Наследник небывалой мощи

Повесть о поэте Николае ШАТРОВЕ
              (1929—1977)

https://www.youtube.com/watch?v=JamNzc2VdUs (Кино о Шатрове! "Если бы не Коля Шатров»)

https://youtu.be/SxWSgnBRx08 - фильм о Николае Шатрове "В поисках могилы..."



На панихиде всем вручали тиражированную фотографию Шатрова со стихотворением.
У людей на свете всех дела,
У поэта праздник целый век.
Жизнь моя напрасно не прошла,
Потому что я не человек.
Стихи оставляли какое-то мрачное впечатление. Что за человек? Не человек, а поэт? Почему это противопоставлено? Почему вокруг него так много разговоров?
Сейчас, когда я знаю больше, стихотворение наконец объяснилось. Да, его жизнь не прошла на-прасно, его жизнь была не подённым трудом, а праздником. Это поразительная мысль, но так и было на самом деле. Это был не праздник безделья, сибаритства, а праздник поэзии, вдохновения, радости священному дару жизни. Его поэзия - это праздник.
После панихиды, всех попросили выйти за церковную ограду. Народу собралось немного, все чего-то боялись. И было чего, ведь сам отец Дмитрий не так давно вышел из тюрьмы. Оглядывались по сторонам. Но когда зазвучали стихи стало спокойнее. “Помоги мне, Господи, дай силы, укрепи мой слишком слабый дух...”
Да, стихи всегда нас спасали, всегда укрепляли дух, прогоняли уныние и малодушие. И вот они снова пригодились. Говорили речи, читали стихи, такие же, как Шатров непризнанные поэты, пи-сатели, гонимые христиане. Непризнанный поэт оказался не каким-то диссидентом, или авангар-дистом, будоражившим литературный андерграунд. Это были традиционные русские стихи! И приходила неожиданная мысль, что русская традиция и есть самая большая крамола. А поэт самое страшное для тоталитаризма существо.
***
Отец Шатрова - Михин Владимир Александрович, потомственный князь. По профессии врач-гомеопат. У него была аптека на Арбате, в доме, где теперь зоомагазин. В этом доме и родился сын - Николай.
Маргарита пишет о своём муже Шатрове в воспоминаниях: “Родился Николай в благополучной интеллигентной семье. Так что детство его было безоблачно счастливым. И он привык всему радо-ваться, ведь натура его была такой даже когда отец оставил их семью (мать не хотела бросать свою артистическую карьеру) и жизнь их потекла по гастрольным командировкам. Времени для впечат-лений и стихов было при его талантах предостаточно. Стихи он начал писать уже в 5 лет.
Я вознесусь туда высоко,
Сама судьба того велит...
Второе стихотворение, оставшееся в памяти:
Над озером шумит камыш,
Дрожит луна в воде
И одинокая сова
Летает в тишине.
Так отразилось в стихах мальчика впечатление от таинственной ночной природы”.
Михины - древняя княжеская фамилия. Считается, что они Рюриковичи, а более близкий по вре-мени их предок - Иван Калита. Поэтому и русская история для Шатрова была родной, он ориенти-ровался в ней, как в собственной биографии. Исторические стихи удивительны именно этим чув-ством - родственным. Всё что было в русской истории, происходило с его родственниками. Поэто-му всё лежит так близко к сердцу.
Мать - Шатрова Ольга Дмитриевна, заслуженная артистка. Тогда звания давали редко, это много значило. Она в те годы - актриса Малого театра. Играла ведущие роли. Она была второй женой. Увела мужа, из семьи, такая была любовь... Первая жена была шизофреничкой. Двое дочерей от неё умерли в психиатрической больнице, сын стал шофёром. Владимир Александрович очень лю-бил Ольгу Дмитриевну, но у неё постоянно случались романы, и в конце концов она бросила мужа. Убежала к какому-то актёру с маленьким Колей на руках. Николай путешествовал с труппой теат-ра, в котором играла мама. Во время войны театр эвакуировали. А после войны Ольга Дмитриевна играла в гастрольном театре. Она требовала только главные роли. Роли героинь, поэтому из Мало-го театра пришлось уйти. До 1949 года Николай путешествовал с труппой: Омск, Нижний Тагил, Березняки, Тюмень, Семипалатинск, Алма-Ата - такова география его юности. Паспорт Николай получил, взяв фамилию матери, а потом уже не стал менять. Поздно было. Говорят, повлияло то, что отец в то самое время был репрессирован, отправлен в ссылку. Поэтому и посоветовали изме-нить фамилию.
Ольга Владимировна умерла в Подмосковье. Здесь она с новым мужем жила последние годы жиз-ни. Долго болела, умирала 6 лет, переезжая из одной больницы в другую, ненадолго выписываясь. Муж уходил на работу и сидеть с ней было некому. Вставать сама она уже не могла. Тогда приезжа-ла Маргарита и сидела, и ухаживала. Все в роду Шатрова умерли от инсульта. И отец, и мать. А он получил самый тяжёлый инсульт. Были поражены и мозг и лёгкие. Через три дня аппарат искусст-венного дыхания был отключён.
