначенную мне раскладушку в большой комнате, потому что боялась заснуть. Больше всего в эту ночь я боялась заснуть.
Поэтому я села-прилегла на диванчик в маленькой комнате, задвинула шторку и стала коротать ночь. Свет я не выключала, чтобы не заснуть.
В два часа ночи шторка отодвинулась, и я увидела тебя. Увидев, что я не сплю, ты быстро исчезла.
Я знаю абсолютно точно, мама, что ты хотела меня убить. Разыграв моё нападение и твою  самозащиту. Разыграв очередную ложь.
Я не описываю, что творилось в моей душе в ту ночь. Но как можно было довести человека до того состояния, в котором находилась я, и даже на задуматься об этом? А всё потому, что в центре твоего мироздания находилась ты, и только ты.
И только позже я продумала дальнейшее, твои планы на жизнь без меня. Ты думала, что тебе, как обычно, всё сойдёт с рук, что тебе все поверят, что это я напала на тебя, а тебе пришлось защищаться. И тогда Павлуша стал бы всецело принадлежать тебе, и ты могла бы с ним всё делать, что проделывала и со мной – упражняться в ненависти, прикрываясь ложью.
А если бы тебе не поверили? Если бы суд, несмотря на твоё актёрство, не поверил тебе? Павлушу отдали бы Лёне или его родителям. И рос бы он сиротой, потому что своему отцу он был никогда не нужен. У его родителей я глубокой человечности тоже не заметила.
Ты шла на риск обречь Павлушу на вечное сиротство в угоду своим прихотям. Ты хотела настоять на своём, ты ненавидела меня так сильно, что готова была убить меня. А  то, что мы с Павлушей были единым организмом, что без меня он сломался бы на всю жизнь, потому жил для меня, как и я жила для него, на это тебе было наплевать.
Я хочу, чтобы ты хотя бы сейчас не отмахивалась от своих нравственных преступлений. Чтобы хоть раз сказала себе честно: «То, что я сделала, было ужасно». Это не заслуживает прощения, но я хочу, чтобы ты попросила у меня прощения. И тогда я, может быть, через тридцать с лишним лет, прощу тебя.

28.02.2016
Здравствуй, мама!
На неделе я думаю: вот это я должна сказать тебе и вот это ещё не забыть. Но за суетой всё забывается.
Я хочу написать сегодня о твоём теле. О том самом теле, которое предало тебя – оно отказалось жить дальше, хотя ты была не готова к смерти. Мне безумно жалко, что в момент твоей смерти я не была с тобой рядом и тебе пришлось умирать одной. Смирилась ли ты в последний момент? Или боялась и плакала? Я не думала, что всё произойдёт так быстро. Или это ложь? Или мне было всё равно? Боюсь, что мне было всё равно.
Но именно после твоей смерти я поняла, что мы и наше тело – это не одно и то же. Я начала разделять душу и тело и разделяла их до последнего времени. Потом до меня вдруг дошло, что это не очень хорошо – относиться к телу так пренебрежительно. Что моё тело, например, сослужило мне хорошую службу: было всегда здоровым, крепким и обеспечивало мне высокое качество моей физической жизни. Моё тело было стройным, гибким и чертовски привлекательным.
Вот так трансформировалось моё отношение к моему телу. Я осталась при мнении, что моё тело – не я, но поняла, что должна относиться к нему с большим уважением. Я подумала, что оно ведь может и обидеться и забастовать.
И знаешь ещё что? Я стала наблюдать за женщинами намного старше себя, лет на двадцать старше. Я стала думать: а как они живут, справляются ли они
с процессом старения, и какое у них качество жизни. Я стала спрашивать себя: а справлюсь ли я, хватит ли меня ещё на двадцать лет?
Смешно, что я тебе это рассказываю. При твоей сосредоточенности на себе – какое тебе может быть дело до меня и моих сомнений? Ведь при этом я прекрасно понимаю, что при жизни я никогда не смогла бы поговорить с тобой на эту тему. Хотя поговорить – почему бы и нет? Просто в ответ ничего, кроме презрения, я бы не получила.
