Игра под названием жизнь и как в нее играть

(Из сборника «Сказки для взрослых»)

                первоапрельская сказка


(черновик, публикуется в сокращении)

                I
 
Давным-давно, а впрочем, не так уж и давно, по сравнению с прочими «длинными вещами жизни»*, люди были тараканами. Ну, то есть, кроме камней, травы, цветов и насекомых тогда ничего и не было. И жили они, как в раю, не помышляя о грядущих метаморфозах и последующих  за ними глобальных переменах жизни на планете Земле.

Назывались они именами трав и цветов. А поскольку о Красной книге в те дни не слышали и в помине, то ни одно имя ни разу не повторялось. Хотя были «умники», которым хотелось непременно выделиться на фоне окружающих. Зная, что никакой памяти по себе не оставят, выбирали они себе имена из семейства камней и минералов. Но этот выбор только лишний раз подчеркивал, по мнению остальных тараканов, их заведомую никчёмность, которую они умудрялись выказать до того, как её обнаружат другие.

Ели они всё и пили тоже, за это и плодились и размножались в великом множестве. Социальная жизнь была у них племенной, образованием головы никто не морочил, поэтому было там светло и просторно для впечатлений каждого нового дня. Вредные привычки и политические интриги тараканам тоже были неведомы, так что жили дети природы  долго, до глубокой старости, пока не превращались в пушистую кучку праха. Тогда прилетал ветер, подхватывал то, что осталось от древнего таракана, и уносил прах куда-нибудь, чтобы удобрить новый цветок.

Не будучи злобными кровососущими, древоточащими насекомыми, тараканы пользовались добрым расположением всех растений и каменюг. Так что, если случалось пойти внезапному дождю или ветру дунуть сверх меры, все они,  без колебаний предоставляли таракашкам временное убежище. А те, в свою очередь, в благодарность называли их именами своё воспоминание об этом прожитом дне и аккуратно складывали в голову. Например: «День, когда доблестный таракан Незабудка пробираясь вдоль ручья за новыми  впечатлениями, попал под ливень и был заботливо укрыт от непогоды кубышкой широколистной», - ну, или что-то вроде того.

Так они жили и процветали, покуда не случилось одно, космических масштабов, происшествие. Однажды тараканы, по доброй тараканьей традиции любуясь августовским звездопадом, просто так, не загадывая никаких корыстных желаний, ибо всем были довольны и ни в чем не знали нужды, увидели, что одна звезда не просто чиркнула по небесному своду, но покатилась по нему, как капелька росы, куда-то в пустынный каменный каньон. Любопытства тараканам было не занимать, да ещё и в компании оказались самые отважные: Львиный зев, Бешеный огурец, да малец, которого взрослые тараканы как раз и приобщали к общей культурной традиции созерцания – Мышиный горошек.


– Я на этом каньоне ни разу не был, но знаю, что сосед мой, Кусок слипшегося песка, в ту сторону путешествовал. Может, свистнем соседу, по-соседски?

– Ой, да зачем только время терять и лишнее внимание к себе привлекать!- стал возражать Бешеный огурец. – Сами по-быстрому смотаемся на разведку, а после – всех за собой поведем.

– А как же быть с Мышиным горошком?

Мальцу до мурашек, хотелось остаться со взрослыми, и в тоже время боялся он, что те решат, что впечатлений за сегодняшний день малец получил достаточно и отведут его восвояси. Тем более, скоро ужин… и сказка перед сном…

– С Мышиным горошком-то, как быть? – повторил свой вопрос, уже настойчивей, Львиный зев. – Пока ты думаешь, детский ужин остынет.

– Ну, а если я его на закорки посажу? А? Мигом мотанёмся туда и обратно. А пока мальца домой отводить, да назад возвращаться, мы и время вдвое больше потеряем, а главное, можем место то перепутать,  там же – одно и тоже, на каждом шагу: ни цветочка, ни листика.

Львиный зев впервые оказывался в такой неловкой ситуации: Мышиный горошек был сыном его сестры по отцовской линии, поэтому сам он был готов понести какой угодно ущерб, только бы не подумали, что он из ревности заманил мальчонку смотреть на звёзды, а сам….

– Нет, не знаю, не нравится мне эта затея, - колебался Львиный зев, что, в принципе, было на него не похоже. А, может, шут с ним, с булыжником этим. Сколько уж их в округе нападало. Когда-нибудь, глядишь, и на него наткнемся.

– Ну и тряситесь здесь, герои, за обеденным столом ложками махать. Я и один доберусь. Так и запишите в своей памяти: пришел мой день и час, - и Бешеный огурец, словно бешеный помчался в сторону упавшей звезды, да так внезапно сорвался с места, что ни Львиный зев, ни, тем более, Мышиный горошек, и пикнуть ничего ему вслед не успели.

Львиный зев ещё долго вглядывался в то тут, то там, стремительно уменьшающуюся точку, которой ещё недавно был его соплеменник и хороший товарищ по имени Бешеный огурец. Смотрел и даже вздохнул ненароком. Может, жалел, что отпустил одного в неизвестное место, а может, завидовал слегка тому, что, как сказал Бешеный огурец, это не его день…

– Я тебя подвёл? Ты расстроился из-за меня? - внезапно прервал мысли Львиного зева малец, дергавший его за повисшие вдоль тела мохнатые лапы: для того, чтобы лучше видеть товарища, Львиный зев оторвался от земли и принял вертикальное, но неустойчивое положение.


– Ну, что ты, - ответил ему тот с грустной улыбкой. – Бешеный огурец не прав: это и твой день, малец. Сегодня ты не только должен был понять, как важно находить время и не пропускать красивые моменты в окружающей тебя жизни, но и как нужно уметь принимать срочное решение, не на показуху, не для удовлетворения собственного «хочу», но потому что ты дал честное тараканье слово, а значит, должен его сдержать.

– А какое такое слово дал ты? – задрав голову, смотря во все глазенки и ловя каждое слово Львиного Зева, спросил Мышиный горошек.

– Я обещал твоей маме, что приведу тебя к ужину целым и невредимым, но полным новых, необычных впечатлений, – улыбнулся Львиный зев. Он встал, как и положено, горизонтально и кивнул Мышиному горошку следовать за ним. Темнота сгущалась. Тараканы  ускорили свой бег, торопливо перебирая лапками, спеша возвратиться в своё шумное поселение.

               
                II

«Ха-ха! Ха-ха! Ай да, Бешеный огурец! Всех за пояс заткнешь! Твоё имя выдолбят на самом крепком булыжнике, твоим именем будут восхищаться тараканы и самые красивые тараканихи, будут умолять меня, размножить себя в потомстве сотни, да что там, - тысячи! – экземпляров! ..» - так, несся сломя голову с места в карьер, Бешеный огурец… Но вдруг, лапки его, словно зависли в воздухе, а подбадривающий диалог в голове умолк, словно запнулся. Перед ним раскинулся котлован на дне каменного каньона, того самого, который был виден издали, - а на дне каньона лежал предмет не похожий ни на траву, ни на цветы, ни на камни и светился, освещая каньон так, словно это была не ночь, а самый солнечный полдень. Бешеный огурец, не замеченный прежде в трусости или излишней предосторожности, понял вдруг, что его, кто-то на всём его ходу, остановил. Мысли, может, и сами от такой неожиданности, умолкли. «Это ещё что такое?», - немного приходя в себя, себя же и спросил Бешеный огурец. «Это кто посмел меня остановить на всём скаку? Меня!?! Бешеного огурца, который….»

«Да я тебя остановил»,  - спокойно и без тени эмоций, телепатически ответил предмет, лежавший на приличном расстоянии от таракана.
«Чего ты сюда примчался-то, дурья твоя бошка? Тебе чего, дел других нету?»

«Что значит, дурья бошка!?», - также телепатически, сгоряча первоначально возмутился Бешеный огурец, не сразу сообразив, что они общаются на большом расстоянии с неопознанным объектом, только что прилетевшим из космоса  и прекрасно друг друга понимают.

«А то, что расстояние, на котором я успел тебя остановить, всё равно уже подверглось радиоактивному излучению, и ты, дурья бошка, будешь теперь переносчиком и разносчиком неизвестного ранее вашей планете…».

«Вирусу? - перебил, ошарашенный услышанным Бешеный огурец, - он хоть и звался бешеным, но это никак не умоляло его умственных способностей: мозги у него работали исправно.

«Можно сказать и так», - согласилось космическое чудо также телепатически, чтобы не надрываться и не кричать на такое расстояние.- Всё равно ваша популяция ещё не достигла такого развития, чтобы называть это – радиацией».

«Радиацией?! – повторил, как завороженный Бешеный огурец. – Значит, я теперь заражен радиацией? И что, от этого не вылечит даже молочай и череда??!»

«Вот, дурак-то, - прости землянин, - невольно выскочило, - так же ровно и без эмоций раздалось в ответ. – Не лечится. Даже если ты останешься здесь и не пойдешь обратно», –читая благородные мысли таракана, наперед заявило чужеродное космическое тело.

«Почему?»

«Да потому что тебя всё равно отправятся искать, а где бы ты теперь не наступил, до чего бы случайно не дотронулся… всё окажется зараженным. И весь ваш вид обречен, как не крути и не хитри», - равнодушно констатировало «нечто» из космоса.

«Так, чего же ты, вражина, сюда прилетело?!!»,- сжав кулаки спросил Бешенный огурец во весь голос».

«Чего зря орать, только связки сорвешь, - спокойно заметил космический пришелец. – Я само, что ли? Больно надо… Звезда наша взорвалась, а я -  в хвосте кометы: из гравитации –  в земное притяжение… и – прямо сюда. Кто нас спрашивает, дурья бошка. Извини, снова вырвалось… Я же твоим лексиконом  пользуюсь, какой в твоей голове сложился, не полиглот я, как ты подумать успел. Не, ну странный такой! Чего мыслишки-то свои остановил? А вы-то как получились, со всеми этими цветами и прочими насекомыми? Откуда? И каньон этот большой, откуда тут получился? А, ты думаешь, всегда так было и всегда оно тут всё стояло!.. Рассмешил, землянин», – отозвалось со дна каньона, без тени смеха или хотя бы иронии в голосе».

«Ну и чего мне теперь делать?» – с грустной отчаянностью спросил Бешеный огурец.

«А ничего. Всё идёт свои чередом. Мы с тобой только эти, как их…ну… Да у тебя, брат, таких и слов нет, чтобы я тебе через них хоть что-то объяснил. Извини.  Возвращайся домой, счастливчик. Рассказывать обо всем, что тут случилось, не обязательно:  всё равно тебе никто не поверит, а как раз гурьбой ломанутся проверять твои слова…».

«Это точно», - вздохнул Бешенный огурец, - наши – могут….молодёжь безбашенная особенно».

«Ну и ступай домой, Бешеный огурец, так ведь тебя зовут. Обо мне не беспокойся, у меня период полураспада недолгий. Но и ваша прежняя жизнь недолгой осталась. Переменится всё. Но не от одного меня, конечно, или тебя, - как ты себя искусать готов… Глупо, самому о себе такого высокого мнения быть»…

«Ты и это прочитать в бошке моей тараканьей успел, - с обидой подумал Бешеный огурец»…

«Не-а, это и угадать несложно. А теперь, ступай и знай, что в законах не нами придуманных ни ты, ни я, никто не виноват. Круговорот вещей в природе».

 «Да… про «круговорот» это мои слова, я мальцу их сегодня как раз говорил… А, что же с мальцами-то будет?!»

«Что будет, то и будет. Тебе-то что?...», - вяло отозвался дистанционный собеседник.

«В каком это смысле? Что меня, что ли, к тому времени уже не будет?! Так ты это, заруби себе на носу, тараканы народ живучий!»

«Ладно, ладно… живучий…пока вы – тараканы», - словно беседа его утомила, нехотя ответило из каньона.

«Как это – «пока….»? Почему это «пока…»? И до каких  это пор?…»

Но беседа, видно, и впрямь утомила гостя из космоса. Он перестал реагировать на мысли Бешеного огурца. И даже на его вопли тоже никак больше не реагировал, Бешеный огурец только понапрасну сорвал горло.

«А, может, пойти, ради племени своего, на смерть лютую: сам погибну, зато эту заразу поглубже закопаю. Может, так она не сможет на других действовать?»

«Сможет, - равнодушно ответило космическое чудо. – Ещё как сможет. А в каньоне и капать негде, между прочим. Тут одни сплавленные между собой камни, от первой большой катастрофы, аккурат, после которой, скорее всего, вы-то все на свет и проявились. Иди уже, заждались тебя там все».

«Пойти-то я пойду, а вот чего мне им теперь говорить … переноску заразному?»


«Юморист ты, Бешеный, - снова равнодушно и вяло прозвучало в ответ на вопрос в голове таракана. - Скажи, чего-нибудь. Ты же мостак приврать, когда захочешь», - раскрывало секреты Бешеного огурца неведомое ему нечто.

«Пойду, пожалуй», - и в самом деле решил Бешеный огурец,  пока говорящее с ним противоестественным способом космическое тело не начало вещать о нём  чего-то более сокровенного: а то вдруг, тут кто-то неподалёку, по лесу прогуливается… Да и правда, пора: волноваться начнут, а там, и впрямь ринутся по каменюгам шастать. Что тогда с ними будет?...»

«Будет, - заверило напоследок голосом без капли сочувствия, приземлившееся с неба. – И так и так – будет. И хватит уже голову морочить и себе и мне. Давай, как ты там себе говоришь: «одна нога здесь…»…


«...а другая – там», - буркнул таракан и стал пробираться назад. Весь этот разговор он помнил, словно тот записался у него в голове от слова до слова. Но кому бы он мог его повторить? И он повторял его самому себе, от
чего всё его храброе существо, почему-то всё больше и больше скукоживалось. 
               
                III               

Ночь была теплой. Глаза тараканов быстро привыкают к темноте, так что ориентироваться они могут также проворно, как и днем. Но эта ночь была ещё как-то особенно необычна от света щедро рассыпанных по небосводу звёзд: было торжественно и, вместе с тем, – таинственно. Несмотря на это, накормив,  маленьких таракашек отправили спать, чмокнув перед сном и пожелав таких же добрых звездных снов. Но было и ещё кое что. Малявки с нетерпением ждали, когда взрослые разбредутся по своим делам, чтобы пробраться в домушку Мышиного горошка. Там они предвкушали наслушаться вдоволь об опасностях, красотах и о чем-то неведомом, что сегодня, одному из первых, удалось увидеть маленькому таракану в походе под названием «августовский звездопад».

 – А тебе было страшно, когда  дом оставался всё дальше, а впереди надвигался неведомый и огромный лес? – спрашивала самая мелюзга. Им и от своей кровати-то отползти ненадолго было бы страшно, - смешные. Но Мышиный горошек был не из тех, кто высмеивает маленьких, прекрасно помня, каким беспомощным и неуклюжим совсем недавно был сам.

