У судьбы тропинка узкая

 Валерий  Сыскин

 


У судьбы тропинка узкая

Этюдный роман


Санкт-Петербург
2017

сСыскин В.Г 2017
сОформление Белов В.В.2017
Издательство "Любавич", 2017
ISBN 978-5-86983-769-1


                Памяти  наших  родителей          
   
От автора. Предисловие

  В машине «Скорой помощи» носилки с моим телом потряхивало на рытвинах проселочной дороги. Врач сидел рядом, держал меня за руку и только просил: «Не закрывай глаза, я должен видеть, что ты в сознании».
Сознание стало приходить в реанимации после болевого укола. Наверное, это было нужно, чтобы очнувшись, я смог спокойно снова уснуть.  Обвешанный разными проводками и  трубками, под пиканье синусоидальной штуковины, я засыпал, но сквозь надвигающуюся дремоту еще успел  услышать, как женщина-врач шепнула, стоящему рядом коллеге:
- У него трансмуральный инфаркт миокарда... риск очень высокий. «Коллега» кивнул  и спросил:
- Он попал в восьми часовую программу?
- Да – тихо ответила врач.
- Тогда выживет.
Я уснул и выжил, но с горьким ощущением того, что жизнь коротка.

Еще в юности мне хотелось написать большую книгу. О чем и зачем - в желание как-то не вписывалось, но постоянно хотелось. В мыслях всегда рождались главы и страницы чего-то интересного и значительного. День за днем и так многие годы. И жизнь стремительно летела, и было некогда выливать на бумагу большие задумки. Так,  иногда, стишки и рассказики… 
Но вот теперь, когда за последним виражом уже отчетливо увиделась «короткая прямая до финиша», появилось острое желание осмыслить те главы и страницы, придуманные в уже седеющей моей голове. И что удивительнее всего: «о чем?» - уже знал, а «зачем?» - только догадывался, но это тогда уже не имело никакого значения  к самим мыслям.
Дело в том, что еще совсем недавно, роясь в своих черновых архивных  записях, отыскивая забытые строчки стихов и песен для нового поэтического сборника, вдруг обнаружил торопливые свои заметки и зарисовки, очень напомнившие мне короткие и торопливые рассказы отца и мамы, дядьки и тетки о той забытой уже жизни. Да  еще несколько пожелтевших страниц, заполненных узнаваемым почерком. Папины записи. Видимо, он тоже «тяготился» желанием поведать миру, а скорее всего нам, о той своей непростой жизни, да вот семья, дети, работа и обыденность  времени тотального страха не дали ему силы подняться над своей слабостью.
Очень странное было чувство, когда я прочитал эти записи. Мы же совсем не знали  жизни своих родителей, их тяжелых переживаний, маленьких радостей и горестных минут. Наше босоногое беззаботное детство и увлеченная пора юности ни на минуту не давали нам повода думать, что в жизни у других могло быть что-то плохое и трагическое. Что это было когда-то без нас,  да и с нами тоже присутствовало какое-то время, а может и всегда.
Такая вот странная штука -  память. Хотя дело вовсе не в памяти и ностальгии. Нам – «Иванам родства не помнящим», в нашей советской действительности, не знавшим ни дедушек, ни бабушек, было не до них, старорежимных и доисторических родственников. У нас  впереди была дорога в светлое будущее, где каждому была отведена роль строителя коммунизма и заслуженного жителя этого великого строения.

Шагай стремглав, не замечая жизни,
И будь доволен собственной судьбой.
Служи себе на благо всей Отчизны,
И будь всегда во всем самим собой.

И мы зашагали, спотыкаясь и останавливаясь, теряя время на похороны вождей и поминки, с последующим похмельем, а так же веру в то, что великое строение когда-нибудь завершится.
Не завершилось, рухнуло.  Но память осталась.



Вместо пролога

- Евсей, зачерпни-ка мне из котелка горячего, - Антип  привстал с лапника и протянул ему кружку. Евсей сосредоточенно помешивал в котелке варево.
 - Да не готово еще, Антипушка,  погоди чуток.
 - Наливай, наливай, не щи варишь, – Антип повернулся к сидящим вокруг костра мужикам – А что, ребята, Алексей Иванович, опять не пошел с нами?
Мужики заговорили вразнобой, мол, куркуль зырянский в какой уже раз чурается компании.
    - А чего ему чураться, - Евсей стал разливать мужикам варево, - он дома остался по причине: Авдотья  разрешилась девкой,  вот он и горюет. Парнишку ждал, помощника.
- Еще дождется, дело-то не хитрое, – мужики засмеялись,  - и фамилию свою дурацкую продолжит, лишь бы Авдотья была согласная. А то, вон, дед его Северьян родил одного, а больше баба его не захотела. Это надо же…баба не захотела. Чудны дела твои, Господи…
Костер горел ровным пламенем, потрескивая еловыми ветками и пересохшими шишками. Едкий дымок стелился по траве, по сапогам сидящих вокруг костра охотников, заползал в рукава и за воротники армяков, противно слезил глаза и пропадал в кустарнике, сливаясь с плывущим ему на встречу вечерним туманом.
Деревенские охотники остановились на привал. На утренней зорьке предполагался собачий гон на зайца, а пока надо было разместиться, харчеваться и приготовиться к короткому сну. А там за походной едой кое-как, а потом все энергичней, начались шутки, россказни, байки и просто враки. Молодые слушали, открыв рты, а кто постарше, перебивая в словах  друг дружку, вдруг  заспорили об одном из деревенских стариков.
¬¬- Да нет, братцы, - Антип снова привстал и подбросил в костер еще елового сушняка, – все совсем не так, как вы тут спорите. – Он присел на свое место и отпил глоток из кружки горячего отвара, -  сегодня никто не помнит, откуда и когда он у нас появился, хотя старики сказывают, что пришел, вроде, с северных земель. Тогда, сказывали, и веры-то  он был не православной, и по-нашему мало чего понимал, а вот дошел же до нас. Путь не близкий с северных земель, видно, оголодал он тогда, но молодой, жилистый был. Выжил.
- Антип, а правда, говорят, что вроде он из зырянских староверов?
- Да кто его знает, я же  говорил, - Антип снова отпил горячего из кружки, - зырянских или каких-то еще  чалдонских, - он немного помолчал и продолжил, -  вот что удивительно, как быстро он тогда освоился в деревне. Крестился, женился, дом поставил у реки. Родных-то у него, понятно, никого, так крестным отцом ему тогда стал - покойный староста Иван Порошин. В дом свой его взял, имя дал соответствующее Северьян, коли с севера пришел, отечество свое, но вот фамилию  его родную оставил, а не свою.
- Да какая это фамилия, прямо собачья кличка, - один из молодых охотников даже сплюнул с досады – не смог что ли поп при крещении дать ему нашу, русскую фамилию?
- А вот и не смог, – Антип грозно посмотрел на молодца, – видно, родовая это фамилия была,  не нам судить.
- Ну, нам – не нам, дело второе, - парень протянул кружку Евсею, – налей-ка еще… а вот чего хочу спросить: чего староста его в семью взял, за какие такие красивые глаза?
Антип усмехнулся.  – За глаза… скажешь тоже, лучше послушай присказку  какую скажу. Я еще мальцом от моего деда слыхал.
Антип еще отпил горячего и начал:
«Жил-был старик со старухой. Пошли они как-то в парму, в лес северный, за черникой. Собирают ягоды в набирушки, смотрят, бежит к ним какой-то зверь чудной.
               - Ты кто такая есть? спрашивает старик.
               - Я собака, - говорит зверь. - Возьмите меня к себе.
               - Да на кой ты нам нужна! - Рукой машет старуха. - Нам вдвоем мудрено прокормиться, да ещё ты.
               - Горемыка я несчастная! - Заскулила, заплакала собака. - Весь свет обегала, никто меня к себе не берёт. Четыре лапы стерла, скоро остальные четыре сотру, а потом и помру. Ойя да ойя!
               - Не то у тебя восемь лап было? - спрашивает старик.
               - Восемь, как есть восемь, - отвечает собака. - Раньше все собаки о восьми лапах были, шибче всех зверей бегали.
               - Ну, а с четырьмя  ты нам и вовсе ни к чему, - старуха говорит.
               - Головушка моя горькая, - снова заскулила собака. - Последняя  я на всём белом свете. Как изотру последние лапы, вовсе мой род прервётся. Возьмите меня, несчастную, я буду в конурке жить, дом вам сторожить.
               - Старуха, а старуха, может, возьмём её к себе? - Старик уговаривает старуху, - хоть она и с изъяном, а жалко всё ж таки,  еже ли  последняя собака на земле вымрет.
               - Кабы, вот, она о восьми лапах была, - вздыхает старуха. - Да уж ладно, пожалеем эту уродину на четырёх.
            Взяли они собаку к себе. Ничего, привыкли и к такой. Собака дом сторожила, со стариком на охоту ходила. От неё и повёлся род четвероногих собак…
Парень удивленно уставился на Антипа: - Ты это к чему рассказал?
- Да все к тому же, - Антип встал и посмотрел уже на охотников, -  собаку пожалеть Бог велел, а тут человек. Вот он сына родил и на ноги поставил, внуков увидел, хозяйство – дай бог каждому в деревне,  сыну оставил. А помер - похоронили его по православному обычаю, а этот – к чему рассказал.
            Антип  поправил ворох лапника.  - Ну, все,  поспорили, посудачили, и спать. Вставать рано…
Все как-то торопливо задвигались. Кто-то пошел успокаивать собак, те что-то занервничали. Другие стали пристраиваться ко сну возле костра.
Говорили они и спорили об одном деревенском человеке, который пришел когда-то в их деревню, незнамо, когда и откуда, прожил там всю жизнь  и смиренно покинул этот мир.
И звали этого человека  Северьян Иванович Скинн.


Малая родина (Лирическое отступление № 1)

Если выйти с рейсового автобуса, что приходит из Богдановича, на остановке у второго рудничного железнодорожного переезда, который погранично разделяет две главные  деревни Байны и Троицкое, и посмотреть вдаль, то на горизонте за рекой Калиновкой в бирюзовой  дымке начинающегося дня ясно прорезаются контуры  барака Горного управления и кинобудки поселкового клуба. И уже чуть  дальше отчетливо виднеются «коммунистический барак», и единственный двухэтажный «восьми квартирный» дом. А там за этим домом открывается «забой» - искусственный водоем на месте старого котлована разведки огнеупорной глины. Как-никак,   в тридцатые годы здесь было открыто и разрабатывалось Троицко-Байновское месторождение  огнеупорных глин, которое после войны успешно перекочевало к поселку Полдневая, где и поныне продолжается  промышленное освоение месторождения тех самых глин.
Если пройти дальше, то вот уже перед нами  виднеется узкая ленточка речки Калиновки, через которую перекинуты два моста. Один из них -  железнодорожный, по которому регулярно проносились, и  ныне пробегают поезда с вагонами - «думпкарами», нагруженными этой самой глиной, и автомобильный, который тоже когда-то активно участвовал, а нынче  продолжает участвовать в перевозке огнеупорного продукта из  карьеров месторождения поселка Подневая.
Пройдя железнодорожный мост, по которому, кстати, гражданам запрещено ходить, то справа от второго переезда виднеется стадион Горного управления, где в былые времена состязались местные и приезжие атлеты в различных видах спорта, о чем до сих пор гласит покосившаяся афиша, и заросли травы на футбольном поле говорят о полном запустении работы этого направления здорового образа жизни. Ну, разве что один раз в году на празднике «Дня металлурга» на стадионе  совершаются народные гуляния, но уже мало напоминающие широту и размах тех времен советского застоя.
За стадионом в два ряда идут построенные дома местных жителей Рудника, в просторечии «Домики», где жили, а теперь уж доживают работники Горного управления, а также их чада с домочадцами. Завершает ряд домиков белое здание, напоминающее барскую усадьбу, жилище бывшего начальника Горного управления. Там и сейчас живут, вероятнее всего, руководители этого же предприятия.
Недалеко, за железнодорожным полотном виднеются бараки. В одном из них и сейчас находится Горное Управление ОАО «Огнеупоры» города Богданович, правда, теперь несколько укороченное, что делать, сокращение штатов. А в былые времена в этом здании сидели управленцы Горного Управления Богдановичского огнеупорного завода разных звеньев от начальника Управления до простого инженера по технике безопасности. Рядом с начальствующим бараком в едином архитектурном комплексе стояли другие бараки, в которых в те же былые времена находились больница и амбулатория, клуб, и рядом с ним – «коммунистический барак», названный так  жителем того же барака, фронтовиком и  выпивохой  Митей «Кузьмичём».
По соседству с бараком ютились сарайчики, где жильцы хранили дрова и уголь, нехитрый хозяйственный скарб: лопаты, тяпки, топоры и пилы. Кстати, с войны Кузьмич вернулся инвалидом по ранению в голову, отставным капитаном и орденоносцем. Осколок в мозгу, да и недостаток образования помешали ему сделать карьеру, а тут еще образовалась послевоенная большая семья и водка. Какая уж тут карьера.
Вот с его легкой руки барак наш и стал «коммунистическим», потому что в этом  барачном убежище проживала со всеми его обитателями тетя Фаина – убежденная коммунистка и «сталинистка», ну и, понятно, «стукачка». При виде её подвыпивший Кузьмич всегда пронзительно кричал: «Коммунистический барак!», хотя в последнем слове еле слышалось – «бардак», но на эти пьяные выкрики не обращали внимания… А вот гармонист он был классный.
Чуть дальше нашего барака за заборами огородов виднеется «восьмиквартирный» - двухэтажный деревянный дом, в котором в коммунальных квартирках все еще проживают старушки былой советской эпохи, так и не вкусившие прелестей богатой и сытой жизни, как тогда, так и в наше бессовестное время. А там за «восьмиквартирным» озеро «забой» - отрада нашего детства и юности…Что там черноморское побережье.
Если пройти правее «восьмиквартирного» по грунтовой накатанной дороге, то за забором расположилась лесопилка и склады ГСМ, а чуть дальше за складами уже виднеется транспортный цех, паровозное депо и другие вспомогательные цеха Горного управления. И, конечно, за всем этим производственным хозяйством выстроился лес, обыкновенный чистый березовый лес, который  славился на уральской земле своими грибными и ягодными местами. Куда все делось? Ведь было же, точно помню, сам бегал то по ягоды, то по грибы, хотя и недолюбливал эти совсем не детские забавы.
Рядом с нашим бараком, всего в десяти шагах был другой барак – наш рудничный клуб, который в те далекие времена был всегда открыт, как для взрослых, так и для подрастающего поколения после военной юности. Сейчас его нет. На этом месте ютятся клетушки жилых помещений, в которых живут новые люди Горного управления. Живут и думают о будущем, едят, пьют, спят, ранехонько встают на работы и, понятно, не задумываются над тем, что здесь когда-то ночевало искусство, пусть даже местного значения. А тогда… Какое это было время, какие люди приезжали в пятидесятые и шестидесятые годы на встречи с рабочим классом и руководством среднего звена поднимающейся экономики Урала. Какие концерты, какие спектакли давали самодеятельные артисты поселка. А какие спортивные баталии проходили на рудничном стадионе, куда заезжали и городские и даже областные спортивные коллективы. Тогда в детстве, там, в клубе мы, ребетня, не знавшие, что есть такие вот Русский музей и Эрмитаж в Ленинграде, или Третьяковская галерея в Москве, но уже видели большие полотна великих русских мастеров: «Девятый вал»,  «Переход Суворова через Альпы», «Князь Кутузов на Бородинском поле», «Взятие зимнего городка» и другие широко известные, но не нам в то время, картины, вернее сказать, копии с этих картин. Да, в поселковом клубе, в зрительном зале, развешенные по стенам, написанные неизвестными ленинградскими художниками, эвакуированными в годы войны из города трех революций…
Вот она и есть наша «малая родина». У каждого она своя и неповторимая, и не о ней ли Симонов сказал просто и незатейливо:
«Вот где нам посчастливилось родиться,  где на всю жизнь, до смерти, мы нашли ту горсть земли, которая годится, чтоб видеть в ней приметы всей земли»…
И эти приметы давным-давно начинались далеко за восточным уральским хребтом, в  лесах и полях Екатеринбургской губернии, Ирбитского уезда   богатой деревне Зайково, в просторном пятистенке – доме зажиточного хозяина Алексея Ивановича Скинна, где расположилась вся его немногочисленная, но дружная и трудолюбивая семья.

Генька  (Рождение)

Последние январские дни 1907 года стояли морозными и ветреными. Пурга сбивала с ног, снегу намело – ворота не открыть, но жизнь в Зайково не затихала. Крестьяне то и дело появлялись на деревенской улице за разными неотложными делами, то бабы с ведрами шли к колодцу, то ездок, развалившись в санях, гнал куда-то своего жеребчика, одним  словом  - все при деле.
Алексей Иванович кое-как открыл ворота во двор, подкатил к конюшне, распряг каурку, отвел в стойло, вилами поднял охапку сена и бросил в ясли. Постоял немного, посмотрел недолго на лошадь, которая с морозу нехотя стала хрумкать пахучее сено, вышел из конюшни и запер ворота крепким деревянным бруском.  На крыльце дома  голиком сбил снег с валенок, коротко вздохнул и тихо перекрестился. Открыв дверь в сени, тут же повесил на крюк тулуп, снял валенки и, надев на ноги легкую, но теплую обувку, ладно сшитую из волчьей шкуры,  быстро вошел в горницу.
Малолетние Аня и Васька сидели  на лавке у окна и, рассматривая морозные узоры на стекле, о чем-то оживленно перешептывались. В спаленке, закрытой от глаз ситцевой занавеской, тоже тихо шептались.
Алексей Иванович, войдя в горницу, перекрестился на образа. Ребятишки, увидев отца,  соскочили с лавки,  бросились к нему, крепко прижались к его ногам, заглядывая ему в лицо.  Отец обнял каждого, поцеловал детские головки в самую макушку и, ласково сказав «ступайте, ступайте»,  прошел в спаленку. Жена с ребеночком лежали на кровати под одеялом. Рядом стояла бабка-повитуха с кувшинчиком травяного настоя. Ребенок умиротворенно спал, видимо уже поел.
- Ну, как вы тут? – Алексей Иванович наклонился к жене и, поцеловав ее в щеку, посмотрел на спящего малыша - еще один Скинн родился… Однако, крепыш, - оглаживая бороду, на мгновение задумался. - Назовем-то его как?  Как там в Святцах ?
- Так на этот день в Святцах только Геннадий и Клим, – сокрушенно произнесла бабка-соседка – вам выбирать.
- А тут и выбирать нечего, – Алексей Иванович почесал затылок – пусть будет Геннадий, «родовитый и благородный», значит, на масленицу и окрестим. А Клим… нет, Геннадий. – Он еще раз наклонился к жене, она в ответ только кивнула, и поцеловал малыша в маковку. Тот вздрогнул и, проснувшись, громко заплакал.
- Ну, вот и Генька согласен, голос подал, – отец рассмеялся и вышел к ребятам – давай расставляйте чашки, несите хлеб, есть пора…

Генька  (Жизнь продолжается)

Весна 1917 года пришла в Зайково довольно рано. Сибирские февральские метели и морозы, весело скатившись  с Уральского хребта,  в марте медленно поплыли по рекам Ирбит и Тобол в сторону северных широт к холодному морю. К первым весенним солнечным дням со станции Худяково пришло известие об отречении царя.
Ликовала деревенская беднота, а зажиточное зайковское  крестьянство было в некотором смятении: что дальше и как жить без помазанника? Но смятение прошло быстро. Пришла пора сева зерновых. Весенние хлопоты на время отодвинули эту, будоражащую умы даже самых аполитичных селян,  новость, но к майским дням она снова забродила по избам. В конце апреля в Зайково  приехали эмиссары  губернской комиссии по разъяснению политики нового правительства, которое они называли просто временным. И с этого момента жизнь в Зайково разделилась на две половины: до царя и после.
Алексей Иванович вернулся домой после сельского схода немного озадаченный и смущенный. В сенцах сняв сапоги, прошел к образам, перекрестился, постоял немного, поправил фитилек на лампадке и медленно пошел к столу.
Васька, Анька и Генька сидели на лавках у окна избы и во все глаза смотрели на отца. Таким озабоченным они его еще не видели. Даже после смерти их матери отец не был таким отрешенным и растерянным. Тяжелой ежедневной работой он смог пересилить эту горестную утрату. Но сегодня он был просто неузнаваем.
Алексей Иванович грузно сел за стол, положив на скатерть свои большие натруженные руки, взглянул на детей, натужено улыбнулся.
- Чего притихли «скиннятки»? Генька, откуда синяк под глазом, где подрался? - Отец строго посмотрел на ребят и  уже усмехнулся – Никак худяковские ребята озорничали? – отец посмотрел на старшего сына – Василий, что случилось? Ты же старший брат, должен защищать младшего.
- Защитишь его…- Василий мотнул головой и показал Геньке кулак. – Говорил же ему, не бегай в Худяково, а он разве послушает. Гармонику, видишь ли, послушать охота, а худяковские ребята терпеть не могут зайковских, вот и наподдавали этому неслуху.
- Тятя, купи мне гармонику, – Генька пробубнил это, не поднимая глаз на отца – страсть как хочу научиться играть, купи, я не буду озоровать, вот те крест…и к худяковским  перестану бегать.
Генька шмыгнул носом и умоляюще посмотрел на отца.
- Купи гармонику… - Алексей Иванович невесело усмехнулся. – Тут царя-батюшку скинули, а он гармонику. Тут не знаешь, как далее повернется. Вот на сельском сходе сколько смуты, того и гляди скоро друг дружку душить начнут, а этот – га-рмо-о-нику… Вон балалайка, играй и радуйся. Чё-то я давно не слыхал, как ты играешь?
Алексей Иванович поднялся из-за стола, подошел к образам, внимательно посмотрел на Спасителя и, не перекрестившись, молча, вышел из дома.
В скором времени он поразмыслил над положением дел не только в государстве, но и в собственной жизни и понял, что ничего страшного не произошло. И сам как-то выпрямился, повеселел. А что, в самом деле, случилось. Государь отрекся от него –крестьянина, хлебороба, чего же его тогда жалеть. Работы не убавится, поди, и с новой властью. Пахать и сеять  надо вскоре, потом скотину растить и продолжать жить, тем более, ребята подросли, помощники. Вон Ваське всего пятнадцать лет, но каким стал: прямо настоящий  мужик, а Генька, хоть и озорной малый, но тоже уже понимает крестьянскую долю. И Анна вызревает,  просто девица красная…  С этими простыми  мыслями Алексей Иванович и начал жить по старому укладу, заведенному еще с давних времен и не им одним.
А гармонь-хромку он все же сыну купил. И что удивительно, Генька быстро начал осваивать премудрости игры. Почти каждый день он пропадал  у худяковского гармониста Мишки – «стакана». Хотя и  бегал постоянно тому за самогоном, но все, что умел Мишка,  пусть медленно, но постигал и впитывал, как губка. Уже года через два Генька  играл на деревенских пирушках, правда, иногда, когда основной гармонист уже не мог ни гармонь растянуть, ни стакан поднять.

 Малая родина (Лирическое отступление «№2)

На Урале весна всегда приходит поздно. Северные ветры всю зиму пронизывают горный уральский хребет сверху до низа,  и к первым весенним дням солнышко еще  медленно прогревает застойный морозный воздух.  И так почти до апреля.  Однако,  в этот раз март 1953 года выдался светлым, солнечным. Уже побежали ручейки из-под таявшего снега, задышалось легко и свободно, полной грудью. Но  неожиданно горе ударило по всему советскому народу, в том числе и по жителям рабочего поселка: умер Сталин. Репродуктор, висевший на столбе возле рудничного клуба, вещал трагическим голосом Левитана о  всех перипетиях этого мрачного события. В продуктовом магазине, где торговали бакалеей, вдруг появился белый хлеб, и все хозяйки, свободные от работы уже толкались в очереди, утирая кончиками полинялых зимних платков заплаканные глаза.
Рано утром, как только сообщили по радио о смерти вождя, к нам в комнату вбежала зареванная коммунистка Фаина, рыдая, схватила трубку телефона и, захлебываясь от слез и горя пролепетала: «Тася, дай Русалина, скорее…».
Кстати, телефон в бараке был только в нашей комнате, потому как наш папа был начальником радиоузла Горного управления, подчинявшийся только руководству Богдановичского территориального управления связи и радиовещания.
Секретарь партийной организации уже был на работе, впрочем, как и все руководящие кадры Рудника. Они  сидели в кабинете Виктора Николаевича Балашова – начальника Горного управления и хозяина всего малого, среднего и большого подчиненного хозяйства и с затаенным страхом думали про себя: «А что же завтра будет с нами?».
- Слушаю Вас…- дрожащим голосом ответил секретарь – Кто у телефона?
- Это коммунист Сергиенко, - всхлипывая, ответила Фаина – Иван Георгиевич, умер Сталин, как жить, что делать? Научите… - она, рыдая, бросила трубку, опустилась на пол. Трубка еще что-то бубнила, видимо, секретарь строго отчитывал коммунистку за несдержанность и велел к семи вечера быть обязательно в клубе на чрезвычайном партийном собрании.
В комнату тихо вошел дядя Леша, беспартийный муж рыдающей коммунистки, поднял жену, подхватив в подмышки бьющуюся в экстазе женщину, и увел в свою комнату. А на дворе возле барака метался подвыпивший Кузьмич без гармошки и кричал охрипшим от страха голосом только два слова: «Коммунистический барак!», но в этот раз слова слышались отчетливо и безо всякого искажения.
Дядя Леша иногда поколачивал свою супругу за вредный характер, и она бежала к нам в комнату, хватала телефонную трубку и жаловалась секретарю парторганизации, что ее, члена партии бьет подвыпивший беспартийный супруг. Там, «на верху» обещали разобраться, но всегда все «спускали на тормозах», зная своего «члена партии», как облупленного. Да и что можно было сделать с простым коневодом, хотя и ударником коммунистического труда и участником социалистического соревнования.
Да, дядя Леша Сергиенко был простым коневодом, развозил уголь, дрова по заявкам жильцов бараков и «домиков», а также производственные детали и приспособления по цехам и складам большого хозяйства Горного управления. В те послевоенные годы на руднике был свой «конный двор», лошадки которого смиренно несли тяготы рабочей конской жизни вместе с коневодами.
Мы, ребетня, в зимнее время часто просили дядю Лешу покатать нас в «коломашке» - вместительном ящике, который  прочно стоял на санях, и куда помещалось центнера два, а то и три угля или березовых дров. Дядя Леша нехотя отказывал, но потом всегда соглашался и усаживал нас осторожно на рогожку поверх наваленного угля. А вот если когда кто-нибудь из пацанов цеплялся проволочным крюком сзади к саням, чтобы прокатиться на фанерном листе или на одной лыже, он, незлобливо ругаясь, «угощал» хулиганов  сыромятным кнутом. А кнут был самодельный, знатный, с резным кнутовищем…
Дядя Леша был почти всегда не брит, щетина была колючая. Мы с братом не раз трогали пальчиками эти дядины колючки, больно укалывались, а он смеялся и возился с нами с искренним удовольствием. Кстати, бороду он никогда не растил и всячески презирал это патриархальное излишество. А вот щетина у него росла очень быстро.
У них с тетей Фаиной не было детей.  А дядя Леша  любил детей и детский смех, и всегда прощал нам детские шалости, и нашу с братом озорную возню по любому поводу. Жаль, что через несколько лет они тихо уехали в Семипалатинск, но вспоминали мы их потом часто и по разным поводам.

Зайково (Родительский дом)

- Анна, где тебя носит? Сходи на двор, покличь братовьев - Алексей Иванович тяжело опустился на скамью, бросил руки на столешницу, повозился со скатертью, поднял глаза на закрытую дверь избы. Тихо ждал. Решение у него уже созрело, его единоличное решение.
Дом Алексея Ивановича был старым добротным большим пятистенком с высоким забором и резными широкими воротами, стоявший немного в стороне от других деревенских строений, поближе к реке Ирбит. Вроде обыкновенный дом зажиточного мужика с достатком, но, в то же время,  все в этом доме было подчинено рабочему порядку и четкому житейскому укладу, когда под одной крышей сосредотачивалось всё крестьянское хозяйство.
Его построил еще в середине прошлого века дед Алексея Ивановича - Северьян. Перевалив однажды через уральский хребет, он дошел еще мальчиком сюда в Зайково из коми-зырянской голодухи передохнуть перед дальней дорогой в Сибирь,  да так тут и остался. Видно, понравилось. Тут он и крестился, тут и женился, обзавелся  семейством. Тут навечно  и упокоился.
Так вот о доме: большая просторная жилая комната  с русской печью занимала почти половину площади дома. Внизу под полом было сооружено просторное подполье для хранения картофеля и овощей, а также вина из лесных ягод и самодельной хлебной водки. В подполье можно было попасть просто  из жилого помещения, открыв деревянный люк в полу. Пол из дубовой доски  до бела выскобленный был покрыт узорчатыми половиками самодельной вытканки.
Посреди комнаты стоял огромный сколоченный из дубовой доски  стол, на котором самотканая скатерть отливала белизной и затейливым узором вышитого рисунка. Две большие лавки стояли по бокам стола и еще две возле  окошек на улицу. На массивных подоконниках стояли горшки с цветами герани и столетника. В красном углу на самом видном месте висел складень икон Спасителя, Богородицы и Святой Параскевы Пятницы – покровительницы полей и скота, целительницы людей от самых тяжёлых душевных и телесных недугов.  Перед ними постоянно висела лампадка, тускло освещавшая иконы и чадившая подгорелым маслом.
Рядом по стене за занавеской была комната хозяина, где он спал и коротал время в раздумьях, а в самом конце жилой комнаты была пристроена клетушка, в которой обитала Анна. Ребята же жили в этой большой комнате, а спали на полатях, закрепленных в углу двух пересекающихся стен рядом с русской печью.
Другая половина дома имела два этажа. Нижний этаж с земляным полом и воротами для прогона скота. Дальняя от ворот половина нижнего этажа была разделена на несколько изолированных помещений с маленькими окошками для коровы с телёнком и овец. В конце узкого коридора были насесты для ночёвки кур. Верхний этаж над помещениями для скота и птицы делился на горницу и сеновал, где кроме запасов сена складировались поленницы с дровами на зиму. Все помещения дома соединял небольшой коридор одного уровня с жилым помещением, поэтому к двери горницы вела небольшая лестница вверх. За дверью, ведущей на сеновал, имелись две лестницы: одна вела вверх на сеновал, другая — вниз к животным.
Но была в доме еще одна каморка, где, вроде и развернуться нельзя было, но это была самая любимая комнатка Алексея Ивановича, его «швейка», так он ласково ее называл. Шитье – было страстью Алексея Ивановича с самого раннего детства. И если бы не большое хозяйство, заведенное еще дедом и отцом, быть бы Алешке известным портным не только в уезде, но и берите выше. А так,  пришлось  продолжать дела крестьянские, хотя и сейчас иногда по ночам можно было услышать, как стучит старенькая ножная швейная машинка  Айзека Зингера, приобретенная еще в те далекие времена дедом  на ярмарке в Ирбите у старого еврея, и потом, привившему малолетнему Алешке интерес к этому на первый взгляд женскому занятию.
Возле входа в дом хозяином было пристроено небольшое помещение с небольшим окном, которое просто называли сенями. И, чтобы попасть в дом, нужно было подняться на крыльцо, войти в сени, а там по ступеням  в коридор, а уже из него в жилое помещение. И нужно отметить, что Алексей Иванович, как настоящий хозяин, еще  в былые времена к тыльной стене дома пристроил «Придел» - помещение наподобие сарая для хранения сена. Такое устройство жилища позволяло крестьянской семье в суровые русские зимы вести домашнее хозяйство, не выходя лишний раз на мороз.
Во дворе за домом стоял амбар. У хорошего хозяина амбар всегда полон. Тут почти всегда стояли  в полном порядке мешки с зерновыми и мукой. На трехстах десятинах пахотной земли Алексей Иванович собирал хорошие урожаи пшеницы и овса для собственных нужд, да и на продажу. Даже в редкие трудные времена засухи или дождливые дни он бывал не в накладе. Амбар в эти осенние после уборочной хоть и не ломился от избытка, но и по сусекам скрести муку на последний «колобок» не приходилось – достаток в доме был всегда.
За пряслами скотного выгона ближе к речной заводи стояла у Алексея Ивановича банька. Любил он это дело и детей приучил к правильному обращению с вениками и паром, а, перво-наперво, конечно, к тщательной подготовке к банному процессу. В общем, у него было все как у людей, а то даже лучше.
Крепкий был хозяин Алексей Иванович. Короче, настоящий кулак.

Зайково (Родительское решение)

Дверь избы скрипнула, нехотя отрылась, напустив из сеней морозный клуб зимнего воздуха. Вошли двое парней, замерли у стола под чужим взглядом отца, помялись немного, и стали молча  разболокаться, скидывая полушубки, убирая в угол шапки и теплые платки. Тот, что моложе был кудряв, жилист и довольно высок, молча, стянув с ног валенки, поставил их у лавки. Другой же был маленький, как карлик, обувку не снял, так как ее и не было. У него просто не было ног. Он стоял на кожаных  подколенных ступаках, был коренаст, что совсем не портило его фигуру, но вот лицом был он тонок, словно девушка на выданье.
То, что он  старший брат, было видно во всем его облике и повадках. Младший же, поминутно шмыгая простуженным носом с горбинкой, смотрел то на отца, то на брата, не понимая, зачем его-то позвали. Убирал себе навоз из коровника, а тут нате, возьмите: ступай к отцу, зовет сердито. Он все пытался вспомнить, чем таким провинился, но ничего стоящего в голову не пришло. Еще раз, шмыгнув носом, посмотрел прямо на отца,  спросил: - Чего, тятя, не так?
– Молчи, дурак! - Тихо процедил  брат, больно ткнув младшего локтем. Оба притихли, даже перестали переминаться с ноги на ногу.
- Анна, чего в сенцах мерзнешь?  Заходи быстрее, дверь притвори, не студи избу. – Алексей Иванович встал из-за стола, медленно прошел к образам, перекрестился и повернулся к детям.
- Вот что я скажу вам, дети… - Он еще раз повернулся к образам и перекрестился. – Вот что…Тетка Марфа скоро придет сюда и будет с нами жить. Хозяйкой. Будет жить на два дома, свою избу не бросит. Я так решил, с меня и спрос.
- Тятя, а я чем не угодила? - Анна  прошептала тихо, но в еще гнетущей тишине это прозвучало громко.
- Ничем… - Отец сказал сухо и незнакомо. – С нею лучше будет, покойнее, да и вам материнский угляд нужен, чего тут рассусоливать…
- Тятя, не зови ее, - Анна упала на колени перед отцом, - не надо нам ни родной, ни чужой, ни двоюродной мачехи, так проживем, сами хозяйствовать будем. Ведь жили же?
Алексей Иванович подошел к дочери, поднял с колен, приобнял и заглянул в глаза:
- Ну, жили, не тужили…а теперь другим рядом надо бы жизнь начинать. – Алексей Иванович помолчал немного, приподнял лицо дочери за подбородок.
- Не надоело в девках-то сидеть? Пора, пора уже и дом отчий покидать, потому и зову Марфу. А парня найдем, не иголка чай, да и есть на примете. Помнишь дядьку Якова Юшкова из пригорода Первомайского что под Ирбитом? Ну, тот, который бывал у нас еще при старом режиме. У него еще старшенький Федор, тебе погодок. Видать, уже вытянулся до женихов. – Алексей Иванович усмехнулся в бороду. - Ты вон ноне у нас какая ядреная. Пора, пора, девка, замуж…
Анна вспыхнула вся, покраснела.
-Тятя, а если он мне не по нраву?
-Ничего, стерпится - слюбится.  Алексей Иванович повернулся к образам, перекрестился.  - Все. Сказано и сделано.
- Как скажешь, тятя, пусть так и будет. – Анна покорно склонила голову.
-Ну ладно, ладно, - глаза Алексея Ивановича потеплели. – Иди-ка лучше собери поесть, похлопочи, да поживее. Нам еще надо  управиться с делами.
И повернувшись к сыновьям, которые так и стояли столбами возле стола с открытыми ртами, быстро бросил:
- Давайте одевайтесь скоренько, запрягайте обеих лошадок, в Ирбит ехать надо не мешкая, - подумав немного, добавил:  - Василий, запастись харчами надо дня на два – дорога она не дальняя предстоит, но в городе немного придется пожить. Генька, а ты, к тому же,  надень теплое исподнее, вишь, соплями изошел, срам просто.
Младший, которого назвали Генькой, шмыгнул простывшим носом, насупился, медленно взглянул исподлобья, сначала на брата, потом на отца.
- И чего, тятя, мы забыли в этом Ирбите? - медленно повернувшись, отворил дверь во вторую половину избы, вышел, еще, чего-то бубня себе в простывший нос.
- А вот и забыли.  Хлеб в город повезем, зерном и мукой, деньги нужны, сестра на выданье, понимаешь?
- Чего не понять-то – Генька опять шмыгнул носом – А торговать-то как? Вроде запрещено властями…
- Не боись, сейчас уже можно. НЭПу придумали – значит, можно торговать. Давайте скоренько, да еще поесть надо крепко…Анна, подавай на стол. Поспешай скоренько.
За стол сели дружно. Перекрестились на образа, обошлось без обеденной молитвы. Ели молча, основательно. Анна выставила бутыль с домашней водкой, но отец повел бровями,  и водка исчезла со стола. Не время было выпивать…

Генька  (В дороге есть о чем поговорить).
 
Зима 1924 года в этих краях выдалась суровой. Морозы стояли «сороковники», хотя для северо-восточного Урала это было не в диковинку, но все же в этот год зима свирепствовала как-то особенно. Порывы холодного ветра мели поземку, заносили редкие тропинки, и санные пути. И по такой погоде надо было проехать немало верст по заснеженным полям. Это ежели по железке от станции Худяково до Ирбита было 19-20 верст, а от Зайково санным путем да еще через пару переправ по застывшим рекам Ирбит и Вязовка было и то все 30-40  верст с гаком.
Выехали на двух подводах уже поздно под вечер. Стемнело. В морозном черном небе было празднично усеяно мигающими звездами, и лунный серп на полу-исходе отбрасывал тягучий молочный свет на снежные сугробы, бежавшие то слева, то справа от санного пути.
Василий вел вторую подводу. Генька хотел ехать со старшим братом, но Алексей Иванович, зная взбалмошный характер сына, велел ему садиться в свои сани. Ехали молча. Лошадки были справные, весело трусили по морозцу, похрапывали, кусая загубники, снег скрипел под полозьями. Генька уже успокоился и полулежал на дерюге, прикрывшей мешки с зерном, тихонько мурлыкал про себя частушки и улыбался.
- Эх, тятя, жаль гармонику не взял, все была бы дорога покороче и повеселее  показалась…
Он снова чему-то улыбнулся и замурлыкал новую частушку в поднятый ворот полушубка. Алексей Иванович покачал головой, но не повернулся к сыну и ничего не ответил.
« Ты не куркай черный ворон на кудрявой на сосне, я сегодняшную ночку видел милочку во сне» - Генька мурлыкал частушку и улыбался, вспоминая прошлую осень, «милочку», из-за которой  получил от деревенских парней обидное прозвище: «зырянец горбоносый». Ну, зырянец…ну и бог с этой кличкой, наверное, были в роду зырянцы, чего тут обидного… а вот горбоносый. Он вдруг отчетливо  вспомнил с тихой злостью, как  летом подрался на городошном лугу с худяковскими ребятами, и все из-за «милочки» - Нюрочки Калязиной. Бились как-то разухабисто, чем ни попадя. Вот тогда крепко и получил шаровкой городошной прямо по лицу, нос сломали, но и   худяковским  досталось на гостинцы.
Степка Усольцев, крепкий парень из худяковских, промахнулся шаровкой по фигуре. Генька ухмыльнулся и в свою очередь разнес одним ударом поставленную «Артиллерию». – Учись как надо! - Самодовольно бросил он в Степкину сторону.
- Это у кого учиться? – Степка побледнел от обиды. Он был старше Геньки года на четыре.
- Да у меня, у кого же еще. Вот, смотри, как разнесу следующую.  – Генька вразвалочку пошел ставить «Самолет».
- Чему у тебя научиться-то можно, - Степка, усмехнувшись,  посмотрел на своих дружков и ехидно добавил – ну, разве что наших девок своей гармонью завлекать и портить потом. В этом ты, «Зырянец»,  мастак. Чего это, вдруг, Нюрка Калязина ходит, как в воду опущенная? А ведь какая девка раньше игривой была…
Половина городошной поляны вздрогнула от хохота.
Генька остановился, кровь бросилась к лицу. Он повернулся к худяковсим ребятам. - Это кого же я завлек и испортил?  Ты что же  свечку при этом держал?  - Генька медленно подошел к Степке и взял того за грудки – Ты говори да не заговаривайся, а то ведь пущу юшку по морде. И не смей о Нюрочке сплетни, как баба, разносить по станции.
Он резко тряхнул Степку несколько раз, отпустил и повернулся к своим зайковским ребятам. - А вы чего хвосты прижали? Кого тут бояться? – И тут же получил удар шаровкой. Кровь брызнула на рубаху, голова будто разломилась пополам, но Генька устоял на ногах, посмотрел мутными глазами на ударившего его Степку и, вытирая рукавом текущую кровь, бросился на него. Началась драка…
Вечером в тальнике на берегу речки Нюрочка первый раз Геньку поцеловала. Промокая его распухший нос мокрым платочком, она, смеясь, тихо проворковала:
- Дурачок ты малолетний, за себя я и сама могу постоять. Я ж тебя года на три старше, а ты туда же…люблю.  – Она наклонилась к воде и, прополоскав платок, медленно пошла в сторону огней засыпающего посёлка.
- Все равно мы будем вместе. – Генька шагнул следом, но она поднятой рукой остановила  и, ускорив шаг, исчезла в темноте.
- Ты это отцу моему скажи, то-то он посмеется. – Донеслось из темноты не то с усмешкой, не то с затаенной горечью.
От неприятных воспоминаний Геньку отвлек голос отца.
- Чего затих? Уснул что ли? – Алексей Иванович тихонько ткнул сына в бок. – Не спи на морозе, лучше пой свои похабки: « Я любил свою матанечку в зеленой кошеве. Да досталася  матанечка товарищу, не мне…».
- Да какие это похабки, тятя. - Сын мечтательно закинул руки за голову. - Это же  веселые частушки. Девки, они любят, особенно под двухрядку.
- Ха…девки любят. -  Алексей Иванович ухмыльнулся, мотнул головой. – Тебе когда-нибудь  за девок худяковские ребята не только нос, но и башку свернут.  Они же все старше тебя, и Нюрка тоже…
- Ну и что, а мне она нравится.  - Генька засопел и снова уткнулся в  воротник полушубка.
- Ну как знаешь. Ты уже большой вымахал, пахать можешь, косишь за двоих, на жнейке работать мастер… - Алексей Иванович махнул рукой и повернулся ко второй подводе.
- Василий, не замерз? Как ты там?
- Да все хорошо, тятя. Едем, едем…
И снова скрипят полозья, и лунный серп на полу-исходе, мелькая среди верхушек лесных сосенок, снова отбрасывает тягучий молочный свет на снежные сугробы, бегущие то слева, то справа от санного пути.
- Тятя, а тятя? – Генька приподнялся на рогожке и тронул за рукав отца. – А вот скажи мне, чего мы это сейчас в эту пору едем в Ирбит хлеб продавать. Вроде ярмарок там боле нет ни зимних, ни летних. Кому продадим-то? А вдруг заарестуют или еще чего?
- Не заарестуют… Это, парень, не всегда, когда петух прокричит, наступает утро. - Алексей Иванович поддернул вожжи, откашлялся. – Нынче торговать можно, закон вышел свободно торговать излишками. Новая политика в нашей стране, НЭП называется. Жрать-то «горлопанам» стало нынче нечего, вот и дали послабление крестьянину. – Алексей Иванович посмотрел на сына, задумался. - А тебе что за интерес? Может, слышал от мужиков чего или в избе-читальне  активистов уездных наслушался?
- Да нет, тятя, я так спросил. Что-то боязно новых веяний. То ране хлеб отбирали, а теперь можно его продавать… Непонятно как-то.
- А чего непонятного тут, вот Ленин – вождь, недавно помер,  - Алексей Иванович кашлянул в варежку, оглянулся по привычке, кабы кто не услышал, усмехнулся и продолжил. – Надорвался он, наверно, думая и заботясь о всем народе, вот и придумал новую политику, которая должна спасти революционные завоевания, будь они неладные. - Алексей Иванович украдкой сплюнул в сторону и перекрестился.
- Видишь ли, сынка, теперь мужик может без боязни растить урожай и торговать в городе своим кровным, а на выручку покупать себе всякое разное: ну, например, косы, плуги, сеялки. Скотину теперь можно разводить и на мясо пускать. Корма для скота единолично заготавливать, а кому это не любо, вступай в коммуну деревенскую и трудись коллективно. Вот и Ирбитские ярмарки вскоре наладятся снова, а то за войну да революции погубили такое народное празднество…
Генька, с широко раскрытыми глазами, слушал отца и не верил, что это говорит его отец, который и раньше-то был малоразговорчив, а после того, как мать померла, так и вовсе замкнулся.
- Тять, а тять? Ты от кого это все узнал? Вроде в избу к активистам не ходок был? Да и сборищ ты вроде тоже не любитель?
- Эх, ты Генька – «зырянец горбоносый». - Отец весело хохотнул. – Да живу я уже давно и все вижу, и все слышу, кумекаю кое-то и вас с Васькой - олухов учу помаленьку… Ну, во ты, к примеру, знаешь что Ирбит, в котором ты и был-то один раз в малолетстве, в царское время представлял из себя вроде самый обыкновенный, скромный, захолустный уездный городок Российской империи. А вот когда наступали сроки ярмарок летних или зимних,  городок этот совершенно менял свою личину и характер. Сюда стекались десятки тысяч разных народов, кого только здесь можно было увидеть: и немцев, и англичан и жителей Китая, Монголии, Персии. Мне в молодости старики сказывали, что в те времена  Ирбитская ярмарка по своим размерам тогда казалась такою колоссальною, что ярмарке этой все, кто только не бывал в наших краях, удивлялись, не находя ей меры для сравнения. Про ярмарку и выражались больше простыми словами: «а… Ирбит!» или: «Это ведь в Ирбитской было!». Вот были времена… - Алексей Иванович мечтательно вздохнул и, повернувшись ко второй подводе, негромко позвал: -  Василий, не замерз? Как ты там?
- Да все хорошо, тятя, хорошо, ей Богу! Едем, едем…
Генька нетерпеливо заворочался в санях.
- Тятя, тятя, - он снова подергал отца за полу полушубка, - ну, Ирбит – это понятно, большой город, а вот наше село Зайково, откуда такое название?
- А вот это история давняя… - Алексей Иванович откашлялся в рукавицу,  - давно еще, когда я был маленьким парнишкой и был жив твой прадедушка Северьян, слыхал я такую историю, будто наше село образовали и дали ему свое название переселенцы, кержаки-раскольники братья Филька, Еремей и Макар Зайковы. - Алексей Иванович ненадолго замолчал и задумался. – Деревенька-то была маленькая, всего восемнадцать дворов было. А потом разрослась и забогатела. Церковь построили всем миром. С других деревенек стали приходить на службы. А деревенек-то вокруг, почитай, сколько: Беляковка, Киселевка, Кочевка, Давыдовка, Васино, Худяковка… Вон она совсем недавно станцией стала, железная дорога пошла. Вот так-то… Слушаешь?
Алексей Иванович обернулся на сына. Генька, свернувшись калачиком и, подложив под щеку теплые бараньи рукавицы, уже спал. Укатали сивку…
Под утро приехали в Первомайское. Подъехали прямо к резным воротам большого дома бывшего купчика средней руки, давнего знакомца Алексея Ивановича, а нынче -  уполномоченного Первомайского уездного Управления по заготовкам топлива и продовольствия Якова  Юшкова. Старики встретились у крыльца, как родственники, трижды облобызались, вошли в дом. Сыновья Юшкова Федор с Павлом да Василий с Генькой  под шутки и молодецкий гогот распрягли коней и отправили на конюшню хрумкать в яслях овес. Зерно и муку перетаскали в амбар. Отряхнувшись от мучной пыли, вошли в дом ждать дальнейших указаний отцов.
Яков Юшков мешкать не любил и любое дело, которое требовало скорого решения, доводил до конца быстро и с положительным результатом. Властям уезда нравился этот изворотливый бывший купчик, несмотря на то, что был он в прошлом совсем не пролетарского сословия, потому и  дело свое он знал досконально, и в вопросах   обеспечения продовольствием и топливом советские уездные структуры ему не было равных.
Вот к нему-то  в родственники Алексей Иванович и метил.
Через день вечером после хлебной сделки и денежного дележа, за обильным столом «ударили по рукам», а рано утром Алексей Иванович с детьми собрались в обратный путь.
На масленицу Федор с Анной сыграли свадьбу, а под новый год родился Сергунька Юшков.
 
Генька (Как быстро все меняется).

Жизнь в Ирбитском уезде продолжала бить ключом. Большевики всеми методами демонстрировали в городках и весях устойчивость социалистического строя. Транспаранты и лозунги призывали к сплоченности и борьбе против классового врага. Он в стране уже появился в образе жадного и злобного кулака.
Осень 1928 года в Зайково стояла теплой и оказалась урожайной. В доме Алексея Ивановича было все как обычно у хорошего хозяина:  хлеба убраны, овощи  собраны, скотины и птицы в достатке, лошади в стойле конюшни в полной справности – что еще надо, живи и радуйся, но радости почему-то не чувствовалось. В воздухе витала невидимая тревога за будущее и вообще за нормальное существование трудолюбивого мужика.
Вечером после работ за поздним ужином Алексей Иванович собрал семейный совет. За столом сидели взрослые сыновья и отец.  Марфа подавала закуску и еду. На столе тускло горела керосиновая лампа.   Алексей Иванович был хмур и сосредоточен, нетерпеливо  теребил бороду, искоса поглядывая на сыновей. Молча,  поставил на стол бутыль водки, чего раньше за ним никогда не водилось, и разлил ее по стаканам.
- Марфа, сядь, не мельтеши, успеешь подать. - Он, не приглашая никого из сидевших за столом, неспешно выпил и заел хлебом. Выпивал он за всю свою трудную жизнь редко, но с большим удовольствием и пренебрежением к пьяному веселью. Вот и сейчас он выпил с удовольствием, но для того, чтобы раскрепостившись высказать все, что он уже придумал и решил. Сыновья к водке не притронулись. Они уже поняли, что разговор будет долгим и трудным.
Алексей Иванович снова, молча, посмотрев на сыновей, тяжело встал и, подойдя к иконостасу, вынул лежавшую за ним газету.
- Вот, детки мои, газета «Правда»… Кончилась НЭПа, все рухнуло для нас.  - Он грузно сел на свое место и развернул газету. – Генька, ты шибко грамотный у нас, читай. Небось, уже читал в избе-читальне или слыхал от кого?
- Да ничего я не читал нигде, было ли время по читальням бегать…
- Генн-н-аа-дий…- Протяжно и с некоторой издевкой Василий укоризненно покачает головой. (Так он будет обращаться к Геньке всю жизнь при каждой встрече этаким протяжным «Генн-нн-аа-дий…»).
- Да чего там, слышал, конечно, мужики говорили в лавке. – Генька было потянулся к стакану, но одернул руку под  взглядом отца. – Говорили, мол, прошел какой-то Пленум большевиков, на котором приняли решение о снижении закупочных цен на зерно, а это, мол, для  нас мужиков, тех, кто выращивает  хлеб и привык продавать его по рыночным ценам, это решение  просто убийственное. А еще говорили, что скоро всех соберут в одну коммуну, чтобы коллективно пахать и сеять. Вот так! - Он утер ладонью пот со лба, резко взял стакан с водкой, выпил  и, поморщившись,  куснул краюху хлеба.
- Ну, тогда читай вот тут, грамотей. - Алексей Иванович подал сыну газету, указав на статью. Генька  взял газету, прочел: «На дискуссии на заданный вопрос: «Есть ли выход из этого положения?» ответил товарищ Сталин: «Выход есть. Он - в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств на крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники…
Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения, объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли, с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Превращается в прах последняя надежда капиталистов всех стран — священный принцип частной собственности».
Генька задумался и посмотрел на отца:
- И что это будет значить?
- А то и будет, – Алексей Иванович встал из-за стола и подошел к окну, - а то и будет. Будет массовое разорение хозяйственных мужиков, отберут все нажитое и заработанное потом и кровью, свезут все в общий котел, а потом все разворуют. И хуже того, большевики сочинят правила, которые станут определять,  кто кулак, стало быть – враг, а кто – нет. Остальным остается одно – только в общую коммуну.
Алексей Иванович повернулся к сыновьям.
- Нет, детки мои, я такого не хочу. И так у нас уже не будет.
Марфа сидела за столом на лавке, в страхе, прикрыв сухонькой ладонью рот, чтобы не вырвалось слово. Глаза ее были полны слез.
- Будет, тебе, будет… - Алексей Иванович подошел к ней и положил тяжелую ладонь на плечо. – Поедешь к Анне в Первомайское не надолго, она ждет. Понянчишься с внуком Серёнькой, он уже подрос, четвертый годок уже,  тебе не в тягость будет. А я поживу в твоей избе, сохраннее будет. Тебя подожду.
Немного помолчав, добавил: - Василий с тобой поедет, там ему тоже дело найдется. Юшков сказывал, что артель в городе собирается из мастеровых увеченных, вот ты, - отец сурово посмотрел на сына, - вот ты и будешь там хлеб добывать и кормиться.
Василий от волнения покрылся пятнами и хотел что-то сказать, но отец остановил его  рукой.
- Ну, а мне тогда  что делать? – Генька тупо смотрел на свои руки, которые предательски подрагивали.
- Тебе? – Отец усмехнулся. - А ты пока останешься со мной. А потом решим что и как.
- И как долго? Пока не раскулачат? – Генька с потаенным страхом взглянул на отца.
- Помалкивай, дурень… Рас-ку-лаа-чат. Да кто им позволит. – Алексей Иванович встал и нервно прошелся по комнате, подошел к Спасителю, перекрестился и повернулся к сидящим за столом.
- Не раскулачат. Я такое придумал, что они и пальцем не пошевелят, чтобы нас пригнуть.
- Тятя,  - Василий тоже встал из-за стола,  - а что с хозяйством станет? Столько лет работали, с темна - до темна, обросли жирком и все? Неуж-то все прахом?
- Нет, не прахом. – Алексей Иванович снова сел за стол. – Садись, чего стоишь столбом. В культях правды нет, а правда вот в чем. – Он сурово посмотрел на детей и Марфу и повторил: - Вот в чем…  На Украине строительство большое, Днепростроем называется, крестьян вербуют, в основном молодых и к власти участливых. Вот мы Геньку и отправим туда, пусть там закрепится. Парень грамотный, вникнет и пролезет в специалисты. Я завтра схожу к Петровичу, ну к председателю Совета, выпрошу справку с печатью для него.
Генька от удивления чуть не потерял дар речи.
 – Это как это отправим? Какую справку?
Алексей Иванович, не обращая внимания на сына, продолжал.
- А хозяйство, ну  все, что не  сможем  продать  или увезти в Первомайское, отдадим в коммуну, пусть пользуются сообща.  Я, наверное, на время вступлю к ним в эту коммуну, так надо, детки, чтобы не замерзнуть голыми и босыми в сибирских широтах.  – Он встал и сказал коротко и властно: - Все. Я так решил. Марфа, убирай со  стола  водку и закуску. Завтра рано вставать, не до праздников. – Он строго посмотрел на сына.
- Генька, пригляди за скотиной, дай лошадям сена, в Худяково не ходи, прощаться уже поздно. Дома сиди, не буди лихо… А я завтра, нет, не завтра, а прямо сейчас пойду к Петровичу. Он, поди, уже дома.  - Алексей Иванович посмотрел по сторонам, потом спохватившись, подошел к резному буфету, взял еще не початую бутылку водки, сунул ее в карман душегрейки и быстро вышел из дома.
Осень уже давала о себе знать: накрапывал мерзкий холодный дождик, северный ветерок, обежавший стороной уральский хребет, уже  хозяйничал на улице и по закоулкам. Стемнело, вечер быстро опустился на село. Алексей Иванович подошел к давно знакомой избе,  на крыльце старательно вытер подошвы сапог о  лапниковую постилку и  неспешно вошел в дом председателя правления сельского Совета деревни Зайково Кузьмы  Мурзина.
Кузьма Петрович был тоже давний знакомец Алексея Ивановича. Они, не то, чтобы  дружили, но знакомцы были еще с гражданской войны, с того самого времени, когда  однажды в 1918 году Алексей Иванович спас раненого земляка, красного командира Мурзина от наступавших на столицу Урала «белочехов», занявших их село. Две с лишним недели Кузьма провалялся в погребе дома Скиннов, оправился от раны и после благополучно ушел к своим. После гражданской войны Кузьма вернулся в родную деревню, организовал партийную   ячейку, собрав вокруг себя бедняков, объявил о создании сельского товарищества по совместной обработке земли. Поступка Алексея Ивановича он никогда не забывал и, бывало, что выручал «единоличника» от образовавшихся «советских случайностей», но об этом он никогда и никому не распространялся.
Когда в  сентябре — октябре 1924 года после смерти вождя проходили выборы в сельские и волостные Советы Ирбитского уезда, зайковские крестьяне выбрали Кузьму председателем сельского совета, потом в ноябре 1924 года председателем волостного совета и делегатом 2-го волостного съезда Советов. С тех пор Кузьма Петрович  стал непререкаемым авторитетом в деревне, да и в самой волости значился в достойных. Конечно, был он большевиком   и непримиримым врагом капитала.
Кузьма сидел за столом и читал газету. Керосиновая лампа тускло освещала небольшую комнату председателя,  уже топилась печь, где в ее горниле видимо уже стоял чугунок с вчерашними  щами и Алексей Иванович приятно для себя отметил, что  были они с мясом. Мурзин жил один, хотя был  еще достаточно молод, чтобы завести семью, но одиночество его не обременяло, ибо он был всегда с народом. Соседская бабка Евдоха, знакомка его покойных родителей, частенько помогала Кузьме по хозяйству: то печь растопит, когда уже пора, то стряпней займется, то постирушку организует – мужику же некогда: все митингует да командует.
Кузьма  оторвался от чтения, поднял голову и пытливо посмотрел на вошедшего.
- Здорово  Иваныч, проходи, садись. С чем пожаловал?
- Да вот… - Алексей Иванович кашлянул в кулак и достал из кармана бутылку.
- Ну, тогда садись,  поговорим, - Кузьма встал из-за стола, открыл шкафчик и достал еще бутылку и два глиняных бокальчика, - одной, видно, не обойдемся, разливай, чего на них смотреть.
 Проговорили они до рассвета. И было о чем. Сперва говорили о земле, которую большевики обещали крестьянству, о коллективизации, неожиданно грянувшей в крестьянские думы, о жизни, которая стремительно приобретала новый смысл. Но главной занозой для Алексея Ивановича был разговор о сыне.  Заноза, которая  уже многие годы не давала  покоя и саднила отцовское сердце.  В гражданскую войну Василий был у Колчака. Да какое там был: зимой в начале 1919 года колчаковцы, захватив деревню, пошли по дворам, забирая у крестьян коней, овес, сено, молодых мужиков для службы. И тогда семнадцатилетнего парня взяли вместе с лошадью в обоз ездовым. Недели через две обоз беляков,  переправляясь через речку Кирга, попал под обстрел красного артиллерийского дивизиона 28 дивизии комдива Азина.  Стояли  холодные январские дни. От взрывов снарядов на  реке образовались большие полыньи. Вот в одну из них и попал Василий. Он сумел выбраться из воды и вместе с остатками обозного отряда  покинуть опасную зону обстрела. Мокрый, сразу же обледенел и сильно простудился. Кое-как выкарабкался из вязких лап смерти, но началась гангрена обмороженных ног.
Домой его привезли только в феврале бледного, исхудавшего и без обеих ног. Через полгода летом на костылях выполз во двор. Жизнь взяла свое. В деревне знали, что Сын Алексея Ивановича был у Колчака, пусть и насильно взятый, но был же. Правда, у белых служили и другие сельчане, вина которых перед советской властью была более значительна. Но через несколько лет об этом в Зайково стали  забывать, но не все. И это было можно понять: были в деревне дворы, мужские обитатели которых не вернулись с гражданской войны, память – она выборочна и не всегда объективна.  И вот теперь Кузьма Петрович напомнил Алексею Ивановичу об этом и поставил ему свои условия решения этой проблемы. Деваться было некуда, и Алексей Иванович  условия принял,  необходимую бумагу с печатью получил, а вечером  пошел на заседание сельского совета, как о том договорились с Кузьмой Петровичем.
В конторе сельского Совета было шумно. Сизый дым от махорки плавал над головами мужиков, заседавшими этим вечером и решавшими проблемы начавшегося колхозного движения в деревнях. Обсуждали они также весьма важные темы, прозвучавшие на XV-ом съезде ВКП(б), который провозгласил курс на индустриализацию промышленности и коллективизацию сельского хозяйства, а также коснулись не менее скользких вопросов отношения беднейшего крестьянства к «кулацкому элементу» и зажиточным единоличникам. Ко второй категории крестьянства волостные правленцы  деревни Зайково относили Алексея Ивановича и его семейство. Но Алексей Иванович, под общее онемение собравшихся, поднялся со своего места и подал председателю сельского Совета  заявление о приеме его в коммунальную сельскохозяйственную артель с передачей в оную дома-пятистенка, всего своего имущества, а также лошадок и скотину с птицею. Почему вступает один, объяснил, что старший сын-инвалид проживает теперь у замужней сестры и работает в инвалидной артели под Ирбитом, а младший, днями уезжает на гигантскую стройку социализма по направлению Сельского Совета согласно решению уездной комиссии по распределению рабочих кадров.
Домой Алексей Иванович вернулся за полночь. Марфа была одна, Анна и Василий уже спали.
- Генька тоже спит? – Он  сел за стол и посмотрел на Марфу. Та с испугом в глазах покачала головой.
- Вот, стервец, неслух окаянный… Ну вот, что ты с ним будешь делать?
Ответа он не дождался.
На этом семейный совет закончился и навсегда. Больше они никогда не соберутся в одном доме за одним столом, в большом семейном кругу. Конечно, будут они иногда встречаться в разных городах, в разных семьях. Дедушки и бабушки еще увидят своих родных внуков и внучек, но уже никогда, никому, ни одним словом не обмолвятся о той жизни, которая будет помниться только во сне. А их дети, и внуки их уже никогда не смогут  погрустить над могильными холмиками своих пращуров и, помянув их,  положить к постаревшим православным крестам полевые цветы.