Я часто представляю себе, а как сложилась бы моя жизнь при других обстоятельствах. Если бы Корягин тебя убил. Или папа остался бы в живых. Или с папой было бы всё в порядке, а ты умерла бы, например, от внематочной беременности, как твоя мама. У меня всегда получается лучше. Все другие варианты моей жизни получаются лучше, чем с тобой.

06.03.2016
Здравствуй, мама!
На этой неделе был твой день рождения, тебе исполнилось бы 89 лет, и я мысленно поздравила тебя. Когда ты умерла, тебе было 86 лет. Я буду  рада, если  доживу до этого возраста.
Когда ты умерла, я подумала, что я, значит, умру через двадцать девять лет – ты меня родила в двадцать девять лет. Теперь осталось уже двадцать семь лет. Всё равно ещё много. Но  я уже подвожу итоги – некоторые итоги, я бы сказала. Мне кажется, что я, в общем-то, уже прожила свою жизнь, а теперь только доживаю. Ничего значительного в моей жизни больше не произойдёт – всё уже произошло: наша с тобой история; Женя, Нора Оскаровна и Евгений Константинович уже случились, оставив неизгладимый след в моей судьбе; ушли все родные по папиной линии, родился и вырос Павлуша, у него своя жизнь, за которой я могу только наблюдать – меня там нет. Может быть, я не права, но я так чувствую. Все дружбы и знакомства в моей жизни наполняли её больше радостью, чем разочарованием, но никогда не заполняли её целиком, за исключением  дружбы с Женей.
Меня больше ничего не держит в этой жизни, мне кажется, я уже всё испытала. Нет корней, и если бы не врождённый страх перед смертью, то я приняла бы её безропотно.
Но придётся потерпеть и жить дальше. Чему научила меня наша история? Не лгать. Жить честно. Лучше относиться к людям и к жизни. И ещё: научиться прощать предательство, хоть это и невозможно. А почему всё-таки нужно его прощать? Да потому что я и сама предавала,  иногда  невольно, а иногда по малодушию. Себя-то я прощала, значит, и других надо научиться прощать.
Но тебя я не предавала.

11.03.2016
Здравствуй, мама!
Я всегда хотела задать тебе один вопрос и сегодня попытаюсь это сделать. Но начну издалека.
Мои детство и юность были довольно сложными периодами в моей жизни, с психологической точки зрения. Я даже не  наши с тобой отношения имею в виду, а мои отношения с окружающим миром. Мне часто приходилось отражать нападки посторонних взрослых, в транспорте ли, в магазинах, просто на улице. На меня просто так могли накричать, если я не так становилась в очередь, не то говорила, не так смотрела, не так реагировала, как взрослым представлялось нужным или правильным. Причём, ничего противозаконного я не делала. Но на меня часто кричали, когда я где-то была одна, а одна я бывала частенько. Когда я выросла, я стала задумываться, а почему так происходило. И, как это ни странно, я думаю, всё дело в том, что я отражала нелюбовь. Твою нелюбовь.
Я вспоминаю один случай, который я анализировала вместе с Женей. Нам было к тому времени  уже лет двадцать пять.
В тот день я была в районе Фрунзенской, наверно, заходила к тебе в гости. В булочной на Комсомольской какая-то женщина в очереди стала на меня орать непонятно почему. Видимо, она просто срывала на мне свой стресс. Я
очень болезненно относилась к таким случаям. Переживала не минуты, не часы, а по нескольку дней. Думала потом: а почему я ей так не ответила, почему этого не сказала, почему этих аргументов не привела. Короче, ела себя поедом.
После это я пошла в сторону Пуговишникова и встретила Женю. Мы зашли в диету возле её дома. Женя подошла к мясному прилавку посмотреть, что там есть. Там стояла небольшая очередь. В этот момент продавец принёс импортные куры и выложил их на прилавок. Женя взяла одну курицу, и мы пошли к кассе. При этом: все люди в очереди стояли за этими курами, но никто не сказал Жене ни слова! Понятно, что она просто не поняла ситуацию. Но меня бы это не спасло, меня бы на её месте растерзали. Тогда-то я и поняла, что она отражает любовь, в отличие от меня, любовь своих родителей. Мы обсудили с ней этот случай, и она со мной согласилась.