Доктор В. А. Михин был весьма известным в Москве. У него лечились сановные люди. Клим Во-рошилов; отец будущей жены его сына, - командарм Берзин. В 30-х годах, над клиникой стали сгущаться тучи. Где это видано, - частная клиника, в центре коммунистической Москвы? За докто-ра заступались влиятельные люди, но ничего не помогло. Владимир Александрович не вынес оби-ды, ему предлагали работать рядовым врачом в собственной клинике, отказался, уехал в Грузию, обосновался в Тбилиси.
У Владимира Александровича, была и третья жена - Антонина Ивановна, балерина тбилисского оперного театра. От третьей жены Антонины Ивановны в 1940 году родилась Татьяна. Она на 11 лет младше Николая. Владимир Александрович был верный муж. Никогда не изменял, даже в мыслях. Антонина Ивановна стала его самой верной спутницей. Когда его отправили в ссылку, то жена не отреклась от него, рискуя попасть в число жён врагов народа, посылала посылки, ждала. Она любила, и это давало силы.
Татьяна закончила Тбилисский институт Искусств. Потом переехала в Москву и работала в Стро-гановском училище, на кафедре рисунка. С Татьяной Владимировной Михиной мы встречались и она рассказала некоторые подробности о своём и Колином отце. Доктор Михин воспринимал свою профессию как христианский подвиг. Бедных лечил безвозмездно. Врач-бессеребренник, безвест-ный доктор Гааз, двадцатого века. Вынужденный сначала бежать на окраину империи, за кавказ-ские горы, а потом сосланный и ещё дальше...
За визит определённой платы вообще не назначалось. Платили кто сколько может. Но несмотря на это, денег было много. Татьяна помнит, что ящик всегда оказывался полон деньгами. Это был спе-циальный ящик, куда складывали плату за лечение. Доктор много раздавал бедным. У него на квартире устраивались еженедельные бесплатные обеды для бедных. Это был настоящий дворя-нин, и настоящий христианин.
Михин был искренно верующий человек, несмотря ни на какую религиозную пропаганду, у него всегда были иконы в кабинете. Лечил в присутствии икон. В доме часто бывали священники.
Ну, вот об отце всё, что нам известно. Дворянин не Арбатского двора, как поют в дворовых песен-ках, а истинный арбатский дворянин. И проходя мимо зоомагазина, можно иногда и вспомнить, кто здесь жил, кто отсюда был насильно выселен.
В том же доме, на Арбате, где родился Шатров, жил и его дядя - Георгий Александрович Михин. Его не выселили. Николай Владимирович, по приезде в Москву, часто ходил к дяде в гости.
Георгий Александрович был учёный, работал в Большой Советской энциклопедии. После войны, заполняя одну анкету, он в графе “вероисповедание” написал - “православный”. Его убеждали не писать этого. Но он отвечал: “Не могу скрывать, не могу написать по-другому”, такова была дво-рянская честь. Напоминал слова Спасителя: “Кто отречётся от меня, от того и я отрекусь в послед-ний день”. Его за это отправили в ссылку. Из ссылки вернулся совсем больным. Его жена Евгения Ивановна ждала его. А потом очень оберегала от всяких знакомых. Пускала гостей, предупреждая, что только на два часа. Однажды племянник с дядей встречали Новый год в своём родовом гнезде.
Жила в этом же доме и тётка Шатрова - Татьяна Борисовна. Она приехала из Ленинграда и после смерти Георгия Александровича жила в его квартире.
Были у Николая и двоюродные сёстры, они жили в Ленинграде. Вообще, родственников было мно-го, были родственники и в Москве, но они постепенно все перестали общаться с Николаем. Не принимали его богемный, неприкаянный образ жизни, не понимали, почему он нигде не работает. Не понимали его неудач и не хотели его поддерживать. Все они были успешны, каждый в своей области. Хотя как видим, ни у кого лёгкой жизни не было. Поэтому и не могли себе представить, как это человек может ничем не заниматься (поэзия разве занятие?), а если и этим занимается че-ловек, то должны быть результаты. Пусть скромные, но результаты. Поэтому и решили, что сам че-ловек непутёвый, поэтому и результатов нет. И Михины, и их предки, много поколений, были то что называется “служилыми людьми”. Все они в разных чинах и званиях, служили своей родине. И такой судьбы, как у Николая, не в состоянии были понять. Когда сестра Татьяна приехала из Тби-лиси в Москву, то родственники настраивали её против брата. “Будь осторожна, - говорили, - как бы не попросил взаймы. Возьмёт и не отдаст”.
Серафим Саровский
Друзья после смерти поэта разослали подборки его стихотворений вместе со своими коротенькими воспоминаниями-отзывами, во многие издательства и редакции толстых журналов. Были охвачены практически все существующие литературные журналы, основные издательства. И потом ещё дол-го, в течение нескольких лет, приходили ответы, печальные и однообразные, как похоронки.
У меня сохранилась одна.

