Сашка

Он ходил ломанной хромающей походкой в черном кожаном плаще, рассматривая людей, а не картины. Печать порока бороздила черты его лица, и в то же время какое-то мучительное желание избавиться от него.
- И почему из всей толпы экспонатов ты выбрала именно меня? - недоумевает Сашка. - Я же безработный алкоголик.
- Дайте двух! - хохочу я, и мы спускаемся по длиннющей лестнице вниз.
- Садись. Да садись ты!- Тащит меня Сашка на соседнее сиденье.
- Я, эээ, нам скоро выходить,- Сашка кидает меня на свободное место.
- Сначала жопинг плюх, потом разговоры. Мы в Московском метро, а не в Большом театре.
Злые голодные взгляды стоящих двуногих смыкают над нами круг.
- Я тебе щаз расскажу, как жить дальше, - утверждает Сашка. - Нарисуй на белом листе точку. И смотри на нее, пока глаза не лопнут. Ну. минуты 2-3 тебе хватит. И следи за мыслями. Мысли должны возвращаться к этой точке. Поняла?

Я сижу на полу и смотрю на точку. Точка смотрит на меня. Точка мне улыбается и светится изнутри. Я тоже улыбаюсь и свечусь. В голове крутится фраза "нет, и ТОЧКА, наша дочка, нет, синьор мой не для вас!" На верхнем этаже гудит пылесос. В комнату вбегает кот, садится рядом, смотрит на точку. Мы медитируем вместе. И, вдруг, кот кидается ее ловить! Мне смешно и хорошо, и тепло. Спасибо, Сашка! Хотя, ты и не так себе это представлял, мой серьезный друг.


Капиталина Григорьевна, покачиваясь на неизменных каблуках, выплывает из огорода. Присаживается на террасе. Поглаживает наманикюринными морщинистыми пальцами полированный дубовый стол. Медленно плывут белые июньские облака. Небо здесь не такое, как совсем неподалеку, в Питере. Сосны стоят смирно, березки лишь слегка шевелят тоненькими ручками. Где-то жужжит бензопила.
- Не могу сказать, что я сейчас плохо живу....  Но при царе нам жилось лучше!
Пила удивленно замолкает. Березки, коих при царе еще и не планировалось, презрительно встряхиваются.



Мы с Машкой лежали на шоссе. Две Машки лежали на шоссе. Две несовершеннолетние Машки звездной летней подпитерской ночью в ватниках и резиновых сапогах лежали на шоссе! Мы не считали ни дни, ни звезды,ни вереницы друзей. Просто нам было хорошо кружиться, поддавшись притяжению, под этой пестрой безлунностью. Охраняли это безобразие два наших деревенских жениха в таких же ватниках. А потом воровали у дачников клубнику и, еле сдерживая хохот, убегали во тьму от собачьего тявканья. А, когда, переходили речку по бревну, ты упала. А меня уронили следующей шуршащей ночью! Но ни эти юные ватники, а другой был в моих снах, с морщинами и усами. Собирала чернику - да тут ее везде полно! - растирала сладким сахаром, и текла красная жижа по чернявым усам... И усмехались "усы", и дальше шли пилить бревна и строить дом. Дом, в котором мы с Машкой на чердаке в душистом сене спали полдня после звездной бессонной ночи..



Дачный участок стремительно пересекает здоровенный белый кот. Ничего удивительного. У привезенных городских котов тут своя вольная жизнь. Однако, за котом так же стремительно появляется петух! Здоровый такой, белый, с красной гривою. Крутит черным глазом, и, не спросивши, стремглав исчезает в комнате. Только мне тут чужой живности не хватало. Вслед за петухом, брызгая слюной, и обжигая носом воздух, на кухню залетает огромный белый пес! (надеюсь, белый мишка за вами не гонится?) Собак боюсь с просмотра фильмов ужасов про собак. Замираю, вжимаясь в стену. Пес тоже. - Уходи - шепчу я пересохшим ртом. Пес разворачивается, и уносится по следу кота, выбрав жертву поинтересней. Как ни в чем не бывало, петух неспешно выходит из нашего дома и гордо удаляется за калитку, предоставляя четвероногим, теряя клоки шерсти, самим разбираться.



