Алик и Анвар. Две новеллы

1. Алик.

Нашего батарейного каптенармуса мы впервые увидели, будучи ещё бестолковыми бритоголовыми курсантами первого курса.

«Чёрный» от невыбриваемой щетины срочник из дивизиона обеспечения – то ли туркмен, то ли грузин – выдавал «салагам» новенькое обмундирование. На вид ему было лет тридцать – настолько он выглядел взрослым в сравнении с нами – семнадцатилетними пацанами.

Потом, когда мы по прошествии двух или трёх месяцев, после присяги, наконец вселились в свою казарму, знакомый нам солдат срочной службы принимал у нас наши личные вещи на хранение в батарейную кладовую, а проще говоря – каптёрку.

На первом же построении комбат представил нам нашего каптенармуса. Звали его Ехтишан Муфталиевич Караев. Он был худощав и невысокого роста. Густые чёрные усы и характерный узкий нос украшали его типично кавказское лицо. Без рисовки и лицемерия он спокойно улыбался.

До училища мы все что-то слышали про «дедовщину». Мы даже умудрились столкнуться с ней во время КМБ*, когда младшими командирами над нами назначили сержантов и солдат, приехавших поступать из войск, а не с гражданки, как большинство из нас. Но какая-то эта дедовщина была слабо выраженная что ли. Многие, если не все из нас понимали, что бывшим срочникам, а теперь таким же, как и мы – курсантам, не было никакого смысла конфликтовать со своими будущими однокашниками – рубить сук, на котором сидишь.
*КМБ – курс молодого бойца (арм. слэнг).

Некоторые же, которые не поняли этой простой житейской мудрости, в большинстве своём, вскоре или сами ушли на гражданку или были сняты с должностей и учились дальше простыми рядовыми-курсантами наравне со всеми.

Одним из таких «попов без прихода» был у нас будущий герой Советского Союза Славик Хорошко. Славик взялся «гонять» свой взвод по-армейски, во всяком случае так ему казалось. Но курсанты – народ особый и, если кого невзлюбили, тому уж несдобровать. Подставят тихо и красиво – не подкопаешься. Особенно в среде курсантов не приветствовалось солдафонство, которое считалось простой глупостью. Славик был одним из таких солдафонов, которому горно-стрелковая учебка где-то на Кавказе вдолбила в голову такое миропонимание.

После вывода из Афгана ходили небеспочвенные слухи о том, что свою звезду героя Слава заработал на солдатской крови. Проверить это невозможно, да и война, как водится, всё списывала, включая и человеческие жизни.

Но я, однако, отвлёкся от сути своего рассказа, хотя, в принципе, моё кажущееся ненужным отступление от темы будет полезным для понимания характера моего героя.

Караев, невзирая на брутальный образ этакого кавказского мачо, оказался весьма добродушным и приветливым парнем. Он не разговаривал высокомерно ни с кем, он никого не унижал, и был открытым и искренним. Караев терпеливо из разу в раз повторял любому вопрошающему свои экзотические имя и отчество, ни разу не допустив несдержанности и раздражения. И очень скоро Алик, как он сам себя и мы все его стали называть, выкристаллизовался для всех, почти без исключения, в друга и старшего товарища. Мы как цирюльнику-душеприказчику доверяли ему свои немудрёные тайны, и он воспринимал их как свои собственные со всеми полагающимися по таким случаям моральными обязательствами перед доверившимся ему. Почти исчезнувший благородный образ как будто возродился в облике этого удивительного человека и заставил всех безгранично уважать и даже любить его.

Лишь один человек в курсантской батарее пытался, насколько это ему давали обстоятельства, подчёркнуто пренебрежительно и высокомерно разговаривать с Ехтишаном. Это был Славик Хорошко – вечный младший сержант (по крайней мере до получения погон лейтенанта).

– Ара! – орал Слава с другого конца казармы, хотя мог подойти к каптёрке и задать свой вопрос спокойно. Алик парировал такие эскапады умело, и терпеливо объяснял ему, что он не «Ара», а Ехтишан Муфталиевич Караев или просто – Алик.

Алик, по национальности – азербайджанец, был призван из Туркмении. Но для тупого, чванливого и недалёкого Славы все кавказцы были «Арами» и по-другому он их называть, похоже, не собирался.

Мы в их сложные взаимоотношения не вмешивались по двум причинам: во-первых, Алик сам был серьёзным мужчиной способным постоять за себя; а во-вторых, и в этом с ним были согласны все, вступать с фанфароном в пикировки было ниже человеческого достоинства. Слава, кстати, так и не смог понять до конца учёбы, что над ним открыто потешались все четыре года. А однажды (что было уж совсем чересчур) он вывел из себя одного спокойного, но мускулистого курсанта и тот при всех, схватив его за шкуру, затолкал в стенной шкаф, в котором висели курсантские шинели.

Но вернёмся к нашему герою. Может Алик вызывал приступы высокомерия у Славика и потому, что служил по первому году. Но нам, как оказалось потом, это обстоятельство было благоприятным. В конце второго курса, срок, который достаточен для того, чтобы понять человека и узнать всю его потаённую подноготную, Алик стал для всех другом и братом; он был как бы связующим звеном между нами. Такой функцией, как оказалось, в батарее не мог обладать никто: ни комбат, ни взводный, ни старшина, ни замполит, ни даже «душка» командир дивизиона, которого мы видели только по праздникам.