15 января 1990 г.
91 70-71
Уважаемый тов.                Л. Н. Алабин                !
Отвечаем вам по поручению членов рабочей редколлегии. К сожалению, вынуждены воз-вратить присланные вами стихи Н. Шатрова - для публикации в журнале отобрать ниче-го не удалось, каких-либо консультаций и рецензий мы не даём.
Всего вам доброго!
Зав. отделом поэзии                Г. Касмынин
редактор                А. Волобуев.

Неважно, какая это редакция. Таких писем было множество. Самый дружелюбный отказ. Колорит-ны и фамилии поэтов-редакторов. Косматые, буйные... Но когда я сейчас перепечатал это письмо, то заметил удивительную вещь. Датировано оно 15 января. Это число особое. Это день памяти св. Серафима Саровского. Николай верил в Бога с детства. Любимым его святым был преп. Серафим Саровский. Когда он получал паспорт, то попросил, умолил паспортистку переправить дату рожде-ния на 15 января (женщин поэт умел упрашивать). И в паспорте у него стоит дата рождения - 15 января, а не 17. Это день смерти преподобного Серафима, который отмечается церковью, как праздник. Так Николай связал себя в этой жизни с Саровским чудотворцем, будем верить, что и на небе они неразлучны.
***
Я стал читать Шатрова, он ходил в рукописных сборниках. Казалось, что в его стихах с колоколь-ным звоном, всплывает сама Русь, как град Китеж из озера Крутояр. Особенно поражали даты под стихотворениями. Даты, которые перепутывали классическую историю советской поэзии, поэзии ХХ-го века. Стихи о любви к родине, стихи по духу русские, писались в 40-е, 50-е годы, когда ка-залось, что с Россией навсегда покончено. Нигде, ни близко, ни далеко не существовало таких по-этов. Разве только у Ахматовой вырываются в 1942 году строки:
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасём.
Это клятва. Но для кого клянётся сохранить “великое русское слово” Ахматова, кто эти внуки? Шатров - вот кто не только хранитель русского поэтического слова, но и его яркий выразитель. В сороковые годы весна звучит в его стихах. Поэзия, которую невозможно победить.
Когда скворцы заслышат май,
Почуют вдруг призыв весны,
Они летят в любимый край
Из тёплой, но чужой страны.
И я со стаей вешних птиц
Хочу на родину поспеть
К тебе в альбом, чтоб со страниц
Стихом любви прошелестеть.
Это из стихов “В альбом”. Кажется, что это полёт в альбом к самой Анне Ахматовой. И опять вес-на. Весна, это и победа, и любовь, и молодость, и новые надежды.
Весна восстала из снегов,
Белели крылья за плечами,
И в плотный ледяной покров
Смеясь ударила ручьями.
Природа вздрогнула сама,
В стыдливости восторга млея,
А побеждённая зима
Стонала, плакать не умея!
Как это точно подмечено, что зима не умеет плакать, а только стонет. Плачет весна! Смеясь, плачет ручьями... И крылья! Сколько раз потом у него за спиной они будут вырастать. И всё выше, и всё дальше нести.