Малая родина (Лирическое отступление №3)

В рудничном клубе на майские праздники 1955 года после торжественного заседания коммунистов и беспартийных ожидался праздничный концерт. Как всегда открывал концерт местный хор работников и служащих Горного управления совместно с представителями базирующейся на его территории автоколонны № 5 и работников пищевой и торговой отраслей местного КООПТОРГА. На сцене царила торжественная атмосфера. Хор исполнил кантату композитора Новикова «Слава вождю на все времена!», а за спинами поющих работников и работниц Горного Управления,  на нарисованном заднике сцены, прищурив рысьи глаза,  внимательно слушал это хоровое пение сам вождь.
Потом, согласно программе, пошли, как всегда, стихи  о вождях,  о паспорте, и о любви, но почему-то до сих пор помнится только песня, которую пела сестра Маргарита: «Волны шепчут, волны говорят - вернется, волны принесут на берег счастье наше вновь…». Наверное, потому, что сестра.
И еще врезались навсегда в память строчки трех транспарантов с ленинскими цитатами, висящих  по бокам сцены и над ней. На одном: «Из всех искусств,  для нас важнейшим является кино!» и на втором: «Без искусства и вне искусства мы не достигнем красоты и величия наших идей!». А вот на третьем огромными белыми буквами на красном полотнище красовалась главная ленинская цитата: «Производительность труда, в конечном счете – самое важное и самое главное для победы нового общественного строя!». Эти слова, видимо,  были тем главным лозунгом для трудящихся Рудника даже в   короткие минуты отдыха и развлечений, чтобы они поминутно напоминали о строительстве в стране светлого будущего, до которого многим не суждено дойти, но вот их детям и внукам, наверное…
Но у нас вызывал бурю эмоций только первый транспарант. Ну, подумайте, не    производительность же труда, о которой мы не знали и не хотели знать, открывает нам глаза на чудо, с которым мы всегда сопричастны. Кино и только кино!
После концерта силами местных самодеятельных артистов «давали» спектакль драматурга Константина Тренёва «Любовь Яровая». Федора Швандю играл инженер Горного управления Борис Павлович Сафонов. Он мог играть кого угодно в этом спектакле: и комиссара Романа Кошкина, и профессора Максима Ивановича Горностаева, который смачно изрекал: «Пустите Дуньку в Европу!», и поручика Михаила Ярового. Но он играл Швандю, потому что там было что играть. А еще он прекрасно читал стихи,  знал он их множество, и даже пел русские романсы под гитару.
По всему было видно, что это был, интересный  и талантливый человек. В свободное от дел время он «руководил» местной самодеятельностью, да, в общем – то, не руководил, а просто, создав ее однажды по-своему,   привил «рудниковцам», занятым тяжелым ежедневным трудом на карьерных разработках огнеупорной глины и выполнением ежедневных производственных заданий, желание быть хоть на некоторое время свободными и мечтающими людьми. 
К нам на Рудник его занесла война, как и многих других специалистов. Он был из  той немногочисленной когорты интеллигентов,  эвакуированных из Белоруссии, Ленинграда, Украины… И как жаль, что мы были маленькими ребятишками, и не смогли участвовать в этом удивительном созидательном процессе сценического искусства. Конечно, потом, через годы и мы тоже внесли свою лепту в эти творческие изыскания, но нам всегда не хватало именно такого искреннего и   преданного творческому делу руководителя.

Генька (Последнее свидание).

Поздно вечером Генька  подходил к железнодорожной станции Худяково. Было уже  темно, и он не опасался, что его заметят.  В  редких домах поселка горел свет, но  в основном, дома глядели на улицу темными окошками. Дом Калязиных стоял неподалеку от речки Ляга, в одном из окон горел свет. Генька  перелез через изгородь огорода, прошел крадучись через сараи к дому и заглянул в окно. Нюрочка сидела за столом и что-то читала, рядом, сидел, наклонив голову и, подперев ладонью щеку, ее малолетний брат, наверное, слушал, что она читает.
Генька легонько постучал в окно. Нюрочка оторвалась от книги, подошла к окну и одернула занавеску. Генька поманил ее рукой, но она испуганно замотала головой и махнула рукой, мол, чтобы уходил. Генька настойчивее поманил рукой девушку. Она оглянулась по сторонам, накинула на голову платок, вышла в сенцы. Звякнула металлическая задвижка дверей и Норочка вышла на улицу.
- Ты что, баламутный? Зачем пришел? Я же просила, больше не приходи – она прислонилась спиной к стенке и как-то обреченно посмотрела на Геньку.
- Уезжаю я, Нюрочка, скоро. Далеко. И верно, более не свидимся. – Генька подошел к девушке и обнял ее за плечи – Вот, пришел попрощаться. Что скажешь? Может, поедем вместе?
- Ты с ума сошел. Да отец узнает, убьет. Хорошо, что сегодня в отъезде, – она вздохнула и прижалась к  плечу парня, потом подняла голову, посмотрела в его глаза.  -  Закончились наши вечерки, да и сосватали меня уже. Замуж выдают.
- За кого это? – Генька ошалело посмотрел на девушку.
- А я откуда знаю. Не за тебя же.  - Нюрочка тихо вздохнула. -  Отец так решил, а  ему я перечить не могу.
- А как же я? - Генька обнял девушку и крепко прижал к себе.  - Вот так возьмем и расстанемся?
  - А ты как хочешь? Сватов пришлешь? – Нюрочка вырвалась из объятий и закрыла лицо ладонями.
Было видно, что она борется со своими мыслями, своим желанием и страшится своего поступка. Но она пересилила себя, твердо взяла Геньку за руку, еще раз испытывающее посмотрела ему в глаза и как-то возбужденно выдохнула:
- Ладно, пойдем со мной… 
Все случилась быстро и неловко. На сеновале пахло прелостью и затихающей страстью. Нюрочка лежала, прикрыв ладонью глаза. К ее мокрой щеке прилипла сухая травинка,  и Генька, скорее машинально, чем осознанно, наклонившись, губами снял травинку со щеки.
– Слушай, поехали завтра со мной.  - Он отстранил ее руку от лица и посмотрел девушке прямо в глаза.  – Поедем тайком, никто не узнает. Ей богу, нам будет хорошо вдвоем на новом месте.
Нюрочка поднялась, стряхнула с юбки траву. – Дурачок ты, Генька. - Она ласково тряхнула  его кудри.  - Да мне на Покрова замуж идти, а ты поехали.  - И стала медленно спускаться с сеновала.   
У дальней калитки двора, провожая Геньку, она в последний раз обняла парня и заплакала.
Осеннее солнце еще не показалось на горизонте, и первые петухи в Зайково  еще не  прокукарекали  утреннюю зорьку, а местный пастух уже в последние разы выгонял стадо коров на утренний выгул и прокорм.
Генька быстро прошел по заднему двору своего дома к пределу, тихонько открыл дверь сарая и прошмыгнул  внутрь. Потом крадучись через переход  прошел в дом и поднялся в горницу. Отец сидел за столом.
- Ну что? Попрощался? Я же не велел тебе ходить в Худяково. Ты что же это девку не жалеешь? Ее же уже посватали, а ты…
- Ну и что? - Генька стоял, переминаясь с ноги на ногу, спокойно смотрел на отца. – Она, может, со мной поедет на строительство, я так решил и она согласна.
- Это как это с тобой, ты что? Ополоумел? – Алексей Иванович озадаченно посмотрел на сына. – Вас же едет уже готовая группа, и сбор завтра на вокзале в Ирбите, а он «со мной поедет».  Сколько труда мне это стоило, а ты все хочешь похерить?  – Он встал из-за стола и  нервно заходил по комнате.
– Все. Выкинь эту дурь из головы. Не хватало мне еще, чтобы Спиридон Евсеевич  тебе башку свернул за дочь, да и мне тоже. Иди,  досыпай, гулена. Из дома больше ни на шаг.
Утром следующего дня, повесив через плечо гармонику, и закинув за спину котомку с  нехитрыми вещами в дорогу,  Генька отправился с отцом в Ирбит, чтобы быть в указанное время в указанном месте с положенными документами и без опозданий. 
Больше в Зайково Генька не вернется, правда, один раз он все же приедет на могилы родных, и всю свою оставшуюся жизнь, будет помнить отчий дом и замечательную жизнь на собственном подворье и Нюрочку Калязину, которую он встретит однажды через много лет и никому и никогда не расскажет об этом. И, вообще о том, как прожил  свою нелегкую прошлую жизнь и, которую уже  не променял  ни на какую другую.
Втискиваясь в старый вагон поезда, Генька, вдруг подумал, что вот в дальнейшей жизни уже  никто и никогда его  не будут дразнить горбоносым зырянцем.  В  этом он был просто уверен. И не ошибся.

Малая родина (Лирическое отступление №4)

Анна Николаевна Скинн, которую на руднике все знакомцы звали просто Нюра,  пришла в сознание в палате поселковой больницы. С трудом открыв глаза, смутно увидела перед собой человека в белом халате. Николай Николаевич, главный врач больницы склонился над больной.
- Ну, вот вы и очнулись. Как чувствуете себя? Голова не болит? – он повернулся к медсестре, стоящей рядом, и что-то ей сказал. Медсестра быстро вышла и вернулась с чашкой в руках.
- Ну, вот и лекарство. Сейчас вас осмотрим, послушаем - врач взял чашку и, приподняв голову больной женщины, поднес чашку к ее губам.
- Выпейте, Анна Николаевна, это лекарство. Надо, надо, голубушка. Инсульт дело не шуточное.
Анна Николаевна сделала несколько глотков и бессильно опустила голову на подушку.
Осмотр, прослушивание и еще кое-какие манипуляции длились не очень долго. Врач встал, погладил ладонью руку больной.
- Ну и хорошо, голубушка, а теперь отдыхайте – с улыбкой сказал Николай Николаевич и они с медсестрой ушли. «Какой замечательный человек!» - подумала Анна Николаевна и, улыбаясь чему-то хорошему, быстро уснула. Ей приснился удивительный сон про всю ее многотрудную жизнь во всех деталях и подробностях, о которых она и не подозревала.

Нюрка  (Проводы отца на войну)

Помнить себя в этой жизни Нюрка стала с того момента, как только отца взяли в солдаты на войну.  Стояло  жаркое лето 1916 года. На железнодорожную станцию  поселка Растяпино, где формировался состав с новобранцами, она, вместе с матерью Клавдией Егоровной и маленькой полугодовалой Маруськой на руках у матери, прошла не малый путь по проселочной пыльной дороге. Вышли из деревни рано утром и успели вовремя, незадолго до отправки состава.
Ей было уже три годика, и она  ясно понимала, что пришла беда. Вокруг ревели бабы и дети, надрывно играла гармонь подвыпившего рекрута, будто бы  в последний раз. Офицеры мелькали между провожавшими людьми  и солдатами, прощающимися с домашними и, как оказалось,  прошлой жизнью.  И этот человек, ее отец, такой сильный и красивый даже в грубой серой солдатской шинели вот прямо сейчас уедет в пугающую неизвестность и может не вернуться обратно никогда. Мать плакала, вытирая концами блеклого платка бесконечные слезы, плакали Маруська и Нюрка.
- Да будет вам реветь, – отец обнял дочек и жену, – вернусь я, ей Богу, вернусь.
Он крепко поцеловал жену, взял на руки  дочек, внимательно посмотрел на их зареванные лица, потом крепко поцеловал обеих и, отдав обратно на руки, твердым шагом пошел к вагону.  Клавдия  зарыдала в голос: «Николай, ну как же мы без тебя?», а Нюрка, крепко вцепившись в суконную полу шинели, будто пыталась задержать отца и не пустить его от себя хотя бы на несколько минут.  Но три раза пробил вокзальный колокол и состав с безликой серой солдатской массой медленно отошел от станции, набрал скорость под стук вагонных колес и пропал за клубами паровозного дыма.
Клавдия Егоровна Костерина первый раз в жизни провожала мужа так далеко от дома. И ей показалось, что навсегда. Она старательно отгоняла от себя эту мысль, потому что все прошедшие годы он был  рядом с ней во всех  перипетиях их совместной жизни. Клавдия до беспамятства любила своего мужа. Еще она любила его страстное увлечение театром.
В начале 20-го века по всей России пошла мода на театральные представления, в которых участвовали в основном непрофессиональные артисты. Театральные любители группировались в домашние театральные студии и гастролировали по городам и весям империи, в которых не всегда существовали императорские профессиональные театры, а вольного духа в начале века уже хотелось многим, особенно молодежи. И понятно, что ростки свободного искусства  могла дать только молодая любительская театральная поросль.
 Впервые она увидела своего будущего мужа несколько лет назад. В их большое и богатое село приехала бродячая театральная труппа. В имении столбового дворянина Проскурина ей предстояло  дать несколько представлений. Труппе было предоставлено  помещение домашнего театра. Помещик был большой оригинал и любитель французских водевилей.
Вот на одно из таких  представлений тогда и попала  еще молоденькая и прехорошенькая гимназистка  Клавочка Антропова, дочка регента церковного хора в храме Казанской Божьей Матери села Великий Враг Егора Петровича Антропова.
Клавочка состояла в подругах  дочери помещика Проскурина, которую отец ласково называл «мамзель» Полин. Подружка устроила так, что в тот день Клавочка тайком от родителей, которые терпеть не могли всяческого балагана, пришла на представление. Увидев на сцене черноволосого красавца - артиста с чудной двойной фамилией Иванов-Заокский, игравшего главную водевильную роль, влюбилась в него с первого взгляда и после спектакля поведала об этом своей подруге. Та приняла это близко к сердцу и пообещала наперснице обязательно с ним ее познакомить.
Дня через три в имении праздновали именины Полины, на которое были приглашены знатные  сельские граждане. Не остались без приглашения и Антроповы: Егор Петрович с супругой Серафимой Аркадьевной, а также руководитель бродячей труппы и ведущие  его артисты. Весь вечер артисты, как могли, развлекали гостей (затем и званы были), а черноволосый красавец даже спел под гитару недурным баритоном романсы «Средь шумного бала» и «Утро туманное».
За именинным столом Клавочка сидела рядом с родителями, а напротив он. И тоже не спускал с нее своих глаз. Полина сдержала слово. Она познакомила подругу с артистом. На самом деле  красавца звали Николай Александрович Костерин. Весь вечер они танцевали и через несколько дней уже не могли жить друг без друга.
Два раза сватался Николай  и оба  раза Егор Петрович  спускал молодого парня с лестницы, не выслушав  уверений и убеждений  будущего зятя,  не вняв слезным мольбам строптивой дочери. До третьего раза дело не дошло: разгневанный отец  запретил дочери даже думать о нем. Думать она не перестала, а просто, собрав немудреный скарб, сбежала с любимым, куда глаза глядят. «Добежали» они до деревни Зименки  Кстовского уезда, где и остановились у Клавочкиного деда Петра Николаевича,  старосты местной церкви. Петр Николаевич, не в пример своему сыну, понял Клавочкину страсть и на время приютил беглецов. Но в доме церковного старосты, пусть даже Клавочкиного деда, Николай жить отказался. Он был убежденным атеистом.
В это же самое время как раз в поместье престарелой местной барыни Анны Александровой требовался управляющий. Николай дал согласие. Дело решилось к удовольствию обеих сторон весьма скоро. Барыня, выслушав историю беглецов, «поохала и поахала» и велела  выделить им пустующую избу. К покрову Клавдия и Николай обвенчались, и только  через три года у них родилась девочка, которую, в знак благодарности к местной владычице, назвали Аней. Вот тогда в последний раз Николай и поехал в Великий Враг к родителям Клавдии для примирения. Вернулся он не скоро и запретил жене не только  принимать их в своем доме, но даже и думать о них.
О том, что случилось с мужем в отчем доме, Клавдия могла только догадываться. Отец был суров на расправу, мог спустить на зятя даже собак. И то, что муж вернулся живым, она считала просто чудом. Тогда только и сказал Николай жене, что  ее отец, церковный иезуит,  дочь проклял, как бесовскую фурию, но  послал гостинец своей внучке в виде иконки Николая-Чудотворца и денег на обновки. Николай гостинец принял. Но с тех пор о  родне в их доме не вспоминалось. Только дедушка Петр на праздники передавал внучке и правнучке гостинцы и на Пасху приносил «крашенки» с освещенным куличом.
Мать с детьми еще долго стояла, вглядываясь в сторону ушедшего поезда, потом тяжело вздохнула,  и все трое отправились обратно домой. По дороге зашли в когда-то родное село Великий Враг, где в храме Казанской Божьей Матери поставили свечки и, помолившись,  еще и отбив положенные поклоны,   вышли из храма.
Давно Клавдия не заходила в родное село, и вот теперь надо бы ей уставшей с детьми устыдиться и забрести в родительский дом, повиниться перед матерью с отцом, внучек показать и рассказать, что мужа взяли на войну, да мало ли еще о чем. Но нет, давний строгий  наказ мужа и родительское проклятье не дали ей смалодушничать. Клавдия, прижав Маруську к груди, обвела долгим взглядом село, еще раз поклонилась храму и, взяв Нюрку за ручку, тихо побрела к околице села.   
Название это село получило, возможно, по великому оврагу, выходящему к Волге к востоку от него. Через овраг когда-то была сооружена дамба, по которой шла дорога из города  Кстова и села Великого Врага на деревню Зимёнки. Вот по этой дороге Клавдия с дочками и пошла домой, где на высоком правом берегу Волги, живописно спускаясь по косогору, раскинулась их родная  древняя деревня.
Ее основание, пожалуй, относится ко второй половине XVI столетия, а возможно и к более ранним временам, когда после ликвидации угроз неожиданных вторжений казанцев и ногаев в русские земли, Нижегородское Поволжье стало особо активно заселяться пришлыми людьми, интенсивно включаясь в орбиту хозяйственной и торгово-промышленной жизни в системе единого Русского централизованного государства.
А уже в 19 веке  живописный уголок на окраине деревни Зименки   Кстовского уезда было особенно востребован. До второй половины XIX века здесь было поместье, принадлежавшее роду грузинских князей Дидиани, затем имение было продано надворной советнице Анне Александровой, а после нижегородскому купцу Башкирову, при котором здесь был высажен парк, построены летние дачи и декоративным чугунным литьём оформлен минеральный источник.
Всё это наследство нашло достойное применение и при советской власти. На базе усадьбы был создан санаторий с одноимённым деревне названием "Зимёнки", ставший своего рода местным "Болдино". А осенью 1943 года здесь жил и работал писатель Алексей Николаевич Толстой, начав на крутом волжском берегу третью часть своего романа "Пётр I", которую так и не успел закончить.

Генька  (На главной стройке электрогиганта).

Генька лежал на третьей полке общего железнодорожного вагона, забитого до отказа «направленцами»  на южную стройку, подложив под голову свой мешок с харчами и нехитрыми вещичками, рядом поставил гармонику.  Он лежал и думал о том, а что же из себя может представлять эта грандиозная стройка, о которой так бойко рассказывал на митинге перед отправлением усатый дядька с боевым орденом на застиранной гимнастерке.
Генька в своих тяжелых думах и представить себе не мог, насколько занимательной была история строительства Днепрогэса. С проектом его строительства было связано множество мифов и легенд. Утверждается, например, что первый проект Днепрогэса, подготовленный инженером Генрихом Графтио, в 1905 году оказался на столе императора Николая ІІ, но самодержец России недооценил перспективы гидроэнергетики. Казалось бы, что тут особенного? На то он и царь, чтобы тормозить научно-технический прогресс, но дело-то было в другом. Еще в 1913 году епископ Самарский и Ставропольский Симеон докладывал графу Орлову-Давыдову: «На ваших потомственных исконных владениях прожектеры Самарского технического общества совместно с богоотступником инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Чтобы разрушить эту крамолу, явите милость своим прибытием сохранить  Божий мир».
  Почему епископ считал строительство самарской дамбы крамолой? Да потому что при этом были бы затоплены церкви и кладбища, что на протяжении всей истории человечества считалось кощунством. Царь отказался от строительства Днепрогэса по той же причине, хотя проект инженера Генриха Графтио предусматривал сооружение трех последовательных плотин и затопление сравнительно небольшой территории.
  Но пришли другие времена — в 1920 году тот самый Глеб Кржижановский, которого епископ Симеон назвал богоотступником, возглавил комиссию по разработке государственного плана электрификации России. Этот план, рассчитанный на 10 — 15 лет, предусматривал строительство тридцати районных электростанций, в том числе десяти гидроэлектростанций. Однако, насколько можно судить, строительство такого грандиозного сооружения, как Днепрогэс, план не предусматривал.
Когда же родилась идея строить плотину высотой более 60 метров, под которую понадобилось затопить не только церкви и кладбища, но даже поселки и поля?
Если сейчас взять некоторые литературные труды, посвященные строительству Днепрогэса, то можно непременно отыскать рассказы о том, что вопрос о строительстве Днепрогэса решался на специально созванном зимой 1927 года заседании политбюро ВКП(б). Судя по этим рассказам, спорили на этом заседании об одном — самим строить Днепрогэс или привлечь к этому делу иностранные фирмы. Дискуссия длилась несколько часов, пока, наконец, товарищ Сталин проникновенно не обратился к строителям: «Какое ваше мнение, товарищи?» После недолгих размышлений начальник строительства Шатурской ГРЭС Александр Винтер ответил: «Товарищ Сталин, нужно строить своими силами». Вождь внимательно посмотрел в глаза Винтеру и подвел итог обсуждения: «Хорошо, будем строить сами».
Но это всего лишь легенда. Легенда, конечно, красивая, но не совсем понятно, о чем так долго спорили. Может быть, речь шла о заключении договора с турецкими строителями? Или об использовании импортных турбин и привлечении консультантов из-за рубежа? А в итоге решили, стало быть, обойтись своими силами? Но  тогда почему на плотине Днепрогэса были установлены американские турбины, а шеф-консультант Днепростроя американский полковник Хью Купер был даже награжден орденом Трудового Красного Знамени? И вообще, о чем тогда спорили вожди и строители, и о чем еще шла речь на легендарном заседании кремлевского политбюро?
На самом деле речь на заседании политбюро шла еще вот о чем: строить три плотины или одну, затапливая огромную территорию, на которой живут около 50 тысяч человек. Инженер Генрих Графтио отстаивал свой проект, но Сталин отдал предпочтение проекту, предусматривающему возведение грандиозного Днепрогэса. Автором этого проекта был ученик инженера Графтио — Иван Гаврилович Александров. Он был назначен главным инженером Днепростроя, а возглавил же строительство уже выше упомянутый  Александр Васильевич Винтер.
На строительстве днепровской плотины труд заключенных еще не применялся. Нанимали рабочих отовсюду: отставных военных, безработных на биржах труда, крестьян. Было много, так называемых «сезонников», или «отходников», то есть, крестьян, которые уходили из деревень на заработки после посевной и возвращались назад к уборке урожая.
Для повышения квалификации рабочих на Днепрострое были организованы рабочие вечерние школы, в которых профсоюзные работники, партийные активисты обучали их рациональному и нормированному использованию рабочего времени, требовали выхода на работу строго по расписанию, бережному обращению с инструментом, «перекуры» и посторонние разговоры запрещались.
Американцы поставляли инструменты с названиями ключей, отверток. Инженеры переводили на русский язык эксплуатационные руководства и инструкции по безопасности, в местной прессе рабочих призывали учиться, повышать свой профессиональный уровень.
Вот в эту обстановку ударного строительства и сплошного энтузиазма попали  зайковские ребята, а в их числе и Генька, бывший крестьянский сын, как теперь он про себя думал.
Конторка, куда направили Геньку для оформления на работу, находилась в небольшом бараке с отдельным входом с торца, помещением, в коридоре  которого было несколько лавок для посетителей, прочно сбитых  их строевой доски, хотя сидеть на них времени ни у кого не было. Очередь шла споро, и вскоре Генька, сняв с головы картуз, вошел в комнатушку помощника начальника строительства по решению оперативных кадровых вопросов. Табличка на двери комнатушки действительно на это указывала, и выходило, что Капнист Илья Моисеевич не последний человек на этой стройке электрического гиганта.
За небольшим столом сидел лысоватый пожилой человек с лицом полным значительности и начальственной  строгости. Однако, землистый цвет этого лица и одутловатость щек, с припухлостью от постоянного недосыпа покрасневших глаз, указывали на то, что место это за столом, возможно, было не столь спокойное и сытное, но в то же время, возможно,  у начальствующего кадровика было больное сердце.
- Как звать? – спросил он, не поднимая головы,  продолжая писать что-то на готовом бланке.
- Геннадий Алексеевич Скинн, крестьянин деревни Зайково, Ирбитского уезда направлен сюда на стройку решением сельской ячейки крестьянского Совета. – Выпалил Генька.
Илья Моисеевич перестал писать, поднял голову и внимательно посмотрел на парня.
- Что за фамилия такая? Из евреев?
Генька шмыгнул носом, но с ответом нашелся быстро.
- Из русских. Фамилия как фамилия, не сам придумал, от дедов и прадедов досталась.
Илья Моисеевич улыбнулся. Ему понравилась находчивость парня.
- Грамотный?
- Семь классов прошел.
- А чего мало?
- Так в Зайково не было больше, а в Ирбит ехать некогда было. Хозяйство на мне было.
- А сейчас на ком? – Илья Моисеевич уже интересом посмотрел на Геньку.  Тот сначала оторопел от вопроса, но сразу нашелся  - так на коммуне сейчас. Тятя-то  все отдал в коллектив и сам вступил.
- А ты чего не вступил?
- Так меня же ячейка сюда направила поднимать электрический гигант.
Илья Моисеевич рассмеялся, встал из-за стола.  Он был маленького роста, полноват, но по всему было видно, что мужик он крепкий. Подошел к Геньке, посмотрел на парня снизу вверх и улыбнулся. 
- А ну-ка, давай присядем. Так говоришь, грамотный? А ты гаечный ключ от разводного отличить сможешь? А напильник от рашпиля?  А то у нас  много таких грамотеев приезжает,  учить приходится с самых азов.
Генька измял в руке картуз, сконфузился, но ответил, твердо посмотрев кадровику в глаза.
- Ну, поучиться и мне не грех, хотя хозяйство у нас было большое и хлопотное, не только коровы и лошади с овцами, но и плуги, сеялки, бороны и прочие железки. Где подмастерить, подвернуть, наладить это мы знали и понимали, а что непонятное, у людей спрашивали. И здесь, если надо будет,  спрошу и научусь. Ничего же зазорного в этом нет?
- Вот это ты правильно вопрос поставил – Илья Моисеевич встал и снова сел за стол –  вот что,  парень – он немного задумался – как тебя, Геннадий Алексеевич, говоришь? Дам я тебе направление к бригадиру слесарей-ремонтников Герасиму Петровичу, на первых порах побудешь учеником и чернорабочим, а уж потом… - он не договорил и начал что-то писать на новом бланке.
Получив необходимые бумаги и, узнав,  куда и к кому обращаться дальше, Генька, нет, теперь уже Геннадий Алексеевич, вышел из конторки и уверенно направился  туда, куда ему указали.

Нюрка  (Отец с войны вернулся)

Через года полтора с войны вернулся отец. На дворе стояла поздняя осень, легкие снежинки уже кружились над Зименками, глядишь,  вот-вот, и зима вступит в свои права.
Был уже вечер, стемнело быстро.  Николай Александрович Костерин  прошел через двор к избе, наклонился к низкому окну, заглянул через ставень в комнатку, выпрямился и постоял немного, успокаивая биение сердца. Затем, быстро открыв двери, вошел в дом.
Клавдия, как стояла у печи с ухватом, чтобы вытащить горячий чугунок с кислыми щами, так и осталась стоять. Нюрка, выскочив из-за стола, с визгом и плачем бросилась отцу на шею, маленькая Маруська так и продолжала сидеть за столом с куском черного хлеба в одной руке и большой деревянной ложкой в другой.
Николай Александрович, уронив на пол солдатский вещмешок,  стоял у порога в потертой серой шинельке, молчал от волнения и только тихо гладил маленькую головку своей дочки. Со сбитых и стоптанных сапог на пол стекала оттаявшая осенняя грязь. Минуту, другую в комнате воцарилась мертвая тишина. И только после этого небольшого замешательства, бросив ухват и, всплеснув руками, Клавдия кинулась к мужу. Ласково гладила и целовала его небритое лицо, заросшее недельной щетиной, крепко обнимала его, словно боясь, что он может внезапно исчезнуть.
Часа через два, вымыв мужа в нетопленной бане, накормив детей и уложив их спать на теплую печь, Клавдия накрыла стол и достала из укромного места непочатую бутылку довоенного свекольного первача.
Выпив рюмку самогона, Николай жадно ел горячие щи, большими кусками ломал хлеб, щепотью пальцев захватывал из чашки кислую квашеную капусту и ел, изредка поднимая голову, чтобы еще раз посмотреть на жену. А Клавдия, подперев ладонями голову, смотрела на мужа и не могла наглядеться. «Ты живой, ты живой…» - только и повторяла она.
Полгода назад из города прислали ей государственную бумагу, которую Клавдия никак не могла прочитать. Мелкие буквы прыгали перед глазами, да и руки дрожали и глаза слезились.  Притом, она никак не могла понять смысл этих коротких слов «…ваш муж и отец сложил голову за Веру, Царя и Отечество…». Сложил голову? Значит, убили ее Николая?
Все эти полгода она была сама не своя, но дети не дали ей сойти с ума от горя и мыслей. И вот теперь она  смотрела на живого мужа, который  сидел напротив и ел ее кислые щи. Нет, какое это все-таки счастье, вот так,  сидеть и смотреть на мужа, который уже никуда не уйдет, ни на какую войну.
Николай Александрович закончил с едой и пристально посмотрел на жену.
- Да, Клавдея, живой, хоть и раненый был, но это пустое. Давай спать, устал я с дороги и размяк вот от всего этого – он обвел рукой все пространство избы и счастливо улыбнулся. И уже после, в сонной полудреме, муж неспешно рассказал жене о своих мытарствах на войне: и о том, как был ранен и долго скрывался в землянке старой румынской колдуньи, и,  как шел с чужими документами через границы, и как дошел до родного дома. Вроде, как дезертир, воткнувший штык в землю, а, вроде, и нет: царского государства и армии уже нет, а новому еще не присягал, и как дальше будет – жизнь покажет.
Утром, умывшись и переодевшись в приготовленную Клавдией обычную одежду сельчанина, Николай Александрович за столом, очищая сваренную горячую картошку, сказал просто и привычно: - Все, Клавдея, теперь вы все будете Ивановы, а не Костерины. Умерла эта  фамилия, убили ее на войне.  Пусть теперь дети наши будут Ивановы и внуки в будущем. Сегодня же схожу в Совет, выправлю документы, новая власть разрешает, я узнавал, - он откусил кусок картофелины и посмотрел на обомлевшую от неожиданной новости жену, -  И ты не переживай, что так выходит. Наши старики лежат себе где-то на погосте, и фамилии у них на крестах я менять не собираюсь.
К вечеру он вернулся домой изрядно выпивши. Дети уже спали. Клавдия сидела у окна и смотрела в темноту. Губы ее чему-то улыбались.  Она даже не обернулась на скрип входных дверей, а только тихо спросила:
- А вторую фамилию «Заокский» ты оставил себе?
Николай Александрович тихо прикрыл дверь и тяжело опустился  на лавку.
- Это для сцены. Думаю собрать группу любителей и продолжить любимое дело. Власти одобряют. – Он немного помолчал, посмотрел на жену, потом на складень с горящей лампадкой.
- И вот еще что, попов в нашем доме, как и раньше, чтоб духу не было. Но дед пусть заходит. Он жив еще?
- Жив, он нам с дочками много помогал.
- Слава Богу, давай спать. – Николай встал и неловко обнял жену.
В церкви он все же бывал по праздникам и славно пел на клиросе. Голос у него был отменный, просто замечательный.

Генька и Днепрогэс (Знакомство с иностранцем)

У Герасима Петровича слесарные и ремонтные работы были налажены строго и умело. Бригада своевременно выполняла и перевыполняла производственные задания. И сам бригадир был в большом уважении у здешних работяг,  да и у начальства в немалом почете. Бригадир с первых дней, присмотревшись к долговязому парню, дал тому возможность,  работая на черных работах, участвовать в делах бригады и быть не только на побегушках. Генька быстро  освоился в бригаде, деревенская смекалка и трудолюбие сделали свое дело.
Уже через полгода  из чернорабочих он выбился в слесари-ремонтники определенного разряда и на «Ремонтно-механическом заводе» Днепростроя его уже знали как умелого и дисциплинированного работника. Он уже продолжил учебу в вечерней школе, организованной с первых дней большого строительства, активно посещал занятия политучебы в кружке рабочей молодежи, но вот с комсомолом у него дела не клеились. Видимо прошлое крестьянское «единоличие» не давало возможности вступления в эту организацию. Да бог с ним с комсомолом, Генька не очень-то и переживал, хотя и думал, что отсутствие на груди красного значка с большими буквами ВЛКСМ может в будущем повредить его «карьере», хотя,  что это такое он плохо представлял.
На этой ударной стройке  друзей у Геньки еще не было. Были деревенские знакомцы, но уже через полгода  некоторые «зайковцы», да и не только они, не выдержав трудового ритма гигантского стройки, ушли кто куда: одни обратно в деревню, в привычную сельскую атмосферу, другие просто растворились в теплых и благодатных украинских городах и весях.
На строительстве плотины, в заводских цехах и подсобных помещениях вспомогательных служб Днепростроя все люди без исключения, от рядового рабочего до начальника строительства, ударно трудились  по 10-12 часов в сутки. Это считалось нормой. Родина остро нуждалась в электроэнергии. И  Геньке нравилось то, что он активно принимает участие в этом грандиозном событии, является частицей большого трудового организма, «пишущего на глазах всего мира  новую страницу истории социалистического государства».  Эту фразу он частенько встречал на страницах местной газеты, которую  читал с первой до последней страницы. Деревенскому парню очень хотелось, да что там хотелось – мечтал, чтобы однажды увидеть свою фамилию среди других победителей ударной  десятидневки. И однажды это случилось. В короткой заметке местного рабкора было напечатано черным по белому, что смекалка  молодого рабочего ремонтно-механического завода Г. Скинна  помогла установить в шахте большое и тяжелое оборудование. И вот после этого радостного события для молодого рабочего у Геньки появился странный приятель.
В обеденный перерыв Герасим Петрович подошел к Геньке и тихо сказал:
- Слушай, там тебя человек спрашивает. - Он немного помолчал, внимательно посмотрев парню в глаза – Ты это смотри, будь осторожнее, он из американской инженерной команды.
- А чего ему надо? – Генька удивленно уставился на бригадира.
- Да кто его знает. Иди… – Бригадир пожал плечами и кивком головы показал парню место, где  ждал иностранец,   в конторке начальника цеха.
В конторке рядом со стендом, на котором были выведены показатели  хода выполнения производственного плана цеха, стоял высокий молодой человек в галифе и кожаной куртке, на ногах были модные краги, кожаные голенища которых  были закреплены на ногах ремнями, а  желтые ботинки на крепкой каучуковой подошве твердо стояли на дощатом полу. Генька с роду не видал такой обувки. Ну, сапоги – это не в новинку, а чтобы такое на ногах – впервые.
Молодой человек обернулся, улыбнулся и шагнул навстречу - Ну,  Геннадий Алексеевич, давайте знакомится - он внимательно посмотрел на парня и протянул руку.
- Меня зовут Майкл Волкофф. Не смущайтесь, я – американец, хотя и русский по происхождению. Мои родители в начале века уехали в Америку, там я вырос, выучился и  теперь я помощник инженера Томпсона, по контракту помогаю вашей стране строить этот «Гидро-электро-гигант». А сейчас вот пришел посмотреть на вас, товарищ Скинн, о котором, прямо взахлеб,  пишут все газеты Советской России.
Генька  растерялся и покраснел. Ему вдруг стало как-то неловко, что его называют по отчеству, к этому он еще не привык и был уже совсем не рад той заметке в газете. В голове замелькали несвязные мысли. Но он быстро успокоился, взял себя в руки и внимательно посмотрел на собеседника.  Этот американец показался ему довольно дружелюбным, но Генька никак не мог понять, зачем он ему нужен?
- Да бросьте вы смущаться, - Майкл сел на стул, закурил сигарету и предложил Геньке - садитесь, давайте поговорим, курите…
Генька вежливо отказался, потому что никогда не курил. Сейчас он просто не имел представления о чем же он может говорить с иностранцем, о каких таких высоких материях… Хотя в то же время, какой он иностранец, вон как по-русски шпарит, лучше, чем многие наши. Генька сел на предложенный стул и стал  внимательно слушать американца.
- Вот что я хочу вам предложить Геннадий Алексеевич, вы человек молодой, грамотный, вон уже в школу вечернюю пошли,  а все еще в подмастерьях бегаете.
Генька хотел возразить, что любой труд почетен и прочее, но Майкл остановил его порыв.
- Не надо возражать, я же знаю. Я за вами наблюдаю, не скажу, что давно, но все же. – Майкл погасил сигарету, встал, бросил окурок в урну, - давайте я все расскажу, а вы подумайте и  потом сами решите, как быть, но только недолго думайте. С вашим начальником я договорюсь. Дело вот в чем: мой шеф инженер Томпсон посоветовал вашему начальству обучить в короткий срок группу молодых ребят практической электротехнике. Идея вашим понравилась и мне поручили подобрать кандидатуры для учебной группы. Так что требуется только ваше согласие, остальное – моя забота.
Генька смотрел на Майкла и не знал что ответить. Конечно, научиться чему-то новому, тем более научиться понимать это новое, которое в будущем может очень даже пригодиться. Да согласен, согласен. Конечно, согласен. Он так и сказал  американцу, но смущаясь, попросил его не звать по имени-отчеству, ну, не привык он к такому обращению.  Майкл рассмеялся и, похлопав Геньку по плечу, сказал, что надо привыкать к серьезному к себе обращению. Потом  пожал парню руку и попрощался. И уже у  дверей он остановился, внимательно посмотрев на Геньку, спросил:
- А скажите мне, Геннадий Алексеевич, у вас в деревне все такие худые и длинные?
- Да нет, есть и толстые … - Генька невольно смутился, - А чего вы спросили об этом?
Майкл усмехнулся и, открыв входную дверь, медленно добавил: - Да лицо у вас не русское и фамилия иностранная, по-моему - английская. Это даже как-то интересно, не находите? – он быстро вышел, закрыв за собою дверь.
Генька от удивления так и остался стоять с открытым ртом. Это надо же какую чушь сказал американец: лицо не русское и фамилия английская. На что он намекает? Надо бы расспросить при случае поподробнее.
- Ну, о чем с тобой говорил этот тип? – бригадир встретил парня сразу этим вопросом.
- Да о разном. - Генька вздохнул и открыто посмотрел на Герасима Петровича – Но, в общем, в основном об электротехнике. Сразу все и не расскажешь, а если короче – учиться новому делу. Раз  мы строим такой гидроэлектрогигант, пришла пора знать и понимать что и для чего, - немного помолчав, добавил – Скажи, Герасим Петрович, у меня правда лицо не русское?
Герасим Петрович удивленно посмотрел на парня, хмыкнул, покачал головой и, махнув рукой, повернулся и пошел к бригаде, ничего не ему ответив.
На учебу прошли отбор десять ребят из разных строительных подразделений. И уже на первом занятии Генька с удивлением узнал, что электрический ток — это направленное движение электрически заряженных частиц под воздействием электрического поля. Хотя в школе он вероятнее всего про это слышал.
Через полгода вечерних занятий по практической электротехнике Генька уже свободно разбирался в малых энергетических установках,  предназначенных для приема, преобразования и распределения электрической энергии, состоящих из трансформаторов или других преобразователей электрической энергии, устройств управления, распределительных и вспомогательных устройств.  Он все больше проникался в суть работы «электрогидрогиганта», как его называл Майкл. Он был благодарен американцу за то, что тот привлек его простого крестьянского парня к стоящему делу и пониманию всей значимости этого шага.
 Генька получал просто так новую профессию, которая в будущем могла составить основной смысл его жизни. И он ежедневно с невероятным упрямством и настойчивостью вникал в нюансы этого ремесла. А вникать было во что. Однажды Майкл рассказывал об электрических подстанциях. Он так свободно владел предметом, что все названия основных элементов электроподстанций лились из его рта, как стихи, заученные наизусть.
У Геньки голова пошла кругом от  силовых трансформаторов, вводных конструкций для воздушных и кабельных линий электропередачи, открытых  и закрытых  распределительных устройств, систем и секций шин, силовых выключателей. Да мало ли от чего еще. Но парень был упрям и настойчив в обучении. И вскоре тоже, как заученные стихи, мог свободно и вполне профессионально  объяснять назначение многих элементов подстанции да и самой ее работы. Начальство это заметило. И через некоторое время, не без помощи американского инженера, Генька был переведен из бригады слесарей-ремонтников в бригаду дежурных электриков одной из подстанций головного блока днепровского гиганта.

Нюрка  (Путешествие во взрослую жизнь).

В свои шестнадцать лет Нюрка выглядела взрослой крепкой девушкой. Еще бы. Она с раннего детства  нянькалась с Маруськой, которая была только на два года младше старшей сестры. А тут еще в 1919 году родился Коленька, и снова Нюрка в няньках. Когда через несколько лет родился Петя, старшим сестрам пришлось пойти по миру с котомками в поисках хлеба. В Зименках уже которое лето неурожай, да и не только в Зименках. Николай Александрович в товарищество по обработке земли не вступал, не был он землепашцем. Он был артист.  Когда-то до войны он играл в бродячей театральной труппе, но, когда появилась семья и семейный очаг в Зименках, о театре пришлось забыть. Несколько лет он ни шатко, ни валко управлял барским хозяйством в имении Александровой, но пришла война. И вот теперь в деревне ни имения, ни барского хозяйства не стало, чем занять себя он так пока и не придумал.
Николай Александрович был грамотным и знающим человеком, это было заметно даже при первом общении с ним, но в деревне эти знания хлеба не прибавляли даже в удачные годы урожая, а уж в засушливые… Поволжье страдало засухой очень часто. Вот и ходили его малолетние дочки  с котомками почти до города Кстово через деревни Безводное, Великий Враг, Федяково,  Запрудное, Кадницы. Где-то давали милостыню то хлебом подовым, то мукой, то мелкой грязной крупой – все шло в детские котомки. Дома ждали хлеба, малыши подрастали и хотели есть.
Сам Николай Александрович частенько уходил в Кстово, где продолжал играть в созданной им же театральной бродячей труппе, получал денежные крохи, шел домой с малыми гостинцами. Вместе с мужем тоже частенько уходила и Клавдия, оставляя дом и детей на Нюрку. Ее мало заботило то, что дочка, такая маленькая еще, должна смотреть и за домом и за малышами и еще вести хозяйство.
В церковно-приходской школе Нюрка проучилась  два года, мать заставила. В советской школе не пришлось - надо было возиться с малышами, да и не очень-то она стремилась за парту, хотя была очень любознательной девочкой, любила читать и особенно петь разные песни. За это ее в Зименках прозвали «Нюрка - певунья». Но больше всего Нюрке хотелось стать пионеркой, но мать запретила даже думать об этом. Так и детство прошло…
Однажды в Кстовской районной газете «Большевистский путь», которую однажды принес домой отец,  Нюрка прочитала небольшую заметку  «Дорогу советскому автогиганту». В ней  говорилось, что ВСНХ СССР и американская фирма Ford Motor Company заключили соглашение о технической помощи по организации и налаживанию массового производства в Советском Союзе легковых и грузовых автомобилей. Основой производственной программы были выбраны модели Ford-A и Ford-АА. И главное, что место для строительства автозавода было выбрано в Нижнем Новгороде, и уже началась пробная сборка первых автомобилей на одном из действующих заводов города...
Да это же совсем рядом, подумала Нюрка,  и с этого дня мысль о том, что она поедет в Нижний и будет работать на строительстве автозавода ее уже не покидала.
Мать не стала возражать. Маруська с Коленькой тоже. Новое время давало возможность молодым романтикам покидать свои отчие дома и вливаться в новую загадочную жизнь строителей социализма.
Против этого был только Петенька, ее маленький брат.  Он отчаянно любил  сестру и никак не хотел, чтобы она уезжала далеко и, может быть, навсегда. И что удивительно, что всего через несколько лет подросшая деревенская юность тоже покинет отцовские хаты, вливаясь в городскую суету, оставляя в прошлом и забывая вековые традиции деревенского уклада жизни, как старый и ненужный хлам, сваленный в кучу  в чулан или на домашнем чердаке.
Ранним весенним майским утром 1930 года, когда вся страна уже отмаршировала на парадах и демонстрациях международную солидарность трудящихся, Нюрка с небольшими пожитками, уместившимися в деревянном чемодане, который когда-то смастерил отец, на маленьком пароходике с  пристани рабочего поселка Бор отправилась в будущее, которое представлялось ей светлым и праздничным. А оно и действительно было светлым и праздничным. Сотни  молодых парней и девушек устремились из разных уголков страны по комсомольским путевкам, а то и по велению своего сердца в Нижний Новгород на строительство автомобильного гиганта.
Его строительство началось осенью 1929 гола, после того, как 31 мая 1929 года между американской автомобильной корпорацией «Форд» и советской правительственной комиссией во главе с заместителем председателя Высшего Совета народного хозяйства СССР товарищем Межлауком был подписан Договор.
Соглашение предусматривало не только предоставление лицензии на производство легкового и грузового «Фордов», но и поставку в нашу страну всей технологической оснастки для их выпуска, консультации и техническую помощь при строительстве завода, организацию процесса и обучение советских специалистов. При этом ежегодно на заводах Форда могли стажироваться до пятидесяти специалистов советского автопрома, и, кроме того, договор предусматривал право получения советской стороной технической документации на новые фордовские  разработки в течение девяти лет. А в  счёт оплаты за океан поставлялось зерно.
Нижегородский автомобильный завод имени Молотова был построен всего за три года, однако сборка первых отечественных «Фордов» началась гораздо раньше. Уже в  феврале 1930 года отверточную сборку Ford-А и Ford-АА из закупленных в Америке  десятков тысяч машинных комплектов наладили на заводе «Гудок Октября», расположенном под Нижним Новгородом, в городке Канавино. Вот в этот-то городок маленьким пароходиком Нюрка и приплыла.
Прошел уже почти год,  как Нюрка поселилась  в Канавино, и каждый день по гудку стала ходить на работу на завод «Гудок Октября». К удивлению родителей Нюрку приняли на завод разнорабочей. Первое время она почти каждое воскресенье приезжала домой, привозила малышам гостинцы. Первую зарплату она почти всю потратила на семью. Купила матери платок, отцу новый картуз, ребятам макарьевские свистульки, сестре пестрое ситцевое платьице. Потом ездить стала реже и реже – образовались свои дела, подружки и новые развлечения после трудовых будней. И на работе у нее произошли некоторые изменения.  Девушка была любознательная и быстро из цеховых подметал перешла в инструментальщицы на цеховом складе. Но уже через некоторое время случай помог ей обрести новую специальность.
По длинному цеху завода, где проходила сборка автомобилей, бегали  американские электрокары фирмы «Борланд Электрик», которые в шутку рабочие прозвали «борликами».  Их закупили несколько штук вместе с машинными комплектами. В работу пустили только два электрокара, остальные остались стоять на складе, ожидая своего часа. Они довольно проворно шныряли по территории цеха мимо стоящих платформ с каркасами автомашин, быстро доставляли из цехового склада на рабочие места цеховых  сборщиков детали и агрегаты американских машин, инструменты и разную другую поклажу, необходимую в такой работе. На одном из «борликов» рулил молодой парень Коля Сайкин.
Он был небольшого роста, белобрысый с узкими серыми глазами из-под припухших век, с вечной добродушной улыбкой на лице. Получая на складе детали или инструменты, он весело подмигивал Нюрке и ее напарнице, а заведующей складом мужеподобной Агриппине отвешивал уморительный поклон с непременным обнажением белобрысой башки. Девчонки закатывались от смеха, но под строгим взглядом начальницы быстро приходили в себя и продолжали проворно работать.
  Коля Сайкин был не из деревенских. Он был местный,  из канавинских хулиганов, но когда в семье умер отец, быстро повзрослел и стал вместе с матерью кормильцем для своих трех младших сестер. Сначала работал слесарем на заводе, затем прошел курсы электриков, хотя эта стезя ему не очень нравилась.
Однажды в детстве Коля увидел как к заводскому зданию, где работали его отец и мать, подкатил огромный автомобиль. Это был «Rolls-Royce» британской компании, вероятно приобретенный руководством завода для производственных нужд. Автомобиль был черной окраски. Коля на ватных ногах, разинув рот, подошел к этому диву, несмело погладил его лакированное блестящее крыло и потрогал изогнутую никелированную ручку автомобильной дверцы. Он был потрясен и сразу же влюбился в это самодвижущееся чудо. Коля до сих пор помнил запах бензина и кожи сидений машины, а так же навсегда запомнил явление водителя в кожаной куртке и крагах, который, погрозив ему пальчиков, выйдя из авто, строго сказал: «Мальчик, отойди от машины, а то поцарапаешь…».
И ведь, когда подрос, Коля выучился шоферскому делу. Первая любовь свое взяла…
Коля подкатил на «борлике» к  складскому окошку и кликнул Нюрку. Девушка выглянула из-за стеллажа и, увидев Сайкина, подошла.
- Чего тебе? Сейчас обед – выдачи нет! – засмеялась и закрыла окно.
- Нюра, слышь ли?  Поехали, я тебя  в столовую на «борлике» довезу. Нюрка вышла из склада, заперла дверь и подошла к Сайкину.
- Поехали. Но смотри у меня, не озоруй…
- Да ты что? Ни в жисть! – Коля лихо вырулил в цех и быстро подкатил к выходу.
- Ну вот, а дальше пешком.
Нюрке очень нравилась эта маленькая забавная машинка. Все в ней вроде просто: это нажал, это крути и смотри вперед, чтобы не врезаться во что-нибудь. И что интересно, если глубоко подумать, то на этой машинке можно научиться ездить, а потом и работать. Это, пожалуй, лучше, чем сидеть на складе и ворочать железки разные.
Нюрка доедала свой рыбный суп, а в голове уже вертелась глупая мысль стать водителем «борлика» и подняться на новый рабочий уровень.
- Коля, а Коля? – она облизала ложку и уставилась на парня – а что если мне выучиться на водителя «борлика»? Что скажешь?
Сайкин перестал есть и удивленно посмотрел на девушку.
- Тебе это зачем?
- Так нравится очень и надоело на складе торчать с утра до вечера, с вечера до утра…
- Ха… - Коля ухмыльнулся - не потянешь, да и не разрешат  - снова, откусив краюху хлеба,  стал  доедать суп.
Нюрка не унималась, она прямо загорелась этим своим желанием.
- Коля, давай попробуем, А? Я у мастера попрошусь, а если не разрешит, к начальнику цеха пойду. Ведь не на танцульки прошусь – хочу повысить свою трудовую квалификацию.
- Эко как… - Сайкин рассмеялся – «повысить трудовую квалификацию…», это тебе машина, хоть и электрическая. Тран-спорт-ное средство, понимать надо. – Он немного подумал и посмотрел на девушку – хотя, знаешь, если разрешат,  я смогу тебя обучить и помогу сдать экзамен.  Пошли к мастеру, он у себя в конторке.
В это время  на заводе не хватало водителей электрокаров для работы в три смены, ребята не очень стремились уйти со сборки в водители – зарплата стала бы меньше. А «борлики» стояли на складе, и сборка автомобилей двигалась все быстрей и требовала скорости передвижения агрегатов по цеху.
И Нюрке разрешили.
Вечером Коля Сайкин пригласил ее в кинематограф на новый фильм Якова Протазанова «Закройщик из Торжка», комедия и артисты хорошие, чего стоит один только Игорь Ильинский.
Месяца через полтора Нюрка уже свободно колесила по цеху, развозя рабочим бригадам необходимые изделия для сборки. А еще месяца через два ее, Колю Сайкина  и еще несколько молодых ударников перевели с завода «Гудок Октября»  на нижегородский автомобильный завод, который уже был введен в эксплуатацию и стал давать стране первую автомобильную продукцию. Нюрка  на своем «борлике» стала работать в моторном цехе.

