Из всех искусств для них важнейшим оказалось кино

               

                - Мы жили в XX веке -
               
                I.
     Бытует мнение, что у сложных людей жизнь сложная, а у простых — простая. И это всего лишь очередная лапша на наши доверчивые уши. Я сейчас историю расскажу, которая случилась с родными братьями моей матери.  И от истории  этой у любого борзописца, задумай он её пересказать, брови бы на лоб полезли. Но сперва ответьте мне на три странных вопроса. Первый: можно ли за любовь к комедии «Весёлые ребята» сесть на десять лет в тюрьму, причём первый год тебя в камере будут держать на руках генералы? Второй: может ли из-за любви к той же комедии мальчишка-казачонок сражаться с «сукой Гитлером» (цитата!) не под руководством, скажем, маршала  Конева на бескрайних русских равнинах, а делать то же в Африке под началом английского виконта Бернарда Лоу Аламейского? Больше известного у жителей планеты Земля как маршал Монтгомери.
    Третий вопрос не вижу смысла даже задавать. Ибо, конечно, вы не ответите на два первых.
    Меж тем, поскольку речь идёт о XX веке,- о котором наивные (эвфемизм!) шоумены нынче говорят как о времени скучном,- всё это совершенно элементарная правда.
    Лет сто тому назад,- ну, чуть меньше, конечно,- я историю эту уже рассказывал. Но тогда некоторые «действующие лица» были ещё живы, пришлось менять имена: им такая публичность была не нужна. Однако сейчас — шаром покати:  никого не осталось! Поэтому имена называют без придумок: Трофим, Виктор и Володя. По возрастной убывающей.
     А теперь — сама история в телеграфном стиле. Можете считать её авторерайтингом.

                II.
    Век-волкодав только начинался. А отец у братьев уже умер. «Это не честно, батя,- мог подумать самых несмышлёный, то есть Володя.- Я же у тебя ещё совсем пацан!»
    Отгоревав в чёрном положенный срок, четырёхдетная приманычская казачка Дуня опять
брови сурмить стала: меж мужика в доме — погибель! И вскоре соискатель её прелестей нашёлся: это был так называемый «австрийский военнопленный» по фамилии Сайдак (имени его не знаю, а как-то называть надо). Таких на Дону перед революцией было навалом. И они свободно жили в вольном казачьем море. Ну, и работали, конечно.
   Сайдак,- по национальности он был поляком, а по судьбе австрийским рейнджером,- оказался мужиком не злым, ребят не притеснял: да Трофима уже и не притеснишь!-, очень работящим, а с матушкой Дуней у них приключилась настоящая любовь, в итоге которой появилось пятое, уже совместное дитё — Ганька.  Братья-казачата жили очень вольно: рыбалили, за конями и прочей живностью доглядывали.  Да и девчат уже мимо очень не пропускали. Как будет сказано потом в знаменитом письме, достойном XX века.  И никакой беды ни сном, ни духом не чувствовали. А она приближалась:  в поляке Сайдаке вдруг проснулась ностальгия по Родине — и он, взяв младших (Ганьку, Володю и Виктора), отбыл вместе с любимой Дуней и нехитрыми хархарами в свою Пшекию.

                III.

   В местечке, в десятке километрах от границы с СССР,  куда весь сайдаковский кагал прибыл, рейнджера никто не ждал: родня или вымерла, или — кто куда разбежалась.
   Работы никакой. Жрать — только картошку. Сайдак и Дуня, правда, устроились на лесопилку, что в километрах в трёх за буковым лесом. Ганька, пока родители на работе, кантовалась в стариков-соседей. А Витя и Володя в жуткой тоске бродили по окрестностям. И, как говорится, вынашивали в головах всякие фантаст- мальчишеские планы.               
   А век-то был двадцатый! Надышавшись на Дону воздухом революции, Сайдак стал создавать на лесопилке партийную ячейку. И местные его застрелили, когда шли они через лес домой. Мужественная казачка Дуня почти три километра тащила любимого мужчину до его родного местечка через роскошный широколиственный лес. Похоронили, как смогли, начинающего революционера. И, как говорит великий путешественник Фёдор Конюхов,- естественно, по другому поводу, первую неделю было очень тяжело. А потом стало ещё хуже.

                IV.