По мере взросления я преодолевала это проклятие. Становилась более уверенной в себе, стала себе  самой больше нравиться, и отношение окружающих ко мне тоже менялось. Меня стали меньше травить, и к сорока годам моя жизнь стала совсем сносной.
В сорок лет я уехала в Германию, где ни разу не столкнулась с подобным отношением к себе. В первую очередь, дело, конечно же, в культуре немцев, в их   уважении друг к другу априори. Во-вторых, я уже больше не отражала никакого твоего отношения ко мне. Но мне кажется, дело здесь ещё кое в чём.
В связи с этим мой вопрос к тебе. Скажи, пожалуйста, мама, ты меня часом не проклинала? Сначала, когда папу арестовали, а мне ещё и года не было, не пожалела ли ты эмоционально, как только ты могла, о том, что вообще родила меня?
 И второй вопрос. Не проклинала ли ты меня и из-за квартиры? Все мои попытки улучшить нашу с Павлушей жилищную ситуацию заканчивались ничем. Ты прокляла меня из-за этой квартиры, которую тебе пришлось оставить мне? Очень похоже. Правду мне не узнать никогда. При жизни ты ни за что не сказала бы мне её, а теперь и подавно ничего не узнать.
Причём, область действия твоего проклятия ограничивается Россией. В Германии я живу в очень приличных жилищных условиях. Видимо, проклятие действует в пределах информационного канала нации, а на территории другого канала теряет свою силу.
Понимаешь, ведь я хочу вернуться. Как же мне жить в старости без пристанища? Можешь ли ты хотя бы сейчас что-нибудь изменить?

13.03.2016
Здравствуй, мама!
Ну что, давай вспоминать дальше?
В то лето я больше не оставалась на даче на ночь. Я привозила продукты, ходила гулять с Павлушей, с тобой вместе я не ела и даже не разговаривала с тобой. Вечером я уезжала в Москву, а на следующий день приезжала к Павлуше опять. Прошёл месяц.  Я забрала Павлушу и больше не собиралась с тобой общаться. Ты перешла такой рубеж, после которого пути назад нет. Как можно поддерживать отношения с человеком, который ненавидит тебя до смерти, причём в буквальном смысле слова?
И я жила без тебя очень хорошо: у меня ушёл ком с сердца, который постоянно там лежал и давил в ожидании твоего внезапного появления. Он ушёл, я расправила плечи и стала свободнее дышать, я перестала испуганно озираться. Я тебя не боялась, нет. Это был страх не перед тобой. Это было отчаяние неизбежности. Неизбежности жизни с тобой. Если бы ты тогда исчезла с горизонта нашей с Павлушей жизни, я стала бы свободной уже тогда.
А и почему тебе было бы не исчезнуть? Вся логика говорила за это. Напакостил – извинись. Сильно напакостил, когда уже и простить невозможно, – исчезни. Но это была не твоя логика. Ты не извинялась никогда. И  исчезать ты, разумеется, тоже не собиралась.
Сначала ты даже не звонила – понимала: бесполезно. Потом прошло месяца два, и ты перестала понимать, что это бесполезно. Очевидно, что себя ты
давно оправдала и извинила. Ты стала звонить и молчать в трубку. Камень начал возвращаться на своё место. Боже, в чём я так провинилась  в момент своего рождения, что ты обрёк меня на существование в эпицентре такой ненависти?!
Наверно, прошло бы время, и я сама не стала бы больше сопротивляться твоим звонкам и приходам. Время всё-таки действительно лечит. Я сейчас анализирую свои чувства к тебе тогда. Любви не было – это совершенно точно. Да и было бы странно, если бы она сохранилась при твоей нелюбви. Но чувство долга было. Даже не знаю, как это объяснить сейчас. Какое чувство долга? И опять прихожу к выводу: ты не была матерью, а я вот дочерью, к сожалению, себя чувствовала. Чувствовала, что как дочь я многое просто должна. Должна принимать неизбежность твоего существования и общения с тобой.