Генька и Днепрогэс (в комсомол)

Через некоторое время Генька снова подал в первичную комсомольскую ячейку Управления электроподстанциями строительства  заявление о приеме в комсомол. Это его стремление поддерживал и Майкл, каждый раз подчеркивая, что Генька, как молодой специалист, всегда должен быть в гуще политической жизни не только на стройке, но и в гуще событий за ее пределами.  Генька никак не мог понять, ему-то американцу какое дело до его политической жизни и всегда, отвлеченно слушая рассуждения «инспеца», в знак согласия кивал головой. Рекомендацию охотно дал «партейный»  Герасим Петрович: «Смотри,  парень, не подведи рабочий класс. Это ведь первая, но прочная ступенька в твоей молодой жизни». Но «первая ступенька» чуть не подломилась.
Вечером в красном уголке Управления строительства шло комсомольское собрание. За столом в президиуме важно сидели секретарь комсомольской ячейки  Управления, приглашенный инструктор из районной организации  и два комсомольских активиста. Стол, как обычно, был накрыт кумачовой скатертью. На столе - традиционный графин с водой. У комсомольцев в президиуме  усталые лица, и это было понятно.   Заканчивался уже второй час всеобщей говорильни, принятия резолюций и решений о работе и досуге молодежи на стройке, политическом моменте в мире и в стране. Последним вопросом в повестке дня был прием в коммунистический союз сознательной молодежи: рабочих парней и девушек.
Генька в списке был третьим. Он только что сдал дежурство второй смены на подстанции, и еще даже не умывшись, пришел на собрание. Его вызвали  к столу президиума.  Он неторопливо прошел к столу, спокойно  посмотрел на комсомольских вожаков. Секретарь комсомольской организации Управления зачитал его заявление о приеме в комсомол. Затем он обратился к сидящим в зале:  «Нет ли у кого вопросов к кандидату». Из зала традиционно крикнули: «Пусть расскажет биографию». Генька, волнуясь и вытирая пот с лица, начал рассказывать о своей жизни в Зайково, крестьянской работе, учебе в деревенской школе – обо всем, что знал и помнил себя в это время.
Но его прервал тихий голос инструктора, что, мол,  все это замечательно, но не может ли он рассказать о колхозном строительстве в его деревне. Эта тема сейчас весьма актуальна и злободневна. А чего не рассказать, и Генька стал рассказывать обо всем, что слышал от отца и умудренных мужиков. И выходило так, что мало кто шел добровольно в коммуну колхозную, крестьяне в большинстве своем не могли понять, чем же эта коллективная жизнь лучше, чем их бывшая и веками устоявшаяся личная жизнь и работа. Хотя тут же отметил, что отец добровольно вступил в колхоз и отдал в коллективное пользование и лошадей, и скотину, и инвентарь. Даже собственный дом не пожалел.
Его слушали с интересом, даже инструктор райкома, сняв очки и прищурив глаза, стал внимательно рассматривать говорящего. Он даже приподнялся над столом. А Генька увлеченно продолжал. Инструктор опустился на стул и, прервав говорившего парня, спросил: «А почему крестьяне вашей деревни с недоверием относятся к колхозному строительству в стране?» Инструктор достал носовой платок и, сняв очки, стал медленно протирать стекла, с усмешкой поглядывая на Геньку.
- Почему, почему… -  Генька, пожав плечами, посмотрел на инструктора. - Наверное,  потому что  неправильно начали это колхозное строительство.
-  Это как понять ваши слова «неправильно начали это колхозное строительство». - Инструктор снова привстал за столом.
- Да очень просто… ко мне недавно приезжал отец и  рассказывал, как заставляют вступать в колхоз, а ведь это добровольное  дело. И вообще если смотреть правде в глаза, то политика нашей партии в деле колхозного строительства и состоит в том, чтобы опираться на добровольность и учет местных особенностей, а то получается сплошная «унтер Пришибеевщина» с перегибами на местах.
- Это вам тоже отец рассказал? – Инструктор достал платок и снова начал протирать запотевшие очки.
- Почему отец, - Генька открыто посмотрел  на инструктора  – в газете статью прочитал.
-  И что же за грамотей эту статейку написал? – вдруг  раздался голос какого-то парня  в комнате. На него зашикали, зашумели.
Генька повернулся к нему: – Статью написал товарищ Сталин. «Головокруженье от успехов» называется…
В комнате повисла мертвая тишина, но ее прервал голос инструктора райкома.
-   Товарищи, товарищи, попрошу внимания, - он  снова достал из кармана носовой платок и, сняв очки,  протер стекла, – да, товарищ Сталин недавно написал эту статью, которая и была опубликована в газете «Правда». Статья называется «Головокружение от успехов» о «перегибах на местах», допущенных при коллективизации. В ней Сталин осудил многочисленные случаи нарушения принципа добровольности при организации колхозов. Он критиковал излишнюю «ретивость» в деле раскулачивания, жертвами которого стали многие середняки. Вся ответственность за допущенные ошибки возлагалась на местное руководство.
Инструктор строго посмотрел на ребят, – Эту статью необходимо знать, как руководство к действию. Неужели не прорабатывали ее содержание на политчасах? Стыдно, товарищи комсомольцы. Вот учитесь у товарища политграмоте, – он снова снял очки, протер платком стекла и неожиданно громко спросил Геньку:
 - А почему вы не указали в анкете, что ваш старший брат в гражданскую войну служил у Колчака?
На этот раз Генька не нашелся что ответить. И на этом прием в комсомол для него закончился.

Генька и Днепрогэс (пожар и допрос)

Ночью на подстанции случилась авария и пожар. Без электричества осталась ночная смена строительства второго блока энергогиганта, что, конечно, не повлияло на график его пуска, но местным руководством это происшествие  было расценено как вредительство. Бороться с проявлением такого вида сопротивления бывшего буржуазного класса уже успешно начали соответствующие органы  повсеместно по всей территории Советского государства. Утром на стройку из Запорожья приехал  следователь ОГПУ.
Первыми на допрос были вызваны главный энергетик участка Фельдман, начальник подстанции партийный инженер Куперман, помощник начальника строительства по оперативному решению кадровых вопросов  Капнист,  дежурные электрики ночной смены и электрики второй смены, сдавшие им дежурство. Генька, естественно, был в их числе.
Геньку вызвали пятым. Он зашел  в комнату, тихо поздоровался. Седой мужчина за столом старательно что-то писал в своей тетради. Он на мгновение поднял на Геньку глаза и, указав на табурет, снова застрочил по бумаге. Генька сидел и ждал. Сказать ему по поводу ночной аварии и пожара этому пожилому следователю было нечего, и он терпеливо ждал пугающих вопросов.
Следователь был пожилым и уставшим человеком. Видимо, он немало повидал на своем веку, многое пропустил через свое сердце, которое в последнее время забарахлило, но в одном он был всегда уверен, что  народная власть, которой он беззаветно служил все годы, самая гуманная и справедливая власть в мире. Этим тезисом  он всегда и везде руководствовался.
- Как звать? – следователь оторвался от бумаг и устало посмотрел на Геньку. По всему было видно, что этот парень был ему совсем не интересен, и что будет он говорить с ним только для проформы. Круг подозреваемых в предполагаемом вредительстве был уже очерчен и допрос оставшихся работников второй дежурной смены был нужен этому старому чекисту только для окончательно поставленной последней точки в этом, как ему уже представлялось, простом деле.
-Так как, все-таки, звать-то?
- Скинн Геннадий Алексеевич – кашлянув, ответил Генька.
- И что ты нам скажешь, Геннадий Алексеевич, об аварии на подстанции? – следователь откинулся на спинку стула и уже более заинтересованно посмотрел на парня.
- А что я могу сказать, - Генька шмыгнул носом и открыто посмотрел на следователя - наверное, ничего. Смену закончил в половине двенадцатого, сдал дежурство и отправился спать. Ночью проснулся от звона: колотили по рельсу. Вскочил, надел рубаху, штаны, ну  и выбежал из барака. А там уже вовсю горело. Приехала пожарная машина. Потушили. Потом приехали начальство и нам велели расходиться. Ну, я и пошел досыпать. А утром, вот к вам вызвали.
- Ладно, молодец, - следователь встал из-за стола, прошелся по комнате, затем взял стул и подсел к Геньке. – А скажи мне еще вот что, - следователь в упор посмотрел парню в глаза. Генька взгляд выдержал, не отвернулся, только заморгал часто, часто.
- Вот что мне скажи, может, кто-нибудь во время твоего дежурства  заходил на подстанцию, кому там быть не положено? Ты, наверное, слыхал, что на стройке появились вредители, а это наши враги.
- Конечно, слышал. Не маленький. Да только  кто у нас позволит чужому заходить на подстанцию? У нас и своим-то в неурочное время нельзя без дела находиться  на ее территории. Нет, у нас с этим строго. Дежурный персонал работает  по инструкции. Вот в мое дежурство как-то заходили слесари-ремонтники, так по инструкции я записал их в регистрационный журнал. Все честь по чести: фамилия, имя, дата, время. - Генька поморщил лоб, вспоминая. – Да  и начальство, почитай, каждый день проверяют, как проходит дежурство, как готовится ночная смена, чтобы не было перебоев в подаче электричества на стройку.
- Так, значит, при тебе в этот вечер были ремонтники?
- Нет, это неделю назад было, можете по журналу проверить.
- А, может, ты видел, что кто-то этой ночью все же приходил на станцию? 
- Нет, про себя сказать не могу, не видел. А вы спросите у ночных дежурных, может они подтвердят?
- Спрошу, спрошу – следователь поднялся, взял стул и снова сел за стол – ладно, ступай, хотя постой, а что это у тебя такая странная фамилия? Вроде, как иностранная, не находишь? – следователь усмехнулся и посмотрел на Геньку.
- Мне откуда знать, - Генька пожал плечами - наверное, от дедов-прадедов досталась. Мне тятя никогда не рассказывал, да я и не спрашивал.
- А зря. Спрашивать всегда полезно. И знать свою родословную тоже. - Следователь немного помолчал – тебе сколько лет?
- Зимой двадцать четыре будет, а что?
- Да нет, ничего. – следователь стал рыться в бумагах, - ты вечернюю школу заканчиваешь в этом году?
- В этом. А что?
- Значит, десятилетка на лицо,  – он снова встал из-за стола и подошел к Геньке.
- А чем ты еще занимаешься кроме работы? Отработал и гуляй себе?
- Да что вы, - Генька поднялся со стула и стал загибать пальцы, перечисляя все, чем занимается в неурочное время – это школа, кружок политпросвета, физкультурные занятия гимнастикой, еще вот…
- Ладно, верю – следователь усадил парня обратно на стул.
- Хороший ты парень, не порченный еще. Нам такие хлопцы  нужны.
- Кому это вам? – Генька неожиданно для себя задал встречный вопрос. Следователь рассмеялся.
-  Да есть  у нас кому, - он похлопал Геньку по плечу -  ладно, иди, работай. Понадобишься, мы еще тебя вызовем, поговорим. Пора тебе по-настоящему послужить трудовому народу. Кстати, меня зовут Лазарь Львович, запомнишь или записать?
- Зачем писать, запомню.
  Генька шел от следователя на подстанцию. Странно, думал он, вот уже в который раз от разных людей слышит этот вопрос о своей фамилии. Раньше никогда  не возникала мысль о ее странности. Ну, Скинн. И что из этого? Есть же другие похожие: Маскин, Ласкин, Краскин…Вон, у нас в деревне, да и на соседней станции такие есть. Может и наша раньше была похожа на них, да вот где-то первые буквы потерялись. И еще это: «Нам такие хлопцы нужны…», что он имел в виду? И для чего вызовет еще? Он же все ему про пожар рассказал, и добавить было нечего. Хотя, все может быть. Надо бы встретиться с Майклом, он, мужик, толковый, грамотный, может он подскажет,  что и как. И, кстати, ведь это он первым спросил про  фамилию.
Вечером следующего дня после смены он пришел на квартиру к американскому инженеру.

Нюрка и автогигант (незатейливый досуг и пристрастья)

Утром, после ночной смены, Нюрка шла от заводской проходной домой в «щитки», где снимала угол за символическую плату у старой отцовской приятельницы Агафьи Прохоровны Селивановой – матери вахмистра Селиванова,  боевого товарища по германскому фронту, сложившего голову в далекой Силезии.
После возвращения с войны Николай Александрович первым делом навестил Агафью Прохоровну, рассказав ей про ее героического сына и о его глупой гибели, хотя на войне все смерти глупы. Вот с тех пор он изредка, бывая на заработках в Нижнем,  навещал ее, помогал ей, чем мог, а когда Нюрка засобиралась  на строительство автозавода, отца уже не было в живых, и за дочь замолвила слово Клавдия Егоровна. Ударили по рукам,  и  Нюрка поселилась у одинокой стареющей женщины.
Нюрка шла домой уже знакомой дорожкой мимо бараков и щитовых домиков, в одном из которых она и жила вместе с Агафьей. Район этот был рабочей окраиной, но Нюрка не замечала долгого пути с работы и на работу, тем более, что почти всегда она бежала на работу не одна, а с заводскими подружками, с которыми подружилась быстро.  Она была общительна и никогда не унывала, что нравилось не только ее подружкам, но некоторым цеховым парням, работающим на сборке автомобильных двигателей.
Дорога домой и на работу казалась ей да и  спутникам её коротким  еще и потому, что знала она  уйму историй и стихов. Нюрка много читала, мечтала и фантазировала и при этом, отчаянно любила поэта Некрасова. Она знала наизусть многие его стихи. Хотя была она маленького росточка, круглолицей, хрупкой,  курносенькой девушкой, но с характером, будто списанным с некрасовской женщины: «коня на скаку  и в горящую избу…».
Нюрка торопилась домой. Первым делом хотелось выспаться. Затем была уже запланирована  постирушка,  а вечером с Колей Сайкиным в кино на вечерний сеанс. В Коле она никогда не видела ухажера, да и какой он ухажер – вечный шутник и балагур, весельчак и заводила, к тому же маленький толстячок.  Конечно, он немного нравился ей, но и только.
Девичье сердце еще не остыло за эти два года от горечи любовного приключения, которое случилось с ней в неполные шестнадцать лет.  Намаявшись в няньках с сестрой и маленькими братьями, она сбежала из дому в соседнюю деревню к парню-переростку, гармонисту и драчуну. Душа трепетала и рвалась навстречу страсти и безрассудству. Но через три месяца пришло отрезвление и стыд за совершенный поступок, «замужество» закончилось горькими слезами и разочарованием. Впору было бежать и бросаться в Волгу, но именно в это время она прочитала заметку  в Кстовской районной газете «Большевистский путь» о строительстве автогиганта в Нижнем Новгороде. Это событие перевернуло сознание, встряхнуло и направило все ее метания в нужное русло. Родители облегченно вздохнули.
Они с Колей снова пошли на фильм режиссера Протазанова, на этот раз -  «Процесс о трех миллионах». Нюрка ничего не поняла в этой эксцентрической и сатирической комедии нравов буржуазного общества, но ей ужасно понравился актер Кторов, который играл вора-авантюриста Каскарильо. Она его приметила еще в фильме того же Протазанова «Закройщик из Торжка», поэтому с удовольствием согласилась пойти в кино, узнав, что Кторов будет играть и в этом фильме. Вот настоящий мужчина. Мечта,  да и только.
В девять вечера закончилось кино. Нюрка с Колей шли по улице и делились впечатлениями о только что просмотренном, вернее,  «делился» только Коля. Он живо и с долей артистизма изображал героев фильма: то Ильинского, игравшего мелкого воришку Тапиоку, то банкира Орано, хотя фамилию артиста  оба не запомнили, то артистку Жизневу, которую помнили оба еще по фильму «Аэлита».
Но Нюрке запомнился только Кторов, которого Коля так и не смог изобразить, как  ни старался. Оказывается, аристократизм изобразить не каждому дано. Нюрка это поняла, но Коле об этом говорить не стала. Он проводил ее, как всегда,  до дома и они быстро распрощались. Коля жил в старом Нижнем и надо было еще успеть обратно  на вечерний паром через Оку, а там и до дома рукой подать. Нюрка нравилась ему. С ней было весело, она умела слушать и не перебивать. В спорах она никогда не пыталась любыми путями донести только свою правоту, но при этом довольно просто и убедительно могла ее доказать.
 Коля Сайкин не мог никак понять, что в ней ему так нравится и насколько он готов быть всегда рядом с ней. Это было выше его понимания, потому что в его душе еще не зародилось чувство, которое окрыляет и в то же время разбивает сердце вдребезги окончательно и навсегда.
Ночью Нюрке приснился сон.  Идет она  на работу, проходит мимо заводского электроцеха и видит как ребята копают траншею, а рядом с ними стоит артист Кторов с лопатой и показывает как надо это делать. В черном смокинге, на шее галстук «бабочка», весь изящный и сосредоточенный. Нюрка подошла ближе и остановилась. Ей так захотелось его спросить:  чего, мол, он тут делает? Но рот был будто заклеен, и Нюрка смогла выдавить из себя только мычание. А Кторов, увидев девушку,  улыбнулся ей и как-то просто и в тоже время элегантно, показав на нее рукой, обратился к  копавшим канаву ребятам: « Ах, какая девушка-комсомолочка, мила, не правда ли?». Ребята  засмеялись, а один из них такой длинный с горбинкой на носу сказал улыбаясь: «Это Нюрочка с моторного цеха. А вот мила или нет – судить не берусь. Вот если женюсь на ней, тогда и разгляжу». Ребята снова засмеялись, а Кторов, махнув на них рукой, сердито добавил: «Однако, какие вы олухи…» и, подойдя к девушке, вежливо спросил: «Мадемуазель, не желаете сниматься в кино?». Нюрка  опешила и хотела, было, согласиться, но тут и проснулась.
Уже светало. Нюрка лежала на кровати, ей было обидно, что сон оборвался на самом интересном месте, и вставать не хотелось. Хотелось еще раз закрыть глаза, погрузиться в дрему и увидеть любимого артиста. Ничего не получилось. «Пора вставать, скоро гудок…» подумала она и, скинув лоскутное одеяло, босыми ногами прошлепала к умывальнику.
На работу Нюрка шла знакомой дорогой, мимо бараков и хозяйственных пристроек. Дорога до проходной занимала у нее  где-то минут сорок, но путь до работы никогда не казался ей длинным, потому что Нюрка  почти всегда про себя то стихи читала, то пела любимые песни. И ей, поэтому, не было скучно. Вот и в этот раз она читала стихи Некрасова и удивлялась себе, как это она их быстро запомнила: «Ни стыда, ни состраданья, кудри в мелких завитках, стан волнующийся гибко, и на чувственных губах сладострастная улыбка…». Или вот другие: «У него прекрасные манеры,  он не глуп, не беден и хорош. Что гадать? Ты влюблена без меры и судьбы своей ты не уйдешь».
Нюрка  обожала ранние стихи Некрасова. Как-то в библиотеке она отыскала старую книжку стихов Николая Алексеевича  и с тех пор просто влюбилась в его поэзию. А гражданские стихи ее просто потрясали. «В полном разгаре страда деревенская…», «Вчерашний день, в часу шестом зашел я на Сенную, там били женщину кнутом…» - Вот изверги, думала Нюрка, это надо же так  нас ненавидеть. 
Пройдя проходную и, обогнув здание электроцеха, Нюрка внезапно остановилась. Она  вдруг увидела, как несколько ребят  рядом с электроцехом копают траншею, а один длинный парень руководит ими, показывает, где копать и как. Нюрка просто обмерла. Она же  только что ночью видела эту сценку во сне. Ну не Кторов тут, конечно, но как похоже.  В рабочем костюмчике, парень в руках держал какой-то чертеж и упрямо что-то объяснял ребятам. Те спорили с ним, смотрели в чертеж, снова спорили, но продолжали работать.
 Нюрка подошла ближе и рассмотрела начальствующего парня. Высокий, худой, лицо тонкое, губы как-то подаются вперед, видно зубы большие, и  нос с горбинкой. Она вспомнила сон и засмеялась. Ребята остановились копать и стали смотреть то на нее, то на начальника, а тот, повернувшись к девушке, улыбнулся и предложил: «Желаете помочь, Нюрочка? Милости прошу, лопата свободна». Ребята засмеялись, а Нюрка, опешив от такой фамильярности, спросила: «Откуда вы знаете, как меня зовут?». Парень продолжал улыбаться: «Знаете ли, для меня все симпатичные девушки Нюрочками зовутся. А вас действительно Нюрой зовут?». «Ну, да». - Ответила она. «Так что же, не поможете нашей бригаде?» - Парень свернул чертеж в рулончик и внимательно посмотрел на девушку. «Нет уж, вы тут сами, а у меня в моторном и своих дел невпроворот». - Нюрка повернулась и побежала к своему цеху и, уже подбегая к  воротам, услышала – «Нюра, а меня Геннадий зовут. Очень рад был познакомиться…»
Но последние слова парня ударились в закрытые ворота цеха,  и  Нюрка  их  почти не расслышала.

Генька и Днепрогэс  (Необычное открытие)

Майкл открыл двери и увидел Геньку. Парень и раньше иногда приходил к нему домой: то совета спросить, то необходимую книгу по специальности. С того первого знакомства прошло более года. Друзьями они не были и не могли стать. Но американцу почему-то было всегда любопытно разговаривать и общаться с ним с позиции старшего и более опытного,  знающего человека другой среды и положения. Для Майкла этот паренек был  из другого мира, но его непосредственность и прямота суждений не столько забавляли его, сколько находили отклик в его еще русской душе. Однажды, выделив Геньку из простых рабочих ребят, прибывших из разных деревень на стройку, он не пожалел об этом: парень оказался сообразительным, внимательным учеником и  знающим свое место в их отношениях.
- А, Геннадий Алексеевич? Ну, проходите, проходите… Генька хотел снять ботинки, но Майкл остановил его.
- В приличных домах снимать обувь не принято, так что вытрите о коврик и проходите. Генька послушался его и прошел в комнату.
- Смотрю,  чем-то Вы озабочены? – Майкл усадил Геньку на диван, присел рядом – ну, рассказывайте,  что у вас стряслось?  И парень подробно рассказал американцу про пожар и аварию, про допрос у старого следователя, еще про то, что он Генька кому-то им нужен, а кому он так и не понял.
Генри встал, походил по комнате, взял стул и сел напротив Геньки.
- Ну, друг мой, о том, что вы рассказали, я уже многое знаю. Знаю, что арестованы сменный мастер и дежурные ночной смены. Завтра прибудет спецмашина и твоих коллег увезут в райцентр. – Майкл внимательно посмотрел на парня – вы еще не знаете об этом?
           Генька  не ответил. Он был просто потрясен этим сообщением.
- А вот то, что заинтересовались вашей особой, так вы уже вполне взрослый и грамотный человек, должны понимать, что  органам порядка нужны в настоящее время новые молодые силы для борьбы с вредительством и другими проявлениями неподчинения власти. Вы что же газет не читаете?
- Да нет, читаю, - Генька стал приходить в себя, - но я-то тут причем? Живу, работаю, повышаю квалификацию, вот вы мне помогаете. А тут, нате вам, раз и давай, друг ситный, в наши ряды. А я ни сном, ни духом…
Майкл засмеялся, встал и снова прошелся по комнате.
- Да нет, не раз-два. Сначала вас вымоют, выскоблят, выучат и уж тогда «в наши ряды». Но если вы откажетесь, ну, найдете способ  отказаться, тогда считайте, что начнете другую жизнь, которая розами не усыпана.
- И меня могут тоже – Генька вскочил со стула и даже вспотел от этой мысли, -  меня могут тоже арестовать?
- Могут, могут. Они все могут, неужели вы до сих пор это не поняли? Майкл взял стул и присел рядом.
- Хотя нет, вы для них чистый лист, бывший крестьянин, только начавший рабочую жизнь. Соглашайтесь, если позовут, но чистеньким там быть уже не сможете.
- Чем же я замараюсь? – Генька опешил.
- Не ты, так тебя… - Майкл внимательно посмотрел на парня. – Они сейчас ищут виновников аварии и пожара. И поверьте мне, найдут, но не факт, что это будут действительно виновные, я здесь уже успел кое-то увидеть и понять. Вот и вы можете попасть под эти жернова. Как вам такой расклад?
Майкл помолчал немного, улыбнулся и похлопал Геньку по плечу - Хороший ты парень, Геннадий Алексеевич. Уезжать тебе надо отсюда и как можно быстрее. И, знаешь, - Майкл почему-то перешел с Генькой на «ты», - наверное, я смогу тебе  помочь. Завтра поговорю  со своим шефом, а уж он найдет время поговорить с твоим начальством. Мне кажется, тебе понравится мое предложение, тем более,  что ты готов сменить и работу, и место. Но об этом потом. И никому ни слова. А теперь иди, уже поздно. Кстати, я скоро уезжаю и мы, видимся, полагаю, в последний раз.
Генька кивнул головой и направился к выходу, но у  дверей вдруг вспомнил, что не спросил  о главном.
- Скажите, Майкл, а почему вы тогда сказали, что моя фамилия иностранная?
Американец обернулся и удивленно посмотрел на парня.
- Почему? Да потому что с английского языка она переводится простым русским словом «кожа», и мне кажется, что еще долго  тебя будут «колотить» по этой самой коже,  пока не выделают под себя. И вот еще что: ко мне больше не приходи. Прощай.
Поговорил ли Майкл со своим шефом, а тот с Генькиным начальством, так и осталось тайной за семью печатями, потому что в это время с парнем стали говорить другие.
Через несколько дней Геньку вызвал  начальник подстанции Григорий Моисеевич Куперман. Генька без опоздания в назначенное время вошел в приемную. Старая секретарша Купермана уверенно стучала на печатной машинке «Ундервуд» какой-то документ. Заметив Геньку подслеповатыми глазами из-под пенсне,  велела подождать.  Через некоторое время она отстучала последние буквы, вынула из каретки напечатанное и вошла в кабинет начальника. Минут через десять вышла и, молча, указала парню на открытую дверь кабинета.
Куперман сидел за большим дубовым столом, подперев большим и указательным пальцами морщинистый лоб, внимательно читал документ. Не взглянув на Геньку, предложил сесть. Генька сел на краешек стула в конце длинного стола для подчиненных, приставленного к столу начальника,  буквой «Т».
Григорий Моисеевич оторвался от бумаги и с тем же выражением лица посмотрел на парня.
- Сядь ближе. Не бойся, не укушу. Он достал папиросу и закурил. – Курите. Пододвинул на край стола коробку дорогих папирос. Генька, мотнув головой, отказался. 
- Твои бумаги запросили в местное отделение НКВД, - Куперман посмотрел на парня, на губах мелькнула усмешка. – Чем провинился? Хотя за провинность сразу же забирают безо всяких бумаг. Давай, выкладывай,  в чем дело?
И Генька снова повторил все то, что уже рассказывал недавно седому следователю из органов. Но о последней встрече с американцем промолчал. Начальник внимательно выслушал его рассказ, встал из-за стола, прошелся по кабинету.
- Ну, ты, как я вижу, не очень-то рвешься в органы, да и не пропустит комиссия. Ты же у нас не комса, не партийный, да и брат тебе подпортил биографию. Чего же ты утаил, что он в гражданскую войну был у Колчака, а это не так-то просто в настоящее время. Проступок. Чистка идет и не только в партийных рядах, а ты еще выбрал в товарищи этого молодого американского капиталиста.
Генька от напряжения вспотел и весь сжался. Но ответил.
- Брат, он и есть брат, но не моя забота. Это его жизнь и вина, я за него не ответчик. А американца в товарищи не выбирал, он сам по себе. Мне, конечно,  помог найти профессию и путь в жизни, спасибо ему, умный человек, грамотный, а то, что капиталист, так это его дело и ко мне никакого отношения не имеет.
Куперман смеялся до слез. Вытирая платком глаза, махнул парню рукой, мол, иди, разговор закончен.  Генька вышел из кабинета на улицу. Вечерело. Он шел домой  и не мог взять в толк, чем это он так рассмешил начальника. Только утром, по дороге на работу он понял почему, но развить свое понимание не успел. Сменный мастер как-то буднично сообщил Геньке, что за ним приехала машина из местного отделения ОГПУ…
Через полгода, когда о нем все и думать забыли, поздно вечером Генька вернулся обратно. И как ни допытывались любопытные «что?», «как?» и» почему?» - ничего от него путного не добились. И только мастер Герасим Петрович проворчал в усы: «Ну, брат, напугали тебя на всю жизнь, но жить оставили. Повезло!».
Спустя несколько дней Генька получил полный расчет и необходимые документы, в которых, между прочим, говорилось, что электрик такого-то высокого разряда Скинн Геннадий Алексеевич направляется в Нижний Новгород для ведения электротехнических работ при  строительстве автомобильного завода. В бригаде были все несказанно удивлены, а Герасим Петрович только и усмехнулся: «Однако, парень, где-то волосатая лапа у тебя». Но только один Генька точно знал, кто и зачем направил его на работу в город на Волге.


   
Нюрка и автогигант (Новое знакомство, решившее судьбу).

В ноябрьские праздники 1932 года страна отмечала пятнадцатилетие Октябрьской революции. Нижний Новгород был в праздничном убранстве. Народные гуляния проходили повсеместно и не один день. Новая власть укрепляла свои позиции красноцветьем знамен и флагов, агитаторностью транспарантов и бравурностью новых маршей молодых советских композиторов.
Седьмого ноября на улицах и площадях Нижнего Новгорода, на заводских и фабричных окраинах уже с самого утра кучковались небольшими группами демонстранты, с положенными в столь торжественный момент, кумачовыми флагами и  портретами вождей.  Кое-где уже заливисто играли гармошки в руках   подвыпивших  с утра виртуозов. Шум и гам восторженных людей на улице придавал событию действительно праздничное ощущение  грандиозного торжества.
Нюрка встала рано. Забот предстояло много: во- первых, перешить блузку, купленную на барахолке, а во-вторых, отутюжить юбку и почистить осеннее пальтишко, старенькое, конечно, но зато какая материя – сносу нет. Вот-вот  прибежит Катька, подружка и соседка, принесет ее ботики из ремонта, что отдавала неделю назад. Ну не в сапогах же идти на демонстрацию, хоть и осень. После демонстрации перекусить на ходу, а вечером в заводской клуб на торжественное собрание. А там после и танцы. Коля Сайкин, кавалер,  приглашать будет, да, видно,  и не только он. Праздник!
На демонстрации Нюрка шла вместе с цеховыми ребятами дружной колонной от заводской проходной к площади «1905 года», пела вместе со всеми революционные песни   и, не смотря на моросящий дождик,  приплясывала под  залихватские переливы  гармонистов. На площади они прошли мимо трибуны, добротно сколоченной и обтянутой дешевой красной тканью еще прошлой ночью, мимо партийного и советского районного руководства, громко кричали «уррааа!» и приветственно махали руками.  Демонстрация кончилась быстро, и улица, сначала заполненная колоннами шагающих и галдящих мужчин и женщин, как-то сразу опустела.
Нюрка и Катька, вынырнув из толпы демонстрантов, побежали домой. По-осеннему было довольно холодно, и они основательно  продрогли. В переулке их окликнули.  Коля Сайкин, с завернутым в рулон транспарантом, запыхавшись и взмокнув от тяжести  намокшего транспаранта,  догнал подружек.
-  Ну, девочки, вы даете, еле догнал.
-  А ты чего хотел? – Нюрка достала носовой платок и вытерла мокрое Колькино лицо.
-  Да как чего? Вы на торжественное собрание собираетесь или нет?
-  Собираемся, а то, как же… - Девчонки прыснули от смеха.  – Как же нам без «торжественного».
И уже серьезно: «Ладно, ладно, придем, конечно. Мы побежали, некогда. Да, пряников не забудь купить». Они опять засмеялись и скрылись за углом старого дома.
- Ну, ты подумай, пряников купи. Ну, Нюрка… - Сайкин улыбнулся и пошел относить транспарант.
В фойе заводского клуба играла музыка. Мужики и парни в дальнем углу курили, девушки у зеркала поправляли прически. В буфете толпились «некурящие», кто-то уже угощал подружек конфетами и шипучим сидром.
Катька и Нюрка стояли у окна и о чем-то весело разговаривали. Они увидели, что в фойе вошел Коля Сайкин и с ним незнакомый парень. Он был довольно высоким, стройным. Костюм ладно сидел на его широких плечах, темный галстук гармонировал со светлой рубашкой, туфли были изрядно ношены, но не портили общего вида.
Нюрка узнала парня. Да, конечно, это он вместе с мужиками тогда утром копал яму на заводе. Она хотела рассказать об этом Катьке, но передумала.  Девчонки рукой помахали ребятам  и они подошли.
- Милые дамы, - Сайкин торжественно повел рукой в сторону парня.  - Прошу любить и жаловать. Знакомьтесь, Геннадий, мой друг и гений электричества.
- Да брось ты, Николай. - Парень смутился и по-простому протянул девчонкам руку. - Геннадий, электрик.
-  Катя, а она – Нюра! - Девушки пожали парню руку и засмеялись.
 - Колька, ты пряников купил? – Нюрка озорно посмотрела на Николая. - Ты же обещал, забыл что ли?
- Да ничего я не забыл,  пошли в буфет.
Николай уже повернулся в сторону буфета, но его остановил Геннадий.
 - Подожди, Коля.  Девушки, угощаю. Пряники, конфеты, лимонад. – Он внимательно посмотрел на Нюрку. - А вот вас, Нюрочка, я помню. Мы же с вами были уже знакомы. Успели на рабочее место?
- Успела, конечно. - «Надо же, вспомнил, и виделись тогда мельком». – Так мы идем в буфет или тут стоять будем?
Потом они танцевали весь вечер. Много шутили, смеялись. Геннадий понравился Нюрке, да и она произвела на парня неплохое впечатление: певунья, стихи любит и знает многие. Он провожал ее домой. Шли и молчали.
Перепрыгнув через канавку с водой, Геннадий повернулся и протянул руки, чтобы встретить Нюрку. Та прыгнула и попала в крепкие объятья. Так они и стояли некоторое время, пока Нюрка, нехотя отодвинувшись от парня, прошептала: «Ну, пошли, чего тут стоять?». Геннадий довел девушку до дому, долго держал ее ладони в своих руках, вдруг, спросил: «Нюрочка, а сколько ты получаешь?». Нюрка рассмеялась и, освободившись от его рукопожатия, уже открыв двери в дом, сказала: «А ты посватайся, вот и узнаешь. Только не торопись…» Она уже скрылась за дверью, а Геннадий все еще стоял и думал о словах Нюрки.  А что, думал он, можно и посвататься. А чего не посвататься, пора, пожалуй,  уже и семьей обзаводиться. Он шел домой и удивлялся самому себе, своей неожиданной решительности.
Через недели две, когда к Нюрке из деревни приехала мать, Геннадий решился. Вечером после смены он дождался, когда Нюрка выйдет из цеха, встретил ее и вместе с ней пошел на встречу с будущей тещей  просить «Нюркиной руки».




Сватовство и замужество

Клавдия Егоровна встретила Геньку настороженно…
Она пожалела о том, что нет больше с ней Николая Александровича. Уж ему-то было бы легче говорить о таком серьезном деле, все-таки мужики. Но отец Нюрки умер на гастролях от «сибирской язвы» на руках своей жены в далеком городке Сызрань. Похоронив мужа, Клавдия вернулась домой разбитая, поникшая и беременная. Пережить свое горе ей помогли Нюрка и родившийся Петя.
И вот теперь дочь знакомит ее с будущим зятем.
Клавдия Егоровна хорошо знала характер дочери, ее решительность в поступках, стремление повзрослеть и оторваться от материнского присмотра и советов. Так было и раньше в деревне, когда дочь, не испросив у матери разрешения, ушла жить  к парню в соседнее село.  Надоело возиться с малышами и хозяйством.  Но вскоре одумалась, вернулась к матери в семью, но вскоре уехала на стройку автогиганта.
Мать бывала здесь наездами, когда дома ребятишки надоедят. А Нюрка жила - сама себе хозяйка. Да и Агафья квартиранткой не нарадуется, живут как родные, девушка серьезная, помощница и работает на   заводе на хорошей должности. А тут – замуж, значит, полностью оторвется от родного крыльца.
Клавдия Егоровна придирчиво оглядела парня с ног до головы, изьяна в его облике  не нашла. Ладный, высокий, стоит - смущается, значит, не гаер какой. Ей понравилось, что парень, видимо, надел лучшее, что у него есть:  костюм не дорогой, но видный и ладно сидит на парне. Рубашка светлая и галстук скромный. Она протянула руку поздороваться.
- Клавдия Егоровна, - представилась, - мать этой стрекозы. Пожала сухую и крепкую руку. - Ну, а тебя как величать, милок?
- Геннадий, по отчеству Алексеевич, вам можно просто – Генька, как тятя меня зовет, обиды не будет.
Клавдия Егоровна на это с улыбкой отмахнулась. – Ну, зачем же  «Генька». Ты уже большой, вона, вымахал с версту коломенскую. Геннадий, так Геннадий. Проходите, садитесь за стол,  в ногах правды нет. Поговорим, а Нюра пока стол накроет.
 Говорили долго. Генька рассказал о своем «житье-бытье», о том, что пока живет в общежитие, но женившись, должен получить комнату, руководство обещало.  Сошлись на том, что  пока торопиться не стоит, а вот когда будет не съемное жилье, тогда и свадебка.
Разошлись поздно, довольные друг другом. Нюрка была на седьмом небе, она боялась, что мать заупрямится. Провожая Геньку, в сенях она шепнула парню на ухо, мол, давай распишемся под новый год, но матери не скажем. Генька в знак согласия кивнул кудрявой головой.
3 января 1933 года они расписались в районом ЗАГСе. Свидетелями при регистрации у них были друзья Катька с Николаем.
На ту пору Нюрке было всего девятнадцать лет, а её уже законному мужу уже стукнуло все двадцать шесть. В начале февраля они переехали в жилой дом на «Водозаборе»,  в обещанную комнату и «справили» скромную свадебку. Мать на «торжество» не приехала, обиделась за «январь». Зато за столом сидели отец жениха - Алексей Иванович, взявшийся невесть откуда,  младшая сестра невесты – Мария, приехав,  тайком от матери, в город не только попировать, но решить свою дальнейшую судьбу, подруга  Катерина и  Коля Сайкин, который, было,  отказался от приглашения, но передумал и на свадьбу пришел. И весь вечер жаловался Катьке о своей несчастной судьбе.
Алексей Иванович подарил невестке зимнее пальто, сшитое из сэкономленных материалов от прошлых заказов.  Оказалось, что он вот уже почти год занимался шитьем на дому дамской верхней одежды, и это у него хорошо получалось. Старый «Зингер» отлично справлялся и с плотным драпом, и с ватином – дело наладилось, клиенты появились, и Алексей Иванович оказался при надежном деле. Только одно беспокоило его поворотливый крестьянский ум – это отношения с фининспектором. Прибыль от кропотливого швейного труда была, скажем, небольшая, но и с этой малой толики ему страсть как не хотелось отдавать свои «кровные». Приходилось менять адреса пристанищ и скрываться от завистливых глаз новых знакомых и любителей сообщать кому надо и кому  не надо о незаконной деятельности. Алексею Ивановичу это удавалось.
Через год с лишним у Геннадия и Нюры родилась  дочь. Назвали первенца Маргаритой.  Генька всегда был неравнодушен к книгам, читал запоем все, что попадалось. Особенно много читал на Днепрогесе, да здесь не гнушался просить у товарищей книги. Прочел как-то про Магариту Наварскую и все. Имя засело в голову, и убедить Нюрочку ему не составило труда. Рассказывать он был мастак и часто пересказывал Нюрочке, особенно перед сном, самые интересные места из прочитанной книжки. Нюрочка и сама любила читать, но слушать его рассказы было намного интереснее. Так и решили – Маргарита.
1 декабря того же года в Ленинграде ревнивец Николаев убил «нашего Мироныча» - первого секретаря ленинградского обкома партии Сергея Мироновича Кирова. Темное дело, но первая волна чистки началась, и страна замерла в ожидании.
Вечером Геннадий Алексеевич пришел с работы, снял пальто, ботинки, прошел в комнату, где Нюра кормила дочку, сел рядом на стул и внимательно посмотрел на жену.
- Ты только не пугайся, скоро начнется что-то страшное. – Он немного помолчал и, увидев, как Нюра вздрогнула и, широко раскрытыми глазами посмотрела на него, добавил: - Честным маленьким людям чего бояться. Заканчивай, ужинать пора.

Малая родина (лирическое отступление №5)

Павлик уже сбегал в магазин, успел до перерыва на обед, а у них с Геннадием Алексеевичем обед уже начался. На импровизированном столике из кирпичей, среди грядок с редиской и ранней морковью, земляных огурцов, поспеть которым было еще не время, сельдерея и стрелок зеленого лука,  вперемешку с растущими парашютиками укропа, на  скатерти  из двух полосок районной газеты «Знамя коммуны» лежали два огурца с навозной  гряды, открытая банка килек в томате, полкруга ливерной колбасы и ломаная краюха черного хлеба – для закуски больше было и не надо.
Последние года два-три Павлик Федотов, неудавшийся художник и выпивоха, как-то странно подружился с Геннадием Алексеевичем. На его маленьком огороде возле озерка «забой» они частенько  собирались, чтобы выпить и закусить. И поговорить о разном. В основном о жизни. Говорил и рассказывал, конечно, сам хозяин, а Павлик слушал. Он умел красиво слушать, не перебивая и картинно не восхищаясь услышанными байками. Сам он, как рассказчик,  был никудышный, да и молод был по сравнению с Геннадием Алексеевичем. У того сыновья были почти того же возраста с ним, Павликом, а вот, «ишь ты, подишь ты», подружились.
Они уже накатили по второй. Павлик зажевывал выпитое ливерной и кусочком хлеба с «томатной» килечкой, похрустывал пупырчатым огурчиком и слушал. Геннадий Алексеевич закусывал мало, да и выпивал он уже от случая к случаю, в основном с товарищами по работе после трудовой вахты, и с Павликом, когда тот был готов слушать и понимать. Вот и сейчас он только занюхал корочкой хлеба и внимательно посмотрел на Павлика.
- Спрашиваешь, чего я книгу о своей жизни не пишу? - Геннадий Алексеевич указательным пальцем показал Павлику на бутылку, что означало: не забывай наливать. Но выпить не торопился. – Талант необходим, чтобы излагать на бумаге ход мыслей и неуловимых событий. Он взял рюмку и задумался. – Вот, к примеру, береза. Надо ведь так описать ее, что бы, прочитав описание,  ты увидел ее во всей красе и корявости, а не только слово «береза с листочками и бальками». Я вот рассказывать могу хоть весь день безо всякого передыху, а написать – все куда-то исчезает, как вроде и не помню уже ничего. Сколько автобиографий, анкет писать приходилось и все с такой натугой, а вроде дело-то простое: когда и где родился, жил, работал, нет ли родственником за границей, врагов народа, воевал ли, был ли в плену. Короче, всякую ерунду надо помнить, хотя, как сказать: ерунда ли всякая в голове и в прошлой жизни была, не знаю.
Геннадий Алексеевич медленно выпил содержимое рюмки, коротко макнул корку хлеба в банку с «томатной» килькой и, медленно разжевав хлеб, про себя подумал: «Да, не все напишешь и не все расскажешь, и забыть не забудешь…». Он снова вспомнил тот день у Купермана на Днепрогэсе, все до мельчайших подробностей и все то, что произошло после.

Генька и Днепрогэс (в НКВД)

Куперман смеялся до слез. Вытирая платком глаза, махнул парню рукой, мол, иди, разговор закончен.  Генька вышел из кабинета на улицу. Вечерело. Он шел домой  и не мог взять в толк, чем это он так рассмешил начальника. Только утром, по дороге на работу он понял почему, но развить свое понимание не успел. Сменный мастер как-то буднично сообщил Геньке, что за ним приехала машина из местного отделения ОГПУ...
Через полгода, когда о нем все и думать забыли, поздно вечером Генька вернулся обратно. И как ни допытывались любопытные «что?», «как?» и» почему?» - ничего от него путного не добились. И только мастер Герасим Петрович проворчал в усы: «Ну, брат, напугали тебя на всю жизнь, но жить оставили. Повезло!».
А на самом деле все было  совсем не так.
В машине, куда посадили Геньку, уже находились люди. Генька поздоровался, присел на боковое сиденье и огляделся. Сквозь вечерний полумрак он разглядел сидящих рядом ребят. Одного Генька узнал: парень из деревенских, как и он сам. Такой же долговязый, носатый сидел опустив голову, разглядывая свои ладони. Двое других тихо перешептывались , поминутно оглядываясь то на водителя, то на соседей. Водитель был в военной форме, молча ждал старшего. Он не обращал никакого внимания ни на шептунов, ни на Геньку с парнем, сидел себе за баранкой и курил папиросу. Генька хотел было его спросить куда, мол, едем, но тут появился грузный военный, плюхнулся на переднее сиденье.
- Заводи, поехали!
Машина рыкнула пару раз и с места рванула вперед в темноту.
В кабинете, куда ввели Геньку, за большим столом, освещенный настольной лампой,  сидел седой военный. Лениво разбирая какие-то бумаги, он, казалось, не заметил вошедшего. Генька поздоровался. Не получив ответа,  подождал немного, переминаясь с ноги на ногу, негромко кашлянул.
 Седой военный отложил бумаги в сторону, посмотрел на парня. Ох, ты…Лазарь Львович. Он узнал следователя, с которым встречался после пожара на станции.
- Ну что, Геннадий Алексеевич? Вот ты нам и сгодился, - Лазарь Львович кивнул на стул, стоящий напротив стола, - присаживайся, поговорим.
Говорили они недолго. В конце разговора он протянул Геньке лист бумаги.
- Прочти и подпиши.
Генька взял документ и медленно прочел: «Рекомендация. Руководство районного отдела ОГПУ УССР рекомендует т. Скинна Г.А.  в школу резерва сотрудников НКВД города Каменское для изучения полного курса необходимых учебных дисциплин и получением практических навыков с такого-то числа, месяца, года. Начальник райотдела ОГПУ УССР. Подпись. Число. Разглашению не подлежит. ФИО. Подпись. Число».
Генька еще раз прочитал текст и вопросительно посмотрел на Лазаря Львовича. Тот в ответ кивнул головой.
-  Подписывай и иди отдыхать. Тебя проводят.
И Генька подписал. Но когда он уже подходил к двери кабинета, Лазарь Львович его окликнул: - Да вот ещё, товарищ Скинн. В прошлый раз ты, видимо, забыл подписать свои показания о пожаре на станции. - Он открыл одну из папок, лежащих на столе, достал с отпечатанным текстом листы бумаги, протянул их парню.
- Вот прочти и распишись.
Генька вернулся, взял бумаги, присел на стул и стал читать. И чем дальше он вчитывался в напечатанные слова, тем заметнее стало его отрицательное качание головой. Прочитав до конца, Генька аккуратно положил листы на край стола и еще раз посмотрел на старого следователя. На этот раз вопрос в его глазах не читался.
- Тут совсем не так написано про пожар. Не так я  рассказывал, совсем не так.
- Так, не так… - Лазарь Львович встал из-за стола, подошел к Геньке и положил руку на плечо парня.  - Все так. Ты же сам рассказывал и про мастера, и про начальника смены, и про разгильдяйство на стройке… - Он сильно сдавил плечо парня и строго посмотрел ему в глаза. –  Я думаю, ты не из их среды, не с ними заодно. Ты же наш товарищ, хотя и сдружился с иностранцем, но мы тебе доверяем, и это доверие надо оправдывать. - Лазарь Львович взял со стола бумаги и протянул их Геньке. – Так что подписывай и давай без угрызенья совести. И дату поставь того же дня.
Онемевшими пальцами Генька подписал документы.
- Ну, вот и молодец! -  Лазарь Львович промокнул чернила на бумаге и положил листы в папку. – Сейчас тебя проводят в общежитие. Хорошо выспись.  Завтра  тебя доставят  в Каменское, в милицейскую школу. Там порядок как в армии, хотя в армии ты же не был, но этот пробел своей биографии еще успеешь наверстать. Иди и не болтай лишнего.  Да, вот еще…
Лазарь Львович немного подумал, но, ничего не сказав, только махнул рукой.
В эту ночь в общежитии, ворочаясь на жесткой койке,  Генька так и не заснул.

Нюрка и долгожданный мальчик

Нюрка была на сносях вторым ребенком. На дворе стояли последние дни  декабря.  Было морозно и  холодно, но ей было  нужно  срочно идти в заводскую поликлинику на консультацию, а дочку дома оставить было не на кого. 
Нюрка долго одевала Риту. Та капризничала, не хотела выходить на улицу, но мама терпеливо надела на девочку теплую кофточку, рейтузы, шаровары,  мутоновую шубку и шапочку из заячьего меха, на ручки вязаные варежки и поверх ворота шубки туго повязала шарф. Вышли на улицу. Мела поземка, было ветряно. Кое-как добрели до поликлиники.
В поликлинике прошло все удачно. Врач её внимательно осмотрела, проверила все, сданные накануне, анализы и, провожая Нюрку до дверей кабинета, сказала  просто и обыденно: «Анна Николаевна, у вас это же вторые роды, чего волноваться, все будет хорошо, родите, как и все». «Анна Николаевна»…Как странно для нее звучало это полное имя. Она и не помнила, когда в последний раз его слышала, все Нюрка, Нюрочка, иногда Нюся, но почти никогда Анна или Аня…действительно странно.
В январе под Рождество Христово родился мальчик. Херувимчик.  Поначалу у матери не брал грудь, плакал, кормился чужим молоком из бутылочки, но вскоре все образовалось. Мальчика назвали Вовочкой. Так решили на семейном совете. Риточка тоже имела право голоса, поэтому, сначала предложила имя Эдик, так звали мальчика в детском саду, и он ей нравился, но осталась в меньшинстве.
Тот год, особенно его начало, был для семейства Скиннов веселым и радостным. Генька, хотя его уже  звали по имени-отчеству и на работе, и соседи, был горд тем, что у него родился сын. Когда случалась свободная минутка, он с большой охотой помогал Нюрочке по хозяйству, играл и возился с ребенком. Уже ближе к весне в воскресные дни они вчетвером выходили гулять  по неказистой улице «Водозабора». Иногда к ним в гости приходили старые друзья Коля Сайкин и Катька, которые тоже давно поженились.   Но пришла беда – отворяй ворота…
Вовочка умер в средине марта, когда все стало оживать вокруг, когда повеяло теплом и весенние лучики солнца «зайчиками» отражались в окнах, «прыгая» по тротуарам и первым лужицам, уносились по канавным ручейкам.
Мальчик простыл в конце февраля. Было холодно и ветрено. Возвращались из поликлиники, долго ждали на остановке автобуса. И как ни был Вовочка закутан в шаль и одеяло,  его морозом просквозило. К вечеру поднялась температура. Вызывали на дом врача несколько раз, положили в больницу вместе с матерью, но ничего не помогло. Мальчик быстро сгорел.
Маленький гробик стоял посредине комнаты. Нюрка двое суток просидела молчком возле сына. На похороны приехала Клавдия Егоровна с дочерью Марией и младшим сыном Петей, но Нюрка в эти дни никого не видела и не слышала. Геннадий в первый день, как мог, успокаивал жену, говорил, что они еще молодые и родят много  ребятишек, а не одного. При этом, он принес табурет и просидел рядом с почерневшей Нюрочкой  всю ночь, а рано утром ушел на работу.
После похорон она еще недели две молчала, а потом, нарыдавшись вдоволь, сказала: « Геннадий, не хочу больше здесь жить. К матери в Зименки не поеду. Отвези нас к Анне, она звала». Генька ничем не мог ей возразить. Он прекрасно понимал ее состояние, но сам уехать вместе с семьей не мог. Не мог он просто так взять и все здесь бросить, тем более, что сделать это ему просто не позволят.
Все лето почти каждый день Нюрка вместе с дочкой Ритой ходили на кладбище на могилку к Вовочке. Долго сидели  на скамеечке, молчали, меняли на могилке пожухлые цветочки, потом вставали и шли домой. К ноябрьским праздникам Нюрка уже почти успокоилась. Риточке уже исполнилось пять лет. В один из субботних дней они всей семьей решили сфотографироваться в фотоателье. Фотоателье было в старом городе.
Переехав на трамвае широкую реку Оку, по недавно построенному мосту, который еще тоже недавно носил имя расстрелянного год назад врага народа бывшего наркома водного транспорта товарища Пахомова,  они еще минут пятнадцать тряслись в трамвае по старым улицам города, пока не сошли на нужной остановке.
Нюрочка сидела на стуле. На ней было великолепное темно-синее платье под «панбархат» с яркой оторочкой полукруглого ворота. Чёрную лакированную модную сумочку с ремешком-цепочкой желтого металла она держала на коленях. Темные волосы волной спадали на левое плечо. Рядом справа стоял Геннадий, ее муж в коричневом двубортном бостоновом костюме, в светлой рубашке  и ярком галстуке в полоску. Его ладонь левой руки незаметно  покоилась на правом плече жены. Риточка, с великолепным белым бантом на груди, спокойно стояла между родителями, опершись рукой на материнское колено, и смело глядела в объектив фотоаппарата, словно в свою будущую жизнь.
Через три дня Генька получил фотографии. А еще через три он провожал на вокзале поезд «Горький – Свердловск», на котором Нюрочка и Риточка уезжали к золовке Анне на Урал.
С этого момента у них началась другая жизнь. Жизнь после горя.

Малая родина (лирическое отступление №6)

Павлик снова разлил по стопкам, приготовив для закуски стрелки лука-батуна, несколько покрасневших редисок, открыв новую банку килек в томате и разломав на две части остаток черной краюхи. Выпили, но к закуске пока не притронулись.
- Алексеич, закусывай, а то опьянеешь.  - Павлик положил на свой хлебный остаток парочку килек из банки, стрелку лука и аппетитно  заел выпитое вино, - А ты знаешь, о чем я думаю? –  Мечтательно сощурив глаза и прикрыв их ладонью, долго посмотрел куда-то в небо.
-  Откуда мне знать. – Геннадий Алексеевич, порывшись в кармане куртки, достал пачку папирос «Север». Вынул папиросу, помял легонько табак, чиркнул спичкой и закурил. – Откуда мне знать. Может, думаешь о коммунизме, когда будет каждому нашему разгильдяю  по его потребностям.
Павлик захохотал и замотал головой, – Да нет, совсем о другом. Хотя в твоих словах чувствуется глубокая мысль, - он пожевал луковое перо. – Нет, совсем про другое. Вот скажи мне,  Алексеевич, вот  ты старше меня на целую жизнь, а говоришь со мной, как с равным. А ведь я тебе не ровня. Ты уважаемый на Руднике человек, а меня даже мать не понимает, не говоря уже об отчиме. Я – художник, понимаешь? Свободный художник. Но у нас нельзя быть свободным, тем более художником. Работать надо где-то, говорят. А я что, не работаю? Худо-бедно, картины пишу. Нет, говорят, устройся маляром и пиши себе что хочешь, вернее, что хочет руководство. А мне это зарез. Тошнит.
Геннадий Алексеевич посмотрел на Павлика с усмешкой и как-то грустно, разлил остатки вина.
- Какой ты, к черту, Павлик, художник. Вон, ты со мной вино пьешь, на мать злишься, на отчима, мою болтовню всякую слушаешь, а тебе, как свободному художнику, работать нужно каждый день и желательно еще головой. – Геннадий Алексеевич допил свое, хлопнул Павлика по плечу. – Кисти и краски, небось, засохли?
Павлик пьяно мотнул головой, но ничего не ответил. Геннадий Алексеевич, стал убирать пустую посуду, консервные банки, остатки лука в газетный сверток.
- Вот ты, Павел, твердишь, что меня, мол, уважают. И мужики, с которыми выпиваю, и начальство, с которым ругаюсь. Они с уважением слушают мои байки и россказни о том и сём, о смысле жизни, но при этом ничегошеньки обо мне не знают. И ребята мои, и дочери с Нюрочкой ничего не знают, да и знать-то им не положено. Был я в этой жизни и тем, был и этим. Был я и начальником, и простым работягой, а вот, дожив до седых волос, стал я  лучше или хуже? А главное – чего лучше и чего хуже? Вот  вопрос…
Геннадий Алексеевич поднялся, положил сверток с мусором в авоську, чтобы выбросить потом по дороге в мусорный бак, закрыл на ключ сарайчик и подошел к осоловевшему Павлику.
- Все, пошли по домам. Поднимайся. Помочь?
- Нет, я сам. – Павлик мотнул головой, поднялся, собрался как-то, и пусть не твердо, но почти уверенно зашагал к дому. Геннадий Алексеевич еще постоял немного, посмотрел, как Павлик скроется за поворотом и двинулся в свою сторону.
Уже смеркалось. У калитки барака его поджидала Нюра.
- Ну что? Опять? Сколько можно говорить?
-Да ладно тебе, мать – Он закрыл калитку на щеколду.
 - Ребята дома? 
- Тебя пошли искать, делать им больше нечего…
- А чего меня искать, я на огороде парник закрывал.
- Ври больше. Парник он закрывал. Опять Пашке мозги пудрил. Связался тоже черт с младенцем. Иди, давай, проспись.
 Геннадий Алексеевич пробурчал в ответ свое любимое ругательство «холера-дьявол», вошел в дом, снял у порога ботинки, куртку повесил на вешалку, прошел в комнату, сел на стул за круглый  стол, положил тяжелые руки на край стола и, уронив на них свою, чуть тронутою сединой, кудрявую голову, уснул. Он никогда матерно не ругался. Не нравилось. Да и, видимо, не умел.
Ему почему-то, вдруг, приснилось Каменское, школа НКВД и лицо пьяного мужика в городском парке, ударившего свою жену.