     Именно в это время в голодное местечко привезли советский фильм «Весёлые ребята».
     Витя и Володя буквально обалдели, увидев будни родной страны!
     - Братка, мы тут с тобой гинем,- прошептал старший младшему.- Мы мы родной язык начинаем забывать… Надо, Вовка, скорее бежать в СССР: там — жизнь, там — сказка!
     А младшему, - ему лет десять было,  старшему же Виктору уже пятнадцать,- побежали, братка. И уже к вечеру они подошли к нейтральной полосе между Польшей и Страной Советов, где даже поросята ползают по заваленному едой столу под хмельком...
     Дальше — всё просто. Огромная война уже нависла над миром: 1939 год, что вы хотите. Нервы у всех были натянуты, как струна. Всё было на психологическом пределе!
     Отечество встретило пацанов прицельным пулемётным огнём. Сзади, проснувшись, застрочили поляки. Братьев сперва словно вдавили в пахоту нейтралки. А потом отсекли друг от друга длинными и короткими очередями. До полночи ползал Витя по нейтральной полосе, ища брата. И на каждый крик «Вовка!» - в него стреляли сразу из двух стран…
     Часа в три ночи, изодранный в кровь, Виктор добрался через лес до нашей погранзаставы. Следователь с красными от перенапруги глазами по-отечески выслушал его и, поверив, с грустью сказал: «Сынок, ты перешёл границу: меньше 10 лет дать не могу. Завидую тебе: выйдешь ещё совсем молодым. Вся жизнь будет впереди! И это будет прекрасная жизнь...»

                V.
    
      Сидел Виктор где-то под Архангельском. О котором даже вольные тогда говорили: «Доска, треска, тоска.» Несколько раз в первый год чуть не умер. Как ни удивительно для Севера — от жары-духоты. Враги народа буквально не вмешались в ленивые царские тюрьмы: стояли плечом к плечу. Мужики с выбитыми зубами и переломанными рёбрами, жалея задыхающегося где-то меж их ног пацана, понимали его над собой: «Дыши, сынок!»
     Огромные и бесстрашные, враги народа орали надзирателям: «Палачи: пацан погибает! Узнает Сталин -  башку будете носить под мышкой!» Когда началась война, всех их, - полковников, генералов, маршалов,- послали на фронт искупать вину кровью. В камере стало свободней: сперва — чтобы сидеть, а потом — даже чтобы лежать на нарах.
     То есть оставшиеся девять лет срока,- тех, у кого «шпионская» статься (переход границы и так далее), на фронт, разумеется, не брали: такую вину и кровью не отмоешь.
     Ничего о матери и сестрах он не знал. Как и о судьбе старшего и младшего братьев.
     Володьку, судя по всему, убили на нейтральной полосе. Иначе бы он хоть раз откликнулся в ту ночь, когда они из Пшекии в СССР бежали. Так что у Виктора даже мысли не возникло, что  его мог держать в камере на руках беззубый генерал, который преподавал Трофиму пулемётное дело в училище Кремлёвских курсантов и что старшего из братьев-казачат уже давно нет в живых: мать за границей, а  он Сталина охраняет?!
     Отчислили немедленно. Трофим ушёл добровольцем на фронт, был выдающимся пулемётчиком: якобы мог «расписаться» своим «Максимом» на  каменной стене. Погиб от снайперской пули ещё в первую оборону Ростова.      

                VI.

     История братьев-казачат на этом, однако, не заканчивается. Уже после Победы ( Виктор ещё сидел) в станицу их детства стали, где жила вернувшаяся из Пшекии с почти взрослой Ганькой матушка Дуня, стали приходить странные письма из Лондона. Которые никто прочитать не мог. Ну, может, только в НКВД, куда они сперва, как положено, попадали.
   «Диа мазэ и злодий братка Витька  я снова ситен ин призен.» Дальше — пересказ.
   Писал Володя!  Оказывается, оглушенный пулеметной стрельбой, он всю ночь полз по нейтральной полосе. Никаких криков брата не слышал. Решил, что он его бросил. Потому и называл «злодием». Полз-полз. Катился-катился вниз по глобусу. Хлебом кормили крестьянки его, парни снабжали махоркой: курить он начал от страха. Добрёл до Италии — и стал международным моряком. Страшно возмущаясь, что никто ему из страны счастья, то есть из СССР, не отвечает, Володя, матерясь на эсперанто, убеждал, что стесняться его не нужно, поскольку он сражался с «сукой Гитлером» в армии Монтгомери. И негры его любили, называя «Дон-козак-моряк.» А теперь он живет в Лондонском доме для инвалидов войны, поскольку несколько раз был ранен. И постоянно дерется теперь уже с «суками-полицейскими», которые не дают ему приставать к «английским хорс». Хотя думает он всё время только о родном Доне, о кино «Весёлые ребята» и о красивых «пшечках и казачках».
    И потом писем постепенно иссяк…


                VII.

    Такая  вот получилась непростая жизнь у простых людей, моих родственниках.
    - Я твоего отца не любила, Татьяна,- как-то призналась суровая бабушка Дуня своей старшей дочери и моей матери. - А Сайдака любила безумно.  Так что — теперь?!
   Да ничего. Теперь уже и ничего, и никого.
   Даже века-волкодава, в котором нам выпало жить, больше нет...