Да, если прошло бы время. Прошёл бы год, и я пошла бы на мировую с тобой. Но в этот раз, как часто и до этого, я была принуждена к этому перемирию. Ты, как всегда, обратилась к Киреевым за помощью. Пакостила ты всегда сама, а грязную работу за тебя должны были делать другие. И Евгений Константинович много разговаривал со мной – как хорошо мне было с ним разговаривать. Ведь он никогда не сомневался в моей правоте, но апеллировал к милосердию. Я не считала, что ты заслуживаешь милосердия, но я уступала Евгению Константиновичу, потому что понимала, что так может быть: можно простить любого, если захотеть. Вот Евгений Константинович мог так прощать. И я уступала ему ради него самого.
А совсем не ради тебя.
Ведь если подумать, мам, о самых тяжёлых последствиях твоего отношения ко мне, то это то, что я тебя никогда не прощала. Это и для тебя плохо, и для меня. Так почему я тебя не прощала? А ты никогда не просила прощения. И это не гордость или невозможность произнести слово  «прости», а элементарная убеждённость, что тебе всё позволено, что на тебе вины нет. Поэтому я и не прощала тебя, что ты не считала себя виноватой. Милосердие нужно было рассмотреть с другой стороны: человек не заслуживает прощения, но нужно проявить к нему милосердие и простить, потому что он безумен. Чем, как не безумием можно было объяснить твою убеждённость в своей невиновности?
Мы тогда встречались с Евгением Константиновичем, и он говорил мне: «Знаешь, мать страдает. Плюнь на всё – прости её». И ещё он знал, как мне больно, как невозможно мне было прощать людей, доставляющих мне такую боль. Поэтому первое, что он сделал после своей смерти – он снял с меня эту боль и научил прощать. Это произошло сразу же по его уходу, поэтому у меня нет оснований сомневаться, что это произошло его стараниями.
Вот только с тобой мне надо ещё разобраться. Ах, мама, если бы ты умела искренне  просить прощения, насколько бы это облегчило нашу с тобой участь.

20.03.2016
Здравствуй, мама!
Я вспомнила кое-что хорошее из нашей с тобой жизни. Было мне тогда двенадцать лет, жили мы ещё с Корягиным, но его присутствие я помню смутно. Наверно, я вытеснила эти воспоминания из своего сознания.
И ты была очень заботливой матерью. Когда я приходила из школы домой, меня ждал стакан свежевыжатого морковного сока – у меня начало портиться зрение, и ты надеялась с помощью морковного сока остановить быструю прогрессию.  Мы обедали вместе, и я рассказывала тебе всё, что произошло в этот день в школе. Всё ли я рассказывала? Нет, наверно. Я была влюблена в мальчика из ГДР, чем и объяснялся мой повышенный интерес к немецкому языку, но тебе я об этом не рассказывала. Ещё я тебе не рассказывала, что на уроках я часто рыдала и была не в силах остановиться. Из-за любой мелочи: если я вдруг получала четвёрку или, не дай бог, тройку; если тон, с которым со мной говорил учитель, мне казался пренебрежительным – глаза мои наполнялись слезами, и горе моё было безграничным.
Я тебе об этом не рассказывала, но, видимо, наша классная сообщила тебе на родительском собрании о моём таком странном поведении. Я не помню наших с тобой разговоров на эту тему, но ты пошла со мной по врачам. И я очень хорошо помню, как мы пошли с тобой на Пироговку, в какой-то медицинский центр. Сначала женщина-врач говорила со мной, а потом она попросила меня выйти в коридор и говорила уже с тобой. Я запомнила этот визит, потому что меня крайне удивил твой вид, когда ты вышла из кабинета
врача. Опустив глаза ты схватила меня за руку, и мы быстро пошли к выходу. У тебя был очень виноватый вид – я такой тебя не видела никогда. И поскольку ты была для меня богом, твой виноватый вид меня очень смутил и я пожалела, что мы вообще приходили сюда.
Теперь-то я могу предположить, что врач объяснила тебе, что моя нервная система не выдерживает нагрузок твоего брака с Корягиным. Причина моих рыданий находится на извне, а дома.
