Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть IV

1. ПОШЕХОНЬЕ

Путь мой из дома в неведомое Пошехонье походил на путешествие в неспешной машине времени из второй половины двадцатого века в конец девятнадцатого. Добиралась я так: сначала самолётом из Алма-Аты в Москву, затем поездом из Москвы в Ярославль, потом теплоходом на подводных крыльях из Ярославля по Волге и далее по Рыбинскому водохранилищу в Пошехонье-Володарск, откуда вверх по реке Согожа трофейным немецким катером «Меркурий» до деревни Бабки, оттуда утлым паромом на противоположный правый берег Согожи и, наконец, пешком вдоль этого высокого берега до деревни Новосёлки, со всех сторон окружённой дремучими лесами.

Моё перемещение в прошлые века заняло три дня.

В первый день Эдик встретил меня в Домодедово и сказал, что мы переночуем в Москве в его общаге, а в Ярославль поедем завтра. В знаменитое, описанное в «12 стульях», общежитие на Стромынке, в котором у Эдика было койко-место, без пропуска и через строгий контроль я проникла отработанным способом, внеся в него необходимую поправку: прошла мимо сурового нестарого дядечки, не удостоив его взглядом и декламируя Эдику монолог Гамлета «To be or not to be? That is a question...» с видом иностранной студентки, возмущённой инцидентом в очереди за кефиром.

Друг мой не стал ради одной ночи утруждать себя поисками места в женском блоке, поселив меня в своей комнате в компании дюжины (может быть, мне показалось, что их было так много, но уж точно не меньше восьми) молодых людей разных рас и национальностей. Молодые люди, впрочем, не обратили на меня никакого внимания, что, с одной стороны, помогло мне быстро преодолеть некоторую неловкость, а с другой — всё же слегка задело мою женскую сущность.

На следующий день к обеду мы уже были в Ярославле, где я впервые в жизни услышала волжский говор с таким округлым, полновесным «О» и с такой новой для моего уха мелодикой речи с плавным повышением интонации к концу предложения, что у меня аж дух захватило. Это было не только необычно, но и потрясающе красиво.

Правда, говорили так далеко не все славные жители Ярославля. На рабочей окраине, где жила Эдикина тёща, чаще приходилось слышать привычную речь без какого-либо намёка на хоть какую-то интонацию. Но и здесь мне пришлось испытать культурный шок: количество матерных слов и выражений, услышанное мной на пути от автобусной остановки к дому Эдикиной тёщи Сюзанны Ивановны, с лихвой восполнило пробел всей моей предыдущей сознательной жизни.

Родное гнездо Алины располагалось на третьем этаже дома гостиничного типа. Слово «гнездо» вполне соответствовало габаритам квартиры, которая состояла из комнатки не более восьми метров и крохотной прихожей (она же кухня). В прихожей одновременно можно было уместить не более двух человек, и то только в положении «по стойке смирно» с руками, плотно прижатыми к туловищу. Имелся и микроскопический туалет, где, снимая и натягивая портки, приходилось разворачивать туловище по диагонали помещения, которая, как известно, длиннее стороны квадрата. Вспомнить геометрию за пятый класс средней школы меня подвигли синяк на правом локте и ссадина на левом.

Да-а-а, подумала я, если наша малогабаритка по сравнению с хоромами Коренов — обувная коробка, то эта квартира тянет разве что на спичечный коробок. Но это всё ерунда, потому что погода была солнечная, комнатка светлая и опрятная и, - самое главное, - встретили меня очень радушно. Сюзанна Ивановна засуетилась, накрывая на стол, её муж Николай Александрович - отчим Алины, фотограф по профессии и художник в душе, занял меня разговором о предстоящем путешествии и только семимесячный Генрих немного всплакнул от неожиданного всеобщего возбуждения, но Алина приложила его к груди, и он моментально успокоился.

Вечером мы с Эдиком и Сюзанной Ивановной выбрались в город — надо же было показать мне местные красоты. Я запомнила здание первого в России драматического театра, носящего имя своего основателя Волкова, и величественный вид Волги с крутого берега. Пожалуй, всё. А, нет, - ещё мы зашли на местный рынок, где я наблюдала забавную сценку: пожилая женщина покупала клубнику, и ей не понравилось, что хозяйка подкладывала на весы переспелые ягоды.

- ОзОрница прОклятая, - возмутилась покупательница.

- Сама ты ОзОрница, - заокала хозяйка ей в ответ.
 
Их перепалка показалась мне совсем незлобной. Наверное, из-за певучей интонации спорщиц и из-за слова «озорница», которое в моём сознании никак не ассоциировалось с ругательством.

На следующее утро мы двинулись на пристань. Теплоход «Ракета», оправдывая своё название, понёсся с огромной скоростью по бескрайнему морю, о рукотворности которого напоминала торчащая из воды навсегда онемевшая колокольня затопленного храма. Через три часа «Ракета» причалила к пристани районного центра — города Пошехонье-Володарск, расположенного на берегу водохранилища как раз там, где в него впадает река Согожа.

Если в промышленном районе Ярославля я ощутила дуновение двадцатых-тридцатых годов: скудость прилавков (не только по сравнению с московскими, но и с алма-атинскими тоже), тесноту и простоту быта, то в Пошехонье-Володарске на меня повеяло не то, что девятнадцатым, а восемнадцатым веком. Сохранившиеся лабазы екатериниской эпохи, в которых, правда, уже не торговали ни сеном, ни дёгтем, ни мануфактурой, ни колониальным товаром; бревенчатые дома с красивыми наличниками и даже булыжная мостовая.

Пока мы часа два ожидали прибытия трофейного немецкого катера с гордым именем «Меркурий», чтобы продолжить своё путешествие вверх по Согоже, к нам присоединились другие потенциальные пассажиры. Это были в основном жители окрестных деревень, нагруженные товаром, закупленным в районном центре. Местные с любопытством поглядывали на нас, и было видно, что наша компания вызывает у них неподдельный интерес. Говорили мы по-другому, одеты были не как они, нагружены чемоданами, рюкзаками, сумками, аккордеоном в чёрном футляре, балалайкой без футляра, набором удочек, детской коляской и двумя фотоаппаратами. Наконец причапал «Меркуша» (так местные жители его ласково называли между собой), и весь наш пёстрый табор неспешно поплыл вверх по реке. Лина спустилась в каюту, чтобы покормить Генриха грудью, Сюзанна Ивановна с мужем примостились на корме охранять скарб, а мы с Эдиком остались покурить на правом борту катера.

- Слушай, Эдик, а как вы эту деревню откопали? Вам её кто-то порекомендовал?

- Да нет. Просто Алинин отчим, он же романтик и самодеятельный художник, как-то решил поехать, куда глаза глядят. Вот глаза его в эту деревню и привели. До неё он добрался на этом самом катере, тогда Новосёлки были конечным пунктом. В деревне Николай Александрович пошёл по дворам. Панечка его и приютила. А на следующее лето они уже с Сюзанной Ивановной там отдыхали.

- А Панечка одна живёт?

- Нет, почему. С мужем. Ей повезло. Её первый муж на войне погиб, и она осталась с четырьмя детьми. В этой деревне она единственная второй раз замуж вышла. Пётр Фомич на шесть лет её младше. Он инвалид — без глаза остался, и левая рука плохо работает. Но мужик хороший, непьющий.

- А дети её тоже в этой деревне живут?

- Только старший сын, но у него своя семья — жена, двое детей. У них свой дом, так что ты не бойся — у Панечки всем места хватит.

На палубу вышли трое мужичков и пристроились покурить недалеко от нас. Они что-то негромко обсуждали между собой, и я раза два перехватила изучающий взгляд одного из них.

- По-моему, они нас обсуждают, - предположила я и оказалась права: мужичок этот отделился от компании и подошёл к нам:

- Откуда будете? - спросил он, поздоровавшись.

- Из Алма-Аты, - ответила я.

- ЭтО Азия чтО ль?

- Азия.

- А верблюды у вас там есть?

- А как же! - ответила я, имея в виду не Алма-Ату, конечно, а Азию.

Мужичок, однако, имел в виду именно город.

- Так Они ж, пОди, движению мешают!

Я не стала разрушать сложившийся миф о дикой Азии.

- Случается иногда.

- А кем вы друг другу прихОдитесь? - как-то вкрадчиво поинтересовался мужичок.

Стало ясно, что именно этот вопрос больше всего занимал компанию, отрядившую к нам своего полномочного представителя. Эдик решил усилить восточный колорит:

- Это моя младшая жена, в каюте старшая с сыном, а там родители старшей, - и он махнул рукой в сторону кормы.

- ЭтО как?

- Ну ведь, мы же из Азии. Там у нас так принято.

Озадаченный переговорщик как-то неуверенно покачал головой (неужели правда?!) и отошёл к своей компании, я же подумала, что, пожалуй, такое объяснение для жителей патриархальной русской глубинки звучит более удобоваримо, чем «это моя подруга, а в каюте - жена».

Тем временем «Меркуша» причалил к мосткам у первой деревни, и мужички покинули катер, покивав на прощанье азиатскому султану и его младшей жене.

До конечного пункта катер ещё несколько раз приставал к берегу даже там, где вообще не было никакого причала. Наконец, на левом берегу появилась деревня Бабки.

- Всё, приехали, - сказал Эдик.

- А почему катер дальше не идёт до нашей деревни? - спросила я.

- Раньше ходил, да только теперь там столько топляка, что фарватер очищать не успевают, так что до Новосёлок нам ещё пешочком придётся прогуляться, - ответил мне Николай Александрович.

«Меркуша» развернулся и почапал назад, а нам ещё предстояло шагать километра три по просёлочной дороге, которая, наконец, плавно перешла в единственную улицу деревни Новосёлки. Я изрядно устала и еле дотащилась до Панечкиной избы, которая стояла почти в самом конце этой единственной улицы без названия. Панечка встретила нас приветливо:

- ВОт Они приехали-тО! ПрОхОдите в избу.

Пятистенок Панечки состоял из сеней с гостевым туалетом и крутой лестницей на чердак который переходил в поветь — навес над коровником и сеновалом. Далее шла передняя комната с русской печью, занимавшей практически всё пространство, и довольно большая вторая комната, которую хозяева отвели нам, а себе устроили спальню на печи за ситцевой занавеской в мелкий цветочек. У единственного окна передней комнаты располагался непокрытый стол с тусклым медным самоваром, поразившим меня своими размерами: ведра на два, не меньше. В гостевой комнате была всего одна высокая кровать с тремя ватными матрасами и красивым кружевным подзором. Кровать по общему согласию была отдана молодой семье. Николай Александрович расстелил спальный мешок на длинной лавке, непременном атрибуте любой русской избы, а мы с Сюзанной Ивановной решили спать на полу — благо матрасов хватало.

Когда с работы вернулся хозяин, мы поужинали распаренным горохом с кисловатым хлебом, который был испечён самой Панечкой, и рыбными консервами, выставленными на стол Николаем Александровичем вместе с чекушкой водки. Появление на столе консервов хозяев явно обрадовало: было видно, что подобными деликатесами они угощались нечасто. Рюмка водки разморила меня окончательно, и первую ночь в деревне (впрочем, как и все последующие) я спала как убитая.

Наутро я первым делом спросила у Панечки, есть ли в лесу грибы.

- Нету, - расстроила меня Панечка, - ранО ещё, в июле пОйдут.

- Едикь, Едикь, бардак, разбой! Ты же мне грибы обещал!

Эдик виновато улыбнулся:

- Ну не знал я. Да здесь и без грибов хорошо. Вот увидишь.


2. ХОРОШО

Да что там хорошо! - Упоительно!!

Мне довелось окунуться в прошлое, в котором мы реально прожили две недели. Не такое, слегка приукрашенное прошлое, как в этнографическом музее или в фильме про русскую деревню девятнадцатого века, а настоящее, со всеми присущими ему запахами, красками и звуками.

Представьте себе деревню, в которой нет ни почты, ни магазина, ни даже хлебной лавчонки, я уже не говорю о правлении колхоза, медпункте, или хотя бы участковом милиционере. Единственное общественное здание — это баня без замка, банщика и истопника, которая наверняка была срублена до установления советской власти, и которой жители деревни пользовались по мере надобности, обходясь без графика мужских и женских дней. Единственным благом цивилизации, дошедшим до деревеньки, было электричество, поэтому в Панечкиной избе горела не одна, а целых две лампочки Ильича.

Все избы в деревне срублены по одному, веками выверенному, проекту. В одной избе я даже видела массивное кованое кольцо, вбитое в почерневший от времени потолок. На мой вопрос о предназначении этого кольца хозяйка ответила, что в него вдевался длинный деревянный шест, на конец которого привешивалась зыбка — детская люлька, в которой, кстати, она вынянчила всех шестерых своих детей, разлетевшихся из этой колыбели кто куда. В другой избе мы увидели икону с редким, а для меня вообще впервые виденным сюжетом – «Трёхручицу».

Хозяйка объяснила нам, что когда Святое семейство, спасаясь от царя Ирода, бежало в Египет, путь им преградила широкая река. Вот Бог и дал Марии третью руку, чтобы она не утонула вместе с младенцем Иисусом, переплывая реку. Была у бабушки и доска с изображением жития какого-то святого. По мнению Эдика, написана она была не позднее восемнадцатого века, а может и в семнадцатом. Над этой иконой «поработал» бабушкин внук, приехавший к ней из города на каникулы. Он чернилами обвёл глаза всех многочисленных персонажей жития — очки им надел, поганец. На наше возмущение бабушка отреагировала просто: «ОзОрник». И то верно — чего ещё ждать от малолетних городских озорников, приезжающих к своим бабушкам на каникулы попить парного молочка, угоститься яйцами из-под курочки и насладиться ничем и никем не ограниченной свободой.

- Прервалась дней связующая нить, и некому её соединить, - со вздохом сказала я, перефразируя Гамлета.

- Да уж, - ответил Эдик, - умирает деревенька.

Наша компания жила по тому же принципу, что и бабушкины внуки — мы просто наслаждались жизнью и пользовались свободой, ничем и никем извне не ограниченной. Каждое утро, ещё до рассвета, Николай Александрович отправлялся на рыбалку, а мы просыпались когда хотели, завтракали Панечкиным молоком с белым хлебом. (Хлеб, крупу и подсолнечное масло Эдик или Николай Александрович покупали в деревне Кладовое, расположенной на другом берегу Согожи, куда они добирались по переправе в виде перекинутого поперёк реки троса и утлого плотика).

После завтрака мы шли к реке, прихватив с собой подстилку, купальники, котелок, сковородку, бутылку подсолнечного масла, хлеб, картошку для супа, баночки с подкормкой для Генриха — в общем, всё необходимое для того, чтобы провести на берегу Согожи весь день. Тропинка шла через луг, на котором цвели ромашки, васильки, мать-и-мачеха, колокольчики, лютики, мелкие дикие гвоздики и другие цветы, названий которых я не знала. Такого разнотравья я раньше нигде не видела, и даже позавидовала обильному «столу» пошехонских коров. В первый же день меня поразило великолепное море ярко-жёлтых цветов, раскинувшееся у реки.

- Что это?

- Вообще-то на этом поле лён посеян, только он сурепкой зарос, - пояснила мне Сюзанна Ивановна.

И действительно, подойдя ближе, я увидела, что между толстенными, на вид очень сочными стеблями этой самой жёлтоцветной сурепки колышутся тоненькие льняные стебельки с микроскопическими голубыми цветочками. Красота сурепки сразу же потеряла для меня всякую убедительность, а несчастный лён стало жалко до слёз.

- Надо же, как эта сурепка лён забила. Почему его никто не пропалывает? - возмутилась я.

- Ага, щас, - засмеялся Эдик, - попробуй-ка такое поле прополоть!

К самой реке мы не спускались, а разбивали лагерь сразу же за полем на высоком берегу под соснами. Валялись на подстилке, загорали, купались. Алина кормила Генриха грудью и прикармливала закупленным в Москве дефицитным импортным детским питанием. Сюзанна Ивановна стирала ползунки и распашонки и развешивала их на кустах, Эдик собирал хворост для костра, а я прошвыривалась вдоль берега и иногда находила пару маслят или козлюков для супа, удовлетворяя таким образом свою страсть к грибной охоте.

К обеду подходил Николай Александрович с уловом, и мы варили уху или грибной суп в закопчённом котелке и жарили пойманную им рыбу на сковородке, завернув её в листья подорожника. Ужинали мы дома опять молоком от Панечкиной коровы. Молоко это было удивительным: оно стояло на полу в комнате в трёхлитровых банках по три дня и не прокисало, а только сверху покрывалось слоем вкусных сливок толщиной в три моих пальца. За две недели мы выпили сорок литров молока и, несмотря на кажущуюся скудость подножного корма, не только не похудели, а даже поправились.

Поначалу деревенские жители — те, что проходили или проезжали мимо нашего бивака на велосипедах, смотрели на нас как на диковинку, но потом привыкли и, здороваясь, спрашивали:

- Как Отдыхаем, гОрОдские?

- СпасибО, хОрОшО, - отвечали мы, невольно подражая их оканью.

И только однажды они посмеялись над нами от души: моя неприязнь к сурепке, оккупировавшей не принадлежащую ей территорию, росла с каждым днём, и я не выдержала такой несправедливости. Соскочив с подстилки, на которой нежилась под нежарким пошехонским солнцем, я ринулась в бой — стала остервенело выдёргивать агрессора с корнем. Сначала Эдик подтрунивал над моими усилиями освободить лён, а потом присоединился ко мне, и мы вместе с ещё большим энтузиазмом продолжили прополку. Мимо на тракторе с прицепом проезжали колхозники.

- ПОрабОтать решили? - поинтересовался тракторист.

- Ага, - ответила я, - лён жалко.

- Ну-ну, БОг в пОмошь, не надОрвитесь тОлькО, - посоветовал парнишка из прицепа, - пОле-тО бОльшО-О-О-е, - и они уехали, весело гогоча.

Освободив от сурепки пару квадратных метров, мы с Эдиком поняли всю тщетность наших усилий, и, тяжело дыша, плюхнулись на подстилку, но я ещё долго любовалась на очищенный от сорняка лоскуток, на котором тонкие льняные стебли колыхались на ветру, благодарно кивая нам своими бледно-голубыми головками.

Вечером того же дня хозяин предложил нам сходить в баню.

- ПОпаритесь пОсле трудОв-тО, - сказала Панечка с лёгкой улыбкой.

Дошёл таки до неё слух про наш с Эдиком трудовой энтузиазм. Париться мне до сих пор не доводилось, а жару я переношу плохо, поэтому к потемневшему почти до черноты срубу бани я подошла с опаской. Уже в предбаннике мне показалось слегка душновато, когда же Лина открыла дверь в парилку, меня обдало таким жаром, что я почувствовала себя змеёй, с которой кожа во время линьки соскальзывает целым чулком. Алина с мамой взобрались на полок, предварительно поддав пару, отчего молочно-белый туман вмиг заполнил всё помещение, а я запаниковала и инстинктивно присела на корточки, ловя ртом более прохладный воздух у пола. Туман вскоре рассеялся, но встать в полный рост я так и не решилась — наскоро кое-как помылась, стоя на коленях у лавки с тазиком, и утиным шагом на корточках вывалилась в предбанник.

После бани, как и положено, был праздничный ужин с «рюмашкой», но мне вдруг стало так плохо, что я выскочила на крыльцо и еле успела перегнуться через перила. Народ веселился, а меня мутило, и голова раскалывалась так, что я с трудом дотащила своё бренное, но теперь уже чистое не только снаружи, но и изнутри тело до постели. Сомнений не было - я угорела. Но, почему только я?

Наутро, когда ко мне вернулась способность мыслись, я поняла почему: угарный газ тяжелее воздуха, а я мылась «вприсядку», вот и получила свою порцию отравы. Хорошо ещё, что жива осталась. Народ ушёл на речку, а мне велели оставаться дома и отпаиваться молоком. Естественный антидот подействовал на меня благотворно, и к обеду я почти оклемалась. Я вышла во двор и занялась любимым делом: обследованием крестьянского хозяйства. На деревянной лавочке у сеновала обнаружила плетёный из лыка футляр, похожий на очешник, только к нему почему-то был приделан длинный ремешок. В футляре я обнаружила оселок. «Ага, значит это точило для косы, а футляр — сумка для инструмента. Удобно — всегда при тебе, и работать не мешает».