– А, правда, - спрашивали другие, те, что постарше, - что если отойти от нашей поляны подальше, небо опустится ниже, а звезды станут намного крупнее? А «Млечный путь»? Ты видел, «Млечный путь»? Какой он? Из большого количества звёзд или только похож на пролитое молоко? Или это и есть – молоко, пролитое кем-то, на небе? Почему же оно тогда никогда не льётся на землю, как дождь? А сколько ты, насчитал звёзд? А правда, что если смотреть на падающую звезду и загадать желание, то оно обязательно исполнится? А ты, успел загадать? А что, что ты загадал? – любопытничали таракашки, без умолку.

– Отстаньте от него, ему нельзя говорить, а то не сбудется! – покрикивали на последних, другие.

И Мышиный горошек вспоминал и рассказывал: про каждый кустик, каждую тропиночку или препятствие, встреченное на пути к «августовскому звездопаду». И про «Млечный путь», и про низкое небо, и сам звездопад… И ото всех этих, заново пережитых впечатлений, у него самого начинало дрожать внутри его маленькое сердечко, а иногда, вспоминая какую-нибудь особенную красоту или неизвестность, перехватывало дыхание… И ещё ему очень-преочень хотелось рассказать про самое главное: про то, как они увидели, как одна звезда, в то время как другие затухали, летя ещё в небе,  упала в каменный каньон. А Бешеный огурец, один из самых храбрых тараканов, которых ему довелось видеть в своей жизни, побежал на встречу с ней, чтобы рассмотреть поближе: упавшую и, наверное, ещё очень горячую, чиркнувшую по небосводу, звезду.  Но Львиный зев взял с него честное слово взрослого таракана, не рассказывать об этом, хотя бы и своей маме. «Пусть это будет нашей мужской тайной», - подмигнул он Мышиному горошку, когда тот дал честное слово, и по взрослому пожав его лапку, похлопал по плечу. «Нет. Надо вытерпеть и промолчать!…» - тормозил себя Мышиный горошек.  Ах, но как это оказалось непросто: знать что-то такое, от чего все точно поразевают рты и затрясутся от страха, видя в тебе живого героя настоящего приключения, и даже не подавать виду, что ведь именно такое с ним как раз и приключилось!  Мышиный горошек даже больно укусил себя за заднюю лапу, как только чуть не взболтнул доверенную ему тайну. «Писк!» - вскрикнул он от боли. Мелюзга вздрогнула от неожиданности, но главное, никто так и не догадался, зачем он это сделал. Все  решили, что так рассказчик дал знать, что требует тишины и внимания, иначе не станет рассказывать, и – быстренько замолчав, снова расселись в кружок, задрав мордочки, и стали терпеливо ждать продолжения….   


«Да, - укладываясь совершенно без сил на мягкую подушку, набитую пухом щекотного одуванчика, успел подумать Мышиный горошек. – Сегодня точно был МОЙ самый-самый день». – И так и уснул: уставший, но довольный, с улыбкой до ушей.

А мелюзга пересказывала друг другу обрывки услышанного и тоже перетаскивала что-то в свои сны, где отважными путешественниками теперь были, конечно, уже они.

                IV

Бешеный огурец продирался сквозь заросли каких-то вьюнов и колючек, спотыкался, запутавшись в их, похожих на веревочки, стеблях или больно хлеставшими упругими, успевшими окрепнуть за лето листьями лесной жгучей крапивы, изредка, всё же, идя напролом, вместо того, чтобы сторонкой  обойти те же заросли колючейшего чертополоха. Но Бешеный огурец, погруженный в свои собственные невесёлые мысли, шел без разбору. И те мысли были настолько навязчивыми и болезненными, что внешней боли он, практически и не замечал, лишь изредка ругаясь вслух, но, как-то не так, без души и искреннего расстройства. Всё его расстройство переползло внутрь и не желало отвлекаться по таким пустякам.
Так, долго ли, коротко ли, но наконец-то добрёл он до своих.

Многие  спали, кто-то занимался заготовками провизии на завтра, и только в хижине Львиного зева ярко горел светлячок. Бешеный огурец без стука, ввалился к другу и повалился навзничь на неразобранную тараканом постель: видимо, спать Львиный зев  пока и не собирался.

– Дай, чего-нибудь пожрать, - не меняя положения и не поворачиваясь в сторону, где сидел, пригорюнившись, Львиный зев, осипшим голосом попросил Бешеный огурец.

– Что, брат, худо дело? – протягивая ему плошку с едой, спросил тот, глядя на исцарапанного и всего в синяках и ссадинах, словно истерзанного,  храброго таракана.
 
– А… это, - перехватил его взгляд Бешеный огурец, - это ерунда. Это я, просто не разбирая пути, обратно шёл, задумался сильно, вот и … Ерунда, короче, «до свадьбы заживёт», - и он криво усмехнулся, продолжая запихивать еду, тоже не глядя. Просто брал лапой чего-то и запихивал в рот, жевал и глотал, не различая вкуса, лишь бы притупить чувство голода. Оба молчали. Львиный зев чувствовал тревогу, исходящую от друга, но не спешил с расспросами. «Он и так устал и проголодался, пусть подкрепится, дух переведет, тогда и потолкуем», - думал Львиный зев, всё это время не находивший себе места, в ожидании возвращения Бешеного огурца. Но теперь тот вернулся, пусть и сильно помятым, но главное – живым, и Львиный зев готов был ждать, сколько потребуется. Не зря же они были настоящими друзьями.

Наевшись и немного отдохнув, Бешеный огурец слово в слово повторил произошедшее с ним, после того, как они расстались на поляне, где все вместе любовались августовским звездопадом.
Закончив рассказ, он добавил.

– Я хотел этого «звездопадольшика» поглубже закопать, пусть бы и самому при этом сдохнуть, но тот надо мной только посмеялся. Велел стоять, где стою и не приближаться. И так, сказал, распадётся, сам. Но в этом-то всё и дело: и пока летел, и пока будет распадаться, и всё равно где, - будет, сказал, воздействовать на нас. Сказал, чтоб зла на него не держали, мол, и Большой каньон именно так миллион лет тому назад образовался, только кусок в него не такой величины свалился, как он.  Потому, мол, и всё остальное, и мы тоже на свете появились. Мутации… Космос всем управляет, а он, всего лишь, так, никчемный осколок… Вот таких, как он, говорит, за лето в округе нападало…. Рассыпался булыжник по дороге, вот они во все стороны и разлетелись. И все – воздействуют. А, как и на что – ему знать не дано, он в этой цепочке просто одно из тупых звеньев. Процесс необратимый и обжалованию не подлежит.   

– Всё? – больше и больше хмурясь, – спросил Львиный зев.

– Всю дорогу твердил, старался ничего не упустить, – отозвался Бешеный огурец. Всё.  А Малец-то, не проболтается? – вдруг  вспомнил он про Мышиного горошка. – Было бы некстати. Паника может начаться… а толку что?...

– Малец – кремень- парень, –  заверил он друга, –  наша кровь, по отцовской линии, слово лишнего не вытянешь… –  И он снова погрузился в какое-то глубокое и нерадостное раздумье. –  А вот старейшинам, думаю, рассказать придётся.
 

– Да, чего они скажут-то, нам? У них одно преимущество: вот-вот рассыплются и перемен с нами приключившихся, не увидят, - мрачно усмехнулся Бешеный огурец. – Мой прапрадед, первый в этом списке: вбил себе старикан в голову, что когда кузнечик ему из Моцарта чего-нибудь сыграет, тогда он и помрёт. А, кто этот Моцарт? И с чем его едят? Ты, к примеру, знаешь? Я всех кузнечиков переспросил, к комарам и пчелам не поленился заглянуть, – не знают они такого слова! Дед, напоследок, похоже, в маразм, впадать начал: вот абракадабру какую-то и начал сочинять.
И другие – не лучше моего. Ничего они нам толкового не посоветуют. Запутают только. Это ж надо придумать – «моцарт» какой-то. «Полета шмеля», видите ли,  ему не нужно, подавай – опца-дрица-оп-ца-ца! … Ладно, не расстраивайся. Мне думается, у каменюг каньона и надо всё расспросить. Они-то точно должны помнить: что да как. Только с ними никто никогда толком и не разговаривал, вот они и молчат. Живут своей обособленной жизнью.

– Да, - вздохнул Львиный зев. – Если ты говоришь, что, дела обстоят таким образом, то ничего другого, наверное,  не остается: придется с камнями говорить, делать нечего.

Так, размышляя и перебирая все возможные варианты, друзья просидели всю ночь и не заметили, что их светлячок давно уснул.

                V

Всю ночь, проплакав о своей горемычной судьбе, начал распадаться и небесный пришелец. Не такой уж он был и равнодушный, просто очень сильно крепился и виду не подавал, что Бешеный огурец мешает ему связаться с остальными кусочками от бывшего Единого Целого, да заодно и попрощаться навеки. Камни, они и в космосе, камни, – выдержка у них, конечно, покрепче тараканьей-то будет.

А вокруг шумели заросли полыни и болиголова, крапивы и чертополоха,- подозрительно высоченного роста и какие-то жесткие, и не улыбчивые, как все цветы, росшие вдалеке от этого странного места. Не зря мамаши не пускали молодняк в «лес». Всё-таки, материнское сердце чует, даже если молодая мамаша и своим малюсеньким умом не понимает. «Опасно!» - говорит что-то у них внутри, и они своих чад пасут, сколько можно, у себя на виду…

И только каньон смотрел на все это, как на какие-то живые, но быстро сменяющие одна другую, картины. Многие камни, за миллионы лет, конечно, повыветрелись, многие рассыпались в жёлто-коричневую пыль или песок, а какие-то дали сильную трещину, грозя вот- вот – от сильно порыва ветра или ливневого дождя –
расколоться на -пополам, и лежать потом до новых катаклизмов, поодаль, словно чужие.  И всё это было и странно и настолько обыденно, что камням удивляться было как будто и нечему. А, значит, и говорить тоже не о чем. От того в каньоне и стояла такая потрясающая, закладывающие уши, тишина. И всё-таки, он жил, но никому не понятной, потому что невидимой глазу и никак не ощущаемой другими органами, жизнью. В этом была и его разгадка и тайна одновременно.

Вот туда-то и собирался отправиться на переговоры смельчак Львиный зев и его верный друг  Бешеный огурец. Но, пробеседовав всю ночь, тараканы решили, что прежде нужно хорошенечко отоспаться. И для того, чтобы сил поднабраться, да и голова после крепкого сна свежее будет. Пожевали они, для верности, по веточки свежего пустырника с валериановым корнем, чем обычно от бессонницы молодые мамашки балуются и без чего старики спать не ложатся, да и улеглись, постель не расстилая, прямо на пол подстилку с подушками накидав. Так и уснули тараканы. Но сны их, по-видимому были тревожными и напряженным: всю ночь они поскуливали, бормотали что-то сквозь сон и дергали лапками. Но, что им там снилось, после пробуждения они и сами не могли вспомнить. А проснулись они уже через сутки. Следующий день, выходит, без их участия  миновать успел.

«Вот так, - подумал, проснувшийся первым, Львиный зев, – мы в жизни не участвуем, а она и без нас продолжается. И ведь не обидно ничуть»,- и он посмотрел на поминутно вздрагивающего во сне друга.- Может, разбудить? Может ему кошмары сейчас какие -то снятся. А разбудишь, - может не доспать… Нет, лучше уж пусть сам». И Львиный зев вышел на поляну, на которой опять все собирались ко сну, и даже праздношатающихся тараканов в это время уже не было.

«И дался нам этот звездопад! – с горечью подумал Львиный зев. – Живи, теперь, с мыслью, что скоро всем крышка настанет, а ты и знаешь об этом, а сделать ничегошеньки не можешь. Правда, чтобы быть таким спокойным надо было родиться булыжником  ….». И он без толку шатался между своей хижиной и племенным жертвенным костровищем: тараканы научились поддерживать вечный огонь, то и дело подкидывая туда пару сухих хвоинок, отчего костер дымил мутным, но  приятным сосновым дымком.

«Планировал, думал, мечтал… Глупо, как всё получилось…».

 – Ладно, брат, не нагнетай, – выглянул наружу заспанный и весь какой-то всклоченный Бешеный огурец.

– Я что, разбудил тебя своей болтовнёй?

– А на что мне, твоя болтовня, когда мы можем сигналы друг друга телепатически считывать, – потянулся, сладко зевнув, Бешеный огурец. – Почувствовал твою грусть, и все дела. Да и всё равно: вставать-то когда-то надо. У меня, например, уже и в животе урчит, всё, что было –
переварилось. Ну и как ты смотришь на то, чтобы слегка закусить, а? – Словно не было недавних тревог, толкнул друга плечом Бешеный огурец. – Погоди, у меня такое припасено… Я – мигом. – И, не дожидаясь ответа, он побежал в свою домушку, немного прихрамывая.

Но вскоре он уже крутил у Львиного зева перед носом лопушок, с завернутым в него деликатесом.

– Мне чего-то не хочется, спасибо, - отнекивался Львиный зев. – Аппетита нет. Да и настроение не то…

– Ну, и что там? – не слушая друга, продолжал дурачиться Бешеный огурец. – А… сдаёшься?!


И он развернул сверток.

                VI   

– Э,Э.ээ…Стой, Ларис,  не подглядывай, это секрет!

Лариска для виду фыркнула, но в тайне надеялась, что этот секрет Илья готовит для неё.

– Ну, хоть спросить-то, можно? – надула она губки и уморительно закатила глаза, что Илья не выдержал и рассмеялся. – Ладно, – всё ещё продолжая по-доброму смеяться (ему нравилось в Лариске даже то, как она гримасничала и кривлялась), – но только, чур, не хитрить и не подглядывать через плечо.   

– Больно надо! – снова фыркнула Лариска, но Илья понял, что так просто от неё отделаться не удастся. Скоро у него была назначена связь с Вовчиком, и ему бы не хотелось, чтобы при разговоре по скайпу, Лариска вертелась всё ещё в его комнате.

– Это текст, да? – выуживала Лариска секретную информацию.

– Попала.

– Для меня?

Илья снова скорчился от смеха. «И почему это Лариска думает, что все и днём и ночью должны думать только о ней?  Ну, да, симпотичная, хохотушка, много всяких интересных историй рассказать может, но только не своих собственных: из романов или подглядывая за жизнью старшей сестры или соседки Люськи. Про Люську целый комедийный сериал, наверное, снять было бы можно, так Лариска про неё смешно рассказывает и даже показывает, передразнивая. Про старшую сестру тоже кое-что могло бы получиться, но там – несчастная любовь, и всё такое, девчонкам нравится, наверное, а мне не очень. Ну, это я, чтобы Лариску не обидеть, говорю, что такие печальные истории не очень люблю, а на самом деле, я их терпеть не могу. Даже в комиксах или мультфильмах, - всегда выключаю или переключаю на другой канал».

– Дурак, – сказала Лариска.

А что от неё ещё ожидать. Поэтому Илья  подвигал бровями и всё.