Но пока на горизонте существовал Корягин, изменений к лучшему не предвиделось. А летом, когда он чуть не убил тебя,  наступила развязка и ты по выходе из больницы подала на развод.
Так тот период мне и запомнился: вытесняемая реальность по имени Корягин и твоя забота о моём здоровье.
Но когда Корягин наконец ушёл из нашей жизни, я начала отрицать тебя. Это тоже произошло не сразу, но об этом я уже писала.
Не думай, я не забыла, что ты почти всегда заботилась о моём здоровье. Я говорю «почти», потому что это было не всегда. Так, например, ты заразила меня грибком, знала об этом, но никогда не лечила. Я занялась этим уже будучи взрослым человеком, но грибок к тому времени был уже очень запущенным и плохо поддавался лечению. Или мои непрерывные отиты, когда я была в яслях и в детском саду, которые не долечивались и поэтому повторялись снова и снова – и теперь я плохо слышу. Или предтуберкулёзное состояние из-за недоедания в раннем детстве.
Но когда я стала старше, твоё отношение к моему здоровью изменилось к лучшему. Ты хорошо кормила меня, и предтуберкулёзное состояние ушло само собой. А когда в девятом классе у меня вдруг началась крапивница и у меня оплывало лицо и всё тело покрывалось лепёхами, как от расчёсанных комариных укусов, ты обошла со мной массу врачей. Чего мы только не перепробовали, но, к сожалению, ничего не помогало. И в одной поликлинике одна врач сказала, что помочь может только Мацеста. И мы поехали летом в Сочи. Ты купила курсовку, и я начала ездить каждый день в Мацесту – принимать сероводородные ванны. Прошло двадцать четыре дня, но изменений к лучшему не наблюдалось. И я помню, как ты была
расстроена, больше, чем я. И, грустные, мы поехали в Москву. И как только мы приехали в Москву, крапивница прекратилась. Как ты была счастлива!
Есть, есть светлые моменты в нашей жизни, но они погребены под завалами последующих столкновений и взаимной неприязни. Можно забыть подробности и причины наших конфликтов. Но если докопаться до сути, то всегда получалось, что ты поступала против моего чувства справедливости. Я чувствовала, что справедливость нарушена, и протестовала против этого.

24.03.2016
Здравствуй, мама!
Мне всегда было очень важно, сколько бы лет мне ни было, получить твоё одобрение или уговорить тебя, чтобы ты выразила это своё одобрение тому, что я делаю или  говорю. И мне кажется, интуитивно ты это понимала. Лишь почувствовав твоё одобрение, я успокаивалась и уже спокойно жила дальше.
Пока я не закончила школу, больших проблем с твоим одобрением не возникало. Я была среднестатистической девочкой, и мне удавалось убеждать тебя хорошей учёбой, занятием спортом, дружбой с Женей, пристрастием к чтению. Мне приходилось бороться, но в школе у меня часто получалось доказывать тебе, что я «положительная» героиня.
Но началась молодость, а с ней студенчество, новые подруги и приятели, любовь к  Битлам и джинсам, неприятие советского ширпотреба, а потом и советского образа жизни, советской идеологии, и моя задача по убеждению тебя в моей правоте усложнилась. Но я была не одна такая, поэтому я призывала тебя обратить на это внимание, что большинство советской молодёжи диссиденствовало, и у меня получалось! Я действительно убеждала тебя, что я не хуже других, и получала твоё одобрение. Да, мне приходилось бороться, но ты мне в итоге верила!
В этом заключалась твоя великая власть надо мной. Ты в немалой степени сформировала мою систему ценностей и была моим главным арбитром. От твоего отношения ко всему, что я делала, зависело моё душевное равновесие. Очень долго зависело. И отстранённо оценивая систему дети-родители или
мать-дочь, я была бы счастлива быть частью такой системы, где мне удалось бы сохранить эту зависимость на протяжении всей жизни. Это большое счастье – быть частью системы, в которой дети не сомневаются, что родители – неоспоримый нравственный образец.
К моему большому сожалению, у нас с тобой всё сложилось иначе. И долго было так, что я, отрицая тебя, всё равно ощущала зависимость от тебя. Знаешь, такие системы не ломаются сами по себе, потому что создаются, когда ребёнок находится ещё в младенческом возрасте. И твоя власть надо мной очень мешала мне жить.