Справа от лавочки стояла большая деревянная бочка высотой мне до пояса. Казалось бы, чего особенного — бочка как бочка. Но, нет. Стянута она была не железными обручами, а толстенной лозой. Ну не знаю, может быть, эти обручи из гибких стволов молодых деревьев и нельзя лозой называть, но другого термина у меня в голове не нашлось. Вообще я заметила, что металл в крестьянском хозяйстве использовался крайне редко, только там, где без него уж точно никак обойтись невозможно. Грабли, например, были тоже необычными — зубья у них не железные, а деревянные, причём сидели они в своих гнёздах крепко. Я попробовала их раскачать – ни фига! А чего стоило выдолбленное из дерева корыто — прямо из сказки «О рыбаке и рыбке».

Обследовав двор, я забралась на поветь. Там я была не в первый раз, потому что на повети находился «туалет для домашних». Представлял он из себя просто дырку в полу прямо над коровником. Мало того, что это просто удобно — убирать человеческие отходы можно вместе с коровьим навозом, так ещё и ходить туда было гораздо приятнее, чем в «гостевой» сортир: из дыры поднимался тёплый дух коровы и вполне приятный запах навоза, поэтому мы все пользовались хозяйским отхожим местом. Да и «гостевой» туалет оставался чистым.

Поветь, как и любой чердак, служила хранилищем для всяких нужных и ненужных вещей. Там стоял деревянный ларь с мукой, в углу валялись две прялки, в другом углу расположился внушительный сундук, в котором я обнаружила ситцевый сарафан с длинными лямками и старую домотканую льняную рубаху, рукава и кокетка которой были из сатина тёмно-вишнёвого цвета в жёлтую крапинку. Ситец сарафана был расцвечен мелкими красными гвоздичками, точь-в-трочь такими, что растут на пошехонских лугах. Удивительно, но ни сатин, ни ситец нисколько не выцвели, хотя, судя по фасону и тому, что обе вещи были сшиты вручную, им было не меньше века или около того.

Пастух пригнал стадо, и я услышала мычание Панечкиной кормилицы, вернувшейся домой вместе со своим телёнком. Значит, и сама Панечка уже дома. Я слезла с повети, прихватив с собой рубаху и сарафан.

- Панечка, можно нам с Линой примерить сарафан и рубаху? Мне они так понравились. Мы в них только сфотографируемся.

- КакОй сарафан? - удивилась Панечка.

- Вот этот.

- ЭтО не сарафан, а юбка с прОймами, - ответила Панечка, - КОнечнО, милая, Одевайте.

Это юбка! А я-то ещё удивлялась, почему у сарафана такие длинные лямки. Чудно как-то звучит — «юбка с проймами».

- Я смОтрю, тебе уже пОлегчало, - продолжила Панечка, - Непривычная ты в баню-тО хОдить?

- Непривычная, - ответила я, - угорела.

- Раньше-тО бани у нас не былО. Мы в печи мылись.

- В печи!? - удивилась я, - Как это?

- Как? Да очень прОстО. ТОпили печь, грели вОду в чугунках, пОтОм угОлья вынимали, сОлОму стелили и залазили в печь. Там жаркО. Распаришься, намОешься, и вылезаешь как спелО яблОчкО.

- Неужели туда влезть можно?

- КОнечнО мОжнО, - ответила Панечка, - и с дитём в печи мылись. НамОешь егО, а потОм из печи и пОдаёшь, а Он разОмлевши, как кисель.

Я засунула голову в печь, чтобы обозреть эти «римские термы».

- Панечка, так там же внутри все стенки в саже!

- Да, милая. Вот тО-тО и ОнО, надО лОвкО мыться. А то, бывалО, вылезешь из печи, а у тебя плечО-то чернО.

- А куда же вода стекала?

- Куды ж ей деваться? На пОл и стекала.

Ознакомление с технологией помыва в русской печи, навело меня как патентоведа на мысль, что крестьянин, первый придумавший этот способ, мог бы получить патент на «Применение русской печи по непрямому назначению».

На следующий день Пётр Фомич сказал, что пришла пора сенокоса, и собрался на свой надел - небольшой лужок за домом. Мы с Алиной приоделись в крестьянское платье (мне досталась юбка с проймами), повязали платки, тоже по-крестьянски, и пошли косить. Хоть Пётр Фомич и показал нам, как это делается, у меня по слабосилию коса всё время вонзалась в землю. У Алины дела обстояли чуть получше (но ненамного). Недолго помаявшись, мы попросили Николая Александровича сфотографировать нас с косами и граблями и вернулись во двор, где наш личный фотограф запечатлел нас за другой работой: мы «пряли», сидя на деревянной лавке у сеновала, а перед нами стояло деревянное корыто — для антуража. Потом попросили Панечку сфотографироваться с нами, чему она очень обрадовалась — когда ещё такая оказия случится? Сюзанна Ивановна предложила увековечиться на фоне колодца всей компанией. Мы вышли на улицу, где к нам с удовольствием присоединились местные жители.

Соседская старушка попросила Николая Александровича сфотографировать её вместе с двенадцатилетним внучком. Надо было видеть, как серьёзно она отнеслась к этому событию: велела внуку надеть чистую рубаху, а сама вынесла во двор табуретку и грузно села на неё, сложив на коленях тёмно-коричневые руки с узловатыми пальцами, похожими на корни старого дерева. Внук тоже прочувствовал значимость момента: он выскочил из избы в новой белой рубахе с мокрыми волосами, аккуратно расчёсанными на косой пробор, встал около бабушки по стойке смирно, положил ей руку на плечо и по возможности изобразил на лице суровость взрослого мужика-хозяина, как того требовала традиция.

Оказалось, что традиция требовала также отблагодарить фотографа, и вечером соседка прислала к нам своего внучка с натуральным продуктом — десятком свежих яиц в лукошке. Как Николай Александрович ни отказывался от подношения, нарушить традицию ему не удалось. Внучок оставил лукошко на крыльце и выскочил со двора.

Алина ушла в избу укачивать Генриха, а мы с Эдиком и Панечкиным внуком Колькой сели на завалинку наблюдать закат. Колька любил общаться с нами, вернее в основном слушать, о чём мы говорим. Наши «умные» разговоры были ему интересны, хотя, как он сознался, не всё ему было «пОнятнО». За околицей над чёрными елями в ещё светлом сероватом небе повисла первая звезда.

- Хорошо у вас тут, Колька, - сказала я, вдыхая вместе с сигаретным дымом приятный запах скошенной травы, которая через пару дней, если дождей не будет, приобретёт ни с чем не сравнимый аромат свежескошенного сена.

- ЛетОм-тО хОрОшО, а зимой-тО неповаднО, - тягуче ответил Колька.

- Почему?

- ХолОднО бОльнО!

Колька, сам того не подозревая, пристыдил меня. Действительно, хорошо приехать в глубинку на пару недель, понаряжаться в крестьянское, подержать в руках грабли, покормить коровку горбушкой хлеба, угореть в бане для разнообразия и вернуться в город со всеми его удобствами и возможностями. Но стыдилась я «про себя» и недолго, потому что интеллигентская Некрасовым внедрённая в меня боль за народ не смогла преодолеть упоение от слияния с девственной природой и от погружения в этот самый народ, ещё не соблазнённый цивилизацией, а потому тоже девственный.

На крыльце появилась Алина.

- Укачала? - спросил Эдик, инстинктивно понижая голос.

- Укачала, - тоже шёпотом ответила Алина, - дайте сигаретку.

Мы дружно покурили и не менее дружно затянули: «Име-е-е-л бы я златы-ы-ы-е го-о-ры...». После «Гор» был «Хазбулат удалой», ну и, конечно, «Из-за острова на стрежень». Традиция оглашать белые северные ночи звуками муэдзинов сложилась у нас три дня назад. Полное отсутствие голосов нас ничуть не смущало, тем более что единственными взыскательными слушателями нашего трио были деревенские собаки, которые жалостливо подвывали нам, когда мы с неподдельным чувством неповторимой русской тоски затягивали «Лучинушку». Но на этот раз до моей любимой «Лучинушки» дело не дошло.

На светлое небо навалилась огромная угольно-чёрная туча. Она нависла так низко над землёй, что казалось, эта громада вот-вот раздавит крышу Панечкиной избы. По краям этого чёрного одеяла сверкали бледные сполохи, но грома слышно не было. Земля замерла в испуге, и я начала задыхаться не столько оттого, что воздух стал густым и душным, сколько от паники — такого грозного в своей немоте нашествия стихии мне ещё испытывать не приходилось. Время остановилось.

- Сейчас гроза начнётся, пойдём в дом, - сказал Эдик.

Прервав молчание, Эдик как будто запустил время: подул сильный ветер, с севера на юг тучу пронизала ветвистая молния, и громыхнуло так страшно, что я непроизвольно сжалась, приняв защитную позу эмбриона.

- Боже, как жутко!

Мы вбежали в избу и я, как полевая мышка в норку, юркнула под одеяло, укрывшись с головой. Непрерывный грохот разбудил Генриха, который так испугался, что, даже впившись в спасительную мамину грудь, ещё долго продолжал подрагивать всем своим беззащитным тельцем. Гроза прекратилась через полчаса, вернее, не прекратилась, а ушла на юг пугать младенцев и взрослых в других деревнях.

Этот насыщенный событиями день завершился тревожным сном. Приснилось мне, как будто я разговариваю с Богоматерью, утонувшей по пояс в огромной туче и прижимавшей к груди, очень похожей на Алинину, своего возлюбленного сына. Как жалко, что, проснувшись, я не могла вспомнить ни её, ни своих слов. Может быть, я ей говорила, что у неё появится третья рука? Не знаю. Врать не буду.

Перед отъездом я в последний раз забралась на поветь — попрощаться с полюбившейся деревенской утварью. В углу за прялками я неожиданно обнаружила запылённую бутылку. Не знаю, чем она меня привлекла, ведь даже её цвет невозможно было определить под толстым, осевшим за много лет, слоем пыли. Я взяла бутылку в руки, ладонью протёрла её бока и горлышко и прочла выдавленную на стекле надпись: «Паровой пивоварен. заводъ П. М.Таппера в Царицине на Волге» Над надписью, уже на горлышке красовались медали. Сначала мне показалось, что их четыре, но потом я поняла, что это были две медали, изображённые аверсом и реверсом. Под той, на аверсе которой угадывался профиль Николая второго, было написано Ростов, под второй — Париж. Настоящая дореволюционная пивная бутылка! Да ещё с медалями! Я кубарем скатилась с повети.

- Панечка, давай с тобой меняться! Я тебе кеды, а ты мне вот эту бутылку!

- Да, чтО ты, милая! ВОзьми так.

- Ладно, Панечка, спасибо. А кеды пусть будут просто подарком.

Панечка просияла и кеды приняла, но посчитала, видно, что подарок мой слишком роскошный, и подарила мне бёрдо — это такая деревянная «расчёска», которая используется в ткацком станке для разделения нитей основы. Тут уж просияла я.

Николай Александрович отдал хозяевам сорок рублей за постой и выпитое нами молоко. «Так мало», подумала я. «Так много», наверное, подумала Панечка и на радостях вручила мне и Алине по нарядному, вязанному из пёстрых тряпочек коврику. Наглядный пример того, насколько относительна ценность всего на свете, включая «всеобщий эквивалент».

Вернулись мы в Ярославль поздним вечером, а на следующий день мои друзья решили сгладить резкость перехода из глубины веков в современную цивилизацию и предложили мне съездить в Ростов Великий, оказавшийся маленьким провинциальным городком, расположенным на берегу довольно большого озера Неро (это такое красивое название озера мне показалось не совсем русским).

Городок этот не утратил своего величия, во-первых, благодаря на удивление хорошо сохранившемуся белокаменному кремлю, в котором снимали фильм «Иван Васильевич меняет профессию», и, во-вторых, местному ювелирному промыслу — ростовской финифти. Здесь нам пришлось услышать иностранную речь, от которой мы бежали на берег озера Неро — не потому, что мы плохо относились к заграничным туристам, просто нам хотелось хоть ещё немного, ещё чуть-чуть подышать воздухом уходящего прошлого. Мы сели на перевёрнутую вверх дном лодку и тихонечко, чтобы не пугать местных жителей, запели «Лучинушку».

В Ярославле, провожая меня на поезд, Эдик сказал:

- В следующем году приезжайте с Алёшей к нам во Владивосток. Я приглашение вышлю.

- Высылай. Если всё нормально будет — приедем.

Вернувшись домой, я написала два стихотворения, которые очень точно отразили мою тихую радость от этой упоительной поездки.


В ДЕРЕВНЕ

Не звоном рельс, не визгом тормозов
Рождается рассвет из тьмы ночной -
Здесь утро выплывает из тумана
Над тихою рекой.

Не в каменно-асфальтовых объятьях
Томится полдень, превзмогая зной -
Здесь день лелеет царственно и нежно
Земной покой.

Не фонарями вечер разукрашен,
Как в жизни городской -
Здесь сумерки венчают день угасший
Вечернею звездой.


ПОШЕХОНЬЕ

Что такое Пошехонье? Это Согожа-река,
у которой берег правый смотрит в воду свысока.
У реки стоит деревня - в одну улицу дома.
Меж лесами и лугами затаилась Русь сама:
деревянные корыта, из берёсты туеса
и на бочке стоведёрной вместо обруча лоза.
На повети ларь с мукою, прялка, бёрдо от станка,
на котором ткали хОлсты бабы в прошлые века.
За околицею поле - лён сурепкою зарос:
среди жёлтого раздолья голубые капли слёз.
Умирает деревенька, ей недолго быть такой,
и Святая Богоматерь бережёт её покой...

Осенью Эдик вернулся в Москву на свои курсы, а беременная вторым ребёнком Алина с маленьким Шишечкой (сокр. от Генришишечки) осталась в Ярославле. Второй год повышения квалификации у Эдика не задался: всё, чему его учили, он и так умел, а синхронный перевод у него не получался. Дело в том, что ещё в детском доме ему сделали неудачную операцию на среднем ухе, из-за чего на это самое ухо он оглох, а для синхронного переводчика — слух это главное. Эдик учёбу бросил, и они вернулись во Владивосток, где в апреле 1976 года у них родилась дочь, которую назвали Линдой.


3. ОПЯТЬ В СТОЛИЦУ

Этой же осенью Алёша поступил в заочную целевую аспирантуру от Петропавловского педагогического института и поменял работу. Он устроился в проектный институт, где довольно быстро стал руководителем группы по автоматизации какого-то производственного процесса. У меня тоже намечался карьерный рост: шеф решил послать меня в Москву в ЦИПК (Центральный институт повышения квалификации руководящих работников и специалистов народного хозяйства в области патентной работы). Курс был рассчитан на шесть месяцев, после чего выдавался диплом о втором высшем образовании.

Эту новость я восприняла и с радостью и с тревогой. Радовалась потому, что далеко не каждому выпадала возможность стать дипломированным патентоведом — даже Татьяне Владимировне ректор отказал, заявив, что отпустить её не может, и послал Стройкина, который работал в ОНТИ. Меня же шеф отправил повышать квалификацию по собственной инициативе, потому что зарплату мне платил по хоздоговору, и разрешения ректора не требовалось. А тревожилась я потому, что впервые должна была расстаться с Алёшей на столь длительное время, но ещё потому, что родных у меня в Москве не было, а, значит, и жить было негде.

Алёша воспринял новость с пониманием. Когда я заговорила о проблеме жилья, он сказал, что у него в Москве есть дядя.

- Ну не буду же я жить у твоего дяди, - засомневалась я, имея в виду свои не очень тёплые отношения с Алёшиными родителями.

- Я дяде Мише позвоню, может быть, он тебе квартиру найдёт.

- Квартиру мы не осилим.

- Тогда комнату.

- Звони.

Дядя комнату нашёл быстро и за разумные по тем временам деньги. Мало того, он настоял на том, чтобы встретить меня в аэропорту.

- Он будет одет в чёрный макинтош, чёрную фетровую шляпу, а в руках у него будет чёрный зонт в виде трости.

- А если дождя не будет, - поинтересовалась я.

- Он сказал, что будет с зонтом, значит, дождь будет, - пошутил Алёша.

Вычислила Михаила Николаевича я легко — фетровые шляпы и макинтоши в то время уже никто не носил, а мужские зонты в виде трости ещё в моду не вошли. Несмотря на это, выглядел дядя очень элегантно, потому что этот ретро стиль шёл ему необыкновенно. Когда я подошла к этому красивому статному мужчине, он склонился в полупоклоне и, приподняв шляпу, под которой я заметила высокий лоб с глубокими залысинами, обрамлённый уже редеющей гривой совершенно седых волос, представился:

- Михаил Николаевич. А вы, вероятно, супруга Алексея — Людмила. Рад познакомиться.

Манеры Алёшиного дяди как нельзя лучше соответствовали стилю его одежды.

В электричке Михаил Николаевич сказал мне, что сегодня я переночую у них, а завтра он отвезёт меня на квартиру. Дома нас встретила дядина жена, Надежда Владимировна, к которой он обращался ласково Наденька или Надюша.

Надежда Владимировна была некрасива: вытянутое лицо с глубокими носогубными складками и близко посаженными глазами. Однако негустые по возрасту волосы были неимоверно пышными, я бы сказала, воздушными, и сияли они как ярко горящая лампочка накаливания. Этот невесомый нимб придавал Надежде Владимировне вид состарившегося ангела, если, конечно, ангелы стареют. Пока она возилась на кухне, Михаил Николаевич предложил мне выпить «рюмочку водки с дороги». Я не стала отказываться, хотя крепких напитков не любила. Когда мы с ним выпили по рюмочке, он спросил:

- Желаете ещё, - и внимательно посмотрел на меня.

- Нет, спасибо, - ответила я.

- Курите? - продолжил испытание Михаил Николаевич.

- Курю, - сказала я, решив не портить имидж «плохой девчонки» и «неподходящей жены», который, судя по всему, был сформирован письмами Тамары Николаевны старшему брату.

Лёшин дядя вынул из ящика письменного стола пачку «ВТ» и мы выкурили с ним по сигарете.

- Мишенька, ты же не куришь, - сказала Надежда Владимировна, входя в комнату с блюдом дымящихся голубцов.

- Ничего, Надюша, я одну, за компанию с нашей гостьей, - ответил ей Михаил Николаевич и заговорщицки подмигнул мне, из чего я сделала вывод, что мой имидж его не напугал.

На следующий день я сама поехала на квартиру, еле уговорив Михаила Николаевича отказаться от сопровождения.

- Обязательно позвоните, как вы устроились, и навещайте нас. Мы будем рады, - напутствовал меня дядя Миша, вручая листок с адресом моего нового пристанища и подробным планом, как до него добраться.

Пристанище мне сразу не понравилось. Это оказалась комната в трёхкомнатной квартире, которую хозяева, вероятно, частенько сдавали. Минимальный набор мебели имел весьма обшарпанный вид, а единственным источником света была настольная лампа с чёрным непрозрачным плафоном, отчего при её включении освещался только небольшой круг на письменном столе, а вся комната погружалась в тоскливую и пугающую темноту. На мой вопрос, почему нет верхнего освещения, хозяйка, пожав плечами, ответила:

- Наверное, с проводкой что-то.

После осмотра «апартаментов» хозяйка пригласила меня на кухню, объяснила, чем я могу пользоваться, а потом, понизив голос, хотя на кухне никого кроме нас не было, сказала:

- Да, для соседей вы племянница моего мужа. Запомните, вашу мать - сестру мужа, зовут Виктория Анисимовна. Мужа моего зовут Виктор Анисимович. Вы приехали на учёбу из Пятигорска. У нас есть сын, твой двоюродный брат. Его зовут Андреем. Он женат и живёт у жены. Да, детей у них пока нет.

Оказалось, что ко всему прочему, квартира эта была коммунальной, в которой мои хозяева занимали две комнаты, а в третьей жила семья с ребёнком, которая явно была недовольна незаконным способом обогащения своих соседей.