– А!... – обрадовалась Лариска своей новой гениальной догадке: – Это ты пишешь про меня! Чтобы, когда станешь настоящим писателем, известным, у меня все расспрашивали: кто такой? когда вы познакомились? и почему из тысяч  девочек он выбрал своей героиней именно вас?... 

Сдержаться было просто невозможно. Сцена бала настолько уморительной, что Илья снова покатился со смеху.   

Лариска постояла, поджав и кусая губы, прекрасно осознавая, что безудержно насмешливый,- каким он ей слышался,-  хохот касается, скорее всего её, - и тогда, от обиды,  пустила в ход один из своих «запрещенных приёмчиков», после чего Илья действительно перестал не только смеяться, но  даже забыл, что с минуту на минуту на линии будет Вовчик, с которым они о чём-то там договаривались.

– Раз ты такой занятой, сиди тут со своим Вовчиком. И вообще, за мной теперь Борис из десятого «Б» бегает. Мы в планетарий сегодня идём. А вечером… – она специально выдержала паузу как можно длиннее, зная, что для Ильи это невыносимо.  «Пусть горькая, но правда и сию секунду!»  И так было, насколько он помнил, ещё с детства. Не только родители, но и близкие друзья знали об этой слабости, поэтому старались не тянуть, если собирались сообщить Илье какую-то новость. Находись в неизвестности больше минуты, - как говорил он сам, - в голове его, словно что-то взрывалось. А, разве такое можно выдержать? – Лариска, конечно, знала об этом, они же дружили, но обида взяла верх.  – А после… - растягивая слова, явно получая истинное удовольствие от своей изощренной мести, - мы пойдём в кафе-мороженое! – Довольная произведенным эффектом, закончила она. – Привет, Вовчику, – и с победоносной издевательской улыбкой устремилась на выход.

– Погоди, Ларис, ну, посмеялся, пошутил, ну ты же знаешь, меня рассмешить пару пустяков. И вовсе я не про тебя смеялся, так, что-то в животе вдруг щекотно стало… Понимаешь, этот Борис… не ходи с ним. Мы потом, обещаю, и в планетарий, и в кафе, и на карусели, и куда ты захочешь, сходим. А хочешь, я тебе на восьмое –марта…


– Кхе, кхе… – это был Вовчик. Он, конечно, слышал, как унижается перед вертихвосткой-Лариской его влюбленный друг, и не мог больше этого терпеть.

– Оу, к тебе гости! – Лариска накинула на веснушчатое плечо с профессионально нарисованным рыжей хной изображением китайского дракона-охранителя, расшитую люрексом сумочку, и, мотнув на прощание «конским хвостом» густых каштановых волос (также зная наверняка, что от одного вида, как она их распускает, причесывает и снова делает какой-нибудь «хвост» или «косичку», Илья готов был завыть, о чём сам же ей как-то доверчиво проболтался. Вот только «слово – не воробей», - о чём с тех пор ни раз успел пожалеть юный воздыхатель.  – Чао-какао, мальчики, – махнула она в сторону компьютера, с нескрываемым высокомерием и ушла, громко хлопнув дверью.

Настроение было испорчено.

– Эй, ку-ку, профэссор, – окликнул насмешливо Илью Вовчик, чтобы привлечь, наконец, внимание к экрану, в который он уже бесполезно пялился минут десять.

– Извини, Вовчик, меня чего-то…

– Давай, не расслабляйся и не кисни. Или ты не мужик!? Так возьми себя в руки. И чего ты нашёл в этой Лариске? Она же тупая, как … и врушка, к тому же. Ни с каким Борисом она сегодня не встречается. Зато врёт – первоклассно, – ей бы в кино сниматься, хоть бы глазом моргнула.
 
– А ты-то, откуда знаешь? – Илья был так расстроен, что уже не мог скрывать, как, по крайней мере ещё недавно пытался, что и впрямь влюбился: всё выдавало его с головой.

– Он на призывной пункт со своими друганами на мопеде укатил. За компанию. А после таких «мальчишников», сам понимаешь, домой он вернется не скоро. Если вообще вернётся. Пару она себе, что надо нашла. Такой же…

– Хорош, – прервал Илья Вовчика. Какой бы глупой не была Лариска, но он не мог допустить, чтобы кто-то, кроме него, любовался её «конским хвостом». Пусть бы даже, переживая за друга, эти слова в её адрес, говорил ему  Вован: по-дружески, по-мужски, в знак солидарности и поддержки.

– И то верно, дело твоё. – Илья с Вовчиком были закадычными, настоящими друзьями, чуть ли не братьями. Лет до шести их родители
регулярно на всё лето снимали в складчину дачу, так что три месяца в году мальчишки общались круглые сутки. И так привыкли к такому общению, что и потом, в школе, всё время садились за одну парту, сколько бы раз их не пытались, по разным причинам, рассаживать. И не было таких тайн, какие бы они не поверяли друг другу. Вот только про Лариску – это была, пожалуй, первая тайна, которую Илья постеснялся обсуждать с Вовчиком. Так уж вышло. Зато, как только Илья бледнея и краснея признался в своих чувствах предмету своей жгучей первой влюбленности, об этом тут же узнал весь класс: тщеславная Лариска разболтала об этом всем своим болтушкам подружкам... «Втюрился, точно, а как? И сам не знаю, как такое со мною случилось?…» – Кхе-кхе, – снова деликатно напомнил о себе Вовчик. – Ну, так мы будем продолжение игры делать или ты теперь «не в настроении»? – Ты там как, написал сценарий новой главы? – Вернул он в реальность, ушедшего в свои невеселые мысли Илью.

– А я, что, не переслал?

– Про что б я тогда сейчас спрашивал?! – уже нервно ответил Вовчик. – Я ждал- ждал, когда ваша светлость новую порцию вышлет, чтобы иллюстрации сделать, специально не стал дёргать… великого писателя.

«Всё. Так не нельзя!» - смахнул последние мысли о Лариске Илья и подключился к их общему проекту. С осени друзья вынашивали план о создании новой компьютерной игры. И вот, кажется, дело пошло. А тут, откуда не возьмись, накрыло это странное чувство, будто все эти годы Лариска не училась с Ильей в одном классе. Иногда это незнакомое чувство приносило даже удовольствие, хотелось и впрямь, посвящать ей стихи или написать какой-нибудь рассказ или даже роман. Но выходит,  все эти глупые мечты застопорили работу Вовчика. И вообще, сегодняшний день пролетал.

– Я сейчас, мигом, – спохватился Илья и стал «запихивать» текст на электронный адрес Вована.

– Давай уже, дамский угодник, – бурчал Вовчик, – «Одна нога здесь…».

– Всё, жди, выслал. Может, уже пришло?

– У…– разочарованно протянул Вован, – опять какие-то лирические отступления. Действия давай, драки, потасовки… Чего мне тут рисовать-то? «Аленушка сидит на берегу и зовет братца Иванушку?» – передразнил Вовик (это в прошлые выходные они с классом в Третьяковку ходили, он и ввернул).

– Не нравится – так и скажи! Нечего экивоками изъясняться. , – сам того не ожидая, выкрикнул, повысив на друга голос, Илья.

– Я подумаю, – ответил Вовик как-то отстранено-задумчиво, и почти сразу же связь оборвалась.

                VII

– Рэкс-пэкс-фэкс! – и Бешеный огурец развернул свёрток. – Грибной рулет с ореховой подливкой! Прошу к столу!

– Откуда?

– Я его к столу приглашаю, а он тухлым голосом «откуууда?» Оттуда: мама Мышиного горошка угостила: сказала, малец был счастлив до кончиков усиков и даже заснул, улыбаясь. И это нам в награду, - подмигнул он Львиному зеву.

– А чёй-то ты, такой игривый. Подмигивает, чего-то? – Никак не выходил из своего задумчивого состояния Львиный зев.

– А то, что мама велела передать тебе, между прочим, что она всегда с запасом их готовит и всегда рада поделиться с соседями.

– И с чего это она начала тебе такое говорить и через тебя мне передавать?

– Умный-умный таракан, а тупишь, как… Ну, я ей сказал, что это твоё любимое лакомство. Так она так обрадовалась, зарумянилась вся, чуть в ладошки прихлопывать не стала и подпрыгивать от радости, как девочка.
 
– Не понимаю, чего ты веселишься. – Буркнул Львиный зев, но эта информация его явно задела. И чтобы друг ни каким образом не догадался об этом, стал нарочно думать о какой-то ерунде и продолжал выражать к услышанному,  полное равнодушное.

– Ладно, ипохондрик несчастный, давай сюда свою плошку, – и бешеный огурец щедрой рукой отрезал другу половину рулета, еле уместившегося в посудине.

Она сели возле неугасающего огня и принялись жевать рулет.

– У-у-ммм… пальчики оближешь, – продолжал дурачиться Бешеный огурец, толкая друга под руку.

– Не толкайся, клоун, я чуть не подавился из-за тебя.

– А не надо вздыхать о чужой маме, когда кушаешь, тогда рулетик в дыхательное горлышко и не попадёт, – не унимался Бешеный огурец, уплетая угощение ещё большими кусищами и вытирая липкие лапки себе о брюшко.

– Фу… и кто тебя таким манерам учил, грязный тараканище, – наконец-то поддался Львиный зев на заигрывания Бешеного огурца.

– Так я ж с того раза, как пришел из леса, и не умывался ни разу. Вот поем, заодно и вымоюсь весь, – хохотал он с набитым ртом.

– Хватит ржать, а то и правда подавишься, –  заботливо упрекнул друга Львиный зев. – Я думал, тебе какой-то сон смешной приснился: то-то ты всю ночь скулил и лапками всё одеяло под собой скомкал.

– А как же, – сытый и довольный Бешеный огурец зачерпнул ковшом из общей бадьи с дождевой водой, настоянной на лесных ягодах. –О! А Компот-то наш, в наливку превратился! – снова покатился со смеху Бешеный огурец. –  Прикинь, все тараканы от мала до велика налакаются… ии-их!- вот потеха-то будет.

– Всё ты врешь, грибной герой,  – попробовав того же напитка и не заметив в нем ничего хмельного и даже закисшего,  снова оборвал шутку друга Львиный зев.

– Слушай, а я и правда, сегодня во сне супер-героем был. Да ты не маши на меня, размахался тут. Послушай, пока не забыл. – И он придвинулся к Львинову зеву, сидящему на отполированной от частого сидения на ней, «сидушке» из веточках хвоща,.               


                VIII

– Сначала мне ничего не снилось. Ты всё чего-то вертелся, как веретено, никак не давал отключиться от суматошного дня. А потом началось! Звёздные войны! Прикинь. Мы с тобою крутые тараканокосмостранники! И всех их, нечисть эту, - рррраз, и снова – рррраз… и всё.

– Чего, всё-то, ты ж дольше меня, дрыхнул?

– Ну, да. Этот сон кончился и начался другой. Ещё более крутой и навороченный. Мы, значит, все, кто здесь живем и лес, и каньон, и вообще всё-всё-всё – это, как будто, чья-то игра. А мы, вроде, передвижных фишек – ну, как мы сами в камешки и песчинки в детстве играли… И вот меня, значит, кто-то передвигает, ну а  мне противно так, я, ясное дело,  сопротивляюсь…

– Вот почему ты скулил-то и ногами дрыгал, – добавил Львиный зев.

– А ты бы, не заскулил, если бы тебя туда сюда, как булыжник немой переставляли бы, против твоей воли? – не обиделся, но посмотрел другу прямо в лицо Бешеный огурец.

– Ты же и сам понимаешь, что это только сон.

– Нет, ты не увиливай, ответь мне на поставленный вопрос, только честно.

– Честно… Не знаю. Может быть придумал бы чего-нибудь, как от этого насилия избавиться… Нет, не знаю. А может… тоже бы от бессилия скулил, – о чём-то подумав и уже не похоже, что в шутку, ответил он.

– А, то-то же, – переменил тон Бешеный огурец и как-то весь передернулся, словно заново пережил ужас сна. – Бррр... Потому и проснуться никак не мог. Может, я и не скулил, а тебя на помощь звал? А ты…

– Всё. Закрыли тему, – понёс свою плошку в хижину Львиный зев, – и уже оттуда выкрикнул-добавил: – Вкусный был рулет. Мне бабушка такой делала.

– Это правда, – вертел свою миску в руках Бешеный огурец. Они нас любили так, как уже никто на свете никогда не полюбит. А раз так… То и, честно говоря, и таракнью семью заводить неохота, хотя и пора, конечно. А ты, как думаешь?

Но ответа не последовало. Бешеный огурец окликнул друга другой и третий раз. Заволновавшись, он отбросил миску и рванул к хижине Львиного зева. И глазам его предстало невиданное прежде зрелище.


                IX
               
Родители Вовчика разошлись, когда мы перешли во второй класс. То есть, официально. Но Вовчик мне, как другу – больше об этом не знала в нашем классе ни одна живая душа, – рассказывал, хотя для таких вещей был и мал, что родители не ладили задолго до этого. «Мне казалось, что я могу их помирить, - рассказывал Вован. Кроме того, но он до сих пор переживал, что отец завёл себе другую семью. «Раньше он, хотя бы, делал вид, что у него есть сын, говорил, что ходит к нам исключительно из-за меня. Мне было жаль маму, - и ведь это, наверное, нехорошо, да? - но я тайно гордился тем, что у нас с отцом такая связь, которую не могут порушить ни какие ссоры и перемены в жизни.  А потом у него появились Нинка с Зинкой, и всё изменилось. Ему не нужна была мама, чего я, как не старался, не мог понять: ведь, лучше её нет на свете человека. Но я внушал себе, что просто не понимаю взрослых, и ещё я думал, что когда-нибудь, отец обязательно передумает и останется дома. Ведь мама никогда не донимала его никакими сюсюканьями и слезными истериками, как во всех этих сериалах, которые наши одноклассницы смотрят и тоже становятся такими же идиотками. А ругались они, мне кажется, только раз или два, когда я слышал, и то – на кухне: это когда мама узнала про другую женщину и про то, что отец её долге время обманывал: то ли думал, то ли выбирал между ними… Противно, в общем, всё это. При мне они старались говорить не на повышенных тонах, но лучше бы они дрались подушками. А сейчас я целиком на стороне матери. Мы с ней ни о чём таком никогда не сговаривались, но мне кажется, что мы думаем одинаково: пусть у него там Зинка и Нинка, а сына у него больше нет. Лично мне такой «папа» больше не нужен. Жили без него, проживём и дальше. Я мать в обиду не дам. И всё сделаю чтобы, когда вырасту, у неё было как у всех, понимаешь?»

Я слушал и кивал, мне было горько и обидно по-настоящему. А ещё я был горд, что у меня такой друг. Наверное, эти переживания за родителей что-то такое в нём сделали, из-за чего он иногда казался мне, что ли, мудрее, авторитетнее или как старший брат. Хотя мы же не были родственниками и вообще: я, по факту, родился в марте, а он – в ноябре того же года. То есть, чисто математически, старше был я.