Конечно, это можно назвать ещё и чувством долга, но и чувство долга бывает разным. Оно может доставлять радость, а может и тяготить.
Мне было уже хорошо за сорок, когда я поняла: так дальше продолжаться не может. Когда это произошло? А в очередной мой приезд из Германии. Я, как обычно, привезла тебе сумки подарков и решила зайти к твоей соседке этажом ниже – к Зое Михайловне. В тот день случилось два знаменательных момента: во-первых, выяснилось, что ты рассказываешь соседям, какая я плохая дочь. А во-вторых ты устроила скандал с истерикой из-за того, что я привезла Зое Михайловне маленький подарочек. Помнишь, ты кричала: «Кто она тебе? Как ты смеешь привозить ей подарки?» Это я потом поняла, почему ты не хочешь моих контактов с твоими соседками и приятельницами. Ты хотела и дальше плакаться им в жилетку на свою несчастную материнскую судьбу. Но только чтобы я об этом ничего не узнала!
Вернувшись к себе в квартиру,  я в очередной раз решила прекратить с тобой всякие отношения. Но на этот раз я решила быть твёрдой. Пробыв в Москве неделю, я вернулась в Германию и больше не звонила тебе. Ты, конечно, ждала, затаившись, но так ничего и не дождалась. Тогда ты, спустя несколько месяцев, позвонила сама. Я поняла, что ты долго готовилась к этому звонку, когда услышала: «Не держи на меня сердце», - что было произнесено напыщенно, как будто ты говорила не с дочерью, а играла какую-то роль. Я сказала тебе, что всё это не имеет никакого смысла, и повесила трубку.
И я сломала систему своей зависимости от тебя. Это было необычайно сложно. Особенно когда наступил твой день рождения, и я знала, что ты
была уверена, что я позвоню. Но я не позвонила. Но совесть или чувство долга – называй как хочешь – не подчиняются твоим желаниям. Даже уверенность в своей правоте не помогает. Меня корёжило года три, не меньше, но я всё-таки выскочила из заколдованного круга твоей власти надо мной. Я победила, но эта победа не принесла мне удовлетворения, и я не была горда этой победой.
Итог оказался несколько неожиданным. Когда ты заболела, я приехала к тебе, чтобы помочь, и почувствовала, что ты потеряла ко мне интерес. Тебе неинтересны были люди, если они не верили тебе, не верили ролям, которые ты играла. И как только ты поняла, что я больше не верю тебе,  ты охладела ко мне окончательно.

01.04.2016
Здравствуй, мама!
Пыталась на днях вспомнить о мгновениях счастья нашей с тобой жизни. Но  ничего, кроме того памятного стояния под окном нашей новой комнаты в тёплый весенний вечер, припомнить не удалось. Счастьем были моменты, когда ты забирала меня по субботам из детского сада. Момент, когда открывалась дверь и появлялась ты, - был несомненным счастьем.
А сегодня ты приснилась мне. Знаешь, это всегда непросто – понять, снится человек или является во сне.
Но ты мне сегодня приснилась. Мы сидим с тобой на скамейке, и ты вдруг говоришь: «Представляешь, я дожила до восьмидесяти шести лет!» И ты сидишь рядом со мной, такая маленькая, старенькая, волосы белые-белые и лёгкие, как пух. Я обняла тебя, так что твоё лицо спряталось у меня на плече и шеей я чувствовала твоё дыхание, и сказала: «Это такое счастье, что ты есть у меня!» И ты тоже обняла меня искренне, от всего сердца, и прижалась
ко мне своим маленьким, таким любимым телом, и я знала: ты тоже была счастлива, что я у тебя есть.
Давай простимся, мамочка. Довольно уже сказано. Если Бог пожелает, мы встретимся с тобой и продолжим наши разговоры. Впереди у нас с тобой вечность, так давай оставим всё тяжёлое, что было между нами, во времени и встретимся, как сегодня во сне, держа друг друга в объятиях и испытывая счастье от обладания друг другом.