Капиталина Григорьевна поправляет тонкими пальцами выбеленные годами, в бигуди  закрученные кудри.
- Нас тогда в другую квартиру переселили, поближе к заводу. Свободных квартир в блокадном Ленинграде было сколько хочешь. Я, мама, и Воля. Пока Воля работал, я дома прибиралась. А там сервант был, я стала двигать посуду, чувствую, кувшин какой-то тяжелый. Открываю крышку, а там - горох! Вот, мы и варили по четыре горошины в день. Плюс Волин паек. Все поровну делили. Может, поэтому, и выжили. Некоторые же ели только то, что им полагалось. А мы поровну. Плюс горох. Конечно, нас этот кувшинчик очень спас..
И махнула рукой, отогнала муху от сахарницы. Шмель пожжужал над тарелками и улетел, бурча. Тихо стоит иван-чай, мята млеет в огороде, самолет вычерчивает след, словно  из сладкой ваты, совсем не так, как над городом.


Речка плыла чернявая, обгоняя паутины еле видимых облаков. Я тихонько, чтобы не потревожить звездность, пробиралась по знаковым тропкам к реке. Машка спала, пылая заболевшим лбом. Мы хотели сделать это вместе. И, вот, теперь - дело чести, - осуществить нашу мечту. Даже, не оглядываясь по сторонам, - а чего бояться-то, - снимаю все свои нефирменные тряпки. Вода втягивает меня внутрь своей колыбельной утробы. И я погружаюсь, раздвигая руками плескучую зеркальную муть. Вдруг, что-то прыгает на меня из темноты, и усаживаясь, у меня на голове, одобрительно квакает. Решила покататься. Плывем вместе. Ныряю, теряя свою попутчицу. Густая, заживавшая тайну, река, вытягивает из меня суету и озлобленность.. Выхожу. Жаль мне покидать тебя. Но там, прожигая подушку, усталая Машка. Она это разрешила, она просила об этом рассказать, ей сейчас это снится..


Капиталина Григорьевна мне и говорит, - Я так давно в Москве не была, у меня тут старинная подруга, давай ее разыграем, только ты говори, а то она мой голос узнает.
- А что говорить-то?
- Ну, что-то типа, выньте штепсель из розетки и вставьте его в ухо!
Мне неловко, но я стараюсь. Старушка на том конце провода бросает трубку. И больше не подымает! Вот, сиди теперь, старая юмористка из питера, и жди, когда отойдет от гнева подруга дней твоих суровых.


- Сашка, мне тут колбасу медвежью совали попробовать, а я их спрашиваю, это какой медведь? Они глаза крутят, Ну. я уточняю, бурый или белый? Они говорят, конечно бурый, потому что белый невкусный! Они его что, пробовали??
- Ага, пробовали! Это тебе не оленей разводить. Их только местные аборигены едят. Вот я бы хрен стал медведя ловить, чтобы поесть. А у них это, может быть, местный, б....ять, сурок, которого отворили, вот он и стал медведем!


Очередной ночью мы сидели, грели руки у колючего костра. Даже летом подпитерские ночи прохладны и полны насекомых.
- Машка, вот ты смогла бы уехать, и жить в другой стране?
- Не знаю, - щурится Машка. - Наверное, смогла бы.
- А я нет... Нет, не смогла бы, точно.
Прошло много-много лун, я ни разу не была за границей, а Машка живет в Израиле. Надо ли там греться ночью у костра? Кусаются ли там насекомые? Много ли там звезд? Я не знаю. Я слишком давно не видела ее.



Капиталина Григорьевна, покачивая белой шляпкой, идет за молоком. А мы с Сашкой загораем на "усами" скошенной полянке, посреди заброшенного огорода. Вот они, нависли над нами, загородили солнце. В уголках их застряли красные кубики клубники.
- Завтра Машка прилетает, - расплываются они, - Только вы бабушке не говорите, это сюрприз! - удаляются.
- Может, тебе усы отрастить? - спрашиваю я.
- А кто такая Машка?
Я лежу, улыбаюсь, протягиваю руку к заросшим кустам клубники, впитываю кисло-сладкий сок,  и вижу, как два маленьких пушистых облака соединяются в одно большое.