 Генька (школа НКВД)

На следующий день утром Генька прошел медкомиссию. Оказалось, что по всем медицинским показателям он вполне подходит к прохождению службы в милицейской школе. Да и по другим показателям: рослый, спортивный, достаточно образованный – тоже.
С первых дней учебы для него интересными стали только два предмета: радиодело и физкультура. Только на занятиях по этим предметам Генька проявлял терпение, и усидчивость. Он с огромным вниманием вникал в схематические детали  работающей радиоаппаратуры.
На практических занятиях, а их он любил больше всего, подолгу возился с различными радиолампами, научился прилично паять мелкие детали, успешно выполнять задания инструктора по определению мест учебной поломки схемы и быстро устранять неполадки.
На занятиях по физвоспитанию его коньком стал турник. Подтягивание, подъем переворотом, вис согнувшим и прогнувшись, крутить «солнце» - эти спортивные элементы на турнике Генька выполнял отлично.  Но бегать кроссы и прыгать в длину, высоту он недолюбливал, хотя и всегда выполнял необходимые нормативы. Еще ему трудно давалась борьба «самбо», не так давно введенная в программу обучения всех милицейских школ, как эффективное средство подготовки кадров для органов охраны правопорядка  и бокс, который Генька считал «мордобоем». Еще в деревне, будучи подростком, да и молодым парнем,  он терпеть не мог кулачные сходки, всегда уклонялся от драки и кулачных разборок. Только один раз ему пришлось схватиться в драке с деревенскими парнями и все из-за девушки, в которую был влюблен и за которую  вступился.
Генька до сих пор не мог забыть эту худяковскую красавицу, вот и сегодня на занятиях по политграмоте, коряво рисуя на тетрадной странице ее профиль, он снова вспомнил и девушку, и то, как впервые тем летом подрался на городошном лугу с худяковскими ребятами, и все из-за «милочки»  - Нюрочки Калязиной…
Степка Усольцев, крепкий парень из худяковских, промахнулся шаровкой по фигуре. Генька ухмыльнулся и в свою очередь разнес одним ударом поставленную «Артиллерию». – Учись как надо… - самодовольно бросил он в Степкину сторону.
- Это у кого учиться? – Степка побледнел от обиды. Он был старше Геньки года на четыре.
- Да у меня, у кого же еще. Вот, смотри, как разнесу следующую. – Генька вразвалочку пошел ставить «Самолет».
- Чему у тебя научиться-то можно, - Степка, усмехнувшись,  посмотрел на своих дружков и ехидно добавил – ну, разве что наших девок своей гармонью завлекать и портить потом. В этом ты, «Зырянец»,  мастак. Чего это, вдруг, Нюрка Калязина ходит, как в воду опущенная? А ведь какая девка ране игривой была…
Половина городошной поляны вздрогнула от хохота.
Генька остановился, кровь бросилась к лицу. Он повернулся к худяковсим ребятам. - Это кого же я завлек и испортил?  Ты что же  свечку при этом держал?  - Генька медленно подошел к Степке и взял того за грудки – ты говори да не заговаривайся, а то ведь пущу юшку по морде. И не смей сплетни о Нюрочке, как баба, разносить по станции.
Он резко тряхнул Степку несколько раз, отпустил и повернулся к своим зайковским ребятам: - А вы чего хвосты прижали? Кого тут бояться? – и тут же получил удар шаровкой. Кровь брызнула на рубаху, голова будто разломилась пополам, но Генька устоял на ногах, посмотрел мутными глазами на ударившего его Степку и, вытирая рукавом текущую кровь, бросился на него. Началась драка…
- Курсант Скинн, -  Преподаватель стоял рядом с Генькой и вопросительно смотрел на курсанта, -  так о чем мы с вами сегодня ведем разговор?
Генька встал и, молча,  посмотрел на преподавателя, пытаясь сообразить, чего от него хотят.
- Ну, так  о чем? – Преподаватель с усмешкой смотрел на курсанта.
- Генька очнулся, вытянулся по стойке «смирно» и выпалил: - По теме занятия «Основные  революционные завоевания Октября»!
- Ну, и…- Преподаватель повернулся и медленно пошел к своему столу.
«Советская власть! Советская власть!» - зашипел подсказку Сашка Чупин.
- Курсант Чупин, вам  лучше бы помолчать. – Преподаватель, не поворачиваясь, погрозил ему пальцем.
- Установление Советской власти и создание Советского государства, - облегченно выдохнул Генька, и подмигнул Чупину.
- Ладно, садитесь, -  преподаватель заглянул в учебный журнал, - так, переходим к следующей теме.
Сашка Чупин был соседом Геньки не только по учебной лавке. В общежитии они жили в одной комнате, их кровати стояли рядом. Правда, в комнате жили еще трое курсантов, один из них был тоже с Днепрогэса, двое других из близлежащих деревень. Ребята жили дружно, но особенно близко Генька подружился  с Сашкой. Они сразу понравились друг другу. На занятиях сидели рядом, в столовой питались почти из одной плошки, даже на дежурства по городу, для поддержания порядка совместно с милицейскими нарядами городка, просились вдвоем.
Сашка был из бывших беспризорников. В середине двацатых годов ему пришлось побывать в одной из первой трудовой коммуны ОГПУ  под Харьковом,  которой руководил Макаренко, там же был принят в комсомол.  Так вот по рекомендации комсомольской организации коммуны он и был направлен в милицейскую школу городка Каменское. Там с Генькой они и встретились.

Нюрка приехала

Анна услышала стук в дверь, накинула на плечи шаль и пошла открывать. На пороге стояла почтальонка Зина.
- Анна Алексеевна, вам телеграмма! – она протянула белый листок бумаги с красной полосой, на которой полосками были приклеены буковки: «Нюра и Риточка выехали поездом «Горький – Свердловск» 26 декабря, вагон 12, прибудут 29. Встречай. Геннадий». Анна еще раз перечитала телеграмму, проводила почтальонку, закрыла дверь и задумалась: « Так, выехали 26,  в Свердловске будут 29-го. А сегодня у нас? 29-е. Надо быстро собираться встречать».
Она тихо прошла во вторую половину дома, где жили брат Василий с женой Валей и трехлетним сыном Витей. Василий был на работе, мальчик спал в кроватке, Валя вязала что-то из шерсти, подняла голову, посмотрела на Анну: «Что?». Анна протянула телеграмму:
- Геннадий сообщает, Нюра и Рита приезжают 29-го.
- Так надо поспешать, – Валентина отложила вязание. – Сережка придет из школы, я покормлю. Поезжай.
И, правда, надо было спешить. Сережа скоро должен был  прийти, но ждать было некогда.  Анна на кухне нарезала хлеба, сала, налила в бутылку молока, завернула все в полотенце, быстро надела пальто, валенки, повязала на голову пуховый платок, взяла сумку с продуктами и вышла из дому. До железнодорожного вокзала Свердловска она тряслась двенадцать километров на попутной машине, потом еще ждала часа два прибытия поезда.  Поезд из Горького пришел   с опозданием.
Анна Алексеевна вот уже третий год жила в поселке Монетный Березовского района со своим сыном Сергеем в доме снохи Валентины, жены брата Василия.  Из поселка Первомайский, где она жила с Федором Юшковым, пришлось уехать. Свекор Яков Юшков не долго «химичил» на посту уполномоченного в Ирбитском Управлении  топлива и продовольствия. Попал под разборки с «Промпартией», был арестован и осужден, как враг народа. Федора, мужа Анны, вместе с братом Павлом тоже арестовали, однако, вскоре выпустили. И они оба, недолго думая, собрали вещички и уехали. Куда и зачем никому не сказали.  Но Анна знала. Да что толку-то от этого. Она еще года два ждала мужа, жила с маленьким сыном у знакомых. Дом-то врага народа конфисковали вместе со всем хозяйством. Вскоре пришло письмо от  Василия. Он звал ее к себе на Урал, и  Анна поехала к брату.
Нюра с Риточкой вышли из вагона и остановились. Было морозно. На перроне шум и гам встречающих и приехавших.  Народ с тюками, чемоданами шел к выходу на привокзальную площадь.   Нюра смотрела по сторонам и высматривала в людском потоке Анну, а та, протискиваясь между людьми, первой увидела Риточку.
- Рита, девочка, мать-то где твоя?  - Анна остановилась, но увидев Нюру, широко развела руки, - Нюрка, худоба ты моя, ну прямо божий одуванчик. Она обняла обеих и, подхватив чемодан гостей, повела мать с дочерью на вокзал, чтобы перекусить там у горячего титана, а уж потом домой.
 Василий был уже дома. Он работал помощником завхоза  в местном отделении НКВД. Передвигался  с помощью костылей. Ходить на «ступаках», как раньше, он уже не мог, культи болели, а протезы никак не поддавались освоению. Так и передвигался с помощью костылей утром из дома до работы, вечером обратно домой. Хозяйничала в доме его жена Валентина.
Гости и Анна вошли в дом, запустив в сени клубы морозного воздуха.
- Двери, двери быстрее закрывайте, застудите дом,– Василий с напускной строгостью заворчал из комнаты, и, застучав костылями, вышел к гостям. – Ритка, а ну-ка покажись, -  обнял девочку, но не поцеловал. - Нюрка, чего плохо девку кормишь? Гляди, и сама тощая. Ну ладно, ладно. Все будет хорошо. Давайте-ка за стол, есть хочется.
Через полгода приехал Геннадий. В отпуск. И в свое время родилась Женя.

Малая родина (Лирическое отступление №7) - «Коммунистический барак» с окнами на север

В середине двадцатых годов в стране был взят курс на индустриализацию. Черная металлургия требовала большого количества огнеупорных материалов для доменных и мартеновских печей. Стали открываться новые месторождения железистых руд, угля, нефти. На Урале под Свердловском было обнаружено месторождение, которое назвали по имени двух соседних сел Троицкое и Байны – Троицко-Байновское месторождение огнеупорных глин. Пошла быстрая разработка месторождения. К работе в забоях стали привлекать местных жителей деревень, а так же приезжих  на заработки из разных городов и весей. И если сельским работникам было, где жить и кормиться, то приезжим приходилось строить себе землянки или снимать жилье у сельчан. Понятно, это не устраивало местное советское и партийное руководство. На узловой станции Богданович было создано рудоуправление, которое и приняло на себя все заботы и чаяния по обеспечению приезжих работников жильем и другими необходимыми местами бытового назначения.
Первыми появились два барака. Они, как два брата близнеца стояли почти что рядом, обращенные окнами с севера на юг. Один барак заняли работники вновь назначенного руководства Горного управления Троицко-Байновского месторождения, другой – бригада строителей жилых домов, помещений лечебного  и культурно-массового назначения, а также магазина и рабочей столовой. Работа закипела. Появились первые жилые постройки, которые в народе окрестили «домиками», клуб и больница с амбулаторией, магазин с продуктовыми и промышленными товарами, восьми квартирный двухэтажный дом. В этот дом первыми заселились семьи начальников производственных цехов созданного Горного управления, а семьи главного инженера, главного геолога, старшего маркшейдера, главного механика, сменных мастеров стали вселяться во вновь построенные «домики». Для начальника Горного управления был построен рядом с «домиками» каменный одноэтажный особняк.
Кто первым заселился в «коммунистический барак» доподлинно не известно, но то, что среди его первых жильцов не значилось ни одного члена партии – это точно. Квартиросъемщики менялись часто. И не мудрено, заселение считалось временным, барак все-таки, а там  можно будет и переехать в более цивилизованное жилье. Но Байновско-Троицкое  месторождение огнеупорных глин истощилось, и вся добыча переселилась на вновь открывшееся месторождение полдневского рудника. Руководство и все службы Горного управления остались на старом месте, строительство нового  жилья стало не целесообразным, и «коммунистический барак» стал постоянной жилищной единицей. Барак был бревенчатый, не щитовой. Срублен был из добротного дерева, по-хозяйски прочно и добротно, разделенный коридором на две половины.  Каждая из половин состояла из семи комнат: семь комнат на северной стороне, сем комнат на южной, центральный вход на середине северной стороны, запасной вход – напротив,  на южной стороне. Отопление печное, в каждой комнате по печке на маленькой кухне. Рядом комната метров пятнадцать. В комнате кровати, стол, табуретки – обживайся и думай о повышении производительности труда.
Вход в барак был с северной  стороны через двойные двери, чтобы в зимнюю пору не выстуживать коридор. Имелся и выход в сад с южной стороны, но его открывали только поздней весной, когда сходил снег и первые зеленеющие островки весенней травы выглядывали из-под, сверкающих под уже горячим солнцем, быстро тающих луж.
На южной стороне «коммунистического»  барака солнце показывалось только во второй половине дня, на северной же стороне – никогда. Деревянный туалет в метрах пятнадцати напротив барака, там же мусорно-помойный ящик. И рядом деревянные постройки сарайчиков для угля и дров, и всякого хозяйственного инвентаря, и другого ненужного хлама.
Все, что казалось временным, стало постоянным, тем более, что впереди была война и послевоенное лихолетье. Но люди не роптали, работали, отдыхали, веселились, рожали детей и продолжали жить.  Действительно, «коммунистический барак» и люди, обитавшие в этом «дворце» были коммунистической закваски, так называемые беспартийные большевики.  Прав был Кузьмич.

Последнее дежурство

Через некоторое время курсанты стали привлекаться к участию в рейдовых дежурствах в местах отдыха трудящихся: в парке культуры и отдыха, в городском дворце культуры, в городском кинотеатре. На одно из дежурств Генька и Сашка вызвались первыми. Их определили в группу сержанта Суменко из местного  отделения милиции, провели короткий инструктаж, но оружие не выдали. Это ребят огорчило, а они так надеялись, что наконец-то почувствуют себя настоящими милиционерами. Но сержант быстро охладил их пыл: «Вам, пацаны, пока даже перочинные ножички рано давать, так что перебьетесь. Не на войну идете». 
На ребятах была парадная белая форма: гимнастерка с синими петлицами на воротнике и синим ромбиком на рукаве с маленькой красной буковкой «К», галифе заправлены в сапоги. Правда, одна деталь одежды  подводила облик настоящего «борца с преступностью» – ремень на талии гимнастерки был не милицейский, а простой, как у любого гражданского человека. Но курсантов этот факт нисколько не смущал.
В субботу вечером в парке было многолюдно. Гуляли молодые парочки, няньки с детскими колясками, на лавочках сидели группы девушек и весело щебетали о своем, на танцплощадке уже зазвучали медные духового оркестра. В торговой палатке бойко шла торговля мороженным и газированной водой.
Сержант с курсантами подошли к  палатке. Я купил ребятам  газировки и по кренделю. И вправду, ребятам всегда хотелось есть, сержант это знал по себе. Еще в ту пору своих  коротких курсов ему тоже с друзьями всегда хотелось есть, но с деньгами было туго. Коротко передохнув, Суменко разделил свою группу на две, строго определив  задачу дежурства, и с двумя курсантами направился в сторону ресторана. Генька, Сашка и еще два курсанта остались  в другой группе. Старшим группы Суменко временно назначил Геньку и вручил ему свисток для порядка, мол, свисти, когда надо будет.  Группе была поставлена задача пройтись по дальним аллеям парка, внимательно смотреть по сторонам. И если, вдруг, кто-то будет нарушать порядок, пресечь эти противоправные действия. Уже темнело. Редкие фонари слабо освещали парковые дорожки, с дальнего конца парка звучала музыка духового оркестра. Парочки потянулись на эти музыкальные звуки. Курсанты тоже пошли в ту же сторону.
- Гена, спички есть? – Сашка достал папиросу.
- Откуда. Я же не курю. – Генька похлопал себя по карманам и покачал головой. У других ребят спичек тоже не оказалось.
- Ладно, сейчас у кого-нибудь спрошу. Да вон кто-то курит. – Сашка подошел к курящему мужчине, прикурил папиросу, извинился и вернулся к своей группе.
Они уже подходили к танцплощадке, когда рядом с ней услышали шум и ругань. Довольно выпивший мужчина в косоворотке рвался на танцплощадку, но его крепко держала за рубашку женщина, видимо, жена.  Маленькая девочка дергала женщину за юбку и сквозь слезы просила: «Мама, папа, идемте домой. Уже поздно, идемте домой». Мужчина грязно выругался и сильно ударил женщину. Она упала, девочка заплакала еще громче.
 Генька вспомнил про свисток и засвистел. Сашка первым перехватил мужчину уже у самого входа на танцплощадку. Мужик был действительно сильно пьян, ругался и вырывался. Подбежавшие Генька с ребятами, скрутили его и повалили на землю. Поднялась сземли и подошла женщина с плачущей девочкой.  Драчун как-то обмяк и стал  беззащитным. Он смотрел на Геньку с какой-то тоской и безысходностью и, видимо, до его сознания только сейчас  стало  доходить, что вот его заберут эти бравые милиционеры и посадят в кутузку.
- Надо бы его связать  и доставить в отделение милиции, а то еще вырвется и побежит.– Сашка был зол и категоричен. – Вот мой ремень, жертвую.
- Ладно тебе, связать. И так не убежит. – Генька рукавом вытер пот со лба, привел свою форму в порядок.
 – Пошли к выходу. И вы  с нами, - он обратился к женщине, – надо же оформить этот хулиганский поступок.
Курсанты подхватили мужчину под руки и повели. Он, еле-еле передвигая ноги, все время оглядывался назад. Женщина с ребенком шли следом.
- Куда вы его, в тюрьму? – Она прижимала ладонь с платком к разбитому лицу. – Ему в тюрьму нельзя, с работы выгонят, а  ребятишек  чем кормить буду? У меня еще двое дома. Как я с ними без мужика? - Женщина тихо по-бабьи заскулила: - Отпустили бы его милиционеры. Он вообще-то тихий, мухи не обидит, а вот как напьется – на подвиги тянет.
- Гена, а, может, отпустим его, вон и жена просит и девчушку жалко. – Сашка отвел Геньку в сторонку, – как думаешь, старший?
- Ты в своем уме? – Генька остановился и уставился на Сашку, - то давай свяжем, то отпустим. Вот сейчас вызовем сержанта Суменко  из ресторана, он и решит.
- Он, конечно, решит. И мужика посадят и с работы полетит. – Сашка повернулся и пошел за курсантами.
- Да подожди ты. - Генька догнал товарища. – Ну, отпустим мы его, а узнают. Влетит же.
- Конечно, влетит, если среди нас болтун найдется. – Сашка как-то странно посмотрел на товарища. –  Решай быстрей.
Генька постоял немного, посмотрел на уводящих хулигана курсантов, догнал их и, немного отдышавшись, сказал женщине:
- Забирайте своего, мучайтесь дальше.
Болтун, конечно, нашелся…
Утром следующего дня Геньку вызвали к начальнику школы. В большом кабинете у широкого окна стоял человек в милицейском кителе с майорскими погонами и смотрел на улицу. Это и был начальник милицейской школы  Паклунд  Гершом Давидович.
Ему, видимо, было интересно наблюдать за курсантами, бегающими по плацу, размахивая руками, и создающие видимость гимнастических упражнений утренней физзарядки. На вошедшего не обернулся. Рапорт о прибытии по его приказанию оборвал на полуслове.
- Почему не сообщили сержанту Суменко о происшествии в парке? Почему своевольно отпустили нарушителя без видимых на то причин? Что это еще у вас, курсант, за кулацкие замашки? Мне думается, что вам не место в нашей школе и…
Генька неожиданно для себя прервал дальнейшие рассуждения майора. Его покоробили слова начальника школы про «кулацкие замашки», и он, пытаясь оправдаться, сказал, что никогда не был представителем этого вражеского класса, и, кстати, был направлен в школу не от сохи пахотной, а компетентными органами на строительстве Днепрогэса.
- Пошел отсюда вон! – Последнее, что услышал Генька в ответ и выскочил из кабинета.
Геньку отправили на «губу» и вскоре отчислили из милицейской школы. Но об этом он уже нисколько не жалел, потому как, поразмыслив на «губе» о своих перспективах, написал рапорт на имя Паклунда, в котором изложил свое видение своей дальнейшей жизни.
Через несколько дней поздно вечером Генька вернулся обратно на стройку. И как ни допытывались любопытные «что?», «как?» и» почему?» - ничего от него путного не добились. И только мастер Герасим Петрович проворчал в усы:
- Ну, брат, напугали тебя на всю жизнь, но жить оставили. Повезло, - Он задумчиво почесал затылок и добавил -  Вот еще что, письмо тебе пришло из деревни, давно еще. Сходи в кадры, должно быть оно там.
Генька в ответ кивнул.
По дороге в отдел кадров он неожиданно встретил секретаршу начальника отдела. Она и  рассказала ему, что, действительно, было письмо, но его отправили в районное отделение НКВД. Все думали, что Геньку арестовали и начальник приказал отправить письмо куда следует. Письмо было из деревни, вероятно от отца. Об этом Генька уже знал и даже  читал его совсем недавно. 
В кадры его вызвали на следующий день.
А через три дня Генька получил полный расчет и необходимые документы, в которых, между прочим, говорилось, что электрик такого-то высокого разряда Скинн Геннадий Алексеевич направляется в Нижний Новгород для ведения электротехнических работ на  строительстве автомобильного завода.
В бригаде были все несказанно удивлены, а Герасим Петрович только и усмехнулся: «Однако, парень, где-то у тебя довольно волосатая лапа».  Генька знал эту «лапу» и точно знал, кто и зачем направил его на работу в город на Волге.
   
Последнее дежурство (Продолжение)

Лазарь Львович сидел в кабинете за своим столом и читал донесения периферийных агентов. Обычные рядовые сообщения с мест, ничего интересного. Только  одно его заинтересовало.  Агент «Сирота» из городка Каменское сообщал: «В городе и его окрестности стали случаться  проявления непонимания политического момента колхозного строительства…» и далее подробная информация с именами, подробностями разговоров, сплетен.  А в конце  коротко: «Из школы милиции за профессиональный проступок исключен курсант Скинн Г.А.». Лазарь Львович закрыл папку и поднял трубку телефона.
На следующий день Генька снова, как полгода назад, открыл дверь знакомого кабинета. За большим столом, освещенный настольной лампой, как и в прошлый раз, сидел Лазарь Львович и что-то писал. Продолжая писать, он, казалось, не замечал вошедшего. Генька поздоровался. Не получив ответа,  подождал немного, переминаясь с ноги на ногу, негромко кашлянул. Лазарь Львович отложил бумаги в сторону и посмотрел на парня.
- Ну что, Геннадий Алексеевич, выгнали? 
- Почему выгнали, сам ушел.
- Это как? – Усмехнулся Лазарь Львович. Он кивнул на один из стульев, стоящих напротив стола, - присаживайся, поговорим. Генька сел и посмотрел на чекиста.
- Я рапорт написал. Не могу я этим заниматься, нет у меня милицейской жилки. Хочу снова на стройку, там я нужнее и это то, что мне нравится.
- Ну, чем тебе заниматься,  нам лучше знать. – Лазарь Львович встал из-за стола, достал из папки какую-то бумагу и сел на другой стул рядом с парнем. – Вот читай, – он протянул Геньке, исписанный корявым почерком, лист бумаги, – письмо из деревни от твоего отца.
Генька взял письмо и стал медленно читать. Отец писал, как и прежде, о своей жизни в деревне, работе в колхозе, об Анне и Васе, и, как бы, между прочим, о том, что случился пожар и сгорел их старый дом, который построил еще их прадед. Сгорело все: и предел с сеновалом, и сарайка с амбаром, и банька, в которой он жил в последнее время, потому как дом он отдал тогда еще под сельсовет,  если Генька это еще помнит. И теперь он живет в избе с Марфой, которая вернулась от Анны из Первомаского.  Что вся эта новая жизнь ему обрыдла и он хочет уехать к сыну, то есть к Геньке на стройку…
- Ну, что ты об этом думаешь?
- Что? – Генька не сразу сообразил, о чем его спрашивают. Он оторвался от письма и посмотрел  на Лазаря Львовича. - Что я думаю? Да пока ничего.
- А напрасно,– Лазарь Львович встал и снова сел на свое место за столом – думать всегда есть о чем. Вот тебе бумага и ручка с чернильницей, сейчас ты сядешь вон там за столик и напишешь отцу ответ, что на стройку к тебе  ему приезжать не надо,  потому как тебя  направляют работать в другое место, о котором сообщишь позже. А пока послушай, что я тебе скажу. И Лазарь Львович коротко обрисовал парню перспективы его дальнейшей жизни:
- Ты уволишься со стройки, вернее, тебя уволят и направят в Нижний Новгород на стройку автозавода. Будешь работать по специальности, которую ты уже получил. Рекомендации тебе даст твое начальство. И на будущее, - Лазарь Львович помолчал и внимательно посмотрел  парню в глаза, - помни, чем меньше ты будешь задавать себе вопросов, тем быстрее освоишься на новом месте. И вот еще: по приезду обязательно зарегистрируйся в городском Управлении НКВД. К кому обратиться я тебе подскажу и тоже дам кое-какие рекомендации. Тебе окажут помощь и содействие.  И помни, что кое-какую школу у нас ты уже прошел, и выпадать из обоймы просто не имеешь права. Время сейчас такое суровое. Нам слабину давать нельзя. А пока иди, отдохни, а дня через два-три тебя отвезут на стройку.
Лазарь Львович встал, дав понять, что разговор окончен.
Генька встал и пошел к выходу, и уже открывая дверь кабинета, услышал, как выстрел в спину.
- Кстати, Геннадий Алексеевич, когда приедете на стройку, не удивляйтесь, что некоторых ваших знакомых и начальников уже не встретите. Враги. И вы оказались правы…
У Геньки  перехватило дыхание, и кровь ударила в виски. Ответить он ничего не смог. Но понял сразу: Майкл был прав, кожу начали дубить.
Генька вышел из кабинета и отправился в общежитие. Сейчас его волновал только один вопрос: как «выпасть из обоймы»? И найти ответ на него  Генька не смог.

Беседы с мужиками под тополиный пух (лирическое отступление №8)

Геннадий Алексеевич, получив зарплату, после работы неспешно шел домой. У калитки дома встретил жену Нюру. Она разговаривала с соседкой о делах житейских, но увидев мужа, прервала разговор.
- Уже с работы? Зарплату получил?
Геннадий Алексеевич поздоровался с соседкой, открыл калитку и прошел в дом. Нюра вошла в дом следом за ним. Муж, молча, полез в карман, достал деньги и отдал жене. Она быстро их пересчитала.
- А пять рублей?
- Взял… Долг отдать мужикам.
- Знаю я эти долги, - Нюра положила деньги под клеенку стола, налила в чайник воды из ведра и поставила его кипятить на электоплитку, -  Толя-Ваня что ли с Ленькой ждут у продмага? Давай сюда два рубля, «трешки» хватит… И, вообще-то, сколько можно им свои сказки рассказывать, ребят бы постеснялся.
Геннадий Алексеевич спорить с женой не стал, помялся, помялся, но деньги положил на стол.
- А я же не мальчишкам рассказываю, а своим друзьям.
- А мог бы и сыновьям, они большие уже, послушали бы с удовольствием.
Геннадий Алексеевич уже шмыгнул за порог и только пробурчал: «Ну да…много они слушают».
Толя-Ваня с Ленькой еще пара мужиков из РСЦ действительно ждали у продмага. «Трешка» их тоже устроила.
На рудничном поселковском стадионе у них было свое любимое насиженное  место под тополем у забора, где они изредка собирались, выпивали и вели разные беседы от домашних неурядиц, до известных ситуаций на международной арене.
- Алексеич, - Ленька Секачев снова разлил по стаканам порцию беленькой, - Алексеевич, все же никак не пойму…что-то я хотел тебя спросить? - Он помолчал немного и выпил.
- Ленька, дикошарый, ты как всегда, без тоста, сам про себя. Чего не поймешь-то? – Толя-Ваня махнул на мужика рукой. – Давайте лучше выпьем за наш Рудник, за наш дом, за наших баб, которые позволяют нам вот так собираться иногда… Да еще за то, что мы когда-то появились тут из разных мест.
- Ладно тебе, Иваныч. Сказал тоже, позволяют. Да твоя Верунчик если сейчас тебя здесь застукает, будет тебе и «дикошарый», «чико-чико из Пуэрто-Рико». А то, что появились тут, так я - троицкий, из деревни соседней, а ты – байновский, а вот Витька, вообще, репатриант. Вот, разве что Алексеевич, как рассказывал, был присланный сюда по разнарядке еще в войну. Да мало ли кто откуда. Живем здесь и, слава Богу.
Мужики выпили, загалдели каждый о своем, перебивая друг друга. «А помнишь?» - был главный вопрос в галдеже.
Геннадий Алексеевич сегодня был молчалив. Или устыдился прошлого жениного упрека, или просто устал от безалаберной мужской болтовни. Он медленно жевал хлеб с кусочком ливерной колбасы и думал, что с Павликом беседовать когда-то в огороде ему было намного интереснее. Хотя Ленькины слова, что он был «присланный сюда по разнарядке еще в военные годы», его задели. Прислали «по разнарядке»… Но это было не совсем так. Откуда им было знать, как он попал на Урал, в Горное управление Троицко-Байновского месторождения огнеупорных глин.
Мужики, с которыми он выпивал сегодня, были, конечно, его давние знакомцы, но  моложе его, и в своих беседах  за стаканчиком,  он редко  распространялся о своей личной жизни: кто, мол,  он и откуда появился. Больше – о прочитанных книгах и газетных новостях. Может, только Толя-Ваня знал, что во время войны он – Геннадий Алексеевич работал здесь начальником электроцеха, а после войны почему-то перешел работать в Богдановичское районное управление по радиовещанию начальником Байновского радиоузла. А после его упразднения снова перешел в электроцех Горного Управления простым электриком.
- Ладно, мужики, чего галдите? Лучше послушайте то, чего не знаете. – Он привстал, взял стакан, налил себе водки и выпил. – Вы слышали когда-нибудь о временных трудовых коллективах во время войны? Не слышали. Да и откуда вам знать, молоды были еще…
- Это ты про «трудармию» что ли? Слыхал… – Толя-Ваня посмотрел на Геннадия Алексеевича и тоже выпил. - Были у нас здесь во время войны такие, только после победы куда-то делись. Может, разъехались или еще куда – время-то было, сами знаете.
- А я вот остался и никуда не делся. – Геннадий Алексеевич взял ломтик хлеба, положил на него кусочек селедки с кружком репчатого лука и смачно закусил.
Мужики, оторопев, смотрели на него, забыв на время о водке, селедке и предыдущих спорах, и даже пропустив начало рассказа, который неторопливо начал их старший собутыльник.
- Война, ребята, заставила снова создать не только штрафбаты, но так называемую «трудармию», – Геннадий Алексеевич чиркнул спичкой, закурил папироску, –  называлось все это «Временными трудовыми коллективами». Они были созданы в годы  войны в виде рабочих батальонов, включённых в систему НКВД.
- Вот это ты загнул, Алексеевич, - Ленька снова разлил по стаканам, – и где это ты такое вычитал?
- Да нигде не вычитал. Умные люди рассказывали  и даже определение такому термину дали, мол, «трудармия» — это военизированная форма труда определённых категорий советских граждан в годы войны, являющаяся разновидностью трудовых поселений, ну как, к примеру, наш Рудник. - Геннадий Алексеевич помолчал немного и выпил водку, оставшуюся  в стакане. 
- А что раньше разве у нас в стране не было таких «трудовых коллективов», ну, хотя бы в годы первых пятилеток? – Ленька все не унимался.
- Ну, почему же, термин «трудовая армия» возник еще в годы гражданской войны, когда специальным декретом была объявлена всеобщая трудовая повинность и сформированы «революционные армии труда» для решения хозяйственных задач в военное время. В годы Великой Отечественной войны вновь была введена принудительная трудовая повинность,  а тех, кто ее нес, стали называть «трудармейцами», и большую часть этих формирований составили люди, считавшиеся неблагонадежными по социальному или национальному признаку: поволжские немцы, евреи, эстонцы, финны.
- А ты, что же, поволжский немец или эстонский еврей? – Ленька съязвил, но сразу осекся под пристальным и жестким взглядом Толи-Вани. 
Геннадий Алексеевич, не обратив внимания на Ленькин выпад, загасил папиросу, оглядел мужиков и с какой-то усмешкой добавил почти шёпотом: - И на что хочу обратить ваше внимание, термин этот не упоминается в советских документах времен войны. Трудовая политика советского государства военного времени связывалась с терминами «трудовая повинность», «трудовое законодательство», «трудовые резервы».
- Подожди, Алексеевич,  ты хочешь сказать, что они были,  как зэки?  - Толя-Ваня тоже оглядел мужиков, ища у них поддержки в заданном вопросе.
- Вовсе нет,  - Геннадий Алексеевич поднялся, неловко нахлобучил на голову кепку, - формально все мобилизованные считались свободными людьми, которых защищали советские законы. Но на деле их жизнь регулировалась, инструкциями и положениями  Комитета обороны, а вот контроль за исполнением трудовой мобилизации и содержанием мобилизованных возлагался на НКВД.
- Ладно, поговорили и по домам! – Ленька Секачев, поняв, что совершил оплошность, собрал пустую посуду и первым направился к выходу со стадиона.

На Урал, в трудармию

Беда обрушилась на страну, как кара Господня. Война.
Была уже осень. Октябрь. По радио Левитан передавал неутешительные вести с фронтов. Москва яростно сражалась с наступающей фашисткой армией. Ленинград уже замкнули в блокадное кольцо. И Горький тоже начали бомбить.
Основной целью бомбардировок было разрушение промышленного потенциала города. И поэтому вся городская жизнь в короткие сроки была подчинена  строгому порядку и дисциплине. Работали на фронт для победы все городские предприятия и организации. К станкам встали даже подростки. И  никто из горожан  не помышлял об эвакуации, но при этом никто и не догадывался, какую участь готовил враг горьковчанам. 
Город попал в поле зрения немецкого командования ещё при разработке операции «Барбаросса» по разгрому СССР. Горький тогда был одним из крупнейших производителей и поставщиков вооружения Красной Армии. Полный захват Горького и переход его под свой контроль планировался нацистской Германией во второй половине сентября 1941 года. Сначала фашисты должны были уничтожить оборонную промышленность города — Автозавод имени Молотова, заводы имени Ленина, «Сокол», «Красное Сормово» и «Двигатель Революции».
Захватив город, немцы планировали создать Генеральный округ Горький  или Генеральный округ Нижний Новгород, входящий в Рейхскомиссариат Московия. Горьковские машиностроительные заводы планировалось переоборудовать под выпуск немецкой военной техники. Не вышло. Кишка оказалась тонка.
Клавдия Егоровна сидела за столом в  комнате дочери Марии, в которой они вместе с нею и младшим сыном Петром жили уже почти целый год.
Мария приехала жить из деревни в город почти сразу же после свадьбы старшей сестры. Нюрка помогла ей с устройством на работу в один из вспомогательных цехов «автогиганта». Мария получила место в общежитии. Стала учиться в заводской вечерней школе, работа требовала образования. Работала и училась. Потом Мария получила эту комнату от завода в «Щитках», в доме, больше напоминавший обыкновенный барак.  Комната была большая и Мария, похлопотав в различных заводских инстанциях,  перевезла к себе из деревни мать и младшего брата.
Клавдия Егоровна сидела за столом в  комнате дочери Марии и писала письмо на Урал дочери Нюре. Писала она о том, что Геннадия из-за «брони» на фронт не взяли, хоть и просился в первых же числах. Дома почти не бывает, восстанавливает после бомбежек электрохозяйство автозавода. Мария на заводе, иногда отпускают домой на короткие часы. Даже младшенький Петя пошел работать, а ведь ему только пошел пятнадцатый годок. И что самое страшное, попал под бомбежку.  Не успел убежать в бомбоубежище. Бомба взорвалась,  пробив крышу цеха, Петю взрывной волной выбросило в окно, поранило битым стеклом, контузило. Теперь не ощущает вкуса  ни сладкого, ни горького, ни соленого. Дня три полежал дома и снова в цех, а там, видимо, дел  не  впроворот. И дальше стала спрашивать у дочери, как, мол, живешь у Анны, как Риточка, как носишь новое дитятко, и когда срок родить.
Геннадий заскочил к теще с работы к полуночи. Она покормила зятя, чем могла, послушала его сбивчивый рассказ о делах на работе, о настроении в городе, спросила, не надо ли уезжать в деревню.
- Не надо, - Геннадий долгим взглядом посмотрел на постаревшую в последнее время женщину и повторил:  - Не надо. Там вам не выжить, а здесь, хоть и бомбят, все же не будете голодать. У Марии рабочая хлебная «карточка» да и у Пети тоже.
Геннадий встал из-за стола, прошелся по комнате и снова сел за стол напротив тещи. Клавдия Егоровна почувствовала, что зять хочет сказать ей что-то важное.
- Вот что, мать, - он коснулся ладонью ее натруженной руки, - мне скоро уезжать. Меня вызвали в НКВД и направили в «трудармию». Бронь  сняли и на трудовой фронт. На Урал.
- На Урал?! - Клавдия Егоровна всплеснула руками.  -  Может, Нюру там встретишь.
- Все может быть – Геннадий встал и направился к двери. – Я еще заскочу перед отъездом.
Клавдия Егоровна, проводив зятя, снова села за незаконченное письмо, где и сообщила дочери о неожиданной новости.

Малая родина (лирическое отступление №9)

Второй инсульт подстерег Нюру в конце августа. В большой палате рудничной больницы она лежала уже неделю, и ей становилось все хуже и хуже. Она механически принимала назначенные лекарства, которые ей давали дежурившие сестры, но они не помогали. Болела голова, не слушался язык, правая рука висела плетью, а левая все же двигалась, и Нюра вялыми пальцами все же могла, хотя и с большим трудом,  сжимать маленькую алюминиевую кружечку с глотком воды, чтобы иногда пролить этот глоток себе в рот мимо помертвевших губ.
Прошло еще дня три, и ее левая рука тоже перестала подчиняться. Но на Нюрино счастье  в поселковую больницу приехал Николай Николаевич – главврач городской центральной больницы, некогда работавший здесь в этой поселковой и тоже главврачом. Он частенько приезжал сюда на бывшую свою работу, чтобы консультировать своих коллег по разным медицинским вопросам.
На первом же врачебном обходе Николай Николаевич, увидев в каком состоянии сейчас находится  Нюра, срочно попросил ее лечащего врача принести всю историю болезни пациентки. Дело было в том, что несколько лет назад ему пришлось лечить Нюру. Тогда с ней случился первый  инсульт, и грамотное лечение доктора помогло довольно быстро поставить больную на ноги безо всяких осложнений. В ту пору он, довольно еще молодой врач, применял свою методику лечения таких заболеваний и довольно успешно. Сейчас же, читая историю болезни, он с удивлением для себя отметил, что все его прошлые рекомендации и методики лечения не нашли применения в данном случае. Конечно, он упрекнул в этом лечащего врача, но, в то же время, подумал, что каждый врач имеет право на свое видение лечебного процесса, и только посоветовал, что было бы не лишним прислушаться к его рекомендациям.
На следующий день во время очередного врачебного обхода, Николай Николаевич в первую очередь подошел к Нюриной кровати. Посмотрев результаты вчерашних анализов, он присел на край кровати и взял знакомую  пациентку за руку.
Нюра открыла глаза, посмотрела на доктора. Глаза ее заслезились, посветлели, губы беззвучно зашевелились, она узнала Николая Николаевича.
- Все будет хорошо, Анна Николаевна, - он погладил шершавую руку женщины, - встанем, встанем, голубушка. Надо поднатужиться, постараться и вылечимся, а как же иначе.
Николай Николаевич повернулся и что-то прошептал медсестре, та быстро сходила и принесла медицинский бикс со шприцами, неспешно сделала пациентке  укол. Нюра снова попыталась улыбнуться непослушными губами, пересилила себя, рука ее дернулась, стремясь с благодарностью пожать ладонь знакомого доктора. «Какой он все-таки хороший человек»,  в который раз подумала она, и, закрыв уставшие глаза,  уснула. Во сне она снова никак не могла вспомнить, когда же она с детьми приехала к мужу. Но память становилась все яснее и яснее и она вспомнила.

В Байны, в Байны

Первая военная весна на Урале занялась поздно, но уже к концу апреля в считанные дни под горячим солнцем сошли снега, по покатым улочкам города Березовский покатились ручейки, сверкая солнечными бликами. В парке запахло прелыми оттаявшими листьями, и  молодая травка уже смело начала пробиваться навстречу солнечным лучам.   
Нюра получила очередное письмо от мужа.   Геннадий и в этом письме писал про свое житье-бытье, о новой работе, о продвигающемся строительстве рабочего поселка, куда в скором времени будут заселяться семейные специалисты, и, вообще, обо всем, что касалось его ежедневной обыденной и не героической жизни. В самом конце письма он, как бы невзначай сообщил, что недавно переехал из общежития в соседнюю деревню Байны на улицу восьмое марта, дом двадцать восемь, куда и следует ей писать.
Анна, ты только послушай, - Нюра с письмом в руке поспешила в комнату к золовке, - ты только послушай, что пишет твой брат. Он зовет нас к себе и уже место для житья приготовил.
Нюра только начала читать последние строки письма, но Анна, встав из-за стола, взяла лист бумаги, исписанный знакомым почерком, села за стол и стала внимательно его читать с самого начала.  Дочитав до конца, она положила письмо на стол.
- Ну и где тут «зовет»? – Анна посмотрела на сноху и покачала головой. – Пока не вижу, что «зовет», да и не время сейчас срываться к нему. Ты вот что, - Анна встала, посадила Нюру рядом с собой, – ты отпиши ему и расспроси как и что, когда можно будет приехать и как там с продуктами. У тебя Женька грудная и Рита пока  еще не помощница. Да и с Василием надо посоветоваться. Вот придет он с работы,  и обговорим подробности.
Анна встала, пошла в сенцы, надела шубейку и уже, открывая дверь, обернулась.
- Ну, разве что, осенью, может быть. И картошка в деревне поспеет, и овощи, и молоко в деревне можно найти. А бабка Дарья…мы еще поглядим, что это за бабка. А вернуться обратно можно всегда.
В конце августа собрались. Геннадий звал и ждал. До Свердловска Нору с детьми провожала Анна. Василий поехать не мог, всех обнял, велел брату передать привет и, обнимая и целуя Риточку, незаметно сунул в ее детскую сумочку смятый рублевик. В Свердловске Анна купила билеты на поезд до станции Богданович, помогла Нюре погрузить незамысловатые котомки с носильным бельем и одеждой, посудой и едой на полки в общем вагоне, поцеловала девочек и сноху. Поезд тронулся. Поехали. И оказалось, навсегда.
Геннадий встретил семью на станции, перенес вещи и дочерей в «эмку», которую ему дали в рудоуправлении, посадил с ними рядом Нюру и тронулись в путь. Через час прибыли на место. Вечерело. Бабка Дарья, услышав урчанье машины, вышла встретить гостей, открыла низенькие воротца, первой приняла от Нюры маленькую Женьку и вошла в избу. Следом за нею вошли Нюра, Геннадий и Рита.
Нюра вошла в горницу и поняла, что их ждали. На столе уже были глиняные тарелки, керамические чашки, ложки, хлеб, бадейка с кислой капустой, вареная картошка, крынка с молоком и бутылка мутного самогона.
Помыли руки в рукомойнике, поужинали, поговорили допоздна. Потом улеглись спать. Женьку положили в кроватку, которую смастерил Геннадий еще до приезда семьи, Рита быстро забралась на полати за печкой, Нюра с мужем устроились на хозяйской кровати, а бабка Дарья уже давно похрапывала на остывающей печке.
Утром Геннадий, ни свет – ни заря, ушел на работу, бабка Дарья уже тоже встала, заводила квашню и растапливала печь, а Нюра и дочки еще спали, счастливо улыбаясь во сне.



Малая родина (Лирическое отступление № 10)

Анна Алексеевна приехала в гости к брату в свою последнюю осень. Она была уже не та молодая и статная женщина, старшая сестра и хозяйка в зайковском отцовском доме в те далекие довоенные годы, и уже не та хозяйка дома-пятистенка в Талом ключе, куда в начале пятидесятых раза - два приезжала ее сноха с ребятишками погостить. Теперь же это была поседевшая старая женщина, похоронившая за многие годы трех мужей и, доживающая свой  век у своего единственного сына в доме, отстроенном не так давно в старом городке Реж, недалеко от широкой реки с одноименным с городом названием.
На дворе стояло «бабье лето».  Анна Алексеевна сидела за столом, пила чай и с любопытством смотрела своими подслеповатыми глазами в окно, за которым своим чередом шла жизнь и, в которой она никогда не принимала никакого участия. Иногда мимо окна по тротуару проходили люди, и старушка, спохватившись между глотками остывающего чая, спрашивала сноху: «Нюра, а это кто прошел? А этого как зовут?».
Нюра, оторвавшись от дел на кухне, подходила к ней, смотрела в окно, за которым уже никого не было, качала головой и, наградив золовку долгим укоряющим взглядом, тихо говорила: «Тебе - то не все ли равно, кто прошел? Ты же у нас никого не знаешь». «А любопытно» - отвечала старушка и, допив чай, переворачивала на блюдце пустую чашку. И так повторялось почти каждый день. Нюру это стало немного раздражать. Но однажды она поймала себя на мысли, что когда-то в те первые дни и недели после приезда  в деревню Байны , она так же приставала к мужу и бабке Дарье с такими же жизненными вопросами – «Кто это? А кто живет в соседнем дворе? А что и как?» Конечно, тогда она была молодая, и ей не терпелось поскорее узнать не только соседей, живущих рядом на «белой глине», но и окружающий ее деревенский мир. Свой-то «зименковский» деревенский мир она уже изрядно подзабыла. Вот и узнавала. Бабка Дарья была словоохотливая и подолгу объясняла молодухе «кто и что в деревне, где и как». Да и Геннадий не отмахивался от ее назойливых и, казалось, никчемных  вопросов.
Нюра, вспомнив все это из прошлой своей жизни и, несколько устыдившись своего отношения к родственнице, стала охотнее рассказывать ей о том, что делается в поселке, какое кино демонстрируется в местном клубе, и на какие такие танцы ушли вечером ребята. Поэтому в этот раз Анна Алексеевна осталась весьма довольной вниманием невестки и, допив очередную чашку чая, она отправилась в кухонный закуток отдохнуть на узкой кровати своего брата.
Многие года, особенно в последнее время, ее занимали  одни и те же вопросы: почему он, ее умный брат прожил всю свою жизнь в этом старом бараке, в этой комнате с маленькой кухней с печным отоплением? Почему после войны не уехал обратно в Горький, где жил с семьей до войны и был по рассказам брата на хорошем счету? Понять этого она никак не могла. Еще давно при встрече с братом, Анна Алексеевна задавала ему эти вопросы, но ответа на них не получила. И Нюра, бывая у нее в гостях в Талом ключе, тоже не могла прояснить суть задаваемых вопросов.
Сама Анна Алексеевна доживала свою жизнь у сына Сергея Юшкова в новом, не так давно поставленном у реки, доме. Сноха Маша с двумя сыновьями Витей и Толей ее не раздражали и не беспокоили, хотя родными внуками ребят она никогда не считала, и родными  для нее они так и не стали. Сергей, не спросив благословения матери, женился во второй раз на разведенке Маше Дьяконовой, взяв ее с двойняшками. Ребят усыновил, но своей фамилии не дал, считая, что фамилию, данную при рождении,  менять не стоит. При этом добавил, что каждый человек должен носить фамилию своей крови. Маша мужу не перечила, но всю свою жизнь хотела, чтобы сыновья были Юшковы. Не стали.
С первой женой Сергей расстался из-за семейной драмы: жена не могла забеременеть, но виноватой в этом была не она. Война, ранение и контузия. Конечно, Сергей лечился, но лечение не помогало. Анна Алексеевна это знала, жалела невестку, но все равно думала, что виновата в этом несчастье она, не верила, что сын не способен иметь собственных детей.
Сейчас, недавно похоронив третьего мужа Михаила Романовича, человека простого и незаметного, и, в последний раз приехав погостить и попрощаться с младшим братом, она с болью осознала, что однажды совершила большую ошибку, родив только одного сына. Конечно, всю жизнь она была большой эгоисткой, не в меру властной и своенравной женщиной. Ей всегда хотелось жить, максимально вкусив все прелести жизни, быть хозяйкой положения, не обременяя себя страхами и заботами многодетной матери. И засыпая в закутке на кровати брата, она неожиданно позавидовала брату и Нюре, ее женскому счастью и непростой  многолетней их совместной жизни.

После войны. На перепутье.

В сентябре сорок шестого года в Байнах стояла замечательная погода. «Бабье лето». Прозрачный осенний воздух висел над землей «сладким киселем» раннего  утреннего тумана. По улице восьмое марта  деревенские выгоняли рогатый скот попастись на поскотине, пастух щелкал кнутом и покрикивал на коров, которые лениво плелись по переулку к выходу на раздолье.
На картофельных полях уже копошились с уборкой крестьяне колхоза «Новый быт», их добровольные помощники с ближайших шефских предприятий, и школьники байновской школы на соседних полях убирали урожай корнеплодов. Повсюду заканчивая уборочную страду, колхозники впервые после войны готовились к «Празднику урожая».
И у Геннадия с Нюрой было праздничное настроение. Скоро семье предстояло переезжать в новый дом, построенный в рудничном поселке. Риточка пошла в пятый класс байновской восьмилетки,  Женечке было уже почти пять лет. Геннадий работал в Горном Управление, руководил электроцехом, Нюра занималась хозяйством: готовила, стирала, убирала, ходила за продуктами, дружила с соседями была всегда с молоком. Была у них корова «Зорька», которую на паях с бабкой Дарьей взяли в колхозе. Помог в этом их знакомец бригадир Гриша Потоцкий.
С хозяйкой избы бабкой Дарьей жила ладком, ни в чем ей не перечила, опыт брал верх над молодой горячностью. И даже, когда приехали в гости оба родителя, уклад семьи не переменился.
Алексей Иванович и Клавдия Егоровна приехали в гости на Урал почти одновременно, как будто сговорились. Ну, тещу, думал Геннадий, настроила и собрала в дорогу ее дочь Мария, а вот папа…Верней всего он снова стал скрываться от фининспекторов, занимаясь домашним шитьем дамских пальто, вот и решил немного отсидеться у сына. За свою работу   он получал деньги «на руки», минуя налоговые органы. Дело было подсудное, и, поймай его за этим занятием, не миновать бы папе лагерей, но старый делец, благодаря своей крестьянской сметке, умело избегал этой участи или ему просто пока везло.
Встречать дорогих гостей в Богдановиче поехал Геннадий один и снова на «эмке», выпросив машину у начальника Горного Управления. Встретились, расцеловались. И всю дорогу до дому Алексей Иванович с гордостью смотрел на сына. А как же, не на телеге с «кауркой» встречает родителя, уважаемый, значит, работник. Теща смотрела в маленькое окошко салона на вечерний осенний уральский пейзаж и ничего не спрашивала.
Нюра кухарничала и убиралась в избе, дети играли, бабка Дарья топила баньку, готовила шайки, веники, мочалки. Баня – дело серьезное, а Алексей Иванович, по рассказам Геннадия, был большим любителем попариться, да и сам Геннадий любил это дело.
Отец и сын сидели в предбаннике, тяжело дыша после горячей парной, молчаливо улыбались. Пожухлые листочки веника прилипли к их разгоряченным телам, и банный пар, еще не успев упасть на половицы предбанника, все еще витал над ними. Медленно обтираясь сухой простыней, они мелкими глотками поочередно тянули из ковша ядреный хлебный квас, настоянный еще загодя  бабкой Дарьей.
- Еще разок? – Алексей Иванович посмотрел на сына и поднялся со скамьи.
- Можно и два, папа. - Геннадий тоже встал и, открыв дверь в парную, первым шагнул в обжигающую паром банную конурку и, поддав коротким плеском из ковшика кипятка на раскаленные камни, сел на верхнюю полку, медленно помахивая веником по, привыкающей к жару, молодой спине.
До самой своей смерти Геннадий Алексеевич будет любить простую деревенскую баню с удобной чистой мыльней и всегда готовой парилкой с березовыми вениками. Парился он самозабвенно, делая в парную по несколько заходов. На Руднике Геннадий славился знатным «парильщиком», но, сколько бы его ни просили мужики, мол, давай на спор, кто кого пересидит -перепарит, он никогда не соглашался. Всегда считал, что не стоит устраивать из этого «священнодействия»  состязание, и относился к этому занятию с достоинством русского мужика. И надо заметить, что как-то незаметно приучил к этому делу своих сыновей. Они сначала нехотя, но потом все охотнее заходили с отцом в парную и уже в юношеские лета парились почти с ним наравне и большим удовольствием. Бывало даже такое, что когда молодцы заходили в парную, поддавали пару-тройку ковшиков кипятка на камни, взмахивали вениками – мужики, сползая с верхней полки, незлобливо приговаривали: « Все, ребята, братья пришли!».
После третьего захода в парную отец и сын еще долго сидели в предбаннике на лавке, остывали.
- Папа, ты к нам надолго или проездом? – Геннадий вопросительно посмотрел на отца.
- Это как примешь, сынок. - Алексей Иванович встал с лавки и, войдя в мыльню, вылил на себя бадью холодной воды. Вышел в предбанник, вытерся полотенцем и добавил: - Да нет, ненадолго. Мне еще надо Анну и Василия повидать,  да и на родину надо съездить, попрощаться.
Он накинул на себя чистую рубаху, надел штаны, сунул ноги в чуни и ласково толкнул сына в плечо.
- Одевайся поскорей, бабы ждут, ужинать пора.
Ужинали весело. С бражкой, с песнями, с разговорами. А поговорить было о чем. За столом засиделись допоздна. Бабка Дарья и Нюра уже собрали и помыли посуду, потом соорудили места для ночлега, а мужики все еще сидели за столом разговаривали. Риточка уже спала на полатях, а Женька все еще вертелась у стола и дергала за рубахи то отца, то деда.
- Деда, папа, че вы все говорите? Че спать-то не идете?
Клавдия Егоровна,  молча и строго,  взяла внучку за руку и повела ее спать к Риточке. Женька стала упираться и отговариваться.
- Не хочу спать, отпусти, больно же. Лучше уезжай обратно к себе в свой  «горький» город. Чего приехала?
Не успела она договорить последние слова, как получила от матери чувствительный шлепок, и сильные материнские руки подхватили дочку и подняли на полати.
- Спи, давай, умореха, завтра опять не добудишься. - Нюра повернулась к матери – Пойдем спать, поздно уже, а мужики пусть еще посидят, поговорят. Когда еще…
Они улеглись на сооруженную лежанку, некоторое время лежали молча. Клавдия Егоровна ворочалась, пытаясь заснуть. Сон не шел. Она откинула одеяло, села на край лежанки и посмотрела на спящую дочь. Потом, пытаясь ее разбудить, тихо позвала Нюру. Та проснулась и села рядом.
- Чего не спишь, мама?
- Не спится что-то, дочка, - Клавдия Егоровна снова посмотрела на Нюру, обняла ее за плечи, – я вот о чем хочу поговорить с тобой. Вы так и собираетесь здесь жить? Война-то год как  окончилась и трудармию, поди, уже распустили. Пусть Геннадий похлопочет, пора обратно в Горький возвращаться. Там и Мария, и Петенька. Правда, ему скоро уже в армии служить, но  вернется же. Уговори мужа ехать, что вам тут маслом намазано что ли?
Нюра вздохнула, встала с лежанки.
– Маслом не маслом, а тут уже все налажено. Геннадий на своем месте, Риточка в четвертый класс пошла. Скоро на Рудник в поселок переедем, квартирку нам дают. А в Горьком кто нас ждет? – Она накинула на плечи телогрейку и вышла во двор.
Алексей Иванович уехал через два дня. Геннадий провожал отца и на вокзале Богдановича они еще около часа ждали проходящий поезд до Свердловска, который иногда опаздывал. Но в этот раз паровоз, скрипя тормозными колодками,  дымя трубой и, пуская клубы пара, подходил к станции вовремя. Молча, стояли на перроне.  Отец в последний раз обнял сына. Попрощались.
-  Неужели твоя судьба остаться здесь? Подумай. Хоть у судьбы тропинка узкая, но на другую-то не перепрыгнешь.
Алексей Иванович вошел в вагон. Паровоз прогудел отправление, поддал пару и скрылся, мигая короткое время фонарем заднего вагона.
Геннадий вернулся домой поздно, заезжал еще на работу проверить, все ли идет своим чередом. Вошел в избу, поздоровался с тещей и обнял жену.
- Ну, что, родные мои? Скоро переезжаем?
- В Горький? – ахнула Нюра и обняла мужа.
- Нет, на Рудник, в поселок,  в домики.
Клавдия Егоровна на короткий миг замерла и поняла, что дочь мужа не уговорила, да и сват тоже. Через неделю она уехала домой в Горький одна.