Когда я поступал бездумно, машинально, я мог, как и все, наделать много всяких глупостей и наговорить всякой ерунды. Но если думал... Вот я, например, все эти годы много раз пытался представить себя на месте Вовки и не мог. Я чувствовал в себе какую-то трусоватость перед такими ситуациями, при этом всячески изображая из себя гордого и независимого. Иногда я даже был себе противен. Мне было стыдно за себя. Но сказать об этом я бы никогда никому не решился. Даже Вовану.

Когда мы придумали сделать эту игру, мы думали не о пустом развлечении, а хотели попробовать её продать. Вован где-то прочёл о конкурсе, где выигравший первое место, не только награждался бумажным дипломом, но получал солидную (в нашем понимании) денежную премию, а главное – перспективы сотрудничества с устроителями-заказчиками конкурса. Не помню уже, как и что, но мы оба в это верили и очень старались. Поэтому моё внезапное сильное увлечение Лариской мне и самому казалось, чуть ли, не предательством, что ли. Я не мог ответить себе на этот вопрос и отчаянно спрашивал в пустоту: «Ведь, живут же, как-то люди?…». Но ответа из пустоты не приходило.  Вместо этого почему-то получалось, что Лариска занимала собой все, а то и вообще меняла мой настрой, перепутывая даже самые ясные мысли. Иногда доходило до того, что я не только не мог думать о нашем секретном с Вованом проекте, но и переставал делать уроки, и мне приходилось списывать домашнее задание у других, чего раньше за мной не водилось.

И вот что ещё странно: в такие моменты мне, как будто, и не было стыдно своих мыслей и поступков. Кара настигала меня позже, и тогда я запоздало, но действительно сожалел о сказанном или содеянном. Например, в спорах с близкими, что раньше не было мне свойственно, я вдруг стал «перегибать палку» настолько, что, действуя, как под гипнозом, гнул, пока не «доламывал» до конца…   Об этом тоже не с кем было поговорить, поэтому ещё долго я считал себя каким-то моральным уродом и только огрызался, когда кто-то протягивал мне руку помощи. Особенно в такие моменты я немного и завидовал Вовке, потому что такого отношения к матери, мне кажется, я не испытывал никогда, только в самом раннем детстве, наверное. Если бы мы с ней могли, хоть изредка, говорить на равных, как Вовка, то я мог бы спросить у неё совета насчёт Лариски, на которую Вовка злился, а я – защищал. Может, он был прав, а я ничего не понимал и зря заступался за неё. Может, это просто какие-то девчоночьи игры и уловки? Вот Вовкина мама, так та, даже не видя той другой женщины, как он рассказывал, сразу сказала отцу, кого он выбрал ей на замену и что его ждёт в новой жизни. Сказала, абсолютно её не зная, «на что он попался». И оказалась права. Вовка говорил, он сам ей позже в этом признался. Но уже родились двойняшки: Зинка и Нинка. А потом их мать «заболела», и второй матерью пришлось стать Вовкину отцу. Последствия этой ситуации и развели его с Вовкой окончательно. По крайней мере, для Вовки точно всё изменилось. Прошло уже четыре или пять лет, но Вовка, насколько я его знаю, решения своего не переменил. 

У меня же всё было, в принципе, нормально: родители ссорились, мирились, но у нас была семья. На праздники мы ездили, то к родителям отца – бабушке Насте и деду Игорю, то к родителям мамы – бабушке Рите и деду Андрею. Летом родители отправляли меня в какой-нибудь «лагерь отдыха и детского творческого развития», а сами работали, а когда начинался учебный год, им давали отпуск. Родители уезжали без меня, оставив со мной кого-нибудь из бабушек и дедушек. Короче, я рос, что называется, в благополучной семье. Но что-то меня в этом благополучии всё-таки не устраивало, иначе бы, стыдным образом, я иногда не завидовал Вовке.

Вот и сейчас: я злился и на него, и ругал себя, а заодно Ларискину манеру врать и доводить меня до такого состояния, когда я от злости, буквально тупел. Злился я и на Бориса, который, как заметил Вовик, возможно, тут и вовсе был не причем. Но злость была настоящей, и я опять ничего не мог с собой поделать.
А когда вечером позвонила Лариска, сказав, что якобы она отказала Борису и решила этим вечером прогуляться в парке со мной, даже зная, что она врёт от начала и до конца, - сразу же согласился на прогулку. Даже покупал ей всякую ерунду из денег, которые мне родители давали на завтраки или школьные нужды.

               
                X

Когда мы повстречались с Вовкой в раздевалке на следующий день, как обычно, за пять минут до звонка, он смерил меня презрительным или снисходительным взглядом и, не ответив на мой запыхавшийся «привет», развернулся и через две ступеньки побежал на третий этаж, где начинались первые занятия. Я моментально вспыхнул, и кое-как переобувшись, попытался догнать его до кабинета. Но не успел. Зато на перемене мне всё стало ясно. Лариска растрезвонила всем своим подружкам, а те – своим, о том, что было вчера. Трезвонить она начала, как я догадался, с самого утра. Так что, окажись Вовчик, пришедший всего на несколько минут раньше меня, возле шушукающей и хихикающей группы девчонок, он тут же становился в курсе моего славного рыцарского поступка.

На перемене я был занят списыванием домашнего задания, на другой перемене нам снова не удалось поговорить с Вовкой, так как он ещё с одним нашим однокашником помогал учителю литературы перетаскивать книги в другой кабинет. На уроке поговорить тоже не удавалось: с этого года нас строго рассаживали преподаватели. И если кто-то самовольно пересаживался на прежнее место или подсаживался к тому, с кем хотел сидеть сам, то по новым правилам это считалось серьёзным нарушением дисциплины. После третьего предупреждения родителей вывали к директору. И вообще, преподаватели были какими-то нервными, дёрганными, только что не кусались, многие, вместо прежних, пришли в этом году. Куда подевался старый состав педагогов-предметников, которых мы хорошо знали уже несколько лет, как и они нас, – на тот момент являлось абсолютной тайной. А задавать подобные вопросы нас быстро отучили…

Наконец, на большой перемене я сам подошёл к Вовке, который беседовал с парнем из другого класса, старше нас года на два. Увидев, что я подхожу к ним, как ни в чем не бывало, Вован мне представил Олега, который тоже, как оказалось, будет участвовать в создании нашей игры. Он уже участвовал в подобных конкурсах, знал какие-то нюансы, некоторые команды, с которыми он делал свои проекты в прошлом, даже выходили в финал, но завоевать первого места не удалось ни разу. «Да там всё  распределено заранее», - считал Олег. Но он был фанат подобных вещей и занимался этим, по его же выражению: «как художник, который занимается искусством, ради искусства». Но если за это ещё и наградят, сказал он, то отказываться не станет. «Хорош парниша», - думал я, по-прежнему ничего не понимая, но и не устраивая «семейных разборок» при
постороннем для меня человеке. Я просто стоял и смотрел, то на Вовку, то себе под ноги. «Неужели, он считает, что из-за Лариски, я стану вообще ни на что не годным?»  Обидно, если  так думать, но больше в голову ничего не приходило, а Вовка как будто специально решил ничего мне толком не объяснять. «Ну, что ж, идея его, даже сюжет игры и название придумал он, – имеет полное моральное право. Ладно, пусть. Но и у меня есть гордость. И я не обязан отчитываться ему в своей личной жизни, вот так».  В общем, я не знал, как ещё обидеться на Вована, и тупо ревновал его к этому новому участнику «нашего» с ним дела.

Когда мы собирались домой, Вовка не стал меня ждать, а, чуть ли, не в припрыжку убежал, обещая созвониться ближе к вечеру, потому что у него сейчас срочное дело.

– Ну, и где же твой «дружок - не разлей вода?», – Лариска подошла так тихо, что я вздрогнул от неожиданности. Да и появление её сейчас чувствовалось совсем некстати. Я был зол и запутан, а она всё о чём-то спрашивала меня и, в частности, о том, как мне понравилось наше вчерашнее свидание. Слово «свидание» окончательно вывело меня из равновесия, и я наговорил Лариске кучу колкостей. На счёт её вранья, Бориса и сплетниц-подруг. Я бы, может, и ещё что-то успел сказать ей, но внезапно очнулся перед дверью Ларискиного подъезда. Оказывается, я машинально плёлся до её до дома и всю дорогу, то ли мысленно, то ли вслух бубнил весь свой «гамлетовский монолог», – как насмешливо назвала мою попытку ссоры и выяснения отношений, Лариска. Она набрала код, приоткрыла входную дверь и, совершенно неожиданно, чмокнула меня в щеку, моментально скрывшись за той же дверью, под собственное хихиканье.

«Вован прав, - прижимая ладонью прохладный, влажный, первый в жизни поцелуй, - вдруг очень ясно пронеслось в моей голове. – Похоже, я сейчас не принадлежу самому себе. Какой ужас. За что она меня поцеловала? Почему ничего не сказала?  И когда мы сможем снова встретиться и пойти погулять?...» Мысли путались. Меня то охватывал жар, то бил озноб, хотелось прикрыть рукой глаза от привычного солнца – таким ярким оно показалось в тот момент. Не надеясь найти ответа ни на один свой вопрос, мне просто хотелось поскорее спрятаться от всех этих любопытных и случайных взглядов, закрыться у себя в комнате, лечь поверх покрывала и слушать любимую музыку.  И я ускорил шаг в обратном направлении, то есть, к своему собственному дому.


                XI

Меня ждал приятный сюрприз: мама была уже дома и жарила на кухне рыбу. Я заткнул нос. С детства ненавижу запах жареной рыбы. Остывшую рыбу ем, но теплого запаха не переношу.

– Тебе звонила какая-то девочка, два раза! – Выглянув из кухни, выкрикнула мама. – Сказала, что перезвонит позже.

Я опешил. Какая девочка? Лариска же знала, что так быстро я дому не дойду, если даже побегу бегом. Да и зачем мне было бежать?.. Странно.

– А как её зовут? – выкрикнул я, вместо того, чтобы дойти до кухни. Но там так сильно пахло жареной рыбой…

– Не сказала, – крикнула мама и загромыхала кастрюлями.

«Не день, а сплошные тайны, - говорил я сам себе под нос, вытряхивая на стол учебники и тетрадки: я искал ключ от стола, где хранил папки, со своим литературным творчеством. Не то, чтобы я не доверял родителям… но этот ящик я запирал на ключ, а ключ уносил с собой. Так мне было спокойнее. Тем более, с некоторых пор я стал писать стихи, посвященные, естественно, некой Л., о чём ни она, ни, тем более, родители не должны были знать. Ключ завалился за подкладку рюкзака и заставил меня немного понервничать: я уже представлял себе в красках эту драматическую картину, как уродую новый стол, выламывая замок в ящике, но тут ключ обнаружился и «картинка»  мгновенно испарилась.  И почти сразу зазвонил домашний телефон.

– Я сам! – выкрикнул я и схватил телефонную трубку. Но это звонили с телефонной станции:  предлагали за «смешные деньги» подключить Интернет и 79 каналов телевиденья. Наверное, потому что я ожидал услышать голос Лариски, неожиданно для себя, я чуть ли не выкрикнул, что нам ничего не надо и шваркнул телефон обратно на базу.

Есть не хотелось. Тем более, дух рыбы ещё окончательно не выветрился из кухни и коридора. Я включил компьютер и открыл файл с недописанным сценарием нашей игры. «Зачем, интересно, она звонила? И так быстро? Забыла, что ли, что-то сказать?...», - думал я, тупо уставившись в раскрытую страничку с текстом.
Снова зазвонил телефон. Помолчали и бросили трубку. Я выругался в короткие гудки и снова вернулся в комнату. Теперь мне вспомнился этот Олег, и я старался припомнить, не видел ли его прежде, а если и видел, то где. «Не мог же я его совсем не видеть, если он учится бок о бок с нами, только на каких-то два класса старше. Я вспоминал, но вспоминания ускользали и приводили меня к насмешливой Ларискиной болтовне и самое главное – внезапном поцелуе…  Я сел за стол, открыл потайной ящик, достал тетрадь со стихами «прекрасной незнакомке Л*» и начал писать… Снова зазвонил телефон. Мама никак не проявила себя, и мне пришлось бросить своё вдохновение и выбежать в коридор, где стоял домашний телефон. Звонил дед. Мы перекинулись с ним на общие темы какими-то незначащими для меня в этот момент словами, и я отнес трубку маме, предварительно зажав пальцами, нос… Время шло. Я понял, что нахожусь в режиме ожидания обещанного звонка. Но больше никто не звонил. Тут я вспомнил, что несколько часов назад просто мечтал завалиться на кровать, надеть наушники и слушать свою любимую музыку. Я полез в стол за наушниками и зацепил тетрадь, в которой собирался написать новое подношение Лариске. Но вдохновение ушло, как будто в тёмной комнате выключили свет. «Какой сегодня странный и мучительный день», - подумал я.

                XII

Бешеный огурец вбежал в хижину Львиного зева и остановился, как вкопанный: его друг, лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку, и рыдал. Рыдал! Если бы таракан не увидел этого своими глазами, то решил, что это гнусная клевета. А если бы говоривший (мужского пола, конечно) стал бы настаивать на своём, то мог бы схлопотать и в глаз, - всё-таки, не Повилика лесная или Ласковый мох, а Бешеный огурец его имя, говорящее само за себя.

– Лева, братан, ты что? Я тебя, что ли, доконал своей болтовнёй, да? Вот идиот липкий? Что стряслось-то, эй, не то я тоже сейчас себе голову расшибу, ей-ей! – всхлипнул Бешеный огурец, не в силах равнодушно созерцать на плачевное состояние друга. – Кто тебя обидел: Кого позвать: Кому в морду дать: Или, может, чего хочется, может ты ещё грибного рулета хотел, а я всё сожрал?! Лёва, так я на коленях, слышишь, добавки для тебя выпрошу, только лапкой шевельни, я для тебя всё сделаю, ты только скажи, чего сделать-то?!

– Прости, друг, – еле выговорил, опухший от слёз Львиный зев. – Никто не при чём, а о тебе и речи быть не может, никто, никто не виноват, – и он снова уткнулся в подушку и вздрагивая худыми, хотя и натренированными, плечами.

Львиный зев продолжал рыдать, уже беззвучно, Бешеный огурец, не выдержавший такого подлого удара судьбы, тоже Сидел в углу на полу и ревел в три ручья, то и дело, вытирая то нос, то утирая слезы.

Прошло ещё минут десять-пятнадцать. Львиный зев стал затихать, но не заснул, а наоборот, оторвался от насквозь мокрой подушки и часто- часто заморгав заплывшими от слез, глазами, оглядел дом. Увидев друга,  привалившегося в углу, вытирающего лапами опухший нос, он сполз с кровати и подполз к Бешеному огурцу.

– За что он так нас, а?

–Да кто, он-то, Лёва? – сморкаясь не то в скатерть, не то в занавеску, простонал Бешеный огурец.