Первую ночь в своём новом жилище я провела почти без сна, тоскуя по Алма-Ате, Алёше, и стараясь не забыть «пароли и явки» своих новых «родственничков». Рано утром на кухне я столкнулась с молодой женщиной — коммунальной соседкой, которая пытала меня на предмет моих родственных отношений с хозяевами. Я выложила заученный текст, а когда она спросила меня - как там, в Пятигорске - кратко ответила:

- Солнечно, - и смылась от греха подальше.

На первой лекции, которая проходила в патентной библиотеке на Бережковской набережной, я пожаловалась Стройкину на свою неустроенность. Он предложил мне место в общежитии какого-то машиностроительного техникума, куда, оказывается, селили слушателей ЦИПКа, и куда, правда, он сам ещё не устроился. Я с радостью согласилась, и после лекций мы с ним галопом обежали пол-Москвы, оформляя бумаги, необходимые для вселения в общежитие. К вечеру бумаги были оформлены, и я переехала в общежитие на Ломоносовском проспекте, откуда до места учёбы было совсем недалеко по московским меркам.


4. ЖИЗНЬ ВДАЛИ ОТ ДОМА
 
Под общежитие была приспособлена обычная панельная пятиэтажка. Мне дали койку в двухкомнатной малогабаритке, где уже поселились шесть женщин из разных концов нашей, тогда ещё более необъятной, чем теперь, страны. Несмотря на некоторые шероховатости и неизбежный раздел на группы и подгруппы по интересам, жили мы мирно.

Скромную незамужнюю двадцатипятилетнюю Офелию из Казани все поначалу пытались свести с каким-нибудь неженатиком с курса, но, наткнувшись на жёсткое сопротивление девушки, воспитанной в строгой татарской семье, постепенно отстали. Вторая незамужняя тридцатилетняя девушка Лидия из Чебоксар, напротив, была явно сексуально озабочена, но подыскивать ей жениха никто не решался: уж очень большой, толстой и громкой она была. Да и мужчины наши явно её побаивались.

Милая, умная и домашняя Люда из Рыбинска, любящая своего мужа и пятилетнего сына, комплексовала из-за своих жиденьких волос. Однажды она принесла домой парик, купленный у москвички однокурсницы за семьдесят рублей. Примеряла Людмила парик второпях без зеркала в туалете библиотеки на маленькой перемене. Поэтому, придя домой, она первым делом побежала в ванну, где над раковиной висело довольно большое зеркало. Когда она с растерянным видом вышла из ванной, мы все оторопели: нашлёпка, размером с чайное блюдце едва прикрывала Людмилину лысеющую макушку.

- Он что, по дороге усох? - спросила Люба из Минска.

- Может быть, наоборот сел из-за сырости? - предположила я.

- А может это парик для куклы? – высказала своё мнение Офелия.

- Ай, не выдумывайте, девчонки! Это не парик, а шиньон! Да ещё и не новый, - подытожила наши изыскания громкая Лидия.

Люда часто-часто заморгала глазами, чтобы не расплакаться, но у неё ничего не вышло, и она разрыдалась:

- Ну как же так!? Она же сказала, что это самый настоящий корейский парик и что он мне очень идёт! Неужели ей не стыдно обманывать? Ведь она с нами учится!

Мы сначала уговаривали Люду потребовать у спекулянтки деньги назад, но она отказалась. Ей было стыдно, что её так легко развели на очень даже немаленькую сумму. Тогда мы решили действовать сообща. На следующий день наглую москвичку, решившую поживиться за счёт наивной провинциалки, взяли в кольцо и заставили её вернуть деньги. А громкая Лидия посоветовала ей «засунуть свой поганый шиньон себе в задницу, где ему самое место». Восстановление справедливости мы отметили общим застольем с бутылочкой вина, которую поставила благодарная Людмила.

После второй бутылки, за которой послали Офелию, замужние стали делились перипетиями своего нелёгкого бытия, а незамужние во все глаза и уши внимали этому бабскому трёпу, внешне сочувствуя сложностям семейной жизни своих товарок, а в душе завидуя их более высокому статусу. Наталья из Киева — совсем ещё молодая женщина с густыми льняными волосами и ясными голубыми глазами, сложив лодочкой красивую левую ладонь и ритмично помахивая ей сверху вниз, возмущённо чеканила, порицая недостойное поведение мужа, забывшего забрать дочку из садика:

- Я ему говорю: «Я, что, с улицы? Мой ребёнок, что, подкидыш?»

Какой там «с улицы»! Глядя на эту белокожую породистую русскую красавицу, наверняка любимую и лелеемую своим отцом, я подумала, что против такой невестки не стали бы возражать даже Алёшины родители. Наталья принадлежала к такому типу женщин, которым ни один мужчина никогда не сделал бы непристойного предложения. Таких берут замуж сразу, хотя это не гарантирует им счастливой семейной жизни.

«Страдания» подхватила бездетная Люба из Минска, муж которой был патологическим ревнивцем. Он следил за каждым её шагом дома, и обещал «нагрянуть в Москву с неожиданной проверкой» при первой же возможности. Люба просила нас, когда он приедет, заверять его, что она никуда одна (без нас) не ходит и ни на кого из однокурсников даже глаз не поднимает. Больше всех Любе посочувствовала Элеонора из Кемерово — разведённая сорокапятилетняя женщина, в глазах которой читалась надежда на, пусть и мимолётную связь вдали от дома, где, скорее всего, качественный мужской ресурс был исчерпан в результате жёсткой конкуренции. За отсутствием семейных конфликтов я, чтобы не выпадать из общего тона, пожаловалась на то, что живу с мужем уже пять лет, но до сих пор не могу забеременеть, а вот моя подруга вышла замуж совсем недавно, но уже в марте собирается родить первенца. Люба, озабоченная той же проблемой, сказала мне, что ей для повышения вероятности зачатия советовали не получать от «этого самого» удовольствия.

- Н-н-ни фига себе! - возмутилась я. - А для чего тогда «этим самым» заниматься!

Наташа из Киева посмотрела на меня как-то странно и вздохнула, а Людмила подняла мечтательно глаза к потолку и сказала:

- Хочу домой к мужу.

- Ладно, девки, пора спать. Завтра на занятия, - разогнала нас зычная Лидия.

Первое время я вместе со всеми вставала в полседьмого утра и ехала к восьми на занятия, но через пару недель мне уже было лениво вставать затемно и тащиться на лекции, на которых я всё равно засыпала, даже если они были интересными. Поначалу девчонки меня будили и заставляли вставать, потом будить перестали, а затем и вовсе старались не шуметь, чтобы не потревожить мой утренний сон. Ходила я ко второй, и даже чаще к третьей лекции, а семинары и практические занятия старалась не пропускать.

Наш курс был поделён на десять групп по пятнадцать человек в каждой. Наша группа в основном состояла из представителей южных союзных республик: Украины, Грузии, Армении, Азербайджана, Казахстана, Узбекистана и Киргизии. Поскольку такой интернационал мне был не в новость, я сдружилась со всеми. Манана из Кутаиси, которая плохо знала русский, и лекции пыталась синхронно переводить и писать по-грузински, обратила внимание на то, что я лекции не пишу, и однажды спросила меня, почему.

- Я лучше на слух воспринимаю, - ответила я.

- И запоминаешь? - засомневалась Манана.

- Да.

- И понимаешь? - не унималась Манана.

- Понимаю.

- Тогда помогай.

С тех пор я объясняла ей то, что она не поняла или не успела перевести на грузинский. Правда поначалу она часто меня тормозила:

- Мила, не говори так быстро, э! - и поднимала указательный палец вверх в характерном грузинском жесте.

Наступил декабрь, который оказался настолько холодным, что троллейбусы, на которых мы из общежития добирались до патентной библиотеки, даже изнутри были сплошь покрыты изморозью. Люди в них, чтобы не отморозить зады, предпочитали ездить стоя. В библиотеке было теплее, чем в общежитии, поэтому я занятия стала посещать более регулярно. Однажды на большой перемене после первой пары ко мне подошла рыжая Света из Новосибирска, которая жила в нашем общежитии, только в соседнем подъезде.

- Мила, мне сказали, что ты английский знаешь. Не обманули? - спросила она.

- Не обманули, - ответила я.

- Тут в командировку приехали ребята из нашего универа, им надо один патент перевести. Поможешь?

- Попробую.

Света жестом подозвала к нам двух симпатичных молодых мужчин, представила меня и сказала:

- Ну не буду вам мешать, - и удалилась.

Мы примостились у подоконника, я взяла у них копию патента на какое-то устройство и стала переводить описание. Закончить перевод я успела как раз к концу перемены и убежала на следующую лекцию, а вечером Света пришла ко мне и сказала, что ребята просили её обязательно передать мне их восторги по поводу перевода.

- Они сказали, что таких переводчиков ещё не встречали. Ты, оказывается, не только здорово перевела, но даже по ходу разобрала чертёж и объяснила, как устройство работает.

- Да, чё там! Просто устройство было не очень сложное, - заскромничала я, в душе гордясь собой.

В декабре к Свете на несколько дней прилетел муж. Если быть точной, прилетел он в командировку — на свидания с жёнами у советских людей денег, конечно, не было, зато была возможность выбить халявную командировку. Вообще производственная необходимость далеко не всегда была веским основанием для командировки в Москву. Часто командировка в столицу служила своего рода поощрением за хорошую работу или преданность начальству.

Основная масса командированных не отсиживала полный рабочий день в конторе, на предприятии или в библиотеке, куда их направляли. Некоторые продвинутые ехали за культурой, посещая театры, концертные залы и галереи, но основная масса всё свободное время посвящала набегам на промтоварные и продовольственные магазины. Раздражая коренных и укореняющихся москвичей, приезжие, сверяясь с бесконечными списками товаров, жизненно необходимых родным, близким, знакомым и соседям, опустошали полки ГУМа, ЦУМа и фирменных магазинов стран, участниц Варшавского договора. Копчёные и варёные колбасы, сосиски, сыры, сливочное масло, сгущёнка, гречка, свежее мясо, приличные вина, бабаевские шоколадные конфеты и московские карамели закупались в любых магазинах по пути следования или по месту проживания командированных.

Светин муж приехал, как бы поработать в Ленинке, но основной целью его командировки было долгожданное свидание с женой. В общежитии им выделили отдельную комнату, где они и проводили всё свободное от «сосисочных» походов время. Я Свете позавидовала, потому что к тому времени уже сильно скучала по Лёше. За день до отъезда мужа Света заглянула к нам и пригласила меня к себе.

- Переводчик понадобился? - пошутила я.

- Нет, смешная девчонка, - ответила Света. - Пойдём, муж хочет с тобой познакомиться.

- Да зачем я буду вам мешать?

- Не будешь ты мешать. Мы ещё Шумихину пригласили.

Шумихина, сотрудница и подруга Светы, мне нравилась: умная (Академгородок, всё-таки), уверенная в себе женщина с язвительным чувством юмора — из породы тех, которых боятся мужчины, как будто на ней, как на трансформаторной будке, написано: «Не влезай — убьёт!». По её словам замужем она «побывамши», поэтому теперь самых смелых отшивает любимой поговоркой: «Кака така любовь?». Присутствие Шумихиной снимало все вопросы.

- Тогда подожди пять минут, я оденусь.

Виктор, так звали Светиного мужа, оказался очень приятным молодым мужчиной. Невысокий, черноволосый, в роговых очках, он показался мне похожим на Збигнева Цибульского, который мне так понравился в фильме «Пепел и алмаз». «Интеллигент», подумала я.

Посидели мы славно и очень весело. Пили «Токайское», купленное рядом в магазине «Будапешт», и разошлись часа в два ночи, когда «Токайское» закончилось. Я не заметила, как напилась до состояния «нестояния». Виктор, проводил меня до двери наших апартаментов, которую открыла недовольная спросонья Люба, и провожатый, спасибо ему, почти донёс меня до койки и бережно уложил поверх одеяла.

- Раздевать не надо, - только и смогла вымолвить я, вяло махнув рукой. Виктор поймал мою руку и поцеловал со словами:

- Хорошо, не буду.

«Аристократ» мелькнуло у меня в голове, и я закрыла глаза, потому что слабо освещённый уличным фонарём потолок медленно закружился по часовой стрелке. Боже! Как мне было плохо! Меня мутило и рвало всю ночь. Под утро я с трудом разделась, натянула на себя ночную рубашку и, наконец, задремала. Поспать мне удалось не больше получаса — меня растолкала всё та же несчастная Люба, в голосе которой звучали металлические нотки сдерживаемой злости.

- Милка, вставай, там тебя зовут.

- Кто?!

- Мужик, который вчера тебя притащил!

«Ой, мама, Виктор! Зачем?». Я накинула на плечи халат, даже не пытаясь просунуть руки в рукава, встряхнула всклокоченной головой и вышла в коридор. Виктор стоял за приоткрытой дверью.

- Что-то случилось? - спросила я.

- Да нет, - ответил Виктор, - я забежал попрощаться. Улетаю.

- А-а-а-а, ну счастливого пути.

- До свидания, - сказал Виктор и, махнув рукой, сбежал по лестнице.

Я вернулась в комнату, залезла под одеяло и сразу же заснула. Думать о том, в каком неприглядном виде я предстала перед Виктором, у меня не было сил.

В два часа дня я проснулась от шума воды в ванной. Оказалось, что это пришла уборщица, которая два раза в неделю мыла полы в нашей квартире. Взглянув на меня, она извинилась за то, что разбудила и участливо спросила:

- Болеешь?

- Ага, - ответила я.

- Слабенькая, - вздохнула уборщица. - Ну ты спи, я сейчас уйду.

На следующий день Света подошла ко мне.

- Жива?

- Слушай, Света, почему вы меня не остановили?

- А зачем? Ты такая весёлая была. Витя, наоборот, тебе всё подливал. Ты ему понравилась.

- Особенно утром. Ему захотелось на дело рук своих посмотреть?

- Да нет! Он мне сказал: «Не могу не попрощаться с этим чучелком», - «успокоила» меня Света.

Больше «Цибульского» я не видела, но в каждом письме Свете он передавал мне «самый тёплый отдельный привет».

Дней за десять до Нового года Элеонора, Люда и я направились в ГУМ, где по слухам выбросили в продажу финские сапоги, югославские туфли, французскую тушь для ресниц фирмы «Ланком» и ещё чёртову прорву импортного дефицита. Отстояв полдня в разных очередях и встретившись у фонтана, мы похвастались друг другу добытыми трофеями и в хорошем настроении спустились в метро на станцию «Площадь революции», где я нос к носу столкнулась с Алёшиными однокурсниками — Андрюшей Любушкиным и Петей Власовым. Ребята, естественно, были в Москве в командировке и, само собой, возвращались, как и мы, с набега на ГУМ.

- О, Мила! Тесен мир! - воскликнул Андрей.

- Особенно вокруг ГУМа, - уточнила я и представила им Людмилу и Элеонору.

Мне было приятно встретить хоть кого-то из Алма-Аты. Это как бы приближало меня к Алёше. Мы поболтали минуты две, и радостная встреча земляков закончилась моим приглашением ребят в гости. Я нацарапала на клочке бумаги адрес общежития, и мы расстались.

Честно говоря, я не надеялась, что ребята моим приглашением воспользуются — ведь не для того они в Москву летели, чтобы провести вечер с женой бывшего однокурсника. Но я ошиблась. Вечером Андрей с Петей заявились с большим тортом и двумя бутылками вина. Посидеть с ними согласились Люда с Элеонорой, а остальные девчонки скромно отказались. К концу вечера я поняла, что мотив посещения у мальчиков всё-таки был. Петя, который к тому времени был уже дважды женат, и оба раза счастливо, очень активно ухаживал за Людмилой, а более робкому Любушкину досталась более возрастная Элеонора.

Ушли они далеко за полночь, а на следующее утро заявились вновь и вызвали на переговоры в коридор Люду и Элеонору. Девушки быстро собрались и исчезли до следующего утра. По мягким, уравновешенным движениям Элеоноры, а также по её взгляду, который перестал быть ищущим, можно было догадаться, что программу-минимум пребывания в столице она выполнила, а вот трясущиеся руки и широко раскрытые глаза Людмилы, в которых читалась восторженность вместе с недоумением и страхом, меня напугали.

- Люда, что с тобой? - с тревогой спросила я.

- Ой, Милка! Это было... Я сама не знаю, как это со мной случилось. Я же Борю люблю! Но Петя — он такой! Он мне стихи читал... Обещал обязательно ещё приехать. Боже, как я могла! Но Петя... Он мне тоже сказал, что с ним никогда такого не было!

Всё правильно, всё сходится: стихи, клятвы, обещания — и единственный в жизни тридцатилетней женщины любимый, положительный, но, скорее всего, бессловесный Боря нокаутирован. Всё-таки Петька свинья — нашёл на ком своё мастерство оттачивать. Впрочем, а на ком ещё его оттачивать?

Новый год я встречала у Соньки, которая после окончания университета вышла замуж за Сашу Баранова и переехала к нему в Балашиху, куда его распределили после окончания МАИ. От авиационного завода Саше дали комнату в коммуналке, где мы и собрались небольшой компанией. Настроение у меня было совсем не новогоднее — я всё больше тосковала по Лёше. К тому же Соня пригласила какую-то взрослую тётку по имени Мальвина Ивановна, которая по Сониному сценарию должна была посидеть и уйти, но та как села на стул, заняв своим грузным телом не меньше трети маленькой комнатки, так и просидела до утра.

В Москву я вернулась первым же автобусом и, добравшись до общежития, легла на свою одинокую койку и расплакалась. Вечером заставила себя выйти к телефону-автомату, чтобы поздравить с Новым годом Михаила Николаевича с Надеждой Владимировной, которых к тому времени я уже звала дядей Мишей и тётей Надей. Тётя Надя пригласила меня на Рождество. Я с радостью приглашение приняла. У них мне было тепло и уютно.

Каждый раз, когда я к ним приезжала, дядя Миша непременно ставил пластинку с песней Высоцкого «Кони привередливые», и я под надрывные слова: «Ну что там ангелы поют такими злыми голосами!» и, уже вошедшую в традицию «рюмочку с сигаретой», лелеяла свою грусть-тоску по Алёше, получая от этого горькое наслаждение. Бездетные супруги привязались ко мне и, похоже, несмотря на предварительную информацию, стали принимать меня «по действительной ценности», то есть такой, какой я была. Мне же нравились старорежимные манеры дяди Миши, хлебосольство тёти Нади, но больше всего их трепетное отношение друг к другу. Меня умиляло, как строго тётя Надя следила за тем, чтобы Мишенька вовремя выпил лекарство, а дядя Миша, если звонили в дверь, и тётя Надя шла открывать, бежал за ней и накидывал ей на плечи пуховый платок со словами: «Надюша, ты же простудишься!».

За рождественским столом собралась компания, в которой, кроме дяди Миши с тётей Надей, была ещё только одна (относительно молодая) семейная пара. Остальные гости были пожилого и очень пожилого возраста. Разнообразный, с выдумкой, и очень вкусный стол, однообразные, степенные разговоры на бытовые темы, расслабили и убаюкали меня так, как только может убаюкать удобное кресло и мягкий тёплый плед. Тётя Надя заметила, как я клюю носом, и предложила мне прилечь на кухне на кушетку, где накрыла меня настоящим мягким и тёплым пледом. Проснулась я к чаю с домашними пирогами и тортами, попробовать которые я, как всегда, не могла, потому что моего желудка обычно хватало только на холодные закуски.

Когда гости стали расходиться, я испросила у дяди Миши разрешение позвонить Алёше. Алёша меня сначала несказанно обрадовал: он сообщил, что, во-первых, Лара благополучно родила сына, а во-вторых, он собирается в командировку в Москву на целую неделю. Огорчило меня только то, что приехать он обещал не раньше середины февраля. А я так надеялась свой день рождения вдвоём с ним отпраздновать!

19 января выпадало на понедельник. Девчонки меня вечером поздравили. Люда даже оду в мою честь сочинила. К сожалению, ода не сохранилась, но я запомнила последнюю строчку: «Нас, конечно, не забудешь – у тебя ж узор такой». «Узор такой» - это слова из длинного анекдота про лесника и сибирскую зиму, который я рассказала девчонкам, и который им очень понравился.