Фронтовики возвращаются домой (Лирическое отступление № 11)

Фронтовики возвращались домой. И не только фронтовики. На Рудник стали слетаться молодые специалисты по направлениям институтов, работники горной промышленности, да и вообще люди, уставшие от войны и суровой военной суровой действительности. Приезжали, устраивались на работу по направлению Наркомата черной металлургии, а то и в частном порядке. Приезжали, думая, что на короткое время, а получалось у многих – навсегда. В семьях стали появляться новорожденные послевоенные дети. Рудничный поселок разрастался, в новые домики заселялись новые семьи, а в «коммунистический барак» - временные, ожидающие своей очереди переезда в более комфортабельные жилища.
Восьми квартирный двухэтажный деревянный дом был заселен еще до войны. Он был построен рядом с озером, которое образовалось  в котлованах первых разработанных разведывательных карьеров. В этих карьерах  нашли незначительные запасы огнеупорной глины и разработку перенесли в другое место, а котлованы заполнились бьющими ключами подземных вод. Так вот и образовалось озеро под названием «Рудничный забой», а рядом с ним появился «восьмиквартирный». В основном, в этом доме проживали работники транспортного цеха и среднего руководящего звена Горного Управления.
Особняком на Руднике выделялся дом начальника Горного Управления. Да собственно, это был не дом, а особняк, похожий на барскую усадьбу среднего помещика российской империи второй половины девятнадцатого столетия. Весь белый с колоннами, с парадным входом и небольшим яблоневым садом подле веранды, флигельком для прислуги и вспомогательными хозяйственными постройками, отгороженный от любопытных глаз добротным забором, без изысков и излишней  помпезности. Кто из руководителей Рудника обитал в этом жилище до войны и во время ее, история умалчивает, но когда после победных парадных салютов и всеобщего ликования Горное Управление возглавил Виктор Николаевич Балашов, дом этот стал постоянным жилищем не только его лично, но и всего его многочисленного семейства.
Виктор Николаевич был высокого роста, всегда в темном строгом костюме, который ладно сидел на его грузноватом и немного сутуловатом теле. Из-под стекляшек очков, отороченных стальной оправой, всегда подозрительно смотрели на мир бесцветные глаза, под стать редким белесым волосам на большой голове, с наметившимися уже пролысинами.
В послевоенные первые годы у ворот его дома всегда дожидался черный автомобиль «Эмка», который каждое утро отвозил начальника на службу в контору Горного Управления. В последствие начальнику определили автомобиль «Победа», но до начальственной «Волги» он так и не дослужился.

В «домиках».  Жизненные перевертыши

Новый год Геннадий и Нюра с девочками встречали в новом жилище. Новоселье праздновали скромно, без гостей. Была лишь бабка Дарья из Байнов, как-никак, а почти родственница, которая первой приютила у себя в доме сначала Геннадия, а после и всю его семью. Она всем сердцем привязалась к этим людям, которые с первых дней их знакомства тоже ответили ей своей благодарностью и привязанностью.
И действительно, появились светлые стороны послевоенной жизни: начали рождаться в поселке дети, да и сам рудничный поселок разросся на обе стороны дороги. Рядом с домиками расчистили поляну и появился местный стадион с футбольным полем, игровыми площадками, незатейливыми трибунами с  простыми деревянными скамейками. И вновь появилось ощущение мирной жизни, о которой так мечталось в годы военного лихолетья. И для многих эти мечты стали сбываться.
Но начавшийся год больно ударил по рабочему люду: государственные займы, отнимающие почти всю месячную зарплату и, оставляющие «бумажки», гарантирующие возврат денег через двадцать – тридцать лет, налоги и карточная система. Страна должна была восстанавливать хозяйство, разрушенное войной, и поэтому требовала деньги у народа взаймы.
Весна сорок седьмого года на Урале выдалась на редкость теплой. В апреле уже сошли снега, отзвенели капели с крыш домов и веток деревьев. И, почерневшая от первой грязи, отогревшаяся земля стала менять цветовые оттенки от серо-коричневого с желтизной, до зеленоватых островков, пробивающейся к солнцу травы.
Риточка прибежала из школы, бросила в прихожей портфель, сняла сапожки и вошла на кухню, где мать стряпала на обед. Нюра на плите жарила овощи для борща, Женька вертелась рядом.
- Мама, я пришла, пятерку принесла! – Риточка подбежала к матери и поцеловала ее в щечку. Смеясь, щелканула Женьку по лбу. – Мам, есть хочу, сил нет.
- Погоди, еще не готово. Вон, хлеб с горчицей, перекуси, коли помираешь с голоду. – Нюра сняла сковороду с плиты и высыпала жаренку в кастрюлю. – Скоро обедать будем, отец с работы обещался. – Она поставила сковороду на место, подбросила в печь полено и села за стол рядом с дочерью. Женька подбежала к матери и залезла ей на колени, крепко обхватив за талию, всем видом показывая сестре: «Мое!Мое!Мое!»
- Мам, - Риточка, дожевав кусочек хлеба, посмотрела на Нюру. - А мне в школе рассказали, что к нам скоро подселят новых жильцов.
- Это как это подселят? – Нюра сняла с коленей Женьку, повернулась к дочери. – Кто это тебе сказал?
- Девочки Пащенки сказали, что от родителей слышали. – Риточка встала, взяла в прихожей портфель и ушла в комнату. Нюра хотела ее остановить и снова спросить, но передумала. В голове все перемешалось: кого подселят? Зачем? Почему к ним? Встала, подошла к плите, открыла крышку кастрюли, помешала содержимое деревянной ложкой, попробовала борщ на готовность. Вкуса не почувствовала.
Геннадий пришел к обеду и подтвердил новость. Семья сидела за столом, обедали, молча, стучали ложками в тарелках. Геннадий старательно пережевывал пищу, стараясь не глядеть на жену. Нюра, уронив руки на колени, сидела и смотрела на жующего мужа и чего-то ждала. Девочки поели, щебетнули «спасибо!» и выскользнули из-за стола в комнату. Одна - уроки делать, другая - ей мешать.
- Ну, и что же ты молчищь? – Нюра пододвинулась к мужу и легонько ткнула его в бок. – Почему к нам-то? У нас, поди, и своих полна горница.
- Это временно. – Геннадий закончил с едой, встал и налил из чайника в кружку  кипятку. – Это Саша Лавыгин с женой Катей. Мы недавно работаем вместе. Он фронтовик, член партии, из госпиталей не вылезал. Ну, не в «коммунистический же барак»?  - Геннадий присел рядом с женой, обнял ее за плечи. – Меня вызвали и предложили, временно. Ну не мог я отказать, сама должна понять. Кстати, Катя, его жена, медик, поможет нашей Женьке избавиться от постоянных соплей.
К  майским праздникам они с Лавыгинами уже немного пообвыклись друг к другу и на торжественном заседании в честь первомая сидели рядом в зрительном зале рудничного клуба, слушая трибунный доклад начальника Горного Управления, под неусыпным взглядом вождя на парадном заднике ярко освещенной сцены.
И, действительно, к кому, как ни к семейству Скиннов должно было подселить фронтовика, партийца и сослуживца. На рудничной улице поселка соседями у них были:  горный инженер Пащенко с семьей, главный инженер Горного Управления Николай Александрович Огоньков, главный механик Алексей Алимпиевич Щипицын с красавицей женой Лидой, чета Жидяевых: она – главный геолог Горного управления, он – сменный горный мастер, Зоя Ивановна Коротаева – бессменный кадровик Горного Управления с супругом Константином  и так далее по значимости и «несгибаемости характера».
Геннадий Алексеевич по своей натуре и природным качествам был человеком мягким. Напуганный однажды раскулачиванием, но сумевший с помощью отца избежать поездки «из Сибири в Сибирь», и, притом, не сумевший построить свои отношения с органами, по глупости и неграмотности, совершивший однажды неблаговидный поступок, подписав, порочащие людей, документы, он и сейчас внутренне опасался не за себя, а за свою семью.
Как начальник, хотя и маленького масштаба, Геннадий Алексеевич имел власть над своими подчиненными, но никогда этой самой властью не пользовался. Воспитанный с младых ногтей крестьянскому образу жизни, он все привык делать сам, надеясь на свои силы,  опыт и знания, которые за эти годы  почерпнул из книг. А время уже требовало совершенно другого отношения к действительности: безграничного энтузиазма, палочной дисциплины для точного и неукоснительного выполнения урочного задания и матерного окрика. Ему легче было самому стать исполнителем почти невыполнимого задания, чем командным окриком заставить подчиненного делать то, в чем и сам-то он не был твердо уверен.
Как-то в один из дней уходящего мая после воскресной баньки Геннадий и Нюра сидели на крылечке дома. Уже вечерело. Девчонки в комнате занимались собой, как всегда ссорились из-за всякого пустяка. Младшая не поддавалась старшей, а старшая не шла на уступки.
  - Да успокойтесь вы, сполошные. Чего опять не поделили? – Нюра встала и пошла в комнату к дочерям. Побыла там недолго, вышла и снова села рядом с мужем.
- О чем задумался?
- Да так, ни о чем. – Геннадий посмотрел на жену долгим изучающим взглядом. – Вот предложили мне в техникум поступать в Богдановиче. А я не хочу. Не тянет меня учиться с пацанами на одной лавке. У меня опыта на сотню, таких, как они, хватит.
- Ну и дурак. – Нюра встала и, открывая дверь в дом, добавила: - Вот, мужики из транспортного, твоих лет, а в прошлом году поступили на вечернее, на будущий год закончат, получат образование.
- Ну и милуйся с этими мужиками, а меня уволь. Кстати, есть такая поговорка: «Если тебе дали образование, это не значит, что ты его получил», улавливаешь смысл? – Геннадий резко встал и, не говоря больше ни слова, вошел в дом мимо, остановившейся у двери, жены. Он не стал ей рассказывать, что тогда тоже хотел поступать в техникум с этими мужиками, но никак не мог найти дома свидетельство об окончании десятилетки на Днепрогэсе, да и было ли это свидетельство на самом деле, он уже и не помнил. 
Нюра, обиженно опустив уголки губ, вошла вслед за ним. Она ничем не смогла ему возразить, у нее образование в два класса церковно-приходской школы, а остальное - жизненный опыт.
Ужинали молча. В этот раз Геннадий не читал ей вслух роман Мельникова-Печерского «На горах». Ложась спать, она так и не сказала мужу, что снова беременна. А он так ничего и не заметил.
 
Двойняшки.  Крестины, имена и горе.

После рождения дочек Геннадий, конечно, хотел, чтобы однажды родился  мальчик, сын. В январе третьего числа Нюра родила двойню, мальчиков. Отец, ошалевший от радости, прямо с работы пришел в палату больницы, присел на стул у кровати жены. Нянечка принесла два кулечка, положила рядом с матерью, развернула пеленки. Два живых комочка, родившиеся друг за другом в промежутке тридцати минут, лежали на кровати, дрыгали ручками, ножками, щурились на мир невидящими глазками, зевали беззубыми ротиками, как рыбы на мелководье.
Тот ребенок, что был покрепче на вид, родился первым. Он молчал, сопел и только покачивал своей головкой – тыковкой из стороны в сторону. А другой был худенький, тоненький,  плакал горько и долго, наверное, обидно было, что родился вторым. Все время совал свои сжатые кулачки в ротик. Есть хотел. Была пора кормить.
Геннадий с умилением смотрел на своих сыновей. Улыбнулся от нечаянной  мысли, что, мол, этот молчун, наверное,  будет трудягой, вишь, пузцо сытое такое, а этот – пискля, только песни петь. Наклонился к жене, поцеловал два раза.
- Спасибо тебе, Нюрочка. Угодила! -  И вышел из палаты. Она же не торопясь поочередно приняла малышей к груди. Они сосали материнскую грудь, вздрагивая и захлебываясь, то мгновенно засыпая, то просыпаясь снова.  Молока было много. Недели через полторы их выписали из больницы.
Нюру с новорожденными встречали Геннадий с дочками, Катя Лавыгина, бабка Дарья, прикатившая из Байнов ради такого случая. В доме малышей распеленали, выкупали в большом медном тазу, в котором в прошлое лето Нюра с Катей варили малиновое варенье, накормили и уложили спать «валетиком» в кроватку, заранее сколоченную Геннадием. Места хватило обоим мальчикам. Малыши спали, дышали ровно, иногда улыбались и вздрагивали от сновидений своего вероятного будущего.
Все еще сидели за столом. Уже отобедали, пили чай.
- Покрестить бы сынков надо.  - Нюра посмотрела на бабку Дарью и мужа. – Вовочку-то тогда не покрестили вот и… - Она судорожно вздохнула и замолчала.
- Покрестим, покрестим! – бабка Дарья приобняла Нюру.  -  Может, в Грязнуху съездим, там действующая церковь, батюшка службу справляет.
Девчонки, услышав разговоры взрослых о церкви и крещении, среагировали по-разному: пионерка и звеньевая Риточка сразу же ушла в другую комнату, а Женька осталась слушать дальше. Ей было все интересно.
Катя помолчала немного, потом встала и пошла к выходу. У двери оглянулась на сидевщих за столом.
- Схожу-ка я на Рудник в «коммунистический барак» к бабке Петренчихе. Она все знает про крестины, верующая, все обряды соблюдает и в Грязнуху, иногда да и в Свердловск ездит на службы.
Бабка Петренчиха со своим дедом Иваном Петровичем Петренко и сыном Петром жили в одной комнатке «коммунистического барака». В сороковом году семья Ивана Петровича была выслана с родных мест Западной Украины на Урал, где они обосновались, думая, что на короткий срок, а вышло – навсегда. Жили они тихо, мирно, ни во что не вмешивались. Иван Петрович работал и до войны, и во время войны и после в карьерах по добыче огнеупорной глины, бабка Петренчиха воспитывала сына, кормила мужа, жила и верила в будущее, которое они строили сами своими руками.
- А что? Покрестим сами под икону Николы Угодника, которую мне мать оставила. И не надо мальчишек в такой холод таскать то ли в Грязнуху, то ли в Свердловск. - Она вытерла краем платка уголки сухих губ, посмотрела на Катерину. – Геннадий Алексеевич-то не партийный ведь, не будет противиться?
- Не будет, конечно.
- Ну и ладно. В святки и покрестим под ванночку. Соблюдем все по-христиански. Не бойся, я знаю как.
Они еще поговорили о том, о сем и Катя ушла сообщить о согласии и сроке крестин. Крестными мамками вызвались Катя и бабка Дарья.
Крестили мальчиков в святки перед самым праздником Крещения Господня. Как и полагается, осенили крестным знамением, искупали в самодельной купельке,  Петренчиха  почитала положенные молитвы.
- А как назовете детишек? – Она пытливо посмотрела на Нюру.
- Я бы, конечно, хотела назвать, как и братьев моих: Николай и Петр, но Геннадий хочет одного назвать Володей, чтобы жил долго вместо умершего братика, а другого Валерой, мол, это имя с иностранного переводится «здоровый», а этот малыш такой слабенький, так пусть имя помогает ему крепнуть и здороветь. Ладно, пусть будет так, как он хочет.
Все радости от рождения сыновей у Нюры померкли от страшного известия из Горького от сестры Марии. Именно в тот день, когда Нюра родила, умерла ее мать Клавдия Егоровна. Естественно, ни о какой поездке на похороны не могло быть и речи, тем более, что о смерти матери ей сообщили только через три дня после родин в больнице. Нюра проплакала целый день, вместе с ней в голос горланили малыши, надрывая свои еще неокрепшие рахитные животики.
Мария приехала на Рудник из Горького недели через две после похорон. Сестры, молча, встретились, обнялись и зарыдали. В феврале справили «сороковины» по матери, Опять же бабка Петренчиха помогла и в этом. Она как-то странно привязалась к Нюре, особенно после того случая, когда Нюра, неожиданно для старой ведуньи и особенно для себя, вылечила старшенького сына от рахитных яичек. Все произошло неожиданно: в один из дней, когда купали малышей, пришла бабка Петренчиха и увидела, что у Вовочки яички висят на длинной жилке-ниточке. Бабка всплеснула руками.
- Нюра, ты посмотри. Надо срочно позвать бабку-шептунью из деревни, я знаю ее, она поможет.
- Да никого не надо звать. – Нюра наклонилась над сыном, приложила ладони к его животику и минуты две-три тихо пошептала над его причинным местом. Петренчиха с удивлением увидела, как «ниточка» медленно поползла к тельцу мальца, и яички приросли к месту.
- Да ты, никак, ворожея, - бабка удивленно смотрела на Нюру, – дай-ка ладони твои потрогаю. Горячие. Ты это с первого раза что ли?
- Да нет, как заметила это, так и начала. Вот  и сегодня получилось.
- А откуда знаешь наговор?
- Так меня еще мамин дедушка Петр в детстве многому научил, как и что надо делать, если недуг какой.
  - Ты, девка, этим зря не балуй, грех. – Петренчиха села на табуретку и долго смотрела Нюру, как будто увидела какое-то чудо.
Всю свою жизнь Нюра старалась не пользоваться этим удивительным даром. Но иногда на просьбы и мольбы знакомых людей, она соглашалась «пошептать и погреть ладонями», тратя на это свою энергию и здоровье. Только никак не могла понять, почему ей становится плохо после каждого «шептания», хотя Геннадий много раз объяснял «почему», и каждый раз убеждал жену, что делать этого не нужно.
Мария погостила недолго. Перед самым отъездом домой стала просить Нюру, чтобы она отдала ей младшенького сына   на совсем.
- Ты же знаешь, что детей у меня не будет и замуж меня уже никто не возьмет. Отдай мне Валерика, тебе же легче будет. А я его воспитаю, как родного. Отдай.
- Да ты что, сестра? – Нюра замахала руками – Даже не думай. А что Геннадий и девчонки скажут? Господи, грех-то какой, – Нюра обняла заплаканную сестру. – И не проси, и помалкивай об этом, чтобы Геннадий не узнал.
На этом Мария и уехала ни с чем, но потом, спустя многие годы, приезжая на Урал к сестре  в гости, она уже повзрослевшему молодому человеку, говорила, обнимая его при встрече,  гладя его по волнистым вихрам: «А ведь ты бы мог жить у меня в большом городе, но твоя мать не согласилась».
И действительно, замуж Мария так никогда и не вышла, и детей у нее так никогда и не было.

И судьба толкает в спину, да не выйти из игры.

Как странно, порой, человек меняет свою жизнь. Круто и бесповоротно, словно веря в то, что это его судьба. И ведь верит в то, что ведет она его  по жизненной тропинке, с которой ни соскочить, ни перепрыгнуть на другую тропку. И ведь надеется, что она вот тут рядышком протекает и ведет в то незнакомое, которое кажется ему уже зримым и настоящим.
Энергетик огнеупорного завода Николай Иванович Первухин, недавно назначенный, вернее присланный из Свердловска, на эту должность, зашел в приемную директора завода Виталия Даниловича Бондаренко.
- У себя? – Спросил секретаря директора, та в ответ утвердительно кивнула. Первухин открыл дверь кабинета, зашел и поздоровался.
- Тут вот какое дело… -  Он прошел к столу, который стоял вертикально директорскому, и сел на один из двойного ряда стульев. Бондаренко оторвался от бумаг и посмотрел на Первухина.
- Какое дело? Что-нибудь с энергетикой на заводе?
- Нет, не на заводе. В Горном Управлении какие-то нелады. Мне тут днями звонил Балашов и советовался по поводу кадровых перестановок.
- Это почему же начальник Горного Управления советовался по кадровым вопросам с тобой, а не со мной? – Виталий Данилович вышел из-за стола и присел рядом с энергетиком – Ты у нас что же, руководишь кадрами, которые решают все?
- Да нет, только своего направления. – И Первухин стал быстро рассказывать о своем упомянутом ранее разговоре с Балашовым.
- Тут вот в чем дело: Виктор Николаевич решил начать ротацию своих руководящих кадров по степени их образованности, партийности и коммуникабельности в производственной сфере.
- Постой, постой, - Бондаренко достал портсигар, предложил папиросу Первухину и закурил сам – это как это начал ротацию руководящих? Я-то, почему ничего не знаю об этом? – Директор встал, подошел к столу и взял телефонную трубку.
- Вера Ивановна, соедини меня с Балашовым.
Первухин, сразу сообразив, что за этим последует, вскочил и подбежал к директору.
- Виталий Данилович, я, видимо, не так обрисовал картину разговора. Балашов не начал ротацию, а звонил мне посоветоваться об одном деле. Там у него нелады с начальником электроцеха, так вот он мне и позвонил. Это уж я потом подумал, что не пора ли нам на заводе начать профессиональную переподготовку кадров.
- Так что ты мне тут голову морочишь? – Бондаренко сердито положил трубку телефона на место и сел в свое директорское кресло. – Если дело касается твоей епархии, то и решай сам в пределах своей компетенции.
- Да я понимаю, Виталий Данилович, но мне хотелось проинформировать вас, чтобы не наломать, как говориться, дров. Ведь дело-то не стоит и выеденного яйца.
- Вот иди и решай это дело с яйцом. – Уже примирительно закончил разговор директор завода и снова занялся своими бумагами на столе.
Первухин на цыпочках тихо выскользнул из кабинета.
А дело действительно не стоило выеденного яйца, а может и того меньше. Председатель колхоза «Новый быт», который позднее переименуют в колхоз имени Я.М. Свердлова, Сергей Васильевич Еремеев недели две тому назад обратился за помощью к начальнику электроцеха Горного Управления, чтобы рудничные электрики помогли провести электропроводку в строящемся колхозном коровнике и, естественно, своими силами и материалом. Геннадий Алексеевич посоветовал ему письменно обратиться с просьбой к начальнику Горного Управления, что тот и сделал. Письмо доставили быстро и по назначению, но самого начальника Горного Управления на месте не оказалось. С утра уехал на совещание у директора завода. Поэтому положительную резолюцию наложил главный инженер Управления. Бумага ушла в электроцех, и в самые короткие сроки два электрика успешно и добротно выполнили работу в коровнике, израсходовав минимальное количество материалов.
Вернувшись с совещания, Балашов быстро узнал от своих клевретов о самостоятельном решении вопроса через голову руководителя Управления, вызвал «на ковер» начальника электроцеха и в течение  получаса «воспитывал» отца четверых детей, как нашкодившего школяра. Геннадий Алексеевич возразил и довольно резко, что решения вопросов производства находятся в компетенции главного инженера и поэтому он выполнил указание главного инженера, как было предписано его резолюцией на просьбе председателя колхоза. Никаких возражений Балашов на дух не переносил и поэтому разговор пошел на повышенных тонах.
В это время в кабинет вошел главный инженер Николай Александрович Огоньков. Вопрос «воспитания» закончился, и Геннадий Алексеевич ушел на свое рабочее место. Николай Александрович разрядил накалившуюся обстановку и подтвердил широту своих полномочий. Виктор Николаевич нехотя согласился, но осадок остался. Действительно Балашов не терпел никаких возражений ни от кого, кто был ниже его положения, при этом он был весьма тщеславным и мстительным.
Вечером того же дня Зоя Ивановна, сведущая в кадровых вопросах Горного Управления, положила на стол начальника Горного Управления личное дело начальника электроцеха, а на утро и случился тот злополучный телефонный звонок главному энергетику огнеупорного завода.

Как круто жизнь меняет полюса I

Геннадий Алексеевич вернулся домой с работы поздно вечером. Девчонки уже спали. Спали и сыночки в их  комнате с Нюрой. Отец не стал заходить к ним, а прошел сразу же на кухню. Умылся с умывальника, вытерся свежим полотенцем и уселся за стол.
- Есть будешь? – Нюра подсела к мужу, взяла его за руку. – Сейчас разогрею щи. – Она своим бабьим чутьем почувствовала в нем какую-то перемену и не к лучшему.
Геннадий повернулся к жене и  посмотрел на нее.
- Разогревай, разогревай, – он взял кусок хлеба и круто  намазал горчицей – с Балашовым крупно поругался, хорошо, что Николай Александрович заступился.
-   Это Огоньков что ли?
- Он, конечно, но думаю, что это мне еще аукнется.
Нюра встала и поставила кастрюлю со щами разогреваться на электроплитку. – Из-за чего ругался?
- Да из-за колхозного коровника. Помнишь, Гриша Потоцкий от Еремеева приезжал?
Геннадий рассказал о том, что произошло в кабинете начальника и, вообще, о том, что наболело. И Нюра, слушая его сбивчивый рассказ, то качала головой и смотрела, как он прихлебывает оловянной ложкой горячие щи, то, смеясь, слушала повторяющиеся моменты рассказа.
Ночью у мужа случился приступ прободенья язвы желудка. Соседка Катя  сходила за врачом, благо он жил неподалеку, который осмотрев  больного, вызвал по телефону «скорую» из  городской больницы, и Геннадия увезли в Богданович.
На следующий день исполнять обязанности начальника электроцеха назначили Александра Ивановича Лавыгина, Катиного мужа и соседа Геннадия и Нюры, но об этом Геннадий Алексеевич узнает только недели через три после выписки из больницы.
Нюра не могла часто навещать мужа. Маленькие дети, домашнее хозяйство и еще стирка соседского постельного белья. Приработок, как без него. Соседка Софья Рязанова однажды попросила Нюру помочь ей и она согласилась. Софья жила с дочкой и престарелой матерью. Сама в прошлом пианистка, во время войны эвакуированная из Ленинграда на Урал, она часто обращалась к соседям за помощью: то дров наколоть, то огород вскопать, то ремонт какой… Обратно в Питер она уже не вернулась. На байновском кладбище похоронила мать, в байновской школе выучила дочь, и сама иногда учила игре на фортепьяно детей состоятельных родителей рудничного поселка и близлежащих деревень.
  Так вот только в воскресные дни и могла Нюра навещать заболевшего мужа. Оставив маленьких ребятишек на попеченье повзрослевшей Риточки, она с утра на попутной машине добиралась до города, в больнице надевала белый халат и почти целый день проводила у кровати больного. Что она могла привезти такого, что было можно язвеннику? Картошки вареной, пирога кусочек, помидоров с огурцами. На другие деликатесы у нее денег не было. О работе мужу она ничего не могла рассказать, да и нечего было рассказывать.
Через три дня после выписки из больницы Геннадия Алексеевича вызвали в отдел кадров. Зоя Ивановна, кадровик Горного Управления, была женщиной строгих правил и рассуждений. Не признававшая полутонов ни в чем , она с первых же минут  встречи дала понять Геннадию Алексеевичу, что его дальнейшая работа в электроцехе претерпела некоторые изменения, что и нашло свое отражение в приказе начальника Горного Управления: «…перевести на должность дежурного электрика согласно личному заявлению».
- Постойте, постойте, Зоя Ивановна, какое заявление? Я никаких личных заявлений не писал  и писать не собираюсь. – Геннадий Алексеевич положил бумагу на край стола.
- Так напишите и прямо сейчас, что по состоянию здоровья не можете выполнять обязанности начальника цеха. С заводом уже согласовано. И мой совет: к Виктору Николаевичу не ходите, бесполезно, вы же понимаете, - она открыла шкаф  -  вот вам лист бумаги…
Но Геннадий Алексеевич уже вышел из кабинета и последних слов инспектора не слышал. В коридоре он столкнулся с Огоньковым.
-  Николай Александрович, как же так?
- Знаю, знаю, но решение принимал сам с парторгом, – главный инженер отвел глаза в сторону, – иди, работай, а там видно будет.
- Я на завод к Первухину поеду.
- Как знаешь, отговаривать не стану. – Николай Александрович устало посмотрел на уже бывшего начальника цеха, махнул рукой и пошел по коридору в свой кабинет.
Дома Геннадий Алексеевич рассказал жене о приказе и своем решении уволиться. Нюра заплакала, уткнувшись лицом в фартук, но ничего не сказала мужу. А он, умывшись и переодевшись, вырвал чистый листок из школьной тетради дочери, сел за стол и написал заявление.
Николай Иванович Первухин, энергетик огнеупорного завода сидел в своем кабинете за начальственным столом и разговаривал по телефону. Вошедшему Геннадию Алексеевичу знаком руки предложил сесть. Закончив разговор, положил телефонную трубку на место и равнодушно посмотрел на своего подчиненного.
- Ну, с чем пришел? Жаловаться что ли? – Первухин достал папиросу, закурил и предложил Геннадию. Тот отказался, потому что не курил.
- Нет, не жаловаться. Вот заявление принес. – Геннадий Алексеевич достал из внутреннего кармана пиджака помятый лист бумаги и протянул Первухину. Тот пробежал глазами по ровным коротким строчкам и снова посмотрел на своего подчиненного. Но уже с каким-то неподдельным интересом.
- Ты что же, увольняться решил? Серьезно?
- Решил. Серьезно.
- Да-а-а. – Медленно протянул Первухин, встал из-за стола, молча, прошелся по кабинету и снова сел на свое место.
- Куда  решил? У тебя же семья?
- Семья, четверо детей.
- Ну, вот, а ты увольняться, - Первухин снова закурил, – не так это просто уволится. Про  Постановление Правительства об этом вопросе слыхал? - Слышал, конечно, но накипело, обидно стало. – Геннадий Алексеевич встал из-за стола, и хотел было выйти из кабинета, но Первухин его остановил. Он понимал, что в этом щекотливом деле есть и его вина.
- Ладно, не горячись. Сейчас займемся твоим вопросом, – он поднял трубку телефона. – Ты пойми, чудак-человек, Лавыгин член партии, с образованием все в порядке, а у тебя ни того, ни другого. Политика, сам должен понимать, а ты ругаться с начальством. – Трубка ответила «алле!».
- Сима, дай мне кадры. Юрий Филиппович, привет! Дело к тебе есть. Тут у меня человек из Горного Управления. Да, это тот вопрос. Когда ему зайти? Часа через два? Понял. Зайдет.
Первухин положил трубку на место и посмотрел на Геннадия Алексеевича.
- Часика два погуляй по городу, а после зайди в отдел кадров завода к Двинских, он поможет.
Действительно, часа через два Геннадий Алексеевич, в отдел кадров огнеупорного завода и постучал в дверь, на которой висела табличка с фамилией, именем и отчеством хозяина: Двинских Юрий Филиппович.

 Последний год полустолетья (Лирическое отступление № 12)

На Урале последней пожелтевшей листвой опадало «Бабье лето». Все, что стремилось покинуть эти места с начинающимися дождями и пронизывающими ветрами, руководствуясь своими природными законами, постепенно вставало на крыло и  потянулось в теплые края.
А из разрушенной войной страны «белокурых бестий» в полуразрушенную страну победившего социализма  шли богатые эшелоны с трофеями, в знак возмещения Советскому Союзу утрат и потерь, нанесенных военными действиями фашисткой Германии.
Кстати, еще в 1945 году во время переговоров на Ялтинской конференции, Сталин предложил установить определенную кругленькую сумму германских репараций и убедил союзников, что половина этой суммы должна была пойти Советскому Союзу. На том и порешили.
Первоначально просто снимали оборудование германских заводов и вывозили в СССР, но вскоре выяснилось, что это не эффективно. Поэтому Советское Правительство решило перейти к эксплуатации германских предприятий на месте. Свыше двухсот так называемых советских предприятий, на которых приходилось до трети всей промышленности Восточной Германии, принадлежали Советскому государству. И две трети всей производимой продукции на этих предприятиях отправлялось в Советский Союз бесплатно, в счет репараций.
В эти послевоенные годы сотни тысяч военнопленных немцев работали в Советском Союзе, восстанавливая разрушенное хозяйство страны. Но вот пришло время и по воле Генералиссимуса стали готовится первые партии немецких военнопленных к отправке на родину.
И в это же время  Иосиф Виссарионович, как и вся страна «От края и до края» готовился встретить свой семидесятилетний юбилей. При этом, начиналось катиться колесо «Ленинградского дела». Под громкие овации уже рассеялось серо-желтое облако успешного взрыва первой атомной бомбы на секретном полигоне. Завязались первые схватки в борьбе с «космополитизмом», как положительное решение еврейского вопроса.
Гром фанфар торжественных речей с трибун больших и не очень, патриотических музыкальных произведений, стихов и песен обрушились на граждан в городах и селах великой и необъятной страны, казалось, что  в каждом доме, в каждой избе и хате. Но не везде. В большинстве своем на дальних подступах уральских, сибирских и дальневосточных деревень гремели «динамики-колокола» радиовещания только над крышами домов сельских советов, правлений колхозов да сельских клубов, порой обретавшихся в бывших деревенских церквах. А время требовало уже повсеместного звучания радиотрансляций в каждой деревенской избе, в каждом доме рабочего поселка. Поэтому в спешном порядке стали создаваться кустовые радиоузлы, чтобы в кратчайшие сроки по новым натянутым проводам  полетели в массы новые мысли новых проектов коммунистического строительства.

Так круто жизнь меняет полюса. II

Начальник городского и  районного Управления радиофикации и связи Богдановича Виталий Филиппович Двинских сидел в своем рабочем кабинете в некоторой задумчивости.  Телефонный разговор с братом и с тем мужчиной по имени Геннадий Алексеевич, которого брат рекомендовал для разговора о вакансии начальника Байновского кустового радиоузла, привел Виталия Филипповича в эту самую задумчивость.
Найти кандидатуру на этот пост вроде было не трудно, в Управлении специалисты  нашлись бы. Но дело в том, что налаживать дело радиофикации восьми деревень района специалист должен  непосредственно проживая в одной из этих сельских местностей. А кто поедет из города в деревню. Конечно, можно и в приказном порядке, но от этого может пострадать дело.
Вопрос радиофикации отдаленных деревень района стоял давно, но война и послевоенные годы восстановления страны застопорило это необходимое и перспективное направление пропаганды и агитации советского колхозника. А нужно было, чтобы в каждой деревенской избе ежедневно с раннего утра звучал, включенный в радиосеть, простой и дешевый картонный репродуктор.
Виталий Филиппович встал из-за стола и медленно зашагал по кабинету. Надо бы еще сегодня встретиться с этим человеком, посмотреть на него, послушать, что расскажет. Рекомендации брата, его кадровому чутью и опыту он доверял. Подошел к телефону, набрал номер отдела кадров завода и объяснил брату, где он встретится с Геннадием Алексеевичем.
Они договорились встретиться вечером в одной «забегаловке» на Партизанской улице, куда Виталий Филиппович иногда заглядывал после работы, чтобы пропустить парочку дежурных «рюмашей», а после, как пойдет. Ну, не к себе же домой приглашать незнакомого человека, да и Елена Николаевна, дражайшая супруга не поймет. При этом именно здесь можно точно проверить, как  возможный подчиненный относится к «мыслительному процессу за рюмкой чая». Да и разговор после второй будет более непринужденным и откровенным.
Геннадий Алексеевич сидел за столиком этого небольшого заведения общепита, которое он принял то ли за пивную, то ли за рюмочную. Такие заведения в городах в послевоенное время открывались повсеместно. Оказалась чайная «Крендель». Он осмотрелся: мужики пили не чай. Кто пиво, кто водку. Курили за столом, галдели. Буфетчица то и дело покрикивала на них, но шум не утихал. Геннадию Алексеевичу было здесь неуютно. Он поглядывал на часы и на входную дверь. Уходить было нельзя. Договорились. Уже хотелось кушать, и в животе то и дело возникало противное урчание.
Высокий и грузный мужчина с широким одутловатым   лицом при шляпе и в солидном кремовом плаще подошел к столику, за которым сидел Геннадий Алексеевич, и внимательно на него посмотрел.
- Двинских Виталий Филиппович  - Представился он и, сняв шляпу,  сел напротив. - Вы и есть Геннадий Алексеевич, бывший начальник электроцеха?
- Вы угадали, я и есть действительно бывший начальник электроцеха. 
– Ну, вот и познакомились. Зиночка, сообрази нам что-нибудь на две персоны.
Виталий Филиппович по-хозяйски разлил водку по стопкам. По всему было видно, что он здесь бывал часто, и его знают, как завсегдатая этой чайной. Проговорили они часа три, и Зиночка два раза меняла посуду.
Геннадий Алексеевич вернулся домой за полночь. Войдя в дом, старался не шататься, но это у него не получилось. Нюра, впервые увидев пьяного мужа, охнула и всплеснула руками.
- Геннадий, где ты так? – Она бессильно опустилась на табуретку и, прикрыв ладонью вздрагивающие губы, бессильно заплакала. А пьяный муж, что-то буркнув в ответ, нетвердым шагом прошел на кухню,  вяло сел за стол и, уронив голову на лежащие на столе большие руки, уснул.
Начальник Горного Управления сидел в своем кабинете и читал приказ директора огнеупорного завода о производственном переводе работника,  вверенного ему Управления,  Скинна Г.А. на другое место работы по запросу городского Управления радиофикации и связи. Перевод был согласован с вышестоящими профсоюзными и советскими организациями. Виктор Николаевич отложил  документ и поднял телефонную трубку.
- Зоя Ивановна, зайдите ко мне. Да, да… и личное дело его возьмите.
На следующий день Геннадия Алексеевича вызвали к начальнику Горного Управления. Виктор Николаевич, не ответив на приветствие и, не поднимая глаз в очках стальной оправы на вошедшего в кабинет человека,  голосом, не терпящим возражения, произнес монолог о дальнейшей судьбе уже бывшего своего подчиненного. В конце этого монолога он, сверкнув стекляшками очков,  и, сделав значительную паузу, добавил, что нужно в ближайшее время освободить жилплощадь, принадлежащую Горному Управлению. На законный вопрос Геннадия Алексеевича, где же будет тогда жить его семья, ответил, что решение этого вопроса находится в компетенции городского Управления радиофикации и связи. При этом он понимал, что не может так просто взять и выгнать на улицу эту семью, и ему придется оказывать содействие в организации Кустового радиоузла. Но у начальника Горного Управления уже сложилось определенное мнение об этом человеке и, ничего поделать с собой он уже не мог.
Но определенное содействие было оказано незамедлительно. Все оборудование Кустового радиоузла разместили в одной комнате «коммунистического барака», а в соседней с ним комнате с маленькой кухонкой и печкой, обогревающей в зимние холода и кухню, и жилую комнату,  разместилась вся семья Геннадия и Нюры.
Разместились все в барачной квартире без суеты и жалоб. Всем хватило места и мальчишкам спасть «валетиком» на кроватке, и девчонкам, и отцу с матерью. И новоселье справили с новыми соседями, и новое «полустолетие» встретили с наряженной елкой, роль которой исполнила кудрявая сосенка, как всегда принесенная Геннадием Алексеевичем из дальнего троицкого леса.

Незаметные друзья (Лирическое отступление № 13)

Снова весна в этом году выдалась ранняя и солнечная. Снега сошли быстро, и к Пасхе в садике, что был за южной стороной барака, мальчишки уже вовсю играли в лапту, а девчонки сидели на просохшем крыльце южного выхода из барака и смотрели на игру. Когда надоедало смотреть, брали длинную веревку, а то и две, и скакали через них, меняясь поочередно.
Прыгать через веревки лучше всего получалось у Женьки. Она прыгала с каким-то вдохновением под перекрестные мелькающие веревки, а ее подружки Надька Рестова и Морька Долгополова крутили их все быстрее и быстрее.  Вечно завистливая Надька так прыгать не могла. Дернула одну веревку вверх и Женька споткнулась. Быстро вскочила, потерла ушибленную коленку, кулачком погрозила Надьке.
- Все, хватит. Давай, Надька, теперь ты.
- Ну, вот еще, - Надька бросила веревки, надула губки и, резко повернувшись, побежала к бараку, – отец скоро обедать придет, да и вы давайте по домам.
Женька,  потирая ушибленную коленку в который раз, обиженно посмотрела ей вслед, потом на подружку.
- Морька, пошли к тебе домой, на качелях покачаемся.
-   Пошли. – Морька быстро и аккуратно свернула веревки. Девочка она была хозяйственная,  из большой и бедной семьи.  Подружки взялись за руки и побежали к дому  Долгополовых.  Жили они неподалеку от «коммунистического барака» в деревянном доме с широким двором и конюшней, где обитала единственная лошадь по кличке «Магда», принадлежащая  «Райкоопу», где и работал Морькин отец - дядя Гриша. Работу свою он любил за некоторую вольность. Езди себе на лошадке по заявкам, которые организовывала его начальник Маруся Зорина. Тут ты и грузчик, и извозчик – сам себе хозяин, следи за полученной сельхозпродукцией, сдавай по накладной и свободен до следующей поездки. Можно и бражки выпить, когда холодно, да и когда тепло тоже. Себя он соблюдал и претензий, и нареканий не имел, но под хмельком бывал часто.
Его жена тетя Шура была простой незаметной женщиной. Она не работала, как и многие матери многодетной семьи. Борька, Морька, Алька да вот еще один на подходе: тетя Шура была на сносях.  Работы в доме было много: помыть, постирать, убирать, штопать, шить, за живностью ухаживать. Хорошо, что дети подрастают, помогают по мере сил. Вот Борька после семилетки уже учеником токаря работает в мехцехе, деньги по зарплате небольшие, но все в дом. Морька, как и  Женька осенью пойдут в Байновскую школу во второй класс, Алька хотя еще маленькая, третий годик всего, а уже и за веник хватается, чтобы подметать. Тоже помощница.
Нюра познакомилась с Шурой в прошлом году в магазине. Обе стояли в очереди за хлебом, разговорились. Бабам многодетным есть о чем поговорить да посудачить. Так и познакомились. Как раз в это время Нюра с Геннадием собирались переезжать из домиков в назначенный «коммунистический барак». Гриша Долгополов помог им с переездом своей силенкой и лошадкой. Так и подружились.  Иногда собирались отдохнуть в доме Долгополовых, в карты поиграть в «девятку». Выпивали и даже песни пели. Дружили долго.

Загудели, заиграли провода…
Столбы стоят друг с другом рядом,
Гудят тугие провода.
И в проводах гуляет радость,
И, может, чья-нибудь беда.
И если вихрь пронесется,
То звонко лопнут провода.
И радость чья-то оборвется,
И чья-то спрячется беда.
Столбы угрюмы, молчаливы
Средь бела дня, в глухой ночи.
Лишь провода гудят игриво,
Как на параде трубачи.
В. Скинн, учащийся БГКТ

Коля Коваленко бывший сосед семейства Скиннов по жизни в Домиках дочитал стихотворение до конца, аккуратно свернул вчетверо районную газету «Знамя коммуны» и положил ее во внутренний карман пиджака.
Вечером по дороге с работы он встретил Геннадия Алексеевича. Остановились, поздоровались, закурили.
- Читал, Алексеевич? – Николай достал газету, развернул – Молодец! Это он сочинил про твои столбы и провода, когда ты в деревнях радио проводил?
- Может и про те столбы, а может и про другие. Не спрашивал, - Геннадий Алексеевич  тоже достал из кармана такую же «Знаменку», давая понять, что читал, – приду домой спрошу. – Он свернул газету и положил в карман. На своротке дороги они попрощались и разошлись по домам.
Дома после ужина за вечерним чаем Геннадий вместе с Нюрой снова прочитали стихотворение. Алешка, младший сын, только-только пришел с улицы, катался на велосипеде. Дали ему прочитать стихотворение. Никакого впечатления.
- Ну и что? Стишки пишет. Я вот втулки у колес сегодня разобрал, прочистил, снова собрал. Каретку смазал. Теперь велик, как новенький. А стишки – это так… - Алешка отложил газету, взял портфель, сел за стол, достал учебники и тетради и, открыв дневник, стал выяснять, что же в школе задали на дом.
- Вот, паршивец, не любит стихи. Я, говорит, технику люблю, это важнее в наше время. – Геннадий Алексеевич прошел на кухню, закурил и вышел во двор. Он сидел на скамеечке возле дома, курил и вспоминал прочитанные строки. «А ведь точно, гудят провода, только прислонись к столбу, точно подмечено». Встал, загасил папиросу и зашел в дом. Ночью, засыпая в своем закуточке, в памяти снова всплыли картинки того прошлого, когда  он работал на новом месте начальника  кустового радиоузла.
Геннадий Алексеевич, приняв под начало Байновский кустовой радиоузел, первое время занимался только тем, что обеспечивал временное радиовещание имеющихся радиоточек в рудничном поселке и в крестьянских домах деревни Байны.
Дело было не хитрое: включай три раза в день радиотрансляцию и соблюдай строгое выполнение инструкций и указаний районного начальства. При этом, было еще новое дело: ремонт абонентских репродукторов  типа «Рекорд» московского завода имени Красина  по заявкам  владельцев радиоточек и обеспечение сбора денежных средств за пользование этих радиоточек у этих же владельцев. Но после совещания у начальника районного управления радиофикации Двинских работы прибавилось.
Виталий Филиппович собрал начальников кустовых радиоузлов на производственное  совещание. Вопросы, которые рассматривались, были лаконичны  и вполне понятны: подготовка к радиофикации сельских поселений, составление планов выполнения необходимых работ и расчет необходимых затрат.  Совещание длилось недолго, и все потянулись к выходу. Геннадий Алексеевич тоже собрался уходить, но Двинских его задержал.
- Вот что, Геннадий Алексеевич,  есть кое-что обсудить. В твой куст входят деревни Байны, Гарашки, Щипачи, Чернокорово, Октябрина и еще Раскатиха, Волково с Верхней Полдневой.  Так?
- Так. А что-то меняется?
- Да нет, наоборот. Это твой фронт работы по радиофикации. Работа трудная, сроки не устанавливаются, но, полагаю, что одним годом не обойтись. Мы даем тебе в помощь бригаду радиомонтеров. Надо же ставить столбы, тянуть провода и устанавливать радиоточки. Кстати, привлекай Анну Николаевну к работе, я выбил должность  техника, присылай жену сюда ко мне с трудовой книжкой, будет работать в радиоузле.
- Ну, хорошо. Когда?
- Да хоть завтра. И вот еще: монтеры ребята ушлые, за ними глаз да глаз нужен. Так что будешь с ними работать.
Геннадий Алексеевич усмехнулся в ответ, но промолчал. Двинских заметил это, но продолжил.
- Будешь с ними работать вместе, руководить, так сказать. Они будут не у тебя в штате, наши, но подчиняться будут тебе. И вот еще, ребята молодые, прошли «огни и воды», старший у них Слава Ребров. Сидел за хулиганку, но дело знает. Все, что нужно для работы он будет получать по разнарядке в городе и привозить. В ваше распоряжение выделена грузовая машина. С завтрашнего дня и начнете.
- А план и расчеты?
- Это твоя забота, а ребята с завтрашнего дня начнут подвозить столбы,   бухты проводов, изоляторы. Начни с Байнов, а на бумаги тебе два дня.
Вечером Геннадий Алексеевич сидел на кухне, ужинал. Рита в комнате делала уроки, Женька вертелась рядом с сестрой, всячески мешала ей, мальчишки уже спали «валетиком» в кроватке. Нюра стряпала на кухне рядом со столом, за которым ужинал муж, смотрела на него, и краем косынки, свисающим с виска, вытирала выступивший пот. Топилась печка, было тепло и уютно.
- Все, поел. Спасибо! – Геннадий Алексеевич отодвинул в сторону пустую тарелку, встал, достал из пачки папиросу и закурил.
- Геннадий, ты что же, курить начал? – Нюра перестала мять тесто, опустилась на табурет и посмотрела на мужа.
- Закуришь тут, - Геннадий Алексеевич прикрыл дверь комнаты, где спорили девчонки, приоткрыл дверцу печки, посмотрел на огонь, на жену и бросил в него недокуренную папиросу.
- Был на совещании у Двинских. Начинаем радиофикацию деревень нашего куста. Работы будет с утра до ночи. Нам дают трех монтеров, и мне придется вместе с ними ставить столбы, тянуть провода, устанавливать радиоточки.
- А кто будет в радиоузле?
- Вот ты и будешь. Включать, выключать, поддерживать радиотрансляцию. Виталий Филиппович выбил для тебя должность техника. Будешь зарплату получать. Завтра тебе нужно ехать в город с трудовой книжкой, устраиваться на работу. С мальчишками Ритка с Женькой посидят.
Геннадий Алексеевич захлопнул дверцу печки, посмотрел на жену и, открыв дверь,  вышел во двор.

Коротко о радиофикации деревни в послевоенный период (Лирическое отступление № 14)

Деятельность радиофикаторов, перешедших в ведение Министерства связи и его местных структур, в 1950-е гг. определялась принятым в ноябре 1949 г. постановлением Совмина СССР «О мерах по улучшению радиофикации СССР», особый пункт которого был посвящён ситуации в этой сфере в сельских районах. Исходя из реального положения дел, Совмин предписывал Министерству связи и его подразделениям на местах, а также органам Советской власти «считать радиофикацию села важнейшей задачей», остававшейся приоритетной на протяжении всего последующего десятилетия.
Для активизации процесса продвижения радио в деревню в 1954 году потребовалось принятие еще одного властного декрета, на сей раз – постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР « О мерах по дальнейшему развитию и завершению радиофикации сельской местности». Если в 1950 году на каждую тысячу сельского населения региона приходилось только 33 радиоточки, то через 8 лет показатель плотности радиоточек должен был увеличиться в 6 раз. Это означало, что к завершению радиофикации деревни слушать радиопередачи  будет практически каждая крестьянская семья. Вот и сроки наметили.
«Вдоль деревни, от избы и до избы, зашагали торопливые столбы. Загудели, заиграли провода, - мы такого не видали никогда» - зазвучала новая песня по всей стране.

«И дольше века длится день…» От печали до радости»

Нюре понравилась ее новая работа. Столько лет занималась только семьей и домом, а тут появилась ответственность за новое дело. Науку работы с передающей станцией, что стояла за стенкой их жилой комнаты и называлась радиоузлом, она прошла еще раньше, муж научил.
Радиотрансляция начинает свой путь с радиоузла, который является диспетчерской, которая принимает заявления и жалобы абонентов, а также другие организационные работы. На радиоузле расположен довольно внушительный усилитель частоты и коммутационная стойка. Программа для радиотрансляции берется из эфирных трансляций. Все это Нюра усвоила еще раньше, когда Геннадий показывал ей, как и что происходит во время трансляции радиопередач.  Вот и пригодились знания.
И что больше всего радовало Нюру, так это то, что никуда не надо были идти  на работу. Все рядом. Утром встал рано,  без пяти шесть  включил станцию и следи за временем радиопередач. Мальчишки спят еще, девчонки встали, завтракают, готовятся в школу. К обеду Геннадий приедет, проверит, как идут у нее дела, пообедает и снова в деревни столбы ставить и провода тянуть. А ей остается только ребят покормить да девчонок из школы встретить, снова в положенное время включить трансляцию и следить за временем передачи.
Но вот  вторая часть ее работы  огорчила. В обязанности техника так же входила работа по сбору абонентской платы с пользователей радиоточки, а это нужно было ходить по деревням. Хорошо хоть первыми в списках адресов были байновские пользователи по улицам «Восьмое марта» и «Ленина».
Так и начала Нюра два раза в месяц ходить по избам сельчан, собирать абонентскую плату, знакомиться с деревенским житьем-быльем, которое она знала еще давно, когда они начинали свою семейную жизнь у бабки Дарьи.   Иногда сердобольные старушки  ее даже кормили нехитрым обедом, поили чаем, вели простые разговоры о жизни и удивлялись, как много знает ее муж  «Ляксеич» о своей работе и вообще о том, что происходит в стране и в мире. И что интересно: иной раз сердобольные старушки, слушая в своей избе передачу радиодиктора, с радостью и удивлением сообщали Нюре, что, мол, это по радио «Ляксеич» говорит. Раз протянул провода, повесил черный репродуктор на стенку, значит, он и говорит. Нюре каждый раз приходилось объяснять старушкам, что Геннадий только устанавливает радиотрансляцию. Старушки качали головами, не верили. «Ну и бог с ними» - думала Нюра и шла уставшей походкой в другие избы. И так до вечера. А вечером дети,  новые заботы и пьяненький муж, который в последнее время стал приезжать с работы поздно и выпивший. Это ее огорчало, и она, упрекая его, слышала в ответ одно и то же: «Да ладно тебе, с ребятами после работы с устатку».
Летом 1952 года Рита окончила десять классов, но не Байновской школы, а Богдановичской средней школы № 1. Пришлось два года утром и вечером обратно  ездить в город, чтобы получить среднее образование. И вот получила.
На семейный совет, что же Риточке делать дальше: уезжать учиться или устраиваться на работу? В комнате собралась вся семья, даже пришли завсегдатаи вечерних посиделок тетя Фаина и дядя Леша Сергиенко.
  Тетя Фаина сразу же взяла быка за рога.
 - Рита, как решила, так и действуй. Поезжай в Свердловск и поступай учиться на актрису. У тебя все данные для этого: поешь славно, стихи читаешь, рисуешь картинки красивые, очень похожие лица рисуешь.
- А это-то к чему? Она же не на художника хочет учиться? – Дядя Леша даже курить перестал. – Фая, угомонись, она сама решит куда ехать и на кого учиться и тебя не спросит, – он снова затянулся махорочной «самокруткой». – Нюра, Геннадий, а вы-то как думаете?
- А чего тут думать, пусть сама решает. Хочет, пусть идет в артистки, не поступит, здесь работы хватит, правда Нюра? – Геннадий Алексеевич вышел на кухню, закурил.
- Да не знаю я ничего, пусть сама решает, большая уже. – Нюра встала и тоже вышла на кухню, поставила чайник на плиту – Чай пить будете или  в лото поиграем?
- Давайте в лото, в лото! – Женька соскочила с кровати, на которой сидела с ребятишками и полезла в комод доставать игру.
Чай пили и в лото поиграли.  Куда Маргарите поступать после школы так и не решили. Она сама решила. Испугалась поступать в артистки, испугалась возвращения домой ни с чем. Поступила в автодорожный техникум. Учиться два года, хорошая специальность, а после - можно и в институт. Испугалась… Сама судьбу  выбрала, а у судьбы тропинка узкая, не разгуляешься.
А время второй половины двадцатого века полетело с необыкновенной скоростью: Геннадий уже заканчивал радиофикацию третьей деревни, Женька с Морькой перешли в шестой класс. Мальчишки росли, радовали мать, читали наизусть стихи классиков русской литературы, особенно Николая Алексеевича Некрасова: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел; был сильный мороз…»,  или «Дело под вечер, зимой и морозец знатный. По дороге столбовой, едет парень молодой, мужичок обратный…», да мало ли других, которые Нюра знала, любила и учила сыновей пониманию русского слова и образа. А они, шалопаи, научились и другим непотребным «народным» стихам и матерным словам, и оборотам, которыми для смеха обучали их и других пацанов Рудника взрослые дядьки, недавно покинувшие далекие сибирские края и сосланные на поселения в предгорья Урала. Сколько их вышло из лагерей, обнесенных километрами  колючей проволоки.
И зазвучали в раскрепощенные  после сталинские годы в подвыпивших компаниях в дни аванса и получки: «По тундре, по железной дороге, где мчит «курьерский» Воркута-Ленинград» или «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый…», «Ну как дела, сынишка, пишу тебе я с зоны, как без меня один проводишь дни свои…». Замелькали новые мысли и слова, так не похожие на те, что ежедневно звучали из репродукторов государственного радиовещания. И вроде сама собой началась «эра» лагерной поэзии и блатного жаргонизма, особенно после двадцатого съезда партии и разоблачения сталинизма, бросившая свои семена в наступающую оттепель быстро шагающих «шестидесятников».