– Космос, – всё ещё всхлипывал, но почти перестав плакать, мотанул головой куда-то вверх, Львиный зев. – А он нас, тебя, меня, спросил, хотим мы этих его перемен или нет?
А я вот не хочу! Слышишь ты, Космос, безмозглый! Не хочу!!! Хочу, чтоб жизнь наша была такой же, как прежде. Кому она мешает? Кому от этого плохо? Может, мы какой-то Великий закон нарушаем? Чем же? Скажи, мы и не станем. Никого не обижаем, не на кого не охотимся, питаемся, что ты нам пошлешь, да и ладно, любим, как можем, как можем, трудимся на благо окружающего мира… Где от нас вред? Кому житья от нас нет? Скажи?!
– Ты, брат, не огорчайся так, – приходил в своё прежнее состояние и Бешеный огурец. – Он ни с кем своими задумками никогда не делился и не делится. Делает, когда и что вздумается.

– Ты когда спал, я старикам нашим ходил, спрашивал: и про каньон, и про звезды самораспадающиеся; и про лес, из-за которого каньон виднеется; и про будущее наше… Старики говорят, Космос, он не злой и не добрый. Просто ему наскучит одна игра, вот он и меняет её на другую, третью… Понимаешь? Как в твоем кошмарном сне? Играет он нами, а надоест, смахнёт со стола в мусорное ведро или в кучу свалит и запалит, вечным огнём, пока не прогорит всё, и новое место для новой игры не освободится. Ну, а если я не хочу!? Малец, Мышиный горошек, только раз на звездопад глядел, мы с тобой ещё своими семьями не обзавелись, старики наши живы, огонь в костре не потух… Не хочу я! Я жизнью своей доволен и другой ерундой в его опытах становиться не хочу. А он нам кидает саморасподающихся звезд, и всё… И всё?! Понимаешь? Мутации организма, превращения в голове, необратимые никогда после. Мы и сами не вспомним, кем были когда-то, и что счастливыми были и надеялись и любили… – Тут он снова, слегка хлюпнул носом, но сдержался. – Я, знаешь, Мышиного горшка почему так среди других выделяю?
 
– Ну…– смутившись, замялся бешеный огурец, – потому что он тебе по отцу сводный брат… один из…. – и отвел глаза в сторону, как будто увидел что-то интересно на пустой гладкой стене.

– Да, я тоже себе так говорю, и всем говорю так, и матери своей, и бабке и деду… Но они-то всё вперёд меня поняли сами.

– Э…ммм….– Ты про Космос там что-то говорил, вроде, – постарался переключить внимание Львиного зева Бешеный огурец. Он тоже догадался раньше, чем Львиный зев решил, что раз катастрофа неизбежна и более того, близка, а мечте его сбыться не суждено, хотя бы исповедаться другу. Вот только Бешеному огурцу затея эта была не по душе. – Ты говорил, играет он? Это как? – но хитрить Бешеный огурец не умел, во всяком случае, получалось к него это гораздо хуже, чем он говорил прямо в глаза и то, что думает.

– Да провались он!... – Львиный зев, по-видимому, не спавший вторую ночь подряд, нарыдавшись и намучившись, и вправду еле стоял на ногах и силы покидали его с каждым новым эмоциональным высказыванием.

– Ты только не подумай чего, и не обижайся, – обратился Бешеный огурец к другу. – Ты таракан, каких ещё поискать. Лично мне никого такого как ты и близко встречать не приходилось: а я, ты сам знаешь, много где лазил, много кого видел. Ты и сильный и храбрый, и голова у тебя светлая, и сердце большое и доброе. Но теперь тебе отдых требуется. Нельзя тебе столько времени без устали… Поспать надо, силы восстановить. На вот, зажуй, старики тебе специально передали: порошок какой-то из разных трав укрепляющих. Ты спишь, а организм отдыхает и крепнет, и голова снова свежая и светлая. Тогда и выход искать легче, так мне старики говорили. Ты же знаешь, мой то дед, там никому покоя не даёт, вот и зовут его приструнить, уговорить и просто поговорить, чтоб другие немного от него отдохнули, каждый день, а то и в день по нескольку раз. Так вот многих я там наслушался. Это говорят – старые, а они мудрые там, почти все, хоть с каждого энциклопедию жизни пиши. И никто плохому не научит. Я лично ни разу ни одного дурного совета или просто слова скверного от них не услышал.  Никого не ругают и всех понимать учат, чтобы постарались хотя бы, попробовали. И Космос тоже простили. Не его, говорят, вина. Ничья, выходит. У него тоже свои законы и механизмы, по которым он существует. А нарушится что-то и – всё. Схлопнется, говорят они, вся эта гигантища в горошину. Про кого тогда и кому говорить, если всё внутри горошины той останется? – говорил и говорил, незаметно в кружку друга тот порошок подсыпая и кружку в лапку его подсовывая.

– Да, – прихлебывая остывший компот, говорил, уже зевая, Львиный зев. – Некому. Но мы поговорим ещё, правда? Ты мне друг? Дай лапу мне, тараканище, верный мой. Я сейчас, чуууть, чуть, немножко… Ты не уходи далеко. Мы ещё…

– Уснул, – утёр со лба пот Бешеный огурец. – Потом, может, и не вспомнит, что грозился мне поведать. А что там говорить: ведь влюбился-то он в неё, а любит-то она – меня. А про него говорит: «Какой у тебя хороший друг! Это потому, что ты сам такой хороший…». Любовь. Сердцу не прикажешь. Как на духу: ничего такого не делал, не охмурял, доблестью своей не хвастался,  силушку не демонстрировал. Сама… выбрала. Эх, Лёва, как эту задачку-то нам решить, чтоб не рассориться или другой беды не нажить. А Космос… Да, фиг с ним, не до него сейчас. А придёт ему время схлопнуться, он же нас спрашивать не станет. Ну и мы его спрашивать не станем, по своим вопросам: сами с усами. Спи, дружочек, Львиный зев, спи. Тебе силы и головушка светлая, ух как понадобятся скоро. А вот, кто точно тебя больше всех любит, так это малец. Все стенки твоими портретами завесил. Рисует и рисует. Налюбоваться не может, наверное. Смешной тараканчик, Мышиный горошек. Ну, что, часов шесть проспит, а то и больше. Пойду, что ли, поговорю с ней…    

                XIII   

Телефон снова зазвонил, но опять это был посторонний звонок. Я уже не мог слушать музыку. Я просто лежал, не слыша, что там было в наушниках, и тупо ждал звонка. Сначала только от Лариски. А к вечеру и от Вовки. К вечеру я не мог ни слушать музыку, ни делать уроки, ни смотреть телик, ни лазить по Интернету, - я ждал. Ожидание, словно в давней детской игре, заставило меня замереть и ждать. Я даже не был рассержен или обижен, я вообще выпал в какую-то боковую реальность.

Рыба остыла. Кухню мама проветрила. С работы пришел отец. Мы поужинали. Родители о чем-то говорили, смеялись, что-то говорили мне, но потом весело махнули рукой и ушли смотреть кино. Но странное состояние так и не покидало меня. «Может, они сговорились?» - пришло мне в голову. «Но, зачем?»  Это единственное, до чего я смог додуматься и потом уже думал только об этом «зачем»…

Ночью мне стало плохо. Мама переживала, что это из-за рыбы, смерили температуру, родители вызвали врача. Врач помяла мне живот, посмотрела язык и велела вызвать участкового. Родители опечалились, им, наверное, было меня жаль, они говорили какие-то соответствующие ситуации утешительные  и подобающие подбадривающие слова. Наконец, у меня начала болеть голова и подниматься температура. И я перестал думать про «зачем», потому что  маялся, куда приткнуть голову, а мама меняла мне холодные компрессы на лоб и поила какой-то кислой или соленой водой из ложки, как маленького. Потом я заснул. Сон тоже был какой-то болезненно странный. Мне снилось, что к нам приехали все бабушки и дедушки и мы все вместе должны были куда-то идти. Бабушки спорили с дедушками и говорили, что на улице – мороз и нужно одеваться теплее, а дедушки смеялись, и отвечали им, что мороз был вчера, а сегодня уже лето, поэтому мы пойдём… Но когда я проснулся, и без того путанный и рваный сон разорвался, и забылся, хотя всё было как наяву. Больше ничего вспомнить я не мог, только это.

Во рту пересохло и губы тоже были сухими и противными. Я окликнул маму, она тут же, словно и не спала, подошла ко мне, дала попить, смерила температуру и сказала, что врач придет до обеда. Температуры не было, голова немного болела, но терпимо. «Горюшко ты моё, луковое», - погладила меня мама ласково по голове. «Ну, что это такое, а? Тебе, хотя бы получше? А что болит? Что это за напасть такая…», - сокрушалась она, словно беседуя с сама с собой, потому что спрашивала не меня, да я и молчал всё это время.

Ненавижу болеть. Ненавижу оставаться в постели, ненавижу все эти запреты: читать, смотреть телевизор, не играть на компе… Врач сказала, что по району ходит какой-то заразный грипп, и нужно было ещё весной сделать прививку, тогда, может, я бы и не заболел, или бы мне было полегче. А теперь – лежать, не читать и тому подобное. Врач ушел, мама пошла его проводить. Воспользовавшись её отсутствием, я хотел по-тихому стянуть с полки книгу, но только потянулся к полке, тут же снова заболела голова. Мне стало не по себе. Так я ещё никогда не болел. Я откинулся на подушку и уставился в потолок, потому что – зажмуриваться было страшно.

–  А от гриппа можно умереть?», –  спросил я вошедшую маму.

– Нет, конечно, - уверенно ответила мама. – Мы же не в доисторические времена живём. Врач выписала таблетки, пару, тройку дней попьешь, а на четвертый начнешь поправляться. Если слушаться будешь. – Она покрутила рецепты, покопалась в коробке с таблетками. –  Кое-что нужно будет докупить. Надеюсь, ты сможешь побыть один? Или позвонить бабушке Насте?

Вообще-то, неплохо, если бы со мной сейчас кто-то остался. Бабушка Настя жила с дедом не особо далеко, но всё равно нужно было добираться, как минимум, час. Да и беспокоить её лишний раз не хотелось. Она же начнёт меня жалеть, разволнуется, а у неё – давление. Или, вдруг, от меня заразиться?  Я же не знаю, делали ей прививку от гриппа или нет.


– Конечно, побуду, – отозвался я. И уже не так уверено добавил: – ты ведь, ненадолго?..


Пока мамы не было, я стал думать о Лариске. А потом взял и представил себе, что она меня пришла проведать и снова поцеловала куда-то в висок. И, случилось настоящее чудо! Ларискин вымышленный поцелуй убрал противную головную боль. Я даже сказал ей за это спасибо. Не вслух, про себя, конечно. Лариска кокетничала, но было видно, что роль спасительницы ей нравится. Потом я придумал за неё то, что хотел бы от неё услышать, но так и не решился спросить, почему она вчера так и не позвонила. Ведь я мог напридумать  за неё такое… что пришлось бы снова вызывать доктора. Но перед самым приходом мамы, она всё-таки успела мне шепнуть: «Это потому, что ты – настоящий писатель».

– Ну вот, – обрадовалась мама, – ещё таблетку не выпил, а уже улыбается. – И тоже заулыбалась и как будто даже украдкой вздохнула.

Может это и стыдно, но я лежал на взбитых подушках, окруженный вниманием любящих меня людей, и чувствовал себя раненым героем. Ну и что, что только в мечтах. Зато эту тайну знал только я один, и упрекнуть меня в таких смешных фантазиях было некому. Я посмотрел на стоявший на столе будильник: в школе шёл третий урок, «география». «Нет, поболеть, когда у тебя ничего не болит, даже приятно», - улыбнулся я и снова, незаметно, заснул…


                XIIII

Бешеный Огурец постучал условным стуком в дверь дома, где жил с мамой Мышиный горошек, и та тут же выпорхнула наружу, словно сидела и ждала, когда он её позовёт. С тех пор, когда он видел ей в последний раз, она, кА к будто, ещё больше похорошела. Бешеный огурец невольно залюбовался увиденным и не смог не сказать того, о чём подумал:

– Ты самая прекрасная женщина, каких мне когда-либо доводилось видеть. Я не помню своей матери, но мне кажется, что и она бы не обиделась, если бы услышала мои слова. Правда. – И он легонько притянул к себе изящную, пылающую в его объятьях, тараканиху.

– За что я тебя и люблю, – отвечала она, слегка смущаясь, но также откровенно, – что ты не будешь сочинять, а скажешь так, как думаешь.

– Да, – уткнулся головой ей в грудь Бешеный огурец и теперь ему было слышно, как бешено навстречу ему, бьётся маленькое горячее сердце. – Колокольчик ты мой, – только и смог произнести, задохнувшийся от нежности, Бешеный огурец. Он еще несколько минут сидел не шелохнувшись, так ему было хорошо. Маму мышиного горошка действительно звали Колокольчик или Колокольчик луговой, но после рождения сынишки, её всё чаще называли мамой Мышиного горошка. А ведь у неё было такое красивое имя…
 
– Колокольчик, - наконец вымолвил Бешеный огурец, – а ведь я пришёл к тебе не только по зову души, но и по делу.

– По делу, – слегка растерялась, обмякшая в объятьях любимого, мама Мышиного горошка. – По делу… Ну…говори, если по делу, – немного растерялась она, не зная чего ожидать дальше.


                XV

– А дело серьёзное и безотлагательное, - с места в карьер продолжил Бешеный огурец. – Нам с тобой выпал счастливый билет, какие и за всю жизнь могут не выпасть.

Колокольчик луговой стояла, доверчиво слушая Бешеного огурца, и любому было бы видно, со стороны, что она доверяет ему целиком и полностью. «Это же мой любимый, - говорили её лиловые глаза, - он не пожжет сделать мне ничего плохого… он только с виду такой, - и она потянулась погладить его по голове, но тот перехватил и отвел её руку. Колокольчик удивленно захлопала на него глазами.

– Я же говорю: дело – серьёзное. Соберись. Сосредоточься. Очнись, наконец! – и он дунул ей в лицо, от чего пушистая чёлка красиво взлетела вверх и снова улеглась в нужном порядке. – Львиный зев мне признался в любви к тебе. Он думает, что в каньон упал радиоактивный кусок метеорита, и вскоре мы все здесь вымрем. Он так плакал.

– Плакал? – не поняла Колокольчик.


– Ну, да, просто-таки рыдал, вся подушка мокрая насквозь, потому что думал о вас с Мышиным горошком, в первую очередь. Тут всё и обнаружилось, понимаешь? Всё это время он любил тебя тайно, да ещё у него с Мышиным горошком такая связь.

– Это верно: их просто как магнитом тянет друг к другу. Да они и похожи, они же….