В воскресенье днём к нам заглянул Игорь из Днепродзержинска.

- Мила, Наташа, собирайтесь. Нас Армен к себе приглашает.

Импозантный, всегда с иголочки одетый, Армен учился в нашей группе, но жил не в общежитии, а снимал целую двухкомнатную квартиру. Армен успел разбить не одно женское сердце на нашем курсе, но, поскольку делал он это красиво, назвать его бабником никто не решался. За ним закрепилось более изящное прозвище «ловелас».

Я ехать никуда не хотела, но Наташа, к моему удивлению, уговаривала меня очень настойчиво. Когда я сдалась, и начала одеваться, Наташа возмутилась:

- Мила! Опять свои брюки натягиваешь! У тебя что, ничего понарядней нету?

- Есть. Юбка красная.

- Вот и одевай!

Я извлекла из чемодана сшитую из плотной пальтовой ткани красную расклешенную мини юбку с широким поясом пряжкой из самоварного золота. Мне её дала Лара на случай праздников, но из-за сильных холодов и отсутствия стимула, я её до этого дня так ни разу и не надела. К юбке у меня был тонкий чёрный свитер, на груди которого красовалась вышитая мной большая разноцветная бабочка. В комплекте с высокими чёрными сапогами наряд получился достаточно вызывающим.

- Милка, да ты прелесть! - одобрила Наташа. - Возьми мою помаду, губки накрась — вообще супер будешь!

- Не хочу супер, хочу к мужу, - грустно ответила я.

У Армена собралась наша группа в полном интернациональном составе. Оказалось, что ребята так решили отметить мой день рождения. От неожиданности я растрогалась так, что чуть слезу не пустила. Настоящий сурпрайз по-американски получился! Когда я сняла шубу и вошла в комнату, где уже был накрыт стол, уставленный деликатесным дефицитом, махаон на моей груди и красная мини юбка оказались не меньшим сурпрайзом: все замерли, раскрыв рты, а галантный Армен припал передо мной на одно колено и с возгласом:

- Какая у неё нога, на которой она ходит! - уткнулся лицом в мои ладони, которые я успела сомкнуть перед своими обнажёнными коленками.

От моего прокисшего настроения не осталось и следа. Может быть, надо было раньше к этой психотерапевтической юбке обратиться?

Застолье было шумным и насыщенным витиеватыми восточными тостами в честь «несравненной именинницы» и за «дружбу между народами». После перерыва на танцы мужчины торжественно внесли приготовленные своими руками горячие блюда — узбекский плов и дунганские манты. Мы ещё и за стол не сели, как Темир из Андижана положил на левую ладонь кусочек сливочного масла, взял этой же рукой с большого блюда горячий дымящийся мант и, пожулькав его так, чтобы он со всех сторон стал масленым, ловко засунул мант мне в рот.

Как жительница Казахстана я поняла, что Темир этим жестом выказал мне глубокое уважение. Мне ничего не оставалось делать, как мант разжевать и проглотить. Вдохновлённый Темир повторил свою манипуляцию и с решительным видом подошёл к Наташе, которая, остолбенев и приоткрыв рот, наблюдала это кормление с руки. Темир поднёс левую руку к её рту, она невольно отшатнулась, но правой рукой он слегка оттянул её нижнюю челюсть и засунул скользкий мант ей в рот. Несколько секунд Наташа стояла с мантом во рту и выпученными небесно-голубыми глазами, в которых читалась внутренняя борьба между желанием злополучный мант выплюнуть и необходимостью соблюсти азиатский этикет. Я поняла, что ещё секунда, и желание перевесит необходимость.

- Пойдём, покурим, Наташа - сказала я, подходя к ней так, чтобы заслонить её от Темира.

Наташа мгновенно развернулась лицом к выходу из комнаты и выплюнула мант в свою ладонь. Если кто и заметил эту манипуляцию, то вида не подал, а Наташа, избавившись от корма, умывшись и оправившись от культурного шока, вернулась в комнату, где продолжался дастархан.

Кстати, и плов и манты были великолепны, а ребятам, устроившим для меня такой праздник, я благодарна до сих пор.

Алёша в своём поздравительном письме посетовал на то, что не знал о командировке Андрея и Пети, а то бы с ними передал подарок. Правда, - писал Лёша дальше, - Петька опять собирается в Москву, и если это случится раньше середины февраля, подарок прибудет с Петей. Я опрометчиво обрадовала Людмилу, которая при этой новости вспыхнула как маков цвет, но январь прошёл, наступил февраль, а Петька так и не появился.

В середине февраля, наконец, прилетел Алёша. Встретив его, я первым делом спросила про Петьку, настолько мне было жалко Людмилу, которая за это время даже с лица спала.

- А Петька, что, так в командировку и не собрался?

- Почему не собрался? Он уже вернулся, - ответил Алёша.

- Ты же говорил, что он ко мне зайдёт.

- Да, знаешь, он, ведь, только на прошлой неделе летал, вот я и решил, что не стоит его грузить. Тем более что он мне сказал - времени у него будет в обрез.

- Ясно, - вздохнула я.

- Что-то не так?

- Да нет, всё в порядке.

Людмиле я сказала, что Пете, к сожалению, выбить командировку не удалось.

За день до прилёта Лёши я выпросила у коменданта отдельную комнату. Нас поселили на складе — в однокомнатной квартире, заваленной стульями, тумбочками и матрасами, поскольку свободных комнат не оказалось.

Или (я вот только сейчас подумала), потому что тогда я, по простоте душевной, не догадалась, что комендант ожидал от меня «благодарности».

Обоюдное желание близости было столь велико, что мы не только не стали разбирать торосы из тумбочек и стульев, преграждавшие путь к вожделенному ложу, но и наплевали на то, что ложе, составленное из двух, придвинутых друг к другу кроватей, было завалено матрасами почти до потолка. Мы просто вскарабкались на этот матрасный Монблан и близость осуществили.

Так всю неделю мы и провели на складе, надолго покидая его только по жизненно-необходимым показаниям: в понедельник и пятницу съездили в библиотеку им. В. И. Ленина, чтобы отметить Лёшину командировку; в среду посетили дядю Мишу с тётей Надей. Субботу посвятили ритуальному набегу провинциалов на столичные магазины. В воскресенье я собрала весь импорт, который купила в Москве за пять месяцев и который хотела отправить с Алёшей домой.

Упаковав чемодан и дорожную сумку, и взвесив багаж на напольных весах, купленных накануне в ГУМе, мы обнаружили перегруз. Алёша вынул из сумки две бутылки «Токайского» вина и засунул их во внутренние карманы своего старого зимнего полупальто, которое он любовно называл «пинжаком». Вместительные накладные карманы пальто он заполнил шоколадными конфетами, а сыр и копчёную колбасу положил в отцовский кожаный портфель вместе со специальной литературой, приобретённой в «Академкниге». Пояс на его «пиджаке» я застегнула с большим трудом, а когда мой упакованный муж встал на весы, я нервно засмеялась. Он весил 137 килограммов, правда, вместе с портфелем. Это напомнило мне роман Томаса Манна «Признания авантюриста Феликса Круля», герой которого перевозил на себе двадцать пять килограммов контрабандного золота, и, когда ему от волнения перед таможенным досмотром приспичило, он не смог встать с унитаза.

- Лёша, ты в аэропорту в туалет не ходи, - попросила я.

- Почему? - удивился Алёша.

- В самолёте сходишь, когда пальто снимешь.

После отъезда Алёши время потекло под горку, то есть очень быстро. За полмесяца до окончания учёбы я решила, наконец, приступить к написанию дипломной работы, но меня отвлёк Жанкин Саша, который прилетел в командировку и в первый же день зашёл ко мне. Он остановился в гостинице «Университетская», то есть в двух шагах от нашего общежития.

- Давай, Миля, прогуляемся, - предложил он.

Вылезать из дома мне совсем не хотелось, но я согласилась, потому что знала – отказываться бесполезно.

- Хорошо, подожди, я сейчас переоденусь.

Я надела новое финское тёмно-синее платье, новые югославские синие туфли и недавно купленный в военном универмаге жёлтый плащ. Причесав свой, недавно стриженый, только вошедший в моду, «Сессун», я предстала перед Сашей во всей столичной красе. От неожиданности Сашка даже ахнул:

- Ну Миля, с тобой не просто гулять надо! Мы пойдём в ресторан. Только зайдём в гостиницу — я переоденусь.

В гостинице любопытная пожилая коридорная чуть из-за своего стола не вывалилась, наблюдая, в какой номер мы заходим.

- Видела, как «девушка» встрепенулась, - спросил Саша.

- Видела. Она меня за проститутку приняла?

- За дорогую, - уточнил Сашка, и в его голосе прозвучала нотка гордости. - Не бери в голову. До двадцати трёх можно, так что она тебе ничего не сделает.

- Вот спасибо.

Сашка переоделся в костюм с галстуком и, когда мы вышли, коридорная проводила нас долгим взглядом, вероятно, недоумевая, как быстро я со своей работой справилась.

- Куда поедем? - спросил Саша.

- Мне всё равно. Я в ресторанах не разбираюсь, - ответила я.

Мы поехали в «Славянский базар», где Саша заказал салат «Столичный», мясо с грибами в горшочках и бутылку красного вина. Когда официант принёс нам мясо, я всё вывалила на тарелку, а Сашка вынул из горшочка только пару кусочков мяса. Только мы приступили к еде, как к столу подскочил другой официант, подхватил оба наших горшочка и спешно удалился. Сашка только рот открыл, чтобы опротестовать действия официанта, но того уже и след простыл.

- Вот это сервис! - «восхитилась» я. - Бери у меня, я всё равно не съем.

- Раньше был сервис, а теперь стервис, - обиженно пробурчал Саша.

- Когда это раньше? В твоём детстве?

- Именно. Меня отец часто с собой брал. Так представь себе, Миля, что в ресторанах было специальное детское меню и детская посуда и даже высокие детские стулья, чтобы ребёнок мог за общим столом сидеть.

- Это в Алма-Ате? - засомневалась я.

- В Алма-Ате. А пиво зимой подавали подогретым.

- Надо же! Куда всё делось.

Сходили мы с Сашкой в Малый театр вдвоём на один билет, а свой отъезд он предложил отметить в «Будапеште». Там мы заказали бефстроганов по-пушкински и пиво.

- Сколько пива? - спросил официант.

- Шесть бутылок, - ответил Саша.

Официант смерил нас оценивающим взглядом и изрёк:

- Куда вам столько!

- Ну тогда четыре, - согласился Сашка с мнением эксперта, а я забоялась, что строгий официант сейчас скажет: «Вам и трёх хватит», но этого, к счастью, не случилось.

Официант удалился с гордо поднятой головой тонкого знатока своего дела.

- Грубоват халдей, однако, - сказал Саша, и было видно, что он слегка смущён.

Кстати, нам, действительно, трёх бутылок пива вполне хватило.


5. КРАСОТА — ЭТО СТРАШНАЯ СИЛА

Сашка улетел, а я спохватилась, что для написания диплома у меня осталось всего ничего. Пришлось писать сразу начисто, но это было нетрудно, потому что концепция сложилась давно и успела в голове отлежаться. Защитилась на пятак, госы сдала, и в конце марта вернулась домой законченным патентоведом и настоящей столичной штучкой.

Импортные шмотки и обувь, французская косметика, модная причёска «Сессун», о которой в Алма-Ате не слышала даже Галка (продвинутая парикмахерша, у которой стригся Саша, хотя она давно уже стала женским мастером) — весь этот антураж преобразил меня настолько, что я стала красавицей. Помню, как я впервые после приезда в полном параде вышла на улицу, и один мужчина сказал мне вслед:

- Бывают же красивые женщины!

Какой восторг я испытала от этих, бальзамом на душу пролившихся, слов: «Красивая женщина», ведь никогда раньше я ничего подобного ни от кого не слышала. Даже Сашка, который ни за что на свете не решился бы предъявлять свою спутницу ресторанной публике, если бы она не выглядела на все сто, красивой меня не назвал.

Меня не удивило, что шеф возобновил свои попытки добиться от меня взаимности, но вот когда я пошла на приём к престарелому проректору по научной работе, чтобы подписать справки по очередной заявке на изобретение, и он, увидев меня, вскочил со стула, засуетился, предложил мне присесть и без обычного брюзжания: «Опять с кафедры биофизики!», все бумаги подписал не глядя, и я окончательно убедилась в том, что Раневская была права: «Красота — это страшная сила!».

Женщины тоже в стороне не остались. Многие смотрели на меня с завистью. А вот Алёшина сестра Татьяна, которую я случайно встретила у мехмата, воскликнула:

- Милка, как ты похорошела! Что значит Москва! Обязательно бате расскажу, как ты здорово выглядишь. Пусть позлится.

- Да ладно тебе, Танька, - засмеялась я, но мне было приятно, что она на моей стороне. - Мне Лёша говорил, ты в Уфу распределилась. Неужели батя не мог договориться, чтобы тебя здесь оставили?

- Батя мог, только я сама в Уфу попросилась! Чтобы только от них подальше! Ни за что сюда не вернусь!

Да от такого бати, пожалуй, я бы тоже на край света сбежала.

- На свободе, конечно, лучше.

- Ага, жду не дождусь, когда мне перестанут плешь проедать.

В стороне не остался и Лёшин брат Шурик, который был на семь лет младше меня. Он стал часто наведываться к нам, подолгу болтал со мной и однажды попросил меня его постричь.

- Ты что, Шурик! Лёшу я стричь умею, потому что у него прямые волосы, а у тебя волнистые. Вдруг твою красоту испорчу!

- Не испортишь, - заверил Шурик.

- Ну да. Разве можно такую красоту испортить, - ответила я не без нотки заигрывания.

Боясь отхватить лишнего, я стригла Шурика медленно и осторожно и чувствовала, что он млеет под моими руками.

Однажды Шурик позвонил мне и спросил, как по-английски написать «Людмила».

- Для чего тебе? - удивилась я.

- На шлеме написать. Я ведь мотоцикл купил. «ЧеЗет», - с гордостью ответил Шурик, которого, в отличие от Алёши, батя баловал — лишь бы сынок учёбу не бросил.

Впрочем, возможно, что Шурик и сам на мотоцикл заработал. Он играл на бас-гитаре в университетском оркестре, и они, по его словам, часто лабали на свадьбах.

Я продиктовала ему по буквам английское написание имени «Людмила», будучи уверенной, что он имеет в виду меня.

Через пару дней Шурик позвонил мне и предложил прокатиться.

- Сегодня не могу, - сказала я. - Мне завтра с утра надо быть в главном корпусе. Подъезжай туда к одиннадцати, и поедем на кафедру. Хорошо?

- Лады, - радостно ответил Шурик.

У меня возникла мысль позлить (читай: подразнить) шефа. Представив себе, как я подкатываю к кафедре не на раздолбанном мотороллере, а на шикарном чешском мотоцикле, за рулём которого сидит молодой красавчик, я рассмеялась от удовольствия. Если даже он нас с Шуриком не увидит, то кто-нибудь из сотрудников обязательно ему эту новость донесёт.

Получилось всё не совсем так, как я планировала. Шурик подъехал к главному корпусу вовремя. Его новенький «ЧеЗет» сверкал своими ярко-оранжевыми боками, а на голове Шурика красовался кроваво-красный шлем, с одной стороны которого белой масляной краской было тщательно выписано имя «Lyudmila», а с другой нарисованы цветы, отдалённо напоминающие ромашки.

- Сам рисовал? - спросила я.

- Клочкова, - коротко ответил Шурик, подавая мне второй красный шлем.

Я подумала, что нарисовала бы лучше, но Шурику ничего не сказала.

На кафедру мы поехали не той дорогой, по которой я добираюсь на автобусе, а по Аль-Фараби — новой автостраде, ограничивающей город с юга. При выезде из города на развилке Шурик спросил, повернуть ли ему направо или можно доехать прямо по верхней дороге.

- Можно прямо, а где повернуть направо, я тебе скажу - ответила я.

Подвели меня два фактора: моя самоуверенность и типично женский топографический кретинизм. Я пропустила нужный поворот направо, а когда подумала, что как-то уж очень долго мы едем прямо, было уже поздно: пригородные посёлки кончились и мы оказались на пыльной грунтовой дороге, петляющей между кукурузными полями. Проехав средь полей ещё метров пятьсот, Шурик остановился.

- Ну где твой поворот направо? - спросил он.

- Не знаю, - честно призналась я. – Наверное, мы его проехали.

- Наверное, - недовольно буркнул Шурик, оглядывая свой «ЧеЗет», который под слоем серой пыли уже не смотрелся так вызывающе круто.

Вызывающе круто не смотрелись и мы с Шуриком: осевшая на кожу и одежду пыль закамуфлировала всю нашу красоту и молодость, а через пять минут отдыха под палящим солнцем я заметила на лице у Шурика грязные разводы от ручейков пота.

- Я тоже так выгляжу? - спросила я, проведя пальцем по его щеке.

- Ага, - ответил Шурик и нарисовал мне усы.

На обратном пути я всё-таки узнала поворот - теперь уже налево, и мы подкатили к знанию кафедры, у крыльца которого на мотороллере сидели шеф со счастливой Нэлей Николавной, прильнувшей к его широкой спине. Нэля всплеснула руками и нервно засмеялась, а шеф смерил нас с Шуриком сердитым взглядом и буркнул:

- Где тебя носит?! Там у тебя на столе ср-р-рочный пер-р-ревод. Займись, - после чего он завёл свою колымагу и, отъезжая от крыльца, обернулся и крикнул:

- Только умойся сначала!

Эффект на шефа я явно произвела, только затрудняюсь сказать, какой.

Когда вечером я вернулась домой, мама мне сказала, что звонила Алина.

- Алина?! - удивилась я.

- Да, она сказала, что ездила к матери в Ярославль, а на обратном пути в Алма-Ату заглянула.

Я не стала звонить тёте Лизе, а сразу побежала к ней. Трёхмесячная Линдочка мне очень понравилась: все черты лица у неё были аккуратные и носик, слава богу, не крючком.

- Завидую я вам — уже второго родили. У Ларки сын, у Чука тоже, у Петьки Барковского, а я всё никак.

- Так, может, тебе провериться надо.

- Да, проверялась я, ничего не нашли. И даже Алёшу проверили.

- Тоже ничего не нашли?

- Нашли.

- Что?

- Много-много шустрых спермиков.

Мы похихикали.

- Ну если у вас всё в порядке, значит, родишь, - успокоила меня Алина, прикладывая к груди свою красавицу-дочку.

- Кстати, тёте Лизе внучка понравилась? - спросила я, чтобы сменить тему разговора.

- Особого восторга я не заметила, - ответила Алина, переходя на шёпот. - Ты же знаешь Элизабет (так Алина называла свою свекровь).

- Ничего, привыкнет. Генриха же она полюбила.

Похоже, что Алина тоже решила тему разговора сменить.

- Кстати, Эдик мне по телефону сказал, что приглашение вам выслал. Получили? – спросила она.

- Пока нет.

- Но ехать не раздумали?

- Нет.

- Вот здорово! Вместе полетим.

В конце августа мы вчетвером двинулись в далёкий путь на Дальний восток.


6. ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ

Билетов до Владика нам купить не удалось, поэтому мы долетели до Хабаровска самолётом, а там купили билеты на поезд. Ночью, когда Алина кормила грудью маленькую Линду, в купе ввалился пьяный проводник — молодой прыщавый парнишка. Он что-то тихо сказал ей, на что она тоже тихо ему что-то ответила. Они ещё немного поговорили, и проводник удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

- Чего ему надо было? - спросила я Алину шёпотом.

- Предлагал переспать.

- Вот, хам! - возмутилась я.

- Да бог с ним. Пьяный, - спокойно ответила Алина, отнимая от груди уснувшую Линдочку.

Эдик встретил нас на вокзале и повёз в академический дом гостиничного типа, где они с Алиной и теперь уже двумя детьми занимали комнатку в аспирантском отсеке. Индивидуальные кухни в таких домах предусмотрены не были, однако в таких домах, по словам Эдика, жили не только аспиранты и МНС, но и кандидаты и даже доктора наук со своими семьями.