«И дольше века длится день…» От печали до радости»II

Из города на Рудник иногда стал приезжать Виталий Филиппович в гости к подчиненному. Разговаривали, выпивали. Приезжал ближе к вечеру на маленьком мотоцикле «Москвич», в простонародье прозванный «козлом», чтобы погулять и «поговорить по душам» без последствий.  Видно, дома жене уже надоел  своими выходками, да и вышестоящее начальство стало получать на него неприятные «порочащие сигналы». Вот и решил Виталий Филиппович иногда «заливать водкой боль вероломных идей» подальше от «всевидящего ока и все слышащих ушей».
И Нюре это все стало изрядно надоедать. Она решила поговорить с Двинских. Поговорила. Месяца два-три Виталий Филиппович не приезжал, но потом снова стал наезжать  в гости  к Геннадию Алексеевичу, отдохнуть от суеты. И Нюра махнула на них рукой.
Надо сказать, что ночевать Двинских никогда не оставался. Засиживались они допоздна,  домочадцы уже спали. Изрядно выпив и наговорившись досыта о всяких пустяках, «сослуживцы» прощались. И надо заметить, что  в каком бы состоянии ни был Виталий Филиппович, он всегда резко и твердо вставал, кивал на прощание хозяину дома, заводил во дворе свой «козлик» и уезжал домой. Крепкий был мужик во всех отношениях.
Дома его всегда ждали. Елена Николаевна была своеобразной женщиной. Она работала руководителем городского банка и была старше мужа на несколько лет. Иногда она позволяла мужу  задерживаться у приятелей или сослуживцев, но при этом в своей семье она завела такое правило: ночевать муж должен был только дома. И Виталий Филиппович правило это старался никогда не нарушать. Детей у них не было, и они старались жить, не нарушая сложившихся привычек, не отдаляясь друг от друга, но и не обманываясь на свой счет. Жили они в достатке. В хорошем достатке.
За все время совместной работы Геннадий Алексеевич с Нюрой были в гостях у Двинских считанное количество раз. Иногда привозили ребятишек посмотреть у них телевизор «КВН», да сами однажды заходили в гости «на чай», ожидая прибытия на станцию поезда, с приезжающим братом Николаем в гости к сестре.
 Дружбы не получилось. Да и не могло получиться. Нюру это не огорчало, да и чего было огорчаться, когда они  в сущности люди разных социальных слоев и служебного положения. У Нюры были свои огорчения и совсем по другому поводу. Маргариту после окончания техникума направили на два года работать в Макеевку, а Нюра надеялась, что Рита приедет домой и будет работать здесь на Руднике. Но не случилось.
Геннадий приехал с работы поздно вечером. Умылся, переоделся в чистое  белье, зашел в комнату, где играли сыновья. Мальчишки повисли на отце, дергали его, обнимали, укалывались о небритую щетину на щеках, смеялись. Отец повозился с ними немного и пошел на кухню ужинать. Нюра уже все приготовила, налила тарелку щей, нарезала хлеб, присела рядом с мужем.
- Ну, как у тебя продвигается работа? Скоро закончите? – Нюра, подперев ладошкой щеку, смотрела, как муж уже деревянной ложкой хлебает горячие щи, кусает черный хлеб и тщательно пережевывает пищу. Он на короткий миг оторвался от еды, посмотрел на жену.
-  Да какое там, скоро, скажешь тоже. Дел еще года на два, на три. – Снова зачерпнул из тарелки, откусил хлеб. – Нюра, ничего нет у тебя?
- А  у нас, что, сегодня суббота? – Неужели в деревни не перехватил?
- Да где там, некогда было, работы много, а толку мало. – Геннадий отложил ложку в пустую тарелку, отодвинул в сторону. – Спасибо, жена, пойду во двор покурю. Ребятам спать пора, вон как разрезвились. – Он встал, достал папиросу, чиркнул спичкой.
- Погоди, Геннадий, чего сказать хочу, - Нюра поднялась с табуретки, подошла к мужу и зашептала на ухо.
- Да ты что? Правда что ли? Как узнала? – Геннадий загасил папиросу, открыл дверцу печки и выбросил туда недокурок.
-   Как, как. В больницу ходила, там и узнала. Уже третий месяц, я тебе в тот раз не рассказала. – Нюра посмотрела на мужа. – Что делать-то будем? Не девочка все же. Да и как я работать буду?
- Как работала, так и будешь. Какие сложности? -Геннадий вернулся к столу, сел и почесал затылок.
-  Мда, видно зря говорят в народе: «Не всегда, когда прокричал петух, наступает утро». А тут оно и наступило. – Геннадий встал, засмеялся и обхватил жену за талию.  -  Делать нечего, будем рожать еще сыночка, и будешь ты у нас мать-героиня!
И, правда, лет через пять лет в будний день  к ним в дом приехала служащая из городского отдела социального обеспечения, привезла удостоверение медали «Мать героиня» и соответствующую медаль с изображением счастливой матери с ребенком на руках. Вручила все это Нюре без всяких торжеств и напутствий. Вскоре эту медаль мальчишки «заиграли», но она сыграла свою роль в жизни Нюры, когда пришла пора оформлять документы на льготную пенсию.




«И дольше века длится день…» От печали до радости»III

Геннадий Алексеевич получил письмо от сестры, в котором Анна сообщала, что недавно получила  весточку от одного зайковского знакомца, что их отец Алексей Иванович умер осенью в деревне и был похоронен на старом кладбище рядом со своими стариками. Вовремя сообщить ей об этом человек не смог, за что и просил прощения.
Переписывались братья и сестра друг с дружкой редко. Так, иногда открытки к праздникам, а письма - по случаю про жизнь и про то да сё. На этот раз Анна писала, что хотела бы рассказать брату про то, как в последний раз приезжал к ней отец,  наверное,  попрощаться. Как они славно посидели, разговаривали. Как отец подробно рассказывал ей о том, как побывал у сына в деревне, как с ним парились в баньке, как уговаривал всех ехать в Горький, как с сыном помолчали на вокзале, когда провожались.
Погостить, мол, тогда у нее отец собирался какое-то время, да занемог что-то, простыл, наверное. Был врач, советовал полежать недельку, полечиться, а отец – ни в какую. Как только  ему стало легче, засобирался в Зайково, хотел съездить в последний раз на родительские могилы. Ее с собой не взял, хотя она очень хотела с ним поехать.
Геннадий Алексеевич дочитал письмо, положил  на стол и задумался. Из редкой переписки с Анной он знал, что отец в последние годы жил то у Василя на Монетке, то приезжал к ней. Побывал и у него на Урале, но оставаться жить в его семье не пожелал.
Из коротких разговоров с отцом, в тот последний его приезд, Геннадий Алексеевич узнал, что своего угла у Алексея Ивановича давно уже не было, да и не стремился он снова обзавестись домашним очагом. Еще тогда, когда отец послал детей, одного на Днепрогэс, а сына-инвалида в Первомайское к сестре, сам он, по тайному уговору с тогдашним председателем волостного совета Кузьмой Мурзиным, раздал все свое хозяйство вместе с домом в местный колхоз и сам же в него и вступил. Тогда же они с Марфой переехали жить в ее старую избу, но пожили вместе  не долго. Исхлопотав у властей необходимые документы, Алексей Иванович уехал в Горький к уже семейному сыну. Марфа ехать отказалась и осталась в Зайково в своем доме с тайной надеждой, что когда-нибудь Алексей Иванович вернется обратно.
Он приехал к ней в начале войны, когда Горький стали бомбить. Мужиков в деревне осталось совсем мало, война забрала почти всех, и Алексей Иванович снова пошел работать в колхоз. В их доме стало снова тепло и уютно, но не долго. 
Марфа умерла в конце войны. Старая уже была. Надорвалась осенью на уборке колхозной брюквы, простыла, слегла и сгорела за неделю. Алексей Иванович похоронил ее на деревенском кладбище рядом с покойной женой и стариками. Пожил почти год бобылем в Марфиной избе, а уж потом после войны, заколотив окна избы досками, уехал к дочери в Талый Ключ.
Прошлое его сгорело безвозвратно, но детей обременять собой он не хотел.  Не хотел просто так оставаться у кого-то из них и доживать с ними свой век. Лучше в гости ездить, пока силы есть, то к одному на время, то к другому. А сил становилось все меньше и меньше, как ни как, а в восьмой десяток заступил. И вот,  простившись с сыном и погостив последний раз у Анны, еще не совсем выздоровев, вернулся в родное Зайково, отколотил доски с окон, вошел в избу, сел на лавку и вздохнул. Ну, вот и дома.
За окошком смеркалось. Первые пожелтевшие листки падали на еще теплую осеннюю землю. Алексей Иванович вышел во двор, натаскал из колодца воды в банную кадушку, залил полный  котел, вычистил и вымыл пыльный предбанник, мыльню, надраил старым мочалом в парной полок, приготовил чистый таз и нашел в клетушке засохший березовый веник. После этого зарядил дровами печь и  поджог бересту.
Часа через три после баньки он, распаренный и отдохнувший, сидел в доме у горящей  печки. Березовые поленья потрескивали в топке, и огонь за металлической дверцей метался из стороны в сторону, как и тени на  кухне в вечерние сумерки качались по стенам от отблесков  керосиновой лампы, стоявшей на столе.
Во дворе скрипнула калитка и через минуту в дверь постучали. Алексей Иванович встал, прошел сенцы, подошел к двери и открыл засов. На пороге стоял грузный  пожилой мужчина  в старом ватнике и с хозяйственной сумкой в руках. Узкие немного раскосые глаза мужчины  смотрели пытливо и без всякого беспокойства. Алексей Иванович не сразу, но узнал - Кузьма Мурзин, давний его знакомец еще с тех времен, когда начиналась в деревне колхозная суета.
- В дом пустишь или на пороге будем разглядывать друг друга?
- Проходи, гостем будешь. – Алексей Иванович пропустил гостя внутрь и захлопнул дверь. Они прошли в горницу, остановились у старого покосившегося стола, посмотрели друг на друга и обнялись.
-  Узнал, старик, узнал. – Мурзин присел к столу.  – Угощай гостя.
- Да нечем пока, Кузьма Петрович, завтра в сельпо схожу, угощу, - Алексей Иванович прошел на кухню, отодвинул половик на полу, - хотя сейчас посмотрю в подполье, может, найду чего-нибудь из старых запасов Марфы.
- Ладно, Иваныч, не суетись, у меня все есть.  – Мурзин поставил сумку на стол, достал бутылку самогона, огурцы, помидоры, банку квашеной капусты и краюху хлеба. – Я как увидел дымок из твоей баньки, сразу подумал, что ты вернулся. – Кузьма порезал огурцы, хлеб, разлил в кружки самогон. – Садись Алексей Иванович, со свиданьем. – Они выпили по первой, похрустели квашеной капусткой и соленым огурцом.
- Сколько же мы с тобой не виделись? – Кузьма Петрович разлил по второй.
- Да много воды утекло из речки Ирбитки. Наверное, лет десять.
- А я с войны вернулся, мужиков никого, окна дома Марфы заколочены, тебя нет. Бабы рассказали, что Марфа умерла, а ты уехал к детям. У меня же сразу все закрутилось: колхоз, посевная, уборка урожая, собрания, заседания. Район требует: давай, давай. Ну и давали. Хорошо, что семьи не было, сам собой распоряжался.
- А сейчас семья есть? – Алексей Иванович, поставил пустую кружку на стол и понюхал хлебную горбушку.
-  Есть, как не быть. Не жить же бобылем, еще годы не те, чтобы в  старики записываться.
- А я вот помирать на родину вернулся. – Алексей Иванович грустно посмотрел на Мурзина. – Что-то у меня в грудине жжет и  режет, дышать трудно, разве что сегодня после бани стало немного легче.
- Да ладно, тебе, Иванович, ты еще крепкий мужик. А твое здоровье завтра в нашей больнице проверим. И вот еще, что хочу спросить. Чем ты живешь? Я так понял, что в последнее время ты ничем не занимался. Может,  найдем тебе снова занятие в колхозе, у тебя же руки золотые. Может тебе деньгами помочь или мукой, картошкой? Ты скажи.
- Да не надо мне ничего, сам справлюсь. Завтра зайду к тебе в правление, там и решим что да как.
 Алексей Иванович встал, подбросил в печку несколько полешек дров. Он не стал говорить Кузьме, что до войны, когда некоторое время жил в Горьком, да и после у Анны с Василием жил шитьем одежды. Деньги у него были, скопил на жизнь немного и сегодня нищим  он себя не считал.
Они просидели до петухов, говорили, молчали, и снова вспоминали. Проводив Мурзина, Алексей Иванович немного походил по  комнате, закрыл печную заслонку, затем, постелив себе на печи, посидел еще немного у остывающей печки, прикрутил фитиль керосиновой лампы, устроился на печи и тревожно заснул.

«Позови меня в светлую даль» (Лирическое отступление № 15)

Яркое полуденное солнце слепило глаза. Перед ним расстилалось широкое необъятное поле васильков, ромашек и разноцветной «кашки». Он медленно брел по этому травяному покрову и не чувствовал своего тела. Было только легко и приятно ощущать свою невесомость, наклоняясь и касаясь ладонями мягких головок цветков, которые тихо качались из стороны в сторону от горячего дуновенья летнего ветерка.
«Как славно здесь, как будто в детстве, когда тятя в сенокосную пору брал меня в луга вместе с двоюродными сестрой и братом, когда, резвясь и балуясь, мы падали ничком в высокие травы, одуревая от сладких и резких запахов растений и живой земли». – Неожиданно для себя подумал Алексей Иванович и, закрыв глаза, тихо повалился на землю, обнимая руками и сминая своим телом  цветы и травы.
Он так и не понял, что с ним произошло, когда перевернувшись на спину и открыв глаза, он увидел над собой огромное синее небо без единого облачка и услышал в гудящей своей голове тихие голоса, которые называли его по имени.
-  «А-л-ё-ш-е-н-ь-к-а-! А-л-ё-ш-е-н-ь-к-а!».
Алексей Иванович резко перевернулся, приподнялся на локтях и посмотрел вдаль. Над разноцветным маревом цветов и травы далеко, далеко в синей дымке небесного горизонта он увидел едва приметные силуэты, двигающихся к нему теней. Они приближались, протянув к нему свои прозрачные руки и, становясь все более узнаваемыми.
- «А-л-ё-ш-е-н-ь-к-а-! А-л-ё-ш-е-н-ь-к-а-! Иди ко мне, сынок!» – Зазвучало снова в голове его имя.
 Алексей Иванович медленно поднялся на ноги. Он узнал всех и, узнав, удивился: « Не может быть. Они же давно…». Он не успел домыслить до конца свою догадку, как вдруг почувствовал во всем своем легком теле необыкновенную радость и всепоглощающее счастье неожиданного свидания с такими родными и любимыми лицами, что протянув к ним свои натруженные руки, шагнул к ним навстречу, шепча про себя, как заклинание, одно слово: «Мама!».
Утром он уже не проснулся. Когда днем его обнаружил Кузьма Мурзин,  на лице старика была блаженная улыбка необыкновенного счастья и умиротворения.

Такие разные подарки к юбилею

Январь 1957 года на Урале, как и в другие пробежавшие годы, был морозен и многоснежен. Геннадий Алексеевич со своей командой в этом году должны были заканчивать радиофикацию плановых деревень, а уж потом   отпраздновать такое грандиозное событие. Но работа застопорилась из-за осенней пьяной драки его подчиненных монтеров. Славка Ребров и еще двое напарников выпивали после работы и что-то не поделили. Возникла ссора. И вот тогда Славка монтерскими стальными когтями, что были под рукой, в драке разбил голову своему напарнику. Состоялся суд, Славку посадили на пять лет, Геннадию Алексеевичу объявили выговор. Работа приостановилась на месяц, но Двинских прислал на замену двух новеньких монтеров, и работа продолжилась.
 Но еще не менее грандиозное событие собирался праздновать в конце января Геннадий Алексеевич - свое пятидесятилетие.
 Подводить свои жизненные итоги  ему казалось, еще рановато, но все же: прожито лет немало, семья большая, жена любимая, работа пусть и не денежная, но нужная и интересная. Но что интереснее всего, за эту самую работу наградили его путевкой в санаторий, где уже сто с лишним лет лечатся многие страдающие желудочными болезнями. Санаторий был построен в селе Курьи, не так далеко от города Сухой Лог на берегу реки Пышма. Санаторий, не мудрствуя лукаво,  так и назвали «Курьи»
Геннадий Алексеевич вспомнил, что мог побывать в тех местах еще после войны, когда его прихватила болезнь желудка. Ему предлагали там пройти лечебную  реабилитацию, как ни как, там лечили слабожелезистыми водами, которые давали родниковые источники, но он, узнав, что во время болезни его освободили от должности, обиделся и отказался. Да и путевка стоила денег, которых в семье в это время не было.
Юбилей праздновали по-простому. Пришли соседи по «Коммунистическому бараку», ребята из бригады «радиофикаторов», несколько сослуживцев по бывшей работе в электроцехе. Приехал поздравить и Двинских, как всегда на мотоцикле. «Пировали» все воскресенье допоздна,  ребятишки кормились у соседей и не мешали. В комнате за большим столом и еще подставным уместились все. Торжественных речей не было, но было много песен, частушек, плясок на кухне под Кузмичеву гармонь. Подвыпившие мужики выходили в коридор барака, а некоторые храбрецы на улицу, на морозец покурить и, горячась, поговорить о политике. Уже стало можно. Повсюду будоражились людские умы  страстями оглушительных новостей прошедшего двадцатого партийного съезда, и первые капли «оттепели» уже стали долетать до  городов и весей, и в репродукторах зазвучала жизнеутверждающая музыка предстоящего счастливого завтра.
Виталий Филиппович позвал юбиляра покурить. Вышли из барака на улицу, закурили. Молчание затянулось. Геннадий Алексеевич чувствовал, что Двинских что-то хочет ему сказать, но не знает как начать.
- Алексеевич, - Виталий Филиппович погасил папиросу и бросил на землю –  тут такая образовалась картина. С будущего года твой кустовой радиоузел здесь закрывается и переносится в управление  колхоза имени Свердлова. Там будет монтироваться радиоузел, который и будет отвечать за радиотрансляцию ближайших и дальних деревень «Байновского кустового радиоузла». Этот год ты и Анна Николаевна еще будете работать здесь, а в декабре ты передашь оборудование и все, что касается радиоузла председателю колхоза Еремееву.
Геннадий Алексеевич тупо смотрел на начальника и никак не мог понять, о чем это тот ему говорит.  Но постепенно картина стала проясняться.
- А мы с Нюрой куда? Я так понял, что все из той комнаты уберут и все? Мы-то куда? – Геннадий Алексеевич снова попытался прикурить папиросу, но спички, то ломались то, вспыхивая на ветру, гасли. – Вот это подарок Виталий Филиппович ты мне преподнес к юбилею.
- Да погоди ты, Алексеевич, это же не завтра, а через год. И потом у меня есть предложение тебе  на будущее. Начальник Грязновского куста в будущем году уходит на пенсию, так что образуется вакансия. Подумай, время есть.
- А может у тебя в городе, а не в Грязнухе вакансия для меня образуется? – Геннадий Алексеевич как-то подобострастно   посмотрел на начальника и снова закурил.
Двинских поежился на морозе, ничего не ответил на вопрос, только похлопал его по плечу и, открыв деверь барака,  вошел  внутрь помещения продолжать праздновать юбилей.
Ночью в кровати Геннадий Алексеевич долго ворочался с боку на бок, никак не мог заснуть.
- Да что с тобой? – Нюра посмотрела на мужа. – Случилось что?
- Да нет, но скоро случится. На будущий год наш радиоузел закрывают и передают в Байны, а нам с тобой Двинских предлагает  переехать в Грязнуху, там, в следующем году на пенсию уходит начальник, так вот меня он туда сватает.
- И ты согласился что ли? – Нюра села на кровати и снова посмотрела на мужа.
- Нет, не согласился. – Геннадий Алексеевич встал с кровати и тихонько  прошел на кухню. Нюра  отправилась следом.
- Еще целый год впереди. – Геннадий Алексеевич закурил. – Вот съезжу в санаторий, подлечусь, а там видно будет.
- А как же я? – Нюра накинула на плечи полушалок и присела рядом с мужем. – Мне же не так долго до пенсии осталось. Что же мне ехать в Грязнуху дорабатывать? А как же ребята? А школа? А Лешка в  садик ходит?
- Что сейчас-то об этом говорить, - Геннадий Алексеевич загасил папиросу и бросил окурок в печку, – работаем же еще год, а там видно будет. Я же уже говорил тебе. Ладно, пошли спать. Завтра обсудим, что и как.
За окном уже светлело, а Нюра никак не могла заснуть. «Надо же, мне ехать в Грязнуху. Тоже мне, ближний путь. Да на черта она мне сдалась, что я на руднике не найду работу? А если и не найду, то больше времени останется на ребят». И успокоившись, уснула.
В Грязнуху работать она все же поехала, но там недолго  поработала, уволилась и последние полгода до пенсии работала билетером в рудничной бане.

У Нюры новые и единственные подружки (Лирическое отступление №16)

Паня Озорнина на правах «землячки» сидела в гостях у Нюры за столом и пила чай.  Маленькими стальными щипчиками привычно колола кусок голубоватого сахара на маленькие кусочки, по одному отправляла в свой беззубый рот и запивала эту сласть горячим чаем из глубокого блюдца.
Она довольно часто приходила из Байнов в гости к Нюре в барак. Геннадий Алексеевич первое время не любил ее гостевания, но со временем привык к этой, в общем-то, безобидной со всех сторон тетке.  Один недостаток все же был у  Пани: говорливая она была до без удержу. Как заговорит, радио включать не надо. Все новости и сплетни бабские выпалит, всем косточки перетрет и перемоет, но чаю напьется и успокоится.
- Нюра, тут я вспоминать стала, а когда же мы с тобой познакомились? – Паня перевернула чашку на блюдце вверх дном, значит, напилась досыта.
- Да чего вспоминать, - Нюра убрала со стола заварной чайник, сахарницу, чашки и отнесла на кухню - в конце пятидесятых, когда я ходила взимать абонентскую плату за радиотрансляцию. Зашла, помню, в первый раз в твою избу, зацепилась за что-то в сенях, чуть не упала. Хорошо, Витька, твой сынок открыл дверь и помог войти. Вот тогда и познакомились.
- Точно, тогда в пятьдесят шестом! У вас тогда Лешке годик был. Помню, сидели с тобой, чай тоже пили, ты о себе рассказывала, я – о себе. А как узнала, что до войны  ты жила где-то под Нижним Новгородом в деревне Зименки, так просто обомлела. Я же родилась где-то там, рядом с тобой. Значит я твоя землячка.
- Ладно, пусть будешь «землячкой». – Нюра рассмеялась и стала одеваться. – Попили чаю, посудачили, давай  вставай, пошли. Мне надо сходить по делам, да и тебе домой пора.
Они вышли из барака, прошли мимо магазина, дошли до железнодорожного переезда, попрощались и разошлись в разные стороны: Паня в Байны к себе домой, а Нюра к подруге Анне Ивановне Сажиной
С Анной Ивановной они познакомились несколько лет назад. В тот осенний дождливый вечер Женя за столом доделывала домашнее задание, мальчишки играли на полу в шашки, Нюра укладывала спать младшего сына. В дверь постучали. Нюра оторвалась от кроватки с сыном, прошла на кухню и  открыла входную дверь. На пороге стояла полноватая, небольшого роста незнакомая женщина. Она закрыла свой старый зонтик, стряхнула с плаща дождевые капли и вошла в квартиру.
- Анна Николаевна, я к вам.
- Проходите, пожалуйста. – Нюра на некоторое время остановилась в замешательстве. Она и вспомнить не могла, чтобы ее называли на Руднике по имени и отчеству. Все Нюра или тетя Нюра. Разве что главный инженер Огоньков Николай Александрович, когда здоровался при встрече на улице  или в своем дому, куда  иногда приходила Нюра к его престарелой матери за каким-нибудь задельем. Или начальник Горного Управления Балашов Виктор Николаевич назвал ее по имени-отчеству, когда однажды она пришла к нему в кабинет, чтобы попросить разрешения на получения в РСЦ Рудника деревянной дранки для изгороди палисадника перед окнами своей квартирки, чтобы любопытные прохожие не заглядывали в окна, проходя мимо по своим делам.
Разрешение, конечно, Нюра получила. Но, в то же время, немного поразмыслив, Балашов вдогонку дал  указание начальнику этого самого ремонтно-строительного цеха изготовить необходимое количество штакетника для установки палисадника для каждой квартиры «коммунистического барака» с южной и северной сторон. Жители эту Нюрину инициативу  оценили, но звали ее по-прежнему.
Ребята прекратили играть, выскочили на кухню и помогли вошедшей снять плащ,  повесили его на вешалку на стенке у окна, подвинули женщине табуретку и предложили сесть.
- Ну-ка, марш отсюда. – Нюра отправила ребят в комнату, прикрыла дверь и присела рядом с женщиной.
- Анна Николаевна, у меня к вам большая просьба. Не смогли бы вы завтра прийти к нам в дом. Ой, извините, я не представилась. Анна Ивановна Сажина, живу на рабочей улице рядом с улицей Ленина.
- Да я знаю, где это, – Нюра прервала гостью, – дело-то  какое ко мне?
 Анна Ивановна мяла в руках платочек, не зная как начать, но потом тихо прошептала.
- У меня сынок захворал, врачи были, но ничего не помогает. Люди подсказали, что вы как-то можете заговорить болезнь.
- Ой, что вы, - Нюра всплеснула руками, – да я и не занимаюсь этим. Так, когда-то что-то вышло, но это давно было.
- Но я вас очень прошу, помогите, вдруг получится. – Анна Ивановна нервно высморкалась в платок и умоляюще посмотрела на Нюру.
- Ну, хорошо, давайте завтра. Я детей в садик и школу отправлю и зайду к вам, но не знаю, что выйдет из этого.
Они еще немного поговорили в полголоса  и Нюра, проводив нечаянную гостью за калитку, подумала про себя: «Надо же, кто-то же дал ей такой совет ко мне обратиться. Наверняка «землячкина» работа. Ладно, схожу завтра, не переломлюсь». Она зашла в комнату, посмотрела на мальчишек и Женьку, которая читала вслух книжку своим братикам. Младший уже уснул. Нюра перевернула его на правый бочок, поправила на кроватке одеяло, тихо поцеловала ребенка в щечку и вышла на кухню. Скоро с работы должен был прийти Геннадий Алексеевич, и надо было поставить на плитку разогревать ему ужин.
Вечером, ложась спать, она не сказала мужу, что собирается делать завтра. Он обязательно ее отругал бы за такую сговорчивость и, конечно, запретил бы туда идти.
На следующий день Нюра сходила к Сажиным и потом еще раза четыре она «шептала» и грела ладонями больное место маленького Димки. Каждый раз ее встречал Иван Федорович, отец Анны Ивановны, и каждый раз после «лечебного сеанса» усаживал Анну Николаевну за стол и потчевал домашними разносолами.
  По началу,  Нюра решительно отказывалась от застолья, но старичок был настолько галантен, что она сдалась и больше не отнекивалась. А старичок Ханжин был действительно весьма галантен, обожал дам разного возраста, играл на скрипке и вел уроки пения в начальных классах Байновской средней школы, популяризируя среди малышей только одну детскую песенку: «Петушок, погромче  пой, разбуди меня с зарей».
«Шептания» и горячие Нюрины руки дали свои результаты. Димка поправился. И с тех пор Анна Ивановна и Анна Николаевна стали неразлучными подругами на всю оставшуюся жизнь. Но что интересно, они всегда в любых местах называли друг друга только по имени и отчеству, сохраняя до последних дней взаимное уважение.

Опять все вместе

Из Макеевки домой вернулась Маргарита, отработав там положенное время после окончания техникума, она приехала к родителям. Была суббота и приезда дочери ждали. Сколько было у Нюры радости, что дочка не осталась в чужих краях, а вернулась домой. Ребятишки окружили сестру, смеялись и прыгали вокруг нее, как будто вокруг елочки. Маленький Алешка ползал по половикам на полу и никак не мог подняться на ножки. Маргарита подхватила его на руки.
- Надо же, как вырос. Когда приезжала в тот раз, еще в колыбельке был. - Она подбросила братика к потолку и посадила его на кровать. – Возьми, Алешка, гостинчик. – И стала посреди комнаты открывать свой чемодан.
- Да погоди ты, дочка, разденься сначала. Давай пальто повешу на вешалку, гостинцами потом одаривать будешь, а пока умойся с дороги, переоденься да за стол. Сейчас отец с работы придет, ужинать будем.
Ужинали вечером все вместе за большим круглым столом. Огромная сковорода жареной картошки, вперемешку с репчатым луком, стояла посередине стола, рядом с ней две большие глиняные миски. Одна с квашеной капустой собственного засола, другая с солеными белыми груздями, собранных Нюрой с ребятами под осень, в троицком лесу за «амональной горой». Между ними стояла тарелка с малосольными огурчиками и маринованными помидорами. А сбоку от них рядом с хозяином «потел» графинчик с рябиновой настойкой. Напротив,  рядом с хозяйкой, на коленях которой сидел маленький Алешка, ожидал своего часа рыбный пирог, накрытый чистым полотенчиком, чтобы сберечь тепло и вкус этого кулинарного чуда. 
Налили по первой за приезд и встречу, захрустели капусткой и огурчиками, застучали ложками по сковороде, зачерпывая картошку каждый со своего края. Еду жевали  молча, радостно поглядывая друг на друга.
- Надо повторить за приезд Маргариты.  - Отец разлил настойку по рюмкам. – Ну, с приездом, дочь!
Все стали чокаться с именинницей торжества. И даже ребятишки своими алюминиевыми кружками с компотом потянулись к сестре, подражая отцу и матери. Закончили ужин чаепитием с пирогом. Геннадий Алексеевич вышел на кухню и закурил. Нюра с Женькой убрали последнюю  посуду со стола, вымыли чашки с блюдцами, кружки и рюмки, убрали все на свои места.  В комнате Маргарита укладывала маленького брата спать, а два других братика  еще  играли на полу в шашки.
Геннадий Алексеевич докурил папиросу, бросил окурок в печку и прошел в комнату. Постоял какое-то время над сыновьями, потом забрал у них шашки и отправил спать. Потом вышел на кухню, выключив в комнате свет и плотно прикрыв за собой дверь.
- Ну, дочка, надолго к нам или время переждать? – Геннадий Алексеевич снова закурил и сел на табуретку. Нюра, Женька, Рита, закончив с уборкой посуды, тоже присели рядом на широкую скамью.
- Да как сказать, - Рита помолчала немного, испытывающее посмотрев то на отца, то на мать, - как получится обжиться здесь, устроиться на работу. Видно будет, папа.
- Ну, это понятно, - отец внимательно посмотрел на дочь, -  к Балашову не ходи. Нечего ему в ножки кланяться. Ты у нас уже образованная, свою профессию в руках держишь, вот и сходи лучше к завгару Сергею Ивановичу, устройся на работу в шестую автоколонну,  и рядом с домом, и по специальности. Все образуется, дочка.
Геннадий Алексеевич встал и пошел в комнату к мальчишкам, спать. Следом за отцом ушла спать и Женька к братьям, подвинув «валетиков» к стенке. Маргарита с матерью еще разговаривали некоторое время, но тоже пошли укладываться. Нюра постелила дочери матрац на полу, нашла ей и одеяло, и простынку и подушку, а сама к мужу под бочок.
Потом через год Рита все же уехала жить и работать в Свердловск. Но тот год на Руднике принес Маргарите и короткие радости, и глубокое огорчение. После разговора с начальником автоколонны № 6 Богдановичского транспортного управления, которая базировалась на территории Горного управления, ей предложили должность старшего диспетчера автоколонны,  и  она к всеобщему удовольствию согласилась.
Ее не испугала ни мужская команда шоферов автоколонны  с их постоянными рабочими матерками и грубыми шуточками не только в адрес руководства гаража. Ни холодная уральская зима, от которой она  успела уже отвыкнуть за время той короткой жизни на Полтавщине. Ни  теснота в доме отца и матери с ее ночной жизнью на полу. Ни рудничная скука в клубе, с редкими показами старого кино и  праздничными концертами местной самодеятельности. Все это как-то быстро прошло, будто и не было.
С шоферами автоколонны она быстро нашла общий язык. За холодной зимой наступила ранняя весна с ярким солнцем и звонкой капелью. Домашние неудобства она ликвидировала покупкой раскладывающегося спального дивана, новой книжной этажерки с книгами русских и зарубежных классиков. И рудничная скука, так одолевавшая ее в первое время жизни на Руднике, пропала, как только она влилась в ряды этой самой местной самодеятельности. Ей открылись новые грани этой простой человеческой жизни, а главное – к ней пришла любовь.





Слепая радость у любви (Лирическое отступление № 17).

Волны шепчут, волны говорят – вернешься,
Волны принесут на берег
счастье наше вновь.
Волны шепчут, разлука пронесется.
И тогда ко мне вернется
радость и любовь.
(Из популярной песни отдыхающих на «курортном причерноморье»  середины 50-х)

Она стояла у входа рудничного клуба, нетерпеливо теребила в руках ситцевый платок и уже минут десять ожидала своего жениха. Еще вчера они договорились, что встретятся у входа в клуб в половине седьмого. В семь часов начнется торжественное собрание, а после него праздничный концерт, на котором она будет петь новую модную песню. И, конечно, после концерта они останутся в клубе на танцах. А уже после танцев они погуляют немного и договорятся о том, как завтра они объявят своим родителям о своем важном решении.
Она познакомилась с ним в сентябре прошлого года в рудничном клубе на репетиции пьесы драматурга Константина Тренева «Любовь Яровая» самодеятельного  театрального кружка. Ей досталась коротенькая ролька крестьянки Марьи, а ему – роль ревнивца полковника Кутова. После репетиции он напросился ее провожатым до дома. А чего провожать – всего-то шагов десять от клуба до «коммунистического барака». И они прогуляли по окрестностям Рудника до полуночи, ужасно понравившись друг другу, если не сказать большего. С этого времени они стали неразлучными. Так ей тогда показалось. И она подумала, что так будет всегда. Конечно, она не знала, что его мать не одобряла выбор сына и всегда сердито выговаривала ему по любому поводу их отношений с будущей снохой. А мать он любил и слушался.
Уже стемнело, и на улице стало довольно прохладно. Высоко, на башенке крыши поселкового клуба, торжественно горели слова «Слава Октябрю», составленные из гирлянды электрических лампочек.
Она зябко поежилась и быстро взглянула на ручные часики «Заря» Пензенского часового завода, которые купила недавно на премию за ударную работу. Стрелки на маленьком циферблате показывали время: без пяти минут семь. Гулко хлопнули двери клуба – это мимо нее  пробежали последние опаздывающие с дальней улицы «рудничных домиков». А его так и не было. Она в последний раз бросила короткий взгляд на темнеющую дорожку клубного тротуара,  на редкую аллейку кустов, засыпающих осенних акаций, резко повернулась и вошла в клуб.
Она пела свою песню, и все это короткое время всматривалась в зал, надеясь его увидеть. Не увидела. После концерта, как ни уговаривали ее подруги, на танцы  не осталась.
Из клуба она пошла не домой, а к «домикам» на улицу к дому, где жил он со своей мамой. Она не понимала, почему он не пришел. Может, что-то случилось? Может, изменился график на его работе и он не успел ее предупредить?
В окнах половины его дома горел свет и слышался приглушенный разговор и смех. Она постояла какое-то время у калитки,  пытаясь прислушаться к тому, о чем говорят за окном. Потом решилась и толкнула калитку. Калитка, тихо скрипнув, открылась. Она прошла через маленькую веранду, постучала  во входную дверь и вошла в прихожую.
В ярко освещенной комнате за празднично накрытым столом сидел он рядом с матерью,
напротив них  мужчина с  женщиной и курносенькая девушка с белокурыми завитушками кудряшек на маленькой головке. Разговор и смех мгновенно смолк. Стало тихо, тихо, только слышалось противное скрипенье иголки радиолы о крутящуюся пластинку, закончившейся какой-то песни. 
Она смотрела на него, не понимая, что же здесь происходит, а он, держа в руке рюмку недопитой до конца водки, сидел и глупо смотрел на нее. Его лицо с каждой минутой наливалось пунцовой краской. И тут она все поняла, и ей стало так стыдно за себя и больше всего за него, что она что-то вскрикнула гортанно, и, с первым горьким всхлипом навалившейся обиды, выскочила на улицу. Он очнулся, встал из-за стола и, уронив свой стул, бросился за ней.
Она бежала по улице, слезы  обиды душили ее. Она твердила только одно: «Как он мог, как он мог…». Конечно, она не услышала последние слова несостоявшейся свекрови: «Не волнуйтесь, гости дорогие, он сейчас вернется. Это была его бывшая девушка, но он уже давно с ней расстался…». А он, выскочив за калитку, остановился, и с досады махнув рукой, в сторону убегавшей от него девушки, медленно пошел обратно в дом.
Она пришла домой поздно ночью. Мать не спала, ждала, когда  с праздника вернется дочь. Они проговорили почти до утра, и мать узнала, что через определенное время может стать бабушкой. «Ну и хорошо, - говорила мать, обнимая заплаканную свою  дочь, -  вот и роди, а мы с отцом тебе поможем. Пусть растет вместе с Алешей, воспитаем. И ты, если уедешь в город, чаще будешь приезжать к нам». Она категорически ответила отказом, мол, от него никогда. «Ну и ладно, - согласилась мать. - Все будет хорошо, время лечит любые  раны, и эта зарастет. Только твоей сестре говорить об этом не надо».
За окном уже светало. Встал отец, пришел к ним на кухню, закурил. Все узнал, долго ругался, грозился дойти до его начальства, но вскоре, как всегда, остыл и пошел досыпать.
Через две недели, уволившись с работы, она уехала жить и работать в Свердловск, а он через месяц женился, и больше они никогда не встречались, хотя иногда и виделись, когда она приезжала на праздники к своим родителям.
Ему не повезло в жизни. Работая сцепщиком товарных вагонов, он однажды ошибся и попал под колесо вагона. Без ноги он стал не нужен молодой жене. Запил и спился совсем. Его мать через несколько лет, находясь на смертном одре, тихо прошептала, что тогда она была не права. Почему она это сказала, родственники так и не поняли.
 
На новом старом месте

Виталий Филиппович приехал на Рудник к бывшему подчиненному с выпивкой и закуской «райкомовского пайка». Приехал попрощаться. Его переводили на новое место работы в город Сысерть.
Свой «козлик» он, как обычно, поставил снаружи барака возле окна комнаты Геннадия Алексеевича и Нюры, а сам с провизией пошел к ним через центральный вход, потому как другого входа в «коммунистический барак» не было.
Вечерело. На дворе уже становилось темно,  и Геннадий Алексеевич по старой привычке наказал Вове с Валерой откатить «козлик» в дальний сарайчик за дорогой. Они и раньше, когда приезжал к отцу Двинских,  охотно выполняли эту просьбу, потому как сами по очереди любили «кататься» на мотоцикле: один сидит и правит, а другой толкает. Потом наоборот, и так до сарайчика, а то и по тропинке вниз, ведущей к забою.
Завести «козлика» они не могли, не было ключа, а вот разогнаться под горку и прокатиться  по тропинке мимо сарайчиков и поленниц дров они могли и не один раз. Мотоцикл «Москвич» довоенного выпуска  был совсем не тяжелым, и вдвоем они уверенно справлялись с его управлением. Под горку с ветерком, а обратно толкали, сколько силы хватало. Потом, часа через два, поставив «козлика» в сарайчик, уставшие, но довольные тащились домой.
Виталий Филиппович с Геннадием Алексеевичем сидели за круглым столом под большим абажуром, каркас которого Нюра еще совсем недавно сама собрала из валявшейся в сарае стальной проволоки, обтянула   цветастой ситцевой тканью, и вместе с ребятами повесила  его над столом.
На столе стояли плошки с квашеной капустой, малосольными огурцами и солеными сухими и сырыми груздями, на отдельной тарелке лежали большие куски очищенной селедки, а также колбаса и сало с водкой, привезенные Двинских, и, конечно, горячая картошка, которую Нюра подала к столу в самый последний момент. Мальчишки уже поели и играли в сторонке в шахматы на новом диване, Алешка уже спал в маминой кровати, а Нюра снова сновала из комнаты на кухню и обратно. Потом присела за стол к мужикам и стала рассеянно слушать, о чем это они рассуждают под вторую открытую бутылку.
- Так, значит, ты уже устроился на работу обратно в свой электроцех. – Виталий Филиппович   разлил водку по стаканам. – Я, конечно, мог бы тебя взять с собой в Сысерть, но вот Анна Николаевна не хочет. Это понятно, семья, да и здесь жить привычнее. Но  вы подумайте. На работу устрою, жилье найдем.
- А тут и думать нечего, - Геннадий Алексеевич выпил и поставил стакан на стол, - всё уже продумано, верно,  Нюрочка?  Верно, верно. Нам и здесь хорошо: ребята в школе учатся, девчонки в Свердловске, Алешка в детсад пошел. И мне в моем цехе самое место. Я же в прошлом был большим специалистом в больших электрических трансформаторах, и маленьких. Намотал их за свой век не счесть сколько. Мне Огоньков Николай Александрович сразу же предложил работу дежурного электрика,  тем более, что организационно  работу цеха я знаю не понаслышке, руководил когда-то. Был я и младшим, и старшим, и начальником, и… ладно, пошли на улицу, покурим.  - Геннадий Алексеевич достал из мятой пачки папиросу и вышел из комнаты. Следом за ним вышел и Двинских.
Покурив, Виталий Филиппович попросил Геннадия Алексеевича, чтобы тот прикатил его «козлика» из сарая и поставил к стене барака под окно. Когда мотоцикл уже стоял под окном, Двинских проверил все ли в порядке с горючим и, успокоившись, пошел снова вслед за Геннадием Алексеевичем допивать недопитое и договаривать недоговоренное.
Они просидели за выпивкой и разговорами далеко за полночь.  Ребята уже давно спали,  да и Нюра, зевая, все упрашивала мужиков ложиться спать, тем более, что утром на работу.
Виталий Филиппович в первый раз остался ночевать в гостях. Нюра постелила ему на полу, и он, даже не раздеваясь, как упал на постель, так и на весь дом захрапел своим могучим храпом. А утром, как ни в чем не бывало, тихо встал, чтобы никого не будить, умылся кое-как в закутке,  надел свою бывалую теплую куртку, кожаные перчатки, вышел на улицу и затарахтел на своем «козлике» через железнодорожный переезд, мимо поселкового стадиона и бани  по «Еремеевскому тракту» домой в Богданович. Больше на рудник к своему бывшему подчиненному он никогда не приезжал.
Нюра кое-как разбудила мужа рано утром. Он встал, спросонья посмотрел на, разобранную на полу, постель, понял, что Двинских уже уехал, махнул на все рукой и пошел умываться.
На работе его уже ждал начальник. Значит, предстояла важная работа. А Геннадий Алексеевич любил, когда, вдруг, что-то стопорилось в работе, и требовалась его смекалка и умение находить неординарное решение, в, казалось бы, простом и понятном на первый взгляд деле. И что странно, решение он находил быстро, хотя и оставался в этой работе последним с краю. Это его не обижало. Цену себе он знал, но этим не пользовался.
Зато это обижало Нюру. Она никак не могла понять, почему ее муж не может заявить свои права на то или иное положительное решение, которым сразу же после завершения определенной работы, пользовались другие. И премии им давали, и зарплату повышали, и на новые должности назначали.
- Нюра, ты ничего не понимаешь, - Геннадий Алексеевич потом дома после завершения работы, рассказав ей некоторые детали прошедших рабочих будней и, выпив рюмочку за успешное окончание трудной работы, примирительно заканчивал:  -  Главное-то что, ты смекаешь? Главное то, что дело хорошо сделано, и без меня не обошлось.
И уходил на улицу курить.

 Мальчишки пошли во взрослую жизнь
 
Нюра стояла в магазине в очереди за хлебом. В этот год хлеб в поселок привозили из города не каждый день. И, когда приходила машина с хлебом, приходилось постоять в очереди Нюре с маленьким Алешкой. Они покупала три буханки хлеба на себя и  иждивенцев. Дочери с ними уже не жили: Маргарита работала в Свердловске,  Женька училась в этом городе в «култпросветучилище» на библиотекаря. А Володя с Валерой, окончив восемь классов Байновской средней школы, готовились поступать в Богдановичский горно-керамический техникум. Каждый день с раннего утра, взяв необходимые учебники, они убегали к «забою», где купались, читали, снова купались и снова читали, а вечером уходили в клуб, где постигали первые уроки музыкальной грамотности в духовом оркестре. Так и готовились
Сегодня же они сдавали последний экзамен по русскому языку, и вечером должны были вернуться.
Из магазина Нюра шла домой вместе с соседкой по бараку Марусей Кунавиной. Она знала, что у нее родной брат Григорий погиб в конце войны, закрыв своим телом амбразуру вражеского дзота, и стал Героем Советского Союза. А про ее мужа Нюра ничего не знала и никогда его не видела на Руднике. И Маруся о нем никогда и никому не говорила, как будто того и не было на свете. Она жила одна со своим  сыном Витькой. Он уже работал, окончив семилетку несколько лет назад, нигде не учился, и готовился к осеннему призыву в армию.
- Смотри, как Алешка подрос, – Маруся остановилась у двери Нюриной квартиры и погладила мальчика по голове, – а ребята сдают экзамены в техникум?
-  Сдают. Сегодня последний экзамен. Поступят – все подспорье, стипендия. А то чего в школе еще два года штаны протирать.
- И то верно. Витька, паразит, не захотел учиться. Работать надо, дело делать. Говорил: тебе помочь надо, пока время есть, а выучусь, мол, потом. – Маруся с улыбкой и гордостью за сына говорила эти слова. И уже, уходя к себе, добавила:  - Вот осенью в армию провожу и буду ждать, когда вернется. Не на войну же. Ну, дай бог твоим ребятам поступить.
Экзаменационный диктант ребята провалили. На следующий день они узнали результаты экзамена, приехали домой с опущенными головами. Мать, как могла, их утешала, а отец, вернувшись с работы, сказал коротко и ясно: «Не хотите продолжать учиться в школе, идите учениками в механический цех работать. Примут, я поговорю с Огоньковым».
На следующий день утром Нюра, взяв с собой своих троих мальчишек, поехала в город. В техникуме она хотела обратиться с просьбой к директору Балыбердину Александру Федоровичу, но тот в это время был в отъезде, и ей пришлось пойти на поклон  к его заместителю  Николаю Васильевичу Распопову. В техникуме поговаривали, что он весьма суров к нерадивым ученикам, а тем более к тем, кто, провалив экзамены, пытался каким-то образом «проскочить» в учащиеся.
Николай Васильевич был занят, но Нюру через некоторое время всё же принял. Она прошла одна в его кабинет, плотно прикрыв за собой двери. Они долго говорили о чем-то, потом позвали в кабинет мальчишек. Николай Васильевич поверх очков посмотрел на братьев в потрепанных пиджачках, потом на Нюру.
- Чего же вы, молодцы, пошли поступать на механическое отделение? Там конкурс-то был, о-го-го какой. Нет, чтобы сразу на технологов учиться. – Он еще раз посмотрел на Нюру. – Ладно, пойдем вам навстречу. Хорошо, что в группе силикатчиков не хватает ребят и места есть. Пойдете учиться в группу «Технология силикатов»?
- Пойдут, Николай Васильевич, пойдут, – Нюра прижала сыновей к себе, - они в любую группу пойдут, только примите.
- Ну, а вы, братья, что молчите? Хорошо будете учиться?
Братья ничего не ответили, только одновременно кивнули.
- Ладно, молчуны, сейчас все оформим. - Николай Васильевич поднял трубку телефона, позвонил кому-то и уже через час мальчишки писали экзаменационную работу по - русскому языку, но уже изложение, а не диктант. В аудитории кроме братьев экзамен «сдавали» еще человек пять, видимо, тоже не прошли по конкурсу в «механики». Нина Николаевна Чой, преподаватель русского языка и литературы, успешно провела экзамен, и ребят зачислили в группу «ТС - 63», с правом получения стипендии при хорошей успеваемости.
Обратно домой из Богдановича на Рудник они шли пешком по шпалам железной дороги, по которой иногда мимо них проносился пыхтящий паровоз с думпкарами, загруженными огнеупорной глиной. Мальчишки  смеялись, дурачились и вместе с матерью пели песни,  совершенно забыв свои прошлые огорчения.

Короткие встречи длиною в жизнь (Лирическое отступление № 18)

                Эту встречу в скором поезде,
Откровенный разговор,
Я, признаюсь вам по совести,
Не забыть мне до сих пор.
Если б знал, что так получится,
Я б не дал тебе уйти (у-а-а-а).
                Где же ты, моя попутчица?
                Разошлись наши пути.
                (Из песни)

Геннадий Алексеевич, купив билет до Свердловска, на вокзале Богдановича ждал, когда придет тюменский единственный проходящий поезд, который  останавливался на этой станции. Все другие столичные поезда, не останавливаясь, проскакивали мимо станции, мелькая занавешенными окнами купейных и плацкартных вагонов. Геннадий Алексеевич купил билет в общий вагон под номером десять. Ехать-то до областного центра часа три, так что спальные принадлежности не требовались. Но даже, когда приходилось ездить на дальние расстояния, даже всей многочисленной семьей, билеты всегда покупались в общие вагоны: и дешевле, и привычнее.
Поезд подкатил к платформе, скрипнул тормозами, зафырчал паром и остановился. «Стоянка - одна минута», крикнул дежурный по станции и взмахнул желтым флажком. Геннадий Алексеевич мельком взглянул на билет и побежал вдоль состава к десятому вагону. Паровоз протяжно загудел, потом «рявкнул» два раза, и  состав, звякнув буферами вагонов,  медленно тронулся. Геннадий Алексеевич в последнюю секунду, подтянувшись на поручнях вагона, вскочил на подножку и влез в вагон. Проводница, пробурчав что-то сердитое, закрыла вагонную дверь на ключ, потом проверила компостерные отверстия на билете пассажира и пошла из тамбура в свой служебный закуток. За ней следом поплелся Геннадий Алексеевич.
В вагоне было полно народу. Все куда-то ехали: кто по делам, кто праздно посмотреть на мир. И это не удивительно: в стране после смерти Сталина, и, тем более, после двадцатого съезда партии, народом обуяла страсть к путешествиям: ближним ли, дальним ли – все равно, лишь бы ехать.
Геннадий с Нюрой и ребятами тоже немного попутешествовали в начале пятидесятых. Один раз в Горький съездили погостить у Марии с Петром, да могилку матери и тещи проведать, в другой раз - к Сергею Юшкому на лесозаготовки в Пермские леса. Также к сестре Анне посылал Геннадий Алексеевич Нюру с ребятами  погостить в «Талый Ключ». Только вот в Зайково он никогда не ездил и никогда не собирался. Нюра, порой пыталась отправить его навестить родные места, тем более, что Анна Алексеевна давно хотела туда поехать, но одной ехать ей было страшновато, и она звала с собой брата. Геннадий Алексеевич все время отнекивался, то, ссылаясь на занятость, то находил другие веские причины. И все попытки его уговорить у родни на том и закончились.
Пройдя по вагону, Геннадий Алексеевич нашел себе место, сел и осмотрелся. Вагон был действительно полон народу. Одни сидели и тихо разговаривали. Другие играли в карты.  На верхних полках, подложив под голову мешки с поклажей, спали женщины и ребята. Да и на третьей полке рядом с чемоданами сидели чьи-то маленькие детишки, жевали хлеб и весело смотрели по сторонам и в вагонное окошко. Мужики один за другим шли по проходу вагона, выходили в тамбур покурить. Старик со старушкой, сидевшие рядом с Геннадием Алексеевичем,   достали нехитрый провиант из кошелки: краюху хлеба, вареные яйца, лук репчатый, огурцы, помидоры. Жевали медленно, запивая свою нехитрую еду квасом из большой бутыли, поочередно прикладываясь к горлышку.   Поели и оставшуюся еду сложили обратно в кошелку до следующего раза. Геннадию Алексеевичу наскучило наблюдать за ними и людским окружением. Он встал и вышел в тамбур покурить.
В тамбуре было дымно, хоть топор вешай, покурившие мужчины уже ушли в вагон, и Геннадий Алексеевич остался  один. Он медленно курил, смотрел в окно, за которым мелькали  однообразные картинки лесных посадок чахлых деревцев вдоль железнодорожного пути, кособоких  маленьких полустанков, названия которых он даже не успевал прочесть.
Он смотрел в окно и не обратил внимания на мужчину, который зашел в тамбур и, достав папиросу, долго шарил по своим карманам, видимо, искал коробок спичек. Не нашел.
- Извините, у вас спичек не будет?
Геннадий Алексеевич обернулся на голос, непонимающе посмотрел на мужчину. – Что? Не понял?
- Спичек, говорю, не будет?
- Да, пожалуйста! – Геннадий Алексеевич достал спички и протянул мужчине. Тот взял коробок, чиркнул спичкой,  прикурил папиросу и вернул спички хозяину.
Мужчина был высок и грузен. Его уже лысеющая голова ладно сидела на  полной шее. Одет он был по-простому: клетчатый пиджак и брюки, заправленные в новые яловые сапоги, под пиджаком на широком теле шерстяной свитер, домашней вязки, с оленями на груди. На левой стороне пиджака чуть повыше нагрудного карманчика прилепились два коротких рядка потертых орденских планок. Из правого кармана пиджака торчало горлышко пол литровой бутылки, заткнутой свертышем газетной пробки.
На первый взгляд Геннадию Алексеевичу мужчина показался ровесником, а может быть и  старше. Возраст сильно отпечатался на его лице. Видимо, жизнь не всегда гладила его по головке. Мужчина медленно  курил и странно вглядывался в лицо попутчика, видимо, пытаясь вспомнить что-то важное, но давно забытое.
- Извините за нелепый вопрос, у вас нос, вроде, сломан? – Мужчина загасил папиросу и бросил окурок в баночку.
- Верно. Еще в юности в деревенской драке. – Геннадий Алексеевич попытался повнимательнее присмотреться к попутчику, но ни в одной из черточек его рыхлого, испещренного морщинами лица, не угадывал в нем своего знакомца.
- А родом вы, случайно, не из деревни Зайково? – Мужчина  вплотную подошел к Геннадию Алексеевичу и весело взглянул ему в глаза. Геннадий Алексеевич нервно сглотнул сухими губами слюну и кивнул.
- Ну, вот, я тебя и узнал, Генька! – Мужчина как-то сразу перешел на «ты», и, хохотнув, хлопнул попутчика по плечу.
- А вы-то кто? – выдавил из себя Геннадий Алексеевич.
- Не узнал что ли? – Мужчина снова достал папиросу. – Давай еще закурим. А то смотрю на тебя уже битый час, смотрю и думаю: он, не он. Старый, длинный, тощий, нос с горбинкой. Похоже, что он, а спросить не у кого. Ведь сколько лет прошло с тех пор, а у тебя моя метка все же, осталась. – Мужчина засмеялся, оскалив желтеющие зубы вперемежку со вставными железными.
  – Так и не узнаешь меня?
Геннадий Алексеевич отрицательно покачал головой. Как он мог узнать, столько лет прошло. И о какой метке он говорит?  Они снова закурили.
- Ладно, не напрягайся. Степка я, Усольцев. И нос   тебе в той драке я сломал. Вспомнил?
Геннадий Алексеевич машинально коснулся пальцами своего горбатого носа и все вспомнил. И Степку, и драку, и то, что послужило поводом этой драки.
Покурив, они уже сидели на месте, где располагался Степан со своим чемоданом. Достав из авоськи пару огурцов и помидоров, краюху хлеба и пару вареных яиц, он разложил  всю эту нехитрую снедь на столике. Последним движением Степан достал початую бутылку самогонки и разлил горькую влагу в стаканы, выпросив их у проводницы. Соседи подвинулись на лавке и дали мужикам свободно выпить и закусить.
- Вот, еде в Курьи жену с внуком забирать. В санатории они у меня здоровье поправляли. Не все же начальникам жировать, надо и рабочему с колхозником место уступить. – Степан разлил по стаканам остатки самогонки. – Ну, давай, Генька, за их здоровье, да и за наше тоже.
Они выпили, закусили и снова пошли в тамбур курить. «Генька… Странно как-то», подумал Геннадий Алексеевич. Он уже давно забыл, как звали его когда-то в деревне, вот и пахнуло на него юностью. Степан снова попросил спички, чиркнул о коробок и закурил.
- Но в Курьи к жене я не сразу, сначала к сыну с невесткой в Свердловск, а уж потом к ней с внуком. А ты в город к кому? – Степан посмотрел на Геннадия Алексеевича.
- Да я по делам. Надо кое-какие запчасти к приемнику купить, а у нас в городе их нет, вот и еду в Свердловск.
- Так ты еще и в радио соображаешь? Уважаю. А я вот на станции Худяково обходчиком работаю, не выучился в свое время, а потом война, работа, дети. Какая там учеба. Но жить можно. И жена тоже работает на станции. У нас сын, две дочери выучились, все при деле и вот уже внук подрастает.
- Интересно, а кого ты в жены взял? Нашу,  деревенскую или городскую из Ирбита? – Геннадий Алексеевич прервал его экскурс в семейную жизнь, снова достал папиросу,  прикурил.
- Да ты что, ничего не знаешь? Отец твой Алексей Иванович с Марфой тогда гуляли на нашей свадьбе. А ты в ту пору на Днепрогэс уехал, строил что-то. – Степан задумался и посмотрел в окно тамбура.
- Да я много чего строил. Продолжай. – Геннадий Алексеевич, нетерпеливо одернув земляка, снова чиркнул спичкой.
-  Ах, да, – Степан оторвался от «созерцания» мелькающего за окном пейзажа, – а ведь ты должен ее хорошо помнить, защитником ее когда-то был. У Спиридона - ее отца, там что-то не сладилось с женихом из Ирбита.  Вот я и подкатил со сватами. Нравилась она мне.
- Н-ю-р-о-ч-к-а  К-а-л-я-з-и-н-а? – Геннадий Алексеевич тупо смотрел на Степана, у него перехватило дыхание. Спичка догорела, обжигая его пальцы,  и погасла.
- Ну, кому была Нюрочка Калязина, а теперь она Анна Спиридоновна Усольцева.
На перроне они попрощались, крепко пожав друг другу рабочие руки, но не обнялись.
- Генька, ты бы приехал как-нибудь в Зайково. На могилки бы к старикам сходил.
- Может и заеду. – Геннадий Алексеевич подхватил сумку и направился к выходу с перрона, но неожиданно остановился.
- А ты, Степан, действительно не забыл, как меня в деревне в юности звали.
- Так это не я, это Анна тебя всегда вспоминала и даже уговорила сына с невесткой назвать внука Генькой.  А что? Хорошее имя.
- Передай ей привет от меня. И пусть она меня простит. – Геннадий Алексеевич снова повернулся к выходу и медленно пошел, уже не оглядываясь на земляка.
- А простить-то тебя за что? – Почти шепотом проговорил Степан. Но этого вопроса  Геннадий Алексеевич уже не услышал.