– Вот именно, – невежливо перебил Бешеный огурец. Я в ту ночь спрашивал стариков, они только махнули лапой: блестящий, говорящий, квадратной формы? – они просто подняли меня на смех. Мол, где я и когда такие булыжники в жизни видел. Я им говорю: «Но он же из космоса!» Они снова надо мной смеяться: мало ли, говорят, всякого мусора оттуда нам на голову вываливается. Мы ж во Вселенной не одни проживаем. Потерпел крушение какой-нибудь аппарат летательный, по дороге развалился, а это какая-то его часть была. «Говорящая?!» - не унимался я. «У них и говорящие, и ходящие и каких только нет», – кивали старики. «Обычно целиком такие штуки сюда не долетают, в атмосфере сгорают. А этот, раз блестящий, из какого-то тугоплавкого металла, наверное, был». Я им, конечно, про самое главное: «Спасаться-то бегством надо?» И вот что они мне, как мужику, Бешеному огурцу сказали. Тебе бы, может, и побоялись так говорить, думая, что ты хрупкая  и трусиха…

– Что, что они сказали, не тяни! – потребовала Колокольчик, и глаза её потемнели, а маленькие тонкие ручки сжались в кулачки.


– Сказать? А ты не станешь тут в обморок падать или от слёз несколько часов пухнуть?


– Говори, – процедила мама Мышиного горошка и не придвинулась ближе, от страха, а наоборот, отодвинулась от Бешеного огурца.

– Если женщина просит… В общем, если  что-то такое когда и произойдёт, оно нас никогда, как этот пенёк болтливый, заранее не предупредит. Бумц – и всё. Ясно? Живи спокойно, всё это враки, Мы ещё у правнуков Мышиного горошка детей нянчить будем! – Расхохотался, довольный своим сообщением, Бешеный огурец.

– Тише ты, мальчика разбудишь, – шикнула на него Колокольчик. – А Львиный зев этого не знает?

– То-то и оно! И у нас есть шанс, переместить тебя с мальцом, по-быстрому, куда-то, куда Львиный зев и не додумается пойти искать.

– Зачем?! – возмутилась Колокольчик луговой.

– Не понял, – посерьёзнел Бешеный огурец. – А как ты собираешься… Хочешь, чтобы он про нас сам всё узнал? Что мы уже давно вместе, а перед ним притворяемся соседями?!  А потом, Мышиный горошек тоже подрастает, он малый смышленый, как ты собираешься выворачиваться тут? Он нас однажды засечёт… или чего похуже…

– Ой, что же мы наделали, – моментально сев на корточки и уронив лицо в ладошки, прошептала-простонала Колокольчик.

– Если узнают. А, зачем им знать? Львиный зев пострадает немножко и женится на ком-нибудь, наплодит своих горошков и горошинок. А друзья вечными не бывают. Это всё сказки. Вместе росли, учились, а потом…

– Что, потом?

– Да, разное «потом» бывает. Но в итоге дружба заканчивается, так или иначе. Редкий случай, если на весь долгий тараканий век её хватит. Не веришь мне, стариков спроси. Жизнь, – она не только роса в землянике. Кому, как ни тебе знать, – намекнул Бешеный огурец на папу Львиного зева, ставшего папой Мышиного горошка, а теперь и вовсе, превратившегося в «папу по вызову».

– Я же просила, не нужно об этом, – насупилась Колокольчик.


– Извини, как то само, для наглядного примера, вылетело, – слукавил Бешеный огурец, точно зная, что Колокольчик ему поверит и простит.

– И, куда же мы пойдём? Мы будем жить совсем одни??! ..

– Вот, девчонки! Годами сидят во дворе, в свои куклы играют, потом уж и детей своих растят, а что в округе их двора делается, им даже и не интересно. А, вокруг-то, тоже жизнь идёт! Я такое место нашёл, тебе понравится: и солнечно, и уютно, и еды вдосталь, и соседи добрые, да весёлые. Стариков, правда, почти нет. Но зато свои плюсы: что не день – шумный праздник! – подмигнул Бешеный огурец.

– А… подумать можно?

– Вот это – нет. Проснётся Львиный зев, начнёт план спасения для вас искать. И всё. Тогда нам с тобой наедине уже и не поговорить. Решайся. Ты девочка мужественная, вон, какого мальца воспитала! Да ты, подумай, так будет лучше и честнее. Ну… хотя бы мы не добьём Львиного зева, когда на него обрушатся все наши предательства и ещё этот, болтун из космоса… Разговор зайдёт, так старики же ему всю подноготную выложат с радостью, что их опыт кому-то опять пригодился. 

– А, что ты ему про нас скажешь?

– Скажу, что с надежными тараканами переправил. Скажу, до них уже эта зараза дошла, и они срочную эвакуацию начали.

– Но ведь он нас проведать захочет? Мышиного горошка? Он же его любит, сам знаешь, как!

– Скажу… Скажу, что не спросил, торопился, а теперь вот пойду на разведку и всё разузнаю: откуда пришли и куда пошли… Ну и… не вернусь. Жаль, конечно, но с разведчиками такое случается. – Пожал плечами Бешеный огурец.

– Не нравится мне всё это, – опустила глаза Колокольчик.

– Что именно?

– Да всё и не нравится.

– А… Ясно. А сказать, почему тебе всё это не нравится? Потому что я перестал тебе нравиться. Угу. А я-то, дурак, доверял тебе, как себе…–  И он, действительно, махнув с досадой рукой, собрался уходить.

– Постой!.. Огурчик… – в глазах Колокольчика стояли слёзы. – Но ты же ведь такой умный, такой заботливый, такой друг… Ну, придумай, что-нибудь другое, какой-нибудь другой план, а?
 
 – Вот ты и придумывай, если больше заняться нечем, – Бешеный огурец обиделся и обиделся сильно. Он был уверен, что Колокольчик, помани он лапкой, пойдёт за ним, не раздумывая, на край света… А выходит, вот оно как. – Но только ты учти: я тебе сразу сказал, что семью заводить не стану. Меня коллектив воспитал, и спасибо ему за это. А твой Львиный зев, хоть и зовётся Львиным, но как до дела доходит, то – трусоват. Сама обо всём думать будешь, от него точно ничего толкового не добьёшься, особенно, - побыстрей, – хмыкнул от обиды Бешеный огурец. – Надеюсь этого разговора ты ему, на плече плачась, пересказывать не станешь?.. Не стоит, ладно? Пусть это будет твоим последним подарком для меня, на память.

– Ну, зачем ты так, глупый какой, постой, не уходи, я же просто….

Но Бешеный огурец и в самом деле, так сильно обиделся, и чтобы не наговорить или не наделать от обиды ещё больших глупостей, поспешил поскорее уйти. Однако не в сторону дома.


                XVI

Первые четыре дня я и в самом деле, чувствовал себя неважно. А после четвертого, как и обещали врач и мама, потерзав меня напоследок головной болью и противными ощущениями в коленях, болезнь стала постепенно отступать.
Вовка звонил каждый день, но все эти дни, приветы от него передавала мне мама. Лариска не позвонила ни разу. Может, Вовка сказал ей, что пока мне плоховато, к телефону подходит мама, а мне трубку не передают?.. Честно говоря, мне и думать в эти дни ни о чём, что меня интересовало раньше, не хотелось. И любимая еда не пробуждала аппетита. Хотелось только пить и спать, и чтобы перестала болеть голова, и ноги не выкручивало. Маме, конечно, Вован про «наши дела» ничего не рассказывал, так что я был не в курсе, продвинулись ли они с этим Олегом – вперед или ждут меня. Лариска, наверное, стеснялась разговаривать с мамой. И чтобы она ей сказала? Скажите, чтобы Илья поскорее выздоравливал?... Глупо. Я и сам понимал. Но хотя бы один раз, как обещала, в тот первый день… А…, да и ладно. Может, у неё тоже голова разболелась или температура подскочила? Может, ей прививку сделали, вот она дальше и не заболела. Ну и хорошо. Правда, ведь?

Интересно, что в первые дни болезни время, как будто, затормозило: оно тянулось и тянулось, и поэтому мне казалось, что кручусь  и потею недели две, а на самом деле – прошло всего четыре дня. И само восприятие времени в этот период стало каким-то иным: я был тут, и тут была одна моя жизнь,  но и там – тоже протекала моя жизнь. Иногда мне казалось, что я, как в шапке невидимке, тоже, каким-то образом, там присутствую, но… только почему-то не вижу и не слышу,  того, что там происходит…

Как только мне стало лучше, ко мне стал возвращаться интерес к моим личным делам и проснулся аппетит: стало хотеться чего-то конкретного, - а это верные показатели, что дела пошли на поправку. Но ни читать, ни писать мне пока не давали. Говорили, что этот грипп как раз с такими осложнениями: на голову, глаза и вообще какой-то нехороший, неизвестный ранее. Так что лучше – отлежаться, сколько нужно, пить таблетки и не рыпаться. Читать нельзя, писать нельзя, но думать-то я могу! И я попытался придумать продолжение игрового сценария, то есть той истории, которая должна была ожить в нашей игре.


                XVII


– Ну, так ты ему передашь или нет? –  И Лариска для большего эффекта сказанных ею слов, мотнула своим «конским хвостом».


– А сама? Чего ж ты раньше молчала? Как провожает, портфель за тобой носит и всякую фигню, по первому твоему требованию покупает – растрезвонила, весь район, наверное, знает. А про такое смолчать?!? Не похвастаться, ни «по большому секрету» никому-никому, даже своей подружке?

– Много ты понимаешь в женской логике, – хмыкнула Лариска, кого-то копируя, только я не знал кого. Лариска, она вообще манерная очень, выпендриваться любит, и приврать, конечно. И что в ней Илья вдруг нашёл? Но то, что Лариска может хранить какую-то тайну и не проболтаться ни разу – это было действительно новостью.

– Но если у вас такие отношения, как гудит вся школа, то почему же ты не скажешь ему обо всём сама?

– Откуда же мне было знать, что после первого поцелуя у него тут же поднимется температура, и он сляжет на целых две недели?!

– Ты чё, совсем, что ли, «ку-ку?»? Он гриппом заболел, как его…

– Ага, «гонконгским», – состроила Лариска насмешливую гримасу.

– С дураками спорить, – махнул на неё Вовка рукой.

– Сам дурак, – тут же обозлилась Лариска. Ещё бы: в её куцем понимании, все должны падать ниц, от того, что сама Лариска! – одарила его вниманием, а тут никакого обмирания и обожания.

– Точно – дурак, что ввязался в эту историю. И потом, у него есть телефон…

– А сам ты не «ку-ку?», – фыркнула Лариска, – кто такие вопросы по телефону обсуждает. Тем более, ты же сам говорил, что там на телефоне у него всё время мама дежурит.

– Говорил. А как же ей не дежурить, если Илюхе – не до того? Если у него голова от малейшего звука раскалывалась. Но теперь-то – можно. Не долго, но можно. Я вчера сам с ним говорил. Ну, мама подошла к телефону, и что? Она же не сидит возле него, когда он разговаривает?

– Бедный Илюша, – закатила она глаза, – «У нас, знаешь какая дружба с Вовкой? Настоящая, мужская, не разлей вода!», – и она снова фыркнула, теперь уже изображая презрение, – Послушал бы он сейчас, как его друг, сначала согласился мне помочь, а теперь выкручивается, «как уж на сковородке». Фу!..

– Как ёж, – огрызнулся Вовка. – Шантажистка! Ладно, передам. Но я ему и от себя добавлю кое-чего.

– Это, чего ещё? От моего имени!?

– Нужна ты мне, от своего!

– Тогда понятно: оговорить меня хочешь? Да, пожалуйста, – и она снова скопировала чей-то жест и гримасу, – но у него твои слова в одно уха влетят, а в другое – вылетят, – всё больше и больше весело злорадствовала Лариска. Потому что он меня – люююбит,  понял? А ты хоть знаешь, каким человек становится, когда влюбляется по-настоящему? Ха-ха-ха! Откуда тебе знать, ты ж ещё не дорос до такого понимания. Человек не воспринимает никаких оговоров и наговоров на того, кого он действительно любит, понял? Не слыыышит, – нарочно издевалась надо мной Лариска, зная, что из-за Ильи я ей даже грубого слова не скажу. «Дура» не считается…. Потому что она такая на самом деле, поэтому это даже не обзывательство.

А в следующую минуту произошло нечто странное: Вовка перестал слышать и видеть кривляния Лариски, но отчетливо вспомнил, как разговаривали тогда на кухне мама с отцом. Мама говорила, а он молчал, опустив голову. Всё это время Вовка думал, что ему было неловко стыдно перед мамой или передо сыном… А теперь он понял. Отец слушал, но не слышал её, пропускал все слова мимо ушей. А голову опускал, не от того, что ему было стыдно. Он просто терпел, рассматривая рисунок на полу или свои ноги в тапочках, а в этот самый момент представлял себе ту, другую женщину, и ждал, когда мама, наконец, закончит говорить и крикнет, топнет ногой, разобьёт тарелку или сделает ещё что-нибудь, что в такие моменты делает 99,9 % женщин. Воспоминания настолько оглушили Вовку, что Лариска зря распиналась всё это время –  он тоже не слышал её. «Да и о чем она мне могла с такими гримасами поведать? В сотый раз педалировать по поводу нашей мужской дружбы?..» - подумал Вовка машинально.  В общем, этот театр ему порядком надоел. «И  я не нанимался в бесплатные зрители к великой актрисе Больших и Малых театров крыске-Лариске», - рассуждал мысленно Вовка, как он про себя называл ораторшу, которую при друге, конечно, никогда так не называл. 

– Ладно. Я передам. Но не на словах. Напиши, а я передам.

– Э, хитрый какой, я напишу, а ты прочитаешь…

«Ну, разве не дура? Несколько минут назад приставала ко мне озвучить её слова, которые я бы не просто знал, а должен был бы выучить наизусть, а теперь несёт такую белиберду».

– Не буду я читать твои каракули… Пиши, пока не передумал. Или я домой пошёл, – И Вовка сделал вид, что собирается идти к раздевалке.

Лариска заметалась, что-то бормоча, мотая хвостом, и никак не находя себе место, где бы можно было сесть так, чтобы никто не видел, как и что она пишет.

Ситуация становилась комичной. В животе Вовки бурлило от голода, в актовом зале кто-то поставил запись чьего-то выступления в ускоренном темпе, а по ту сторону окна было видно, как в немом кино, идущего по своим делам Олега с компанией: они там о чём-то разговаривали и то и дело смеялись.

– Заканчивай, давай, мне домой пора, – прикрикнул Вовка на Лариску.

Только что, сидевшая, потешно скрючившись как на контрольной работе, закрывая тетрадку, лежавшую на коленях, под каким-то учебником, она вдруг встала, и, натянув маску царицы, царским же жестом передала её Вовке, как какому-то там гонцу, своё августейшее послание.

– Вот, – сказала она. – Только передашь. Ответа не нужно. – И пошла в другой конец коридора. И кто её знает, куда.

Вовка  нахлобучил верхнюю одежду, ботинки он переобул давно и, не застегиваясь, вылетел на улицу. У него мелькнула мысль, что он может догнать Олега, но компания, похоже, уже успела дойти до остановки и сесть в какой-то автобус. 

Да и ладно, - Вовка даже не огорчился, - это было не принципиально. А вот чувство голода давало о себе знать всё сильнее, и он повернул в обратную сторону и зашагал размашистом шагом домой.