Моё первое впечатление от Владивостока было двойственным. С одной стороны, его расположение на сопках, с вершин которых открывалась перспектива на безбрежный океан, придавало ему неповторимую индивидуальность, с другой – скучные, безликие пяти- и девятиэтажки плохо вписывались в этот волнистый и волнующий ландшафт. Типовые панельные дома походили на нечищеные зубы пожилого человека. Центральную улицу с сохранившимися дореволюционными постройками можно было бы принять за один из ленинградских проспектов, если бы её выпрямить как по горизонтали, так и по вертикали.

После довольно длительного путешествия по этим «русским горкам» мы, наконец, спустились с очередной сопки и оказались на берегу залива, где стояло несколько высотных корпусов для студентов, аспирантов и безквартирных преподавателей Дальневосточного государственного университета.

Эдик отдал нам комнату, заваленную столами и стульями, в которой он в учебное время проводил занятия с аспирантами. Эдик попросил нас вести себя тихо и начальству на глаза не попадаться. Он принёс два матраса и постельное бельё. Кровать мы соорудили из сдвинутых учебных столов.

- Теперь, Мила, пойдём за коляской для Линдочки, - сказал Эдик.

- А магазин далеко? - спросила я, потому что с дороги устала и тащиться далеко, да ещё по сопкам, мне совсем не хотелось.

- Совсем рядом, - заверил меня Эдик.

Мы вышли из общежития, и Эдик повёл меня к соседнему высотному зданию. Я думала, что магазин расположен в нём, но Эдик остановился у внушительной помойки, где вокруг нескольких огромных мусорных контейнеров, над которыми кружились морские чайки, среди разнообразного бытового хлама оказалось две относительно приличных коляски. Эдик выбирал довольно долго и, наконец, остановился на той, которая, по одному ему известным критериям, оказалась более подходящей. Он отмыл коляску на улице, и мы затащили её на восьмой этаж.

В светлой комнате, которая мне показалась больше, чем ярославская квартира Сусанны Ивановны, Алина занималась распаковкой чемоданов. Линдочка лежала поперёк одной из двух односпальных кроватей, а Генрих сидел рядом с сестричкой и с любопытством смотрел на неё. Пока Алина с Эдиком решали вопрос, где лучше пристроить коляску, Генрих завалился на Линду, отчего та запищала сдавленным тоненьким голоском. Алина подскочила к ним и с большим трудом, потому что Генрих начал реветь и брыкаться, сняла его с малышки. Попытка старшего брата устранить конкурентку за любовь и внимание матери не удалась, но родители поняли, что до тех пор, пока Шишечка не привыкнет к тому, что «надо делиться», оставлять их наедине небезопасно.

Первое время, когда Алина кормила Линду грудью, Шишечка норовил пристроиться у матери на коленях, заявляя тем самым о своём праве, или начинал капризничать, требуя отнюдь не равноправия, а исключительного к себе внимания. Алина крутилась как белка в колесе: погодки - это вам не фунт изюма. Я бы сказала, что это и вовсе не изюм. Иногда мы с Лёшей брали Генриха с собой на пляж, который находился практически за домами, где мы жили. Чаще Эдик во время кормления дочери уводил его погулять. Вечерами, когда молодые родители, наконец, утыркивали своих отпрысков, наступало долгожданное время свободы - часа на три, три с половиной. Эдик с Алиной спускались к нам, и мы расписывали пульку, попивая дешёвое вино, закусывая сушёным кальмаром и куря сигареты «Прима».

Сигареты без фильтра курить я не люблю и не умею — табак постоянно в рот лезет, но других у нас не было. Эдик где-то раздобыл длинный деревянный мундштук, и мы с Алиной курили по очереди. Посиделки эти проходили очень весело. У нас даже сложились некоторые традиции: например, если кто-нибудь заказывал «шесть пик» или иначе «обязОн», то один из партнёров обязательно говорил «ку-куру-ку-ку», а другой подхватывал «Матильда синка матикейрос». Понятия не имею, откуда взялись эти слова, но смеялись мы каждый раз от души.

В город мы спускались раза два, не больше. Этого вполне хватило, чтобы обозреть все достопримечательности. Мне запомнилась только краснокирпичная лютеранская кирха, в которой, по-моему, располагался военно-морской музей, и магазин «Океан», где мы безуспешно пытались найти чавычу: очень вкусную слабосолёную красную рыбу в стеклянных двухсотграммовых баночках. Красной икры, кстати, в магазинах Владивостока тоже не было.

Два дня нам пришлось просидеть в общежитии безвылазно из-за тайфуна. Ливень хлыстал такой, что если бы город не стоял на сопках, стать ему Атлантидой. Когда стихия поутихла, Эдик предложил нам съездить, вернее, сплавать на «полузакрытый» остров Попов. У его приятельницы Ларисы на острове была дача, вернее, деревенский домик с огромным, но настолько запущенным участком, что лес потихоньку стал его завоёвывать. Это давало ей и её гостям право остров посещать.

С Ларисой, грудастой брюнеткой, и её любовником, таким сбитеньким, коренастым Жорой Пупкиным, которого она почему-то называла исключительно по фамилии, мы встретились дождливым субботним вечером на пристани, откуда отходил паром на Попов. Паром носил гордое имя героя гражданской войны матроса Пукало.

- Вечер смешных фамилий, - прошептала я Алёше на ухо.

Паром «Пукало» плавно отошёл от причала и неспешно поплыл в открытый океан. Когда мы проходили мимо закрытого (абсолютно режимного) острова Русский, дождь прекратился, но почти всё небо было обложено тяжёлыми тучами, не обещавшими хорошей погоды на завтра. Вдруг на горизонте, где неожиданно появился просвет, вынырнуло огромное малиновое солнце и осветило тучи в кроваво-красные, пурпурные и даже фиолетовые тона. Такого заката, на три четверти неба, я никогда и нигде не видела! Ни раньше, ни потом. Когда у вас под ногами тёмно-синий бездонный океан, а над головой марсианское небо, вы невольно выпадете из реальности. От этой грозной, могучей, вселенской красоты у меня перехватило дыхание.

- Завтра будет хорошая погода, - сказала Лариса, и закат погас, как будто не выдержал обыденности её высказывания.

К острову мы причалили затемно. Из-за обложных туч темнота была практически полной. До дачи Лариса вела нас по узкой тропинке (то спуск, то подъём, то снова спуск) на ощупь.

Дача, однокомнатная завалюшка, освещалась слабой электрической лампочкой.

- Поужинаем, и спать, - сказала Лариса, выкладывая на стол газетные свёртки со съестными припасами.

Я вынула из хозяйственной сумки то, что нам собрал Эдик, а Пупкин выставил на середину стола бутылку водки. Я сильно проголодалась и поэтому опьянела от первой рюмки. Алёша пить не стал, как Пупкин ни пытался его уговорить. Тогда Жора переключился на меня, шумно и настойчиво требуя его поддержать. После третей рюмки мне стало плохо. Я выбежала на крыльцо, и меня стошнило ориентировочно мимо дорожки. Ориентировочно потому, что темнота была — глаз выколи. Когда я вернулась в халупу, свет уже погасили.

- Алёша, - шёпотом позвала я, - ты где?

- Здесь, - ответил Лёша и, нашарив мою руку, притянул меня к себе.

Я легла на узкий и жёсткий топчан и попыталась уснуть, хотя меня всё ещё мутило. В довершение всего, не успела я задремать, как Лариса с Пупкиным начали выяснять отношения. Лариса в чём-то обвиняла Жору (то ли выпил, а обещал завязать, то ли изменил, а обещал не изменять). Сначала Жора оправдывался, потом Лариса всплакнула, потом вышла на улицу, потом вернулась и легла в кровать. Когда я услышала ритмичные звуки интенсивной возни на кровати, поняла, что примирение состоялось. Мы с Лёшей лежали не двигаясь, изображая спящих. Про себя решила, что весь этот остров Попов с его дачей, Ларисой и Жорой Пупкиным мне совсем не нравится и, наверное, завтра первым же паромом надо отсюда сваливать.

Утром меня разбудил весёлый голос Ларисы:

- Мила, вставай! Погода чудесная! Я уже за грибами сбегала.

Я повернула голову к пыльному оконцу и убедилась в том, что дождя, действительно, не было. Волшебное слово «грибы» моментально изменило моё настроение, и от решения сваливать я отказалась. Мы с Лёшей наскоро позавтракали, взяли с собой оцинкованные вёдра (корзин на даче не оказалось) и пошли на сопку, на которую с крыльца нам указала Лариса.

- А мы не заблудимся? - спросил Алёша.

- На острове-то?! Не заблудитесь.

Сопка, на которую указала Лариса, была совсем недалеко. Углубившись в лес, я самозабвенно предалась своему любимому занятию, а Лёша таскал за мной вёдра и изредка щёлкал фотоаппаратом, в который он заправил цветную плёнку для слайдов. Дальневосточный лес отличался от пошехонского тем, что в нём не было могучих деревьев. Вся сопка была покрыта низкорослыми тонкоствольными осинами, ясенями, берёзами и виденным мною впервые пробковым деревом с очень приятной на ощупь, бархатистой серой корой. В охотничьем раже я не заметила, как мы поднялись на самый гребень сопки. Подняв глаза от земли, я замерла как вкопанная, и из моего горла сам собою вырвался гортанный возглас удивления и восторга: таких ярких и чистых красок в природе не бывает!

Ярко-голубое небо без единого облачка венчало своим невесомым куполом сверкающую ультрамариновую гладь океана, из которого выныривали три каменных скалы с почти отвесными стенами. До скал, казалось, было рукой подать. Сопка, на гребне которой я стояла, круто спускалась к серповидной бухте, прибрежный песок которой казался белым и так сверкал на солнце, что глаза резало. Но самым потрясающим в этой картине было то, что вокруг, насколько хватало глаз, не было ни души! Не было никаких зданий, строений или сооружений, которые могли бы оскорбить своим незваным присутствием нетронутую девственность пейзажа. Вчерашний закат подавил меня величественной и грозной красотой и напомнил о хрупкости и краткости земной жизни, а сегодня, стоя на вершине сопки, я ощущала себя если не богиней-созидательницей, то хозяйкой вселенной.

Мы кубарем скатились с сопки и оказались на прибрежном мелком песке, который, действительно, оказался практически белым и идеально чистым. Песчаный пляж окаймлял накатанный прибоем бордюр из гладких довольно крупных камней и разнообразных раковин, от гребешков, размерами с мужскую ладонь, до миниатюрных улиток с кокетливым перламутровым пятнышком на одной стороне. Океан был спокойным. Прибрежная вода была настолько чистой и прозрачной, что, если бы не лёгкие невысокие волны, ритмично набегавшие на берег, можно было бы подумать, что воды и вовсе нет — просто сухой белый песок граничит с более тёмным мокрым.

На острове мы провели ещё один день. Купались и загорали в этой бухте вчетвером. Пупкин не пил, а потому был маложизнерадостен и неразговорчив. Но это меня даже порадовало — тихий Пупкин не нарушал гармонии природы.

Когда возвращались на материк, погода опять испортилась — пошёл мелкий дождик, который местные жители называли моросью. На следующий день в качестве культурно-развлекательного мероприятия Эдик предложил нам съездить на барахолку.

- Здешняя барахолка гораздо богаче алма-атинской, - сказа он.

- Да я и в Алма-Ате на барахолке ни разу не была.

- А зря — зрелище интересное.

Зрелище, действительно, оказалось интересным. Высокая сопка на окраине города была облеплена людьми и издали напоминала гигантский муравейник. Как водится, на барахолке, торговали всем: от ржавых гвоздей и шурупов до новенькой импортной сантехники. На нашем пути к вершине сопки меня чуть не раздели. Я была в своём, купленном в московском военторге жёлтом плаще, и несколько человек просили меня его продать, предлагая от ста рублей и выше. Я чуть не соблазнилась, но потом решила, что если мой плащ таким бешеным успехом пользуется, значит «такая корова нужна самому». Почти на самой вершине сопки моё внимание привлекли деревянные сабо с красным верхом из толстой кожи.

- Какие чудные клумпы! - воскликнула я. - Жалко размер большой.

- А какой у вас, - услужливо поинтересовался продавец.

- Тридцать пятый, можно и тридцать четвёртый, ведь они же без задника.

- Будет и тридцать четвёртый, - ответил продавец и, опасливо оглянувшись, стал рыться в большой дорожной сумке, стоявшей за его спиной.

- А чего это он боится? - спросила я Эдика.

- Здесь как бы можно торговать только старьём и вещами, купленными для личного пользования.

- А-а-а, борьба со спекуляцией!

- Ну как бы.

Сабо я купила, истратив на них последние свободные деньги.

За три дня до нашего отъезда произошёл случай, который определил дальнейшую судьбу Генриха. Алина кормила Линду, а Шишечка, как всегда, пытался этому помешать. Эдик выгнал наглеца в коридор. Генрих обиженно заревел, а потом как-то резко стих. Неожиданная тишина насторожила Эдика, и он выскочил в коридор. В распахнутую дверь я увидела, как Эдик схватил Генриха за ноги и начал трясти его вниз головой как сухую грушу. Генрих сначала молча болтался в руках у Эдика, а потом заверещал как резаный. Мы с Алиной ничего не поняли и очень испугались. Эдик прижал Шишечку к груди и постарался успокоить.

- Эдик, ты с ума сошёл!? - возмутилась Алина его воспитательным приёмом.

- Да он чуть до смерти не подавился, - ответил Эдик, раскрывая перед носом Алины ладонь, на которой лежал жёлтый шарик размером с небольшую сливу.

Это была конфета — этакое гулливерское драже, которым Генриха кто-то сердобольный угостил, и этот шарик застрял у него в горле. Когда Эдик выскочил в коридор, Генрих стоял с выпученными глазами и не дышал. Хорошо, что молодой папаша понял, в чём дело и быстро сориентировался.

После этого происшествия Эдик задумался, как Алина будет с двумя детьми справляться, когда у него закончится отпуск. Добиться садика для Шишечки было нереально, и друг мой принял решение:

- Мила, вы с Лёшей отвезёте Генриха к маме.

- Так ведь она работает! Кто с ним сидеть будет? - попробовала возразить я.

- Она найдёт, - уверенно заявил Эдик. - Или с работы уволится.

Я поняла, что вопрос дальнейшему обсуждению не подлежит. Ему виднее — он лучше свою маму знает.

Домой мы летели с пересадкой в Новосибирске. Я боялась, что с ролью перевозчика мы не справимся, но Генрих вёл себя безукоризненно: ничего не требовал и излишней активности не проявлял.

Как это обычно бывает, какая-то женщина, от скуки, наверное, стала к нему приставать:

- Ой, какой хороший у вас сыночек! Ты хороший? А как тебя зовут?

Генрих смотрел на неё своими круглыми голубыми глазами и молчал как партизан. Может быть, в его голове не укладывалось, почему женщина назвала его нашим сыночком, поэтому на всякий случай решил в разговоры со странной тётей не вступать.

Тётя не унималась:

- Так, как же тебя зовут? Серёжа? Витя? Слава?

«Фиг ты угадаешь», подумала я, потому что тётка меня начала раздражать. Я боялась, что её приставания Генриху не понравятся, и он начнёт капризничать.

- Может быть слон? - не унималась тётка.

- Слон, - ответил Генрих и от назойливой женщины отвернулся.

Тётка посмотрела на меня удивлённо-вопросительно, видно, желая, чтобы я, наконец, удовлетворила её любопытство.

- Его зовут Шишечка, - сказала я, предвкушая тёткино недоумение.

Женщина, действительно, сложила брови домиком, но от дальнейших вопросов воздержалась.

В Новосибирске двухчасовое ожидание рейса на Алма-Ату прошло гладко, хотя Генрих явно устал, потому что был лишён дневного сна. Уже в самолёте, где-то за полчаса до нашего приземления его, наконец, сморило, и он уснул, но когда самолёт пошёл на посадку, резко проснулся и громко заревел. Наверное, от перепада давления у него заложило уши. Когда мы приземлились, Генрих успокоился, а я расслабилась и была ему очень благодарна за то, что он так достойно перенёс столь длительный перелёт. Как сказала бы Жанкина свекровь: «За поведение — пять».

Мы приехали домой на такси, и я, не поднимаясь к себе, повела Генриха к бабушке.

Я позвонила, и тётя Лиза, открыв дверь, сказала:

- Здра..., - и захлебнулась, опустив глаза на стоящего передо мной Генриха, который расплылся в широкой доверчивой улыбке.

- И-и-и! Генрих? - вскрикнула она, как будто не веря своим глазам.

Сюрприз удался.

Когда тётя Лиза поняла, что Генриха передали ей не на пару дней, а надолго, она, конечно, возмутилась:

- Что себе Едикь думает! Я, ведь, работаю! Куда я его дену?!

Но по улыбке, которую она не могла скрыть, было видно, что она безумно рада, что ей любимого внука доверили.

Через три дня тётя Лиза сообщила мне:

- Генрих в детский садикь ходит!

- Вы так быстро его устроили?! - удивилась я.

- Пришлось начальству заявить, что или они мне садикь дают, или я увольняюсь, - не без гордости за себя сказала тётя Лиза.

Эдик был прав: из созданного им положения мама выход нашла. Мало того, она прописала у себя всю его большую семью и подала документы на расширение. Ей очень хотелось, чтобы сын вернулся в Алма-Ату. Мне, правда, кажется, что хлопотала она не столько ради сына, сколько ради внука. К Генриху тётя Лиза привязалась всей душой.

Шишечка к садику привык быстро, да и во дворе подружился со сверстниками и ребятами намного старше его.

- Общительный мальчикь, - говорила тётя Лиза, глядя на Генриха влюблёнными глазами.

Она не боялась выпускать его во двор одного. В те времена о киднэпинге ещё и слыхом не слыхивали, а в компании разновозрастной дворовой детворы Генрих, несмотря на свои три с небольшим года, в обиду себя не давал. Тётя Лиза рассказывала мне, как однажды она, сидя на кухне, услышала в подъезде дикий шум и страшный рёв. Она выскочила из квартиры и застала такую картину. Шестилетний сосед Женька – мальчик упитанный и не по годам высокий, стоял на лестничной клетке и ревел белугой, а вокруг него бегал Генрих с палкой в руке и, выпучив свои и без того большие голубые глаза навыкате, орал:

- Не подходи, баба! Я его убью!

Не слабая физически тётя Лиза еле оттащила внука от перепуганного Женьки.

- Ещё немного, и я с этим бандитом не справлюсь.

Говорила это тётя Лиза с улыбкой, но чувствовалось, что она, действительно, в себе не уверена.

- И, вообще, нечего им там у чёрта на рогах делать!

- А вам квартиру на расширение когда обещают?

- Не сегодня-завтра, - хмыкнула тётя Лиза, а потом добавила: - Дадут! Куда денутся.


7. ЕЩЁ ОДИН СЮРПРИЗ

Несмотря на то, что Лёшины родители своего отношения к «неравному браку» сына так и не изменили, и мои с ними контакты нельзя было назвать по-родственному тёплыми, они все же, похоже, смирились, если не с его выбором, то со сложившейся ситуацией. Дементий Феодосьевич три года назад прописал меня в своей квартире, о чём мне Лёша, по своему обыкновению, забыл сказать, и о чём я узнала случайно, когда зимой слегла с гриппом. Я хотела вызвать врача на дом, а Лёша мне сказал, что я прописана на Горького. Прописка – дело святое, поэтому болеть можно было только по месту прописки.

- Как это на Горького? - удивилась я.

- Батя тебя туда прописал.

- Зачем?!

- Универ строит дом на Аль-Фараби, вот он и подал заявление на расширение в связи с увеличением семьи, - ответил Алёша. - Ему там квартиру обещали.

- Так что же делать, Лёша? Мне больничный нужен!

- Давай, я тебя поболеть туда отвезу.