Короткие встречи длиною в жизнь (Лирическое отступление № 19)

Рядовой Аленард  Федоровых ехал в отпуск в общем вагоне из N-ской воинской части в город Тюмень к своей маме, получив заслуженный отпуск за отличие в боевой и политической подготовке и за успешные боевые стрельбы на воинском полигоне во время прошедших армейских учений всех родов войск.
В Свердловске стоянка поезда была тридцать минут. Аленард уже третьи сутки скучал на жесткой лавке вагона, ночью спал, укрывшись положенной солдатской шинелью, а днем, когда поезд останавливался на станциях или полустанках, подолгу смотрел в окно на городские перроны и станционные «междупутки» , по которым сновали люди с чемоданами, котомками, коробками, маленькими детьми. Они спешили в этот проходящий поезд, чтобы разместиться по вагонам и начать свои путешествия по городам и весям.
Здесь на перроне Свердловска среди снующих пассажиров он сразу же приметил молоденькую стройную черноволосую девушку с маленькой полноватой женщиной, видимо матерью или теткой. Они садились в этот же поезд, в соседний вагон. Девушка, садясь в свой вагон, как-то необыкновенно озорно скользнула взглядом по окну вагона, за которым с открытым ртом сидел солдат и смотрел на нее. Ему показалось, что она подмигнула ему и скрылась в тамбуре. Аленард собрал свои пожитки и прошел в соседний вагон. Он нашел место недалеко от этих женщин, устроился на лавке поудобнее  и стал на них смотреть.
Нюра и Женька нашли в вагоне свободные боковые места. Они сидели у окна напротив друг друга и улыбались от удачно найденных мест. Нюра в Свердловске встречала дочь, которая возвращалась домой после производственной практики по специальности «Библиотекарь» в поселке Байкалово, куда была направлена после окончания третьего курса свердловского «Культпросветучилища». Они разложили на столике приготовленную  заранее Нюрой нехитрую еду и чай в стареньком  термосе. Женька очистила вареные яйца, нарезала хлеб и стала разливать по кружкам чай. Нюра посмотрела на дочь, наклонилась  к ней ближе и зашептала.
- Смотри, Женька, солдат все смотрит на нас, наверное, есть хочет. Сходи к нему, спроси и пригласи к нам. Видно ты ему понравилась.
- Вот еще, - Женька фыркнула и покраснела. – Возьми да и пригласи сама.
- Ну и приглашу. – Нюра поднялась с места и прошла к солдату, что-то ему сказала, и мать, и солдат, прихватив свою шинель с вещмешком, вернулись к Женьке.
Солдат был высок и статен с тонкими чертами худого лица, как у девушки. Женька это отметила сразу же. Он подошел, поздоровался. Нюра села на свое место, а солдатик так скромно подсел к ним напротив через проход, взглянул на Женьку и тоже покраснел.  Нюра поглядела на них, улыбнулась и тихо вздохнула.
- Вот, угощайся, служивый. Бери все, что на столе. Кружка-то есть у тебя?
- Да найдется, как не быть. – Он стал суетливо развязывать вещмешок.  – Да я, вообще-то, не так уж и голоден.
- Ну, голоден - не голоден, ешь. Было бы предложено, а там сам решай.  Женька, налей-ка ему чаю.
Ели молча. Солдат прихлебывал горячий чай из алюминиевой кружки и старался не смотреть на попутчиков. Поели. Нюра завернула остатки еды в холщевую тряпицу, потом собрала термос, свои кружки и положила все в сумку.
- Ну, поправился немного? – Нюра с улыбкой посмотрела на солдата, а Женька засмеялась.
- Спасибо, теперь до дома не отощаю. – Солдат тоже засмеялся.
- Куда путь держишь, если не секрет?
- Да какой секрет, – солдат широко вздохнул, - до Тюмени,  в отпуск к маме.
- И то дело. К маме. – Нюра вздохнула. – А звать-то как тебя?
Солдат несколько замялся. – Да имя у меня не круглое, Аленард. Мама так назвала, а все зовут Алик.
- Ну и мы, значит, будем тебя так  звать. Меня  зовут Анна Николаевна, а это моя дочь Женя. Вот и познакомились.
Они еще около двух часов ехали вместе, разговаривали о его жизни, солдатской службе, о Руднике и своих семьях. И все было как-то ладно и просто. Мимо них проходили мужики и парни в тамбур курить. Нюра предложила Алику тоже сходить покурить, но он отказался, сказал, что не курит и не любит эту привычку. Нюру это порадовало, она даже похвалила его за это.
Уже проезжали полустанок Грязновский, скоро Богданович, им надо было выходить, а попутчику ехать дальше. Аленард встал и попросил Женю на минутку оставить их с матерью. Женя, кивнула, взяла вещи и направилась к выходу.
- Анна Николаевна, скажу честно, Вы и Женя мне очень понравились. Если можно, после отпуска я бы хотел заехать к вам на Рудник на обратном пути, ну,  хотя бы на денек? Нужно серьезно поговорить, познакомиться с вашей семьей, вашим мужем.
Нюра попыталась ему возразить, но он ей этого не позволил: – Только не перебивайте меня.  Мне служить еще почти целый год, и после службы я бы хотел приехать к вам и посвататься, а там, как Женя решит.
Поезд уже почти скрылся за виадуком, а они все еще махали ему вслед, будто Алик мог увидеть их прощание.
-   Женька, а ведь Алик через год обещал приехать к нам свататься за тебя. Он мне очень понравился, и, кстати, тебе уже пора замуж, не восемнадцать.
- Ну, вот еще, скажешь тоже… - Женька засмеялась и отвернулась от матери. Она, вдруг, снова покраснела. Он ей тоже понравился, хотя ведь еще целый  год впереди, всякое может случиться. Но ей так захотелось, чтобы он приехал к ним, посватался и увез бы ее в этот загадочный город Тюмень.
Аленард действительно приехал осенью через год. Посватался. Женька была не против замужества. Уговорились сыграть свадьбу летом,  пока у него все дома устроится. Устроилось. И сыграли.



И тревоги, и радости, и печаль расставаний

Утром Геннадий Алексеевич вместе с младшим сыном Алешкой сидели на лавочке железнодорожного вокзала города Богданович и молчали. Через несколько минут подойдет к перрону поезд и увезет у одного - обоих сыновей, а у другого - обоих братьев на сборный пункт, который сформирует команду новобранцев для службы в армии. И они на три года покинут родной дом, отца с матерью, сестер и брата, чтобы  редкими солдатскими письмами сохранить единственную с ними связь.
Нюра на проводы в Богданович не поехала. Ей хватило проводов дома. Лишние слезы были ей ни к чему, и так давление подскочило. Она осталась дома одна, прибираться после вчерашнего не стала: в народе говорят, плохая примета. Потом времени будет достаточно. Вот так и сидела она одна в комнате у окна, смотрела на разросшийся  куст сирени в палисаднике и ничего не хотела делать. Завтра. Все будет делать только завтра.
На другой лавочке возле старого вокзального пакгауза ютилась стайка призывников. Их было всего человек семь – бывших учащихся Богдановичского горно-керамического техникума, совсем недавно окончивших учебу, получивших свои дипломы и повестки на службу в армии.  Чуть в сторонке толкались их родители, сестры, братья и друзья. Одни о чем-то говорили и спорили, другие тайком разливали из хозяйственных сумок вино. Призывники сидели, нервно улыбаясь, поглядывали в сторону своих  родных и близких.
Где-то вдалеке прогудел тепловоз, тянущий состав вагонов, и, вскочившие, как по команде, призывники с рюкзаками и старыми чемоданами, смешались с провожающими в одну обнимающуюся кучу. Тихо заплакали матери, об асфальт разлетелся на кусочки стакан с водкой, оброненный чьей-то нетрезвой рукой, заиграла гармонь и раздались в этой куче звонкие поцелуи и несвязные голоса.
Геннадий Алексеевич обнял сыновей и как-то по-новому посмотрел на них. Одно только и сказал: «Пишите, мол, чаще». Алешка тоже прижался к братьям и  пробурчал в ответ на Володины слова о том, что остаешься, мол, у родителей главным помощником: «Ладно, буду! А вы возвращайтесь поскорее».
Поезд стоял только три минуты, но все новобранцы  уже сидели в вагоне, смотрели на провожающих, машущих руками и платочками, улыбались и кивали головами. Поезд тронулся и, стуча колесными парами по рельсовым стыкам,  покатил от станции в сторону сборного пункта призывников.
- Ну, вот и проводили. – Геннадий Алексеевич присел, обнял Алешку за плечи. – Ну,  что, пойдем, сынок? – Он встал, посмотрел на сына. – Мороженого хочешь?
  - Нет, папа, водички бы попить. – Алешка облизал сухие губы.
- Ладно, пойдем, купим газировки.
Они зашагали в сторону автовокзала, Алешка сначала подстраивался под отцовский шаг, но потом сбился и пошел рядом, держа отца за мозолистую ладонь.
Весь путь в автобусе от города до рудничного переезда Геннадий Алексеевич вспоминал всю эту весеннюю  суматоху предстоящих событий у своих детей. Ребята, вернувшись с преддипломной практики, корпели над чертежами дипломных проектов, жили в городском общежитии и домой наезжали в редкие минуты. К дочери из Тюмени приехал жених, чтобы увезти ее к себе домой. Значит, предстояла свадьба. С первой же встречи с женихом, они понравились друг другу, и имя Аленард его не коробило, а даже наоборот – радовало. И то, что с будущим зятем они были   тезками, оба Алексеевичи, поднимало их на определенную высоту взаимного уважения и даже в некоторой степени родственности.
В июле сыновья успешно защитили дипломные проекты, получили дипломы и повестки из военкомата. По распределению оба должны были ехать работать в город Златоуст. В техникум на них пришли документы и «подъемные», но ребята от денег отказались, считая, что если им предстояла служба в армии, то связывать себя некоторыми обязательствами перед предприятием не имеет смысла, и потому после службы в армии отрабатывать «подъемные» они не поедут. Нюру это обстоятельство несколько огорчило. Она как-то узнала, что кое-кто из получивших повестки в армию, «подъемные» все же получили. А как бы было хорошо, если бы ребята принесли «даровые» деньги – все же такая подмога в семью, но, поразмыслив немного, успокоилась. «Ну и хорошо, что не обманули, а то, как бы потом им служилось…», - думала она, разглядывая твердые синие корочки дипломов своих сыновей -  «Надо же, техник-технолог вяжущих веществ. Странная, все - таки, специальность, но как красиво звучит!».
В июле Женя вышла замуж за Аленарда Алексеевича Федоровых и сменила свою девичью фамилию на фамилию мужа. Зарегистрировавшись в Тюмени, на родине мужа, они приехали на Рудник к родителям, чтобы вместе со всей большой  семьей отпраздновать бракосочетание. На свадьбе было много народу родных и близких, друзей и соседей по «коммунистическому бараку». Было шумно, весело, танцевали, пели песни. Всем хватило места и угощения. Молодые погостили у родителей дня три и  уехали к себе домой в далекий город Тюмень. А через неделю Нюра с Геннадием проводили в армию и ребят.
- Папа, приехали! – Алешка дернул отца за рукав. Геннадий Алексеевич встряхнулся от воспоминаний, огляделся. Точно, приехали. Автобус остановился за переездом. Люди стали выходить из автобуса, вышли и Лешка с отцом.
- Папа, давай не пойдем по железнодорожному мосту, а лучше по автомобильному через речку Калиновку, а там по взгорку мимо Горного Управления и домой.
- Как хочешь, сынок. Пошли, ты теперь главный.
Они пошли по пыльной дороге через деревянный мост, перекинутый над мелководной речкой, поднялись на пригорок и мимо конторы Горного Управления, вдоль садика по тротуару прямо к себе в «коммунистический барак». Всю дорогу отец рассказывал сыну, как будут его братья в армии ходить строем, заниматься физической подготовкой и вернутся здоровыми и сильными. Алешка слушал и кивал головой, хотя думал он совершенно о другом. Надо дома взять ключи от сарая и снова заняться ремонтом старого велосипеда, а то Женька с Димкой катаются уже во всю, а у его велика каретка «полетела». 
Дома Геннадий Алексеевич ходил то в комнату из кухни, то обратно, смотрел по сторонам на вещи невидящими глазами, и везде ему казалось, что чего-то не хватает. Потом присел на табурет и задумался, но ненадолго, снова встал и прошел в свой закуток, где висел на стене рукомойник, стояла его застеленная кровать, в углу, укутанные тряпьем, большие бутыли с бродившей бражкой для очередной гонки крепкого напитка.
- Чего ты слоняешься из угла в угол? – Нюра укоризненно посмотрела на мужа. – Ребят хорошо проводили, отгуляли, все остались довольными, -  так рассуждая, она медленно открыла погреб подполья, опустилась по лесенке вниз, достала кастрюлю со щами. Вздохнула. - Приехали, наверное, уже на сборный пункт, поди, уж и покормили их солдатскими харчами.  Сейчас вот кастрюлю на плитку поставлю, и мы обедать скоро будем.
- Ну и ладно, вот только немного с делами управлюсь. – Геннадий Алексеевич полез под кровать, отодвинул старый чемодан, какие-то мешки, развязал один мешок, достал из него  старые ребячьи туфли, обтер их ласково от пыли подвернувшейся под руку тряпкой и невольно заплакал.
- Ты чего там делаешь, отец? – Нюра нагнулась и заглянула под кровать. – Плачешь что ли? Давай вылазь оттуда. А то я сейчас сама зареву. Сходи, Лешку покричи обедать, он в сарайке возится со своим великом.
- Да сейчас я, подожди.  - Геннадий Алексеевич  вытер рукавом заслезившиеся глаза, вылез, отряхивая ладонями пыль с помятых брючин,  медленно прошел в прихожую и аккуратно поставил старые ребячьи туфли в семейную подставку для обуви, однажды сколоченную давным-давно своими руками.

Первые весточки в бесплатных конвертах, и гости с  проездом на Дальний Восток

В середине ноября выпал большой снег на черную промерзшую осеннюю грязь. На улице стало светло и морозно. Пора было уже переобуваться в валенки, но Геннадий Алексеевич все еще не расставался с сапогами. Ему было удобно в них работать и  ходить по электроцеху. При этом, как дежурному электрику ему частенько приходилось бывать и в других цехах Рудника, а там и токарная стружка, и маслянистые пятна на цементном полу. Да еще иногда, когда выпадало дежурство, приходилось на столбы залезать для проверки рабочего состояния фонарей и ночных прожекторов, а это в когтях много удобнее. Уж, какие тут валенки.
Вечером по дороге с работы он встретил Леньку Секачева. Остановились у колонки, постояли, покурили.
- Ребята как там  служат? Что новенького вам пишут? – Было видно, что Ленька напрашивается на вечернюю рюмку.
- Служат, присягу приняли еще в августе, один уже дослужился до ефрейтора. – Геннадий Алексеевич загасил папиросу, хлопнул Леньку по плечу. – Вечерком заходи, если время будет.
  - Зайду, зайду, Алексеевич. – Ленька заулыбался, повернулся и пошел в другую сторону, радостно потирая ладони. Но не зашел. Домашние не пустили. И то верно: чего по гостям щляться в будний день, сиди дома, отдыхай после работы, смотри телевизор, а дежурную рюмашку жена за ужином завсегда нальет благоверному.
После ужина Геннадий Алексеевич и Нюра  сидели в комнате за столом, пили чай, а Алешка  читал родителям последнее солдатское письмо. Сыновья писали о том, как идет служба, в какие наряды ходят, как отдыхают и как учатся в школе младших авиационных специалистов, которой просто называют ШМАС. А вот что  изучают в этой школе, они не писали. Военная тайна, решил отец. Ему с Нюрой очень понравились последние фотографии сыновей. На них они уже выглядели настоящими солдатами, а не теми бритоголовыми  солдатиками первых дней службы в великоватых гимнастерках и пилотках, налезающих на уши. И еще им очень понравилось то, что ребята на утренних разводах играют в духовом оркестре, и почти каждую субботу выезжают с эстрадным оркестром в городской дом культуры.
Алешка дочитал письмо, отдал матери, а сам быстро в прихожей надел пальто, нахлабучил на голову шапку, сунул ноги в валенки.
- Ты куда? – Нюра оторвалась от повторного чтения письма.
- С ребятами в клуб, в кино на семь часов. -  Алешка уже открыл двери, но остановился, услышав недовольный материнский голос.
- Не в кино бы тебе бежать, а лучше взять книжку и почитать не мешало бы. И братьям когда письмо напишешь?
- Мама, уроки я сделал, воды наносил, угля тоже, книжку почитал, а письмо братьям напишу обязательно. – Последние слова Алешка крикнул, уже выбегая на улицу.
- Вот, постреленок, - Нюра поднялась, взяла остывший чайник и пошла на кухню. – Надо бы, отец, ребятам к Новому году гостинчик послать. Как думаешь?
- А чего тут думать, надо, конечно, послать. Хотя чего пошлем-то? Пряников с конфетами? Лучше пошлем переводом «десяточку», а они уж сами там себя угостят.
Прошел Новый год, Рождество и праздник Советской Армии. Письма с армейскими штампами летели, то, как птицы осенью на Юг, то с первыми весенними днями с Юга на Север.  Вот и братья полетели домой в отпуск с полу - северной земли до уральского хребта. А вышло все очень просто: ребята окончили ШМАС на «Отлично» и смогли  сами выбрать  место дальнейшей службы. Их вызвал командир роты майор Юрий Константинович Кистенев, поздравил с отличным окончанием учебы  и предложил на выбор два места дальнейшей службы: одно – на Юге под Одессой, другое – на Дальнем Востоке, но с заездом домой в отпуск на десять суток без учета времени на дорогу. Ребята выбрали Дальний Восток.
Утром двадцать седьмого марта они тихо открыли двери своего дома и вошли в сенцы. В это время по радио Левитан «мертвым голосом» сообщал о трагической гибели в авиационной катастрофе первого космонавта в мире Юрия Алексеевича  Гагарина. Но эта грустная весть погасла от радостных криков брата Алешки, всхлипывания и поцелуев матери и крепких объятий отца.
Через часа полтора отпускникам пришлось  снова  ехать в Богданович, чтобы, согласно предписанию,  отметиться в военкомате.  Вернулись они к обеду.
Обедали все шумно и весело. На праздничном столе стояли соленые груздочки, маринованные грибочки, пироги с картошкой и рыбой, а также малосольные огурчики и помидоры из банки. Из духовки Нюра вынесла жареную курочку, разделила ее по едокам. Выпили еще за здоровье и дальнейшую службу сыновей. Отец все время  спрашивал о службе, а мать незаметно подкладывала в тарелки ребятам все новые кусочки пирога, подливала из кастрюли добавки борща. Ребята уже отвалились от стола, от съеденного распирало бока так, что пришлось ослабить брючные  ремни и снять парадные кители.
Вечером в гости пришли школьные друзья во главе с Петей Лисициным, и братьям при полном параде пришлось пойти с ними  знакомой  улицей восьмое марта «по дворам», такая  вот была традиция у отпускников. К ночи Валеру привели уже «никакого», а вот Володя еще крепко стоял на ногах и только твердил: «Мама, все нормально. Нас угостили и это хорошо!». Нюра всю ночь просидела у кровати, на которой ворочался с боку на бок Валера,  с тазом воды и мокрым полотенцем. К утру его солдатский китель с одной ефрейторской лычкой и шинель  были вычищены и высушены. Проснувшись и умывшись, он весь день ходил, как неприкаянный. К водке за весь отпуск  он больше не притронулся А  Володя успел уже с раннего утра, как ни в чем не бывало, наколоть дров и наносить угля и воды в бак. И за завтраком от рюмочки не отказался.
Десять дней пролетели, как один миг, и пришла пора собираться в дальнюю дорогу в неизвестные края дальнего гарнизона в Амурской области.    Но братья  все
же вняли уговорам матери и съездили к полковнику Корнееву – военному комиссару Богдановичского района и получили от него еще три дополнительных дня к уже окончившемуся отпуску. Вечером того же дня они на радостях пошли в клуб на танцы. Там Володя и познакомился с Тамарой Панкратовой - молодым специалистом–фармацевтом, недавно приехавшей на Рудник по распределению медицинского училища. И это решило его судьбу. Прав был дедушка Алексей Иванович: «У судьбы тропинка узкая».

 И вот прилетают аисты I

Через год после свадьбы в сентябре к родителям в гости  приехала из Тюмени Женя. Она уже была в декретном отпуске и решила навестить отца с матерью перед предстоящими родами. А то, до следующего раза, сколько придется ждать. Аленард проводил жену до вокзала, посадил на поезд, а в Богдановиче Женю уже встретил отец и привез беременную дочь домой.
После свадьбы молодожены приезжали к родителям в гости раза три: Новый год встретили вместе, на майские праздники прикатили, чтобы тайком сообщить, что осенью старики станут настоящими дедом с бабкой. И то правда, отцу уже был шестьдесят один год, хотя выглядел он моложе, а вот мама после второго инсульта сильно постарела, но держалась бодро. И вот третий раз уже без мужа Женя приехала в родительский дом.
Дома дочь ждали. Нюра суетилась у плиты, пекла в духовке пироги с картошкой и рыбой, жарила на сковороде маленькие капустные пирожки и сладкие со смородиной и брусникой, пробовала на вкус, подходивший до полной готовности, мясной борщ.  На широком противне ждали уральские шаньги своего часа, чтобы в свое время попасть в духовку и выйти из нее с румяными боками и поджаристой творожно-сметаной корочкой сверху. Нюра знала толк в кулинарии, да и не только в ней. Она со знанием дела умела готовить наливки и настойки, и даже «ложный» коньяк, который некоторые «знатоки», попробовав, не могли отличить от настоящего.
Алешка еще с вечера натаскал в бак воды, дров и уголька из сарая. Несколько раз слазил в земельный погреб, который в просторечье называли «ямкой», из ямки принес квашеной капусты, грибков соленых, овощей, кортошки и со спокойной совестью утром быстро убежал в школу, вечно опаздывая, потому что любил поспать.
Геннадий Алексеевич с дочерью появились как раз к обеду.  Женька, вдоволь наобнимавшись  с матерью, прошла в комнату, переоделась в старое легкое платьице, накинула на плечи шерстяную материнскую кофту  и вышла на кухню. Но Нюра уже все дела переделала и велела дочери накрывать на стол.
Обедали в узком домашнем кругу. Но, видимо почувствовав, что в доме маленькое торжество, в гости явилась «землячка» - Паня Озорнина. Делать нечего, Нюра выставила на стол бутылочку настойки. Из школы пришел Алешка и тоже к столу.
- Сколько двоек принес? – Женька, смеясь, потрепала брата по непослушным вихрам.
- Нисколько, только четверки! Мама, налей мне еще борща, ну, очень вкусный!
Вечером сидели, пили чай и играли в лото.
- Когда ждать? – Нюра смотрела на дочь, на ее немного располневшее лицо.
- В ноябре, вероятно. Врач говорила, что где-то в средине ноября. Сказала, что у тебя роды первые, всякое может быть, но бояться не надо, мол, все рожали  и ты родишь.
Нюра улыбнулась и погладила дочь по голове.
- Да не бойся и не волнуйся, я вот родила шестерых и ничего. И ты родишь. Все будет хорошо. Рожать в Тюмени будешь?
Женька уткнулась матери в плечо, улыбнулась и шмыгнула носом.
- Да, мама, дома. Алик за мной  приедет через неделю. Мне в нашей поликлинике надо на процедуры ходить в дородовое отделение, так врач сказала.
- Ну и будешь там ходить, а пока поживи тут, подыши уральским воздухом, сил наберись, и главное, ничего не бойся. – Нюра свернула игру, положила карты и бочонки в мешочек.
- Ну, мама, давайте еще поиграем. – Алешке так не хотелось уходить.
- А уроки ты сделал?
- Сделал, конечно, даже книгу «Мифы и легенды древней Греции» прочитал.
- Тогда вот иди к отцу в его закуток и рассказывай ему про античных героев. Он, поди, про них и знать-то ничего не знает, а ты и просвети его. И ему перед сном забавно, и тебе польза: лучше помнить будешь домашнее задание, может, и пятерку получишь. – Нюра повернулась к Жене. – Давай, дочка, попьем еще чайку, поставь чайник на плиту.
В предпраздничный день шестого ноября Женя родила девочку.  Родители  назвали ее Сашей, так решили сами. На радостях Аленард из Тюмени позвонил тестю с тещей и поздравил их с рождением внучки.
- Ну и, слава Богу! – Нюра тайком перекрестилась, накинула на себя ватник, на голову полушалок и вышла на улицу поделиться с соседкой Нюрой Осинцевой радостной  вестью.

Разноцветные мысли на старости лет (Лирическое отступление № 20)

Алешка с отцом сидели на лавочке возле дома и смотрели на первые весенние листочки сирени, растущей  в палисаднике, которую они посадили вместе с братьями несколько лет назад. Алешке тогда уже исполнилось девять лет и то, что братья с отцом разрешили ему участвовать в разбивке садика перед домом, копать ямки под посадки сирени, малины и маленькой и тоненькой яблоньки, он считал своим большим достижением.
          Вообще-то, братья не очень жаловали его своим вниманием, а ему всегда хотелось быть вместе с ними и на футболе, и на танцах, где они играли в оркестре, и на забойном озере обязательно в тех местах, где летом купались взрослые. Но нет, они его не пускали в свой мир, мол, у тебя есть друзья среди сверстников, вот и «водись» с ними. Он, конечно, был благодарен своим старшим братьям за то, что научили его плавать, играть в шахматы, разрешили брать в руки гитару и тренькать на ней по струнам. Но Алешке хотелось большего, быстрее повзрослеть и стать, как они. И это, видимо, была тоже судьба, что с тех пор он стал торопить время. Ему хотелось жить быстро, стремительно и, чтобы все получалось так, как он хотел. Спешил во всем, чтоб не отстать, главное – от себя.
- Ну, вот видишь, Лешка, все идет своим чередом. Природа она не любит торопливости, а тебе вынь да подай. – Геннадий Алексеевич погасил папиросу и кинул окурок в банку.
- Папа, мне уже четырнадцать лет, через год поступлю в техникум, а потом, как братья в армию, а из армии на работу. И все? Пролетит юность, и не успеешь глазом моргнуть, как пропадут все радости юной жизни.
-  Это еще, какие такие «радости юной жизни»? – Эти рассуждения сына развеселили отца. Он потрепал Алешку по вихрам. – Ну-ка, выкладывай.
- Да чего выкладывать. Вон в школу приезжал из города автоинспектор, рассказывал о правилах дорожного движения, и, кстати, говорил, что на права можно уже сдавать с четырнадцати лет.
- На мотоциклетные что ли? – Геннадий Алексеевич с усмешкой посмотрел на сына. – Так это, наверное, для тех, у кого есть мотоциклы. А у тебя только велик и то ты его поминутно ремонтируешь.
-  Ну и что, а мы за лето поднакопим. – Алешка стал отцу доказывать, что вот этим летом он с ребятами пойдет подзаработать в еремеевский колхоз, и за лето может «сколотить» какую-то сумму, которой, конечно, не хватит на мотоцикл, но вот если добавить с отцовской зарплаты.
- Ах, вон оно что, – Геннадий Алексеевич рассмеялся, – ну, давай, вперед, не возражаю. Это, наверное, мать с дядей Гришей Потоцким  договорилась что ли? – Он внимательно посмотрел на сына. Тот в ответ кивнул.
- Опять ты торопишься жить. – Геннадий Алексеевич достал папиросу, помял ее пальцами, но курить не стал. – Давай-ка лучше я с тобой пофилософствую о возрасте и жизни. Вот слушай: с точки зрения молодости жизнь есть бесконечное счастливое будущее, а сточки зрения старости – очень короткое время прошлого. Улавливаешь суть?
- Ничего не улавливаю. Зачем философствовать о жизни, когда надо просто жить и не мудрить на этот счет.
- Да не скажи, сынок. Вот я не так давно прочитал одну книжку об этом. Занятно и умно написана. И в этой  книжке мне открылись такие истины, которые я попытался перевести на себя, ну, на свою прожитую жизнь. И скажу тебе прямо, что не все концы сошлись, так-то. Вот, например, в этой книжке понравились такие мысли: «В жизни нужно заводить только веселых и верных друзей!», «Учись всю жизнь и радуйся этому!», «Никогда не езди в те места, которые вызывают у тебя чувство вины». А у меня вот в жизни были только знакомцы да приятели. И учиться надо было смолоду, а я этого тогда не понял.
- Папа, ну, это понятно и про друзей, и про учебу. А вот почему нельзя ездить в те места, которые вызывают чувство вины?
- Да потому что это плохое чувство, которое съедает тебя изнутри и не дает тебе нормально существовать. – Невпопад ответил сыну Геннадий Алексеевич. - Ладно, хватит нам философствовать. Пошли в дом, мать уже два раза звала обедать.
Он не стал вдаваться в подробности про «те места», а Алешка не стал про это переспрашивать. Он первым соскочил со скамейки и побежал открывать двери. А Геннадий Алексеевич шел и почему-то думал о том, что жизнь не измеряется числом вдохов и выдохов, что она измеряется лишь числом моментов, когда у тебя перехватывает дыхание. Это случилось с ним в жизни только три раза: когда он прочитал то злосчастное письмо, которое его заставил подписать в НКВД Лазарь Львович, когда у них с Нюрой родились двойняшки и, когда он узнал,  за кого вышла замуж его юношеская любовь Нюрочка Калязина. Не потому ли он никогда не ездил на родину в свое забытое Зайково. И как ответить сыну однозначно на этот вопрос Геннадий Алексеевич не знал. Может, случись однажды туда поехать, у него снова бы перехватило дыхание.
 
И вот прилетают аисты II

В августе из армии вернулись сыновья. Была неожиданная и шумная встреча. Ребята не стали давать домой телеграммы и, конечно, их совсем не ждали. У родителей в это время отдыхали Женя с Аленардом и маленькой Сашенькой. Алешка с отцом были у дальнего сарая, где возились с мотоциклом. Вот уже как месяц парень не отходил от новенького «Ковровца». Все же они с отцом его купили, и Алешке в городской автоинспекции разрешили сдать на права.
Ребята тихо вошли в дом, в прихожей оставили чемодан и вошли в комнату. Нюра ахнула и кинулась к сыновьям, Женя, хотя и лежала на кровати, болела, но быстро поднялась и обняла братьев. Аленард поздоровался с шуринами и сразу побежал к сарайчику, позвать Геннадия Алексеевича с Алешкой. А в маленькой кроватке в дедовом закутке спала девятимесячная Санька Федоровых, которая  никого и ничего не слышала и только, тихо посапывая, пускала слюни улыбающимися губками.
В этот субботний вечер праздновать возвращение сыновей  из армии к Скиннам пришли давние соседи по бараку, Анна Ивановна Сажина, Лавыгины и, конечно, «землячка» Паня Озорнина. Из Свердловска последним автобусом должна была приехать  Маргарита. Ребята пошли ее встречать, встретили. Снова допоздна гуляли шумно и весело.
За полночь все разошлись по своим домам и квартиркам. Нюра с Женькой перемыли всю посуду и уже расстилали постельные принадлежности на кроватях и полу, народу сегодня прибавилось. Геннадий Алексеевич уже спал в своем закутке, а Маргарита с Валерой вышли на улицу покурить. Володи нигде не было. Искать его не стали, потому как всем было ясно, куда он ушел. В «восьмиквартирный», к Тамаре.
Через месяц ребята устроились работать на огнеупорный завод. И все благодаря заботам матери. Она снова поехала в город к начальнику отдела кадров завода Двинских Юрию Филипповичу, давнему знакомому Геннадия Алексеевича и Нюры. И дня через три, после оформления необходимых документов, ребята уже работали в формовочном цехе операторами на смесительных бегунах, обеспечивая формовочные прессы огнеупорной массой.
После первой же получки Геннадий Алексеевич с сыновьями пошли покупать телевизор. Купили «Рекорд» за сто сорок рублей. Устанавливать и настраивать телевизор и, лично изготовленную телевизионную антенну,  стал сам хозяин.  Вечером обмывали покупку и потом, почти всей семьей,  сидели и смотрели телепередачу.
 Володя каждый вечер уходил к Тамаре. И стало понятно, почему в конце декабря они объявили о своей свадьбе. На свадебное гулянье приехали Тамарины родители: дядя Коля и тетя Таня с  младшей дочерью Любой и сыном Игорем. И в этот раз молодоженов встречали старые их знакомые соседи, неутомимая «землячка» Паня и Анна Ивановна Сажина. Петя Лисицин и Наташка Крутакова были свидетелями со стороны жениха и невесты. Снова гуляли шумно и весело. Так и встретили Новый год. Володя ушел жить в «восьмиквартирный»  к жене, а через полгода в середине июня «молодые» принесли показать Геннадию Алексеевичу и Нюре своего первенца Сережу – их внука.
В этом же году родители проводили Валеру в Свердловск, поступать в Уральский Государственный Университет имени А.М. Горького. А Маргарита же хотела, чтобы брат поступал в Свердловское театральное училище. И все вроде бы получилось: и конкурсные туры прошел, но экзамены сдавать в училище не захотел. Не то, чтобы не был готов, а просто думал про другое  и экзамены сдал в университете.
Правда был и другой вариант, о котором знали только двое: сам Валера и его отец. Еще в юные годы учебы в техникуме Валера иногда сотрудничал в городском молодежном оперативно отряде. А вот после армии, встретив в городе своего знакомого лейтенанта милиции Сашу Валова, у него и возник этот вариант: учиться в высшей школе милиции. Посоветовался тогда он только с отцом. Геннадий Алексеевич думал недолго и сказал просто и доходчиво: «Валера, это не твое. Не твоего характера это дело, уж я это знаю». «Да откуда, папа, ты знаешь про это. У тебя же вся жизнь – любовь к электричеству», - возражал Валера. «Знаю, знаю, сынок, потому и не советую. Лучше поступай на журналистику, у тебя это хорошо получается». Вот и весь разговор. Это отец еще не знал про Маргаритины замыслы насчет брата, а то бы долго смеялся над авантюристами.

«И чушь прекрасную несли…» (Отдельное лирическое отступление о памяти и коротких встречах на жизненных перекрестках»I

Удивительная  штука – память. Почему это прошлое так долго сидит в голове и не исчезает.
Как будто из пелены прошедших лет всплывает то, что давно кажется выдумкой и наваждением. Ан, нет. Все это было и отчетливо проявляется сквозь пелену тягучих  десятилетий. Да вот хотя бы эта мелькнувшая искорка той жизни второй половины прошедшего столетия: 1970 год, август – сентябрь, поступление в  государственный Университет имени великого советского писателя на первый курс факультета журналистики. И, вроде, чего особенного в таком малозначительном событии, которое происходит ежегодно с тысячами,  молодых и мятущихся незнамо чем? Ничего особенного. Правда. Ну, сдал экзамены, поступил, поехал студентом в колхоз на уборку картошки. Потом учеба, первая сессия и «пинок под зад» за  незнание азов грамматики родного языка Гейне и Гете.
По коридору четвертого этажа факультета «Журналистики» Уральского университета быстрыми шажками,  аккуратно лавируя между отдельными группками, сдающих экзамен студентов, шел Вовка Поспелов в какой-то экстравагантной штормовке защитного цвета, цветастой клетчатой рубашке и странных  брюках голубенького  цвета. На Вовкином плече болталась небольшая сумочка в цветную клеточку. Из-под больших роговых очков на мир смотрели восторженные глаза человека, которому выпал тот единственный случай, который выпадает счастливцу только один раз в жизни. И тут он увидел Валеру.
Они обнялись, и какое-то время стояли так, похлопывая друг друга по плечам и спине.
- Сколько мы не виделись? – Поспелов последний раз хлопнул приятеля по плечу и, немного отстранившись от него, внимательно на него посмотрел.
- Последний раз мы виделись в тот день, когда тебя вели не гауптвахту мимо нашей редакции. – Валера рассмеялся.  - А ты,  как здесь оказался и что это за наряд?
- Нормальный наряд, комиссарский Я из «Орленка», сейчас на сессию приехал. Пойдем, покурим, там все объясню.
Поспелов почти час рассказывал приятелю об этом удивительном месте на черноморском побережье, о том, как сам попал в «Орленок» в прошлом году и чем там занимается  в настоящее время. Валера слушал его в пол уха, думая о чем-то своем, но когда в конце разговора Володя предложил ему бросить все в этом городе и поехать после сессии вместе с ним в этот «город из солнечной сказки», тем более, что такие творческие ребята  в «Орленке» очень нужны.
- Вовка, да ты с ума сошел. Я работаю в военной газете, через месяц стану штатным офицером, а ты о какой-то комсомольско-пионерской работе. Это просто смешно.
- Зря ты так, Валера. – Поспелов посмотрел на приятеля и укоризненно покачал головой. -  Ты помнишь то время, когда мы встретились в Байнах и ездили с  концертной агитбригадой по деревням? А братство наше помнишь? Так вот в «Орленке» это братство посильнее будет. И у тебя есть шанс прикоснуться к идеальным отношениям между людьми, побывать почти в коммунизме. Подумай, а послезавтра встретимся, и ты дашь ответ.
Они встретятся только через три дня, в понедельник. А в субботу Валера съездил на Рудник к родителям, чтобы рассказать им о своем решении: уехать к морю.
Ужинали вчетвером: отец с матерью, Алешка и Валера. Володя с Тамарой и маленьким Сережкой были у родителей в гостях днем и вечером остались у себя дома.
- Не знаю, может это и неплохо поехать к морю, работать пионерским вожатым в пионерском лагере, пусть даже и под эгидой ЦК ВЛКСМ.  – Геннадий Алексеевич с усмешкой отодвинул от себя пустую тарелку, встал из-за стола и пошел на кухню за папиросами. Поманил оттуда сына, мол, пойдем во двор, покурим твоих «дорогих», поговорим. Валера встал, поцеловал мать в щеку, сказал «спасибо!» и вышел к отцу.
- А чего в этом плохого: работай себе на юге с ребятами в пионерлагере. Я вот в юности тоже была пионервожатой в заводском пионерлагере. Очень мне нравилась эта работа: сколько веселья и задора было, а какие песни пели, какие были костры. А там, Валера, может и невесту себе выберет из комсомолок. Ведь уже, как ни как,  двадцать пять лет. – Вдогонку мужу с сыном проговорила Нюра, не забыв подложить в Алешкину тарелку еще картофельного пюре с подливкой.
- Мама, я уже наелся, да и мне бежать уже пора. – Алешка соскочил со своего места, но мать его остановила.
- Ешь,  давай, не разговаривай. Опять на танцы собрался? Небось, с Галькой допоздна будете, а ведь ей после ехать на Полдневую. Провожать будешь, так оденься теплее.
- А мы на мотоцикле. Буду не поздно! – Алешка  уже оделся, выскочил за дверь. Проскочил мимо курящих,  брата и отца, помахал им рукой и побежал к сарайчику, где стоял мотоцикл «Ковровец».
- Господи, на мотоцикле, в такую холодину. – Нюра собрала тарелки и понесла посуду на кухню. Поставила на плиту чайник, ополоснула горячим кипятком заварной чайничек, насыпала в него щепотку индийского «три слона» и щепотку грузинского, взяла чашки с блюдцами, сахарницу и вазочку с любимыми «карамельками» и все это «чайное собрание» поставила в комнате на стол. Сама села за стол и задумалась о дальнейшей судьбе сына. «Ну и пусть едет. Может, действительно, это его судьба. Вот летом прилетит на мой юбилей, все и узнаем, как и что». – Улыбаясь, думала про него Нюра.
Геннадий Алексеевич и Валера курили и говорили. Правда, говорил один отец, а сын дымил сигаретой, помалкивал и слушал, как отец медленно развивал мысль о том, что, может, офицером в газете было бы лучше, да еще если в партию примут, то и совсем прекрасные перспективы.
- Ну, хорошо. - Геннадий Алексеевич курил и смотрел на мигающие первые звезды на темном небосклоне. – Поработаешь на юге с ребятами годик, два, а потом? Что делать и куда дальше ехать? Домой обратно или поманят  другие дали. Мне это знакомо, хотя свою дорогу не сам выбирал. Вот старики не зря раньше говорили, что, мол, в чужой возок сядешь -  к  чужому погосту приедешь. Так что думай, парень,  если время есть.
- Ладно, папа, все уже продумано. Пошли пить чай, мама уже все приготовила, а потом и передачу по телевизору посмотрим.
Они погасили окурки, бросили их в видавшую виды баночку и вошли в дом.
В воскресенье, заскочив к родителям за каким-то делом, Володя просто и доходчиво одобрил решение брата:
- Ну и правильно. Чего бы ему холостому  не попутешествовать, а там, кто его знает. Я бы и сам не прочь к морю, да не могу – семья!
Вечером последним автобусом Валера уехал в Свердловск. А в понедельник утром в университете он встретился с Поспеловым, как и договаривались заранее. Все обговорили, сходили в областной комитет комсомола, позвонили в «Орленок» заместителю начальника управления Валерию Федоровичу Хозову, получили «добро» и двенадцатого февраля со всеми разрешающими документами прошли регистрацию в аэропорту «Кольцово», и рейсом Свердловск – Краснодар Валера, Володя Поспелов, Алеша Иль и Володя Долгих улетели на юг.
Первые дни в «Орленке» на ребят произвели сногсшибательное впечатление. «Доброе утро! Добрый день! Добрый вечер!» - Искреннее приветствие людей при каждой  встрече в  «Орленке», широта и красота южного кавказского  пейзажа, необъятность черного моря – все это поражало и радовало. Действительно коммунизм! Прав был Поспелов.
Еще через два дня из запланированного похода пришла основная группа будущих вожатых. А в конце февраля в большой аудитории Управления Всероссийского лагеря комсомольского и пионерского актива начала работать школа вожатых «Ориентир – 73».
   Именно здесь приступили к ускоренному учебному  курсу молодые люди, присланные с разных концов Российской Федерации функционерами областных комитетов комсомола, для пополнения рядов пионерских вожатых в шести стационарных пионерских дружинах лагеря «Орленок».
Началась ежедневная бурная жизнь и учеба воспитания личностных амбиций в столкновении  различных пониманий предыдущего опыта молодых людей с  состоявшейся действительностью.

И вот прилетают аисты III

В тот год, когда у Володи родился первенец, Алешка поступил в Богдановичский техникум, где когда-то учились его браться. Поступил сразу же и на «Механическое отделение». Следом за ним в техникум на отделение «Технологию огнеупоров» поступила тоненькая девочка из поселка «Полдневая». Галя Масейчихина. Это была его девушка, подруга и большая любовь, но тогда об этом никто не знал и не догадывался, потому что они умели скрывать свои отношения.
Они познакомились на танцах в Байновском доме культуры, где Алешка с друзьями играл в маленьком эстрадном ансамбле. Им было по шестнадцать лет, и случилось, как у Михаила Афанасьевича Булгакова: «Любовь выскочила перед нами, как из–под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих». Они стали встречаться каждый день. И так почти два года.
Нюра однажды заметила, что сын стал  внимательно  относиться к своему внешнему виду. Перед тем как вечером пойти на танцы, стал тщательно наглаживать брюки, рубашку, менять носки. Как-то ужиная вдвоем с мужем, Нюра рассказала ему о своем наблюдении.
- Ну и что? – Засмеялся Геннадий Алексеевич. – Влюбился парень и, наверное, крепко. Смотри, мать, как бы к тебе детки за благословением не пришли.
- Окстись, отец, он же еще маленький, и техникум еще надо окончить, всего-то год остался. – Нюра встала из-за стола и пошла на кухню. Поставила на плиту чайник, ополоснула заварной и достала из подполья банку варенья. Чайник на плите зашумел, из носика пыхнул первый ручеек пара – вскипел. Нюра насыпала в заварной чайник  щепотку чая, подождала чуток и понесла в комнату.
  - Ты еще скажи, что могут внучка принести к благословению. – Она открыла банку варенья, разложила по двум блюдечкам - розеточкам, потом разлила чай  по чашкам и села напротив мужа.
- А по мне, так пусть сразу и с внучком, чего тянуть. – Геннадий Алексеевич достал папиросу.
- Да ты что…- Нюра чуть не поперхнулась. – Им же еще и восемнадцати нет. Ты думай  что говоришь.
- Да ладно тебе. Вон Вовка, женился  почти в двадцать два года, и Сережка сразу родился. В этом деле чего тянуть. – Геннадий Алексеевич с любопытством посмотрел на «чайный стол». – А рюмочки «вишневой» у тебя не найдется?
- Ну, тебя к черту, рюмочку. Пообедал, вставай и ступай  на работу или пей, давай, чай и тоже ступай. – Нюра сердито посмотрела на мужа, допила из блюдца чай и встала из-за стола. – Все, почаевничали, иди, кури и на работу в цех.
Геннадий Алексеевич, похохатывая, встал, прошел на кухню, чиркнул спичкой, закурил.
- Вот, помяни мое слово, скоро ребята придут к нам и объявят новость. – Геннадий Алексеевич, прихватив сумку с инструментом, вышел на улицу, присел на лавочку, докурил папироску и, открыв калитку в изгороди, пошел по  тротуару вдоль «коммунистического барака» к себе в электроцех.
«Скоро» наступило через три месяца. Вечером в первую апрельскую субботу Галя ждала Алешку в репетиционной комнате дома культуры, где ребята собирались, чтобы, взяв инструменты, подняться в холл второго этажа, где проходили танцы. Алешка приехал прямо из города после занятий в техникуме, поздоровался с ребятами, обнял и поцеловал Галю. Она отозвала его в сторонку и то-то прошептала ему на ухо. Он недоуменно посмотрел на нее и только спросил: «Это точно?». Галя в ответ кивнула. Алешка помолчал немного, а после предложил ей поговорить после танцев, когда они поедут к ней домой  на Полдневую.
После танцев последним автобусом из Богдановича ехали на Полдневую домой к Гале. Она в этот раз была молчалива, только иногда с какой-то потаенной грустинкой поглядывала на Алешку, пытаясь понять его состояние после такой ошеломительной новости. Он же улыбался,  поглядывая то в темное окошко автобуса, то на Галю. Потом притянул к себе девушку, обнял ее и прошептал на ухо:
- У тебя мама дома?
- Нет, она сегодня на дежурстве. Дома только Ирка.
- Ну и хорошо. – Алешка как-то облегченно вздохнул. – Мы твоей маме Пане пока ничего не скажем, завтра съездим к моим родителям и поговорим. Так будет лучше.
Галя в ответ крепко прижалась к парню и ничего не ответила.
Дома их встретила Ирка, младшая сестра Гали. Она сразу же поставила разогревать сковородку с жареной картошкой на еще горячую печную плиту, положила в керамическую чашку немного квашеной капусты, достала из банки два соленых огурца, положила на тарелку краюху хлеба, достала ложки и две чашки для чая и поставила все на кухонный стол.
-  Идите, ешьте,  небось,  с утра не ели.
- Ну, хватит. Мы сами теперь управимся, иди спать. - Галя выпроводила сестру из кухни в другую комнату, а сами сели ужинать. Они ели и шептались о том, что же завтра скажут Лешкиным родителям, как те примут эту новость и что же будет дальше.
- Что будет, что будет? Да, то и будет: родим ребеночка, поженимся и будет все хорошо. – Алешка доел остатки картошки из сковородки, облизнул по привычке ложку, встал из-за стола  и налил в чашки чаю.
И тут открылась дверь комнаты и появилась Ирка.
Она стояла, подперев руки в боки, и как-то не по-детски смотрела на сестру и Алешку.
- Ну, что, доворковались, голубки? Чё теперь делать будете? Вот будет шуму, когда мать узнает.
- А тебе бы не подслушивать, а спать надо. – Галя взяла сестру за руку и отвела в комнату. – Смотри маме не проболтайся, сами ей потом скажем.
Воскресным утром, первым же автобусом они уехали на Рудник.
Нюра, услышав от ребят такую новость, всплеснула руками и, тяжело сев на краешек дивана, озадаченно посмотрела на мужа.
- Вот так новость, вот так подарочек от сыночка к предстоящему юбилею. Алеша, да как же так? Тебе же еще год учиться, и Галя еще учится.
- Мама, летом после третьего курса у меня производственная практика, буду работать, а Галя возьмет академический отпуск на год.
- Да делайте что хотите. – Нюра встала с дивана и прошла на кухню, загремела кастрюлями, потом открыла печную дверцу, взяла кочергу и стала выгребать в ведро вчерашнюю золу, что снова затопить печь.
- Ладно, мать, все образуется. – Геннадий Алексеевич весело посмотрел на ребят:  то на одного, то на другого.  - Алешке в мае восемнадцать стукнет, как раз идти под венец. А Галя-то у нас совершеннолетняя?
- Конечно, папа. Ей в марте восемнадцать лет исполнилось. – Алешка шмыгнул недышашим носом и впервые улыбнулся.
- Ну, и славно. А теперь вот что: езжайте на Полдневую и Галиной маме сообщите эту новость. Да и нам уже пора познакомится и поговорить уже конкретно о предстоящей свадьбе.
И все случилось очень быстро: и свадьба Гали и Алеши в мае, и юбилей Нюры в июне, и рождение маленькой Наташки в начале октября.




«И чушь прекрасную несли…» (Отдельное лирическое отступление о памяти и коротких встречах на жизненных перекрестках»II

Валера шел по «Лунному» в гостиницу, чтобы забросить в свою комнату  сумку с конспектами и там спокойно прочитать письмо с Урала от родителей. На душе было отличное весеннее настроение. Всё его радовало в «Орленке»:  и ребята,  и девчонки его отряда «Родник - 73», с которыми он уже сдружился, и природа, богатая растительностью, и Черное море, необъятное своей широтой и величием, и вожатская форма, которая тогда в университете ему показалась смешной и слишком вычурной, и законы и традиции «Орленка», и учеба в школе вожатых, которая ежедневно предусматривала строгую педагогическую направленность.
Именно эта последняя деятельность его в прежние времена никогда  не интересовала. А тут, надо же, даже увлекла. Но это в теории было легко и просто, а на практике через некоторое время ему пришлось трудновато, учитывая то, что была у него  скверная привычка безапелляционного и командного стиля  взаимоотношений с людьми. Трудно, конечно, но ему пришлось искоренять и эту черту характера.
В гостинице Валера распечатал конверт письма, писала мама. Он бегло пробежал глазами  первые строки письма и стал медленно вчитываться в мамины простые слова. Она писала, что они с папой живы, здоровы, чего и ему, значит, желают. «В марте на праздник приезжали из Тюмени Женя с Аленардом и маленькой Сашенькой, были Рита и Вова с семьей. Они скоро будут жить в Богдановиче, им обещали дать квартиру. А  Лешка чего отчудил: в мае жениться будет на Гале с Полдневой, ты помнить должен ее. В прошлом годе, ты помнишь, их гонял за поздние свиданки. Галя так тебя боялась, просто смешно, а Алешка защищал ее. В мае свадьба будет. Если не сможешь в мае, так в июне приезжай на мой юбилей. Я уже старенькая и хочется тебя увидеть. Мы тебя обнимаем, и папа передает тебе привет. Он работает и желает тебе здоровья. Я тебя целую, родной мой, и Бог тебе в помощь. Приезжай».
Валера перечитал письмо еще раз. Задумался. Ну, как приехать в мае. Да никак. Вот в июне надо будет ехать на летнюю сессию в университете, и вот тогда можно заехать к маме на юбилей. Он утвердился в этой мысли, встал, положил письмо в ящик прикроватной тумбочки и вышел на улицу, где уже строился его учебный отряд, чтобы отправиться на обед вниз по «космической лестнице» в столовое помещение дружины «Звездная».
Вечером после занятий к нему в номер заглянул Женька Фидель  и предложил пойти с ними в кино.
- Женька, а кто идет? – Валера присел на кровати, на которой только что лежал и перечитывал самолично сделанный еженедельный  «Родимчик» - рукописную малоформатную юмористическую газету о жизни в лагере и вообще о разном, в частности короткие истории о «корове Клане».
- Да все наши из «Веги» и некоторые ваши тоже деньги сдавали. А ты почему не сдал?
- А никто и не предлагал. – Валера встал и сел за стол. – А кто собирает деньги на кино.
- Наташа Трофимова из «Веги», беленькая такая. Ну, так ты идешь?
- Не знаю. А что за фильм?
- «Человек оркестр», кажется. Она точно знает, какое кино. -  Женька открыл дверь и вышел. Следом за ним вышел и Валера.
В холле гостиницы он столкнулся лицом к лицу с
 Наташей.
- В кино идешь? - Она строго посмотрела на него.
- Денег не хватает на билет.
- Что, опять, как в прошлый раз? – Наташа повернулась и пошла к выходу.
- А что было в прошлый раз? Напомни, пожалуйста. – По всему было видно, что Валера решил поиграть с девушкой. Наташа остановилась.
- Память отшибло? Я за тебя заплатила за билет, и ты все еще не отдал долг.
- Ах, да, вспомнил. Это двадцать восемь копеек что ли?
- Неважно сколько. Главное, что ты теперь мой должник. – И она, засмеявшись, выскочила на улицу.
А он действительно вспомнил тот день. С утра он вывесил на стенд объявлений приказ об обязательном ознакомлении командирами учебных отрядов с маршрутом предстоящей игры «Зарница». Знакомить с маршрутом игры должен был командир батальона школы вожатых, то есть он – Валерий Скин, выбранный состоявшимся общим собранием школы, и утвержденный ее руководством. Два с лишним часа он водил ребят по маршруту. К обеду все вернулись в расположение лагеря. Почти все командиры отрядов прошли маршрут, расписали и отметили в своих блокнотах конкретные  точки трудных проходов и опасных спусков. На маршруте не было только командира отряда «Вега» Толи Рютикова. Заболел.
 Учебный день прошел своим чередом и к вечеру распространился слух, что собирают деньги на поход в кино в соседнюю Новомихайловку.
В холле гостиницы к Валере подошла замполит учебного отряда Наташа Трофимова.
- Мы идем в Новомихайловку в кино, командир  с нами? – Она  посмотрела на него с некоторой иронией.
- Я бы пошел, но у меня только две копейки. – Издевательски парировал Валера.
- Ничего, я доплачу двадцать восемь копеек. Будете должны, командир. – Наташа повернулась и пошла к выходу.
- Замполит, постойте-ка. – Он остановил ее у выхода из гостиницы. – А почему вашего командира не было на маршруте?
- Он заболел, а мне никто ничего не сказал. А что, обязательно нужно пройти маршрут?
- А как же, обязательно. Вот завтра с утра и поведу тебя по «военным» тропам. После завтрака будь готова.
- Хорошо. После завтрака, так после завтрака. – Наташа повернулась пошла к девчонкам, которые небольшой группкой стояли неподалеку. Подойдя к ним, она  что-то сказала и девчонки покатились со смеху.
После кино Валера и Наташа в «Орленок» шли рядом, разговаривали и спорили о том, что в только что просмотренном кинофильме одну из ролей играл Борис Сичкин. Это утверждал Валера, а Наташа спорила, что Михаил Водяной. Оба оставались при своем мнении, и только «Пика» - дамский угодник, поддакнул Наташе: « Ты права, там играет Водяной!». «Это просто немыслимо». – думал Валера. – «Она просто профан в кино и этот еще поддакивает. Нет, надо плотнее заняться эстетическим воспитанием этой «ленинградки». И он занялся. Примерно через полчаса,  после того, как они пришли в гостиницу, Валера постучался в дверь номера, где обитали Наталья с Татьяной Ермиловой и, войдя в номер, спросил: «Здесь, мол, угощают вкусным кофе?». И действительно угостили, хотя  кофе он терпеть не мог. Но с этого дня у них все и началось.