Казалось бы, что со всем русским давно покончено, поставили крест на России. Самого имени страна лишилась. Но вот какой-то провинциальный мальчик, неизвестно откуда аккумулирует в се-бя русскую духовную культуру, доступ к которой уже давно надёжно перекрыт.
Русский дух, традиционная лирическая интонация, как бы в самом воздухе его стихов. Это необъ-яснимый феномен, как отрок может жить не тем, что его окружает. Не тем, чему его учат в школе. Ну, разве про альбомы вспоминали тогда? Разве весну тогда воспевали?
Но поразительно и другое, как за короткий период времени в России перестали быть русскими. Да, душою Николай Шатров остался жить в ХIХ веке. Жил, и жизнь прожил вопреки всему. И никто его не заметил.
А вот и первая любовь подоспела. Ещё одни крылья. Всё вовремя.
Как хорошо, когда приходит счастье,
От радости кружится голова,
И с языка текут не нашей власти
Чудесные, бессвязные слова.
Как солнечно глаза тогда сияют,
Сквозным огнём сияют и горят,
И прямо в душу, в сердце излучают
Невидимый, блаженства полный взгляд.
Поэту восемнадцать лет. Было для кого хранить “великое русское слово”. Не напрасны давались клятвы.
Я стал писать о Николае Шатрове. Познакомился со многими его друзьями... (начал было перечис-лять, но список получился слишком длинным)... с кем я только не перезнакомился. И посредником был Шатров.
Наступила перестройка. С ходу, с колес шло всё, ранее запрещенное. Всё ... кроме Шатрова. Редак-ции продолжали обнаруживать странную глухоту. “Демократы”, при всей своей раскрепощённо-сти, не принимали и на понюх, его русского духа. “Патриоты” стихи возвращали, подчёркивая крамольные строки типа “Судьба России в инородцах: евреях...” Какая глухота. Ведь дальше шло объяснение, дальше говорилось о византийских глазах, которые смотрят на нас с икон. Шатров так и остался непонятым. И я, наконец, свыкся с этим. Ничего не было издано. Шли годы, мне надоело ходить по редакциям. В конце концов, кто я такой, чтобы указывать что такое хорошо, а что такое плохо.
Поэзию на самом деле читать трудно. И я решил что читать надо вместе с читателем. Непонимание поэта, глухота к чистому поэтическому слову, - это возмездие за предательство всего русского, со-ветские люди “совки” не могут воспринять Шатрова. Надо подождать, когда придёт новый чело-век, который осознает себя православным и русским. Шатров поэт будущего. Он поэт вечной Руси.
Я душу бросаю на ветер,
Как голубя, что окольцован,
Поэт в двадцать первом столетьи,
Я встану и гляну в лицо вам.
И я свыкся с этим пророчеством. А в двадцатом веке стихи Шатрова остались неизвестны.
***
Ранние стихи Шатрова поражают своим совершенством, чистотой, безыскусностью. Вот например, стихотворение, датированное 29 июнем 1942 года. Поэту тринадцать лет.
Закат
Пора на покой моей сломанной лире,
В рассвете моем и томился закат,
Я так одинок в этом мелочном мире
За то, что умом и талантом богат.