Мне жутко не хотелось туда ехать, но делать было нечего, и я согласилась, правда чувствовала я себя там так неуютно, что после того, как врач ушёл, я засобиралась домой, хотя Тамара Николаевна меня уговаривала остаться. Мне показалось, что из вежливости.

Университетский дом построили, но Дементия Феодосьевича обошли. Дали квартиру какому-то «молодому специалисту», родственнику декана мехмата. Такую обиду Дементий Феодосьевич снести не мог (я бы на его месте тоже обиделась), и решил распрощаться не только с университетом, где проработал более двадцати лет, но и с Казахстаном. Он подал документы на конкурс замещения вакантной должности профессора кафедры математики (кажется, так это называется) в несколько украинских вузов, и, несмотря на то, что у него уже был предпенсионный возраст, его пригласили в какой-то институт в городе Сумы.

Обо всём этом я, как водится, узнала только тогда, когда на следующий же день после нашего возвращения из Владивостока Дементий Феодосьевич вдруг пригласил нас с Лёшей к себе и сообщил, что они с Тамарой Николаевной уезжают в Сумы, а квартиру оставляют нам с Шуриком. Тамара Николаевна в это время была в Минске у своего научного руководителя профессора Богданова, к которому она ездила каждый год на месяц, а иногда и больше, писать диссертацию.

Дементий Феодосьевич сказал:

- Я уезжаю завтра, а Тамара Николаевна присоединится ко мне после возвращения из Минска. Вас я прошу переехать немедленно, чтобы не оставлять Серёжу одного.

Он помолчал, а потом добавил:

- Тебя, сынок, я прошу Серёже с дипломом помочь, если понадобится, а вас, Людмила, попрошу последить за Сергеем.

- В каком смысле? - недоуменно спросила я.

- В смысле поведения, - ответил Дементий Феодосьевич.

Видимо, свёкра моего действительно сильно беспокоило поведение Шурика, если он меня, «курящую, да ещё и распутную», просил за ним присмотреть. Поскольку никакого «криминала» за Лёшиным братом мне наблюдать не приходилось, я с готовностью дала согласие «последить за Серёжей в смысле поведения».

В дом на Горького мы переехали на следующий день после отъезда Дементия Феодосьевича. Все наши вещи уместились в два чемодана: один был со шмотками (зимние вещи я пока оставила у родителей), а второй - с Алёшиным железом. Заняли мы самую маленькую комнату — спальню Лёшиных родителей. Первую ночь я не сомкнула глаз, и не потому, что волновалась или радовалась переезду, а потому, что на высоком пружинном матрасе «предков» уснуть было просто невозможно. Матрас, вероятно, был очень старым, верёвки, стягивающие пружины, во многих местах перетёрлись, и пружины больно впивались в тело, как я ни старалась уместить его в «ложбины» (ущелья) между пружинными пиками. Меня удивило, что Алёша спал совершенно спокойно, тогда как я чувствовала себя будто на средневековом орудии пыток. Утром я поинтересовалась у мужа, как его предки и он сам могут спать на этом «ложе», на что Алёша резонно заметил:

- Наверное, я своим весом выскочившие пружины придавливаю, а ты слишком лёгкая, вот тебе и неудобно.

- Неудобно?! Да если меня этим матрасом пытать, я выдам даже те тайны, которых не знаю! Давай диван-кровать купим.

Мы купили стандартный диван-кровать, а ненавистный матрас я хотела выкинуть на помойку, но Лёша сказал:

- Пока не надо. Вдруг мама захочет его в Сумы взять.

Я хмыкнула, но спорить с Алёшей не стала — вещь-то не наша.

Новый диван никак не сочетался по цвету с холодно-зелёными, да и грязными стенами спальни (Алёша не мог вспомнить, когда у них последний раз был ремонт), и я решила комнату побелить. Чтобы достать до потолка, мне пришлось ставить стул на батин двухтумбовый письменный стол, а на стул ещё городить детский стульчик, который я по примеру Эдика нашла на помойке. Стены выкрасила в цвет чайной розы, и результатом ремонта осталась очень довольна. К приезду мамы Лёша купил торт «Подарочный» за рубль шестьдесят пять, а я приготовила обед из двух блюд. Правда, суп у меня получился жидковатым, потому что готовила я его впервые в жизни, зато котлеты с пюре оказались вполне съедобными.


8. УРОКИ ОБЖ (Основ безопасности жизни)

В квартиру Тамара Николаевна влетела как фурия — не в том смысле, что злая, как фурия, а очень быстро. Мы поздоровались с ней без объятий и поцелуев. Когда Шурик с Алёшей, которые встречали её в аэропорту, вошли в коридор, она была уже в своей (теперь уже в нашей) спальне. Я поторопилась за ней. Охватив комнату быстрым взглядом, она застрочила как пулемёт:

- А почему это стены жёлтые? Где наша кровать? Я не вижу дорожек на полу.

На вопросы свекрови я отвечала в такой же телеграфной манере:

- Стены мы побелили. Кровать в комнате у Шу... Серёжи. Дорожки за диваном.

Свекровь одним махом отодвинула диван-кровать, вынула оттуда две видавших виды ковровые дорожки и развернула их на полу спальни. После этого она выбежала в гостиную.

- Кто порвал колпак у торшера?!

Цилиндрический пластмассовый светоотражатель торшера был обтянут полосой сетчатой ткани типа канвы. Делая уборку, я решила этот колпак отмыть от пыли, а когда он высох, ткань села и разошлась по шву. Я поставила торшер дефектом к стене в надежде, что Тамара Николаевна не заметит, но ошиблась.

- Это я. Я его помыла...

Тамара Николаевна меня не дослушала и сквозанула на кухню.

Догоняя её, я ещё в коридоре услышала:

- Вы, что, этой доской дрались?

Войдя в дверь кухни, я увидела свекровь с половинкой разделочной доски в правой руке, которой она размахивала как индейским топориком.

- Тамара Николаевна, - сказала я, пытаясь сдержать накатывающее на меня раздражение, - мы не дерёмся. Доска уже была треснутой, я на ней лук резала, а когда стала мыть, она на две части и развалилась. Я завтра новую куплю.

Тамара Николаевна ничего не ответила, потому что была занята подсчитыванием ложек и вилок, которые она вынула из ящика кухонного стола. Недостачи ревизия не обнаружила, и я вздохнула с облегчением. Однако оказалось, что расслабляться было рано. Из дальнего укромного уголка под ванной она вытащила большую красивую глянцевую коробку со стиральным порошком. Её крик:

- Мой импортный порошок! Мне его Клочкова по большому блату достала! Я его берегла как зеницу ока! - окончательно вывел меня из равновесия.

- Не трогала я ваш порошок! Я даже не знала, что он существует!

- Значит, это Танька, поганка, его открыла! А я, ведь, предупреждала её, чтобы она мой порошок не трогала!

В спальню Шурика я за ней не последовала, потому что даже уборку в ней не делала, а, значит, устроить там «разгром» не могла. Однако непорядок был обнаружен и там, причём, очень серьёзный.

- Мила, ты пользовалась моими нитками? - спросила меня свекровь, выйдя из спальни с серым холщовым мешком в руках.

- Нет! - ответила я, с ужасом и жалостью глядя на свекровь, которая от волнения покрылась красными пятнами.

- А-а-а-а! - завопила она благим матом. - Это Танька, воровка, ополовинила мои нитки!

Из спальни вышел Шурик и сказал совершенно спокойным голосом:

- Мы есть-то будем?

Тамара Николаевна кричать и ругаться моментально прекратила, и ни на кого не глядя, спросила:

- А у вас есть ЧТО есть?

- Есть! - воскликнула я, обрадованная сменой повестки дня. - У нас суп куриный и котлеты с пюре.

- Да-а-а-а?! Ты готовить умеешь? - удивлённо спросила ТН.

Вообще-то готовить я не умела и, скорее всего, свекровь об этом была информирована своей вездесущей подругой ГП, поэтому притворяться хорошей хозяйкой, чтобы ей понравиться, было бессмысленно. Да, если честно, понравиться ей мне почему-то совсем не хотелось.

- Готовить я не умею, но быстро учусь, - ответила я, как мне казалось, с достоинством.

Обед обстановку разрядил, хотя ТН котлеты мои не похвалила, но и жиденький супчик критике не подвергла — что мне показалось добрым знаком. А когда на столе появился торт «Подарочный», она совсем повеселела, правда сказала, что ей сладкого много нельзя и попросила отрезать совсем ма-а-а-аленький кусочек. Видно, ей было приятно, что мы к её приезду готовились (на самом деле, мне показалось, что её приезд был просто поводом для ужасного сладкоежки Лёши купить любимый торт).

После обеда я ей сказала, что мы с Лёшей можем пока переехать в гостиную, чтобы она могла спать в своей спальне. ТН отказалась со словами:

- Не надо. Ведь я здесь ненадолго.

Настаивать я не стала (спать в проходной комнате мне совсем не хотелось), хотя, думаю, что уговаривать её мне долго бы не пришлось.

Насыщенный эмоциями день не давал мне уснуть почти до утра. «Ненормальная она, что ли, из-за каких-то ниток родную дочь воровкой обзывать? Да и вообще ведёт себя как-то странно», думала я, ворочаясь с боку на бок на удобном диване. Теперь мне стало ясно, что Татьяна аж в Уфу сбежала не только от отца, который задавил своим авторитарным характером всю семью, включая Тамару Николаевну, но и от матери, отношения с которой у неё явно не сложились. Ясно мне стало и то, что наши отношения со свекровью тоже вряд ли будут безоблачными. С мыслью: «Хорошо, что она скоро уезжает», я, наконец, уснула в её спальне с вновь водружёнными на законное место половиками и со стенами «неправильного» цвета.

Показательный урок первого дня дал мне понять, что, во-первых, пока ТН в Сумы не уедет — это чужой монастырь, а во-вторых, в чужой монастырь даже со своей уборкой не лезь, не то, что с косметическим ремонтом.

В понедельник ТН вышла на работу. Утром она мне сказала, что хочет сварить настоящий борщ, и попросила купить всё, что для этого нужно. Я сбегала на рынок — благо он в двух шагах от дома – и поехала в главный корпус. Вечером ТН пришла нагруженная семью литровыми бутылками молока и тремя батонами. Водрузив молоко на кухонный стол, она, задыхаясь, вошла в гостиную, прилегла на диван и сказала:

- Алёша, Сергей, там молоко. Перекусите, а я пока отдохну.

Пока ТН лежала на диване и рассказывала мне, какой вкусный борщик она сегодня приготовит, Лёша с Шуриком выпили два литра молока и съели полтора батона. Закончив подробно описывать технологию приготовления настоящего борща, ТН встала с дивана, посмотрела на стенные часы и сказала:

- Ладно, сегодня уже поздно. Сварю завтра.

На следующий день ТН опять рассказывала мне как она, поставив на огонь грудинку, отдельно сварит свеколку, нашинкует её на мелкой тёрке, обязательно даст в борщ мелко порезанного чесночку (пару долек, не больше), заправит его поджаренным на сливочном масле лучком, а перед подачей на стол «насыплет зелень» в каждую тарелку. Это было повторением пройденного, но появился и дополнительный штрих, которым ТН завершила урок кулинарии.

- Кроме укропа с петрушкой можно даже зелёного лучку дать.

Я сглотнула слюну и завершила живописное полотно под названием «Настоящий борщ» вкусным жирным мазком цвета слоновой кости:

- А ещё сметану.

- Ну это само собой, - согласилась ТН, а потом добавила, - Что-то я сегодня так устала, вот завтра у меня всего две пары, приду пораньше и сварю.

В среду ТН пришла пораньше, но с такой головной болью, которая не позволила ей не только борщ сварить, но даже рассказать о том, каким он будет вкусным.

В четверг у меня был библиотечный день, и я решилась на самостоятельные действия, тем более что в холодильнике осталось всего полбутылки молока. Я сварила борщ, который первая и попробовала. Он мне показался изумительным. Может быть, с голодухи? Шурик с Алёшей тоже поели с большим удовольствием и попросили добавки. Когда свекровь, опять нагруженная молоком и хлебом, вернулась с работы, я предложила ей отведать «борщ, приготовленный по вашему рецепту».

ТН ела с аппетитом и нахваливала, ела и нахваливала, правда немного своеобразно:

- Ой, какой вкусный борщ! А почему он такой жирный?

- Не знаю, наверное, грудинка такая попалась.

- Очень вкусный! А почему он такой мутный?

- А борщ должен быть прозрачным?

Доев тарелку и попросив добавки, свекровь поблагодарила меня от всей души. Я вздохнула с облегчением.

Для стирки своих вещей я купила советский стиральный порошок «Новость» и поставила его на видное место. У тазика «для мелких постирушек» эмаль со дна отлетела, отчего дно проржавело чуть ли не насквозь. Я решила купить новый, но, вспомнив, как ТН реагировала на мои подарки, благоразумно обратилась к ней как бы за советом:

- Тамара Николаевна, может быть, я схожу куплю новый таз, а то у этого эмаль потрескалась.

Дефект тазика я приуменьшила намеренно, чтобы ТН, не дай бог, не обиделась.

ТН на покупку нового таза добро не дала, она научила меня, как можно пользоваться старым:

- А ты на дно тазика полиэтиленовый мешочек положи, тогда ржавчина на бельё не пройдёт. Я всегда так делаю.

Затевать большую стирку без одобрения свекрови я тоже не стала, тем более что в ванной, благо она была большой, стояло две стиральные машинки. Одна «Сибирь» с центрифугой, а вторая – просто круглый бак без названия с устройством для отжима белья в виде резиновых валиков, приводимых в действие при помощи внушительной металлической рукоятки, покрутив которую, я поняла, что с отжимом справлюсь, но с трудом. Какая из этих стиралок для какого белья используется, я не знала, поэтому посчитала за благо обратиться к ТН за инструкцией.

- Тамара Николаевна, а на какой машинке мне можно постельное бельё постирать?

- На старой. Я «Сибирь» пока не использую.

- Почему?

- Да, к ней ещё привыкнуть надо. Пусть постоит.

Пришлось мне в старой машинке бельё стирать. А что? Мне даже понравилось пропускать между валиками наволочки и простыни, а потом полоскать бельё в огромной старой ванной. Я представляла себя крестьянкой, полощущей бельё в речке за околицей. Правда, на отжим пододеяльника сил у меня не хватило. Пришлось Алёшу позвать рукоятку покрутить. Это совместное действие мне, кстати, тоже понравилось.

Так постепенно я к жизни со свекровью привыкла, но это вовсе не означало, что в своих мечтах не приближала тот день, когда она, наконец, уедет в Сумы. ТН, обнаружив, что я на её устои не покушаюсь, тоже расслабилась. Первое время она утомляла меня своей разговорчивостью. Говорила она вообще быстро, но особенно быстро, когда возмущалась, а возмущалась она всем подряд: и отсутствием мяса в магазинах, и его плохим качеством в случае присутствия, и наглостью или тупостью людей (студентов и школьников, продавцов и сантехников, врачей, прохожих, соседей), и невыносимой погодой, и особенно нехваткой времени «ни на что». Поначалу её по кругу повторяющиеся разговоры об одном и том же, которые я про себя называла «одно да потому», сильно меня утомляли, но потом я нашла выход: своими вопросами наводила её на рассказы о её молодости, судьбе её родителей, о том, как она попала в Алма-Ату, как вышла замуж за ДФ.

Из её рассказов я узнала, что родилась она в Минске в семье профессора математики, который до революции преподавал в гимназии, а после – в Минском университете. В двадцатые годы его посылали на стажировку в Германию в Гетингенский университет. Она даже показывала мне отчёт о стажировке, написанный им на белорусском языке. Женат её отец был дважды и оба раза на немках. Первая его жена (мать дяди Миши и старшей сестры Тамары Николаевны – Ирины) умерла от тифа. Свекровь показала мне её фотографию, и я была поражена неимоверной, какой-то неземной красотой этой женщины.

- Какая красавица!

- Да, Ирина в неё. Тоже очень красивая.

- А она жива.

- Да, живёт в Ужгороде со своей дочерью. А это моя мама, - и ТН показала мне фотографию обыкновенной круглолицей светловолосой женщины. - Моя мама была дворянкой, - продолжила ТН, почему-то понизив голос до шёпота.

Свекровь порылась в коробке из-под конфет, и вынула оттуда наклеенную на картонку фотографию, на которой были изображены четыре солидных мужчины в цилиндрах и фраках, сидящие за овальным столом. Так в советское время изображали буржуев, едящих ананасы и жующих рябчиков.

- Кто это?

- Это братья моей матери, - и ТН назвала их по именам, из которых я запомнила только одно — Марин, вероятно потому, что все остальные имена были русскими.

Братья мне ужасно понравились. Все они по тогдашней моде были бородаты, но бороды были разными: у одного – внушительным клином, у другого — раздвоенная и с длинными бакенбардами, у третьего — окладистой лопатой, а у четвёртого — холёной эспаньолкой. У ТН была даже родословная её матери, восходящая к младенцу с медальоном на груди, найденному в лесу иезуитскими монахами. Воспитанный в монастыре, он получил медицинское образование и был придворным лекарем при Александре I. Ему было пожаловано дворянство и имение в Елгаве. Каких кровей был основатель рода Бринкенов, неизвестно, но потомки его женились в основном на родовитых польках и немках, и только в четвёртом колене появилась жена с русской фамилией — дочь городничего. Все Бринкены служили на военном и статском поприще. Один из них был участником Отечественной войны 1812 года.

Мать Тамары Николаевны звали Зинаидой. Она родила профессору ещё двоих детей: дочь Тамару и сына Владимира. Большая семья профессора математики жила в собственном доме в центре Минска до 1937 года. В октябре 37-го в дом постучались. Деда Алёши забрали как немецкого шпиона (вот когда пригодилась его гетингенская стажировка и две жены-немки) и осудили на десять лет «без права переписки», что, как известно, означало расстрел. Мать, как жену врага народа, позже тоже осудили на пять лет лагерей, а Тамару и Володю определили в детский дом. Старшим детям повезло больше: они к тому времени с отцом уже не жили.

- А вы помните, как отца забрали?

- Конечно, помню, мне тогда уже тринадцать лет было. Пришли ночью, всех разбудили, начали обыск. Один солдат выбрасывал из шкафа одежду, а другой сортировал её на новую и поношенную. В кучу поношенной одежды он бросил мамино пальто и сказал: «Старьё». Мама возмутилась: «Какое старьё!?», а он так выразительно на неё посмотрел и повторил: «Старьё!». Отца увели и кучу новых вещей с собой забрали.

- С сердцем солдатик оказался! - сказала я, и на глаза у меня навернулись слёзы.

- В наш дом потом въехал какой-то большой энкавэдэшный начальник.

- А вы так в детском доме и росли.

- Нет. Маму через год выпустили. Она нас забрала, и мы уехали в Казахстан, она здесь в КарЛаге сидела.

- А зачем в Казахстан?

- Мама в Минск возвращаться боялась, да и вообще решила подальше от власти держаться.

- Понятно: дальше не сошлют, - горько пошутила я.

Вскоре мать ТН умерла и почти ещё девчонка Тамара оказалась одна с младшим братом Володей на руках.

После этих разговоров я подумала, что, может быть, такое экономное, «трепетное» отношение ТН к вещам и вообще все «странности» её характера сформировала в ней нелёгкая судьба. Такое оправдание непонятного для меня поведения помогло мне относиться к ней более спокойно. И даже иногда над ней подшучивать. Правда шутки мои часто оказывались «мимо цели», потому что ТН все слова мои воспринимала в буквальном смысле слова, отчего я сама попадала в смешное положение.

Однажды она попросила меня нарезать овощи для салата. Видно, я слишком расслабилась, потому что не спросила её, какой толщины должны быть ломтики огурцов. Я уже порезала один огурец и готова была высыпать ломтики в салатницу, как ТН неожиданно выхватила доску у меня из рук и выбросила порезанный огурец в помойное ведро.

- Ломтики должны быть вот такой толщины, - сказала она, нарезая огурец.

- Понятно, - ответила я, - на два миллиметра тоньше.

Когда дело дошло до помидоров, я, во избежание порчи продуктов, сразу же попросила свекровь, показать мне как надо помидоры резать.