Алик своей тихой и ненавязчивой и душевной «работой» сплотил коллектив вокруг себя. Он не был похож на стереотипный образ толстого и заносчивого помощника старшины, дефилирующего по казарме в тапочках со связкой ключей на цепочке в руках и не живущего жизнью ребят. Алик ходил с нами в одном строю, пел наши песни, колотил по асфальту сапогами, прижав руки к бёдрам, когда отдавали воинское приветствие командиру. В общем, был он свой «в доску».

Однажды, в конце второго курса на одном из построений комбат вызвал Алика из строя. Тот чётко и по-военному отчеканил шаги и развернулся лицом к однокашникам.

– Товарищи курсанты, – доложил командир, читая какую-то бумагу, – Приказом Командующего Прикарпатским военным округом номер… (и т.д.) рядовой Караев Ехтишан Муфталиевич уволен с действительной военной службы в запас.

Повисла тишина. Комбат улыбнулся, подошёл к солдату и протянул ему свою руку:

– Поздравляю Вас, товарищ рядовой.

Ехтишан, широко и искренне улыбаясь, тряс руку командира. Наконец безмолвие строя рассыпали сначала робкие единичные, а затем бурные аплодисменты и возгласы одобрения.

– Встать в строй. – спокойно и твёрдо сказал комбат, снова повернувшись во фрунт и приложив руку к головному убору.

– Есть. – Ответил рядовой Караев и пошёл к своему месту.

Пока он шёл, к нему тянулись руки, которые норовили дружески похлопать его по спине и плечу, пожать ладонь; а потом случилась... магия: ребята спонтанно и не сговариваясь окружили его плотным кольцом и подняли на руки, и стали подбрасывать и подбрасывать. А он даже не пытался сопротивляться, а просто летал и летал вверх и вниз с довольной физиономией и блаженной улыбкой.

Такое я видел только раз, и то – на кадрах кинохроники 1945 года, когда фронтовиков качали на Красной площади.

Что это? Как объяснить этот порыв людской благодарности? Как и в какой момент человеки понимают, что надо качать? На этот вопрос так же трудно ответить, как трудно понять почему мы любим?

2. Анвар.

Прапорщик Анвар Габаттарович Аттаров хороший был человек. Мужчина средних лет (на вид ему было около сорока), выше среднего роста, строен, даже худощав. Густая тёмная шевелюра жёстких волос, несмотря на довольно молодой его возраст, уже кое где была тронута сединой. Всегда выглаженный и опрятный, он пользовался какой-то мистической почтительностью и не только в курсантской среде.

Отличительной чертой прапорщика Аттарова было то, что он со всеми (будь ты полковник или простой курсант) был приветлив и, разговаривая с заметным татарским акцентом, всегда улыбался и показывал собеседнику стройные ряды белоснежных зубов. Никто никогда не видел его раздражённым или даже просто задумчивым.

Прапорщик Аттаров заведовал складом спортивной кафедры. В доверенных ему хранилищах всегда был идеальный порядок. Здесь находилось всё, что было необходимо для занятий «физо»: лыжи, волейбольные сетки, мячи, «железо» для качалок и ещё масса всякого необходимого инвентаря. Всё это возлежало на высоких сваренных из труб стеллажах и, казалось, само прыгало с полок в руки по… одному только взгляду рачительного хозяина. Конечно же по стеллажам всегда взбирались и лазили назначенные курсантики, но от этого ощущение ауры околоспортивного гуру не исчезало.

На втором курсе, ближе к августовским каникулам, мы должны были сдавать нормативы на второй ВСК. Для тех, кто никогда не сталкивался с этим понятием, объясню, что ВСК – это военно-спортивный комплекс, ряд физических дисциплин, обязательных для освоения курсантом, оканчивающим второй год обучения. Я уж не помню точно, что туда входило, но, наряду со вторым разрядом по одному из видов спорта, доставляло многим «хилым» (к коим, как выяснилось, относился и я) некоторые проблемы, чреватые «зависанием» на неопределённый срок в казарме в то время, как основная масса слушателей уже вовсю наслаждалась вожделенным отпуском.

И вот, по взводу прошёл шепоток, что прапорщик Аттаров, как человек, который на короткой ноге с начальником спорткафедры полковником Ганиным, может, за определённую услугу, поговорить с шефом и решить вопрос.

На переговоры с «решалой» отправился наш самый смелый и коммуникабельный Володя Колпицын. Володя, высокий, плотного телосложения (но не толстый), немного сутулый из-за большого роста. На круглой, чуть вытянутой его голове – густые и прямые жёсткие волосы. Лицо немного одутловатое с пухлыми губами и картофелеобразным носом. Этот нос мы однажды видели на небольшой фотографии из окружного журнала типа «Военного обозрения». На ней был запечатлён его старший брат Александр (за боевой работой лучшего командира артиллерийской батареи) в каске, наушниках радиостанции и с тангентой* в руке, передающий на позицию данные для стрельбы.
*Тангента – пульт управления радиостанцией с микрофоном и кнопкой для переключения от режима приёма к режиму передачи и с идущими от неё к наушникам проводами.