Прости меня, лес, и ручей, и березы,
Я вас лишь любил и лишь вас воспевал,
Вы мне навевали чудесные грёзы -
Всю жизнь я б за эти минуты отдал!

Невероятно, что так думает и чувствует ребёнок. “В рассвете моём и томился закат”! Только начал постигать мир, только открыл глаза, и уже пишет, что “лира сломана” и “пора на покой”. Что он одинок не просто от какой-то меланхолии, причина уже выявлена “за то, что умом и талантом бо-гат”. И он не стесняется говорить это о себе. И говорит без всякой рисовки, безо всякого кокетства. Это похоже на прощальную, даже предсмертную записку. Но прощается не с “мелочным миром” (миром людей, конечно) но с миром природы. Однако его восхищение оказывается выше тоски и он за минуты вдохновения, за “чудесные грёзы”, так он их именует, “отдал бы всю жизнь”. Это не прощание, это оказывается, клятва на верность музе, являвшейся в лесу, в ветвях берёзы, у ручья. Это отклик на другую клятву, звучавшую в осаждённом Ленинграде.
Интересно одно воспоминание о детстве Шатрова. У него был такой детский страх, - он боялся упасть в небо. Смотрел в небо, и ему казалось, что он в него падает.
В семнадцать лет он уже пишет просто классические стихи.
Под синим сводом, над белым снегом
Кудрями Бога клубятся тучи.
Презренны люди, что сыты хлебом:
Земля питает, но небо учит.
Это написано в 46 году есть и точная дата - 5 декабря. “Небо учит” - но никто другой. Ни партия, ни вождь, ни наука, - мысль выражена чеканно. Таких стихов в то время никто не писал. Это мож-но сказать с уверенностью. Нужно ли было поэту “открывать глаза” на что-то, если он учился у не-ба? Ничего от него не было скрыто.
За звёздным светом не дольним счастьем
Тоскует сердце, стремится разум,
Но разве можно огонь украсть им
И мирозданье окинуть глазом?
Разум бессилен перед мирозданьем. И крамольная мысль о человеческих возможностях:
О, как те жалки, что так довольны
Трудом - твореньем своим убогим:
Родятся в рабстве, умрут не вольны, -
Высокий жребий суждён не многим.
Кто живёт в рабстве? Народ-победитель? Да, народ остался в рабстве. Именно это говорит Шат-ров! Он это откуда-то знал, но люди это поняли не скоро.
Кому суждён “высокий жребий”? Оказывается, не героям труда. Коммунистического, или теперь капиталистического, а пророкам, среди которых и поэты. Поэт - это пророк. Но не идеолог, не об-слуга политического курса. Дальше он и делает этот вывод:
Вселенной тайну проникли смутно
Одни пророки, одни поэты.
Но цель безмерна, а жизнь минутна,
На все ль вопросы найдёшь ответы?

Даже - пророки, “видят смутно”, и они не находят ответов на все вопросы. Поэт - пророк. Это не просто констатация вычитанного (например, у того же Пушкина) литературного штампа. В конце не шестикрылый Серафим отверзает поэту очи, но сам поэт хочет открыть глаза своим слушате-лям.
Чем жить по-волчьи, ночным набегом,
Отверзи слух свой смотри и слушай:
Под чёрными небом, над белым снегом
Бушуют ветры, блуждают души...
Это как бы уже продолжение “Пророка”, это сама проповедь пророка людям. Он