- Вот так, - показала она, явно довольная тем, что я самовольничать не стала.

Я нарезала некрупные удлинённой формы помидоры строго на четыре части. И тут мне попался помидор с трещиной поперёк. Недолго думая, я его по этой трещине пополам и разрезала. От неожиданного крика:

- Ты что-о-о-о!? Так помидоры для этого салата никто не режет! - я дёрнулась так, что порезала палец. Хорошо, что не сильно. Засунув палец в рот, я сказала:

- Я не знала, что разрезание поперёк меняет вкус помидора в худшую сторону.

На мою подколку ТН ничего не ответила.


9. ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ

В первом письме из Сум ДФ писал, что в институте его приняли очень хорошо, студенты на его лекции ходят с удовольствием. Квартиру обещали дать в самом ближайшем будущем, а пока он снимает комнату у пожилой женщины, которая помогает ему по хозяйству, понимая, что ему это нелегко с его «укороченной ногой». Ещё он писал, что в этом спокойном украинском городке он, наконец, почувствовал себя дома. Заканчивалось письмо словами: «Приезжай, Тамара, тебе здесь понравится».

- Приезжай! На пустое место что ли? Вот получит квартиру, тогда и приеду, - сказала ТН.

Не могу сказать, что реакция свекрови на письмо мужа мне понравилась. Стало ясно, что её отъезд откладывается на неопределённое время. Однако перспектива, хоть и не близкая, начать самостоятельную жизнь грела душу, и я смирилась.

В январе, за неделю до своего дня рождения, я сказала ТН, что хочу пригласить друзей, на что она отреагировала вполне благосклонно.

- Мы на горячее пельменей наделаем, - сказала она.

- Может быть, сделаем чего-нибудь попроще? - предложила я. - С пельменями возни много.

- Ничего не много! Надо купить на рынке говядину, баранину и немного свининки для сочности. Пельмени будут — пальчики оближешь! Ты мясо покупать умеешь?

- Не умею. У нас мясо всегда папа покупал. В магазине.

- Ну ладно, куплю сама, и тесто приготовлю, а фарш мужчины накрутят.

- Что ж, пельмени, так пельмени.

Я пригласила шесть человек: Раису и Лялю с мужьями и Петю Барковского с Аней. К приходу гостей фарш для пельменей был накручен, а вот за тесто ТН ещё не бралась. Она суетилась, следила за тем, чтобы сыр и колбаса были нарезаны тонкими ломтиками, сделала мне замечание, что солёные огурцы для «Оливье» я режу неправильно.

- Надо резать кубиками.

- Хорошо, Тамара Николаевна, я буду резать кубиками, а вы, может быть, пока тесто замесите?

- Сейчас замешу. Только вот шпроты вскрою.

Две банки со шпротами она достала из заначки мне в подарок.

- Шурик, может, ты консервы откроешь? Вон на подоконнике ещё банка с лососем, - предложила я в надежде, что ТН, наконец, возьмётся за тесто.

- Не надо Шурика (ТН под нашим с Алёшей влиянием своего младшенького и явно любимого сына называла то Шуриком, то Сергеем). Сама открою. Ты, Сергей, лучше из кладовки трёхлитровую банку с помидорами достань. Да смотри осторожно, не поколоти мне всё там!

Консервы открыты, закуски расставлены, гости развлекаются разговорами, иногда бросая мимолётные взгляды на сервированный стол. Теста нет.

- Тамара Николаевна, может, мы пока за стол сядем, а потом в перерыве вы тесто замесите, и мы вместе пельмени быстро налепим, - предложила я вариант, который мне показался вполне приемлемым в сложившейся ситуации.

- Нет-нет. Я, дело не закончив, за стол не сяду! Да ты не волнуйся — я мигом.

Пока свекровь месила тесто, я, как могла, отвлекала гостей от стола. Друзья мои терпеливо ждали. Не выдержал только Коля. Со словами:

- Жрать хочется, - он подошёл к столу и стянул с тарелки два кружочка колбасы.

- Никола-а-аша! - попыталась урезонить его Ляля, но Коля засунул колбасу в рот и, захватив с собой ломтик сыра, сел на диван со словами:

- Теперь можно и подождать.

Я вернулась на кухню, где ТН уже закончила месить тесто.

- Ну что? Можно лепить? Я сейчас девчонок позову.

- Погоди, - сказала ТН, - я только пол подотру, а то мы здесь насвинячили изрядно.

- Тамара Ник...! - попыталась я остановить её перфекционистский порыв, но она уже убежала в ванну, откуда вернулась с ведром и тряпкой.

Протерев пол, ТН попросила нас подождать, пока он высохнет, и убежала в комнату Шурика, чтобы переодеться.

- Слушай, Милка, я бы на твоём месте уже давно сковородкой по башке её треснула! - прошептала Раиса мне на ухо.

Пельмени мы лепили в восемь рук. Для ускорения процесса делали их размерами с ухо взрослого человека, не обращая внимания на протесты ТН, которая, убедившись в том, что на её указания никто внимания не обращает, удалилась из кухни.

Несмотря на нарушение технологии, пельмени все в один голос нахваливали. Польщённая ТН была очень довольна, заметив, правда, что если бы они были поменьше, было бы ещё вкуснее.

- Вкуснее некуда, - пробубнила я себе под нос, и хлопнула рюмку водки в надежде избавиться от раздражения, с которым никак не могла справиться, несмотря на утолённый голод.

В этот вечер свекровь выпотрошила меня капитально — освежевала как кролика, пойманного в огороде. Единственным для неё оправданием служило то, что сделала она это не специально — в этом я не сомневалась, - а в силу своего (ой, сейчас выматерюсь!) б...кого, ну в общем, своеобразного характера.

В понедельник я на кафедру не поехала, а во вторник, опоздав на служебный автобус, поехала своим ходом. В вестибюле натолкнулась на группу сотрудников, которые стояли молча с угрюмыми лицами. Вид у всех был растерянный и подавленный.

- Что случилось? - спросила я, подойдя к ним.

В это время в здание буквально влетел крайне возбуждённый и взъерошенный Витька Самыкин.

- Ну что?

- Всё! - ответил Витька, и я заметила, что руки у него трясутся.

- Да что случилось?! Кто-то умер?! - повторила я свой вопрос, и по телу у меня пробежал холодок.

- Пойдём, - тихо сказала Наташа Авдеева.

Мы молча поднялись на второй этаж, и только там Наташа выдавила из себя:

- Шеф с Лидкой выжгли глаза Ваське.

- Как?! За что?! - задала я глупый вопрос, и у меня внутри всё затряслось.

Кот Васька жил здесь со дня переезда кафедры. Из подобранного кем-то облезлого заморыша он вырос в скромного, спокойного, в меру упитанного кота, который территорию кафедры считал своей, но никому не мешал. А даже если бы и мешал, неужели за это можно было глаза выжигать?

- Вчера привезли новый мощный лазер. Лидка с шефом остались на кафедре на ночь и стали его пробовать. Сначала листы бумаги прожигали, потом поймали Ваську и выжгли ему глаза. В качестве эксперимента! Когда мы приехали, бедный Васька сидел в коридоре без глаз, с обожжённой мордой, и непрерывно вот так кивал головой. Представляешь, Милка, он даже не мяукал! - при этих словах Наташа расплакалась. - Самыкин его в кочегарке сжёг, чтобы не мучился.

Я влетела в свой кабинет, трясущейся рукой написала заявление об уходе по собственному желанию и, зайдя к шефу и не здороваясь, положила заявление ему на стол.

- Вот!

- Что это?

Я не ответила.

Шеф прочёл заявление и молча подписал его, а после этого сказал:

- Ты устала, отдохни немного, - при этом вид у него был пришибленный, как он ни пытался казаться совершенно спокойным.

Я развернулась и ушла, не прощаясь. Дома, рыдая, я рассказала Алёше про Ваську, сказала ему, что уволилась и что вообще работать не хочу, ничего не хочу.

Лёша меня успокаивал, гладил по голове, говорил, что всё пройдёт, что я действительно устала и могу пока на работу не устраиваться.

- А на что мы жить будем? На твою аспирантскую стипендию?

- Придумаем что-нибудь, - ответил Лёша.

- Я уже придумала: буду в торгово-промышленной палате переводами зарабатывать, - сказала я, шмыгнув носом. - Только надо пишущую машинку купить.

Так мы и сделали. Алёша где-то раздобыл старую электрическую пишущую машинку «Рейнметалл», за которую мы заплатили 300 рублей, и я возобновила сотрудничество с ТПП. Машинка печатала очень хорошо, только при этом постоянно шумела как закипающий чайник. Зарабатывала я очень недурно: в полтора, а иногда и в два раза больше, чем на кафедре, правда постепенно, ото дня ко дню, закипала, как «Рейнметалл». Но закипала не от работы – меня достала жизнь со свекровью.

Она продолжала ходить на работу, а возвращаясь, ложилась на диван и без умолку, на чём свет стоит, кляла всех и вся, чем выводила меня из себя. Прожив с ней несколько месяцев и изучив её характер, я понимала, что для того, чтобы на что-то решиться (вспомним пресловутый «борщик») ей нужно было время, причём время немалое, поэтому для сборов и отъезда она должна была созреть. Но уж больно медленно она созревала!

Однажды у меня был срочный перевод, а свекровь, как назло, разошлась не на шутку. Работать под бульканье машинки я привыкла, а вот под её «стрёкот» привыкнуть не могла. Я уже было решилась попросить её замолчать, как на выручку мне пришёл Шурик. Будучи достаточно чутким, он, войдя в комнату и оценив обстановку, подмигнул мне и обратился к матери:

- Мам, ты мне обещала штаны зашить. Пойдём, я тебе покажу где.

- Сейчас, сынок, - ответила ТН и, соскочила с дивана.

- Спасибо, - сказала я Шурику одними губами.

Шурик молча приложил два пальца к виску, как будто отдавая честь: «Рад, мол, стараться». Вообще отношения с Шуриком у меня были хорошими, даже очень хорошими. Мы с ним частенько «воргузили» (его выражение) на кухне. Темы разговоров были разные. Я его просвещала насчёт кино, а он меня — музыки. Шурик играл на бас-гитаре в факультетском ансамбле. Обожал джаз, естественно, любил «Битлз», и очень прохладно относился к классической музыке: нет там, мол, импровизации, всё «запилено до тошноты».

Убедить его, что дело не в жанре, а в качестве самого произведения, что «бывают разные прочтения» и что если музыкант играет по нотам, это вовсе не значит, что он не творит, я не могла. Если тема была житейской, он ко мне прислушивался, если мы пускались в домашнее философствование, то разговор мог затянуться надолго. Однажды, например, мы с ним спорили на тему «случайности и закономерности». Спор был жарким, и разошлись мы только под утро. Спорщиком он был почище меня. А ещё был упрям как молодой бычок. Как-то я взяла шариковую ручку и не смогла её расписать.

- Паста засохла, - сказала я. - Придётся ручку выбросить.

- Можно расписать.

- Не получится.

- Спорим, распишу.

- Не распишешь.

- Так, спорим?

- Ну спорим!

Шурик возился полдня: он и грел её над газом, и заливал в стержень спирт, и вынимал и вставлял обратно шарик — ручка писать отказывалась.

- Ладно, Шурик, прекрати! Ручка не Лазарь, а ты не Иисус Христос.

- Ты про что это?

Я ему рассказала про то, как Иисус воскресил Лазаря, и только после этого он свои попытки воскресить ручку оставил. Правда, не сразу.

Однажды он со мной поделился сокровенным: они решили поставить собственную рок-оперу. Руководитель их оркестра Слава Киселёв по кличке Кисель — единственный среди них профессиональный музыкант, взялся написать музыку, а ребята сочинили либретто.

- Про что опера? - спросила я.

- Хочешь либретто почитать?

- Ну давай.

В двух словах сюжет заключался в следующем: на Земле в результате атомной войны человечество начало вымирать, и, чтобы сохранить род людской, учёные решили создать межпланетный космический корабль и послать на нём к другим мирам юношу и девушку. Хоть мне история и показалась банальной, критиковать я не стала. Правда, и не похвалила. Придралась только к словам арии главного учёного, который беспокоился за будущее посланцев: «Они не знают явь и новь».

- Шурик, по-моему, у вас тут ошибка, - сказала я.

- Где?

- Ну вот здесь: ««Они не знают явь и новь». По-моему, грамматически правильней будет: «Они не знают яви и нови».

Шурик начал со мной спорить. Я ему объяснять:

- Мы же говорим: «Он не знает жизни». Или «Я не знаю этой книги».

Шурик всё равно со мной не согласился.

- Да, кстати, вы сами-то хоть знаете, что такое «явь и новь»?

- Ну и что такое «явь и новь»?

- «Явь» - это то, что не во сне. Мы говорим: «не во сне, а наяву». А «новь», это вообще из другой оперы.

- Из какой?

- По-моему, это целина. Ну в смысле земля, которую никогда не вспахивали.

Шурик мне не поверил и ушёл явно недовольный моей критикой. «Вот упрямый, как все мужики», подумала я. Однако через два или три дня он сам подошёл ко мне и сказал:

- Ты была права.

Мне это понравилось. Не то, что я оказалась права, а то, что он свою неправоту признал. Умение признать свою неправоту — редкое качество, и я его в людях ценю. Рок-оперу они так и не поставили — надеюсь, не из-за меня. Мне даже жалко было, потому что, если бы партию девушки исполняла Лена Шуваева, я бы обязательно пошла послушать. Лена была их солисткой. Шурик однажды приглашал меня на их концерт. Я не поняла, хорошо или плохо играл ансамбль (наверное, неплохо, потому что если бы уж совсем плохо, даже я бы заметила), но всем своим музыкально необразованным существом я откликнулась на Ленкин необыкновенно гибкий голос с широким диапазоном и характерной «джазовой» хрипотцой там, где надо.

В конце февраля ДФ прислал письмо с радостной новостью: ему дали четырёхкомнатную квартиру площадью 45 квадратных метров! ТН восприняла новость вроде бы с энтузиазмом, но недостаточным для того, чтобы немедленно начать сборы.

- 45 метров — это же меньше нашей! Надо бы её посмотреть.

Она что, собирается сначала съездить посмотреть, а потом, если квартира её не устроит, потребовать другую?!

Я почти не ошиблась. ТН сама не поехала, но предложила Шурику съездить в Сумы и посмотреть «что там за четырёхкомнатная квартира». Шурик с радостью согласился.

Вернувшись домой, он поставил стул напротив дивана, на котором лежала ТН, и очень подробно, основательно описал ей квартиру. Он сказал, что, да, квартира небольшая, но зато у неё две отдельные спальни, кабинет для отца и столовая, из которой выход на балкон. Ванна с туалетом раздельные.

- А кухня? - спросила ТН.

- Кухня маленькая.

- Ну так тебе квартира понравилась?

- Понравилась.

После положительного отзыва Шурика о квартире ТН пригласила дядю Володю — своего младшего брата, который после смерти матери остался у неё на руках и которого я, хоть и была уже шесть лет членом семьи Коренов, никогда раньше не видела. Пригласила она его для того, чтобы он перетянул тот самый «садистский» пружинный матрас, который я, слава богу, не выбросила.

Дядя Володя произвёл на меня неприятное впечатление. Одет он был бедно и неряшливо. Ну это, положим, оправдывалось тем, что он один содержал семью: жену и двоих детей, да и пришёл не в гости развлекаться, а работать. Отталкивала меня его манера общаться: во время разговора он не смотрел на собеседника, а низко опускал голову, как будто собирался боднуть, и, закрыв глаза, бубнил что-то себе под нос, при этом рот его был постоянно влажным — возможно из-за полного отсутствия зубов. Но и это бы ещё ничего, рассказывай он что-нибудь интересное. С первого дня своего прихода и до окончания перетягивания матраса и реставрации обеденного стола, что заняло у него полторы недели, он гонял по кругу один и тот же рассказ. Сюжет рассказа был незамысловатым: в техникуме, где он преподавал электротехнику, хотят от него избавиться, но у них ничего не получится. Это было «одно да потому» Тамары Николаевны, только не в ритме строчащего пулемёта.

Однако надо отдать ему должное: на перетянутом им матрасе вполне можно было спать без риска для здоровья, а круглый стол из цельного дерева он так тщательно отшкурил и так ровно покрыл лаком, что он стал достойным украшением просторной гостиной.

После его ухода я надеялась, что ТН закажет контейнер, о котором она говорила почти каждый день, и процесс её отъезда сдвинется с места. Но закончился март, прошёл апрель, а свекровь - ни с места.

В начале мая из Уфы в отпуск прилетела Татьяна. Она хотела отметить свой день рождения со своими друзьями.

- И чё она не уехала! - сказала Таня мне шёпотом. - Я так надеялась без неё погулять.

- Ты же знаешь свою мать — ей нужно собраться с мыслями.

- Сто лет она ещё будет собираться! - хмыкнула Татьяна. - Слушай, Мила, поможешь мне уборку сделать? - добавила она. - Не могу же я в таком бардаке людей принимать.

Мне за «бардак» было стыдно, но оправдываться тем, что в этом доме я до такой степени не хозяйка, что боюсь какую-нибудь ненужную (на мой взгляд) бумажку выбросить или стул с места на место переставить, я не стала. Да мне кажется, Татьяна и без моих объяснений всё понимала.

За наведение порядка в доме мы принялись на следующий день, когда свекровь ушла на работу. Татьяна поставила посреди гостиной таз (тот самый с проржавевшим дном) и мы кидали в него всё, что, по нашему мнению, давно просилось на помойку. Я хоть и побаивалась, но подумала, что раз уж Татьяна это делает, значит ей можно. На выброс шли старые газеты, пустые пузырьки и коробочки из-под лекарств, несколько пар сломанных очков, старые половые тряпки, банки из-под краски и мастики, батарею которых мы обнаружили под ванной, фарфоровая статуэтка балерины без головы, исписанные шариковые ручки и прочий хлам. К приходу ТН порядок навести мы успели, осталось только вынести последний тазик.

Свекрови наше «самовольниченье» по душе не пришлось. Она окинула прибранную и чистую комнату недовольным взглядом и спросила:

- А где моя позавчерашняя газета? Я её не дочитала.

- Я её выкинула, - смело заявила Татьяна, хотя газеты выбрасывала я.

- Я тебя об этом не просила, - поджав губы, сказала свекровь.

И тут масла в огонь подлил Шурик, который спал в своей комнате и участия в уборке не принимал. А тут проснулся и, выйдя в гостиную, спросил:

- А вы мои японские часы, случайно, не выбросили?

- Какие часы? - удивилась я.

- Не выбрасывали мы твоих часов! - возмутилась Татьяна. - Я их вообще не видела.

- Я их разобрал и куда-то положил, - сказал Шурик.

- Точно выбросила! - вскрикнула ТН. - Эта Танька всё готова выбросить!

- Да не выбрасывала я! - закричала Таня в ответ.

- А где они тогда?!

- Откуда я знаю?!

Свекровь сорвалась с дивана и, подбежав к тазику, начала в нём рыться.

- Да нету там часов!!

- Я тебя, поганку знаю!! Бесстыдница! Не твоё — не трожь!

- А ты забыла, что эти часы я нашла?! А? Забыла?!

- Ты их Сергею отдала! Сказала, что тебе они не нужны! А если не нужны, значит, выбрасывать можно?!

- Да не трогала я их!!! - завопила Танька и разрыдалась. - Зачем вообще я сюда приехала?! Ведь знала, что так и будет! Пропади всё пропадом! Никогда больше сюда не вернусь! Лучше под забором сдохну!

Эту сцену я наблюдала как зачарованная. Никогда ранее, ни в жизни, ни в кино мне такой безобразной сцены видеть не приходилось. Таня билась в истерике, а ТН, вся в красных пятнах, села на диван и время от времени выкрикивала:

- Поганка! Неблагодарная девчонка! Бесстыдница!

Шурик уже был не рад, что о своих часах вспомнил.

- Да, чёрт с ними, с этими часами! Они всё равно не ходили, - попытался он снизить накал страстей, но эффект оказался обратным.

- Как это чёрт с ними?! Японские часы! Кто ей дал право распоряжаться?!