                XVIII


В прихожей сушился уже сухой раскрытый зонтик. «Что-то случилось? Если мама сегодня пришла по-раньше, значит что-то случилось. Может, дед приезжает?»

Снимая ботинок об ботинок Вовка крикнул в сторону кухни, где, как ему показалось, хлопотала мама.

– Ма! Я пришёл! И голодный как крокодил!

– Мы с папой на кухне! Мой руки и иди к нам, – неожиданно раздалось в ответ. На секунду Вовка даже не понял смысла сказанного: почему мама называет деда Геру папой? Он жил далеко, на Сахалине и всегда приезжал «сюрпризом» для Вовки. Дед был на пенсии, но до сих пор носил под рубашкой тельник: всю жизнь во флоте – это не шутка. Вовка с детства гордился дедом, но после ухода отца, и мало кому рассказывал о своём деде, суеверно боясь потерять и его. Теперь, уже по взрослому, пусть и не выказывая своих сильных чувств, он и на самом деле очень любил деда. А тот, неловко, и по-мужски трогательно, любил Вовку. И всегда привозил ему кучу подарков. Понятное дело – новые удочки и что-нибудь из армейского походного снаряжения (дед был заядлым рыболовом и с дошкольного возраста грозился Вовке, что возьмёт над ним шефство и сделает его из  «маменькина сыночка» настоящим мужиком. Рыбалка, сплавы на надувных плотах, ночёвка в лесу, готовка на костре и прочие прелести походной жизни, по его мнению, конечно, входили в этот процесс. В прошлый раз он приехал с гитарой и все вечера пропел мужские походные песни, под Вовкино радостное «подвывание». Особенно Вовка был в восторге от неизвестных моряцких песен. А залихватскую пиратскую «Когда воротимся мы в Портленд», тут же выучил наизусть и считал, что есть только два её гениальных исполнителя: дед Гера и артист Леонид Филатов, которого сам дед всегда с уважением, ставил впереди.

Но было что-то странное в словах мамы. Вовка, шаркая тапками, прошёл в ванную и там его осенило: несмотря на то, что дед и правда был мамином отцом, она, вроде, никогда не говорила так, как сегодня. По идее, она должна бы была сказать: «Вовка, скорее мой руки, дед приехал!» Ну, мелькнуло и мелькнуло… Есть хотелось ужасно. Дверь на кухню оказалась прикрытой, хотя дед всегда выходил покурить на улицу. Да и табачным дымом не пахло, как и вяленой рыбой, дух которой должен бы чувствоваться уже в прихожей, что наполовину выдавало дедовы «сюрпризы». 

Заранее улыбаясь до ушей, Вовка распахнул дверь и замер на пороге. Улыбка, ставшая теперь, как ему подумалось, дурацкой, медленно сползла с его лица. Мама и в самом деле уже что-то разогревала, резала, накладывала в тарелки, но вместе с тем, показалось Вовке непривычно суетливой и неестественно возбуждённой. На лице её не было ни тени обиды, наоборот, что и поразило Вовку: она, как будто, была рада и довольна происходящим.

– Чего ты, милый? Не поздороваешься… Папа решил к нам зайти. Сейчас обедать будем.В животе предательски урчало, нос  втягивал запах борща и маминых котлет с поджаристой картошкой, но Вовка действительно, словно остолбенел. Несмотря на голод, ему захотелось развернуться и молча уйти. Да, что там, -  убежать! Но это было бы не по-мужски, драпать с «поля боя».

Отец решил упростить задачу и поздоровался первым.

– Ну, здорово, что ли, сын, давай пять, – как ни в чем не бывало, сказал он фразу, которую говорил, когда Вовка был маленьким. Тогда, едва услышав звонок в дверь, он бежал вприпрыжку, наперегонки с мамой и чуть ли не в зубах нес отцу тапочки. Отец довольно хмыкал и говорил ту самую фразу, протягивая сыну руку. Ладонь казалась маленькому Вовке большой, он буквально вис на ней, так что папа входил в дом, словно силач, держа его на «своих пяти»…
Зачем, он и теперь сказал так? Возможно, от неловкой ситуации или, не зная, что сказать, просто механически повторил заученную фразу, как говорил её много лет тому назад, приветствуя сына?

Вовка молчал. Потом посмотрел на маму. С минуту назад, выглядевшая довольной, она, казалось, была огорчена его поведением.
Наконец, она сказала вслух, то, что он уже прочел на её лице:

– Вов, ну ты, как не родной, прям. Папа пришел. Поздороваться надо?

Вкусные запахи соблазняли и раздражали, готовые накинуться на еду, органы, во рту начала скапливаться слюна.

– А я думал, дед приехал, – проигнорировав вопрос мамы, сказал Вовка.

– А, должен был приехать? - растерялась, сбитая с толку, так как собиралась поговорить о чем-то, о чем думала сама, мама. – Мы же недавно с ним разговаривали по телефону… – И она беспомощно посмотрела в сторону отца. Но тот уже сидел точно так, как тогда: опустив глаза в пол, предоставляя возможность поговорить бывшей жене и сыну самим. Только теперь-то Вовка знал, почему он так сидит: как в театре –
выжидает своего «выхода на сцену». «Артист», - презрительно подумал Вовка и отвернулся к маме.…

– Ну, ты же знаешь, дед любит делать «сюрпризы», – сказал Вовка, глядя на отца. Он казался ему ещё более чужим, чем когда он иногда он о нём говорил или вспоминал. «Встреть я его сегодня на улице, даже бы не обратил внимания», - говорил себе Вовка, наращивая брезгливый негатив.

– Да, дед это любит… – неизвестно чему вдруг обрадовавшись, поддакнула мама. В этот момент и она выглядела какой-то чужой и жалкой. Неизвестно почему, но Вовке вдруг вспомнилась одна женщина, за которой они целой ватагой бегали в детстве и приставали, говоря ей всякие глупости. А она также беспомощно улыбалась. Видя и понимая, что её обижают глупые дети, доставала из разных карманов каких-то конфет и ничего не отвечала, или отмахивалась и говорила, как прогоняют голубей с подоконника: «Кыш!» Но никогда не бранилась и не говорила обидных слов. Подрастая, было стыдно за то детское зло, причиненное безобидной женщине, хотя оно и совершалось именно потому, что маленькие дети, конечно, не соображают, что она просто больна, но как звери чувствуют тех, кто слабее… Никто не интересовался, откуда она приходила и где жила. Просто однажды перестала появляться там, где все привыкли её привыкли видеть, а что с нею стало, похоже, никого особенно и не интересовало.

Однако своей фразой мама прервала Вовкины воспоминания и мысли, связанные с ним, сказав принужденно- непринужденным голосом:

– А папа специально ждал тебя. Мы хотели все вместе поговорить… – Она говорила что-то ещё, но даже одной фразы было вполне достаточно, чтобы Вовка вновь ушёл в себя: « О чём они собирались со мной поговорить, да ещё вдвоём?!»  С каждой фразой, мама всё больше и больше отдалялась от него, - так он чувствовал, от чего Вовке стало очень одиноко в этой непростой ситуации. И тогда он стал представлять, что на кухне, кроме всех остальных, и в самом деле сидит дед. Смотрит, ухмыляется и пока помалкивает. Но как только Вовка  «перехватил» его насмешливую улыбку, – стало значительно легче. «Двое – на одного разве это честно? - думал он. -  Зато теперь нас поровну». Вообще, Вовка ощущал, что с ним происходит  что-то непонятное: несмотря на то, что никто не нападал на него, он всё больше и  больше чувствовал себя в «глухой обороне».

– В общем, мы с папой подумали, и решили, что это очень плохо, что ты на свете останешься один, когда нас не станет, – мама загадочно улыбнулась и поглядела на отца. Но тот сидел так, как  ему было удобно и привычно присутствовать, отсутствуя: уставившись куда-то вперед. На противоположной стене, выше маминой головы, и впрямь было что поразглядывать – там висела всякая декоративная ерунда: раскрашенные разделочные доски; деревянные расписанные ложки; жестовский поднос; расшитое полотенце, на таких выносили почётному гостью «хлеб-соль» и  т.п. Но мама считала, что она придаёт кухне уют.

Была какая-то доля секунды, когда у Вовки мелькнула мысль: «Они решили «побратать» меня с Нинкой и Зинкой». Он в ужасе отвернулся от родителей, туда, где сидел никому невидимый дед. Дед отрицательно помотал головой и снова усмехнулся, как бы давая понять, что внук зря запугивает себя сам. Подумав так, от имени деда, Вовке стало спокойнее. Но он и шага не сделал к столу со стынущим обедом.

– Ты же кричал, что голодный как крокодил?! – Соблазняла  мама Вовку, чтобы тот сел за один стол с отцом.

– Это была  шутка. Мы с Ильёй в столовке пообедали. Кстати, я и забежал на шесть секунд: забрать кое-что, и мы с ним договорились встретиться. У нас там дело одно не получается, надо вместе покумекать.
Вовка исхитрился и схватил из сковородки пару котлет и несколько кусков хлеба:

– Мозги нужно питать. Вдруг захочется закусить, – и он сделал дурашливое лицо и уже хотел выбежать из кухни, как мамин голос остановил его.

– Успеешь, вы целыми днями «своё дело» делаете.

– Он проболел много, – парировал Вовка, – А живой контакт никакой компьютер не заменит. – После этих слов, волна уверенности в своей правоте поднялась и переполнила Вовку до «краёв», что в конце этой фразы, ему даже захотелось подмигнуть отцу. Но ничего такого он не сделал. По его мнению, подобные штуки походили на эпатаж, а он таких людей сам терпеть не мог. Тот же Борис, например…

– Сядь, – вдруг неожиданно надавила мама.

– Зачем? Меня же ждут, – артачился, что есть сил Вовка.

– Подождёт твой Илья, у нас – серьёзный семейный разговор, – сказала мама, стараясь, хотя бы взглядом заручиться поддержкой отца. Но тот занял какую-то странную позицию, и маму, похоже, это начало раздражать.

– Игорь, – обратилась она к отцу напрямую. – Скажи…

– Я с самого начала говорил, что это нелепая затея…

– Неле..нелепая, что? Затея?! Ты ЭТО называешь нелепой затеей?! Ты…ты..

– Ты меня опять неправильно поняла, – выдохнул, отец, по-видимому, бросавший в очередной раз курить. Ему, по всей вероятности, сейчас очень не хватало курева. Сколько Вовка помнил, больше чем дня на три его не хватало. И когда он «бросал курить», то становился невыносимым брюзгой, а иногда даже мог начать разговаривать на повышенных тонах. Потом, не выдержав, снова хватался за пачку сигарет и все с облегчением вздыхали…

«Характерный признак безвольного  или со слабой волей, человека», - так популярно объяснял внуку, что такое «вредные привычки» дед Гера. «Сигарета, алкоголь и прочее, как только понял, что начинаешь от них зависеть – бросай без сожаления. Иначе из свободного человека станешь рабом какой-нибудь ерунды, понимаешь? И если ты её не поставишь сразу на место, она вскоре начнёт из тебя верёвки вить, ты уж поверь мне, я многого нагляделся – на военной службе шила в мешке не утаишь: всё тайное становится пародией на «тайну». Ну, а тогда перед товарищами стыда не оберешься.

«А разве, в армии не курят?» – спрашивал Вовка деда с некоторым недоверием.

«Курят, – кивал головой дед. Я ж тебе о другом. Курят. Потому что балбесы.  А когда оказываются «на задании», а курево закончилось… всё. Сломался парень. Кто ему закурить даст, тот уже ему и друг и брат. Понимаешь? Без разбора. И выболтать лишнего запросто может, потому что бдительность за вдыханием дыма теряет. Нельзя себя добровольно приучать к зависимости от чего-то».

Весь этот разговор пронёсся в голове Вовки в считанные секунды. Но не успел он подумать об отце, как о безвольном или зависимом от многих слабостей человеке, которые скрутили его внезапно и очень крепко, не вырвешься, как заговорила мама. И тон голоса у неё был уже совсем не такой, каким она всё это время общалась с ними.

–  Я прекрасно тебя поняла, дважды верный семьянин! Так, может, мне …сходить? А? И… лик...

– Маша! – оборвал её отец также непривычно властным голосом. – Вовка собирался идти к другу, так, дай, сыну уйти, а после договоришь всё, что хочешь.

У Вовки мелькнула мысль, воспользоваться паузой и выбежать из дома, хлопнув, на прощанье, дверью. Но что-то здесь было не так, и он, как примагниченный, не мог заставить себя сдвинуться с места. И ото всего этого вместе, становилось жутко. Родители никогда по-настоящему, как показывают в кино, не скандалили. Во всяком случае, при нём, и Вовка не знал, как себя вести. Но главное, он переставал понимать, чью сторону поддерживает. Мама стремительно отдалялась, так он это чувствовал, и от этого становилось совсем не по себе.

– Нееет! – сказала мама, совсем как Лариска, и покачала пальцем, – Никуда он не пойдёт, пока мы не поговорим, как и договаривались. Ещё пять минут назад…

– Маша! Очнись! Вовка здесь не при чём. Дай парню спокойно уйти! И я ….

– Да-да-да-да-да…., – сказала мама и цокнула языком, словно нарочно дразнила отца. – Вы, товарищ дважды верный семьянин, у себя дома командовать будете. А здесь…

– Тогда уйду я, –  сказал отец и резко встал с табуретки.

– Тогда я скажу всё и прямо сейчас! Как есть! И про то, кто ты после этого есть! И пусть сын тебя запомнит таким, а не в пасторальных картинках: играющим в бадминтон и ловящим с сынишкой майских жуков, и с чувствами, которые я изо всех сил поддерживаю в нём. Вова, – обратилась она к сыну.
Вовка весь внутренне сжался. Почему, ну почему а кухне нет настоящего деда Геры? Выдуманный –  уже не годился, тут нужна настоящая мужская защита. И, потом, - он же, всё-таки, мамин отец.

– Не сметь! – Выкрикнул отец таким голосом, что у Вовки зазвенело в ушах, а мама не только замолчала, но как-то осела. И сходство с Лариской малу-по-малу стало сходить с неё, как колдовские чары.

Вовка стоял, окаменев и оглохнув. «Был бы маленьким, точно бы уже разревелся», - думал он, изо всех сил напрягаясь чтобы не заплакать: от обиды, от горечи увиденного и услышанного, а ещё – от собственной беспомощности.

– Ты бы сел, сын, – предложил отец, – «в ногах правды нет». – Сказал и осёкся. А слово «правда», корявой насмешкой, повисла в воздухе, и всем  присутствующим на кухне было её видно.

– Я не устал, – соврал Вовка, колени у которого дрожали от напряжения.