Короткая встреча в родительском доме

  В июне Валера улетел в Свердловск. Сессия в Уральском государственном университете. Предстояло сдать зачеты и экзамены, «тысячи знаков» по иностранному языку, получить новые задания на следующий курс и, совершив эти витки учебной круговерти, заехать на короткое время домой на мамин юбилей.
Валера приехал домой в пятницу прямо к обеду. Здесь уже были Женя, Алик и Саша, они приехали еще в четверг вечером из Тюмени на мотоцикле. Последним автобусом из Свердловска должна была приехать Маргарита. Володя с семьей обещали приехать из города только в субботу. Алешка с Галей и сватьей Паней тоже должны были приехать в субботу из Полдневой. После свадьбы в конце мая молодые переехали жить к Галиной матери. Им, казалось, так будет и лучше, и привычнее для беременной Галины, все же мать рядом.
Маргариту пошли встречать всей компанией с гитарой. Встретили. И с  автобусной остановки пошли через автомобильный мост с шутками и песнями. До полуночи сидели, чаевничали, разговаривали и снова пели песни. Певунов в семье было много, все голосистые, как Уральский народный хор.
На следующий день Нюра сидела за большим праздничным столом рядом с мужем в окружении своих детей и внуков, друзей и соседей. На юбилей сестры приехала из Горького Мария, привезла, как всегда, вишневого варенья и разных маленьких подарков для внучатых племянников.
Нюра сидела за столом, смотрела на гостей, улыбалась, кивала головой на слова, которые ей говорили и думала: «Шестьдесят лет, боже мой! Вот и жизнь прошла как-то незаметно. Как было трудно, но, и в то же время, как весело пролетели эти годы. Дети все определились, живут своей жизнью, у всех свои семьи. Да нет, - спохватилась она и как-то озабоченно посмотрела на Маргариту, - ей уже скоро сорок, а семьи нет. Зря она ребеночка не оставила. И Валера тоже один. Хотя этот удалец своего не упустит. Не зря же вчера мои девки нашептывали мне, что у него вроде  на юге завелась невеста. Комсомолочка, как любит повторять Геннадий. И дай бог!».
«Девки» действительно ей со смехом нашептали такую новость. Нюра не придала этому значения и у Валеры об этом допытываться не стала.
Вот уже и песни полились на всю улицу Рудничную, и гармошка в руках Алеши заиграла плясовую, и мужики повалили на улицу покурить и поспорить. Покурили, поспорили и вернулись обратно за стол. Снова выпили за Нюрино здоровье и даже Геннадий Алексеевич, взяв в руки старую балалайку, заиграл и запел сиплым голосом свои старинные частушки - «похабки», как называл их его отец Алексей Иванович:  «Я катал свою матанечку в зеленой кошеве, а досталася матанечка товарищу, не мне! Было попито, погуляно, похожено в кабак. Было пытано, полюблено девчоночек и баб!» Именно последняя частушка вызвала у всех гомерический смех. Уж, кто-кто, а Геннадий Алексеевич гуленой никогда не был. А вот частушки такие знал и иногда пел под рюмочку и общее веселье.
Женя с матерью накрывали чайный стол. Вынесли пироги с рыбой и капустой, пирожки с обжаренным луком и зеленью, а также вареными яйцами, мелко натертые теркой, круглые «селянки» с малиновым и брусничным вареньем, шаньги и «хворост» из теста, обжаренный на сковороде с растительным маслом, конфетки разных сортов. И конечно самовар, на макушке которого стоял заварной чайник с пахучим индийским чаем «Три слона», сохраненным Нюрой для самого торжественного случая.
Маргарита с Валерой сидели на лавочке возле дома и курили. Они уже обо всем переговорили еще вчера за ужином, но сестре хотелось еще раз услышать от брата подробности вчерашней новости. Из дома вышли Алеша с Галиной. В комнате было жарко, душно, и муж вывел беременную жену на улицу подышать свежим воздухом.
- О чем сплетничаете? – Галя улыбнулась и присела рядом с Маргаритой.
- Обо мне! – Валера бросил окурок в баночку, встал и направился в комнату, у порога остановился. – Вот сейчас все соберутся за столом, и я попрошу у мамы с папой благословения. Не задерживайтесь тут, а то все интересное пропустите.
«Интересное» не пропустили. За столом гости кто уже пил чай, а кто-то еще рябиновую настойку за здоровье Анны Николаевны. В этот день имя «Нюра» гостями в доме не произносилось. Валера, налив себе из самовара чашку чая,  просто встал и буднично объявил, что скоро женится. Уже есть кандидатура в невесты. Что она из Ленинграда из такой же бедной семьи, как и наша. У Наташи, так зовут невесту, есть мама Ирина Васильевна и старший брат Олег, тоже еще не женатый. Наташа учительница начальных классов. Будут время и деньги, то обязательно привезу ее на смотрины.
Под вечер после праздника все разошлись по домам. Кто-то пошел сразу спать, а кто-то еще пытался обсуждать новость: мол, женится на ленинградке, своих уральских  ему мало, подавай столичных барышень. Но без зависти и зубоскальства. Одно слово: повезло.
- А жить-то где будете? В Ленинграде или к нам приедете? – И Нюра своим материнским чутьем уже поняла, что невестка повезет ее сына к себе домой. Сдался ей этот Урал с его «коммунистическим» бараком. То ли дело – Ленинград. Она только один раз в жизни была в этом городе на свадьбе племянника Виктора Иванова. Как ей понравился этот город с его великолепием и невозможной красотой. Какие там реки и каналы, мосты, дворцы и городские площади. А какой там дворец бракосочетания на берегу реки, где регистрировались Витя с Таней. Вот бы Валера там женился бы, а то на юге какие дворцы, такие же сельсоветы, как и у нас.
- Так жить-то где будете? Все вчетвером в одной комнате? – Нюра очнулась от волшебных воспоминаний.
- Ну, сперва, может, и в одной вчетвером, но потом, когда  устроюсь на работу, мы найдем с Наташей где жить, город-то  большой.
- А на свадьбу-то пригласите? – Нюра посмотрела на мужа. – Ну, как, отец, полетим?
- Да куда нам лететь да еще на юг. Там жара. – Геннадий Алексеевич выпил рюмочку настойки, встал и вышел на улицу. Что на юге бывает жара, он знал не понаслышке.
Поздно вечером, уложив дома спать Сережку, пришли Володя с Тамарой, Алешка с Галей остались ночевать здесь у родителей, Женя с Аликом тоже уложили Сашеньку спать. И вот теперь они все вместе с Валерой, прихватив гитару, отправились на озеро «забой» снова выпивать за мамино здоровье и горланить старые народные песни, пугая на озере плавающих уток и засыпающих жителей «восьмиквартирного» дома. Звали с собой продолжать веселье тетку Марусю, но та отказалась и осталась дома с сестрой и зятем готовиться ко сну.
  На следующий день все снова собрались за маминым столом. Пили чай, «травили» анекдоты, веселились. Вечером праздник закончился. Все разъезжались по своим домам. Володя с Тамарой в свою квартиру, Алешка с Галей на Полдневую, Женя с Аликом и Сашенькой на мотоцикле в Тюмень, Маргарита с Валерой в Свердловск. В понедельник Валера должен был лететь в Краснодар,  потом автобусом в «Орленок». Коротким получился у него отпуск в родном доме, но и это, как подарок судьбы.
В августе в Праздник Успения Пресвятой Богородицы Валера и Наташа поженились, зарегистрировавшись, естественно, в сельсовете поселка Новомихайловка, как и предсказала Нюра тогда в июне. Никого из родных и гостей с одной и другой стороны на свадьбе не было. В октябре того же года, покинув «Орленок», они уехали в Ленинград с коротким заездом на Рудник, чтобы показать всей своей уральской родне новоиспеченную ленинградскую супругу, как и было обещано тогда на юбилейных торжествах.

Последняя осень семейного клана I

Геннадий Алексеевич сидел в комнате на диване, и уже в который раз читал вслух роман Мельникова-Печерского «На горах». При этом, он  иногда останавливался и спрашивал Нюру, хорошо ли она слышит и надо ли читать немного громче. Нюра на кухне гремела кастрюлями, готовила обед и, понятное дело, Геннадию Алексеевичу показалось, что большую половину из того, что он ей читал, она слышать не могла. Не поэтому ли каждый раз она, откладывая свои дела, заглядывала в комнату и говорила: «Ну-ка, прочитай еще раз, чего же там с ними произошло?» И так продолжалось довольно часто. Геннадия Алексеевича это ничуть не смущало и не нервировало. Он просто отлистывал несколько страниц книги назад и, как ни в чем не бывало, снова продолжал чтение романа. В комнате было светло и тепло. На кухне, потрескивая горячими угольками, топилась печка, на плите уже стояли две кастрюли и сковорода.
Закончив свои кулинарные приготовления, Нюра вытерла о фартук руки, прошла в комнату и села на диван рядом с мужем.
- Ну, и чем все же у них там закончилось в девятой главе? – Она спросила так уверено, как будто все слышала и поняла.
- Ну, сперва Марко Данилыч рассказал Дарье Сергеевне с Дуней про женитьбу Василья Борисыча, а потом они расстались, и Самоквасов с Веденеевым поехали прямо на Гребновскую.
- Это я поняла. – Нюра поднялась с дивана и пошла на кухню. -  Девятая глава закончилась, десятую, наверное,  будем читать в следующий раз. Давай, слазай в ямку, достань капусты, картошки и морковки. В подполе уже все запасы кончились. – Нюра на минуту задумалась и, заглянув в комнату, вдруг, ни с того, ни с другого, спросила: - А чего это ты на своем юбилее поругался с Маргаритой?
Геннадий Алексеевич, молча, посмотрел на жену, закрыл книгу, поставил ее в этажерке в нижний книжный ряд и, накинув на плечи телогрейку, вышел на улицу. С утра было морозно, но первые утренние весенние солнечные лучи начали постепенно разогревать промерзлую землю, которая стала нехотя оттаивать после зимней спячки, образуя первые лужицы на почерневшем  тротуаре.
В конце января Геннадию Алексеевичу исполнилось семьдесят лет. Он тогда даже удивился этой цифре своего возраста, поэтому юбилей прошел очень скромно и тихо, совсем не похоже на юбилей, который праздновали несколько лет назад его жене. Конечно, в этот день у него в гостях были дети с внуками, мужики с работы, что зашли поздравить на несколько минут, соседи Осинцевы Петр и Нюра. Только ленинградцы не смогли приехать - работа и стесненный семейный бюджет. Правда, они прислали поздравление и обещание, что обязательно приедут в этом году в сентябре, как раз на уборку картошки на  огородном участке за конным двором.
На следующий день после юбилея Нюра просила мужа, не пора ли ему оставить работу, мол, хватит уже, их пенсий на жизнь более, чем достаточно. На что Геннадий Алексеевич промолчал, давая понять, что этим молчанием ее просьба осталась без удовлетворения с его стороны.
В ямке, собирая в цинковое ведро овощи и консервированные банки, Геннадий Алексеевич задумался над вопросом жены. А, действительно, из-за чего он поругался с дочерью, обидел ее? Ну, спросила: почему уехали из Горького? Почему после войны не вернулись обратно? Почему остались здесь в этом паршивом и зачуханном Руднике? Почему выгнали из начальников? Почему снова пошел работать электриком?  Она спрашивала зло и обидно. И ему тогда показалось, что  это были не простые ее вопросы о будничных перипетиях судьбы, а итоговый приговор всей его жизни. И он, конечно, вспылил.
- А чего ты, дочка,  вообще знаешь о нашей жизни с матерью? Почему уехали. Надо было, и уехали, надо было, и не вернулись. И с чего ты взяла, что Рудник зачуханный поселок? Это наш дом, здесь мы живем уже долгие годы и здесь с матерью помрем. И у тебя здесь дом, и у Женьки, и у ребят, пока мы живы и пока вы приезжаете к нам. А если не нравится, проваливай, мол,  отсюда и можешь не приезжать никогда.
 И чуть не подрались впервые в жизни.
Геннадий Алексеевич вылез из ямки, плотно закрыл ее крышкой и медленно пошел к дому. «А действительно, - дорогой подумал он, - чего это он все еще работает? Ведь обещал же Нюре, что как исполнится семьдесят, бросит работать, мол, хватит, наработался за всю жизнь. Ладно, скажу, что осенью пойду на пенсию, а летом что-то  не хочется сидеть дома и курить на завалинке».

(Уборка картошки за конным двором. Лирическое отступление № 21)

Осенью в сентябре к родителям приехали все дети. Даже Валера с Наташей и маленьким Егорушкой прилетели из Ленинграда в отпуск, подгадав к  традиционной ежегодной уборке урожая картошки на семейном участке, что был долгие годы расположен за конным двором.
В субботу рано утром все вышли на работу с лопатами и ведрами. Копали картошку легко и весело. С первыми пятью сотками управились быстро. Мужики подкапывали картофельные кусты, а женщины, сбивая с куста  прилипшие земельные комки, собирали очищенные картофелины в ведра и потом высыпали  на ботву сыроватые картофелины для просушки. Вторые пять соток убирали после чая с бутербродами и уже не так споро.
- Наташка, ну как тебе работка? Ты же у нас первый раз на уборке картошки. – Женя с Галиной подсели к Наташе.
- Да нормально. Я же здесь окучивала картошку два года назад, вот она так славно и выросла.
Все засмеялись над этой шуткой. Чайная передышка кончилась, невестки с золовками встали и пошли собирать высохшую картошку в мешки.
Геннадий Алексеевич, как всегда, выпросил у  начальника конного двора, лошаденку, запряженную в телегу, подогнал к своему участку и стал поднимать первый мешок с картошкой, чтобы погрузить на телегу.
- Папа, да зачем же ты берешься за мешки? Мы же сказали: твое дело – магазин, а уж с мешками мы управимся. – Володя подошел к отцу, легко поднял семи ведерный мешок с картошкой и первым положил его на телегу.
 После погрузки подняли по первой стопке за урожай, и Геннадий Алексеевич повел лошадь на поводу к своей семейной зимней ямке. Рядом с  ним пошли зять Алик и Валера, чтобы разгрузить мешки и высыпать их содержимое в приготовленные в ямке сусеки. И так ездили четыре раза.
Картошки всегда хватала на всю осень, долгую уральскую зиму и весну с летом. Иногда в богатые урожайные годы Геннадий Алексеевич сдавал излишки в кооперативную заготовительную контору Маруси Зориной за малые денежные выплаты. Ну, не пропадать же излишку, тем более, что картошки на посадку в следующем году всегда было предостаточно.
 Картофельные клубни на ботве подсыхали быстро. Женщины собирали картошку в ведра и ссыпали в мешки, туго завязывая их горловины суровой  бечевкой. Мужики стаскивали мешки к краю огорода для погрузки на телегу, а женщины уже собирали пожухлую картофельную ботву в кучи, чтобы потом сжечь, оставив на пустом поле только золу. К обеду работу закончили. На последнюю подводу уложили лопаты и ведра, и  прямо на мешки с картошкой Геннадий Алексеевич усадил маленьких Сашку, Сережку, Наташку с Егоркой, и они счастливые от такой радости поехали с дедом к ямке  ее  разгружать.
Домой остальные работники шли уставшие, но веселые. Вечером предстояла баня  и праздник по случаю удачной погоды во время уборки урожая. Праздновали, как всегда, весело и шумно. Разошлись по своим спальным местам за полночь.
В воскресенье в Байнах был колхозный «Праздник Урожая», с концертом местной художественной самодеятельности, песнями и плясками. Молодежь с ребятишками  после обеда у родителей отправилась туда.
Вечером Маргарита уезжала в Свердловск, а Володя с семьей в Богданович. Провожать их на автобусную остановку у железнодорожного переезда пошли Алик, Валера с Наташей и Алешка с Галей. Женя осталась дома, чтобы помочь матери убрать со стола и перемыть всю посуду, а потом  уложить ребятишек спать.
  Алик зачем-то надел старый тулуп, взял с собой балалайку и всю дорогу пытался бренчать и петь частушки. Алешка подыгрывал ему на гармошке, и это у него получалось значительно лучше. На прощание спели «А на угорье тополя…», посадили отъезжающих на рейсовый автобус, проводили, помахали платочками и отправились обратно к дому. По дороге домой снова дурачились. Уже подходили к дому, и Галя озорно посмотрела на Алешку.
- Лешенька, а ну-ка поймай меня на ручки! – Она разбежалась и прыгнула прямо на руки мужа. Хорошо, что он успел передать гармонь Валере. Алешка лихо поймал жену, закрутил вокруг себя, поцеловал. Оба расхохотались.
- Валерочка, а теперь ты меня поймай. – Наташа распахнула руки и побежала к мужу.
- Ну, вот еще. Видишь я с гармошкой. Да и ты не тростинка. – Валера шутливо погрозил жене пальцем.
- Наташа, прыгай ко мне! – Алик раскинул руки с балалайкой, шагнул к ней, уже прыгнувшей к нему на руки, споткнулся о край тулупа и они вместе упали на дорогу. Локти, коленки в ссадинах, балалайка разлетелась вдрызг!
  Дома, рассказывая о случившемся,  мазали йодом уже засыхающие ссадины, хохотали над собой, выпивали за быстрое их заживление, а Геннадий Алексеевич в это время кропотливо собирал осколки и щепки балалайки, прикладывал их к оставшемуся ее корпусу и  не торопясь приклеивал их специальным клеем «БФ», посмеиваясь над незадачливым зятем и шаловливой невесткой.

 Последняя осень семейного клана II

В первых числах ноября семьдесят седьмого года подморозило и выпал большой снег, который, казалось, что уже не растает до весеннего солнцепека. Геннадий Алексеевич пришел с работы на обед. В прихожке снял с себя ватник, стащил сапоги и прошел к себе в закуток. Сполоснул в умывальнике руки и сел в комнате за стол.
- Слышь, мать, Вовка не звонил? – Он взял из тарелки краюху хлеба, открыл баночку с горчицей и намазал ее ровным слоем.
- А чего ему звонить. Он на работе, может, вечером позвонит. А зачем он тебе. – Нюра налила полную тарелку щей и поставила ее перед мужем.
- Да мы с ним на охоту собрались. Хотим подстрелить зайчика к Сашкиному дню рождения. Вечером ребята из Тюмени приедут, вот и гостинец к столу.
- Сдалась вам эта охота. Ты вон сегодня всю ночь кащлял: бух-бух-бух! Простыл что ли? – Нюра озабоченно посмотрела на мужа. – На охоту собрались, а у самого, небось, температура. Позвонил бы в цех, отлежался бы немного.
  - Ладно, потом отлежусь. - Геннадий Алексеевич доел щи, отодвинул в сторону пустую тарелку.
  - Заявление-то я подал еще две недели назад, так что все, отработал. Чай пить не буду, вечером с тюменцами попью. Все, пошел.
Он встал, обулся,  накинул на себя ватник и вышел на улицу.
Вечером приехал из города Володя, а следом за ним из Тюмени Женя, Алик и Сашенька. В комнате стало шумно. Нюра стала быстро собирать на стол, Алик - переодевать дочку, а Женя прошла в закуток к отцу с братом. Они собирали охотничьи принадлежности и оживленно разговаривали друг с другом о завтрашнем дне.
- Папа, ну, какая охота? Ты же завтра последний раз идешь на работу. – Женя укоризненно посмотрела на отца.
- Да ладно, Женька, я отпросился на завтра. Послезавтра выйду в последний раз. Пока вы Сашеньку будете поздравлять, а уже с работы домой. – Геннадий Алексеевич озорно посмотрел на дочь, защелкнул цевье на своей одностволке и поставил ружье в угол. – Мужа своего собери, он тоже завтра с нами идет.
Вовка засмеялся, набивая готовыми патронами отцовский патронташ, посмотрел на сестру и утвердительно закивал.
- Ну, вот еще. Никуда он не пойдет. – Женька повернулась и зашла в комнату, где мама, муж с дочкой уже сидели за столом и пили чай, села рядом с ними, налила в чашку чая и взяла кусок пирога.
- Завтра у нас с тобой, Алик, дела и, значит, никакой охоты. Да у тебя и ружья-то нет. – Женька сгримасничала и показала мужу язык.
- Как это нет? – Алик хитро сощурил глаза. – Да я еще в прошлый раз привез его вместе с патронташем  и положил все это под отцовскую кровать в закутке.
Женька чуть не поперхнулась глотком горячего чая, но ничего не ответила.
- Ладно, дочка, пусть идут, раз охота пуще неволи.
- Эй, вы, горе охотники. Идите-ка, поешьте, самовар стынет, опять, что ли, его разогревать? – Нюра встала из-за стола и вышла на кухню.
Отец с сыном отложили в сторону свое заделье, помыли руки и пошли в комнату пить вечерний чай с пирогами.
Рано утром, уже в полной готовности, они вышли на улицу. Широкие охотничьи лыжи стояли, прислоненные к стенке и ждали своих хозяев. Вовка достал из пачки сигарету, закурил и, посмотрев на отца, протянул и ему. Тот, махнув рукой, отказался и присел на лавочку.
-Папа, ты вчера опять кашлял всю ночь, может, отложим на сегодня, бог с ними, с зайцами.
- Да, нет, ребята, вы пока идите, а я тут посижу немного, позже догоню вас.
Ребята взяли лыжи, закинули ружья за спину и пошли в сторону забоя по тропе, ведущей в «Троицкий лес».
А Геннадий Алексеевич, посидев какое-то время на скамеечке, встал, поставил ружье у входной двери. Потом медленно обошел вокруг своего «Коммунистического барака» и пошел домой. Для него сегодня охота закончилась.
На следующий день утром Геннадий Алексеевич проснулся бодрым. Быстро встал, умылся и оделся. Нюра уже затопила печку, поставила на плиту сковороду и чайник с водой. «Тюменцы» еще спали. Вчера вечером, когда после охоты Володя с Аликом принесли подстреленного зайца, они немного посидели, выпили. Приглашали отца, но он отказался и рано лег спать, мол, завтра на работу идти.
- Отец, яишенку будешь? – Нюра посмотрела на мужа.
- Нет, наверное. Разве что, картошки пожарь, поем с грибками. – Геннадий встал, достал папиросы.
- Да не кури ты на голодный желудок, сколько раз говорить. – Нюра почистила несколько картофелин, покрошила их на сковороду, где уже «шипело», нарезанное мелкими кусочками желтоватое сало, полила сверху картошки постным маслом и нарезала туда же крупно пару луковиц. Жарилось все не долго.
Геннадий Алексеевич ел «жаренку» медленно, не торопился, поддевая вилкой то прожаренные кусочки картошки, то доставая из банки соленый груздь и, не разрезая его на тарелке, целиком откусывал от него кусочек, и вместе с горячей картошкой с удовольствием отправлял его в рот.
Чай пить не стал, просто завернул в чистую тряпочку кусок пирога и положил его в свою рабочую сумку.
- В кочегарке с «подружками» попью чайку и угощу их твоим пирогом. Давеча они твою «селянку» очень хвалили.
- На работе–то не засиживайся, у нас гости вечером. – Нюра присела на табуретку, вытерла краем фартука руки и кивнула мужу: «Мол, пора уже, иди на работу».
  Геннадий Алексеевич тихо оделся, взял свою сумку, заглянул в комнату, где все еще спали «тюменцы», постоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, вспоминая, может, забыл чего, посмотрел на жену и, тоже молча кивнув в ответ, открыл входную дверь и вышел на улицу.
Его подружками были две пожилые женщины, работавшие посменно в цеховой кочегарке, куда он частенько заходил то утром, когда они менялись сменами, передовая друг дружке рабочее место -  работающий котел, то иногда в обеденное время по дороге домой.
В этот раз он зашел к ним утром, передал гостинец, посидел немного, рассказал, что дети приехали на праздник, и внучке сегодня день рождения. Прощаясь, рассказал анекдот, который в сентябре Валера из Ленинграда привез о том, как Леонид Ильич подбирал себе охрану по тестам. «Подружки» заходились от хохота и махали руками, мол, иди, работай, а то уморишь смешными анекдотами.
Геннадий Алексеевич вышел из кочегарки, остановился и вдохнул морозный воздух полной грудью. Солнце уже поднялось над  крышей электроцеха, согревая последними осенними лучами. Он еще раз глубоко вздохнул и пошел к своему цеху, щурясь от яркого света и, выпавшего  за ночь, хрустящего снега, и вдруг, споткнувшись, стал валиться на бок. Геннадий Алексеевич даже не понял, что это с ним произошло. Внезапная боль резанула грудину и погасила дневной свет. Он лежал на спине и смотрел в  бесконечную синь утреннего неба, не успев даже подумать о том, что так быстро кончилась жизнь.
Из кочегарки, увидев, как он упал, выбежали обе женщины. Одна стала поднимать непослушное тело, другая побежала в соседний цех звонить в больницу и к нему домой.
Женя, вся в слезах, в ватнике, накинутом на ночную рубашку, прибежала к лежащему отцу минут через двадцать. Она села рядом с ним, прижав к груди его голову, гладила его лицо и волосы. Отец был еще теплый, но с каждой минутой его тепло таяло на морозе, и лицо становилось  восковым и каким-то чужим. Рядом ходили врач и санитары, о чем-то в полголоса говорили между собой, потом положили тело на носилки и погрузили в санитарную машину.
Праздника в доме не стало. Все молчали, плакали, сидели, придавленные  внезапной бедой. После полудня из города примчалась Тамара, чуть позже Алеша с Галиной с Полдневой. Володя был на охоте, но его нашли и сообщили о беде. Он бросил охоту и примчался к матери на Рудник.  Вечером из Ленинграда прилетел Валера. А Нюра никак не могла понять, что ее Геннадия уже нет и никогда не будет. Она сидела на стуле с отстраненным взглядом, почти никого не видя и не слыша того, что происходило вокруг нее. К исходу дня ее немного отпустило,  и она заплакала.
После ноябрьских праздников ребята съездили в городской морг за телом отца. В тот же день его и похоронили на Байновском кладбище. На поминках горевали, вспоминая Геннадия Алексеевича, каждый пытался вспомнить все хорошее, что сделал покойный для него, для людей, для дела, которому отдал свои знания и силы. День был рабочий и скоро в комнате остались только родственники. И потекли короткие дни и бессонные ночи, как пролитая из бочки на землю тягучая черная смесь гудрона.
На девятый день выпал понедельник, тоже буден день. С утра все съездили на кладбище, потом приготовили поминальный стол. В дом стали приходить люди помянуть усопшего Геннадия Алексеевича. Многие его знали, не только на Руднике. Приходили из Байнов, Троицкого и даже несколько стариков приехали из двух-трех дальних деревень, где когда-то Геннадий Алексеевич проводил радиофикацию. Помнили, значит. И только к вечеру все поуспокоилось.
Все эти дни Нюра почти ничего не ела. Сыновья и дочери по очереди постоянно были с ней рядом, поддерживали ее всем, чем могли. И она выдержала эти суматошные дни, разговаривая с людьми, откликаясь на их искренние соболезнования и предложения помощи.
На следующий день Валера улетел в Ленинград, Алик уехал  в Тюмень, Рита в Свердловск, Володя и Алеша с Галей в Богданович. У всех работа. Женя, взяв на работе отпуск за свой счет, вместе с Сашенькой остались с мамой. Правда, Алеша натаскал на неделю в дом дров и угля для печки, заполнил два бака водой и обещал каждую субботу приезжать и помогать матери по хозяйству. «Да какое хозяйство, сынок, - говорила она - сама, как-нибудь управлюсь. Дел – то всего, встала, поела и снова спать. А пока и Женя со мной поживет».
Женя с Сашенькой пожили две недели и уехали в Тюмень. Обещали приехать к сороковому дню. Нюра осталась дома одна. И потянулись дни до самых «сороковин». Алеша с Галей приезжали из города каждую субботу, жили с матерью до понедельника, хозяйничали в доме, помогали, как могли и снова уезжали до следующей субботы.
Наступившие «сороковины» прошли тихо и по-семейному. На кладбище не ездили, было снежно и  холодно, все - таки середина декабря. Володя с охоты принес пару зайцев. Пришли соседи Осинцевы, Анна Ивановна Сажина, «Землячка», Ленька Секачев. За столом сидели недолго, вспоминали, выпивали за помин души Геннадия Алексеевича. Вскоре разошлись, у каждого свои дела, свои заботы. Остались дома с Нюрой только дети.
Стрелки часов подходили к полуночи.
- Ну, вот, дорогие мои, скоро уже и покинет нас душа нашего отца. Давайте, ребята, разбирайте постели, пора укладываться спать. – Нюра поднялась из-за стола, стала убирать посуду на поднос, чтобы унести не кухню. И, вдруг, туго «дзынькнула» струна старой балалайки, висевшей на стенке рядом с шифоньером, и сама балалайка упала на пол и разлетелась на кусочки.
- Господи! – Нюра ахнула, перекрестилась, медленно  опустила на стол поднос с посудой, наклонилась  к упавшей балалайке,  и стала собирать мелкие фанерные щепочки.   – Господи! Это надо же. Он же еще в сентябре собрал и склеил сломанную балалайку, даже играл на ней. А оно вон как вышло: пошла, значит, родимая,  вслед за ним.
Она стояла и держала в руке балалайку со сломанным грифом, струны ее висели и позвякивали об остатки корпуса, словно допевая последнюю частушку их хозяина.

«Письмо от мамы в тоненьком конверте»

В конце января Валера получил письмо с Урала. Он быстро распечатал конверт, прочел первые слова и сразу узнал эти крупные буквы, почти детские неровные строчки. Письмо было  от мамы.
«Здравствуйте мои родные и милые Валера, Наташа и Егорушка! Желаю вам всего самого лучшего, здоровья и благополучия! Письмо твое получила, спасибо большое. Уж больно шло долго. У нас зима, снегу навалило видимо - не видимо. В Новый год приезжали Женя с Аликом и Сашей, Рита и Володя с семьей из Богдановича, Алеша с Галей и Наташенькой. Хорошо встретили Новый год. Было весело. Я даже выпила рюмочку и на утро со мной ничего не случилось. А вот еще, что я тебе не рассказывала раньше. Когда папе были «сороковины», упала с крюка балалайка и разбилась вдребезги. А помнишь, папа склеил ее в сентябре, когда Алик с Наташей упали и сломали. Вот, случится же такое. А тут еще такое приключилось: рассказала об этом ребятам, а они говорят, что это ерунда, и не надо обращать внимания. А как мне не обращать внимания, когда такое пригрезится. После «сороковин» дня через три была дома одна и как-то вечером смотрела телевизор. Стала, вроде, дремать и вдруг услышала тихий стук в окошко. Подняла голову и увидела нашего папку. Он стоит такой веселый, такой молодой, кудрявый и стучит в окошко. Поманил меня пальчиком, я и подошла к окну. Вот он мне и говорит: «Я тебе четыре мешка картошки привез, сейчас сброшу у крылечка, тебе на зиму и хватит. А то если мало, еще отсыплю пол мешка и поеду дальше». Он подошел к телеге и принес эти мешки к крыльцу, а еще пол мешка высыпал рядом. Я кричу ему: «Ты куда, мол, поехал? Меня-то возьми с собой». Кричу, но не слышу своего голоса, вроде мычу что-то. А он так засмеялся и сказал, что, мол,  вернусь, но не сейчас, а через… Вот этого я и не расслышала через сколько. А он быстро так уехал. Вот что такое, не пойму до сих пор. Или приснилось, или что. Я потом еще долго смотрела, смотрела в темноту. Никого. Так и легла спать и ничего больше мне не приснилось. И вот что еще хочу у вас, Валера и Наташа, попросить: привезите мне Егорушку  поводиться. А то и Сашеньку с Сережкой нянчила, с маленькой Наташенькой сидела, а вот с Егорушкой не пришлось. Ты бы, Валера, приехал и привез мне его, хотя бы месяца на три, а там и весна, и лето. Ему же у нас понравилось, я помню. Ну, вот и все пока, других новостей нет. Обнимаю вас и целую. Жду. Ваша мама».
Валера еще раз перечитал письмо, отложил в сторону и вышел на кухню покурить и подумать, что Наташа скажет по этому поводу.
Вечером они решили все же отвезти внука к бабушке, пусть понянчится, все ей веселее будет, да и Алешка с Галей всегда рядом, помогут в случае чего. И  через месяц, в феврале, Валера с Егорушкой улетели на Урал.
Прошел февраль и середина марта. От мамы приходили весточки о том,  как хорошо им живется, как Егорушка помогает бабушке по хозяйству, как они гуляют, и как ходят в клуб смотреть кино, как отпраздновали Егорушкино день рождения. А потом, в конце марта, пришла короткая телеграмма: «Умерла мама. Алеша».

Последнее утро весеннего дня

В то утро Нюра встала раньше, чем обычно. В комнате было по-утреннему сумрачно. Алеша с Галей и маленькой Наташкой приехали к ней еще накануне и  крепко спали.  Егорушка лежал на раскладушке под теплым одеялом и уже не спал, смотрел бегающими глазками на бабушку, натянув одеяло почти до этих самых глаз. Нюра  наклонилась к нему, поправила  одеяло и тихо сказала: «Спи, давай, еще рано!», вышла на кухню. Поставила чайник на плиту, открыла дверцу печки, заглянула во внутрь. Лешка еще вчера поздно вечером выгреб из печки всю золю и отнес на помойку. Вот только что и успел еще, так это  дров из сарайчика  принести да воды в бак натаскать, а про уголь забыл, наверное. В доме было прохладно, печка, топленная еще вчерашним днем, уже остыла.
Нюра открыла на печи заслонку, положила в печь поленья, нарезала бересты для розжига, переложила ее между полешек, подоткнула туда еще скомканный листок старой газеты и, чиркнув спичкой, ее подожгла. Огонь занялся быстро, облизал сухие поленья, затрещала береста, и чуть слышно в печи загудело. Тяга была хорошая. Нюра в последние годы, разжигая на кухне печь, с благодарностью вспоминала соседа – печника Клима, который ещё тогда во время капитального ремонта «коммунистического барака», перекладывая в квартирах печи, из уважения к Нюре с Геннадием сделал это особенного тщательно.
Она не спеша открыла подполье, осторожно спустилась по лесенке вниз, собрала в посудину картошки, пару морковин и свеклу для борща, вылезла и поставила все на кухонный стол. Чуть-чуть прикрыла дверку поддувала, посмотрела, как разгорелась печка, добавила туда еще пару поленьев и, накинув на себя телогрейку, вышла с пустым угольным ведром на улицу.
У сарайчика долго возилась с замком, открыла дверь и стала из ящика совком насыпать в ведро уголь. В сарай заглянула соседка Рая, поздоровалась.
- Тетя Нюра,  некому угля принести что ли? Лешка же с Галиной дома, вчера видела, как приехали.
- Да ладно, Рая, спят они еще. А мне не трудно, надо же чем-то заниматься. – Нюра закончила насыпать уголь, взялась за ведерную дужку и почувствовала, как закружилась голова. Присела на табуретку, вздохнула и посмотрела на соседку.
- Вот ведь, старость не радость. – Нюра улыбнулась, поднялась и снова взялась за дужку.
- Тетя Нюра, дайте,  я помогу вам, – Рая подняла ведро, вынесла на улицу,  - вы идите домой, а я закрою  сарай и донесу уголь до калитки.
Нюра отдала ей ключи и медленно пошла к дому. У калитки остановилась и повернулась посмотреть, как там соседка уголь несет, и тут почувствовала, как что-то сильно ударило ее по затылку, резко отдалось в шее и упало в области грудины. Она взмахнула руками, пытаясь схватиться за больную голову, покачнулась и повалилась на бок. Рая, бросив ведро с углем, подбежала к ней, чтобы подхватить ее грузное тело. Из дома на крик соседки выскочили Алеша с  Галей, подняли маму на руки и внесли в дом. Нюра же все время что-то пыталась сказать. Она, широко раскрыв глаза,  шевелила губами, но ничего не было слышно. Видимо, она испугалась за Егорушку, мол, как он там сейчас проснется и увидит ее такую. А Егорушка в это время сидел на горшке в уголке у телевизора и не мог понять своим детским умом, чего все кричат и бегают, и почему бабушка лежит одетая на кровати и ничего не говорит, и зачем появились в доме люди в белых халатах.
Хоронили Нюру через три дня на том же Байновском кладбище рядом с могилой Геннадия Алексеевича.   На поминках люди судачили  разное. Одни - о том, что, мол, дети «доканали» старушку внучатами. Другие - про то, что у нее было раньше два инсульта, а третьего не пережила, судьба, мол, такая. Третьи – мол, уработалась она за всю свою жизнь, но зато,  каких детей подняла и поставила на ноги. Еще вспомнили, что правильно ей как-то привиделся муж с мешками картошки. После его смерти она и прожила всего четыре с половиной месяца. В общем, как ни суди, а что-то такое там есть. Помянули и разошлись, оставив ее родню одних со своим горем.
Через полгода в эту пустую уже квартиру в «Коммунистическом бараке» въехала другая семья, и в память о прошлых жильцах осталась лишь сирень под окном да кусты малины и смородины в палисаднике. И еще лавочка у изгороди, на которой теплыми летними вечерами любили посиживать рядышком Геннадий Алексеевич и его жена Анна Николаевна, которую во все годы ее жизни  люди называли теплым именем Нюра.
 
От автора.  Послесловие

Вот уже сорок лет прошло с тех пор, как упокоились Геннадий Алексеевич и Анна Николаевна. Прожили они вместе с печалями и радостями сорок четыре года. И теперь лежать им рядышком на Байновском кладбище многие, многие годы, десятилетия, а может и века, пока ветрами и временем не  сотрутся их скромные могилки. А пока  над ними шепчет своими узкими листочками «кудрявая рябина» да кричат друг на друга галки с воронами, умостившись на соседних березах.
Разрослось кладбище за эти годы. Недалеко от могилки Геннадия Алексеевича  лежит   его многолетний защитник Николай Александрович Огоньков, а дальше, рядов через пять-шесть Балашов Виктор Николаевич. Не так далеко от его могилы  Коротаева Зоя Ивановна, в другой стороне лежит ее супруг Касаджик Константин (Не положили его рядом с женой, значит, не заслужил), чуть поодаль через дорожку супруги Жидяевы Федор и Татьяна (хотя помню, что всю жизнь она носила фамилию Бровкина). В глубине кладбища под добротным памятником лежит Николай Николаевич – бывший главврач рудничной больницы, не один раз спасавший во время болезни нашу маму. Почти рядом с ним упокоился наш классный руководитель Воробьев Павел Дмитриевич (по шутливому прозвищу «Паша Белый»). Смерть примирила всех: и друзей, и недругов, и начальников, и подчиненных, и бывших выпивох и собутыльников, и убежденных трезвенников, хотя с последним определением можно горячо поспорить.
Недалеко от папы с мамой лежит мой младший брат Алеша. Он умер тридцати восьми лет с седьмого на восьмое ноября, задохнувшись во сне в чужом доме, у чужих людей. У самой ограды кладбища под православным крестом успокоился наш зять Аленард «вечный Алик», недалеко от него – самая близкая подруга мамы – Анна Ивановна Сажина. И если внимательно пройтись вдоль и поперек по дорожкам кладбища, то можно встретить могилы почти всех стариков нашего «коммунистического барака».
Действительно, здесь уже много  тех, кого помню с детских лет, и почти каждый год продолжают привозить сюда немногих оставшихся: кого под траурный марш, кого просто под людской плач и стенания. Такова жизнь и ее суровая действительность
А живые  приходят сюда, чтобы поклониться и вспомнить добрым словом своих родных и близких, друзей и просто хороших знакомых.
Приходят сюда и Валера с Наташей. Они  почти ежегодно приезжают из Санкт-Петербурга в отпуск на родную сторонку. Маргарита замуж так и не  вышла, но, выйдя на пенсию,  переехала из Свердловска в Богданович. И  Женя с семьей тоже уехала из Тюмени в Богданович поближе к родным могилам. Их дочка Саша, как и ее родная тетка, замуж тоже не вышла, но родила сына, которому сейчас под тридцать лет. Они живут в Екатеринбурге и говорят, что довольны своей жизнью.  Володя построил большой загородный дом в местечке под названием «Сиротский аул» и живет там вместе с женой Тамарой и младшим сыном Андреем. Сергей же живет отдельно от родителей. Он недавно женился и одарил их внуком, в котором они души не чают. Галина после смерти Алеши замуж так и не вышла, не могла найти достойного. Дочери выросли и подарили  ей внуков, которых  Алеша так и не увидел.
Да, у всех свои заботы, дети, внуки. Время неумолимо,  и сестры, братья и снохи состарились, но в определенные дни вся дружная семья собирается и едет на сельский  погост поклониться родителям и подумать о «бытие», которое, как утверждают классики, определяет сознание.

Вместо эпилога

Николай Петрович N, журналист и бывший работник газеты «Уральский рабочий» города Екатеринбурга, будучи уже некоторое время на заслуженном отдыхе,  ехал в купе скорого поезда  «Тюмень – Санкт-Петербург»  в город трех революций в гости к  друзьям своей молодости по совместной учебе в Уральском Государственном Университете имени А.М. Горького. Было это давно, но связи с однокашниками он не терял, а порой, что бывало, правда, редко, наведывался в этот город «с областной судьбой», хотя Николай Петрович никогда так не считал, потому, что в глубине души городом с областной судьбой считал свой  родной Свердловск, несмотря на все его имперские переименования. А вот Ленинград…
Этот город был его любовью и мечтой, которая так и не сбылась, как и рухнувшие в одночасье надежды, о которых Николай Петрович всегда жалел.
Его соседями по купе были Геннадий Сергеевич Усольцев с женой Ольгой, возвращавшиеся домой из села Зайково, где в отпуске гостили у родни, меняли «картинку» однообразной жизни на призрачные новые ощущения предсказуемых впечатлений.
Они уже переоделись и смотрели в вагонное окно, за которым мелькали пейзажи, знакомые за годы поездок по одному маршруту, скудные населенные пункты при железнодорожных станциях, редкие  добротные строения зажиточных провинциальных россиян и бескрайние однообразные поля и лесополосы.
- Вот, надо же… Везде  живут люди… – Николай Петрович отложил в сторонку книжку, которую только что читал, и с нескрываемым интересом стал  смотреть в окно и как-то удивленно покачивать головой.  - Сколько ни колесил по стране за все годы, но так и не перестал удивляться. Вот так бы сойти где-нибудь здесь в тихом месте и незаметно дожить до глубокой старости. Вам никогда не хотелось совершить поступок такого рода? – Он с улыбкой повернулся к соседям. Геннадий Сергеевич отрицательно качнул головой.
- Ой, извините,  пожалуйста, не представился. Николай Петрович, пенсионер.
- Геннадий и Ольга. Еще работаем.
И все рассмеялись, как давно хорошо знакомые.
В пути, о чем только не разговаривают незнакомые собеседники. О жизни и любви, политике и других житейских, а порой и личных мелочах. Темы разговоров перескакивают с одной на другую, люди пытаются  найти «консенсус» в спорных соприкосновениях мнений. И что удивительно, всегда, ну почти всегда, возникает тема судьбы – погонщика человечества по тернистым дорогам и тропам  своего существования. А почему не поговорить по душам, почему не поспорить? Время пролетит незаметно, люди разойдутся в разные стороны и забудут о своих минутных слабостях в откровениях с незнакомым человеком, но будут помнить какое-то время, что старались быть и умными, и прозорливыми, и даже снисходительными к своему собеседнику.
- И где вы, позвольте спросить, отдыхали? -  Николай Петрович неожиданно перевел разговор на эту тему.
- Да как вам сказать, - Ольга вздохнула и посмотрела на Геннадия Сергеевича, - отдыхали на малой родине мужа. Наслаждались деревенской идиллией в селе Зайково, там у него куча родственников да отчие могилы на местном кладбище. Еще вот пару раз ездили в Ирбит в музей мотоциклов да в театр имени Островского. А так пешие прогулки до худяковского переезда.
- Постойте, постойте, я же бывал в этих краях, когда трудился на журналистской ниве. Там же родина генерала Речкалова, знаменитого летчика и дважды героя. Он же в деревне Худяково родился. И памятник там ему стоит. Я же очерк о нем писал когда-то.
- Памятник в Зайково, не в Худяково, - возразил Геннадий Сергеевич, - и вообще-то деревня Худяково в настоящее время, как и станция, является одним из районов Зайково.
- В Зайково, значит. Странно, видимо запамятовал. Но я про другой случай хочу рассказать. Кстати,  в том очерке о герое про этот случай упомянул, как о ростке социалистического сознания.
Николай Петрович хотел сделать глоток чая, но в стакане остался только смятый чайный пакетик. Николай Иванович поставил стакан на столик и продолжил.
- Мой приятель как-то  рассказывал мне, что его дед, представьте, родом из этой вашей деревни, в те давние  революционные дни, когда создавались колхозы и разорялись работящие крестьянские хозяйства,  чтобы не прослыть кулаком и не быть сосланным в места не столь отдаленные, разогнал своих сыновей и дочь в разные концы нашей страны. И представьте, дом-пятистенок, инвентарь, всю живность домашнюю отдал на колхозные нужды и сам вступил в колхоз.
Дом этот и хозяйские постройки почему-то однажды сгорели, а сам бывший хозяин всего этого хозяйства вскоре уехал к сыну или дочери, не помню сейчас. Но что примечательно, где-то в пятидесятые годы он вернулся обратно в село, но неожиданно умер. Сельчане, конечно, его похоронили на сельском кладбище. – Николай Иванович помолчал немного и как-то странно посмотрел на собеседников. – История может и не ординарная, конечно, но не скажу, что поучительная. Много таких историй приходилось слышать на своем веку. Да и приятель мой, как я его ни уговаривал, не стал превращать ее в  литературный опус. Стихами увлекался, целую книгу насочинял. И, кстати, не одну.  Вот почитываю иногда, люблю стихи.
Николай Петрович отложил в сторону книжку,  взял чайный подстаканник, звякнул ложечкой в пустом стакане и поставил его на столик.
- Вам кипятку принести? – Геннадий Сергеевич взял термос, открыл дверь купе и пошел по вагону к титану.
В детстве он тоже слышал об этой тайной и невероятной истории, которая произошла когда-то в его деревне Зайково.  Правда, была  у него и своя, другая тайная история, которую он случайно узнал  мальчишкой, и которая многие годы не давала ему покоя. 
Пока были живы родители, Геннадий Сергеевич довольно часто их навещал, но никогда не пытался развеивать  тайные россказни о том, что его родная бабка Нюра будто бы «нагуляла» своего первенца – его отца.  Он никогда этому не верил и поэтому никогда не затевал  разговора об этой истории ни с отцом, ни с матерью. А когда они  обрели вечный покой, говорить о тайне стало не с кем. С родными тетками по линии отца Геннадий Сергеевич не ладил с самого детства и, поэтому, никогда не смог бы обсуждать с ними  эту щекотливую тему. Поэтому он стал редким гостем в Зайково. Да и Ольга не всегда  соглашалась на эти поездки, ну разве что иногда проездом на море.
Пили чай с печеньем и мармеладом. После Геннадий Сергеевич уговорил играть в карты. Играли долго с разговорами о внешнеполитической  жизни страны,  повышении цен и происках чернокожего президента Америки.
Было уже поздно, пора было принять туалетные процедуры и укладываться спать.
- Завтра доиграем - улыбнулся Николай Петрович.
- Обязательно, спокойной ночи! – Геннадий Сергеевич забрался на верхнюю полку, укрылся простыней и незаметно под стук колес уснул.
- Ну, что, будем готовиться ко сну? – Ольга посмотрела на Николая Петровича.
- Да что-то не хочется. Я еще посижу, почитаю, а вы ложитесь спать, утром рано вставать.
Ольга взяла туалетные принадлежности, полотенце и вышла из купе.
Геннадий Сергеевич, проснувшись утром,  свесил голову вниз, надеясь увидеть Николая Петровича, пьющего утренний чай. Его в купе не было, постель была собрана.
- А где сосед?
Ольга оторвалась от блюдца с горячим чаем, удивленно подняла на мужа глаза.
- А ты что ничего не слышал? Он в Вологде сошел. Сказал, сперва здесь у друзей  погостит, а уж потом в Питер. Тебя будить не стал, а вот книжечку оставил, видимо, забыл.
- Ну и где эта книжечка?
- Вот, возьми, – жена протянула ему небольшую, чуть мятую книжку. - Кстати, там довольно приличные стихи, тебе понравятся.
- Можно подумать. - Усмехнувшись в ответ, Геннадий Сергеевич открыл первую страницу: «По спирали любви. Стихи и песни разных лет». Николаю Петровичу от автора в память о нашей бесшабашной студенческой юности. – Однако, автор с претензиями. - Геннадий Сергеевич открыл еще страницу и прочитал вслух: «Наш старый друг, хотим сказать, что мир вокруг прекрасен…». Он прочел стихотворение полностью, помолчал немного.
- Ничего. Легко читается. - Он закрыл книжку и посмотрел на обложку.   - А фамилию автора я где-то уже встречал, только не помню где.
- Ладно, вспомнишь, – Ольга подала мужу полотенце. – Иди, умойся, позавтракай и потом почитаешь мне еще.
Он читал ей стихи по случайному выбору, она наугад называла страницу, он находил стихотворение и читал, читал с удовольствием, почти вдохновенно, постепенно чувствуя  своей педантичной натурой в этих маленьких буковках смысл и отражение  своей, а может  даже их с женой жизней.

***
Наш старый друг, хотим сказать,
Что мир вокруг прекрасен,
Что каждый миг в твоих глазах
Нам искренен и ясен.
Мы для тебя во все мечты
Пуститься вновь готовы.
И оказаться там, где ты,
И быть с тобою снова.

Наш добрый друг, давай споем
Под старую гитару
О чем-то памятном твоем,
Про город С и Нару.
И пусть труба трубит отбой
В эпоху черной масти,
Но для таких, как мы с тобой,
Летает птица-счастье.

Наш верный друг, с таким, как ты,
Так просто в жизни этой.
И песня льется с высоты,
И все еще не спета.
Еще не взята высота,
И сердце гулко бьется.
И песня с чистого листа
Поется и поется.

 ***
Весна и лето, как же вы быстры,
В убогом нашем северном краю.
Уже горят осенние костры,
Дотла сжигая молодость мою.

А там и зрелость корчится в золе,
Как писем недописанных листы.
Какими же мы были в феврале,
В преддверии весенней суеты.

И в летние мелькающие дни
Не думалось головушке хмельной,
Что так далекой осени огни
Уже маячат рядом за спиной.

Конечно, здравствуй осень! И прощай
Нам наши страсти летней кутерьмы.
Дождей унылых нам не обещай,
И скорого нашествия  зимы.

И дай побыть нам чуточку  в тепле,
Его так не хватало иногда.
Еще краснеют угольки в золе,
Чтоб не остыла в котелке вода.

Но, пролистав страницы ноября,
Нам стало ясно: обманул февраль.
Летят, летят листки календаря.
И все вокруг торопится... А жаль.

***
Нечаянная спутница моя,
О, сколько лет мне маяться с тобою.
Все то, что мне отпущено судьбою,
Возьму с собою в дальние края.

Еще возьму ту первую весну,
Где были мы по-своему едины.
И не делили мир на половины,
Дай Бог, нам было целое в суму.

Нечаянная спутница моя,
Мы шли вдвоем, казалось, что гурьбою,
Но оставался мир самим собою
В неясных горизонтах бытия.


Мы жили, чтоб не кончилась игра,
Но нас не покидало чувство меры.
Глотком любви и постоянством веры
Замешивались угольки костра.

Нам было что с тобой не уберечь,
Мы этим дорожили почему-то.
И согревали тайные минуты
В надежде расставаний новых встреч.

Нечаянная спутница, прости
За то, что мы не поровну грешили,
И многое уже не совершили,
А это одному не унести.

Но лишь пока мы пьем из родника,
Который нескончаем, слава Богу.
Труба поет - опять пора в дорогу.
Пойдем, мой друг, ну где ж твоя рука?

***
Молчи, проклятая, молчи
О том, что названо судьбою.
Пусть огонек земной свечи
Уже оплавил нас с тобою.
Еще безумная весна
Нам улыбнется на мгновенье...
Покуда длится вдохновенье,
Для нас случается она.

Молчи, проклятая, молчи
О том, что сбудется едва ли.
Не все подобраны ключи
К заветной родниковой дали.
Когда весна еще видна,
На горизонте утром ранним,
Покуда  есть еще желанья,
Для нас случается она.

Молчи, проклятая, молчи,
О том, что стоптана дорога.
Пока горит звезда в ночи,
Нам это напоследок много.
И пусть глухая тишина
Нас призовет на новоселье...
Покуда радует веселье,
Неужто, старость, ты страшна?

Молчи, проклятая, молчи
О том, о том...
***
Я тебе Петербург подарю,
Он красивый в любую погоду.
Мы на "стрелке" встречаем свободу,
Провожая ночную зарю.
Тишина старых зданий звенит,
По-над утренней зорькой ликует.
И Нева янтарями бликует,
И ростральные пляшут огни.

Я тебе Петербург подарю,
Я живу вместе с ним три столетья.
И спешу от "восьмого" на "третье",
От январских снегов к ноябрю.
Пусть над городом ливни бредут,
И волна поднялась над заливом,
Я себя ощущаю счастливым
Триста с лишним мгновений в году.

Я тебе Петербург подарю…
Что же стало с моей головою:
И живем мы не рядом с Невою,
И всегда просыпаем зарю.

***
Мы юность одолели малой кровью,
Чтоб к старости ещё повоевать,
И снова незаметно к изголовью
Бессонница присела на кровать.
За окнами рассвет тугую дымку,
Как занавес, раздвинул не спеша,
И мы стоим с бессонницей в обнимку:
Чего ж ты хочешь, верная душа?

Друзья мои, мы просто постарели,
И потому нам ночью не уснуть.
А может, это новые апрели
Уводят нас в забытую весну?
Но три сестры лишь годы пролистали,
Забытыми страницами шурша,
И мы опять с бессонницей остались:
Чего ж ты плачешь, добрая душа?

Но видит Бог, мы сделали немного,
Хоть многое не стоит и гроша,
И вновь пылит, торопится дорога,
Чего-то ждёт ещё моя душа.
Недолог век, отпущенный любовью,
И мы с тобой союзники пока.
Бессонница приходит к изголовью,
И бьют ключи в созвездье «Родника».

***
Наш дом среди гранитных мостовых,
Невы коварной и речных каналов,
Снегов, дождей и мрачных постовых,
И высоты державных пьедесталов.

Здесь, как всегда, тягучие дожди,
В плену асфальтов скудная природа.
Здесь незаметно выросли вожди
Больного и послушного народа.

Как жаль, что мы послушны и больны,
И равнодушны  до седьмого пота.
Мы смотрим на себя со стороны,
С обычным безразличьем идиота.

Мы тихо доживаем жизнь свою
Среди миров  вселенского пространства.
И углубляем жизни колею
До самого последнего убранства.

А ведь была  у  каждого дорога
Любви, волнений, страсти, и побед.
И света, что ниспослан был от Бога,
Хотя  всю жизнь твердили: Бога нет.

Мы истины твердили без запинки,
И к прошлому не требуя возврата,
Стоптали не одни свои ботинки
Мы на пути в «заветное» куда-то.

И вот дошли. «Заветного» не стало.
А рядом злится молодое племя
На пустоту державных пьедесталов…
Какое удивительное время!
***
Обниму свою русую голову,
А вернее, седую уже
С перецветом тягучего олова
На последнем почти вираже.

Где-то тихо за далями синими,
Как в забытую мглистую старь,
Над святой деревенской Россиею
Благодать разливает звонарь.

Звон плывет над полями, над речкою,
Неподвластно людской суете.
И горит колоколенка свечкою,
Отражаясь на медном кресте
А звонарь с поседевшей бородкою,
Он давно деревенским знаком,
Все поет эту песню короткую
Колокольным своим языком.

Ах, мечтатель, таким был и смолоду,
И надеждой живет, не совру...
Только нынче в Отечестве холодно,
Зябко русской душе на ветру.

Но часами вечерними длинными
На заре в догорание дня,
Этот звон благодатный малиновый
Каждый раз согревает меня.

***
Повстречался я с юностью где-то,
Так, нечаянно все получилось,
Прогуляли всю ночь до рассвета,
Вспоминая, что в жизни случилось.

Отлетали, мой друг, отлетали,
Отскакали, покинули стремя...
Остальное, простите, - детали.
Что поделать, стремительно время.

Скачет мысль, как девчушка в панаме,
На асфальте, расчерченном мелом,
И не верится кардиограмме,
И безжалостной женщине в белом.

Как часы пролетают недели,
Но не радует скорость полета.
И не хочется думать о деле
Под обычным названьем "работа".


И не хочется гаснуть в нирване,
Чтобы вечно дружить с небесами...
Лучше просто лежать на диване,
И беспечно сорить словесами.

Потому и становимся строже,
Что почти все оплавились свечи.
Жизнь - не только "мурашки по коже"
От нечаянной с юностью встречи.

- Ну и довольно. – Геннадий Сергеевич закрыл книжку и положил ее на столик. – Ты права, стихи действительно хорошие, почти про нас.
- Почти… - Ольга взяла книжку, полистала страницы и закрыла. - Почитаем потом, - Она немного задумалась, – фамилия у автора действительно странная и почему-то знакомая. Не вспомнил, где ее встречал?
Геннадий Сергеевич в ответ пожал плечами и достал из ящика нижней полки дорожные сумки.
- Все. Приехали. Вон, уже «Обухово» проскочили. Скоро будем дома. – Он посмотрел в окно и повернулся к Ольге.
- Слушай, давай оставим эту книжку здесь, тем более, с авторской подписью. Может еще вернут ее хозяину.
Он ненадолго задумался  и как-то странно посмотрел на жену.
– А я вспомнил, где встречался с такой фамилией. В Зайково на кладбище, на семейном кресте каких-то стариков, неподалеку от могилы бабки Нюры… Ладно, положи ее в сумку.

 Байны – Богданович - Санкт-Петербург. 2014-2017