Вова, вернувшись с миссии, сказал нам, что договорённость в принципе достигнута, осталось только прибыть в назначенное время к прапору на склад для хозяйственных работ.

На складе надо было масляной краской выкрасить бетонированные полы, о чём прапорщик Аттаров нам и сказал со своей фирменной приветливой улыбкой, когда мы прибыли к нему. Он дал нам всё необходимое, показал «фронт» работы и ушёл, сказав, что вернётся через час.

Стояла августовская жара. Дня три или четыре до этого мы «парились» в унылой опустевшей казарме. И с огромным энтузиазмом приступили к работе. Мой участок был, как и у всех довольно обширный, но свои пятьдесят или шестьдесят квадратов, я через час превратил в глянцевую картинку.

Оценив работу, Аттаров с улыбкой сказал, что сделано хорошо и закрыл массивные двери на амбарные засовы. Дальше с ним разговаривал наш «резидент» Володя. Окрылённые надеждой мы ушли в казарму.

Вовка пришёл минут через пятнадцать.

«Всё нормально. Завтра начальник кафедры будет на приёме нормативов у старшекурсников на спортивном городке рядом с плацем, возле военторга. Прапорщик Аттаров там будет тоже; в десять часов надо подойти к нему».

Назавтра в такой же погожий жаркий день, как и накануне, мы, несколько курсантов, подошли к условленному месту встречи.

Мы увидели группу сдающих в «песочных» х/б-шках и спортивную фигуру полковника Ганина в летней повседневке. Мы увидели и стоящего здесь же прапорщика Аттарова. Он о чём-то оживлённо беседовал с сослуживцами по кафедре. Они говорили о предстоящей охоте, на которую собирались выезжать в ближайшие выходные. Аттаров изображал руками, как он держит ружьё, как прицеливается куда-то вверх и стреляет, стреляет.

Подойдя к нему и подождав, пока он не обратил на меня внимание, я напомнил, что я тот, кто красил вчера в его складе полы.

– А-а! – он, вмиг посерьёзнев, подошёл к своему начальнику и тихо о чём-то начал спрашивать. Потом отошёл опять в сторонку, снова «взял ружьё» в руки и стал с блаженной улыбкой «стрелять» воображаемых уток и гусей в вышине: «Пуль! Пуль! Пуль!». Казалось, что обо мне он забыл совершенно.

Я, ничего не понимая, смотрел на блаженного прапорщика. За мной стоял и тоже серьёзно смотрел на происходящее Володька Колпицын.

– Пошли, – сказал он безнадёжно.

Мы шли в надоевшую казарму. Небо заволокли кучевые облака.

– Ну, чего? Как дела? – встретили нас вопросами товарищи по «несчастью» – должники по другим предметам.

– Да, ничего не понятно. Придурок какой-то этот Аттаров!

Вовка начал невротично смеяться, а угомонившись стал рассказывать, как прапорщик Анвар Габаттарович Аттаров «стрелял» уток из воображаемого ружья. Он так юморно и в таких словесных красках всё это показывал, что приунывшая было братия ржала до слёз.

– Сенька подходит к нему, так мол и так – это я. Мы вчера договаривались. А он – «Пью! Пью! Пью!» по «птицам» из «ружья»!

Все разбрелись кто куда: кто разделся и пошёл мылить голову в умывальник, кто завалился на кровать в казарменных тапочках, кто засел в ленкомнате за книгами, с шахматами, или просто слушал на проигрывателе пластинки с эстрадными песнями.

В дальнем углу спального помещения компания «горемык», сидя на койках, травила анекдоты.

– Смирно! – зычно крикнул дневальный. «Горемыки» повскакали с коек и вытянулись, встречая начальство.

– Вольно. – Раздалось издали. Две пары хромовых сапог глухо застучали в сторону расположения и канцелярии пятой курсантской батареи.

Комбат Леонид Иванович Тарапкин в сопровождении взводного-три Володи Осипова и дежурного по батарее продефилировали вдоль кроватей, строго поглядывая на вытянувшихся во-фрунт стоящих кто в чём защитников Отечества.

Минут через пять старший лейтенант Осипов выглянул из-за дверей кабинета командира и, поглядывая в список, не очень громко крикнул:

– Курсанты: Герасимов, Колпицын, Мурашкин...

Он называл фамилии, и их обладатели вмиг возникали из ниоткуда. Или кого-то в мгновение ока, как звонким эхом, выкликали из внутренних помещений.

– Заходить по одному в канцелярию. – Продолжил взводный и прикрыл дверь с матовым прямоугольным стеклом посередине.

Быстро обмундировавшись по форме, военные стали заходить к комбату, чтобы получить отпускные билеты. Через два-три дня казарма полностью опустела, наполнившись «нервно-паралитическим газом» каникулярной тишины. Была ли в нашей «синекуре» доля заслуги прапорщика Аттарова, так и осталось загадкой.