- Шурик, ты их до винтика разобрал? - тихо спросила я.

- Да, - шёпотом ответил Шурик.

Я встала со своего зрительского места, подошла к буфету, открыла стеклянную дверцу среднего отделения, где стояла чайная посуда, заглянула во все чашки по очереди, потом открыла маслёнку и обнаружила в ней кучку мелких деталей.

- Это, что ли, ваши часы? - спросила я, поднося маслёнку к носу свекрови.

ТН обалдело смотрела на то, что предположительно было японскими часами, а Шурик сразу же признался:

- Точно! Как же я забыл, что в маслёнку их высыпал?!

Забегая вперёд, скажу, что Шурик так эти часы и не собрал.

После этого скандала Татьяна справила свой день рождения у самой близкой подруги Нади Алимбаевой — обладательницы отдельной однокомнатной квартиры, и уехала в Уфу со словами:

- Больше я сюда ни ногой!

Татьяна уехала, а я впала в состояние, которое в то время определить словами не могла, а сейчас назвала бы эмоциональной усталостью или депрессией. На меня нашло какое-то отупение: всё вокруг стало серым, неинтересным, люди казались фальшивыми - их эмоции раздражали (и чему они вообще радуются?!).

Меня всё чаще посещала мысль сбежать куда-нибудь, хотя бы назад домой «к чёртовой матери» («чёртова мать» в данном контексте – это конечно не моя мама, а ругательство). Я сказала об этом Лёше, но он моего желания не поддержал.

- Потерпи ещё немного, - сказал он. - Может быть, она до конца учебного года доработать хочет.

- Ну так и сказала бы, а то от её «завтра пойду контейнер заказывать» меня уже тошнит. Сил больше нет.

Алёша на это ничего не ответил. Я поняла, что жить в «приймаках» Алёша не хочет, что ему стыдно к моим родителям возвращаться.

С каждым прожитым днём в этом опротивевшем доме, мне становилось всё хуже. Однажды я вышла на улицу без всякой цели. На душе было так тяжело и больно, что мне казалось, будто я несу в себе пудовую гирю. Ноги принесли меня на Зелёный базар — сама не знаю, почему. Пройдя мимо старушек, торгующих своей петрушкой-мурушкой, я вошла в крытые ряды. Овощные ряды и фруктовые прилавки приветствовали покупателей своим разноцветьем, но в моей душе отклика не нашли.

Я прошла вглубь рынка и передо мной открылись мясные ряды. Я словно впервые в жизни увидела пласты кроваво-красных с белыми прожилками кусков мяса, аккуратно разложенных на цинковых столах, горы брусков белого и желтоватого свиного сала, огромные говяжьи ляжки, целые бараньи туши и осмолённые свиные головы, висящие на крюках за спинами продавцов. Свиные головы, все, как одна, смотрели на меня с хитрой и, я бы сказала, высокомерной улыбкой.

До сих пор не могу понять, почему этот карнавал смерти, но не страшной, а какой-то свежей, жизнеутверждающей (оксюморонщина какая-то!), подействовал на меня благотворно. В одно мгновение гиря внутри меня растаяла, и я засмеялась в голос в ответ на свинячьи улыбки. Мне стало необыкновенно легко и даже радостно. Я вышла на улицу и пошла по направлению к центру с намерением зайти в кафе «Ак-ку» («Белый лебедь» по-русски) и купить чашечку кофе по-турецки и большую порцию мороженного. Жизнь, буксовавшая несколько месяцев, стронулась с места и поехала своим, только ей известным путём. Путь этот меня нисколько не пугал, потому что, как говорил Сашка: «Лучше плохо ехать, чем хорошо стоять». Правда, говорил он это по поводу городского транспорта, в том смысле, что лучше ехать «на перекладных», чем дожидаться своего номера.

Всплеска оптимизма хватило на несколько дней, а потом всё вернулось на круги своя: раздражающий фактор-то никуда не делся.

Возвращаясь однажды пешком от родителей (попасть к себе в дом я не спешила), я встретила подругу свекрови - вездесущую ГП. Галина Петровна спросила меня:

- Как поживаете? Вид у тебя не слишком весёлый.

Я глубоко вздохнула, потом молча посмотрела ГП в глаза и слегка покачала головой из стороны в сторону.

ГП радостно засмеялась:

- Поня-я-я-тно! С Тамарой даже Дементий Феодосьевич справиться не мог. Знаешь, как он говорил: «Женился на молодой, думал — на старости лет будет утеха, а вышла одна потеха».

- Я же не знала, что нам с ней придётся полгода жить!

ГП посерьёзнела:

- На неё похоже! Она любит кота за хвост тянуть. Меня уже Дементий в письме просил, чтобы я её поторопила!

- И что?

- Я звонила. Она сказала, что собирается. Чуть ли не билет уже купила. Наврала, значит. Хочешь, ещё раз с ней поговорю?

- Хочу.

- Скажу ей всё как есть, миндальничать не буду! Пора ей о детях подумать. Я, например, своих всех отдельными квартирами обеспечила. Одну у государства выбила, а потом ещё и свою разменяла! Её там четырёхкомнатная ждёт, а она сидит здесь как клуша! Дементия бы пожалела!

Я знала, что, если ГП разойдётся, её остановить практически невозможно, поэтому, улучив момент, когда ГП набирала в лёгкие воздуху, сказала:

- Спасибо, Галина Петровна, я на вас надеюсь.

Буквально на следующее утро она позвонила. ТН подошла к телефону, который висел в коридоре между спальнями. Сидя в спальне, где я предпочитала находиться, пока ТН не ушла на работу, я слышала, как свекровь оправдывалась:

- Да я, Галина, давно готова, но пойми, мне ведь помочь совершенно некому, а ты можешь себе представить, что такое переезд?! Везде одна! Я так устала.

От возмущения и гнева я чуть со стула не упала. «Некому помочь!!?? Ну, погоди! Я тебе помогу!».

Свекровь ушла на работу, а я залезла на стул и открыла дверцы антресолей в спальне, которые находились над стенным шкафом. В эти антресоли я никогда раньше не заглядывала. Они оказались под завязку забитыми всякими вещами. Я вытащила оттуда фаянсовый столовый сервиз, каждый предмет которого был завёрнут в газету (по дате на одном клочке газеты я узнала, что этим сервизом не пользовались с 1954 года); четыре вазы для фруктов из бутылочного стекла, на ножках которых была выбита цена «11 коп.»; три клистирных трубки, два новёхоньких эмалированных таза (а я, блин, каждый раз боялась вещи испортить, застилая ржавое дно старого таза полиэтиленовым мешочком!), кучу разнокалиберных дешёвых рюмок, некоторые из которых были с отбитыми краями; семь (честное слово, не вру!) чугунных сковородок, два алюминиевых дуршлага, один из которых был без ручки.

А ещё там было несчётное количество старых ковшиков, кастрюль и кастрюлек; шикарный латунный таз для варки варенья с длинной деревянной ручкой (такой можно было бы повесить над кухонным столом для украшения); множество разных чайных блюдец (скорее всего, оставшихся от разбитых чашек); пять (опять не вру!) противней для выпечки (оставшихся, вероятно, от старых газовых плит), коробка от детской обуви, заполненная пробками от вина и шампанского и крышками от майонезных и трёхлитровых банок; множество разнообразных кухонных инструментов и приспособлений типа яйцерезок, чеснокодавок, щипцов для колки орехов, устройств для закрутки крышек, причём, всё это, как минимум, в двух экземплярах.

Раздвинув отреставрированный стол в гостиной, и застелив его газетами, я свалила на него кучей всё, добытое из антресолей. Гнев и возмущение прошли, наверное, от интенсивной физической нагрузки, и я стала думать, как ТН воспримет мою эскападу. Чем ближе подходило время её возвращения, тем больше я жалела о своём поступке, но, даже если бы мне грозила смерть, я бы не успела сложить всё обратно. Оставалось держаться до конца.

Войдя в комнату, ТН сразу же заметила стол, заваленный антресольным содержимым.

- Что это?! - спросила она голосом, который не оставлял сомнения в том, что она всё поняла.

- Это я решила вам помочь в сборах, - ответила я по возможности твёрдо.

- Кто тебя просил трогать мои вещи?!! - закричала свекровь.

- Вы не просили, но жаловались, что вам некому помочь. Вот я и решила исправить свою ошибку. Я ничего не выкинула, просто бережно сняла с антресолей.

- Это ты на часы намекаешь?! Как тебе не стыдно! - взвизгнула ТН.

Лучше бы она про часы не вспоминала, потому что меня прорвало как плотину во время катастрофического наводнения.

- Да уж, часы! А вам не стыдно было на родную дочь так набрасываться, а когда выяснилось, что она не виновата, даже прощения у неё не попросить? А обзывать её воровкой - не стыдно?! Да если бы даже она и взяла у вас катушку ниток, неужели это повод из-за такой мелочи дочь в глазах постороннего человека так унижать?!

- Ты ничего не понимаешь!

- Это точно, я не понимаю, как вещи можно любить больше человека! Да для вас вообще все люди «подлые и гадкие». За всё это время, что я здесь с вами прожила, я ни разу не слышала, чтобы вы о ком-нибудь хоть что-то хорошее сказали! А зачем вы всем раззваниваете, что вам некому помочь? Это же неправда! Вам не кажется, что этим вы своих сыновей и меня унижаете? Господи! Это невыносимо!

После этих слов я убежала в спальню, бросилась на постель и разревелась как корова. Мне было за себя стыдно — ведь это я сама скандал спровоцировала, а с другой стороны я почувствовала облегчение оттого, что высказала всё, что на душе накипело. Мне уже было всё равно, чем всё это кончится: уедет — прекрасно, выгонит, значит уйдём к родителям. Только жить с ней я больше не буду.

Я не слышала, как Алёша вернулся из университета. Зайдя в спальню, он тихо спросил:

- Ты спишь?

- Нет. А что мать делает?

- Вроде, спит.

- Она что, решила начать собираться? Там на столе навалено.

- Это я решила ей помочь.

И я рассказала мужу всё, как было. Он выслушал меня молча, а на последние мои слова: «Давай вернёмся к моим», тяжело вздохнул и ответил:

- Вообще-то батя сказал, что эту квартиру нам оставляет.


10. ВЕСЁЛЫЕ СБОРЫ

На следующее утро, а это была суббота, я свекрови в доме не обнаружила. Вернулась она около часа дня, таща за собой две огромные коробки из-под телевизора «Рубин».

Я сказала:

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, - ответила она, и добавила: - Это для посуды и белья.

Честно говоря, я обалдела, потому что ожидала чего угодно: продолжения скандала, презрительного молчания с её стороны, решительного: «Выметайся отсюда!», но только не этого.

- Так значит, можно упаковывать?

- Сейчас поедим и начнём, - ответила свекровь.

Во время обеда она сказала, что ездила заказывать контейнер, а билет в Сумы купила уже давно. Я сделала вид, что насчёт билета ей поверила и спросила:

- А какой контейнер?

- Пятитонный, - ответила она.

- Это хорошо, в него, пожалуй, всё влезет.

И сборы начались. Прежде всего, мы освободили стол. Я сначала уложила на дно коробки часть сковородок и противней, сверху уместила один из новых тазов и заполнила его фаянсовым сервизом.

- Как это у тебя ловко получается, - похвалила меня свекровь.

- Тамара Николаевна, давайте посуду будем перекладывать слоями ненужных тряпок. Уменьшим, так сказать, вероятность боя.

- Ненужных тряпок у меня нет.

- Я имею в виду не совсем ненужные, а те, которые вам в ближайшее время не пригодятся.

- Хорошо, давай! - весело ответила свекровь и побежала в Шурикину спальню за тряпками второй необходимости.

Среди этих тряпок я обнаружила штапельное платье, протёртое в необычных местах: спереди выше колен зияли две приличные дыры почти одинаковые по форме и размеру. Меня так и подмывало спросить, как она умудрилась протереть платье на ляжках — по-пластунски, что ли, ползала? Но я сдержалась.

- Тамара Николаевна, может это платье здесь оставить? На половую тряпку, а то старая уже совсем вытерлась.

- Ой, это моё любимое платье! Я хотела его подлатать, да всё некогда было.

- А у вас такая же ткань для заплат есть?

- Нету.

- Так, может, всё-таки выбросим?

- Ой, жалко!

- А вы глаза закройте, а я выброшу.

ТН закрыла глаза, и я отнесла платье в ванну, где засунула его подальше под раковину. Ещё я обнаружила пять или шесть одинаковых лифчиков, изношенных так, что дыр в них по площади было больше, чем ткани.

- А это выбросим?

- Нет, что ты!!

- Ну вот же у вас есть два совершенно новых лифчика. Даже этикетки не сняты.

- Это магазинные, они мне не подходят. А старые мне портниха на заказ шила. Я к такому фасону привыкла. Я их починю, - с этими словами ТН сгребла в охапку то, что от лифчиков осталось, и отложила в сторону. - Я это ещё здесь сделать успею.

Вынимая посуду из буфета, я в злополучной маслёнке обнаружила билет на самолёт. На билете стояла дата покупки — сегодняшняя. Дата вылета 6 июня. Я положила билет на полку буфета и вернулась к коробкам.

Работа шла споро: ТН подавала мне посуду, я заворачивала её и укладывала рядами. В руках у меня оказалась рюмка с отбитым краем.

- Тамара Николаевна, давайте мы эту рюмку выбросим, - предложила я.

- Жалко! - сказала ТН и всплеснула руками.

- Тогда закрывайте глаза.

- Ну, давай, - ответила свекровь и глаза закрыла.

Так мы выбросили ещё три рюмки и одну треснутую чашку.

Заполнив обе коробки, мы усталые, но друг другом довольные, решили продолжить завтра. Во вторник ТН сообщила мне, что контейнер придёт третьего июня. «Значит, теперь уж точно назад дороги нет!», подумала я.

Упаковка вещей и книг заняла целую неделю. Каждый день мы с ТН выпрашивали коробки в «Голубом экране» (благо магазин в нашем доме был) и заполняли их под завязку. В последнюю коробку мы уложили три папки с бумагами.

- Это самое дорогое, - сказала ТН, - моя диссертация. Я её в Сумах закончу.

На следующей неделе ТН возилась с починкой лифчиков. Она ставила заплатку на заплатку, но во время примерки лифчик расползался в других местах, на которые приходилось ставить новые заплатки. При очередной примерке свекровь повернулась ко мне в профиль и спросила:

- Ну как?

- Правая грудь немного выше левой, - честно ответила я.

- Сейчас вот сюда заплатку добавлю и выровняю.

После этой заплатки груди поменялись местами. Следующие попытки добиться равновесия привели к тому, что довольно объёмные чашечки лифчика уже окончательно превратились в нечто, напоминающее два холмика из папье-маше, причём разной высоты.

- Patchwork, - прокомментировала я.

- Что?

- Я хочу сказать, что легче было бы сшить новый.

- У меня, как у неё не получится, - вздохнула свекровь.

- Так попросите её, чтобы она вам сшила.

- Да я не знаю, шьёт ли она до сих пор. Эти-то я шила семь или может восемь лет назад.

- Позвоните ей и узнайте.

- А позвоню! Где-то у меня в старой записной книжке был её номер.

Портниха, к радости ТН, оказалась жива и здорова и за три дня сшила ей четыре новеньких сатиновых лифчика, в которых грудь свекрови выступала далеко вперёд строго параллельно полу.

- Ну вот — совсем другое дело. Теперь есть в чём к мужу поехать, - сказала я.

Свекровь рассмеялась. Было видно, что работой портнихи и моим комментарием она осталась довольна.

Третьего июня пришёл пятитонный контейнер, в который погрузили всё, что ТН решила увезти в Сумы. Я попросила оставить только латунную сковородку с длинной деревянной ручкой, потому что она была красивая. ТН подарила мне её с удовольствием. Ещё она подарила Алёше брошюру «Кожные болезни», а мне «Болезни печени».

- Зачем? - удивилась я.

- Ну помнишь, у тебя был приступ печёночной колики?

У меня, действительно, однажды при ней был приступ сильной боли в правом боку и рвота желчью. От злости, наверное.

- Спасибо, - сказала я и приняла подарок.

Ещё ТН оставила трюмо, Шурикину кровать, вполне приличную полированную тумбочку (не знаю, почему она её не забрала), старый раздолбанный диван, на котором спала все семь месяцев нашего с ней сожительства, и пятирожковую люстру без одного плафона, что висела в гостиной. Да, ещё немного посуды, конечно.

Я хотела ей предложить поменять тумбочку на старую стиральную машинку, но не решилась. Так она обе и забрала.

Буквально за день до её отъезда я встретила Танину подругу Надю Алимбаеву.

- Милка, привет!

- Привет!

- Я слышала, твоя свекровь, наконец, отчаливает.

- Откуда ты знаешь?

- Я Галину Петровну встретила, она мне всё и рассказала.

- Вот беспроволочный телеграф!

- Это точно. Так ты рада?

- А ты как думаешь?

- Слушай, знаешь, что мне ГП сказала?

- Что? — слегка напряглась я.

- Ей твоя свекра так тебя хвалила!

- Ты что-о-о?!

- Ну да! Говорит: «Милка такая молодец. Так мне помогла. И вообще они с Алёшей так друг друга любят! Я домой прихожу, а она у него на коленях сидит и они целуются. У нас с Дементием Феодосьевичем никогда такого не было».

То, что говорит ГП, конечно, нужно делить как минимум на два, но я вспомнила, что, действительно, свекровь однажды застала нас с Алёшей за поцелуями. Значит, ТН больше на меня не обижается и едет с лёгким сердцем.

В день отъезда ТН заглянула на кухню и, убедившись, что я одна, прошептала:

- Мила, я тебя прошу: Людку Клочкову на порог не пускай.

- Что так? - удивилась я, поскольку от той же ГП знала, что Людка - не только Танина подружка, но уже давно «свой человек» в семье Коренов, и таскает в дом продукты и прочий дефицит, а также помогает ТН по хозяйству.

Свекровь замялась, было похоже, что она никак не могла решиться ответить на мой вопрос.

- Просто не пускай её и всё! Она гадкая и нехорошая.

«Ну, понятно — поссорились. Опять все у неё гадкие и нехорошие», подумала я.

Вдруг ТН насторожилась: она услышала, как хлопнула наша входная дверь.

- Опять она через нашу дверь вышла, чтобы бельё развесить! – возмутилась она, увидев в окно, как соседка Елена Семёновна вышла из подъезда с большой кипой стираного белья и гирляндой прищепок на шее. – Ну эти Барматалы! Сколько раз им говорила, через нашу дверь во двор не выходить! – продолжила она и пулей выскочила в общий с соседями коридор.

Вернулась она успокоенной, и обратилась ко мне с инструкцией: «Как насолить соседям»:

- Если ты захочешь им подгадить, когда они выходят через нашу дверь мусор вынести или, как сейчас, с бельём, ты дверь защёлкни, и им придётся домой через улицу возвращаться, - сказала свекровь. - Я так всегда делаю, если услышу.

ТН терпеть не могла, когда соседи выходили во двор через дверь чёрного входа, которая считалась принадлежащей Коренам, хотя коридорчик между входной дверью и дверью, ведущую непосредственно в наши апартаменты (я уже считала эту квартиру и своей) был общим. Через него соседи Барабтарле (это их настоящая фамилия) ходили на свою кухню.

Инструкцию я выслушала и ничего не ответила.

В ожидании выхода из дома свекровь прилегла на Шурикину кровать, а я, чтобы себя чем-нибудь занять, решила протереть пол в гостиной. В маленьком уже чисто нашем коридорчике перед кухней лежал плетёный из какой-то травы коврик. Он уже давно вытерся в труху, и от него было много грязи. «Выброшу его вместе со старой половой тряпкой», подумала я. Но не успела даже его свернуть, как ТН (почувствовала она что-то неладное, что ли?) выбежала из спальни, подбежала ко мне и спросила:

- Ты что делаешь?

- Хочу коврик выбросить — от него одна грязь.

- Оставь на месте! Вот, когда я уеду, тогда и выбрасывай что хочешь.

Коврик я выбросила, как только мы вернулись домой из аэропорта.

(Продолжение следует)