– Как хочешь. – Отец пошарил в кармане, как и думал Вовка, наверняка ища несуществующую пачку сигарет, и, естественно, ничего не найдя, сглотнул и тяжело вздохнул. – Видишь ли, ты уже взрослый и должен понимать, что, как видишь, многие вопросы взрослой жизни разрешаются непросто. К тому же, никто не знает, принимая какое-то окончательное решения, останавливая свой выбор на чём-то одном: а правильно ли он только что поступил? Про последствия он и не думает: или по недомыслию, или понимает, что не может просчитать или угадать всех вариантов последствий, потому что их гораздо больше, чем свой или чужой опыт. Никто не знает, но выбирать-то приходиться, – и он снова инстинктивно пошарил в карме и снова тяжело вздохнул. Мама решила, что плохо, если у тебя, когда нас никого не станет, не будет близкого человека. Я  не друзей имею в виду.

Вовка насторожился, словно начиная догадываться, к чему клонит отец.

– Так значит, это я одна придумала и приняла такое решение? –  Внезапно отозвалась мама недружелюбным тоном. – Я. Одна. Ты тут, как обычно, не причём?! – И она сделала вид, что улыбается. И то, что улыбалась она неискренне, было видно. Наверное, своей улыбкой она хотела ещё раз подчеркнуть слова, рядом с которыми улыбка была не уместна.

– Да, – вздохнул отец, – сама. – Я тут, понятно, «при чём». Но это было не моей затеей –
поставить тебя перед фактом, – снова обратился он к Вовке. – А теперь ваша реплика, мадам, – и он посмотрел на бывшую жену. Но, перехватившему этот взгляд Вовке, вдруг очень ясно подумалось, что сегодня он сделал для себя страшное открытие: «Лариски» могут жить в любой девочке или женщине, даже в его собственной маме.

– Спасибо, вы необычайно благородны и щедры, – не скрывая своей злой насмешки, ответила мама. – Вова, извини, что мы тут устроили такой маскарад или не знаю, как по-приличней назвать…

«Бедная мама, – думал Вовка, как же ей должно быть сейчас плохо», - и он вспомнил, как ему было и жутко и страшно и стыдно, когда за какие-то коллективные детские проделки его одного повели к директору. Ему было так страшно, что он реально мечтал умереть на месте, только бы не испытывать этого страха и унижения. Но вот же он, не умер, и в марте будет уже 16 лет.

– А, ладно, неважно, как назвать, – разрешила она сама себе и, вероятно, мысленно махнув рукой: «что будет, то будет», - так в первый раз прыгают «солдатиком» в бассейн с вышки. – У тебя скоро будет братик или сестрёнка, – сказала она, и не смогла удержать выплывшей, казалось, не к месту, нежной улыбки. Обычно после такой улыбки и другие вокруг начинают смущенно или радостно улыбаться, словно заразившись этой улыбчивой тайной. Но ситуация была диаметрально противоположной. И улыбки будущей матери, никто не поддержал.

Тут слёзы совсем близко подкатили к глазам.  Вовка еле-еле успел их остановить, тогда они встали комом горечи в горле, в то время как глаза пульсировали с ритмом сердца: « У-у-ух, у-у-ух….». Напряжение в ногах достигло предела и Вовка, против своей воли, плюхнулся на табуретку в углу, где недавно воображал сидящего деда. Отец снова  склонил голову и уставился в пол. Наступило тягостное молчание. И оно могло бы длиться вечно, потому что ни отцу, ни Вовке, похоже, нечего было сказать. Поэтому его прервала мама Вовки.

– Неужели, ты не рад, Вова? – спросила она, и Вовка второй раз в жизни захотел мгновенной смерти. До такой степени ему было стыдно от самой ситуация: всё, что было им увидено и услышано, а также множество противоречивых и новых чувств, которые буквально рвали его изнутри на части. Мама была далеко. Она не чувствовала этой внутренней борьбы в сыне, как, казалось, чувствовала его раньше. Она и не предполагала иного ответа, а хотела услышать лишь утвердительный, это было очевидно. – Но, конечно, если ты категорически против, то… то….

Отец поднял голову, но руки так и продолжали свисать с колен.

– Маша, ты напрасно устроила эту мелодраму. Молчи, пожалуйста, да, ты. Не надо спорить. Вовка взрослый пацан. Не морочь ни ему, ни мне, понапрасну, голову. Ты ведь всё решила, так ведь? И ты счастлива тем, что у тебя будет не один, а два ребенка. Твоя жизнь вновь обрела смысл и нужность. Так?

Мама стояла, поджав губы, и молчала.

И тут из угла, словно его пощекотал дед, откликнулся Вовка:

– Да, мам, это здорово, что тебе будет за кем ухаживать, – на этих словах, губы мамы дрогнули и поползли, чтобы улыбнуться, но не успели, потому что Вовка продолжил. – ведь я уезжаю к деду, я думал это он и приехал, чтобы с тобой поговорить. Мы с ним договорились: в апреле я получу паспорт, и он заберет меня. Жить буду, скорей всего, у него. Буду поступать в мореходное училище. На каникулы, конечно, приеду. – Ложь сложилась так внезапно и так гладко, что Вовка и сам поверил в сказанное, и даже успел увидеть себя в морской форме.

– А…., – мама, оторопев от такой неожиданности, не смогла вымолвить ни слова.

– Помогать тоже буду. Выйду на работу, стану высылать…

Отец ещё ниже опустил голову и помотал ей из стороны в сторону, словно беззвучно смеялся. Но он не смеялся.

– Мне пора, Маша, – сказал он, выпрямившись, на лице его не было и тени улыбки. – Если потребуется моя помощь, – он запнулся. – Герман Анатольевич хороший человек и настоящий мужчина, – кивнул он Вовке. –  Я рад, что он решил взять на себя твоё дальнейшее воспитание и образование, – веря, нет ли, сказанному, произнёс он. Затем снова обратился к маме:

– Мне, и правда, – пора. Мы с тобой потом ещё всё обговорим. Отдельно. Попозже. А сейчас я уйду, мне нужно вернуться, уже крайний срок, я и так… засиделся.

– Да, да, конечно, – сказала мама своим обычным голосом, ошеломленная Вовкиной новостью. Отец её уже не интересовал, поэтому мог идти куда угодно и с кем угодно. Время откровений закончилось. Все показали друг другу нечто такое, от чего становилось страшно и непонятно на душе. И теперь с этим надо было как-то жить дальше, пока оно не пустит внутри каждого корни, не обоснуетеся и станет чем-то привычным, своим. Или не станет. Тогда – вечная вражда и вечный бой с «тенью». И… вечное поражение. Потому что бороться с тенью, всё равно, что любить свою тень. Например, смахивая с неё каждый день пыль. Дико и абсурдно. А главное – совершенно бесполезно.

Отец ушел первым. Следом за ним, выдержав паузу, чтобы не столкнуться на улице, выбежал из дома Вовка. На столе остался стоять нетронутый обед: ни один, ни другой так и не притронулись к приготовленной для них еде. Мама Вовы стояла и плакала на том же самом месте, где стояла во время разговора. Но потом, она разрыдалась и тогда уже бросилась на заправленный диван, на котором ночевал Вовка, как всегда, допоздна засидевшийся за компьютером.



                XVIIII


Вовка долго мотался по городу. Ему было душно и муторно, и он шире распахивал воротник, глубоко вдыхал совсем не тёплый ещё воздух, ошарашенный и злой одновременно. Он метался из стороны в сторону, словно раненый зверь,  а через несколько часов, как брошенный хозяином пёс. Таким он и пришёл, наконец, в гости к Илье: уставший, замёрзший,  и не столько расстроенный, а вот именно что – какой-то потерянный. Такой у него был взгляд, такими были его движения и речь.

– Я тебе как другу всё начистоту выложил…– Пересказал он Илье недавние события, и которые, по мере говорения, казались ему, то ли чужой историей, то ли дурацким сном.

– Мог бы и не намекать, не проболтаюсь.

– Да нет, ты только не обижайся, это я… Что мы, не заем друг друга, что ли? Потому к тебе и пришёл. Не подумай, что не доверяю там, и прочее.

– Надо было сразу прийти, зря не пришёл. Родителей не поймешь, это точно. Только ты горячку не пори. Мама у тебя хорошая, добрая. Но женщины.. Как их, вообще, можно понять?..

– Ты, про Лариску, что ли? – Буркнул Вовка, непроизвольно шмурыгнув носом, и тут же сам усмехнулся: – Всё-таки, не май месяц. Заболеть – не заболею, но насморк тоже штука противная, – заверил он, уже с присущей ему оптимистичной уверенностью. – Написал чего-нибудь?

– Не-а, не пишется почему-то. То голова болела, а теперь – пустота какая-то. Даже не хочется ничего. У тебя, так бывает?

– Раньше не было. А вот сейчас как раз похожее состояние. Может, это вирус гриппа такой?..

В комнату заглянула мама и принесла нам тарелку горячих сосисок с горчицей, хлебом, консервированным горошком и горячий сладкий чай. Мы говорили с Вованом обо всём на свете, чуть ли не до самой ночи, о чем раньше как-то говорить не приходилось. Зато о нашем «деле», кроме его первого вопроса и моего ответа, больше вообще сказано не было. Мы жевали сосиски, макая их в горчицу и цепляя вилкой душистые, зеленые, мягкие горошины, набивали рот хлебом, прихлебывали сладкий чай, попутно смеша друг друга разными байками. Вроде ничего особенного, но нам обоим было просто вместе по-настоящему хорошо.

Хотя нам и раньше вдвоём никогда не было скучно. Но  этот долгий разговор запомнился ещё и потому, что позднее, «во взрослой жизни», ведя доверительные беседы  с интересными, многознающими и преуспевающими в разных сферах жизни собеседниками, даже самые-самые ни разу не приблизились к тому, как протекал тогда разговор между двумя, действительно близкими, дружелюбно, искренне относящимися друг к другу, подростками. Каждый раз, прощаясь с кем-то после такого разговора, у меня всё равно оставался, что ли,  привкус лёгкого разочарования. Почему? Я невольно размышлял об этом, и однажды пришел к выводу, возможно, банальному, но зато, наконец-то, поставившим точку в этом загадочном, для себя, вопросе: возможно, такое только и бывает на излёте детства, и глупо мерить все последующие товарищеские отношения этой высокой планкой. Этот мир живёт по иным законам, так уж он устроен.

… Неудивительно, в тот день, время летело незаметно. Несколько раз звонила Вовкина мама: вначале, наверняка, чтобы проверить слова сына, а потом – предлагая выдворять незваного, засидевшегося гостя. А мы всё просили «ну ещё часик», «полчасика»…, пока моя мама не предложила Вовке остаться у нас и переночевать. Она и его маме сделала такое предложение. Я думал, после того, что он мне рассказал, он обрадуется такому предложению. Но Вовик, напротив, быстро засобирался «на выход». И, хотя идти было недалеко, да и время не такое уж позднее, мама Вовы сказала, что будет ждать его у нашего подъезда. И сколько мама не заманивала её на чашку чая, та вежливо благодарила и отказывалась.

…. Я всё забегаю вперёд, потому что, на самом деле, рассказ мой приближается к концу. Недавно, переставляя мебель для предстоящего ремонта, я нашел тоненькую папку пыльную папку-скоросшиватель, вот с этой самой «рукописью сценария» нашей с Вовкой, так и недоделанной до конца, игры, с многочисленными переделками, приписками и рисунками-набросками будущего виртуального мира…. Писателем я, конечно, не стал: делаю качественные технические переводы  для разной импортной техники для «нашего покупателя» и работа мне, в принципе, нравится. Но после того, как я полистал свой «тараканий опус-фэнтези», ко мне неожиданно стали приходить какие-то воспоминания  именно тех дней. Сначала это казалось забавным, потом стало порядком надоедать: недописанное явно требовало от меня  продолжения. Но я был согласен с вердиктом «крутого геймера» Олега, что замахнулся я на киноэпопею, типа, «звездные войны», но лично он не видит, кто бы взялся… даже играть в нашу игру. Не то, что сделать. Спустя пятнадцать лет, могу добавить от себя: задумка казалась мне тогда удачной. На планете Земля живут одни насекомые, да растения. Они и понятия не имеют, что перед ними была не одна цивилизация людей, которые планомерно губили себя и всё живое вокруг. Но после очередного «конца света», которые они сами себе устраивали, Земля приходила в себя и жизнь начиналась сначала…. И так – несколько раз… Действительно, история выходила бесконечной. Я назвал свой литературный опус - основну сценария -  «Играем Дарвина». Вовчик был в восторге: «Это гениально! Это супер-гениально!» - восторгался он. Нужно ли говорить, что только изложив идею Вовке, который буквально сиял, переполняясь гордости за меня, я чувствовал себя так, словно написал что-то поистине стоящее, не хуже, чем сценарий какого-нибудь знаменитого американского блокбастера. 

Я оставил своих героев жить своей закулисной жизнью, потому что нас тогда закружила-завертела наша собственная жизнь. Или мне всего лишь тогда так показалось, а жизнь шла своим обычным чередом?

Так или иначе, мы закончили школу. Лариска вначале укатила с родителями в Германию, но потом, оказалась гражданкой Израиля, выйдя замуж за предприимчивого немца, нашедшего свои корни… в семейном еврейском бизнесе. Вовчик женился и уехал жить к жене, в далёкую Астану, куда забрал и мать. Занимается логистикой, нарожал четверых детей, на подходе – пятый. Для супруги он и царь и бог, а много детей – это нормальное дело в культуре, отличной от нашей. Я вот до сих пор не женился, но смог купить себе отдельное жильё возле родителей. Они мне тоже намекают, что, мол, пора и т.п., и пока они в силе, хотят поняньчиться с внуками… Но тут я решил твёрдо: даже когда это и произойдёт, то детей у нас точно будет не больше одного. Отец Вовчика, поменявший первую семью на большую любовь, крутится как белка в колесе, обеспечивая жену, родившую ему вместо... долгожданного мальчика девочку и... ещё одну девочку. Как только Зинка и Нинка выросли, они тут же повыскакивали замуж. По иронии судьбы, теперь, когда их мужья  ушли к новым женам, побросав близняшек с маленькими детьми на руках, он вынужден поднимать ещё и внуков Меня это не особо интересует. Вовчик давно не держал на него зла, но не простил за то, что он причинил матери такую душевную боль. А я дружил с Вовчиком, а не с его отцом. Но родители, когда встречают его где-нибудь в парке, супермаркете или, видя абсолютно замотанным, приглашают посидеть, хотя бы полчаса, выпить под бутылочке прохладного пива в летнем недорогом кафе, а потом обязательно докладывают мне о дяде Лёне, с сыном которого, когда-то очень давно, мы провели лучшие дни нашего дошкольного солнечного детства. Впрочем, ведь и с ним тоже.

С Вовчиком, Лариской и Олегом мы до сих пор общаемся, правда, уже не так часто и виртуально: по скайпу или в сетях Интернета, где я регистрируюсь всегда под одним и тем же ником – «писатель». Это не сожаление о какой-то тайной несбывшейся мечте, просто так называли меня эти старые друзья, да и продолжают называть. И, похоже, «дарвиновская» эволюция, пока что бессильна тут что-либо изменить…






;) :))